"Истории", отвечая ее критикам, - и сверх того восемнадцать толстых томов in folio разных рукописей, указов, донесений и проч. Я посетил места, где произошли главные события эпохи, мною описанной, поверяя мертвые документы словами еще живых, но уже престарелых очевидцев, и вновь поверяя их дряхлеющую память исторической критикою". Работа Пушкина шла необычайно быстрыми темпами. 25 марта 1833 г., судя по отметкам в рукописях, он приступил к первой главе своего труда, а уже 22 мая того же года черновая редакция "Истории Пугачева" доведена была до конца. Разумеется, это был еще только предельно краткий полуконспективный общий очерк, существенно дополнявшийся, исправлявшийся и перестраивавшийся в течение всего 1833 г. и начала 1834 г., но как некая цельная, хотя еще и сугубо предварительная схема, "История Пугачева" все же уже существовала в мае 1833 г. 2 Весь материал, оказавшийся в распоряжении великого поэта на первой стадии его труда, характеризовал факты восстания с позиций лишь его усмирителей, так как документальными, мемуарными и фольклорными данными, идущими из лагеря Пугачева, Пушкин еще не располагал. Поэтому и в своих высказываниях о движущих силах крестьянской войны автор "Истории Пугачева" не мог еще идти дальше самых осторожных догадок, проверка которых требовала от него, с одной стороны, значительного расширения круга официальных источников, которыми он был ограничен весною 1833 г., а с другой - личного ознакомления с конкретными условиями хозяйственного и политического быта казачества, крепостного крестьянства и кочевого населения губерний, охваченных пожаром восстания. Приурочив свою поездку в Казань, Оренбург и Уральск к осени 1833 г., Пушкин последние летние месяцы посвящает окончанию своих работ по собиранию материалов о пугачевщине уже не в государственных, а в частных петербургских и московских архивах. В числе новых исторических источников, свидетельства которых особенно обогащают начальную редакцию "Истории Пугачева", оказывается в эту пору "Осада Оренбурга" П. И. Рычкова, замечательная рукописная хроника очевидца и первого историка занимавших Пушкина событий (эта хроника была опубликована полностью в приложениях к "Истории Пугачева"). Еще в начале апреля 1833 г., записав интереснейшие рассказы И. А. Крылова об осаде Яицкого городка (эти рассказы почти полностью перешли в четвертую главу "Истории"), Пушкин в июле - августе того же года получает доступ к запискам И. И. Дмитриева (из этих записок взяты были страницы о казни Пугачева в восьмой главе "Истории") и тогда же конспектирует устные рассказы этого мемуариста, посвященные усмирителям восстания. Не раньше июля 1833 г. Пушкин получает и редчайший экземпляр "Путешествия из Петербурга в Москву" Радищева, тот самый, который, по свидетельству поэта, в 1790 г. "был в тайной канцелярии". Книга Радищева была самым широким литературным обобщением политических, социально-экономических и бытовых данных о Российской империи последней трети XVIII столетия, и нетрудно себе представить, что Пушкин, привлекавший для своего романа и монографии о крестьянской войне 1773-1774 гг. все, что только сохранилось об этом в трудах русских и зарубежных авторов, писавших о Пугачеве, не мог не вспомнить о "Путешествии из Петербурга в Москву". Именно к этому времени (между 1833 и 1836 гг.) относится напряженная работа Пушкина над статьями о Радищеве и его книге. Статьи эти занимают важное место в политической и литературной биографии Пушкина. Книга Радищева не могла, конечно, дать Пушкину документального материала для "Истории Пугачева". Но значение этого источника было неизмеримо шире, ибо именно "Путешествие из Петербурга в Москву" помогло Пушкину в исключительно быстрые сроки безошибочно определить свою позицию как исследователя крестьянской революции и, при доработке "Истории Пугачева" осенью 1833 г., осмыслить все свои прежние представления о бесперспективности "русского бунта". В своей "Истории Пугачева" Пушкин необычайно близко подошел к самым острым из социально-политических и философско-исторических проблем, поставленных в "Путешествии из Петербурга в Москву". Мы имеем в виду не только раскрытие и осмысление Радищевым противоречий между дворянином-помещиком и крепостным мужиком, как основного противоречия русской действительности. Пушкин, как и декабристы, как и вся подлинно передовая дворянская общественность 20-30-х гг., безоговорочно принимал этот тезис автора "Путешествия". Но был и другой круг не менее важных вопросов, разрешение которых Радищевым шло гораздо дальше чаяний "дворянских революционеров". Дело в том, что в "Путешествии из Петербурга в Москву" вопрос о судьбах русского государства был впервые не только