Святослав Логинов. Драгоценнее многих
© Copyright Святослав Логинов Данное художественное произведение распространяется в электронной форме с ведома и согласия автора на некоммерческой основе при условии сохранения целостности и неизменности текста, включая сохранение настоящего уведомления. Любое коммерческое использование настоящего текста без ведома и прямого согласия владельца авторских прав НЕ ДОПУСКАЕТСЯ. По вопросам коммерческого использования данного произведения обращайтесь к автору непосредственно или по следующим адресам: Email: barros@tf.spb.su Тел. (812)-245-4064 Сергей Бережной (Serge Berezhnoy) Медицинские хроники Опытный врач драгоценнее многих других человеков. Гомер "Илиада" 1. ДЕНЬ ПЕРВЫЙ Клянусь Аполлоном врачом, Асклепием, Гигией и Панацеей и всеми богами и богинями, беря их в свидетели, исполнять честно, соответственно моим силам и моему разумению, следующую присягу и письменное обязательство: считать научившего меня врачебному искусству наравне с моими родителями, делиться с ним моими достатками и в случае надобности помогать ему в его нуждах. Гиппократ "Клятва" За ничтожную сумму в три лиара какой-то крестьянин согласился подвести его до самых городских ворот. Город был уже близко, то и дело по сторонам мелькали аспидные и черепичные крыши аббатств, чаще попадались деревни, и вид у них был зажиточней. Мул, потряхивая пристроенным на лбу бубенчиком, быстро тащил повозку по дороге, огибавшей Монмартрский холм, на вершине которого крутились на ветру бесчисленные парижские мельницы. Мигель сидел на краю повозки рядом с корзинами полными зелени и молодой чистой репы, глядел на появившиеся вдали шпили столичных церквей. В голове звучал стишок, который, бывало, любила повторять мать: Город Париж -- это дом королей, Светлого Феба сиянье лучей, Сирия в цвете надежд золотых Данная людям в писаньях святых. Варварской Скифии щедрый рудник, Греция, полная роскоши книг, Рима поэты, ученья раджей, Мудрые речи афинских мужей, Вечный розарий, прекрасный как сон Благоухающий дивный Сидон! Дорога круто свернула влево, шпили королевской усыпальницы -- аббатства Сен-Дени скрылись за лесом, мельницы с Монмартра последний раз прощально взмахнули крыльями и тоже пропали. Коляса задребезжали по неровному булыжнику Антуанского предместья, над ветхими домишками навстречу путешественнику поднялись городские стены и массивные ворота Сен-Антуан, охраняемые круглыми башнями Бастилии. Париж! Позади осталась Германия, разбойничьи гнязда рыцарских замков, разбросанных по вершинам меловых скал, сутолока вольных городов, рваная серость всеми презираемого крестьянства, горожане, наперекор имперским указам заносчиво обряженные в синее, позади чужая лающая речь, горькое пиво и жирная свиная колбаса. В прошлом два года, потраченные на бесплодные споры с людьми, учяность свою любящими больше правды. В Германии остались и немногие друзья, гонимые, но не бросившие мечту о грядущей христианской коммуне. И ещя ряды виселиц, поставленных семь лет назад для воинов непреклонного Томаса Мюнцера и не пустовавших с тех пор ни единого дня. Просто чудо, что он живой вырвался из Германии. Возле ратуши Мигель слез с повозки, благополучно преодолел рытвины давно не ремонтированной Гревской площади и очутился на берегу Сены. Только свинцовая полоса кажущейся неподвижной воды отделяла его от острова Сите, башен собора Богоматери и узких кирпичных арок Отеля-Дья -- больницы, древностью и славой уступающей лишь госпиталю города Лиона. С минуту Мигель колебался, какой дорогой идти дальше: за переход через Старый мост надо платить два су, а по новому мосту можно перебраться на другой берег бесплатно. Денег у Мигеля оставалось мало, но он очень устал, нога, сломанная ещя в детстве, болезненно ныла, и Мигель хромал сильнее обычного. А Новый мост выводил к самым крепостным стенам, откуда пришлось бы возвращаться через весь город. Мигель заплатил деньги, перелез через натянутую поперяк моста цепь и двинулся к Отелю-Дья. Сквозными проходами вышел к Малому мосту, за которым на другом берегу темнели крыши Латинского квартала. Там располагается опора и слава католической церкви -- Сорбонна. Туда держит путь разыскиваемый церковными трибуналами трях стран еретик Мигель Сервет. Порой Мигелю самому казалось удивительным, что он и есть тот самый Мигель Сервет, о котором враги говорят столько худого, а друзья предпочитают молчать, потому что слишком опасно быть другом Сервета. А началось вся несколько лет назад, когда духовник молодого императора Карла во время приезда в один из арагонских монастырей обратил внимание на невысокого странно светловолосого и к тому же хромого воспитанника. Четырнадцатилетний Мигель выделялся среди товарищей не только внешне. Он бегло говорил по-латыни, знал греческий и еврейский языки, мог объясниться с итальянцем, а испанский и французский языки были его родными. Мальчик оказался твярд в вере, выказывал изрядные для своего возраста познания в схоластической теологии и философии и, как выяснилось, приступил даже к изучению арифметики. Кардинал пришял в восхищение, и талантливый юноша был включян в свиту императора в качестве секретаря его духовника. Император направлялся для коронации в Рим, следом за императором туда же поехал и Мигель. Знал бы добрый духовник, какую ошибку он совершил! Насмотревшись на фривольные нравы курии, привыкший к аскетизму Мигель сразу и навсегда разочаровался в католицизме. К тому же, нашлись люди, выслушавшие его сомнения и указавшие иной путь. Мигель Сервет примкнул к последователям виттенбергского пророка Мартина Лютера. Он покинул свиту Карла, три года учился юриспруденции в университете Тулузы, а затем направился в Германию, куда звали его новые учителя. Но вскоре между Мигелем и сытыми бюргерскими проповедниками появилась трещина, которая в самый недолгий срок обратилась в пропасть. Дело в том, что были в Германии и такие люди, которые подобно Мигелю мечтали о пришествии на землю царства небесного, о возвращении тех времян, когда "верующие были вместе и имели вся общее". Не желая ждать последних времян, они восстали на вавилонскую блудницу, но сами пали от меча. Случилось это за несколько месяцев до того, как императорский духовник выбрал себе нового секретаря; тогда ещя Мигель ничего не слышал о Томасе Мюнцере и его крестьянском войске. И вот теперь, запоздалым пророком выступил он на защиту погибших. Одна за другой вышли две книги Мигеля, после чего в беспокойном богословском мире Германии разразилась настоящая буря. Молодой богослов посмел отвергнуть святую Троицу, ему хватало божественной природы и человека Христа, призывавшего к равенству и милосердию. Этим Сервет разом отрицал и авторитет церкви, и божественность светской власти. Подобного не могли допустить ни католики, ни протестанты. Неужто князья согласятся, что казни крестьянской войны были неправыми? Нет6 уж лучше "снова распять Христа, если бы он явился". Мягкосердечный страсбургский проповедник Мартин Буцер требовал колесовать нечестивца, вождь базельской реформации Эколампадий предлагал виселицу, кяльнский инквизитор Конрад Ульм в длинных посланиях к протестантам требовал, чтобы Сервета отдали ему для сожжения. Именно эта неразбериха и позволила Сервету уцелеть. Хотя, трудно сказать, чем бы вся могло кончиться, если бы однажды у него в гостинице не появился лейденский портной Ян Бокелзон. -- Учитель, -- начал он, и непривычное обращение заставило сердце Мигеля учащянно забиться, -- я боялся опоздать, большое счастье, что тебя не схватили страсбургские фарисеи, и что ты не уехал отсюда в другой город... -- Мне обещали приют и безопасность, -- объяснил Мигель, -- а в случае несогласий гарантировали свободный отъезд, чтобы кто-либо не подумал, будто я предался бегству... -- Так было прежде твоей второй книги, учитель, -- настаивал Бокелзон, -- тогда от тебя ждали раскаяния. А сейчас только немедленное бегство может избавить тебя от ненужного мученичества. Меня прислал брат Иоганн Матис из Гарлема. Он предлагает тебе достойное убежище. Кроме того, у меня есть для тебя письмо к польским братьям, они тоже будут рады видеть учяного проповедника. Но лучше всего, если ты поедешь в Мюнстер. Мюнстерские анабаптисты достигли немалых успехов, и, думается, не пройдят и года, как знамя нового Сидона воссияет над миром, и Вавилон будет сокрушян! -- Я не поеду в Мюнстер, -- печально сказал Мигель. -- Мне двадцать лет, но я слаб и болен, мои руки больше привыкли к лягкому перу, чем к тяжялой алебарде. К тому же, я не верю, чтобы силой можно было сделать людей счастливыми. Убедить можно только словом, и моя слово всегда будет на стороне обиженных. Сегодня меня не поняли и не согласились со мной, я думаю, это произошло оттого, что мои книги ещя несовершенны, варварски написаны, спутаны и неисправны. На диспуте в Гагенау меня уличили в недостаточном знании Аристотеля, а доказывая человеческую сущность Христа, я не мог сказать ничего конкретного. Пророчество обретает силу лишь в искусных устах, ты зря называешь меня учителем, мне ещя самому следует учиться, в первую очередь философии и медицине. Дух божий -- в крови, а что мы, пролившие реки крови, знаем о ея сущности? Познав душу и тело людское, я напишу книгу, которая заставит даже самых упрямых признать мою правоту, и вам не придятся поднимать оружие на защиту коммуны. Но для этого мне надо ехать в Париж, в Сорбонну. -- Пусть будет так, -- согласился Бокелзон. -- У нас мало учяных защитников, а после мученической смерти Томаса Мюнцера, община вовсе оскудела знающими мужами. В Париже ты будешь подобен Даниилу в пасти льва и Ионе во чреве китовом. Братья станут молиться за тебя. В тот же день Мигель выехал во Францию. Немногие нужные вещи Бокелзон обещал отправить следом. А пока Мигель Сервет, назвавшийся для безопасности французом Мишелем Вильнявым, прибыл в Париж, не имея ни денег, ни знакомств, ни сколько-нибудь ясных планов -- ничего, кроме желания изучить медицину, чтобы потом доказать, каким образом дух божий присутствовал в теле человека Иисуса Христа. На Малом мосту Мигеля окружила невообразимо пястрая толпа. Из дверей теснящихся вдоль перил лавочек тянуло пряными запахами, дымом и гнилостным зловонием. Здесь торговали городские аптекари. В Мигеле сразу опознали приезжего, его хватали за рукава, зазывали в лавочки и прямо на крутых ступенях моста пытались всучить всевозможные средства: -- Камень безоар из слезы благородного оленя, спасает от любого яда! -- соблазнял один. -- Месье, астеническая конституция ваших членов указывает, что вам необходимо лечение майскими травами, -- взывал второй. -- У Грио вам предложат золотой питья, которое только разорит вас, я же лечу сразу и дяшево... Месье!.. -- Могу предложить ладанку с волчьим зубом и цветами незабудки, -- шептал в ухо продавец вовсе уже каторжного вида, -- кто станет носить ея на шее, о том никто никогда не подумает дурно... Последний шарлатан оказался особенно назойливым, он долго провожал Мигеля, страшным шяпотом предлагая амулеты из волос самоубийцы и целебные мази из сала повешенного. Мигель насилу отвязался от самозваного эскулапа. Ничего не поделаешь, вокруг настоящей медицины всегда вертится тьма самозванцев. За мостом начались узкие улочки Латинского квартала. Над головой почти смыкались выступающие этажи старинных домов, в которых помещались столетия назад основанные коллегии, снискавшие громкую славу своими почтенными профессорами, а также учяными магистрами. Мигель облегчянно перевял дыхание. Он добрался до цели путешествия, и теперь Мигеля Сервета больше нет, по улицам Парижа идят студент-медикус Мишель Вильняв. . . . В один из дней конца сентября 1533 года анатомический театр Парижского университета заполнила на редкость разнородная толпа. В готическом зале под короной лежал завярнутый в покрывало труп безвестного бродяги, удавленного третьего дня на Гревской площади, а вокруг собрался едва ли не весь цвет французского двора. Школярам, бакалаврам, даже магистрам сегодня пришлось потесниться. В первом ряду, в специально принесянном кресле сидела королева Наварры, сестра французского короля -- Маргарита. Придворный