у же рафаэлевскую мне в тысячный раз смотреть или дворцы разные. ______________ * но я, я путешествовала по горам и долам!.. (франц.). - Но где же лучше? - воскликнул барон. - В молодости, вот где лучше. В молодости везде хорошо, - отвечала ему Анна Юрьевна. - Но в эту страну нельзя воротиться, - произнес барон с небольшой улыбкой. На этих словах его Анна Юрьевна увидела, что в гостиную входил приехавший князь Григоров. - Ah!.. Voila qui nous arrive!* - воскликнула она ему навстречу радостным голосом. - Наконец-то удостоил великой чести посетить. ______________ * А!.. Вот кто к нам прибыл! (франц.). Князь пожал руку кузины, пожал руку и барону. - Я, шутки в сторону, начинала на тебя сердиться, что ты совсем не ездишь, - говорила Анна Юрьевна. - Некогда все было, - отвечал князь. - Да что ты такое делаешь? Неужели все целуешься со своей Еленой?.. Не надоело разве тебе еще это? - Нет, не надоело. - А другой нет у тебя пока никакой? - Нет другой пока. - Mensonge, je n'en crois rien*. ______________ * Выдумка, я ничему этому не верю (франц.). - Но у барона же нет другой, - сказал князь, показывая глазами на барона. - Барон что?.. Барон - рыба. - Рыба он? - Совершенная... мерзлая даже. - О, это ужасно! - воскликнул князь. Барон краснел только, слушая этот милый разговор двух родственников. - А я, кузина, приехал вас звать сегодня обедать к себе, - продолжал князь. - Это что тебе вздумалось? - спросила Анна Юрьевна. - Да так, тут один мой знакомый поляк будет у меня обедать, красавец из себя мужчина; приезжайте, пожалуйста!.. Поболтаем о нашей заграничной жизни. - А обед будет порядочный? - Самолучший заказан повару. - Посмотрим! При княгине у тебя в этом случае нехорошо было: она, как немка, только и знала вкус в картофеле да в кофее. - Теперь у меня другая хозяйка; а кстати, вы не скомпрометируетесь быть у меня тем, что встретите mademoiselle Жиглинскую? - Quelle idee*... Скомпрометируюсь я!.. Меня теперь, я думаю, ничто уж в мире не скомпрометирует!.. А что ж ты барона не зовешь? - прибавила Анна Юрьевна. ______________ * Что за мысль... (франц.). - Барон, разумеется, приедет. Приедете? - спросил князь барона. - Приеду! - отвечал тот, держа по-прежнему голову потупленною и каким-то мрачным голосом: слова князя о том, что у него будет обедать красивый поляк, очень неприятно отозвались в ухе барона. Надобно сказать, что барон, несмотря на то, что был моложе и красивее Анны Юрьевны, каждую минуту опасался, что она изменит ему и предпочтет другого мужчину. Чтобы предохранить себя с этой стороны, барон, как ни скучно это было ему, всюду ездил с Анной Юрьевной и старался не допускать ее сближаться с кем бы то ни было из мужчин. Князь же, в свою очередь, кажется, главною целию и имел, приглашая Анну Юрьевну, сблизить ее с Жуквичем, который, как он подозревал, не прочь будет занять место барона: этим самым князь рассчитывал показать Елене, какого сорта был человек Жуквич; а вместе с тем он надеялся образумить и спасти этим барона, который был когда-то друг его и потому настоящим своим положением возмущал князя до глубины души. Выйдя от Анны Юрьевны, князь отправился домой не в экипаже, а пошел пешком и, проходя по Кузнецкому, он вдруг столкнулся лицом к лицу с шедшим к нему навстречу Николя Оглоблиным. - Здравствуйте, князь! - проговорил тот трепещущим от радости голосом. В прежнее время князь, встречаясь с Николя, обыкновенно на все его приветствия отвечал только молчаливым кивком головы; но тут почему-то приостановился с ним и пожал даже ему руку. Ободренный этим, Николя не преминул повернуться и пойти с князем в одну сторону. - Это черт знает, что за город Москва! - заговорил он. - Болтают!.. Врут!.. Так что я хотел ехать к вам и сказать, чтобы вы зажали некоторым господам рот! Князь очень хорошо догадался, что такое, собственно, хочет отрапортовать ему Николя. - Каким господам? - спросил он его. - А таким, которые говорят, что там эта mademoiselle Жиглинская... вы, конечно, знаете ее... будто бы она переехала к вам в дом. - Это совершенно верно, что она переехала, - отвечал князь. - Да-с... Но что кому до того за дело? Что за дело?.. - горячился Николя. - А ведь знаете, она чудо как хороша собой! - присовокупил он, явно желая тем подольститься к князю. - Да, хороша! - отвечал князь. - И вообразите, она мне то же самое про вас говорила; она видела вас там где-то на гуляньи и говорила: "Какой, говорит, красавец из себя Оглоблин". - Я?.. Ха-ха-ха! - захохотал Николя. Он заподозрил, что князь над ним подшучивает, и потому сам хотел тоже отойти от него шуточкою. - Уверяю вас, - продолжал между тем тот совершенно серьезным голосом, - и, чтоб убедиться в том, приезжайте ко мне сегодня обедать, - у меня, кстати, будет Анна Юрьевна. - Но, может быть, у вас именинный обед, а я в визитке, - сказал Николя уже серьезно. - Никакого нет именинного обеда, а просто знакомые обедают. Приезжайте!.. Можете при этом полюбезничать с mademoiselle Жиглинской. - А вы не рассердитесь за это? - спросил Николя, лукаво прищуривая глаза и полагая, что он ужасно ядовито сказал. - Нисколько!.. Это совершенно не в наших нравах... Кроме того, у меня еще будет обедать один поляк... этакий, знаете, заклятый патриот польский; ну, а вы, я надеюсь, патриот русский. - Надеюсь!.. Надеюсь!.. - шепелявил Николя со смехом, но в то же время самодовольно. - А потому, если что коснется до патриотизма, то не ударьте себя в грязь лицом и выскажите все, что у вас на душе, - продолжал князь. - Извольте!.. Извольте!.. - говорил Николя еще самодовольнее. На Тверской они расстались. Николя забежал к парикмахеру, чтобы привести в порядок свою прическу, а князь до самого дома продолжал идти пешком. Здесь он узнал, что Жуквич уже пришел и сидел с Еленой в гостиной, куда князь, проходя через залу, увидел в зеркало, что Жуквич читает какое-то письмо, а Елена очень внимательно слушает его; но едва только она услыхала шаги князя, как стремительно сделала Жуквичу знак рукою, и тот сейчас же после того спрятал письмо. Князю это очень не понравилось, однако, он решился повыждать, что дальше будет, и в гостиную вошел с довольным и веселым видом. При входе его Жуквич встал на ноги. - Извините ж, ваше сиятельство, - проговорил он, склоняя перед ним голову, - что я без вашего позволения являюсь к вам обедать; но панне Жиглинской угодно ж было пригласить меня. - Ничего, это все равно, - отвечал князь, протягивая к нему руку. После того князь сел и Жуквич сел. - А у нас сегодня будут обедать Анна Юрьевна и барон, - сказал князь Елене. - Вот как! - сказала та, немного удивленная этим. - Потом приедет обедать и Николя Оглоблин. - Это еще зачем? - не утерпела и почти воскликнула Елена. - Затем, что он теперь один... родитель его в Петербург, кажется, уехал. Куда ж ему, бедному, деваться? - проговорил князь насмешливым тоном. Елена поняла, над чем, собственно, он тут подтрунивал, и вспыхнула в лице. Потом князь снова обратился к Жуквичу: - Это вот Анна Юрьевна-с, о которой я сейчас говорил, кузина моя, и, представьте себе, у нее ни много ни мало, как около ста тысяч годового дохода. - Доход немалый! - сказал на это Жуквич, слегка ухмыляясь. - Еще бы!.. И можете себе вообразить, при таком состоянии она держит у себя в обожателях одного моего приятеля, мужчину весьма некрасивого и невзрачного. - Но она, кажется, вас прежде того желала сделать своим обожателем? - перебила князя Елена. - Меня - да, но что ж делать, я упустил тогда этот удобный случай. - Теперь можете поправить это! - продолжала Елена. - Что теперь!.. Теперь она меня разлюбила, а другой бы очень мог успеть, потому что она прямо говорит про моего друга барона, что он - судак мерзлый. Жуквич выслушивал весь этот разговор по-прежнему, с небольшой улыбкой, но вместе с тем с таким равнодушным выражением лица, которое ясно показывало, что все это его нисколько не интересует. - Где же вы живете здесь в Москве, monsieur Жуквич? - обратился к нему еще раз князь. Жуквич назвал ему улицу и гостиницу, где жил. - Это почти рядом с нами! - воскликнул князь. Жуквич на это ничего не сказал. - Я очень рада тому, это дает вам возможность чаще бывать у нас! - подхватила Елена, обращаясь к нему. Жуквич