принципиально отделен от вопроса о судьбе дворянства как правящего класса, но и оптимистически разрешен с позиций порабощенных народных низов. "О! если бы рабы, тяжкими узами отягченные, яряся в отчаянии своем, разбили железом, вольности их препятствующим, главы наши, главы бесчеловечных своих господ, и кровию нашею обагрили нивы свои. Что бы тем потеряло государство? Скоро бы из среды их исторгнулися великие мужи для заступления избитого племени; но были бы они других о себе мыслей и права угнетения лишенны". Воскрешая в "Истории Пугачева" исторические образы "людей, которые потрясали государством", Пушкин, в меру цензурных возможностей, с некоторыми вольными и невольными оговорками и вуалировками, все же сумел впервые в русской историографии показать в действии тот аппарат народной революции, основные черты которого пытался угадать Радищев. Разумеется, и Пугачев, и Белобородов, и Хлопуша, и Перфильев, и Падуров, и другие выдвиженцы из народных низов были "других о себе мыслей", чем Панины, Потемкины, Чернышевы, Бранты и Рейнсдорпы. Кровная связь новых "великих мужей" с массой трудового народа выражалась не только в том, что они воплощали в своей политической практике волю и чаяния этих масс, но и в том, что эта же самая масса повседневно их контролировала и не позволяла отрываться от нее. "Пугачев не был самовластен", - писал Пушкин в третьей главе "Истории Пугачева". - Он "ничего не предпринимал без согласия" яицких казаков, которые "обходились с ним как с товарищем, <...> сидя при нем в шапках и в одних рубахах и распевая бурлацкие песни". Именно в этом контексте радищевский образ обездоленного "бурлака, обагренного кровию", которому суждено разрешить многое "доселе гадательное в истории российской", впервые получает конкретную документацию на страницах "Истории Пугачева". Резко характеризуя бездарность, расхлябанность, трусость и бессмысленную жестокость представителей государственного аппарата, чуждых и враждебных народу, не понимающих ни его нужд, ни чаяний, ни условий политического и экономического быта, Пушкин явно опирался в своей истории крестьянской войны 1773-1774 гг. на тот приговор, который вынесен был помещичье-дворянской верхушке еще в "Путешествии из Петербурга в Москву". Радищев, характеризуя мотивы, или, как он говорил, "голоса русских народных песен", в них, в этих "голосах", предлагал искать ключи к правильному пониманию "души нашего народа". Пушкин с исключительным вниманием отнесся к этим творческим заветам автора "Путешествия из Петербурга в Москву" и уже во время своей поездки в Заволжье, Оренбург и Уральск именно в фольклоре нашел недостававший ему материал для понимания Пугачева как подлинного вождя крестьянского движения и свойств его характера как типических положительных черт русского человека. Это было открытием большой принципиальной значимости, ибо без него было бы невозможно и новаторское разрешение задач воскрешения подлинного исторического образа Пугачева. В процессе работы над своей монографией Пушкин явился и первым собирателем, и первым истолкователем устных документов народного творчества о Пугачеве, памятью о котором более полувека продолжало жить крестьянство и казачество Поволжья и Приуралья. Подобно тому как еще в пору своей Михайловской ссылки великий поэт в "мнении народном" нашел разгадку успехов первого самозванца и гибели царя Бориса, так и сейчас, в осмыслении образа нового своего героя, он опирался не только и не столько на свои изучения памятников крестьянской войны в государственных архивах, сколько на "мнение народное", запечатленное в преданиях, песнях и рассказах о Пугачеве. В 1825 г. Пушкин считал Степана Разина "единственным поэтическим лицом русской истории"; пугачевский фольклор позволил ему эту формулу несколько расширить. "Уральские казаки (особливо старые люди), - осторожно удостоверял Пушкин в своих замечаниях о восстании, представленных царю 31 января 1835 г., - доныне привязаны к памяти Пугачева. "Грех сказать, - говорила мне 80-летняя казачка, - на него мы не жалуемся; он нам зла не сделал". - "Расскажи мне, - говорил я Д. Пьянову, - как Пугачев был у тебя посаженым отцом". - "Он для тебя Пугачев, - отвечал мне сердито старик, - а для меня он был великий государь Петр Федорович". Без учета этих ярких и волнующих рассказов свидетелей и участников восстания, непосредственно воздействовавших на Пушкина своей интерпретацией личности Пугачева как подлинного вождя крестьянского движения, как живого воплощения их идеалов и надежд, "История Пугачева" не могла бы, конечно, иметь того политического и литературного звучания, которое она получила в условиях становления не только русской исторической науки, но и русского критического