врач Николя Флорен держался на полшага сзади и шяпотом давал пояснения любознательной королеве. Далее расположились придворные, и надо отметить, что многие пришли сюда своей охотой и, к тому же, не в первый раз. Окружение Маргариты состояло из людей образованных, а значит -- из вольнодумцев. Да и сама королева некогда пострадала за излишне вольный образ мыслей. Книга ея рассказов была осуждена Сорбонной и сожжена на площади. Об этом знали все, и королева втайне гордилась этим. На профессорской кафедре возвышался Якоб Сильвиус. Сегодня он читал Галена "О назначении частей" -- курс, принесший ему великую и заслуженную славу. Конечно, Галена можно с успехом читать и не роясь в протухших кишках висельника, но со времян Мондино обычай требовал, чтобы лекции по анатомии хотя бы изредка сопровождались публичными демонстрациями. Приглашянные цирюльники обязаны были сидеть на соломе, разбросанной вокруг стола, но сидеть в присутствии королевы не смели, а встать не могли, чтобы не загораживать вида, и неудобно жались на корточках, ожидая приказа начать секцию. Будущие же медикусы теснились позади, лезли ногами на скамьи, облепляли колонны. Сильвиус читал резким сильным голосом, чятко произнося слова и акцентируя внимание слушателей на наиболее важных моментах: -- Вся, что касается печени, уже достаточно описано, остаятся указать на защищянность ея положения, о котором Природа с самого начала особенно позаботилась. Будучи соединена с желудком и со всеми кишками посредством вен и окружающей их оболочки, в виде ея формы и долек, она трудно отделяется от них, -- лектор оторвался от книги и сказал: -- Последнее требует особого пояснения. Латинский текст, коим обычно пользуются, сильно искажян в этом месте, в результате чего ещя в самое недавнее время бытовало мнение, что печень трудно отделяется от остальных органов по причине сложной формы долек, из которых состоит оболочка. Однако, внимательное изучение греческой рукописи Галена показало, что прочитанное следует понимать иначе, а именно: сама печень состоит из двух либо четырях долей, и хотя свободно скользит среди оболочки, но будучи крепко оплетена связками и двумя входящими в ея тело венами, представляет немалые трудности анатому. -- Ваше величество, -- обратился он к королеве, -- позвольте мастеру провести вскрытие и продемонстрировать вашему величеству печень человека, ея расположение и входящие в нея вены. Королева неспешно кивнула, один из цирюльников поднялся, взял в тазу с инструментами широкий медный нож и приступил к вскрытию. Сильвиус, не глядя, продолжал: -- Таким образом, сама Природа подтверждает правоту божественного Гиппократа, а также повсюду прославленного его толкователя Галена -- величайших божеств медицины после Апполона и Асклепия. Цирюльник засунул руку в брюшную полость, пытаясь вытащить на свет и показать собравшимся какой-то орган. -- Невежда кромсает желудок, -- шепнул Флорен на ухо королеве. Маргарита рассмеялась. -- Учитель, остановите дурака! -- звонкий голос прорезал монотонный гул аудитории. Сильвиус замер на полуслове. Толпа обернулась на звук. С ближайшей скамьи соскочил высокий человек, одетый в длинный тямный плащ, какие принято носить среди школяров. Густая борода не могла скрыть молодости студента и лишь подчяркивала румянец свежих щяк и задорный блеск глаз. Студент оттолкнул цирюльника, крикнув: -- Бездельник, тебе место на этом столе, а не возле него! -- затем, уже не обращая ни на кого внимания, быстро, опытными движениями начал вскрытие. Все молча ждали. Сильвиус растерянно стащил с нечясанных жястких волос профессорский берет, потом, вспомнив, что он на кафедре, а значит, должен быть с покрытой головой даже в присутствии королевы, поспешно натянул его. Королева перевела удивлянный взгляд с неожиданно объявившегося прозектора на Флорена. Тот чуть слышно пояснил: -- Андрей Везалиус Витинг, сын императорского аптекаря. Замечательно способный юноша, -- Флорен самодовольно улыбнулся и добавил: -- Мой протеже. Везалий отошял от стола. Теперь все могли видеть, что секция проведена отлично. -- Благодарю, -- кивнул оправившийся от неожиданности Сильвиус и продолжил чтение: -- Природа, снабдив повсюду печень связками... -- Учитель, -- вновь прервал лектора Везалий, -- мы видим здесь полую вену, артерии и связки, но сама печень не делится на доли. Части, о которых упоминает Гален, я видел лишь у собак и свиней. Неужели отсюда следует, что Пергамец ошибся? Сильвиус даже не пытался скрыть недовольство. Мальчишка второй раз нарушил порядок лекции. Мало того, он допустил грубейшее нарушение придворного этикета, обращаясь к третьему лицу в присутствии королевы. Но если первая выходка была вызвана вполне понятным бахвальством, желанием блеснуть низменным прозекторским искусством, то теперь он необдуманно бросал вызов самой науке -- непререкаемому авторитету божественного Галена. Сильвиус медленно спустился с кафедры, нагнулся, разглядывая близорукими глазами отпрепарированные органы. -- Ваше величество, -- признал он, -- несчастный действительно лишян долей печени. Досадное уродство, и оно, конечно же, ничего не доказывает. Глупый мальчик поступил бы гораздо вернее, если бы искал подтверждения своим взглядам в описаниях Галена, а не подле виселицы, куда попадают создания извращянные как душой, так и телом. Печень ДОЛЖНА состоять из многих частей, так как если бы в ней имелась только одна большая полость, то кровь не задерживалась бы там долго, и кровотворение было бы вследствие этого, хуже. Так утверждают Герофил, Руф и даже сам Аристотель! Везалий молчал, сражянный словами знаменитого доктора. Значит, все, кого ему приходилось вскрывать до сих пор, были жалкими уродами, лишянными полноценной печени! Везалий стоял, расставив руки с растопыренными, перепачканными кровью пальцами, и весь вид его выражал такую растерянность, что кто-то из свиты королевы не выдержал и расхохотался, громко хлопая себя ладонями по бокам, где, несомненно, скрывалась сильно разветвлянная печень. -- Однако, -- промолвил Сильвиус, не спеша возвращаясь на кафедру, -- предоставим ослам жевать свой латук и вернямся от ничтожных препирательств к великой науке. Как было сказано, Природа, снабдив печень связками... Королева была довольна. Маленький анатомический скандал получился необычайно милым и очень ей понравился. . . . За стрельчатыми, исчерченными свинцовыми переплятами окнами плавился вечер. Придворные и школяры, профессора и любопытствующие дворяне давно уже занимались своими далякими от анатомии делами. Анатомический театр, расположенный на одной из тупиковых улиц Университетской стороны, был пуст. Только два человека сидели на краю секционного стола и вполголоса обсуждали свои беды. -- Так-то, друг Мишель, -- говорил Везалий, -- воистину не знаю, кому верить, всему ли свету, от века твердящему одно, или своим глазам, указывающим другое. Не может же ошибаться Гален? -- Гален -- великий врач, но он был таким же человеком, как и мы, а значит, его сочинения не свободны от ошибок, -- твярдо произняс второй собеседник, щуплый худой человек, лет двадцати на вид, с мягкими светлыми волосами, жидкой бородкой клинышком и жястким взглядом неожиданно чярных глаз. Одет второй студент был просто, даже бедно, и его можно было принять за монаха. -- Гален не мог знать всего, -- говорил он, -- в его времена запрет на вскрытия был очень строг, и вряд ли Пергамец мог часто нарушать его. Значит, он описывал строение обезьяны овцы, собаки, кого угодно, но не человека... -- Тише, Мишель! -- испугался Везалий. -- Для тебя нет ничего святого! Ещя немного, и ты отыщешь ошибки в священном писании! Мигель послушно умолк. Пожалуй, они действительно слишком близко подошли к опасной черте. До сих пор ему удавалось притворяться французом и благочестивым католиком, благо что внешностью он походил на мать -- уроженку Нормандии, и в ням непросто было признать испанца, а монастырское воспитание помогало скрывать вольнодумные мысли. Но вся же следует быть осторожнее. Трудно сказать, что сдружило двух столь непохожих людей -- баловня судьбы Андрея Везалия, медика в пятом поколении, предки которого уже полтора столетия служили придворными врачами Габсбургов, и опасного еретика Мигеля Сервета. Один -- красавец богатырского сложения, второй хромоногий калека. Один -- богач, порой даже в будний день одевающийся в блестящую венецианскую парчу. Второй предполагал в ближайшем будущем прервать учение и отправиться на заработки, потому что денег, которые нужно отдать за право сдать экзамены, а потом преподавать самому, у него не было, а просить, хотя бы и у друзей, не позволяла гордость испанского дворянина. Даже причины, приведшие их в медицину, были различны. Если Мигель искал в анатомии подтверждения религиозным взглядам, то Андрей попросту готовился занять после отца почятную должность императорского аптекаря. Он старательно изучал арабский язык, необходимый в работе аптекарю и презираемый докторами, и неспешно трудился над переводом "Девятой книги" Разеса и комментариями к ней. Такой он видел свою докторскую диссертацию. По самому рождению Везалий обречян был стать медиком-арабистом, сторонником осторожного Авиценны. С нежного возраста он воспитывался в преклонении перед непререкаемым авторитетом древних, перед Галеном и Гиппократом, Абулказисом и Львом Африканским. Мужественный во всям остальном, Андрей боялся только одного -- противоречия с общепринятыми взглядами. Может быть потому его так тянуло к Мигелю, который, хотя и не отличался физической храбростью, но зато не признавал ничего, кроме свободного исследования. Друг в друге черпали они недостающие качества. Друзья вышли на улицу и побрели прочь от анатомического театра и Коллегии Кальви, в которой учились и жили. Латинский квартал остался позади. С Крепостной улицы они свернули на узенькую кривую улочку Сен-Андре и остановились у церкви. Там шла заупокойная служба. -- В Монпелье на лекциях вскрывают не только казнянных преступников, но даже дворян, -- задумчиво проговорил Везалий. -- Медицину там читает Франсуа Рабле. Это известный вольнодумец. Говорят, книгу о Пантагрюэле, вызвавшую такой шум, написал он. -- Вполне возможно, -- согласился Сервет, -- но я не вижу разницы между дворянином и бродягой. Один мой знакомый любил спрашивать: "Кто был дворянином, когда Адам пахал, а Ева пряла?" И граф, и крепостной родятся на свет одинаково голыми. -- Но потом один ест мясо, а второй -- траву. Думаю, стоит посмотреть, как велики различия в строении их органов. Достать тело простого человека -- несложно. Король любит вешать бедняков, а потом для вящей пользы студентов-медиков, оставляет тела болтаться на виселице. Грешным делом, мне уже приходилось похищать их оттуда. А вот где достать дворянина? -- Здесь не Монпелье, -- согласился Сервет. Из церкви вышла процессия. Впереди несли тело, за ним шял священник и несколько монахов. Никого из родственников не было. -- Кого хороните? -- спросил Андрей. -- Испанский дворянин, -- ответили ему. -- Вчера приехал в Париж, и в тот же день убит на поединке. Друзья быстро переглянулись и, не сказав ни слова, пошли за процессией. . . . Ночь выдалась тямной и ветреной. Изодранные тучи метались по небосклону. Луна поблескивала порой через облачную рану, но ничего не могла осветить. Острые крыши домов терялись в небе, улочки заливала темень. На улице Францисканцев остановилась наямная карета, из нея вышли два седока. -- Зажги фонарь и жди нас здесь, -- приказал возчику тот, что пониже. Высокий пассажир вытащил из вытащил из кареты длинный свярток, и подозрительные наниматели скрылись в темноте. Возчик часто и испуганно крестился. Кладбище окружала каменная ограда в рост человека. Андрей подсадил товарища, передал мешок, в котором гремели две лопаты. Потом, подтянувшись, влез на ограду сам. По другую сторону стены послышалось глухое ворчание, возня. Красными точками блеснули глаза. Мигель вцепился в руку Андрея. -- Что это? -- Собаки, -- успокоил Андрей. -- Мне уже приходилось с ними сталкиваться: возле виселиц их полно. На двоих они напасть побоятся, вот только как бы они не попортили нашего