и ее поблагодарил только молчаливым наклонением головы. Князь же, с своей стороны, не повторил ее приглашения Жуквичу. Вскоре затем прибыла Анна Юрьевна с бароном. Елена встала и вышла встретить ее. - Bonjour, моя милая, bonjour! - говорила Анна Юрьевна, входя и крепко пожимая Елене руку. Князь между тем как-то шаловливо привстал со своего места и шаловливо начал знакомить всех друг с другом. - Честь имею представить вам - господин Жуквич! - говорил он Анне Юрьевне. - А это - графиня Анна Юрьевна! - говорил он потом тому. - А это - барон Мингер, мой друг и приятель!.. А это - госпожа Жиглинская, а я, честь имею представиться - коллежский секретарь князь Григоров. На это Анна Юрьевна махала только рукой. - Козел какой!.. Очень что-то разыгрался сегодня!.. - говорила она, садясь на одном конце дивана, а на другом его конце поместилась Елена, которой, кажется, было не совсем ловко перед Анной Юрьевной, да и та не вполне свободно обращалась к ней. - Что это он так весел сегодня? - спросила Анна Юрьевна Елену, показывая на князя и не находя ничего другого, с чего бы начать разговор. - Перед слезами, вероятно! - отвечала Елена, саркастически сжимая губы. - Зачем так злопророчествовать?.. Я весел потому, что у меня собралось такое милое и приятное общество! - отвечал князь не то в насмешку, не то серьезно. Барон Мингер с самого прихода своего молчал и только по временам взглядывал на Жуквича, который, в довольно красивой позе, стоял несколько вдали и расправлял свою с проседью бороду. Приехавший наконец Николя окончательно запутал существовавшую и без того неловкость между всеми лицами. Помня слова князя, что Елена будто бы называла его красавцем, Николя прямо и очень стремительно разлетелся к ней, так что та с удивлением и почти с испугом взглянула на него. Она никогда даже не видала Николя и только слыхала о нем, что он дурак великий. Николя, видя, что его даже не узнают, или, по крайней мере, делают вид, что не узнают, обратился к князю: - Князь, представьте меня mademoiselle Жиглинской, - проговорил он. - Это monsieur Оглоблин! - сказал князь, не поднимаясь с своего места. Тогда Елена протянула руку Николя, которую он с восторгом пожал. - А я вас видал, клянусь богом, видал! - говорил он, продолжая стоять перед Еленой. - И именно в театре, в бенуаре. - Меня? - спросила Елена. - Вас, непременно вас! - продолжал Николя каким-то даже патетическим голосом. - Может быть, я иногда бываю в театре. - Непременно вас! Я еще тогда... не помню, кто-то сидел около меня... "посмотрите, говорю, какая красавица!" Елена при этом немного даже смутилась. - Подобные вещи, я думаю, не говорят в глаза, - сказала она. - Ах, ma chere, чего от него другого ждать! - объяснила ей почти вслух Анна Юрьевна. - Почему не говорят? Почему?.. - стал было допрашивать Николя, делая вид, что слов Анны Юрьевны он как бы не слыхал совсем. Елена хотела было ему отвечать, но в это время доложили, что обед готов; все пошли. Елена крайне была удивлена, когда князь повел гостей своих не в обычную маленькую столовую, а в большую, парадную, которая, по убранству своему, была одна из лучших комнат в доме князя. Она была очень длинная; потолок ее был украшен резным деревом; по одной из длинных стен ее стоял огромный буфет из буйволовой кожи, с тончайшею и изящнейшею резною живописью; весь верхний ярус этого буфета был уставлен фамильными кубками, вазами и бокалами князей Григоровых; прямо против входа виднелся, с огромным зеркалом, каррарского мрамора{310} камин, а на противоположной ему стене были расставлены на малиновой бархатной доске, идущей от пола до потолка, японские и севрские блюда; мебель была средневековая, тяжелая, глубокая, с мягкими подушками; посредине небольшого, накрытого на несколько приборов, стола красовалось серебряное плато, изображающее, должно быть, одного из мифических князей Григоровых, убивающего татарина; по бокам этого плато возвышались два чуть ли не золотые канделябра с целым десятком свечей; кроме этого столовую освещали огромная люстра и несколько бра по стенам. Человек шесть княжеских лакеев, одетых в черные фраки и белые галстуки, стояли в разных местах комнаты, и над всеми ими надзирал почтенной наружности метрдотель. Устраивая такого рода роскошный обед, князь просто, кажется, дурачился, чтобы заглушить волновавшую внутри его досаду. Когда все, наконец, уселись за столом и Елена стала разливать горячее, то с удивлением посмотрела в миску. - Что это такое за суп? - проговорила она. - Разливайте уж! - сказал ей на это князь. Елена налила первую тарелку и подала ее, разумеется, Анне Юрьевне. Та попробовала и с удовольствием взглянула на князя. - Это черепаший суп? - спросила она его. - Черепаший! - подтвердил ее предположение князь. - И тем хорош, что он по-французски сварен, а не по-английски: не так густ и слизист. Очень хорошо!.. Божественно!.. - говорила Анна Юрьевна, почти с жадностью глотая ложку за ложкой. - Недурно-с... недурно!.. - повторял за ней князь, начиная есть. Николя тоже жадно ел, но больше потому, что он все на свете жадно ел. Елена и барон попробовали суп и не стали его есть. - А вы как находите это блюдо? - спросил князь Жуквича, очень исправно съевшего свою порцию. - Превосходнейшее! - отвечал тот, склоняясь перед ним. - А не напоминает ли он вам нашего последнего с вами обеда в Лондоне? - сказал князь. Жуквич при этом как-то невесело улыбнулся. - Я бы желал лучше совсем забыть этот обед! - проговорил он. - Какой это обед? - полюбопытствовала Анна Юрьевна, пришедшая в совершенно блаженное состояние от скушанного супу. - Господин Жуквич знает, какой... - ответил князь. За супом следовали превосходные бараньи котлеты, обложенные трюфелями, так что Анна Юрьевна почти в раж пришла. - Ou prenez vous ces delicatesses!* - воскликнула она. Здесь на вес золота нельзя добыть хоть сколько-нибудь сносной баранины. ______________ * Где вы берете эти деликатесы? (франц.). - А я добыл!.. - произнес с лукавством князь. - Я только в Париже такие котлеты и едала, только в одном Париже! - обратилась Анна Юрьевна уже к Жуквичу. - В Брюсселе еще есть первоклассная баранина! - заметил ей тот с почтением. - Oui!.. C'est vrai!..* Да! - согласилась с ним Анна Юрьевна, благосклонно улыбаясь при этом Жуквичу. ______________ * Да! Это верно! (франц.). - Вином, кузина, тоже прошу не брезговать: бургондское у меня недурное! - отнесся князь к Анне Юрьевне, наливая ей целый стакан. Она попробовала сначала, а потом и выпила весь стакан. - Лучше моего - знаешь?.. Гораздо лучше!.. Налей мне еще! - говорила Анна Юрьевна. Князь налил ей еще стакан. Барон при этом взмахнул глазами на Анну Юрьевну и сейчас их потом снова опустил в тарелку. Князь между тем стал угощать Жуквича. - Что вы не пьете! - сказал он, наливая ему стакан. - О, благодарю вас! - произнес тот как бы с чувством живейшей благодарности. Николя Оглоблин, совершенно забытый хозяином, сначала попробовал было любезничать с Еленой. - Скажите, вы гуляете по утрам на Кузнецком? - спросил он ее. - Нет, не гуляю! - отвечала она ему сухо. - Гулять для здоровья даже нужно, - продолжал молодой человек. - Зачем же я пойду для этого на Кузнецкий?.. Я вот тут ближе могу гулять, на бульваре. - На Кузнецком более приятные впечатления для дам!.. Модные вещи... модные наряды - все это ласкает глаза! - Но не настолько, чтоб идти за такую даль, - проговорила Елена. - Да, виноват! - воскликнул вдруг Николя (он вспомнил, что Елена была нигилистка, а потому непременно должна была быть замарашкой и нарядов не любить). - Может быть, вы наряды не цените и презираете? - произнес он с некоторым даже глубокомыслием. - Напротив, я очень люблю наряды! - отвечала Елена. Николя при этом осмотрел весь ее туалет и увидел, что она была прекрасно одета. - Вас не поймешь, ей-богу! - сказал он, как бы за что-то уже и обидевшись. - Что такое во мне непонятного? - возразила ему, смеясь, Елена. - Так, много непонятного! - продолжал Николя тем же недовольным тоном. Он очень хорошо понимал, что ему с такой умной и ученой госпожой не сговорить, а потому замолчал и, для развлечения себя, принялся пить вино; но так как знаменитого бургондского около него не было, то