реализма как новой фазы искусства. Мастерство Пушкина, как и мастерство Толстого, - это мастерство раскрытия самых существенных сторон действительности, самых существенных черт национального характера, показываемого не декларативно, не статично, а в живом действии, в конкретной исторической борьбе. В особой записке, представленной Пушкиным 26 января 1835 г. царю в дополнение к только что вышедшей в свет "Истории Пугачевского бунта", великий поэт обращал внимание Николая I на то, что в своем труде он не рискнул открыто указать на тот исторический факт, что "весь черный народ был за Пугачева" и что его лозунги борьбы с крепостническим государством нисколько не противоречили интересам прочих общественных классов. "Одно дворянство было открытым образом на стороне правительства, - утверждал Пушкин. - Пугачев и его сообщники хотели сперва и дворянство склонить на свою сторону, но выгоды их были слишком противуположны... Разбирая меры, предпринятые Пугачевым и его сообщниками, должно признаться, что мятежники избрали средства самые надежные и действительные к своей цели. Правительство с своей стороны действовало слабо, медленно, ошибочно". Из этих конфиденциальных "замечаний" непосредственно вытекали два политических вывода, прямо формулировать которые Пушкин по тактическим соображениям не решился, но в учете которых царем не сомневался. Первый вывод заключал в себе признание известной случайности победы помещичье-дворянской монархии в борьбе ее с Пугачевым, а второй сводился к напоминанию о том, что "Пугачевский бунт показал правительству необходимость многих перемен". Однако сделанный Пушкиным тут же краткий перечень тех поистине ничтожных "перемен", которые были осуществлены государственным аппаратом (разукрупнение областей, "новые учреждения губерниям", "улучшение путей сообщения" и т. д.), красноречиво свидетельствовал о том, что неосуществленной осталась важнейшая из реформ, подсказанных правительству уроками пугачевщины. Пушкин имел, конечно, в виду необходимость ликвидации крепостных отношений, таящих в себе угрозу "насильственных потрясений, страшных для человечества". Данные "Истории Пугачева" в этом отношении особенно живо и выразительно документировали политические обобщения и прогнозы "Путешествия из Петербурга в Москву". Вопросы, волновавшие Радищева, продолжали оставаться, говоря словами Белинского, "самыми живыми, современными национальными вопросами" и в пору работы Пушкина над "Историей Пугачева"1). Несмотря на то что процесс разложения крепостного хозяйства определялся в стране все более явственно, правовые нормы, регулировавшие жизнь помещичьего государства, в течение полустолетия оставались неизменными. Не претерпели существенных изменений и формы борьбы "дикого барства" или "великих отчинников", как называл Радищев крупных земельных собственников, со всякими попытками не только ликвидации крепостного строя, но и с какими бы то ни было подготовительными мероприятиями в этом направлении. Естественно поэтому, что Пушкин в середине 30-х гг. с таким же основанием, как Радищев в 1790 г., а декабристы в 20-х гг., не возлагает никаких надежд на возможность освободительного почина, идущего от самих помещиков, и так же, как его учителя и предшественники, трезво учитывает политические перспективы ликвидации крепостных отношений не только сверху, "по манию царя", но, как мы полагаем, и снизу - "от самой тяжести порабощения", то есть в результате крестьянской революции. Характерно, однако, что ни Радищев, ни декабристы не склонны были эту грядущую революцию полностью отождествлять с пугачевщиной. В первой трети XIX столетия события крестьянской войны 1773-1774 гг. еще продолжали глубоко волновать представителей передовой русской интеллигенции, но отнюдь не в качестве примера положительного. Изучая опыт этого неудавшегося восстания, затопленного в крови десятков тысяч его участников, Радищев неудачу Пугачева ("грубого самозванца", по его терминологии) объяснял тем, что восставшие не имели сколько-нибудь определенной государственной программы, не отрешились от царистских иллюзий и искали "в невежестве своем паче веселие мщения, нежели пользу сотрясения уз". Опыт истории полностью, казалось, оправдал худшие из прогнозов Радищева. Мы имеем прежде всего в виду кровавую эпопею восстания военных поселян летом 1831 г. Естественно, что проблема крестьянской революции, вопрос о ее движущих силах, ее лозунгах и перспективах оказывается в центре ближайших интересов Пушкина. Эти интересы и привели великого поэта, с одной стороны, к "Путешествию из Петербурга в Москву", к проверке наблюдений и выводов Радищева, а с другой - к собиранию и изучению материалов по истории восстания Пугачева, как