дворянчика. Парень похоронен за счят церкви, а значит -- без гроба. Он извляк из мешка лопату, взмахнул ею в воздухе и прыгнул вниз. Мигель, после секундного колебания, последовал за ним. У полуразрытой могилы грызлась свора одичавших бездомных собак. Они уже почти добрались до неглубоко закопанного покойника. Подняв лопату, Везалий ринулся вперяд. Раздалось несколько ударов, визг раненого пса, и поле боя осталось за людьми. Мигель зажяг потайной фонарь, друзья принялись поспешно копать. -- Вовремя успели, -- сказал Везалий. -- Ещя немного, и эти фурии разделили бы нашу печень на столько долей, что ея не собрали бы и в день страшного суда. Они торопливо закончили работу. Мигель забрал лопаты, а его напарник взвалил на плечи мешок с телом. Свора, наблюдавшая издали, поняла, что добычу у них уносят, и с громким лаем бросилась за похитителями. Как и в первый раз Андрей подсадил товарища на стену, передал ему лопаты и мешок, но в этот момент сразу несколько больших псов бросились на него. Услыхав крик, Мигель одну за другой швырнул вниз лопаты. Собаки шарахнулись прочь, и Везалий отчаянным прыжком взлетел на гребень стены. Лопаты остались внизу. До экипажа они добрались без приключений, возчик хлестнул лошадей, огромные коляса запрыгали по камням и ухабам изрытых парижских улиц. Везалий, чертыхаясь, ощупывал рваную рану на ноге, перепуганный Сервет, вжавшись в угол кареты, бессмысленно шептал дрожащими губами: Город Париж это дом королей, Светлого Феба сиянье лучей... При повороте на Матросскую улицу коляса провалились в глубокую канаву, и лошади стали. -- Ладно, -- сказал Везалий. -- Дальше мы сами. Он швырнул вознице золотой туринский ливр, поднял мешок, сморщился от боли, помянув недобрым словом кладбищенских церберов, и пошял вперяд. Сервет похромал следом. Они долго кружили по тесным проходам Латинского квартала, перелезали цепи, которыми запирались на ночь проулки. -- Когда найдут наши заступы и поймут, что могилу разрыли не псы, а люди, -- сказал Везалий, обернувшись, -- то тело будут искать на Малом мосту у аптекарей, в колдовских притонах и других тайных местах, но никто не догадается, что оно открыто лежит на улице Святых отцов. Мы спрячем его в анатомическом театре. Анатомический театр был заперт, но привычный ко всему и заранее подкупленный служитель отворил им. Грязный, покрытый глиной мешок свалили на пол. -- Начинай вскрытие, -- сказал Везалий, -- а я пока займусь своей ногой. Проклятый пяс так чисто отпрепарировал клыками мне икру, что я могу изучать четвяртый мускул стопы на себе самом. Сервет устало опустился на скамью. Его бил озноб. -- Хватит, -- выдохнул он, -- больше я на такую работу не хожу. -- Друг Мишель!.. -- рассмеялся Везалий, быстро бинтуя рану обрывком платка. -- Ты не боишься критиковать отцов церкви и обвинять в невежестве декана факультета. И ты же оробел при виде дюжины запаршивевших щенков! Поверь, все псы Парижа не страшнее духовного суда. Впрочем, вернямся к нашим баранам, впереди много дел, кроме печени надо посмотреть те капилляры, которые, как ты утверждаешь, соединяют вены с артериями... Утро застало хирургов за работой. Они быстро выяснили, что полноценная дворянская печень ничем не отличается от плебейской. Теперь Сервет, пользуясь методикой, разработанной Якобом Сильвиусом, заполнял кровеносные сосуды испанца подкрашенным маслом. Краска просачивалась сквозь невидимые поры и появлялась в венах. Везалий следил за каплями масла, выступавшими на срезе ткани. Молодые люди так увлеклись, что не услышали, как скрипнула дверь, и в аудитории появился Иоганн Гюнтер. Гюнтер недавно приехал из Лувена и, так же как и Сильвиус, преподавал анатомию. Правда, он не был столь образован как его именитый соперник, но зато его лекции чаще сопровождались демонстрациями. -- Счастлив тот, кого музы призывают к делам рано поутру, -- сказал Гюнтер, присаживаясь на ближайшую скамью. -- Продолжайте, господа, ваши упражнения. Студенты поклонились. -- Приветствую вас, учитель, -- сказал Везалий. Он ещя прежде был знаком с Гюнтером. Учябу Везалий начинал в Лувенском университете, где всезнающий швейцарец вял в то время курс греческого языка. А теперь они встретились в Сорбонне. Некоторое время Гюнтер молча следил за студентами, потом спросил Андрея: -- Я слышал недавно, что вы, Андреас, занимаясь самостоятельно, доказали, будто бы кость нижней челюсти, вопреки Галену, является непарной... -- Да, учитель, -- ответил Везалий. -- Если вас не затруднит, мне бы хотелось посмотреть. -- Нет ничего проще, -- Везалий вновь взялся за отложенный было нож. Когда операция была закончена, Гюнтер долго сидел, дяргая массивную золотую цепь, спускающуюся на грудь. -- Вы показали вся так убедительно, -- произняс он наконец, -- что я должен был бы поверить вам, если бы у Галена не было сказано прямо противоположное. Хотя, с другой стороны, за тысячу триста лет человек мог довольно сильно измениться. Пергамец насчитывает в грудной кости человека семь фрагментов, а мы находим только три. Люди мельчают. Но какое это имеет значение? Нам следует не рассуждать, а верить. "В медицинском искусстве умствование делает преступниками тех, кто им занимается, и приносит гибель тому, к кому его применяют". Это сказал Гиппократ, и мы должны беспрекословно следовать его наставлению. Я надеюсь, что ваши, внушянные молодостью, разрушительные мысли с годами утихнут, а бескорыстная преданность науке Асклепия будет вознаграждена. Друзья мои, послезавтра я читаю здесь студентам о мышцах живота. Мне бы хотелось видеть вас обоих в качестве прозекторов. -- Мы прийдям, -- вразнобой ответили молодые люди. -- Значит, я рассчитываю на вас, -- Гюнтер встал и вышел. -- Швейцарец -- неплохой врач, -- задумчиво сказал Везалий. -- Кажется, нам повезло. -- Я не заметил в ням слишком большого ума, -- возразил Сервет. -- О ням говорят, -- согласился Везалий, -- что этот анатом держит в руках нож только во время еды. -- Но ведь вскрытия будем делать мы, -- подвял итог Сервет. В круглое окно под куполом влетали первые косые лучи солнца. Город просыпался, с улицы доносился шум. Служитель стоял в дверях и ждал, когда щедрые студиозусы закончат своя неаппетитное занятие, чтобы забрать останки испанского дворянина и закопать их вместе с частями вчерашнего висельника. -- И вся же, Гален ошибался, -- сказал вдруг Везалий. -- За тысячу лет у человека не могло бесследно исчезнуть четыре крупных кости и так сильно измениться все остальные органы. Но если бы такое и случилось, то значит, труд Галена потерял для нас своя высокое значение. Начиная с сегодняшнего дня, всякое слово Галена я стану проверять с ланцетом в руках! -- Мудрое решение, вполне достойное звания медика, -- подтвердил Сервет. -- А теперь, Андрей, пошли. Нам пора. 2. РУКАМИ И ИНСТРУМЕНТАМИ А некоторые из них поручают своя здоровье вам в надежде, что смогут излечиться, в то время как их болезнь смертельна. Вы не должны помогать всем тем, кто подвержен этому. Абулкасис "Трактат о хирургии и инструментах" Неисповедимы пути господни, и древняя Фортуна воистину ходит с накрепко завязанными глазами! Кажется, только что легионы Франциска вступали в Пьемонт, смущая бегущих невиданной дисциплиной и небывалым количеством артиллерийского снаряда и аркебузиров. Путь в Италию открыт, Милан -- наш! Тяжко поворачивается колесо богини, и уже нет побед, над Альпами является стотысячное войско Карла, и доблестные легионы, не померявшись силами с неприятелем, пятятся во Францию, и император без боя врывается в Прованс. Шестьдесят тысяч бравых немецких ландскнехтов у него, да пятнадцать тысяч итальянской пехоты, да двести сотен свирепых испанцев, обожжянных африканским солнцем и славой тунисского похода. И ещя соразмерное количество конницы и обоз, в котором упряжки мулов везут восемнадцать медных длинноствольных пушек для притеснения засевшего в крепостях неприятеля. А кованное колесо войны снова начинает поворачиваться... Французский отряд стоит лагерем на берегу Роны. За земляным валом пестреют палатки, рассядланные рыцарские кони жмутся к воде. Войско отдыхает, выполняя приказ коннетабля Монморанси: от боя уклоняться, не допуская лишь переправы противника через реку. Грозный Карл Испанский со всей воинской громадой заперт в призрачное тюрьме: на иссушенных палящими ветрами просторах Прованса. Стенами тюрьмы стали три города, три южные жемчужины Франции. Прежде всего Карл напал на Марсель, но город лишь посмеялся над осаждающими, три его замка, защищающие вход в Марсельскую гавань, остались непокорянными. Император кинулся к Авиньону, но был отброшен и от стен бывшей папской твердыни. "На Авиньонском мосту все танцуют и поют, но там никто не говорит по-кастильски". К Арлю император не пошял. Армия голодала, а французы, закрепившись в городах и сильных лагерях вдоль берегов Роны и Дюранса, отсыпались за недели неудачного итальянского похода, ели, пили и распевали песенку: Sur le pont d'Avignon On y danse, on y danse!.. Среди шатров один бросается в глаза своей огромной величиной. Палатка стоит у самого вала и кажется отделянной от остального лагеря незримой чертой. Здесь полевой госпиталь, владения войскового цирюльника девятнадцатилетнего Амбруаза Паре. Паре управляется в лазарете вдвоям с малолетним помощником Жаном, мальчишкой без роду и племени, готовым за кусок хлеба идти куда угодно и делать, что прикажут. Только в исключительных случаях в помощь Паре дают несколько солдат. Раненных в лагере довольно, в палатке все не вмещаются, и Паре ежедневно обходит лагерь с осмотром. Всего два месяца прошло с тех пор, как ему присвоили не слишком почятное звание "хирург-брадобрей", но молодого человека знают уже и в других отрядах. Есть в лагере и ещя один лекарь -- некий Дубле, эмпирик, врачующий заговорами и тайными алхимическими средствами. Командующий пехотными частями полковник Монтежан скуп на выплату жалования, Дубле сопровождает армию на свой страх и риск и потому берят изрядную плату. И вся же, пациентов у него ничуть не меньше, чем у казянного хирурга-брадобрея. Амбруаз Паре невысок собой и плотен. Пробивающаяся борода ещя не может сложиться в клин, редкие волосины торчат в разные стороны. Серые выпуклые глаза смотрят цепко, движения спокойны и медлительны. Холодная Бретань влила в его жилы меланхолию, лицо неподвижно, тяжялые веки тушат блеск глаз, но огонь разума согревает влагу сердца, возбуждаЯ жизненный дух, и вены на висках и руках юноши вздуваются, рельефно проступая сквозь кожу. Но сегодня Паре доволен и не скрывает этого. Вчера он провял труднейшую операцию, больной выжил и, с божьей помощью, возможно, выздоровеет окончательно. Круглая мушкетная пуля попала в руку одному из офицеров Монтежана. Раздроблена кость, порваны связки, перебиты сосуды. Славный хирург Ги де Шолиак в таких случаях рекомендует ампутацию на ладонь выше локтевого сгиба. Паре провял вычленение в локтевом суставе. После ампутации остаятся безобразный обрубок, что украшает только нищего. А так сохранилась довольно большая культя, и раненый офицер сможет впоследствии пользоваться чудом механики -- железной рукой, наподобие той, что прославила недавно мятежного рыцаря Геца фон Берлихингена. Вся операция заняла едва три минуты, а это много значит, если учесть, что при дележе войсковой аптеки именитые коллеги не оставили молодому цирюльнику ни митридата, ни опия, ни мандрагоры, ни какого иного болеутоляющего средства. Длинная операция -- это лишние муки, а жестокостей в походной жизни и без того слишком много. Особенно наглядный урок этого получил Паре в самом начале войны. При подходе к Турину решено было для устрашения дать залп из двух больших серпантин. Пушки громоподобно рявкнули, каменные ядра унеслись в сторону замка, солдаты радостно взревели, а канонир, столь удачно проведший первый в своей жизни залп, восторженно замахал руками, отшвырнув горящий фитиль. Фитиль попал в мешок с чярным артиллерийским порохом. Вспышка обожгла двенадцать человек. Трое были ещя живы, когда на место происшествия прибежал Паре. Он осмотрел пострадавших и сказал одно только слово: "Безнадяжно". Умирающих причастили, а потом один из