Николя начал продовольствовать себя добрым портвейном и таким образом к концу обеда нализался порядочно. Слыхав от кого-то, что англичане всегда греются у каминов после обеда, он, когда тут же в столовой уселись пить кофе, не преминул стать к камину задом и весьма нецеремонно раздвинул фалды у своей визитки. В противоположность ему, Жуквич вел себя в высшей степени скромно и прилично; поместившись на одном из кресел, он первоначально довольно односложно отвечал на расспросы Анны Юрьевны, с которыми она относилась к нему, а потом, разговорившись, завел, между прочим, речь об Ирландии, рассказал всю печальную зависимость этой страны от Англии{313}, все ее патриотические попытки к самостоятельности, рассказал подробно историю фениев{313}, трагическую участь некоторых из них, так что Анна Юрьевна даже прослезилась. Елена слушала его с серьезным и чрезвычайно внимательным выражением в лице; даже барон уставил пристальный взгляд на Жуквича, и только князь слушал его с какой-то недоверчивой полуулыбкой, потом Николя Оглоблин, который взирал на Жуквича почти с презрением и ожидал только случая оспорить его, уничтожить, втоптать в грязь. Князь заметил это и явно с умыслом постарался открыть ему для этого свободное поприще. - Вы, monsieur Жуквич, так прекрасно рассказываете об Европе и о заграничной жизни вообще, - начал он, - но вот рекомендую вам господина Оглоблина, у которого тоже будет со временем тысяч полтораста годового доходу... - Ну, нет, меньше! - перебил его Николя с скромным самодовольством. - Нет, не меньше! - возразил ему князь. - И, вообразите, он ни разу еще не был за границей и говорит, что это дорого для него! Николя при этом страшно покраснел, он не ездил за границу чисто по страху, - из сознания, что, по его глупости, там, пожалуй, как-нибудь его совсем оберут. - Я вовсе не потому не еду за границу, вовсе не потому! - принялся он отшлепывать своим язычищем. - А почему же? - спросил его князь, заранее почти знавший его ответ. - А потому-с, что я русский человек! - отвечал Николя. - Я не хочу русских денег мотать за границею! - Но для этого ж так немного надобно денег, что это, конечно, никакого убытка не может сделать России, - осмелился ему заметить Жуквич. Николя яростно остервенился на него за это. - Нет-с, извините! - почти закричал он на всю комнату. - Я буду думать - небольшие деньги!.. Другой!.. Сколько теперь наших богатых людей живет за границей, мотают наши деньги и сами ничего не делают!.. Николя, по преимуществу, потому так определенно и смело об этом предмете выражался, что накануне только перед тем слушал такое именно рассуждение одного пожилого господина. - И все-таки ж от этого очень немного пропадает русских денег и русского труда! - осмелился ему еще раз возразить Жуквич. - Нет-с, много! - орал на это Николя. - Мы, позвольте вам сказать, не польские магнаты, чтобы нам зорить и продавать наше отечество. Жуквич взмахнул глазами на Николя. - Кто ж это из польских магнатов продал свое отечество? - спросил он тихо. - Все! - хватил Николя. Князь заметно им был доволен и ободрял его глазами и движениями. - Voila un benet, qui radote!* - произнесла опять почти вслух Анна Юрьевна. ______________ * Вот простак, болтающий вздор! (франц.). Елена сидела молча и надувшись: она очень хорошо понимала, что весь этот спор с умыслом затеял и устроил князь. Жуквич тоже, кажется, догадался, с каким господином он спорил. - Если все, то - конечно!.. - произнес он с легким оттенком насмешки. - Решительно все! - продолжал орать Николя, ободренный такой уступчивостью Жуквича. Анна Юрьевна, наконец, не в состоянии была долее выслушивать его дурацкого крика, и, кроме того, она с некоторого времени получила сильную привычку спать после обеда. - Ну, прощай, однако, князь! - сказала она, приподнимаясь с своего места. - За то, что я приехала к тебе обедать, приезжай ко мне завтра вечером посидеть; обедать не зову: старик мой повар болен, а подростки ничего не умеют; но мороженого хорошего дам, нарочно зайду сама к Трамбле и погрожу ему пальчиком, чтобы прислал самого лучшего. Приезжайте и вы, пожалуйста! - прибавила Анна Юрьевна Жуквичу. Тот сначала молча ей поклонился. - Приедете? - спросила она его еще раз, протягивая ему руку и очень умильно взглядывая на него. - Непременно-с, - отвечал он. Барон при этом выпрямил себе спину и стал растирать грудь рукою. - А вы, chere amie*, конечно, приедете? - отнеслась Анна Юрьевна ласково к Елене. ______________ * дорогой друг (франц.). - Приеду, - отвечала та. - Ну, поедемте, барон! - отнеслась Анна Юрьевна к сему последнему. - А что же вы, Анна Юрьевна, меня не зовете? - крикнул было ей вслед расходившийся Николя. - Очень вы с отцом вашим браните меня, так можете и не ездить ко мне, - объяснила та ему прямо и пошла. Барон в том же молчании, которое сохранял все время, последовал за ней, так что князь, провожая их, спросил его даже: - Что вы такой сегодня? - Нездоровится мне что-то, - отвечал ему барон. - Надобно беречь свое здоровье; нельзя им так рисковать! - проговорил князь, бог знает, что желая этим сказать; но барон не ответил ему на это ни слова и поспешно начал сходить с лестницы. Возвратясь в столовую, князь бросился в кресло и явно уже не скрывал, что он был сильно утомлен. Жуквич сейчас же это заметил и взялся за шляпу. - Позвольте вас поблагодарить... - начал он. - Не задерживаю вас более, не задерживаю, - сказал ему князь. Жуквич затем издали поклонился Елене. - Завтра увидимся мы с вами у Анны Юрьевны? - спросила его та. - Да, я ж буду, - ответил Жуквич, уходя. - Может быть, и мне пора домой? - проговорил Николя, все еще стоявший у камина и сильно опешенный последним ответом Анны Юрьевны. - И вас не задерживаю, и вас... - сказал ему князь. Николя, в подражание Жуквичу, тоже издали поклонился Елене и ушел. Когда гости таким образом разъехались, князь встал и пошел было в кабинет, но Елена спросила его: - Это что за комедии сегодня вы вздумали разыгрывать? - Какие комедии? - сказал князь, останавливаясь на минуту. - А такие... Вы думаете, что вас трудно понять... - произнесла Елена с ударением. - Нисколько не думаю того! - ответил князь и ушел: письмо, которое Жуквич так таинственно читал Елене поутру перед его приходом, не выходило у него из головы. Что касается сей последней, то надобно было иметь темперамент Елены, чтобы понять, как она в продолжение всего этого обеда волновалась и сердилась на князя. Приглашая Жуквича, Елена думала радушно угостить его, интимно побеседовать с ним, и вдруг князь назвал всю эту сволочь. Для чего это он сделал? Чтоб досадить ей или чтоб унизить Жуквича?.. Но за что же все это?.. За то, что Жуквич имеет известного рода убеждения, или за то, что он поляк?.. Но князь сам некоторым образом претендует на такого рода убеждения, презирать же и ненавидеть человека за его происхождение от враждебного, положим, нам племени может только дикарь... Далее затем Елена перешла и к иному предположению: очень естественно, что князь, по своей доходящей до невероятных пределов подозрительности, ревнует ее к Жуквичу. "В таком случае он сумасшедший и невыносимый по характеру человек!" - почти воскликнула сама с собой Елена, сознавая в душе, что она в помыслах даже ничем не виновата перед князем, но в то же время приносить в жертву его капризам все свои симпатии и антипатии к другим людям Елена никак не хотела, а потому решилась, сколько бы ни противодействовал этому князь, что бы он ни выделывал, сблизиться с Жуквичем, подружиться даже с ним и содействовать его планам, которые он тут будет иметь, а что Жуквич, хоть и сосланный, не станет сидеть сложа руки, в этом Елена почти не сомневалась, зная по слухам, какого несокрушимого закала польские патриоты. III Барон, как мы видели, был очень печален, и грусть его проистекала из того, что он день ото дня больше и больше начинал видеть в себе человека с окончательно испорченною житейскою карьерою. Где эта прежняя его деятельная, исполненная почти каждогодичным служебным повышением жизнь? Где его честолюбивые мечты и надежды на будущее? Под сенью благосклонного крыла Михайла Борисыча барон почти наверное рассчитывал сделаться со временем сановником; но