самого большого по своим масштабам движения народных масс за весь императорский период российской истории. Именно "Путешествие из Петербурга в Москву" и помогло автору "Бориса Годунова" осмыслить восстание 1773-1774 гг. не как случайную вспышку протеста угнетенных низов на далекой окраине, не как личную авантюру "злодея и бунтовщика Емельки Пугачева", а как результат антинациональной политики правящего класса, как показатель загнивания и непрочности всего крепостного правопорядка. Вот почему имена Радищева и Пугачева оказываются в центре внимания Пушкина и как романиста, и как историка, и как публициста. От Пугачева к Радищеву и от Радищева опять к Пугачеву - таков круг интересов Пушкина в течение всего последнего четырехлетия его творческого пути. Конечно, было бы ошибочно ставить знак равенства между политическими концепциями Пушкина и Радищева даже в период их известного сближения: нельзя забывать, что в то время как Радищев не питал никаких иллюзий относительно совместимости самодержавно-помещичьего государства с чаяниями трудового народа, Пушкин после разгрома декабристов пытался отделить самодержавие как юридический институт от его классовой базы и от его же военно-бюрократического аппарата. В этом отношении великий поэт хотя и был не прав, зато, в отличие от Радищева, проводил более резкую грань между ненавистной им обоим верхушкой правящего класса - придворной и поместной аристократией - и дворянской интеллигенцией, или, по его терминологии, "просвещенным дворянством". С позиций последнего Пушкин вскрывал несовместимость анархо-утопических идеалов крестьянской революции с исторически-прогрессивными тенденциями политического и экономического развития русского государства. Очень показательно то внимание, которое уделено было в "Истории Пугачева" материалам о быте и нравах яицких казаков, восстановление вольностей которых и их распространение на "всякого звания людей", обездоленных дворянско-помещичьей диктатурой, входило в программу Пугачева: "Совершенное равенство прав; атаманы и старшины, избираемые народом, временные исполнители народных постановлений; круги, или совещания, где каждый казак имел свободный голос и где все общественные дела решены были большинством голосов; никаких письменных постановлений; в куль да в воду за измену, трусость, убийство и воровство: таковы главные черты сего управления". С этой мечтой об установлении в будущей крестьянской империи патриархальных нравов казачьего круга были связаны и многочисленные "указы" Пугачева, тщательно скопированные Пушкиным и сохранившиеся в его архиве. 3 Для правильного понимания позиций Пушкина, как историка пугачевщины, много дает сделанная им самим запись спора его с великим князем Михаилом Павловичем, братом царя, о судьбах русского самодержавия, с одной стороны, и родового дворянства, деклассирующегося исключительно быстрыми темпами в условиях загнивающего крепостного строя, с другой. Имея, очевидно, в виду такие акты, как уничтожение местничества при царе Феодоре Алексеевиче, как введение "Табели о рангах" при Петре, такие явления, как режим военной диктатуры императоров Павла и Александра, Пушкин, не без некоторой иронии, утверждал, что "все Романовы революционеры и уравнители", а на реплику великого князя о том, что буржуазия, как класс, таит в себе "вечную стихию мятежей и оппозиций", отвечал признанием наличия именно этих тенденций в линии политического поведения русской дворянской интеллигенции. Интеллигенции этой, по прогнозам Пушкина, и суждено выполнить ту роль могильщика феодализма, которую во Франции в 1789-1793 гг. успешно осуществило "третье сословие". "Что же значит, - писал Пушкин за несколько дней до выхода в свет "Истории Пугачева", - наше старинное дворянство с имениями, уничтоженными бесконечными раздроблениями, с просвещением, с ненавистью противу Аристокрации, и со всеми притязаниями на власть и богатства? Эдакой страшной стихии мятежей нет и в Европе. Кто были на площади 14 декабря? Одни дворяне. Сколько же их будет при первом новом возмущении? Не знаю, а кажется, много". Этим пониманием диалектики русского исторического процесса вдохновлены были записи Пушкина в его дневнике от 22 декабря 1834 г., а в черновой редакции заметок об уроках пугачевщины, над которой Пушкин работал в январе следующего года, мы находим следы тех же самых политических раздумий: "Показание некоторых историков, утверждавших, что ни один дворянин не был замешан в пугачевском бунте, совершенно несправедливо. Множество офицеров (по чину своему сделавшихся дворянами) служили в рядах Пугачева, не считая тех, которые из робости пристали к нему". Планы повести о Шванвиче - дворянине и офицере императорской