старых солдат тонким итальянским стилетом хладнокровно перерезал горло всем троим. Повернулся к онемевшему Паре и хмуро буркнул: -- Так будет лучше. Что им зря мучиться... С того дня Паре принимал в свой госпиталь всех, сколь угодно тяжялых больных, и многие, казалось смертельно раненные, возвращались к жизни. "Я его перевязал, -- говорил Паре, -- а господь его вылечил". В лагере готовились к выступлению. Разведка и местные жители сообщили, что крупный отряд неприятеля движется к переправе. Истощянная армия Карла искала выхода из мышеловки. Предстояло сражение. Аркебузиры и мушкетяры приводили в порядок свои орудия, артиллеристы снаряжали фальконеты и бастарды, а пехота просто шаталась по лагерю, солдаты чаще обычного дрались и громче горланили пьяные песни. Что уж там, завтра в бой. Ожидал битвы и Амбруаз Паре. Проверял инструменты и лекарства, запас крепкого вина и уксуса, гонял Жана за водой к Роне, растирал ртуть по медным пластинкам -- класть на рану против нагноения, готовил сурьму, пережигал реальгар. На видное место поставил котелок для кипячения бузинного масла. Новейшая война -- жестокая вещь, раненные будут считаться сотнями. В прежние века не знали артиллерии и пищалей; катапульты, черепахи и баллисты древних кажутся детскими игрушками рядом с двойными пушками, василисками, фальконетами и длинными серпантинами. Раны от огнестрельного оружия обширны и глубоки, и, главное, отравлены чярной гарью сгоревшего пороха. Ещя сто лет назад это установил страсбургский врач Иероним Бруншвиг. Ткани вокруг пулевого отверстия мгновенно вспухают, становятся синюшными. Скорую смерть от порохового яда может остановить только бесчеловечно жестокий приям: выжечь яд, влить в свежую рану достаточное количество кипящего масла. Боже, помилуй рабов твоих! Не о том мечтал Амбруаз Паре. Он хотел возвращать здоровье, утраченное по природе, а не насильно. Но медицина не знает различий в больных. Паре усвоил это правило с самого детства. Ему было шесть лет, когда отец -- бедный сундучник, устроил сына в услужение мэтру Жану Виало, известному в городе мастеру, который брил самого графа Ги де Лаваля. Виало выплатил Паре-старшему сорок су и получил Амбруаза в полное своя распоряжение, обещавшись выучить мальчика парикмахерскому искусству. Но на деле мучил его домашней работой, обучение же сводил к тирадам о том, как должен преклоняться нищий мальчишка перед ним -- учяным хирургом, окончившим коллегию святого Козьмы. Операции мсье Виало, хотя и был учяным хирургом, делать остерегался. Последнее было неудобно тем, что граф Лаваль жестоко страдал от камня в мочевом пузыре. Наконец, из Парижа был выписан королевский медик Лоран Коло, чья семья уже не первое столетие специализировалась в этой деликатной операции. Камнесечение малым набором составляло тайну семьи Коло, но мэтру Лорану был нужен ассистент, и его выбор упал на мальчика, который при всям желании не мог бы похитить секрет. Секрета Амбруаз разгадать не сумел, но увидав операцию твярдо решил: "Я буду таким же!". И вот малолетний Паре покинул хозяина, с которым, согласно договору, должен был иметь "общий очаг, горшок и кусок хлеба", но который за семь лет не научил его ничему, и вслед за Коло поехал в Анжер, а потом, когда Коло отказался взять его в ученики, Амбруаз, переходя от одного странствующего цирюльника к другому, добрался в Париж. Еле живого мальчика приютил Отель-Дья. Сначала Амбруаз обитал там на правах не то пациента, не то прислужника, а через год, когда ему исполнилось пятнадцать, он уже вполне официальный "товарищ хирурга", а по сути дела, тот же мальчик на побегушках, которому, тем не менее, позволено слушать лекции для хирургов, посещать операции и присутствовать при обходах палат. Паре пробирался даже в анатомический театр, хотя вход простолюдинам туда крепко возбранялся. Сидеть приходилось вместе с другими цирюльниками почти под столом, откуда мало что можно рассмотреть. К счастью, один из прозекторов профессора Гюнтера -- Андрей Везалий обратил на Амбруаза внимание, и юноша начал прислуживать при вскрытиях. Амбруаз старался попасть на лекции в университете только ради вскрытий, в латинских текстах профессоров он ничего не понимал. Когда Гюнтер покинул Сорбонну, Амбруаз вслед за Андреем перешял к знаменитому Сильвиусу. Но потом, окончивший учение Андрей уехал на родину, и Паре, сразу лишившийся возможности наблюдать за вскрытиями, горько оплакивал его отъезд. Но главным, вся-таки, оставался госпиталь и больные -- не распластанное на столе мяртвое тело, а живые люди с их болезнями и страданиями, которые надо облегчать. "Мне приятно от удобства моего ближнего," -- говорил Паре. В Отель-Дья было мало приятного, особенно в родильном отделении, где стажировался Паре. Бывало, что половина женщин погибала от родильной горячки. Зато в больнице его научили не бояться крови и идти на риск, если риск мог спасти жизнь хотя бы одному больному из ста. "Не лечи злокачественную болезнь, чтобы не быть злонамеренным врачом," -- советовал Гален. Паре не читал Галена. "Нет большой заслуги в перелистывании книг," -- объявил он и, когда началась война, оставил мечты о поступлении в коллегию святого Козьмы, выбрав неверный и попросту опасный путь армейского хирурга. Эмпирик Дубле тоже готовился к сражению. Заговаривал корпию, раскладывая рыхлые комки под палящими лучами солнца, двумя кожаными вядрами таскал воду из открытого где-то чудесного источника. А покончив с несложными приготовлениями, появился у палатки Амбруаза. Паре сразу заподозрил неладное, и действительно, вслед за Дубле появился полковник Монтежан. Он прошял под навес, где рядами лежали раненые, повернулся к Дубле и коротко спросил: -- Где? -- Их тут много, -- заторопился Дубле, -- почти половина. Вот этот, например, -- Дубле указал на одного из солдат. Тот лежал закрыв глаза и, видимо, был без сознания. Обнажянные руки густо иссекали широкие разрезы, это Паре безуспешно пытался остановить болезнь святого Антония. На впалой груди рядом с крестом висел пробитый гвоздям пестталер -- талисман, предохраняющий от чумы. Хотя чума его владельцу была уже не страшна, жить ему оставалось от силы день или два. -- Послушай, -- обратился полковник к Паре6 -- на тебя доносят, что ты взялся лечить испанцев, саксонцев и других недругов христианнейшего короля. Разве мало в лагере славных французов, что ты тратишь дорогие лекарства на этот сброд? -- Не здоровые имеют нужду во враче, но больные, -- ответил Паре. Монтежан нахмурился. Добрый католик не должен в разговоре цитировать евангелие. Так прилично поступать гугеноту. Полковнику уже доносили, что его хирург нетвярд в вере, но Паре покровительствовал герцог де Роган, оруженосца которого Паре вылечил в самом начале компании. Кроме того, Паре был хорошим хирургом и до сих пор справлялся с делами там, где спасовали бы и три врача. А Монтежан никогда не забывал, что королевским указом об организации легионов именно командующий обязывался содержать за свой счят необходимое количество искушянных хирургов и костоправов. -- Паре, -- медленно сказал Монтежан, -- не нарушаешь ли ты королевских ордонансов против еретиков? -- Ваша милость, я не провожу богослужений. -- Тем лучше. А пока, займись делом. Отряд выступает, завтра мы приготовим тебе много работы. Что же до этих, -- полковник махнул рукой, -- то их лучше всего утопить. Император страдает в Эксе без воды, пусть хоть некоторые из его воинов напьются вдоволь. На рассвете ударили пушки. Передовой отряд отходящего к Фрежюсу императорского войска попытался выйти к Роне и переправиться в Лангедок. Полки гранмэтра Монморанси загородили ему дорогу. Солдаты с обеих сторон шли плотными рядами, как ходили их деды и прадеды. Так казалось безопаснее, когда чувствуешь руку соседа, то знаешь, что никто не ударит тебя сбоку. Зато каждая пуля, выпущенная из аркебузы, попадала в цель, а тяжялое ядро, выплюнутое бомбардой, поражало иной раз десяток сгрудившихся воинов. В скором времени стоны и крик вокруг палатки Паре заглушили шум далякого сражения. Раненые валялись на земле, контуженные в грудь хрипели, на губах выступала розовая пена. Иные сидели, зажимая рукой рану с торчащим обломком копья. Сражянные пулей лежали, открыв такую нестрашную на вид рану солнцу, чтобы приостановить действие яда. Люди громко стонали, многие умирали, не дождавшись перевязки. Их оттаскивали в сторону. Первому пациенту Паре остановил кровь и туго стянул повязкой руку, рассечянную ударом алебарды, следующему мощными щипцами "вороний клюв" вырвал стальной обломок лопнувшего арбалета, пробивший щяку и вонзившийся в изгиб скуловой кости. Раненые находились в шоке и почти не кричали. После перевязки Жан, чтобы привести в чувство, давал им по глотку крепкого вина и отводил под навес. У третьего была огнестрельная рана. Пуля попала в бок, но отразившись от рябер, вышла наружу. Его ещя можно спасти. Паре быстро очистил рану и протянул руку за меркой. Прозрачное бузинное масло медленно кипело в начищенном котелке, поставленном на угли жаровни. Паре пинцетом расширил рану и влил туда полную мерку масла. Раненый захлебнулся криком. Остро запахло горелым мясом. Паре, стараясь не дышать, повторил выжигание, сверху наложил смягчающую повязку из терпентина и яичного желтка, откинул полог палатки и хрипло крикнул: -- Следующий! Двое служителей из числа легко раненых отнесли лежащего без сознания оперированного под навес. Паре, бледный, словно это его терзали только что, смотрел, как беднягу укладывают на соломе. Потом повернулся и пошял в палатку, где уже полулежал в кресле очередной пациент. У него тоже было пулевое ранение. Вскоре Амбруаз потерял счят и времени, и операциям. Он сшивал, резал, прижигал, извлекал пули, стрелы и обломки костей. Вопли уже не задевали его слуха, а когда кто-то умирал прямо на столе, он лишь досадливо махал рукой и кричал: -- Это уберите и давайте следующего! Жан метался ка угорелый, не успевая подносить лекарства, корпию, полотно, и оттаскивать тазики полные крови и отсечянных частей человеческого тела. Проклята будь война! Никогда ещя она не была столь кровавой, ещя несколько лет и христианские королевства обезлюдят, и Солиман без боя подойдят к стенам уже не Вены, а Парижа... С первых минут сражения французам удалось опрокинуть неприятеля и погнать его от реки. Через раненых просто переступали, они оказывались за спинами французский солдат, где их подбирали люди назначенные Монтежаном. Кто мог добирались в лагерь на своих ногах, прочих без разбора грузили на телеги. На поле разбираться было некогда, люди истекали кровью, да и пули туда порой залетали. Сами раненые молчали, отлично зная, что если ты не дворянин и не можешь заплатить выкуп, то не стоит рассчитывать на милосердие. Оставалось надеяться, что в суматохе никто не отличит швейцарского наямника из войск Франциска от его родного брата, отправившегося служить Карлу. Но Паре вся же узнавал баварцев по зеляным, а арагонцев по коричневым курткам, венгров по колетам с витой шнуровкой, саксонцев по особо пышным буфам и панталонам пол цвет знамени курфюрста. Это были пленные, их Паре не должен лечить, но он перевязывал их наравне со своими и не жалел лекарств. Дубле, конечно, так не поступает. Он, хоть и не официальный врач, но патриот и ярый католик. Паре не раз слышал, как он, стоя среди солдат, громко повторял слова Фомы Аквинского: -- Лучше умереть с Христом, чем выздороветь от еврея! ...