вдруг колесо фортуны повернулось иначе, и что теперь вышло из него? Барону совестно даже было самому себе отвечать на этот вопрос. Сближаясь с Анной Юрьевной, он первоначально никак не ожидал, что об этом так скоро узнается в обществе и что это поставит его в столь щекотливое положение. Барон судил в сем случае несколько по Петербургу, где долгие годы можно делать что угодно, и никто не будет на то обращать большого внимания; но Москва оказалась другое дело: по выражениям лиц разных знакомых, посещавших Анну Юрьевну, барон очень хорошо видел, что они понимают его отношения к ней и втайне подсмеиваются над ним. Другое бы дело, - рассуждал он, - если б Анна Юрьевна вышла за него замуж, - тогда бы он явился представителем ее богатства, ее связей, мог бы занять место какого-нибудь попечителя одного из благотворительных учреждений и получать тут звезды и ленты, - словом, занял бы известное положение. Но Анна Юрьевна всегда только отшучивалась, когда он намекал ей на замужество. Появление Жуквича окончательно напугало барона: недаром точно каленым железом кто ударил в грудь его при первых же словах князя об этом господине. Жуквич показался барону весьма красивым, весьма пронырливым и умным, и, вдобавок к тому, Анна Юрьевна, с заметным удовольствием разговаривавшая с Жуквичем на обеде у князя, поспешила сейчас же пригласить его к себе на вечер. Очень естественно, что она может заинтересоваться Жуквичем и пропишет барону отставку; в таком случае ему благовиднее было самому убраться заранее, тем более, что барон, управляя совершенно бесконтрольно именьем Анны Юрьевны, успел скопить себе тысчонок тридцать, - сумма, конечно, не большая, но достаточная для того, чтобы переехать в Петербург и выждать там себе места. Все это барон обдумывал весь вечер и всю бессонную ночь, которую провел по приезде от князя, и, чтобы не томить себя долее, он решился на другой же день переговорить об этом с Анной Юрьевной и прямо высказать ей, что если она не желает освятить браком их отношений, то он вынужденным находится оставить ее навсегда. Но такое решение все-таки было довольно сильное, и барон очень затруднялся - с чего именно начать ему свое объяснение с Анной Юрьевной, а потому невольно медлил идти к ней и оставался у себя внизу часов до трех, так что Анна Юрьевна, еще вчера заметившая, что барон за что-то на нее дуется, обеспокоилась этим и несколько раз спрашивала людей: - Да что барон делает и нейдет ко мне? - У себя сидят-с, - отвечали ей те. Терпенье Анны Юрьевны лопнуло: она сама решилась идти к нему. Тяжело и неловко спустившись по винтообразной лестнице вниз, Анна Юрьевна вошла в кабинет к барону, где увидела, что он, в халате и с бледным от бессонницы лицом, сидел на одном из своих диванов. - Ты болен? - спросила она, вглядываясь в него. - Нет, не болен! - отвечал барон. - Отчего ж нейдешь ко мне наверх? Ух, задохнулась совсем! - присовокупила Анна Юрьевна, усаживаясь на другом диване. Барон некоторое время заметно колебался. - Я все обдумывал одно мое предположение... - заговорил он, наконец, серьезным и каким-то даже мрачным голосом. - Признаюсь, играть при вас ту роль, которую я играл до сих пор, мне становится невыносимо: тому, что я привязан к вам по чувству, конечно, никто не поверит. - Да и верить тому нельзя, - перебила его Анна Юрьевна: - меня по чувству в молодости только и любил один мужчина, да и то потому, что дурак был! - Вот видите!.. Вы сами даже не верите тому!.. - продолжал барон. - Чем же я после этого должен являться в глазах других людей?.. Какой-то камелией во фраке! - Ну, что за пустяки, - произнесла Анна Юрьевна, хотя в душе почти сознавала справедливость слов барона. - Но как же помочь тому? - прибавила она. - Очень просто, - отвечал барон, - я несколько раз намекал вам, что положение мое будет совершенно другое, когда вы... (барон приостановился на некоторое время), когда вы выйдете за меня замуж и мы обвенчаемся. Анна Юрьевна при этом захохотала. - Quelle absurdite!..* Что еще выдумал!.. - сказала она. ______________ * Какая нелепость! (франц.). - Если вы находите, что это абсурд с моей стороны, то я завтра же буду иметь честь пожелать вам всего хорошего и уеду в Петербург. - Oh, folie!..* - воскликнула Анна Юрьевна с испугом. - Но я без смеха вообразить себе не могу, как я, такая толстая, надену венчальное платье! ______________ * О, сумасбродство! (франц.). - Венчальное платье можете не надевать: мы сделаем это очень скромно. - Наконец, я прямо тебе скажу: j'ai peur du mariage!..* Меня муж, пожалуй, бить станет: зачем я, старая хрычовка, замуж шла!.. ______________ * Я боюсь замужества! (франц.). - Нет, я вас бить не стану! - произнес барон с некоторым чувством. - Когда же ты хочешь, чтоб я вышла за тебя? - Чем скорее, тем лучше, - хоть на этой же неделе. - Ха-ха-ха! - опять начала смеяться Анна Юрьевна. - Я все не могу представить себе невестою себя! Бочка сороковая этакая - невеста!.. Барон на это молчал: он видел уже, что Анна Юрьевна согласится выйти за него замуж. - Потом-с, - продолжал он, помолчав немного, - женясь на вас, я окончательно обрубаю для себя всякую иную житейскую карьеру и, покуда вы будете сохранять ко мне ваше милостивое внимание, я, без сомнения, буду всем обеспечен; но, может быть, в одно прекрасное утро... наперед испрашиваю извинения в моем предположении... в одно утро, несмотря на то, что я буду муж ваш, вы вздумаете сказать мне: "Убирайтесь вон!" - и я очучусь на голом снегу, ни с чем... - За что же я скажу тебе это? - Да хоть за то, что вам понравится какой-нибудь другой мужчина. - Вот что выдумал!.. Понравится другой мужчина! Знаю я вас: vous etes tous les memes mauvais et dete-stables!* ______________ * вы все одинаково дурны и отвратительны! (франц.). - Не ручайтесь, Анна Юрьевна, не ручайтесь! - сказал барон опять с некоторым чувством. - Ни один человек не может сказать, что он будет завтра! - А я могу, потому что я стара... Барон пожал плечами. - Не настолько, мне кажется, еще... а потому я просил бы вас обеспечить меня при жизни и хоть небольшую часть вашего состояния передать мне. - Да изволь, если уж это так тебя беспокоит! - сказала, слегка усмехнувшись, Анна Юрьевна. - Я, пожалуй, когда ты сделаешься моим мужем, и на остальное мое именье дам тебе завещание!.. Что мне каким-то родственникам моим, шелопаям, оставлять его. - Благодарю вас за это! - произнес барон и, встав со своего места, поцеловал у Анны Юрьевны руку. - Ах, однако, какой ты плут! - сказала она ему, погрозя пальцем. - Что делать!.. - отвечал барон, улыбаясь. - Еще Грибоедов сказал, что "умный человек не может быть не плут"{320}. - Ну да, оправдывайся Грибоедовым! - произнесла Анна Юрьевна и больше не в состоянии была шутить: предложение барона заметно ее встревожило; лицо Анны Юрьевны, как бы против воли ее, приняло недовольное выражение, так что барон, заметив это, немножко даже струхнул, чтоб она не передумала своего решения. - Но, может быть, вам жаль переменить ваше графство на баронство? - спросил он ее как бы несколько шутя. - Э, стану я об этом жалеть! - проговорила Анна Юрьевна почти презрительным тоном. - Жаль мне моей свободы и независимости! - присовокупила она с легкой досадой. - Вы нисколько и не утратите ее! - возразил барон. - Увидим! - отвечала, вздохнув, Анна Юрьевна и вскоре ушла наверх в свой будуар, где продолжала быть задумчивою и как бы соображающей что-то такое. Барон, напротив, оставшись один, предался самым приятным соображениям: Анна Юрьевна, конечно, передаст ему при жизни довольно порядочную долю своего состояния; таким образом жизнь его устроится никак не хуже того, если бы он служил все это время и, положим, дослужился бы даже, что почти невероятно, до министров; но что же из этого? Чтобы долго удержаться на этом щекотливом и ответственном посту, надобно было иметь или особенно сильные связи, или какие-нибудь необыкновенные, гениальные способности; но у барона, как и сам он сознавал, не было ни того, ни другого; а потому он очень хорошо понимал, что в конце концов очутится членом государственного совета, то есть станет получать весьма ограниченное содержание. Без сомнения, в этом случае больше бы удовлетворилось