армии, служившем "со всеусердием" Пугачеву, в начале 1833 г. сменяются собиранием и изучением материалов о самом Пугачеве и вырастают в монографию о нем. Книга эта писалась в условиях строгой конспирации. В письме от 30 июля 1833 г. на имя управляющего III Отделением о разрешении посетить места, связанные с восстанием Пугачева, Пушкин очень осторожно мотивировал эту поездку необходимостью закончить роман, "большая часть действия которого происходит в Оренбурге и Казани". Имя Пугачева и самая тематика романа при этом, конечно, упомянуты не были. Как свидетельствует дата предисловия к "Истории Пугачева", книга была закончена в Болдине 2 ноября 1833 г. И только 6 декабря, в официальном письме к Бенкендорфу Пушкин впервые прямо сказал о предмете своих разысканий: "Я думал некогда написать исторический роман, относящийся к временам Пугачева, но, нашед множество материалов, я оставил вымысел и написал Историю Пугачевщины" 2). Подготовка к печати "Истории Пугачева" шла в 1833-1834 гг. одновременно с работой над специальной статьей о "Путешествии из Петербурга в Москву", которая в свою очередь сменилась в 1835 г. собиранием материалов для биографии Радищева. Для своего "Современника" Пушкин готовит в 1836 г. две статьи о Радищеве и роман о Пугачеве. Проблематику именно этих своих произведений Пушкин и имеет в виду, отмечая в начальной редакции "Памятника", написанного вскоре после окончания "Капитанской дочки", свои права на признательное внимание потомков: И долго буду тем любезен я народу, Что чувства добрые я лирой пробуждал, Что вслед Радищеву восславил я свободу И милость к падшим призывал. Именно в "Истории Пугачева" и "Капитанской дочке" Пушкин и пошел "вслед Радищеву". 1) В. Г. Белинский, очень сочувственно отозвавшийся об "Истории Пугачевского бунта" еще при жизни Пушкина, впоследствии писал, что произведение это писано "пером Тацита на меди и мраморе", что оно является "образцовым" сочинением "и со стороны исторической и со стороны слога" (В. Г. Белинский, Полн.собр. соч., т. V, 1954, стр. 274, и т. VII, стр. 578). О роли "Истории Пугачева" в политическом воспитании вождей русской революционной демократии ярко свидетельствует письмо Белинского к Д. П. Иванову от 7 августа 1837 г. (В. Г. Белинский, Полн. собр. соч., т. XI, 1956, стр. 148-149) и недавно найденное письмо Герцена к Г. Гервегу от 19 (7) апреля 1850 г. ("Лит. наследство", т. 64, 1958, стр. 168). 2) Цензурная история книги Пушкина освещена в статье Т. Г. Зенгер "Николай I - редактор Пушкина" ("Лит. наследство", тт. 16-18, 1934). Подробнее о работе Пушкина над "Историей Пугачева" см. исследования Г. П. Блока "Пушкин в работе над историческими источниками", М. - Л. 1949, и Ю. Г. Оксмана "Пушкин в работе над "Историей Пугачева" и повестью "Капитанская дочка" (Ю. Г. Оксман, От "Капитанской дочки" к "Запискам охотника". Исследования и материалы, Саратов, 1959, стр. 5-133). Т.Г. Цявловская ВОСПОМИНАНИЯ И ДНЕВНИКИ ПУШКИНА В России "память замечательных людей скоро исчезает по причине недостатка исторических записок", - утверждал Пушкин. "Непременно должно описывать современные происшествия, чтобы могли на нас ссылаться", - говорил он. Эти слова выражают особенный интерес, с которым Пушкин относился к дневникам и воспоминаниям современников о событиях, свидетелями которых они были. "Государыня пишет свои записки... Дойдут ли они до потомства?" - записывает он в дневнике 4 декабря 1834 г., опасаясь, что их постигнет участь уничтоженных записок вдовы Александра I и вдовы Павла I. Пушкин владел одним из немногих экземпляров "Записок" Екатерины II, в копии, снятой для него писарем. (Он сослался на эти "Записки" в "Замечаниях о бунте" Пугачева; см. стр. 152.) Читал Пушкин и рукописные воспоминания княгини Дашковой, свидетельницы свержения Петра III, и сделал оттуда выписку о Радищеве; были ему известны мемуары генерала Бологовского, одного из участников убийства Павла I (см. июньскую запись в дневнике 1834 г.). Пушкин ратовал постоянно за то, чтобы его современники записывали свои воспоминания. Он дарит А. О. Смирновой альбом с надписью на заглавном листе: "Исторические записки А. О. С ***" и помещает как эпиграф стихотворную характеристику ее: "В тревоге пестрой и бесплодной...". Дарит он тетрадь и актеру Щепкину, и сам вписывает в нее первые строки: "17 мая 1836. Москва. Записки актера Щепкина. - Я родился в Курской губернии Обоянского уезда в селе Красном, что на речке Пенке". Он возлагает надежды на записки героя Отечественной войны генерала Ермолова, выдвигавшегося декабристами в члены нового революционного правительства (см. т. 5, стр.415). Очень интересовался поэт записками П. В. Нащокина (сына "одного из замечательнейших лиц