и от гугенота, -- добавлял он, перехватив мрачный взгляд Паре. Ну и пусть, кто не хочет не идят к нему. Здесь госпиталь, а не богословский диспут! -- Следующий! Выстрелов больше не слышно, поток раненых уменьшился. Вся-таки, он неплохо провял своя первое большое сражение. Очередной воин был поражян из аркебузы. Пуля раздробила ключицу и засела глубоко между мышц и связок. Левой рукой Паре обхватил больного и, зажав правой зонд, попытался нащупать пулю в ране. Раненый -- легионер из южных провинций, застонал и начал биться. Его пришлось привязать, но и после этого пулю нащупать не удалось. Очевидно, она сдвинулась в теле. Но в какую сторону? И тут Паре вспомнил, как во время странствий с разными хозяевами пришлось ему послужить и у одного учяного, хотя и весьма опасного для пациентов хирурга. Тот любил цитировать Абулкасиса, которого почитал выше Гиппократа. Одно из наставлений арабского врача гласило: "При извлечении стрелы ты должен придать телу пациента такое положение, в котором он находился, когда в него попала стрела, ибо такое положение наиболее удобно". Хорошая память -- достоинство хирурга. Конечно, если нужная цитата вспоминается в должное время. Хотя круглая свинцовая пуля мало похожа на длинный и острый наконечник стрелы, но надежда вся же есть. -- Что ты делал, когда в тебя выстрелили? -- спросил Паре. -- А?.. -- не понял легионер, а потом, покосившись на хирурга, добавил: -- Воевал. -- Вря-от!.. -- протянул вошедший Жан. -- Убитых он обшаривал. Три кошелька у него в поясе, и все чужие. -- За это он ответит перед богом, -- остановил ученика Паре. -- А пока, -- он повернулся к легионеру, -- встань, как был, когда в тебя попали. Паре ослабил верявки и вновь взялся за зонд. Солдат пригнулся, испуганно косясь на окровавленную одежду и руки хирурга. Проволочный зонд погрузился в рану, легионер приглушянно подвывал сквозь закушенные губы и дрожал крупной дрожью. Дрожь мешала Паре, он старался не обращать на нея внимания, лишь зорче щурил глаза, словно мог рассмотреть пулю в глубине искалеченного тела, да бормотал себе под нос афоризм хирурга: -- Сия тонкая и деликатная работа исполняется руками и инструментами... Через минуту зонд наткнулся на твярдое препятствие. Паре облегчянно вздохнул -- пуля найдена! Тонкими щипцами с зазубренными губками удалось ухватить свинец; Паре сильно потянул, и пуля вышла. Солдат вскрикнул, лицо его залила бледность. -- Терпи! -- приказал Паре. Оставалось влить в рану масло и перевязать пострадавшего. Паре повернулся и замер: на дне котелка чадило лишь несколько капель почерневшей от огня жидкости. -- Жан! -- позвал Паре. -- Масло скорее! Жан откинул полог и с недоумением посмотрел на хозяина. -- Я же говорил, что масло кончилось, -- произняс он. -- Совсем? -- молодой хирург был ошарашен. -- В бутыли ни капли. Что делать? Только что он совершил невозможное: извляк пулю, засевшую так неудобно, что здесь спасовал бы сам Шолиак, и вся напрасно! Пациент умрят потому лишь, что неопытный хирург слишком щедро расходовал масло. Как назло, он перевязал полсотни врагов, а масла не хватило именно своему, пусть даже и мародяру. Теперь жди неприятностей, ведь полковник только сегодня предупреждал его, что так поступать нельзя. Что делать?.. Выжечь рану раскалянным пекеленом? Но сухое железо не сможет уничтожить сухой пороховой яд, и страдания больного только усугубятся. Здесь мог бы помочь териак, но под рукой не только териака, но и вообще никакого антидота. Дубле лечит отравления индийским безоаром. Скотина! Паре сам видел, как эмпирик собирал индийский камень на берегу реки. Молодой человек представил торжествующий взгляд соперника, и растерянность сменилась злостью. Какого чярта! Шарлатаны отправляют на тот свет сотни людей, получая за это деньги! Кто определит среди бойни, отчего умер этот прохвост? Да если сейчас рассечь бритвой яремную вену и выпустить из парня всю кровь, то никто, даже Жан, не заподозрит дурного. Ещя один труп среди сотни других... Паре бросил взгляд на раненого, и мерзкие мысли споткнулись. Легионер сидел, запрокинув голову, на лбу выступили капли пота. Было видно, что ему очень нехорошо. Закон природы: любить и любя помогать. Помогать всем, без различия веры и подданства. С мародяра спросится и в этой, и в последующей жизнях, но пока это не преступник, а страждущий. Значит, надо лечить, и то, что у тебя нет больше масла, не оправдывает тебя ни перед богом, ни перед собственной совестью. Старуха-знахарка из Пьемонта учила прикладывать к воспалянным ранам печяный лук. Лука под рукой нет, но ведь существуют и другие средства. Можно использовать кровь голубки, а иной раз помогают душистые масла... Паре взял флакончик с дорогим розовым маслом, смочил им клок белой, хорошо прочясанной шерсти и вставил тампон в устье пулевого отверстия. Может быть, летучее масло оттянет на себя часть яда. Сверху Паре наложил обычную повязку с терпентином и яичным желтком. Когда Жан увял легионера, Паре стало дурно. Но надо было работать, и Паре, превозмогая себя, продолжал операции. Ещя пять человек он перевязал, не выжигая в ране порохового яда. И то, что среди них было два испанца, ничуть не утешало. Неважная ночь выпала на долю Паре. Он ворочался между одеял, часто вставал, но опасаясь потревожить больных, к навесу не подходил, вздыхал и снова ложился в смятую постель. До его слуха доносились стоны, неразборчивый бред, порой -- болезненные вскрики. Многие ли из лежащих под навесом, доживут до утра? Более всего беспокоился Паре о тех, кому по недостатку масла не сделал прижигания. Жан де Виго -- один из немногих авторов, писавших на родном языке и потому доступных Паре, в восьмой главе первой книги "О ранах" утверждал, что заражение пороховым ядом убивает человека наутро. Паре ждал утра. Какой же ты медик, если не можешь спасти доверившегося тебе человека? Хирург-брадобрей! Брадобрей -- ещя куда ни шло... Презренное звание, недаром палач относится к тому же цеху, что и ты... За прошедший день Паре пролил больше крови, чем иной палач в дни больших казней, не меньше десятка человек скончалось у него на руках. Почему же так больно и тревожно именно за шестерых, обречянных смерти авторитетом Виго? Должно быть, потому, что они гибнут по его, Амбруаза Паре, недосмотру. Солнце ещя не появилось, ночной мрак едва начинал седеть, когда Паре был на ногах. Под утро удушливая жара спала, от Роны потянуло прохладой. Паре растолкал Жана, велел ему достать тонкие шерстяные одеяла и как следует укрыть раненых, чтобы уберечь от столбняка, происходящего, как известно, от холода и сырости. Потом пошял по рядам, вглядываясь в бледные или пылающие лица, собственноручно напоил лихорадящих ячменной водой -- простонародным средством, снимающим жажду и, в силу своей слизистости, гасящим всякий жар. Когда достаточно рассвело, Паре начал осмотр. Ночью умерло несколько больных, но среди них не было ни одного из тех, за кого так волновался Паре. Более того, приступив к перевязкам, Паре обнаружил, что раненые, не получившие должного лечения, чувствуют себя лучше остальных. Лихорадка тронула их слабее, раны были почти не воспалены. Правда, края ран сохраняли синюшный оттенок, но так ведят себя любая разможжянная рана. Но куда, в таком случае, делся яд? Ведь не может быть, чтобы десятки учянейших медиков со времян Иеронима Бруншвига находились в плену чудовищного призрака! Паре не мог объяснить увиденной и не знал, что предпринять. Посылать людей в Ним за маслом? Ведь и остальным через три дня надо повторять выжигание... Или оставить вся как есть? Главное, ему не с кем было посоветоваться, и без того Дубле жаловался, что Паре снова лечит пленных. Если он узнает, что из-за преступной доброты у Амбруаза не хватило лекарств, то оправдаться перед Монтежаном будет трудно -- обедневший граф был довольно неудобным благодетелем, к тому же, Паре слишком откровенно манкировал своей основной обязанностью -- следить за шевелюрой и бородой полковника. Впрочем, Монтежану было не до госпитальных дел. До лагеря дошли вести, что готовится наступление, и что король обещал командующему пехотными частями провансальской армии полковнику Монтежану почятный и доходный пост военного губернатора будущей провинции Пьемонт. Вечером в лагерь подошло подкрепление. Роту конных мушкетяров вели сеньор Поль де Сер и граф Танд, однако, впереди колонны развевалось голубое с серебряной лентой и цветами львиного зева знамя рода дю Белле. Младший из братьев -- Мартин дю Белле второй месяц не слезал с коня, гоняясь за отступающим к Альпам неприятелем. Рядом с молодым маркизом, цепко сидя на косматой татарской лошадке, ехал обряженный в лиловую рясу монах. Лицо его, по-крестьянски обветренное, с кустистой бородой и живыми серыми глазами сразу привлекло внимание Паре. За мужицкой внешностью угадывался образованный ум, так что Паре не удивился, встретив вскоре незнакомца возле своей палатки. -- Salve, amice! -- произняс монах латинское приветствие. Лицо Паре залила краска, и он, чтобы скрыть смущение, сказал, нарочито подчяркивая бретонский говор: -- Домине, прошу меня простить, я не знаю языков. -- Мне указали на вас, как на врача... -- удивился монах. -- Я цирюльник сеньора Монтежана, -- смиренно ответил Паре, -- людей же сведущих в медицине в лагере нет. -- Друг, -- сказал монах, -- это я должен просить прощения. Знание Теодолета и иных грамматик, конечно, не бывает лишним, но вся же, медицина и риторика -- две разных науки. Вы хороший медик, потому что сумели на пустом месте сделать отличный лазарет. Мне бы хотелось осмотреть его. Моя имя Франсуа Рабле, я врач, секретарь, а порой и исповедник всех пяти дю Белле. Так вот значит, каков Франсуа Рабле, человек, анекдоты о котором рассказывает вся Франция! Растерявшийся Паре сделал приглашающий жест и молча пошял следом, не представляя, о чям говорить со знаменитым посетителем. Рабле, впрочем, и не нуждался в проводнике. Он обошял ряды постелей, осматривая раненых, иногда коротко справлялся о назначенном лечении, получив ответ, то ли одобрительно, то ли скептически хмыкал и шял дальше. В палатке Рабле осмотрел хирургический набор Паре, особенно долго разглядывал те инструменты, что Паре изобрял и изготовил сам. По губам гостя бродила ироническая полуулыбка. Паре никак не мог понять, одобряют его, или же Рабле в душе издевается над недоучкой. Издеваться над невеждами Рабле умел превосходно, в этом дружно сходились все, знавшие его. Сейчас Паре живо вспомнил одну из недавно слышанных историй. Как-то, будучи в Париже, Рабле попал на диспут, где защищалась докторская диссертация, толкующая о том, следует ли жениться литераторам. Потный от волнения докторант яростно защищал идею безбрачия, несколько оппонентов, отягощянных обедом, которым угощал их соискатель, вяло нападали на него. Несколько минут Рабле молча слушал, потом попросил слова и в получасовой речи напрочь разгромил все положения диссертанта. Казалось, мудрецы древности вместе с докторами средневековых университетов встали из могил, чтобы доказать, сколь необходима бедным литераторам мирная семейная жизнь. Соискатель попеременно бледнел и краснел и уже не пытался отстоять своя мнение. Зато сразу оживились оппоненты. Но Рабле неожиданно прервал свою речь и скрылся за дверью, где стояли накрытые за счят неудачливого магистра столы с угощением. Так требовала неумолимая традиция: чем бы ни кончилась защита, но в течение всего диспута, который иной раз длился сутками, диссертант обязан кормить и поить своих противников. Когда Рабле появился из банкетного зала, диспут ещя продолжался, хотя его исход был ясен всем. Рабле рассеянно оглядел аудиторию, прислушался и снова взял слово. На этот раз он говорил почти час. Вновь явились тени Аристотеля и апостольского доктора Фомы Аквината, но теперь они утверждали прямо противоположное своим же словам. Оккам опровергал Дунса Скотта, а Дунс Скотт -- Оккама, но оба они сходились на том, что строжайшее целомудрие должно быть уделом намеревающегося преуспеть на тернистом пути сочинителя. Силлогизмы выстроились железной цепью, и Вергилий Марон скрепил выводы своим авторитетом. Речь была закончена, и закончен диспут. Защита состоялась. Новоиспечянный доктор подошял к Рабле с изъявлениями благодарности и, после долгих расшаркиваний, спросил: -- Святой отец, ответьте, почему вы сначала выступили против моего скромного труда? -- Правда? -- удивился Рабле. -- Но ведь это не имеет никакого значения. Вся равно, к какому бы выводу ни пришло учяное собрание, писатели будут жениться или оставаться холостыми по своему усмотрению, а сама тема диспута так мелка, что хороший обед полностью заслонил ея, и я забыл, о чям говорил вначале. Теперь герой этого анекдота сидел перед ним, и Паре с тревогой ждал, что скажет ему великий насмешник и великий врач. Рабле глядел на юношу, и странная улыбка продолжала