его самолюбие и он бы больше стяжал в жизни почестей. "Но если здраво рассмотреть, что такое в сущности все эти мундиры шитые, кресты, ленты и даже чины?.. Одна только мишура и громкие слова!" - философствовал барон. Кроме того, идя по служебному пути, он не скопил бы тридцати тысчонок, которые теперь покоились у него в кармане и которые он, продолжая управлять именьем Анны Юрьевны, надеялся еще увеличить; не было бы впереди этого огромного наследства, которое она обещалась завещать ему. Конечно, как женщина, Анна Юрьевна была не совсем привлекательна. "Но нельзя же, чтобы в жене соединились все достоинства!" - утешал себя и в этом случае барон. x x x Часам к восьми вечера богатый дом Анны Юрьевны был почти весь освещен. Барон, франтовато одетый, пришел из своего низу и с гордым, самодовольным видом начал расхаживать по всем парадным комнатам. Он на этот раз как-то более обыкновенного строго относился к проходившим взад и вперед лакеям, приказывая им то лампу поправить, то стереть тут и там пыль, - словом, заметно начинал чувствовать себя некоторым образом хозяином всей этой роскоши. Вскоре приехали князь и Елена. Анна Юрьевна только перед самым их появлением успела кончить свой туалет и вышла из своей уборной. Вслед за князем приехал и Жуквич. - Здравствуйте, здравствуйте! - говорила Анна, Юрьевна, пожимая всем им руки. - Пойдем, однако, князь, со мной на минуту, - мне нужно переговорить с тобой два - три слова! - присовокупила она и, взяв князя под руку, увела его в свой будуар. Барон догадался, что разговор между ними будет происходить о предстоящей свадьбе, а потому тихими шагами тоже пошел за ними. Комнаты в доме Анны Юрьевны были расположены таким образом: прямо из залы большая гостиная, где остались вдвоем Жуквич и Елена; затем малая гостиная, куда войдя, барон остановился и стал прислушиваться к начавшемуся в будуаре разговору между князем и Анной Юрьевной. - Ты знаешь, - начала она, как только они уселись, - я замуж выхожу. - Вы?.. Но за кого же?.. - спросил князь удивленным голосом. - Конечно, за барона! - отвечала Анна Юрьевна. - Зачем вам это понадобилось? - продолжал князь. - Он пристал; он этого требует! - А, вот что! - произнес князь, почесав у себя за ухом. - Говорит, что его положение в обществе неприлично. И точно что, - сам согласись, - оно не совсем ловкое. - Он это положение, я думаю, прежде бы должен был предвидеть, - заметил князь. - Да, но оно сделалось теперь ему невыносимым. Князь сомнительно усмехнулся. - Я хотела тебя спросить об одном, - присовокупила Анна Юрьевна, - не зол ли он очень? Может быть, он скрывает от меня это... Tu le connais de longue date; c'est ton ami*. ______________ * Ты его знаешь издавна; это твой друг (франц.). При этом вопросе Анны Юрьевны барон весь превратился в слух. - Нет, не зол! - отвечал князь протяжно. - А что же он? - спросила Анна Юрьевна, поняв, что князь тут кое-чего не договаривает. - По-моему, во-первых, он пуст, а потом подловат немного, - извините, что я так выражаюсь! - заключил князь. - Ничего! - отвечала Анна Юрьевна. Барон невольно даже отшатнулся от драпировки, к которой приложил свое ухо. - Это еще ничего! - продолжала Анна Юрьевна. - Но я боюсь, чтобы он капризничать, командовать надо мной не стал очень. - Вы сами ему не поддавайтесь, - возразил ей князь. - Я не поддамся, конечно... Я помню, как и тот мой муж вздумал было на меня кричать, что я долго одеваюсь на бал, я взяла да банкой с духами и пустила ему в лицо; но все же неприятно иметь в доме бури, особенно на старости лет... - Но отчего барон так вдруг вздумал требовать вашей руки?.. От ревности, что ли? - спросил князь, слегка усмехаясь. - C'est possible!.. Je n'en sais rien!* - отвечала, усмехнувшись, Анна Юрьевна. - И требует еще, чтоб я, выйдя за него, отдала ему часть моего состояния. ______________ * Это возможно! Я этого не знаю! (франц.). - Состояния, однако, требует?.. Не дурак, значит, он. - Какой дурак!.. Он очень умный и расчетливый человек, но это бог с ним! Я ему дам; а главное, скажи, как по нашим законам: могу я всегда отделаться от него? - Почему же не можете?.. Можете! - Par consequent tu m'eneourage!* - заключила Анна Юрьевна. ______________ * Следовательно, ты меня поощряешь! (франц.). Князь некоторое время подумал. - Ничего особенного не имею сказать против того! - проговорил он, наконец. Его в это время, впрочем, занимала больше собственная, довольно беспокойная мысль. Ему пришло в голову, что барон мог уйти куда-нибудь из гостиной и оставить Жуквича с Еленой с глазу на глаз, чего князь вовсе не желал. - Итак, все? - сказал он, вставая. - Все! - отвечала Анна Юрьевна. Барон в эту минуту юркнул, но не в большую гостиную, а через маленькую дверь во внутренние комнаты. Несмотря на причиненную ему досаду тем, что тут говорилось про него, он, однако, был доволен, что подслушал этот разговор, из которого узнал о себе мнение князя, а также отчасти и мнение Анны Юрьевны, соображаясь с которым, он решился вперед действовать с нею. Князь недаром беспокоился: у Елены с Жуквичем, в самом деле, происходил весьма интимный разговор. Как только остались они вдвоем в гостиной, Елена сейчас же обратилась к Жуквичу. - Вы, однако, не дочитали мне письма, которое вчера получили. - Я ж его привез сюда! - отвечал Жуквич и, вынув из кармана письмо, подал его Елене. Елена принялась читать письмо, а Жуквич стал ходить взад и вперед по комнате, с целью, кажется, наблюдать, чтобы не вошел кто нечаянно. Елена, дочитав письмо, изменилась даже вся в лице. - Это ужасно! - произнесла она. Жуквич молча принял от нее письмо и положил его снова в карман: грусть и почти скорбь отражались в глазах его. - Надобно как можно скорее пособить им, - сказала Елена стремительно. - А чем?.. - возразил ей печальным голосом Жуквич. - У меня ж ничего нет! Все взято и отнято правительством! - У меня тоже решительно ничего нет, - подхватила Елена, смотря себе на гуттаперчевые браслеты и готовая, кажется, их продать. - Но вот чего я не понимаю, - продолжала она, - каким образом было им эмигрировать, не взяв и не захватив с собой ничего! - Одним нечего было захватить, - ответил с грустною улыбкой Жуквич, - другие ж не успели. - В таком случае я лучше бы осталась дома и никуда не пошла. - Да, но человеку жить желается, - его ж инстинкт влечет к тому; остаться значило - наверное быть повешену. - Потом еще, - допытывалась Елена, - они жили до сих пор!.. Этому уже лет пять прошло, как они эмигрировали; но отчего они вдруг все разорились? - О, тому причина большая есть!.. - подхватил Жуквич. - До последнего времени правительство французское много поддерживало... в Англии тоже целые общества помогали, в Германии даже... - А теперь, что же, они прекратили эту помощь? Жуквич грустно склонил при этом свою голову. - Теперь прекратили!.. Прусско-австрийская война{325} как будто ж всему миру перевернула голову наизнанку; забыли ж всякий долг, всякую обязанность к другим людям; всем стало до себя только!.. - Ужасно! - повторила еще раз Елена. - Нельзя ли в Москве составить подписку в пользу их?.. Я почти уверена, что многие подпишутся. - В Москве ж... подписку в пользу польских эмигрантов?.. Что вы, панна Жиглинская! - почти воскликнул Жуквич. Елена сама поняла всю несбыточность своего предположения. - В таком случае составьте подписку только между поляками московскими, - те должны отдать все; я хоть полуполька какая-то, но покажу им пример: я отдам все мои платья, все мои вещи, все мои книги! - И все это будет такая ж крупица в море, - произнес Жуквич. - Вы прочтите: двести семейств без платья, без крова, без хлеба!.. У Жуквича при этом даже слезы выступили на глазах; у Елены тоже они искрились на ее черных зрачках. - Ну, так вот что! - начала она. - Я просто скажу князю, чтобы он послал им денег сколько только может! - О, нет, нет!.. - опять воскликнул Жуквич, кивая отрицательно головой. - Вы ж не знаете, какой князь заклятый враг поляков. - Тут дело не в поляках, - отвечала Елена, - а в угнетенных, в несчастных людях. Кроме того, я не думаю, чтоб он и против поляков имел что-нибудь особенное. - Против ж поляков он имеет!.. Я могу вам это доказать ясно, как божий день, из