екатерининского века" генерала В. В. Нащокина) 1), который по настоянию Пушкина взялся за них в 1836 г. Получив записки, Пушкин стал обрабатывать их для печати. Однако работу по редактированию рукописи поэт до конца не довел, и записки Нащокина были опубликованы лишь столетие спустя. Отрывок из "Исторических записок" И. И. Дмитриева с описанием казни Пугачева, свидетелем которой он был, Пушкин ввел в текст "Истории Пугачева". Автору воспоминаний Пушкин писал с благодарностью: "Хроника моя обязана вам яркой и живой страницей, за которую много будет мне прощено самыми строгими читателями" (письмо от 14 февраля 1835 г.). "Записки Н. А. Дуровой" - отрывки из журнала, веденного ею в 1812 году, Пушкин напечатал со своей вступительной заметкой в издававшемся им "Современнике", где поместил и другие яркие военные мемуары - "Занятие Дрездена 1813 года 10 марта (из дневника партизана Дениса Давыдова)". Пушкин придавал большое значение и устным рассказам современников - живых свидетелей прошлого. Он сам записывал рассказы о пугачевщине - Крылова (баснописца), Дмитриева, генерала Свечина. Поэт-историк предпринял даже специальную поездку по следам Пугачева: он разыскивал стариков, помнивших его, расспрашивал их, записывал рассказы неграмотных крестьян. Важным материалом считал Пушкин и короткие характеристические рассказы, анекдоты, одной живо подмеченной чертой или острым словом рисующие любопытные фигуры прошлого, черты быта, колорит эпохи. Денис Давыдов, М. Ф. Орлов, Дельвиг, Гнедич, Дмитриев, генерал Раевский (старший), Ермолов, Крылов (баснописец), князь Козловский (дипломат), А. Н. Голицын, князь Юсупов, Е. Ф. Долгорукова, М. Виельгорский, Н. К. Загряжская, Щербинина, Сперанский, И. Н. Римский-Корсаков (один из фаворитов Екатерины II), Паэс (испанский дипломат), - вот список, далеко не полный, тех, чьи исторические анекдоты собирал Пушкин. Неистощимыми рассказами о прошлом славился И. И. Дмитриев. "Каждые два часа беседы с ним могут дать материалов на несколько глав записок", - писал Вяземский. Старый вельможа, князь Юсупов привлекал его рассказами о встречах с Вольтером, Дидро, Бомарше, Касти, воспоминаниями о беспечных празднествах Марии-Антуанетты, смененных гильотиной. "Пушкин заслушивался рассказов Натальи Кирилловны, - вспоминал Вяземский о Загряжской, - он ловил в ней отголоски поколений и общества, которые уже сошли с лица земли; он в беседе с нею находил прелесть историческую и поэтическую, потому что в истории много истинной и возвышенной поэзии, и в поэзии есть своя доля истории. Некоторые драгоценные частички этих бесед им сохранены; но самое сокровище осталось почти непочатым"2). В полной мере сознавая высокую ответственность свою перед потомством за создание верной картины своей эпохи, Пушкин многие годы ведет дневники, пишет воспоминания. Сохранилось от автобиографической прозы Пушкина очень немногое, и почти все то, что сохранилось, является незавершенными отрывками3). Это - дневники, мелкие записи типа заметок в календаре, программы неосуществленных мемуаров, фрагменты "Записок" (воспоминаний). Первый известный нам дневник Пушкина относится к 1815 г., последний - к 1835-му. Дошедшие до нас дневники 1815 и 1821 гг. сохранились лишь фрагментарно: и тот и другой не имеют начала. Первый обнимает собою время, может быть, менее месяца; второй - несколько более двух месяцев. От 1827 г. мы знаем лишь одну запись. Записи 1831 г. велись в течение полутора месяцев. Последний дневник, дошедший до нас, велся пятнадцать месяцев - с ноября 1833 г. по февраль 1835 г. На титульном листе его, по-видимому рукою Пушкина написано "Э 2"; это позволяет предположить, что ему предшествовал другой дневник, нам неизвестный. В дневниках Пушкина, начиная с лицейского и кончая 1835 годом, сочетаются записи его об общественной жизни страны с литературными новостями; они перемежаются историческими анекдотами, личными заметками. Только горизонты зрелого Пушкина так широки, как не могли они, естественно, быть еще у лицеиста; и выражение чувств - экспансивное и восторженное у юноши - заменяется в последнем дневнике поэта суровой сдержанностью. В дневнике шестнадцатилетнего поэта обращает на себя внимание критический этюд о творчестве плодовитого автора комедий Шаховского, пронизанный аналитической мыслью. Поражает в юношеском дневнике и первый известный нам литературный портрет, написанный Пушкиным, своей яркой талантливостью, остротой, живой наблюдательностью предвещающий искусство пушкинского портрета, столь характерное для "Записок" и художественной прозы Пушкина. Кишиневский дневник велся поэтом в дни освободительной войны греков против поработителей Греции - турок. Дневнику предшествовало так называемое "Письмо о греческом восстании" (см. т. 9). В уцелевших страницах дневника, писавшихся месяц спустя после возвращения в Кишинев, находятся лишь краткие заметки о дальнейших событиях восстания. Откровенно отмечает Пушкин и свои связи с гетеристами; поэт готовился лично участвовать в греческой освободительной войне. Страничка 1827 г. посвящена взволновавшему Пушкина событию - случайной встрече с арестованным Кюхельбекером. Особое место занимают записи 1831 г. о восстании в военных поселениях Новгородской губернии, которые могут быть названы дневником лишь условно. Эти записи Пушкина выпали из круга материалов, привлекаемых к изучению историками, хотя они представляют большой исторический интерес. В дни восстания поэт жил в Царском Селе - резиденции Николая I, к которому стекались все сведения о мятеже. Постоянно общаясь с придворными и близкими к царю лицами (с Жуковским, А. О. Россет и др.), Пушкин записывал с их слов свежие новости. Высказывалось предположение, что записи 1831 г. Пушкин собирался представить правительству как образец для газеты "Дневник", которую он готовился издавать. Однако от этого предположения нужно, по-видимому, отказаться, и не только потому, что там попадаются такие частные сведения, как помолвка А.О. Россет, - критика действий императора, пусть самая умеренная, которая содержится в этих записях, была в печати недопустима. Судя по тому, что дневник 1831 г. написан на листах, поля которых оставлены равными тексту (как и дневник 1833-1835 гг., как и подготовительные тексты "Истории Петра" и другие работы, требующие дополнений, вставок, обработки), можно предположить, что эти записи, наряду с последним дневником, рассматривались Пушкиным как материалы для будущих "Записок". По самому содержанию своему дневники Пушкина, отмечающие все значительные события, представляют собою ценнейший документ свидетеля общественной жизни страны. В этом смысле особенно большой материал дает дневник 1833-1835 гг. Пушкин подвергает здесь критике множество вопиющих фактов, характеризующих современный ему общественный строй: расточение государственных средств на придворную роскошь, обход царем законного судопроизводства (с выразительной репликой, обращенной к Николаю: "Вот тебе шиш, и поделом"), хищение крупнейшими чиновниками сумм, предназначенных для помощи голодающим крестьянам, и многое другое. Намекает Пушкин на скандальные любовные похождения Николая I, как и предшественника его, Александра; он отмечает дикое явление, ставшее заурядным, - свободное присутствие в высшем обществе цареубийц (убийц Павла I), и дает понять, что Александр I знал о готовящемся убийстве своего отца. Вновь и вновь возвращается Пушкин к вопросу о циничном расходовании дворянством колоссальных средств на торжества по случаю совершеннолетия наследника. "Что скажет народ, умирающий с голода?" Негодование вызывает у Пушкина перлюстрация его писем, которые читает и сам царь. "Однако какая глубокая безнравственность в привычках правительства, - пишет он, разумея самого Николая I. - В каком веке мы живем!" В дневнике записана характеристика Николая I, принадлежащая, вероятнее всего, самому Пушкину: "В нем много от прапорщика и немного от Петра Великого". Дневники Пушкина, отражая потребность писателя фиксировать все важное, происходящее вокруг него, имели и определенное назначение. Помимо того, что они могли служить автору надежным источником для будущих "Записок" (воспоминаний) , они являются и бесспорным обращением Пушкина - через головы современников - к последующим поколениям, свободным от царской цензуры. Не раз дает Пушкин недвусмысленно понять это в последнем дневнике: "Замечание для потомства", "Опишу все в подробности в пользу будущего Вальтер-Скотта" и т. д. О "Записках" (воспоминаниях) Пушкина приходится судить по осколкам их - фрагментам и программам. Главная часть основного автобиографического труда Пушкина - его "Записки" - была им самим уничтожена. "В 1821 году начал я свою биографию, - писал поэт в 30-х гг., приступая к новым "Запискам", - и несколько лет сряду занимался ею. В конце 1825 года, при открытии несчастного заговора, я принужден был сжечь сии записки. Они могли замешать многие имена, и, может быть, увеличить число жертв. Не могу не сожалеть о их потере: я в них говорил о людях, которые после сделались историческими лицами, с откровенностию дружбы или короткого знакомства". Эти страницы, составляющие центральную тему воспоминаний, писавшихся Пушкиным в ссылке в Михайловском, были посвящены декабристам. Именно эти "Записки", надо думать, дали основание Пущину говорить о существовании политической прозы Пушкина: "Он всегда согласно со мною мыслил о деле общем (res publica), по-своему