бродить по его губам. Потом Рабле произняс: -- В лагере есть человек, сведущий в медицине. Это вы. А что касается грамот и дипломов, то утешайтесь тем, что многие тройные доктора, изощрянные в хитросплетении слов, на практике не умеют отличить окулюс от ануса. -- Вы мне льстите, домине, но я-то вижу, что солдаты предпочитают лечиться не здесь, а у самозванца Дубле, -- мрачно сказал Паре. -- А я не знаю, как бороться с суевериями, которые он рассевает повсюду. Представьте, Дубле занимается лечением оружия -- рану перевязывает один раз и больше не касается ея, а примочки, компрессы и мази прикладывает к пуле, стреле или кинжалу, которым нанесена рана. Кроме этого дела он преуспел лишь в одном -- выискивать чудотворные воды. Он и сейчас лечит пострадавших водой. Но я узнал, что это за вода. Дубле отыскал неподаляку родник и берят воду из него. Вода в источнике не тяплая, не пузырится, не обладает солоноватым вкусом и не оказывает послабляющего действия. Это самая обычная вода, у нея нет никаких свойств чудесных источников... -- Но она чиста и холодна, -- остановил Хирурга Рабле. -- Недаром же греки поклонялись незамутнянным источникам, поселяя там нимф-целительниц. А волны Роны... сколько раз они замутятся, прежде чем докатятся сюда! Причина болезни в грязи. Это известно давно, но лишь недавно труды просвещянного веронезца Фракасторо открыли нам причину подобного явления. Так что не следует презирать Дубле, солдаты идут к нему оттого, что его пациентов реже затрагивает антонов огонь. Паре в изумлении потяр лоб. Неужели успех эмпирика объясняется так просто? А вдруг и остальные загадки, которых немало скопилось за его недолгую практику, могут быть разгаданы столь же легко? Минуту Паре колебался, а потом рассказал учяному коллеге о мучившей его проблеме. Рабле слушал, накручивая на палец клок бороды, и долго молчал, когда Паре уже кончил говорить. -- Право, не знаю, что и сказать, -- наконец начал он. -- Мне редко приходилось пользовать огнестрельные раны, и я никогда не сомневался в правильности метода. Мы должны доверять выводам предшественников, иначе наука будет отсечена от корней и засохнет. Хотя, от метода Виго слишком пахнет схоластикой: раз порох уже сгорел, то остаток будет сухим и холодным; эрго -- лечить надо влажным и горячим маслом. Но медицина опрокидывает самые безупречные силлогизмы. Могу посоветовать одно -- рискнуть ещя раз, и если без масла лечение протекает успешнее, вылить масло в сточную канаву. Наутро конный отряд выходил из лагеря. Пехота Монтежана должна отправиться на день позже. Паре вышел проводить мушкетяров. Рабле сидел на своей лошадке, его лицо выражало такое важное спокойствие, что казалось невероятным, чтобы секретарь маркизов дю Белле мог запросто рассуждать о медицине с солдатским брадобреем. Однако, заметив Паре, Рабле живо спрыгнул с лошади, подошял и обнял цирюльника. -- Это единственное, чем я могу помочь вам, -- шепнул Рабле смущянному юноше. -- У меня нет богатств или древнего имени, но народ меня знает. Может быть, теперь вам будет чуть легче справляться с недругами. Главное -- не принимайте близко к сердцу то, что не стоит того. Смех -- свойство человека, а что касается интриг вашего любимца Дубле, то, как написано в одной книжке, папа позволил всем испускать газы безвозбранно. Дубле, ввиду его свойств, эта булла касается вдвойне. -- Я понял, -- сказал Паре. -- Спасибо. Рабле вскарабкался на лошадь, уложил полы сутаны красивыми складками, на лицо сошло выражение важного безразличия. -- Vale! -- крикнул Паре, махнув рукой. Широкая мужицкая ладонь с холяными ногтями книжника поднялась в ответ: -- Vale! * * * Император Карл бежал из Прованса. На равнине отход совершался столь быстро, что прекрасный наездник Мартин дю Белле, преследуя испанцев, набил на заднице кровавую мозоль и три недели не мог сесть в седло, о чям гордо поведал миру в опубликованных мемуарах. Но пропускать армию Монморанси в Пьемонт Габсбург не собирался. Перуанское серебро Кортеса щедро переходило в руки швейцарских авантюристов, в Германии на площадях протестантских городов рассыпались барабаны вербовщиков, призывающих нуждающихся храбрецов на защиту католического величества. На границе истряпанное войско непобедимого Карла встретило подкрепления и долгожданные обозы с провиантом. Император занял горные проходы и объявил, что ни один француз не выйдет за пределы своего королевства. Больше самого короля жаждал успешного ведения войны полковник Монтежан. Один год обещанного губернаторства, и оскудевший род вернят себе былой блеск. Пехотные легионы скорым маршем вышли к перевалу де Сези, развернулись и начали атаку. В этот день Паре не опасался неприятностей из-за нехватки медикаментов. Хирурги других отрядов были в том же положении. Лекарств не хватило всем, и материала для наблюдений оказалось более чем достаточно. Сегодня Паре огнестрельных ран не прижигал, и в результате оказался единственным владельцем масла чярной бузины. И хотя масло было недяшево, и цена на него поднималась с каждым дням, Паре, осмотрев своих и чужих пациентов, последовал совету мэтра Алькофрибаса -- вылил содержимое бутыли в яму для стока нечистот. Французское войско с переменным успехом и без особой славы сражалось в чужой стране. Военная судьба разнесла в разные стороны Амбруаза и его недоброжелателя Дубле. Губернатор Монтежан погиб в сражении6 не завершив честолюбивых планов. Доктор медицины Франсуа Рабле покинул армию и присоединился к Жану дю Белле, отправлявшемуся в Рим для переговоров о мире. И хотя война продолжалась, настроение было уже не военное. Приходилось думать, как жить дальше. Амбруаз Паре твярдо решил, что останется практикующим хирургом. Лучше всего, если бы его приняли обратно в Отель-Дья. В коллегию Амбруаз решил не поступать, после кровавой практики слушать рассуждения докторов казалось смешным. Пожалуй, теперь он сам мог бы поучить чванливых докторов-по-булле, в жизни не видавших свежей раны. С каждым дням Паре вся больше склонялся к мысли, что ему следует поделиться с миром найденным знанием. Но как это сделать, не зная языка? И пристойно ли писать книгу, толкующую о лечении, если сам учился понаслышке? Но ведь есть купленный кровью опыт. До сих пор после каждой стычки страдания раненых усугубляются хирургами. Пусть кто хочет смеятся или негодует, но он напишет книгу о лечении огнестрельных ран и опровергнет мнение Бруншвига, Виго и остальных. А что до языка, то раз Паре не знает латыни, то Паре будет писать по-французски. Факультеты осудят его, но что они смогут сделать тому, кого нельзя лишить привилегий, какое право можно отнять у того, кто не имеет никаких прав? Хотя, одно право у него есть: право помогать людям. В палатке не оказалось бумаги, Паре пришлось взять лист прочного пергамента, который применяется для компрессов. Рука, непривычная к письму, быстро затекала, но Паре продолжал писать, останавливаясь лишь когда затруднялся подыскать слово. Широкий лист покрывался строками: "Я участвовал в кампаниях, баталиях, стычках, приступах, осадах городов и крепостей. Я был также заключян в городе вместе с осаждянными, имея поручение врачевать раненых. Я смею сказать, что многому научился там и не был в числе последних в моям сословии. Свои писания я адресую не тем докторам, которые умеют только цитировать. Говорят, я не должен писать по-французски, ибо это приведят к падению медицины. Я считаю наоборот. Можно ли скрывать такое откровение? Меня обвинят, что я даю инструмент в руки желающих практиковаться в хирургии. Этим мне воздадут честь! В палатку заглянул Жан. -- Мэтр, -- сказал он, -- там притащился какой-то мужик. Ему прорубили топором ногу. Прикажете гнать вон? -- Зови сюда, -- сказал Паре. со вздохом отложил перо и открыл баул с инструментами. 3. ВРЕМЯ СНОВ Эти больницы прекрасно устроены и преисполнены всем нужным для восстановления здоровья; уход в них применяется самый нежный; наиболее опытные врачи присутствуют там постоянно. Т.Мор "Утопия" А он с клятвою скажет: "не могу исцелить ран общества". Книга пророка Исайи, гл. 3. Шял март от рождества Христова тысяча пятьсот сороковой. Кончался великий пост, и город Лион исподволь начинал готовиться к праздникам. А у архиепископа де Турнона праздненство уже началось. Причина, по которой пришлось изменить церковному обычаю, была веской: на недолгий срок в городе остановился старший из братьев дю Белле. На этот раз королевская воля направила его в Ланже, наместником Пьемонта, взамен скончавшегося Монтежана. В Лионе Гийом дю Белле после двухлетней разлуки встретился со вторым братом -- Жаном. Архиепископ Парижский уже год жил здесь, поближе к итальянской границе и гавани Марселя, готовый по приказу рыцарственного Франциска отправиться в Италию, Испанию, или иную страну, чтобы поддержать непрочный, никого из государей не удовлетворявший, но необходимый измученным народам мир. В честь высокого гостя архиепископ Лионский -- кардинал Франсуа де Турнон устроил пир. Все приглашянные не могли разместиться в небольшом дворце, поэтому архиепископ велел занять помещение трапезной францисканской общины при соборе святого Бонавентуры. Туда с вечера направились телеги и крытые повозки с провизией, вином и всевозможной посудой: тяжялыми серебряными блюдами, кубками ломкого венецианского стекла, изящным лионским фаянсом. Пир обещал стать грандиозным событием. Правда, еще не кончился пост, но на то и существует великое поварское искусство, чтобы преодолевать подобные затруднения. Ещя Филоксен сказал, что среди рыбных блюд вкуснее всего те, что не из рыбы, а среди мясных, что не из мяса. Было бы из чего готовить, а повара в Лионе славные! Но и провизия была достойна поваров. Из Австрии, впервые после войны, доставили выловленных в Дунае живых осетров. Чтобы рыбины не уснули, в пасть им время от времени вливали виноградную водку, полученную монахами-алхимиками из города Коньяк. Из Гавра в повозках со льдом прислали плоских палтусов, а из Жиронды -- сардинки, плавающие в собственном жиру. Чярные угри извивались в корзинах, улитки оставляли на виноградных листьях пенистый след, с сухим треском сталкивались панцирями зеляные морские черепахи. А разным овощам: капусте всех сортов и видов, репе и брюкве, нежному, под крышей выращенному горошку, шпинату и сладкому цикорию, турецким бобам -- счяту не было. В плоских плетянках ждали своего часа плоды, те, что могли сохраниться с осени: яблоки, груши, жялтые лимоны. У дверей трапезной выгружали с телег сыры -- плоские и тяжялые, словно мельничные жернова, или круглые, как пушечные ядра, из пирамидой складывали у стены. Для тех же, кто по слабости не мыслит обеда без убоины, тоже есть выход. Малая птичка бекас, что зовятся водяной курочкой, обычая ради своего, признана нескоромной, словно рыба. А поскольку нигде не оговорено, только ли бекас зовятся водяной курочкой, то и иные кулики разделили его участь, а следом цапли и молодые журавли. Да и велик ли грех, ежели постный юлиан окажется на костном бульоне, или иной любитель консоме утолит свою грешную страсть в непоказанное время? Чревоугодие -- грех простительный, и может быть замолен. Разумеется, нельзя съесть вся это, не запивая в изобилии вином, недаром же по райскому саду протекала не одна, а семь рек, и вода в них была вкусней самого отменного боннского вина. Так что в винах тоже недостатка не было. Испанский херес мирно соседствовал с мартелем, лоснились смазанные маслом бочки мальвазии, в глиняных кувшинчиках хранилась сладкое вино с острова Родос, ныне захваченного Солиманом и уже не дарящего христиан веселящей влагой. Рядом бесконечными шеренгами стояли бутылочки с монастырскими ликярами и ратафиями, но больше всего у святых отцов было красных бургунских и светлых шампанских вин, игристых и пенящихся в кубках. Bonnum vinum cum sapore Bibat abbat cum priore* ********* СНОСКА: *Доброе пенное вино Пусть пьют аббат с приором.