его заграничной жизни. - Пожалуйста, я никогда ничего подобного от него не слыхала! - проговорила Елена с заметным любопытством. Жуквич некоторое время медлил и как бы собирался с мыслями. - Это было ж в Лондоне, - начал он, заметно приготовляясь к длинному рассказу. - Я ж сам, к сожалению, был виновником тому, что произошло... Был митинг в пользу поляков в одной таверне!.. Восстание польское тем временем лишь началось... Я только прибыл из Польши и, как живой свидетель, под влиянием неостывших впечатлений, стал рассказывать о том, как наши польские дамы не совсем, может, вежливо относятся к русским офицерам... как потом были захвачены в казармах солдаты и все уничтожены... Вдруг князь, который был тут же, вскакивает... Я передаю ж вам, нисколько не преувеличивая и не прикрашивая это событие: он был бледен, как лист бумаги!.. Голос его был это ж голос зверя разъяренного. "Если ж, говорит, вы так поступаете с нашими, ни в чем не виноватыми солдатами, то клянусь вам честью, что я сам с первого ж из вас сдеру с живого шкуру!" Всех так ж это удивило; друзья князя стали было его уговаривать, чтобы он попросил извиненья у всех; он ж и слушать не хочет и кричит: "Пусть, говорит, идут со мной ж на дуэль, кто обижен мною!.." Елена слушала Жуквича с мрачным выражением в лице: она хоть знала нерасположение князя к полякам, но все-таки не ожидала, чтобы он мог дойти до подобной дикой выходки. - Это, может быть, тогда произошло под влиянием какой-нибудь случайной минуты, но теперь, я надеюсь, этого не повторится, - проговорила она. - Вы думаете ж? - спросил ее Жуквич. - Совершенно уверена в том! - отвечала Елена. - Разве ж красота женская способна так изменить человека? - сказал, пожимая плечами, Жуквич. - А я ж полагаю, что князь мне будет даже мстить, что я передал вам о положении моих несчастных собратов. - Но чем он может мстить вам?.. Не донос же он на вас сделает, - возразила ему Елена, уже обидевшись за князя. Разговор их при этом должен был прекратиться, потому что в гостиную вошли Анна Юрьевна и князь. Сей последний, как только взглянул на Елену, так сейчас догадался, что между ею и Жуквичем происходила весьма одушевленная и заметно взволновавшая их обоих беседа. Такое открытие, разумеется, не могло быть ему приятным и придало ему тревожный и обеспокоенный вид. Анна Юрьевна тоже явилась какая-то все еще расстроенная, да и барон, вскоре пришедший, никак не мог скрыть неприязни, которая родилась у него против князя за его отзыв о нем. Вечер, вследствие всего этого, начал тянуться весьма неодушевленно, и даже превосходнейшим образом приготовленное мороженое никого не развлекло: хозяева и гости очень были рады, когда приличие позволило сим последним двинуться по домам. Князя до того мучила замечаемая им интимность между Еленой и Жуквичем, что он, едучи в карете с нею, не утерпел и сказал ей: - Когда я вчера возвратился домой поутру и входил в гостиную, то случайно, конечно, видел в зеркало, что Жуквич вам читал какое-то письмо. - Да, читал! - отвечала Елена, нисколько не смутившись. - Но от кого же это письмо и какого рода? - спросил князь. - Об этом много говорить надобно, а я сегодня слишком утомлена для того. - Но вы, однако, мне скажете это? - Непременно, - отвечала Елена. У князя точно камень спал с души. - А когда именно скажете? - присовокупил он. - Завтра, вероятно! - отвечала Елена. Она хотела прежде обдумать хорошенько, с чего ей начать и как лучше подействовать на князя, который, со своей стороны, убедясь, что между Еленой и Жуквичем начались не сердечные отношения, а, вероятно, какие-нибудь политические, предположил по этому поводу поговорить с Еленой серьезно. IV На другой день князь Григоров совершенно неожиданно получил письмо с заграничным штемпелем. Адрес был написан незнакомой ему рукою. Как бы заранее предчувствуя что-то недоброе, князь с некоторым страхом распечатал это письмо и прочел его. Оно было от г-жи Петицкой и несколько загадочного содержания. "Извините, князь, - писала она, - что я беспокою вас, "но счастие и спокойствие вашей супруги заставляют меня это делать. Известный вам человек, который преследует княгиню всюду за границей, позволяет себе то, чего я вообразить себе никогда не могла: он каждодневно бывает у нас и иногда в весьма непривлекательном, пьяном виде; каждоминутно говорит княгине колкости и дерзости; она при нем не знает, как себя держать. Я несколько раз умоляла ее сбросить с себя эту ужасную ферулу; но она, как бы очарованная чарами этого демона, слышать об этом не хочет и совершенно убеждена, что он тем только существует на свете, что может видеть ее. Ваш совет и ваше слово, я уверена в том, могущественнее всего подействуют на княгиню. Она до сих пор сохранила еще к вам самое глубокое уважение и самую искреннюю признательность; а ваша доброта, конечно, подскажет вам не оставлять совершенно в беспомощном состоянии бедной жертвы в руках тирана, тем более, что здоровье княгини тает с каждым днем, и я даже опасаюсь за ее жизнь". Письмо это очень встревожило князя. Он порывисто и сильно позвонил. Вбежал лакей. - Позови сюда скорее Елену Николаевну! - сказал князь, забыв совершенно, что такое беспокойство его о жене может не понравиться Елене и что она в этом случае будет ему плохая советница. Елена, когда ее позвали к князю, непременно полагала, что он будет говорить с нею о Жуквиче, а потому, с своей стороны, вошла к нему в кабинет тоже в не совсем спокойном состоянии, но, впрочем, с решительным и смелым видом. - Посмотри, что мне пишут из-за границы! - сказал князь, подавая Елене письмо Петицкой. Елена поспешила прочесть его. - Что же из этого? - спросила она совершенно равнодушным голосом князя. - Ничего из этого! - отвечал он. - Только господин этот может уморить княгиню, - больше ничего! - Это очень бы, конечно, было жаль! - сказала Елена протяжно и, будучи совершенно убеждена, что Петицкая от первого до последнего слова налгала все, она присовокупила: - Из этого письма я вовсе не вижу такой близкой опасности, особенно если принять в расчет, кем оно писано. - Оно писано женщиной, очень хорошо знающей настоящую жизнь Миклакова и княгини, - отвечал князь. - Но ты забыл, что эта женщина - врунья, сплетница, завистница! - возразила ему Елена. - Все это, может быть, справедливо! - согласился князь. - Но тут-то она не имеет никакой цели ни лгать, ни выдумывать. - Цель ее, вероятно, заключается в ее гадкой и скверной натуришке, жаждущей делать гадости и подлости на каждом шагу! - Что Миклаков зол, желчен и пьяница, - это и я знаю без госпожи Петицкой!.. - возразил князь. - И я тоже это знаю, - подтвердила Елена, - но в то же время убеждена, что, при всех своих дурных качествах, он не станет никакой в мире женщины мучить и оскорблять. - Это только твои предположения, которые надобно еще доказать. - Доказать это, по-моему, очень нетрудно, - отвечала, подумав, Елена. - Пошли за Жуквичем и расспроси его: он очень еще недавно, в продолжение нескольких месяцев, каждодневно виделся с княгиней и с Миклаковым, и я даже спрашивала у него: хорошо ли все у них идет? - Что же он тебе сказал на это? - перебил ее стремительно князь. - Сказал, что все у них мирно. - Что еще потом он тебе говорил об этом? - Да я не расспрашивала его особенно много... Пошли, я тебе говорю, за ним и сам расспроси его. Князь размышлял некоторое время. - Тут одно неудобство - совершенно постороннего человека посвящать в подобные интимные вещи... - проговорил он. - Какие же это интимные вещи, о которых все, я думаю, знают? - возразила Елена. Князь еще, однако, подумал немного; потом, видно, решившись, довольно сильно позвонил. Явился лакей. - Поди к господину Жуквичу, - начал он приказывать лакею и при этом назвал улицу и гостиницу, где жил Жуквич, - и попроси его пожаловать ко мне, так как мне нужно его видеть по весьма важному делу. У Елены в продолжение этого разговора все больше и больше начинало появляться в лице грустно-насмешливое выражение. Участие князя к жене и на этот раз болезненно кольнуло ее в сердце: как она ни старалась это скрыть, но не могла совладать с собой и проговорила: - Я еще тогда, как княгиня взяла только Петицкую с собою за границу, говорила, что