проповедовал в нашем смысле - и изустно и письменно, стихами и прозой" 4). До ссылки Пушкин политической прозы не писал (по крайней мере нет никаких данных об этом), так что Пущин, очевидно, имеет в виду то, что он мог слышать в Михайловском: это были "Записки" и так называемая статья "О русский истории XVIII века". Об объеме сожженных "Записок" можно судить по письмам поэта из Михайловского 1824-1825 гг., из которых становится ясным, что он писал свои воспоминания почти год - с ноября 1824 г. по сентябрь 1825 г., а в черновике новых "Записок" Пушкин говорит о сожжении тетрадей. Долгое время полагали, что от сожженных "Записок" Пушкина почти ничего не сохранилось. Судьба их была выяснена только недавно - в исследовании И. Л. Фейнберга, доказавшего, что "Записки" погибли не целиком 5). К числу уцелевших отрывков исследователь справедливо относит фрагмент воспоминаний о Карамзине, страницы, посвященные А. П. Ганнибалу (напечатанные поэтом в виде примечания к первому изданию первой главы "Евгения Онегина"), описание встречи с Державиным (Пушкин намечал поместить его как извлечение из своих "Записок" в примечании к стихотворению "Воспоминания в Царском Селе", 1814 г.), воспоминания о Крыме ("Отрывок из письма к Д."). Большой интерес представляет фрагмент воспоминаний о Карамзине, отрывок из которых - воспоминания о появлении I тома "Истории государства Российского", - поэт напечатал в 1827 г. среди анонимных "Отрывков из писем, мыслей и замечаний", с пометой: "Извлечено из неизданных записок". Рассказ же о споре между Пушкиным и Карамзиным на тему о рабстве и свободе, естественно, напечатан быть не мог. Несколько лет спустя после сожжения своих "Записок" Пушкин решил вернуться к ним. Замысел новых "Записок" был очень обширен: Пушкин намеревался "избрать себя лицом", вокруг которого хотел "собрать другие, более достойные замечания". Поэт написал лишь вступление, рассказав о трагических судьбах и необыкновенных характерах своих предков. К возобновляемым "Запискам" относятся, как устанавливает названное исследование, литературные портреты современников (Будри, "Фальстаф" Давыдов, Дуров), а также отрывок "О холере" - воспоминания об осени 1830 г., когда поэт оказался в Болдине, окруженном холерными карантинами. О богатом содержании задуманных новых "Записок" мы можем судить по двум незаконченным программам их. По ним видно, что "домашняя" жизнь автора должна была изображаться на широком историческом фоне - "рождение Ольги" (сестры) - "смерть Екатерины" (императрицы). Ряд, пунктов программы - "нестерпимое состояние", "мое положение", "отношение к товарищам", "мое тщеславие" - показывают, что поэт предполагал говорить в автобиографии и о психологических переживаниях своих. Как выглядело бы это в развернутой литературной форме, мы можем себе представить, читая единственный в своем роде "Отрывок" ("Несмотря на великие преимущества...") - т. 5. Если в дневниках своих Пушкин уделяет главное внимание событиям общественного значения, обнажает коррупцию правительственных кругов и язвы самодержавно-крепостнического строя, если стиль его дневников предельно лаконичен, то совершенно иное литературное явление должны были представлять собою его "Записки". В "Записках" должны были мы увидеть вольно нарисованную картину жизни, свободно написанные портреты современников, выразительные психологические признания. "Не трудно понять, - писал лучший биограф Пушкина, - какой памятник оставил бы после себя поэт наш, если бы успел извлечь из своего архива материалов полные, цельные записки своей жизни; но и в уничтожении той части их, которая была уже составлена им в 1825 г., русская литература понесла невознаградимую утрату. При гениальном способе Пушкина передавать выражение лиц и физиономию событий немногими родовыми их чертами, и проводить эти черты глубоким неизгладимым резцом, - публика имела бы такую картину одной из замечательнейших эпох русской жизни, которая, может быть, помогла бы уразумению нашей домашней истории начала столетия лучше многих трактатов о ней" 6). 1) В 1830 г. Пушкин даже стал записывать эти воспоминания под диктовку. 2) П. А. Вяземский. Старая записная книжка. Полн. собр. сочинений князя П. А. Вяземского, т. VIII, СПб. 1883, стр. 185. 3) Мы не касаемся здесь "Путешествия в Арзрум"; законченность этого произведения, высокие его художественные достоинства, то обстоятельство, что Пушкин сам его печатал, создали традицию относить его к художественной прозе. 4) И. И. Пущин, "Записки о Пушкине", М. 1956, стр. 69. 5) И. Л. Фейнберг, Незавершенные работы Пушкина, М. 1955; изд. 2-е, дополненное, М. 1958. 6) П. Анненков, Александр Сергеевич Пушкин в Александровскую эпоху, СПб. 1874, стр. 309.