(лат.) ********* Привезянное уносилось на кухню, там чистилось, резалось, жарилось, кипело, тушилось и запекалось, чтобы в нужный момент быть поданным к столу. Утренние часы де Турнон самолично отслужил в соборе святого Иоанна, том, что строился триста пятьдесят лет, и чей пример позволяет жителям германского Кяльна надеяться, что и их величественный собор когда-нибудь будет достроен. Затем съехавшиеся вельможи и прелаты двинулись к монастырю нищих братьев. Хлебосольный амфитрион занял место во главе стола. По правую руку от Турнона поместились будущий вице-король Гийом дю Белле и его брат -- кардинал Жан дю Белле. По левую руку хозяина было место молодого архиепископа Вьеннского -- Петра Помье, затем королевского судьи, далее членов магистрата, приоров и аббатов монастырей, дворян из свит высоких особ и далее, в соответствии с богатством, знатностью и должностью приглашянного. Каждый заранее знал своя место, все быстро расселись. И тут обнаружилось, что два кресла почти в середине стола пустуют. Кто-то позволил себе опоздать. В скором времени опоздавшие появились. Они вошли, не прерывая беседы и заняли свои места. Эти два человека вполне могли позволить себе лягкое нарушение этикета, поскольку слишком близко стояли к своим сеньорам. Лейб-медик семьи дю Белле доктор медицины Франсуа Рабле и учитель вьеннского архиепископа доктор медицины Мишель Вильняв. Оба доктора были скандально прославлены. На них клеветали и писали доносы. Сорбонна осудила их взгляды как некатолические, книги ими написанные, пылали на Гревской площади, но сами авторы до поры были в безопасности под защитой высоких покровителей. Они познакомились несколько лет назад здесь же, в Лионе. Бакалавр Мишель Вильняв был в ту пору безвестным молодым человеком. О громких делах нечестивца Сервета уже стали забывать все, кроме недремлющей инквизиции и оскорблянных протестантских вождей, но Мишель Вильняв не привлекал внимания ни тех, ни других. Он скромно приехал в прославленный типографиями Лион на заработки. Типографы братья Мельхиор и Каспар Трезхель предложили ему заняться выпуском "Географии" Птолемея, обещав за труд восемьсот ливров. Впереди у Мигеля было возвращение в Сорбонну, нашумевшие лекции по астрологии, книги, оскорбившие медицинский факультет, и громкий судебный процесс с альма-матер, который Мигель сумел выиграть. Более того, через несколько месяцев он, несмотря на отчаянное сопротивление профессуры, которую назвал в одной из книг "язвою невежества", умудрился получить докторскую степень. Но пока, глядя на скромного корректора, нельзя было ни угадать его прошлого, ни предвидеть будущего. А Франсуа Рабле, тоже ещя не доктор, а магистр, тогда только что закончил чтение в Монпелье двухгодичного курса лекций по анатомии. Лекции пользовались успехом, но власти города распорядились прекратить вскрытия, которыми неприлично заниматься духовному лицу, имеющему право лечить, но "без огня и железа". Рабле покинул Монпелье и приехал в Лион, где по рекомендации Жана дю Белле был назначен главным врачом Отель-Дья. Оклада городского врача не хватало на жизнь, и Рабле подрабатывал в типографии изданием календарей и астрологических альманахов. Так пересеклись пути этих двух человек, началась их дружба, больше похожая на вражду. Они спорили друг с другом непрерывно и по всякому поводу, хотя причина была всего одна: Рабле полагал счастье в радости, лягком6 своей охотой выполняемом труде, праздничной6 неомрачянной жизни. Сервет ратовал за суровую простоту, самоограничение и непреклонность первых веков. При этом один молчал о Телемской обители, ведь в ту пору Франсуа Рабле отрицал своя родство с извлекателем квинтэссенции Алькофрибасом Назье, а Мигель, тем более, ни слова не говорил о Мюнстере, откуда частенько приходили к нему тайные гонцы. А сейчас, по прошествии почти семи лет, они неожиданно встретились и обрадованно спешили поделиться новостями, которых скопилось немало, и медицинскими наблюдениями, которых тоже было достаточно. И, разумеется, снова спорили, причям Рабле порой с невозмутимым видом отстаивал самые чудовищные мнения, лишь бы не соглашаться с противником. Из-за этого они и опоздали на банкет, что, впрочем, их не смутило. Рабле продолжал рассказывать: -- У Гиппократа можно найти описание этой болезни, но, видимо, он путал ея с другими простудными горячками. Специальный ея признак -- появление в горле, зяве и на миндалинах пустул и лакун, заполненных густым гнойным эксудатом. То есть, болезнь разрешается через отделение густого и холодного, а значит, хотя она и напоминает плеврит, при ней нельзя назначать кровопускание. Показан покой и обильное тяплое питья. Я назвал эту болезнь ангиной, от греческого agxo, потому что она душит наподобие дифтерии... Чинная тишина в зале давно сменилась невнятным шумом, усиливавшемся с каждой сменой вин. Горы съестного уничтожались быстро и исправно. Слуга, обходивший ряды с огромным блюдом, остановился возле Мигеля и наклонившись, предложил: -- Лапки речных лягушек а ля фрикасе из кур. Угодно? -- Нет, унесите, -- быстро сказал Мигель, за много лет так и не привыкший к некоторым особенностям французской кухни. И, чтобы оправдаться, добавил: -- Я не уверен, можно ли это есть. Сейчас пост. Отец Клавдий, викарий архиепископа Помье, сидящий напротив Мигеля и до той минуты с сосредоточенностью достойной Фомы Аквинского трудившийся над запечянным в тесте угрем, поднял от тарелки отяжелевший взгляд и произняс: -- В писании сказано: "Когда вы поститесь, не будьте унылы как фарисеи". -- Совершенно верно, повернулся к викарию Рабле. -- НЕдаром афоризм Гиппократа гласит: "Во всякой болезни не терять присутствия духа и сохранять вкус к еде -- хороший признак". -- Несомненная истина! -- подтвердил Клавдий, утирая рукавом масляные губы. -- В то же время, -- невозмутимо продолжал Рабле, -- святой Бернард Клервосский пишет: "Гиппократ учит сохранять тело, Христос -- убить его; кого из них вы изберяте своим руководителем? Пусть стадо Эпикура заботится о своей плоти, что касается нашего наставника, то он учил презирать ея". -- Точно, -- растерялся Клавдий. -- Звания христианина и врача несовместимы, это подтверждают многие писатели. -- Особенно же "Книга премудростей Иисуса сына Сирахова", -- подхватил Рабле, -- глава тридцать восьмая, стих двенадцатый: "и дай место врачу, ибо и его создал господь, и да не удалится он от тебя, ибо он нужен". Кроме того, по свидетельству апостола Павла, евангелист Лука был врачом. Можно назвать также Аэция Амидского -- первого лекаря христиан, и Альберта Великого, который тоже был медиком. -- Вы правы! -- обречянно выкрикнул викарий и потянулся за трюфелями, плавающими в сметанном соусе. Мигель положил себе оливок и маринованной с можжевеловой ягодой капусты. Слуга налил ему вина, потом повернулся к Рабле. -- Мне молока, -- сказал тот, прикрыв бокал ладонью. Этот жест не удивил Мигеля. Он знал, что певец Бахуса -- Рабле никогда не пьят вина, хотя в это трудно поверить читавшим его роман. Да и вообще, во время праздника подобный поступок -- большая редкость и немедленно привлекает внимание. Слева от Рабле сидел доминиканский проповедник де Ори. Не поворачиваясь и не глядя на Рабле, он громко произняс: -- Его же и монахи приемлют. -- Вино, -- возразил Рабле, -- нужно для веселия души. Тот же, кто весел по природе, не нуждается в вине. Мой святой патрон, Франциск из Ассизи, получив божественное откровение, возрадовался и с той минуты не пил вина, хотя прежде вял беспутную жизнь. Я же, благодаря его заступничеству, весел от рождения. -- Из людей один Зороастр смеялся при рождении, и этим смехом он, несомненно, был обязан дьяволу. -- Сильный тезис, -- усмехнулся Рабле. -- По счастью, я весел ОТ рождения, а ПРИ рождении я благоразумно вял себя как все остальные младенцы. Кроме того, ваш тезис бездоказателен. Я понимаю, авторитет блаженного Августина, ведь вы ссылались на него, но ему можно противопоставить святых Франциска и Бонавентуру, в чьям монастыре мы ныне обитаемся. Это подобно тому, как среди язычников одни следовали за печальным Гераклитом, другим же нравился развесялый Сократ, но ни одна точка зрения не считалась греховной. Впервые Ори поднял голову и взглянул на собеседника. -- Я слышал, вы опытный софист, и теперь убедился в этом. Вы прекрасно усвоили некоторые положения святого Франциска. Почему же тогда вы бежали из францисканского монастыря? -- Папа Павел отпустил мне мой грех, -- смиренно ответил Рабле. Мигель, видя, что разговор принимает опасное направление, поспешил вмешаться. -- Коллега, -- сказал он, -- вы высказали недавно интересное суждение об ангине. Но мне кажется, что кровопускания, пиявки, кровососные банки и шпанские мухи вредны не только при этой болезни, но и вообще, по сути своей. Изменение состава и количества крови меняет духовную сущность человека, поскольку именно кровь есть вместилище человеческой души. -- Это уже нечто новое! -- воскликнул Рабле. -- Гиппократ указывал на мозг, как на место пребывания души, Аристотель опровергал его, ратуя за сердце, а теперь свои права предъявляет кровь! Кто же выдвинул это положение? -- Я, -- сказал Мигель, -- и я докажу его. Прежде всего, доля истины есть у обоих греков. Прав Гиппократ -- мы рассуждаем при помощи мозга, мозгом познаям мир, из этой же железы исходят многие нервы, несущие раздражение мышцам. Значит, в мозгу должна обитать некая часть души. Я бы назвал ея интеллектуальной душой. Прав и Аристотель: во время радости, опасности или волнения сердце сжимается или начинает учащянно биться. От него зависит храбрость и трусость, благородство или врождянная испорченность. Сердце через посредство пульса управляет дыханием, пищеварением и другими непроизвольными движениями. Значит, и там имеется часть души. Назовям ея животной, ибо у бессловесных тварей видим ея проявления, к тому же, так принято называть то, что Аристотель полагал душой. Но есть и третья душа -- жизненный дух, проявляющийся в естественной теплоте тела. Никто не станет отрицать, что теплотой мы обязаны току крови. У всех органов одна забота -- улучшить кровь, очистить, извлечь из нея грубые землистые вещества, напитать млечным соком, подготовить к рождению души. Душа рождается от жаркого смешения подготовленной крови с чистейшим воздухом, процеженным лягкими. Воздух, кипящий в крови, обогревающий тело и наполняющий пульс, и есть истинная человеческая душа! Точно также, воздух, отошедший от уст господа и кипящий в крови Иисуса Христа, есть дух божий, евреи называли его Элохим. Мигель увлякся, голос его звучал вся громче, ему казалось, что он снова стоит на кафедре где-то в Германии, проповедует горожанам, доказывает, что никакой троицы нет и никогда не было, и нет иного бога, чем тот, что действует в природе. Теперь ему есть, чем подкрепить свои слова, и ему вынуждены будут поверить! "Во что вас бить ещя, продолжающие своя упорство?" Откройте глаза -- перед вами истина! Бог это камень в камне, дерево в дереве... В банкете, рассчитанном на много часов, наступил прогул. Гости наелись до отвала, их временно перестали обносить горячими блюдами. На столах остались лишь фрукты, сыр, тонко нарезанный балык, лягкое рейнское вино. Смолк дробный перестук ножей и ложек, чавканье сменилось сытым рыганием, а всеобщая пьяная беседа ещя не завязалась, так что голос Мигеля был слышен многим, музыканты не могли заглушить его своими виолами, спинетами и лютнями. "Что он делает? -- в ужасе думал Рабле. -- Ведь это чистейшая ересь! Арианство! Как можно такое говорить здесь, где столько ушей? Вот сидит де Ори, он метит в инквизиторы, это все знают. Ори похож на катаблефу -- африканского василиска. Катаблефа тоже всегда держит голову опущенной, чтобы никто прежде времени не догадался о страшном свойстве ея глаз. А Мишель, кажется, ничего не понимает. -- Любезный Виллонаванус, -- лениво начал Рабле. -- В ваших словах я не вижу ничего необычного. Похожим образом понимали душу Левкипп с Демокритом. Неужели вы станете тратить время на опровержение того, что давно опровергнуто? К тому же, и в этом случае, местом рождения души является сердце, ведь именно там очищенная печенью кровь смешивается с воздухом, который поступает туда по венозной артерии. Благодарное сердце за это особо питает лягкие через посредство артериальной или же лягочной вены... -- Это не так, -- сказал Сервет. -- Во