та будет ссорить ее с Миклаковым, и даже предсказывала, что княгиня, вследствие этого, опять вернется к тебе. Князь на это промолчал. - Ты тогда уверял, - продолжала Елена, - что это нисколько не будет до тебя касаться; но я говорила, что это неправда и что это будет тебя касаться, - оказалось, что и в этом я не ошиблась. Князь и на это ни слова не сказал. Елена тоже не стала развивать далее своей мысли, не желая очень раздражать князя, так как предполагала, не откладывая времени, начать с ним разговор по поводу своего желания помочь польским эмигрантам. Жуквич не замедлил явиться. Князь встретил его самым дружественным образом. - Садитесь, пожалуйста! - говорил он, пододвигая ему стул. Жуквич принял всю эту любезность князя с некоторым недоумением и кидаемыми на Елену беглыми взглядами как бы спрашивал ее, что это значит. Князь, впрочем, сам вскоре разрешил его сомнения. - У меня просьба к вам есть... - начал он, и лицо его мгновенно при этом покрылось румянцем. - Вы, может быть, слышали... что я... собственно... в разводе с женой, и что она даже... уехала за границу с одним господином. И вдруг теперь я... получаю из Парижа, куда они переехали, письмо... которым... уведомляют меня, что княгиня до такой степени несчастлива по милости этого человека, что вконец даже расстроила свое здоровье... Вы видели отчасти их жизнь: скажите, правда это или нет? На вопрос этот Жуквич довольно продолжительное время медлил ответом: он, видимо, соображал, в каком тоне ему говорить, и Елена, заметившая это, поспешила ему помочь. - Вы заметьте, что князю об этом пишет госпожа Петицкая, - сказала она. - А, госпожа Петицкая!.. - повторил с улыбкою Жуквич. - Но вот вы мне говорили, что напротив - между княгиней и Миклаковым все хорошо идет! - продолжала Елена. - О, да!.. Совершенно ж хорошо! - подхватил Жуквич полным уже голосом. - И как на вид княгиня - весела?.. Здорова?.. Покойна? - вмешался в их разговор князь. - По-моему ж весела и здорова, - подтвердил, пожимая плечами, Жуквич. - Я и не понимаю после этого ничего!.. - произнес князь. - А вот еще один вопрос, - присовокупил он, помолчав немного. - Я буду с вами говорить вполне откровенно: Миклаков этот - человек очень умный, очень честный; но он в жизни перенес много неудач и потому, кажется, имеет несчастную привычку к вину... Как он теперь - предается этому или нет? - О, да нет ж!.. Нисколько!.. - воскликнул Жуквич. - Но, может быть, этого не было в Германии, а возобновилось в Париже? - Я ж того не знаю, - отвечал Жуквич, опять пожимая плечами и как бы начиная скучать такими расспросами. Елене тоже они заметно не нравились. - Чем тебе обижать заранее человека такими предположениями, ты лучше напиши к кому-нибудь из твоих знакомых в Париже, - пусть они проверят на месте письмо госпожи Петицкой, - сказала она. - У меня в Париже решительно никого нет знакомых, - возразил ей князь. При последних словах князя лицо Жуквича приняло какое-то соображающее выражение. - У меня ж много в Париже знакомых. Не поручите ли вы мне это дело исполнить? - произнес он. - Но каким образом ваши знакомые могут проверить это? - спросил его князь. - Очень просто ж это! Я с месяц лишь рекомендовал через письмо одного моего знакомого княгине и Миклакову. Он был ими очень обласкан и бывает у них часто, - чего ж удобнее, как не ему наблюсти над всем? Я ему ж телеграфирую о том, и он мне телеграфирует... - Это значит - еще третьего человека посвящать в эту тайну! - проговорил князь, относясь больше к Елене. - Да не вы ж его будете посвящать, а я! - подхватил Жуквич. - Но вам-то с какой стати посвящать его в это и заботиться о княгине? Жуквич при этом грустно усмехнулся и склонил свою голову. - Мы ж, поляки, часто, по нашему политическому положению, интересуемся и спрашиваем друг друга о самых, казалось бы, ненужных и посторонних нам людях и вещах. - Ну, в таком случае не откажите и сделайте мне это одолжение! - проговорил князь и вместе с тем протянул Жуквичу руку. - О, с великим удовольствием! - воскликнул тот, заметно обрадованный просьбой князя, и, принимая его руку в обе свои руки, крепко пожал ее. - Но ты сам потом должен будешь заплатить господину Жуквичу каким-нибудь одолжением, - пошутила князю Елена. - Если только это будет в моей возможности, - отвечал он ей серьезно. - Мне, вероятно ж, будет заплачено больше, чем я стою того!.. Вероятно!.. - подхватил Жуквич шутливым тоном. Затем он вскоре стал прощаться, говоря, что сейчас идет отправлять телеграмму. Князь еще раз искренно поблагодарил его; когда, наконец, Жуквич совсем пошел, то Елена вдруг быстро поднялась с своего места и, побежав вслед за ним, нагнала его в передней. - Послушайте, - начала она торопливо, но тихо, - в самом деле у Миклакова с княгиней мирно идет? Жуквич в ответ на это пожал только плечами. - И княгиня действительно весела? - продолжала Елена. - Ну, не очень... особенно по временам, - произнес, наконец, Жуквич. - А Миклаков не кутит никогда? - И того ж нельзя сказать утвердительно. И видал его иногда в очень bon courage!* ______________ * навеселе! (франц.). - Но все-таки, как вы полагаете, во всем этом ничего нет особенно серьезного? - говорила Елена. - Серьезного ж нет ничего! - подтвердил Жуквич, очень хорошо понявший, что Елена желает, чтобы ничего серьезного не было. - Я вас потому спрашиваю, - продолжала она, - что вы посмотрите, как это взволновало и встревожило князя; но что будет с ним, если это еще правда окажется! - Да, к крайнему ж моему удивлению, я вижу, что он очень встревожен, - произнес неторопливо Жуквич. - Ужас что такое!.. Ужас! - подхватила Елена. - И каково мое положение в этом случае: он волнуется, страдает о другой; а я мало что обречена все это выслушивать, но еще должна успокаивать его. Жуквич на это грустно только склонил голову и хотел было что-то такое сказать, но приостановился, так как в это время в зале послышались тяжелые шаги. Елена тоже прислушалась к этим шагам и, очень хорошо узнав по ним походку князя, громко проговорила: - Прощайте, пан Жуквич. - Прощайте, панна Жиглинская! - отвечал он, в свою очередь угадав ее намерение. Князь, в самом деле, вышел из кабинета посмотреть, где Елена, и, ожидая, что она разговаривает с Жуквичем, хотел, по крайней мере, по выражению лица ее угадать, о чем именно. На другой же день к вечеру Жуквич прислал с своим человеком к князю полученную им из Парижа ответную телеграмму, которую Жуквич даже не распечатал сам. Лакей его, бравый из себя малый, с длинными усищами, с глазами навыкате и тоже, должно быть, поляк, никак не хотел телеграммы этой отдать в руки людям князя и требовал, чтобы его допустили до самого пана. Те провели его в кабинет к князю, где в то время сидела и Елена. - Телеграмма, ясновельможный пан! - крикнул поляк и, почти маршем подойдя к князю, подал ему телеграмму, а потом, тем же маршем отступя назад, стал в дверях. Князь сначала сам прочел телеграмму и затем передал ее Елене, которая, пробежав ее, улыбнулась. Телеграмма гласила нижеследующее: "Я бываю у княгини Григоровой и ничего подобного твоим подозрениям не видал. Миклаков, по обыкновению, острит и недавно сказал, что французы исполнены абстрактного либерализма, а поляки - абстрактного патриотизма; но первые не успели выработать у себя никакой свободы, а вторые не устроили себе никакого отечества. Княгиня же совершенно здорова и очень смеялась при этом". - Вот видишь, я тебе говорила, что все это вздор! - произнесла Елена. - Я очень рад, конечно, тому, если только это правда! - сказал князь. - Ну, теперь, любезный, ты можешь идти, - отнесся он к лакею. - Кланяйся господину Жуквичу и поблагодари его от меня; а тебе вот на водку! И с этими словами князь протянул лакею руку с пятирублевой бумажкой. Тот, в удивлении от такой большой награды, еще более выпучил свои навыкате глаза. - Много милостивы, ясновельможный пан! - опять крикнул он и, повернувшись после того по-солдатски, налево кругом, ушел. Хлопец сей, видно, еще издавна и заранее намуштрован был, как держать себя перед русскими. Елена видела, что полученная телеграмма очень успокоила князя, а потому, полагая, что он должен был почувствовать некоторую благодарность к Жуквичу