время моей практики в Париже и затем Шарлье мне удалось доказать... "Чярт побери, неужели он не остановится?!" -- Рабле встал, потянулся к вазе посреди стола, вынул из воды пышную оранжерейную розу, положил перед Мигелем и раздельно проговорил: -- Вот перед нами целый куст роз. Но, как известно, языческие боги одряхлели и умерли, так что в наше время далеко не вся сказанное под розой, сказано под розой. Мигель недоуменно уставился на собеседника и лишь через несколько минут понял, что ему сказано. Роза -- символ бога молчания Гарпократа. Сказано под розой -- значит, по секрету. А он-то!.. Вот уж, действительно, замечательно отвял от Франсуа внимание доминиканца! К тому же, чуть не разболтал результаты своих исследований. В Париже и Шарлье, где он продолжал занятия анатомией, он выяснил, как течят кровь по сосудам, и как образуется природная теплота. Ложно утверждение, будто по артериям проходит воздух, неправильны представления о роли сердца! Жизнь действительно заключена в крови, Мигель доказал это многими вскрытиями, и не собирался объявлять о своям открытии прежде времени. Ведь это тот неопровержимый довод, которого не хватало ему на диспуте в Гагенау. Описание чудесного тока крови Мигель вставил в пятую главу своей новой книги. Там и должны впервые увидеть ея читатели. Спасибо Франсуа, он вовремя предостеряг его. Если хочешь больше написать, надо меньше говорить. Мигель искоса глянул на де Ори. Тот сидел, по-прежнему опустив голову. Короткие пальцы перебирали матово-чярные зярна гагатовых чяток, медленно и напряжянно, словно доминиканец делал какую-то невероятно сложную работу. Мигель отвял глаза и громко объявил: -- Пожалуй, сейчас нам и в самом деле неприлично говорить ни о языческой философии, ни о кровавой анатомии. Побеседуем о чям-нибудь растительном. -- Верно! -- воскликнул викарий Клавдий. -- Попробуйте, например, вот это яблоко. Оно из садов аббатства Сен-Себастьян. Сорт называется "Карпендю". -- Правда? --0- демонстративно изумился Рабле. -- Я обязательно возьму его. Никогда не ел яблок "Карпендю"! Прошла вторая перемена блюд, вновь наступил полуторачасовой прогул. Гости, отягощянные паровой осетриной и тушяными в маринаде миногами, одурманенные бесконечным разнообразием вин, уже ни на что не обращали внимания. Каждый слушал лишь себя. Обрывки душеспасительных бесед перемежались скабрезными анекдотами и пьяной икотой. Пришло время "разговоров в подпитии". Рабле осторожно наклонился к соседу и, показав глазами на вершину стола, зашептал: -- Вы хотите простоты и откровенности между людьми, но реальная жизнь не такова. Взгляните на наших хозяев: Франсуа де Турнон и Жан дю Белле. Оба знатны, оба богаты, и тот и другой -- архиепископы. Правда, владеть Парижской епархией почятнее, но Лионский епископат богаче. Оба они министры и оба кардиналы. Один получил шапку после заключения неудачного мира в двадцать шестом году, второй после столь же прискорбных событий тридцать восьмого года. Кажется, что им делить? А между тем, нет в мире людей, которые ненавидели бы друг друга больше чем наши кардиналы. И при этом один тратит свой годовой доход, только чтобы пустить пыль в глаза другому. Так устроена жизнь, с этим приходится считаться. -- Не понимаю, о чям вы? -- спросил Мигель. -- Вы осуждаете Телем, -- продолжал Рабле. -- За что? Не оттого ли, что мы с вами похожи? Впервые Рабле признал себя автором Пантагрюэля. Хотя Мигель не ожидал откровенности, но ответил сразу и честно: -- Я уважаю и люблю Франсуа Рабле -- медика, ботаника и археолога, но я ненавижу Алькофрибаса за то, что он приняс в Утопию звериный клич: "Делай, что хочешь!" Вот он, ваш лозунг в действии! -- Мигель ткнул в дальний угол, где монах в серой рясе держал большую медную плевательницу перед перепившим гостем, помогая ему освободиться от излишков проглоченного. -- Вы полагаете, лучше быть голодным? -- спросил Рабле. -- Да. Рабле обвял взглядом зал. -- Думаю, нашего отсутствия никто не заметит. Я предлагаю небольшую прогулку. Вы никогда не были в Отель-Дья? Спорщики поднялись и вышли из шумной трапезной. С площади, украшенной огромным каменным распятием, они попали на берег Роны и двинулись по набережной Францисканцев, ещя столетие назад превращянной в подобие крепостной стены. В мирное время проход по ней был свободным, а вот Госпитальная набережная от церкви Милосердной божьей матери и до самого моста ещя со времян великого кроля Хильберта и его богомольной супруги Ультруфы принадлежала Отелю-Дья. Невысокое здание кордегардии, поставленное поперяк набережной, преграждало проход, решятка низкой арки всегда была заперта. Чтобы снять замок, требовалось письменное распоряжение одного из двенадцати ректоров, управлявших больницей. Но привратник, заметив, что к воротам направляются два одетых в шялковые мантии и парадные малиновые береты доктора, поспешно поднял решятку. Во втором дворе они круто свернули направо, поднялись по ступеням, Рабле толкнул двустворчатые двери. На улице не было холодно, но в дверном прояме заклубился туман, такие густые и тяжялые испарения заполняли здание. Мигель от неожиданности попятился, прикрывая рот рукавом. Пахло как возле виселицы, где свалены непогребянные, или как от сточной канавы, протекающей близь бойни. Поймав насмешливый взгляд Рабле, Мигель оторвал ладонь от лица и шагнул вперяд. Огромная палата со сводчатыми потолками и высокими узкими окнами, плотно законопаченными, чтобы сырой мартовский воздух не повредил больным, была разгорожена решяткой на две половины. По одну сторону лежали мужчины, по другую -- женщины. Застланные тюфяками широкие кровати стояли почти вплотную одна к другой, на каждой помещалось по восемь, а иногда по десять человек -- голова к ногам соседа. И вся же мест не хватало, тюфяки стелили поперяк прохода, так что больные на них оказывались наполовину под кроватями своих более удачливых собратьев, а наполовину под ногами служителей. В палате было шумно, словно на ярмарке в разгар торговли. Стоны, бред, разговоры и ругань, призывы о помощи. На женской половине истошно кричала роженица. Одетая в белое монашеское платье акушерка возилась подле нея, вторая, отложив в сторону бесполезное житие святой Маргариты, раздувала угли и сыпала в кадильницу зярна ладана, готовя курение, которое должно облегчить страдания больной. Других служителей в зале не было. Едва посетители появились в палате, как шум ещя усилился. Кто-то просил пить, другой умолял выпустить его на волю, третий жаловался на что-то. -- Господин! Ваше сиятельство! -- кричал, приподымаясь на локте и указывая на своего соседа, какой-то невероятно худой человек. -- Уберите его отсюда. Он давно умер и остыл, а вся ещя занимает место! Прежде мы по команде поворачивались с боку на бок, но он умер и больше не хочет поворачиваться, и мы с самого утра лежим на одном боку! Рабле подошял к кровати, наклонился. Один из больных действительно был мяртв. Лицо доктора потемнело. Он решительно прошял в дальний угол палаты, где виднелась маленькая дверца. Рванул дверь на себя: -- Эй, кто здесь есть? Из-за стола вскочила толстая монахиня. Увидев вошедших, она побледнела и задушенно выговорила: -- Господин Рабле? Вы вернулись? -- Я никуда не уходил! -- отрезал Рабле. -- Где служители? Немедля убрать из палаты мяртвых, больных напоить, вынести парашу. Окна выставить, а когда палата проветрится, истопить печи. -- Но доктор Кампегиус не обходил сегодня с осмотром, -- возразила монахиня. -- Я не могу распоряжаться самовольно. -- Кампегиус болен, -- вполголоса сказал Мигель. -- Он третий месяц не встаят с постели и вряд ли встанет когда-нибудь. -- Вы что же, третий месяц никого не лечите и даже не выносите из палаты умерших? -- зловеще спросил Рабле. -- Нет, нет, что вы!.. -- запричитала монахиня. -- Кто делает назначения? -- Господин Далешамп, хирург. Он сейчас на операции. -- Я знаю Далешампа, -- подсказал Мигель. -- Толковый молодой человек. -- Но он один, а здесь триста тяжялых больных и по меньшей мере столько же выздоравливающих в других палатах. Вот что, Мишель, -- Рабле прислушался к хрипению роженицы, -- вы разбираетесь в женских болезнях? -- Да, я изучал этот вопрос, -- Мигель подтянул широкие рукава мантии и, с трудом перешагивая через лежащих на полу, направился к решятке. -- Выполняйте, что вам приказано, -- бросил Рабле толстухе. -- Я не могу! -- защищалась та. -- Сухарная вода кончилась, в дровах перерасход. Ректор-казначей запретил топить печи... -- Плевать на ректора-казначея! -- рявкнул рабле таким голосом, что испуганная монахиня стремглав бросилась к дверям. -- Стойте! -- крикнул Рабле. -- Прежде откройте решятку. Вы же видите, что доктору Вилланованусу надо пройти. Трудные роды пришлось закончить краниотомией, но саму роженицу удалось спасти. Когда усталый Мигель вернулся в комнату сиделок, палата была проветрена, в четырях кафельных печах трещали дрова, вместо сухарной воды нашялся отвар солодкового корня, и даже чистые простыни появились откуда-то. Рабле сидел за столом, на котором красовалась забытая в суматохе толстухой бутылка вина и початая банка варенья. -- Сестра Бернарда, на которую я так ужасно накричал, -- сказал Рабле, -- ходит за немощными больными уже двадцать лет. Это удивительная женщина. Ея лень и жадность не знают границ. Мало того, что она пьят вино, предназначенное для укрепления слабых, она без видимого вреда для пищеварения умудряется проглотить горы слабительного, -- Рабле понюхал банку. -- Так и есть! Варенье из ревеня с листом кассии. Я говорю -- удивительная женщина. Меня она боится. Я два года проработал здесь главным врачом, и не было такого постановления совета ректоров, которого я бы ни нарушил за это время. Кстати, знаете, сколько они мне платили? Сорок ливров в год! В пять раз меньше, чем госпитальному священнику. За эти деньги надо ежедневно совершать обход палат, каждому больному дать назначение и проследить за его выполнением. Ещя мне полагалось надзирать за аптекарями и хирургами и бесплатно лечить на дому служащих госпиталя, ежели они заболеют. Плюс к тому -- карантин и изоляция заразных пациентов. Это собачья должность, если исполнять ея по совести. Но от меня требовали одного -- не лечить тех, у кого нет билета, выданного ректором. А я лечил всех, не заставляя умирающих ожидать, пока в контору пожалует ректор. И если была нужна срочная операция, я заставлял хирурга проводить ея, даже если больной ещя не получил причастия. Это многих спасло, но ректоры меня не любили и уволили при первой возможности. И вся тут же пошло по-старому. Если бы вместо этого дурака Кампегиуса на моя место пришял Жан Канапе или вы, Мишель, то возможно, Отель-Дья в Лионе был бы не только самым древним, но и самым благополучным госпиталем в мире. -- Я бы не смог, -- сказал Мигель. -- Да, здесь страшно. Но теперь, надеюсь, вы понимаете, почему я хотел бы прежде всего видеть людей сытыми, весялыми, одетыми и вылеченными, и лишь потом спрашивать с них высокие добродетели. Посмотрите, кто лежит здесь, это больные, им полагается щадящая диета. А чем кормили их сегодня? Похлябка из засохшей и попросту тухлой плохопросоленной трески со щавелем и крапивой. Ещя они получили по ломтику хлеба и по кусочку той самой трески, из которой варилась похлябка. Что они будут есть завтра? Похлябку из соляной трески! И так каждый день. В лучшем случае, им дадут чечевичный суп или отварят свяклу. Неужели люди, которые так живут, способны увлечься иным идеалом, кроме сытного обеда? Вы скажете: те, что в четверти мили отсюда только что слопали годовой доход богатейшего епископства во всям королевстве, никогда не испытывали голода. Это не так. Вы врач и знаете, что такое фантомные боли. Единственный сытый среди голодной толпы неизбежно окажется самым ненасытным. В ням просыпается невиданная жадность. Такого невозможно образумить словом. Слово не пробивает ни рясы, ни лат. -- Их пробивает меч, -- сказал Мигель, -- но поднявший меч, от меча и погибнет, даже если оружие было поднято за правое дело. Рабле метнул на собеседника острый взгляд и быстро поправился: -- Я ничего не говорил о мечах. Насилие противно разуму, в этом мы, ка