хоть и за маленькую, но все-таки услугу со стороны того, сочла настоящую минуту весьма удобною начать разговор с князем об интересующем ее предмете. Для большего успеха в своем предприятии Елена, несмотря на прирожденные ей откровенность и искренность, решилась употребить некоторые обольщающие средства: цель, к которой она стремилась, казалась ей так велика, что она считала позволительным употребить для достижения ее не совсем, может быть, прямые пути, а именно: Елена сходила в детскую и, взяв там на руки маленького своего сына, возвратилась с ним снова в кабинет князя, уселась на диване и начала с ребенком играть, - положение, в котором князь, по преимуществу, любил ее видеть. Она стала своему Коле делать буки, и когда Елена подносила свою руку к горлышку ребенка, он сейчас принимался хохотать, визжать. Потом, когда она отводила свою руку, Коля только исподлобья посматривал на это; но Елена вдруг снова обращала руку к нему, и мальчик снова принимался визжать и хохотать; наконец, до того наигрался и насмеялся, что утомился и, прильнув головой к груди матери, закрыл глазки: тогда Елена начала его потихоньку качать на коленях и негромким голосом напевать: "Баю, баюшки, баю!". Ребенок вскоре совсем заснул. Елена, накрыв сына легким шарфом, который был на ней, не переставала его слегка укачивать. Князь с полным восторгом и умилением глядел на всю эту сцену: лицо же Елены, напротив, продолжало оставаться оттененным серьезной мыслию. - А у меня, Гриша, будет к тебе просьба, - начала она наконец. - Ко мне? - спросил князь. - Да!.. Вот в чем дело: я, как ты сам часто совершенно справедливо говорил, все-таки по происхождению моему полячка... Отец мой, что бы там про него ни говорили, был человек не дурной и, по-своему, образованный. Он, еще в детстве моем, очень много мне рассказывал из истории Польши и из частной жизни поляков, об их революциях, их героях в эти революции. Все это неизгладимыми чертами запечатлелось в моей памяти; но обстоятельства жизни моей и совершенно другие интересы отвлекли меня, конечно, очень много от этих воспоминаний; вдруг теперь этот Жуквич, к которому ты, кажется, немного уже меня ревнуешь, прочел мне на днях письмо о несчастных заграничных польских эмигрантах, которые мало что бедны, но мрут с голоду, - пойми ты, Гриша, мрут с голоду, - тогда как я, землячка их, утопаю в довольстве... Мне просто сделалось гадко и постыдно мое положение, и я не в состоянии буду переносить его, если только ты... у меня в этом случае, ты сам знаешь, нет ни на кого надежды, кроме тебя... если ты не поможешь им... Елена остановилась на минуту. Князь молчал и только с каждым словом ее все тяжелее и тяжелее стал переводить дыхание. - Ты не давай лучше мне ничего, давай как можно меньше матери моей денег, которой я решительно не знаю, зачем ты столько даешь, - продолжала Елена, заметив не совсем приятное впечатление, которое произвела ее просьба на князя, - но только в этом случае не откажи мне. Их, пишут, двести семейств; чтоб они не умерли с голоду и просуществовали месяца два или три, покуда найдут себе какую-нибудь работу, нужно, по крайней мере, франков триста на каждое семейство, - всего выйдет шестьдесят тысяч франков, то есть каких-нибудь тысяч пятнадцать серебром на наши деньги. Пошли им эту сумму, и ты этим воздвигнешь незыблемый себе памятник в их сердцах... Проговоря это, Елена замолчала. Молчал по-прежнему и князь некоторое время; но гнев очень заметно ярким и мрачным блеском горел в его глазах. - Я предчувствовал, что это будет! - проговорил он, как бы больше сам с собой. - Нет, я не дам польским эмигрантам ничего уже более! - присовокупил он затем, обращаясь к Елене. Тогда красивые черты лица Елены, в свою очередь, тоже исказились гневом. - Отчего это? - едва достало у ней силы выговорить. - Оттого, что я довольно им давал и документ даже насчет этого нарочно сохранил, - проговорил князь и, проворно встав с своего места, вынул из бюро пачку писем, взял одно из них и развернул перед глазами Елены. - На, прочти!.. - присовокупил он, показывая на две, на три строчки письма, в которых говорилось: "Вы, мой милый князь, решительно наш второй Походяшев: вы так же нечаянно, как и он, подошли и шепнули, что отдаете в пользу несчастных польских выходцев 400 тысяч франков. Виват вам!" - Но когда же это было? - спросила Елена, удивленная этим открытием. - Это было, когда я жил за границей, и за мое доброе дело господа, про которых ты говоришь, что я незыблемый памятник могу соорудить себе в сердцах их, только что не палками выгнали меня из своего общества. - Да, это я знаю. Но ты сам подал повод к тому, - возразила Елена. - Чем?.. Чем? - воскликнул князь, забыв даже, что тут спал ребенок. - Тем, что хотел как-то драть со всех кожу! - А! Тебе уж и про то доложено! - произнес князь. - Ну, так узнай ты теперь и от меня: это слово мое было плодом долгого моего терпения... Эти люди, забыв, что я их облагодетельствовал, на каждом шагу после того бранили при мне русских, говорили, что все мы - идиоты, татары, способные составлять только быдло, и наконец, стали с восторгом рассказывать, как они плюют нашим офицерам в лицо, душат в постелях безоружных наших солдат. Скажи мне: самому ярому члену Конвента, который, может быть, снял головы на гильотине с нескольких тысяч французов, смел ли кто-нибудь, когда-нибудь сказать, что весь французский народ дрянь?.. - Поляки, по-твоему, - возразила с саркастическим смехом Елена, - могут и должны любить русских и считать вас народом добрым и великодушным? - Они могут нас ненавидеть и считать чем им угодно, но при мне они не должны были говорить того!.. - проговорил князь. - Ты поэтому твое чисто личное оскорбление, - продолжала Елена тем же насмешливым тоном, - ставишь превыше возможности не дать умереть с голоду сотням людей!.. После этого ты, в самом деле, какой-то пустой и ничтожный человек! - заключила она как бы в удивлении. - К этому имени я давно уже привык. Ты не в первый раз меня им честишь, - сказал князь, едва сдерживая себя. - Но я тогда еще говорила под влиянием ревности, а потому была, быть может, не совсем права; но теперь я хочу сорвать с тебя маску и спросить, что ты за человек? При этих словах Елены ребенок, спавший у ней на коленях, проснулся и заплакал. - Няня, поди возьми его у меня! - крикнула она стоявшей в зале няне и ожидавшей, когда ей отдадут барчика. Та вбежала. Елена почти бросила ей на руки ребенка; тот еще больше заплакал и стал тянуться к матери, крича: "Мама, мама!". - Унеси его туда! - крикнула она снова. Няня поспешно унесла ребенка. - Я тебя решительно спрашиваю, - продолжала Елена, обращая свои гневные взгляды на князя, - и требую сказать мне, что ты за человек? - Ну, это, кажется, не тебе судить, что я за человек! - произнес князь, не менее ее взбешенный. - И хоть ты говоришь, что я притворный социалист и демократ, но в этом совесть моя чиста: я сделал гораздо больше, чем все твои другие бесштатные новаторы. - Но что ты такое сделал?.. Что?.. Скажи!.. - не унималась Елена. - А вот что я сделал! - сказал сурово князь. - Хоть про себя говорить нельзя, но есть оскорбления и унижения, которые заставляют человека забывать все... Я родился на свет, облагодетельствованный настоящим порядком вещей, но я из этого порядка не извлек для себя никакой личной выгоды: я не служил, я крестов и чинов никаких от правительства не получал, состояния себе не скапливал, а напротив - делил его и буду еще делить между многими, как умею; семейное гнездо мое разрушил и, как ни тяжело мне это было, сгубил и извратил судьбу добрейшей и преданнейшей мне женщины... Но чтобы космополитом окончательным сделаться и восторгаться тем, как разные западные господа придут и будут душить и губить мое отечество, это... извините!.. Я, не стыдясь и не скрываясь, говорю: я - русский человек с головы до ног, и никто не смей во мне тронуть этого чувства моего: я его не принесу в жертву ни для каких высших благ человечества! Последние слова князь произнес с таким твердым и грозным одушевлением, что Елена почти стала терять надежду переспорить его. - Наконец, ты сама полячка, однако не ставишь себе этого в обвинение! - заключил князь. - Но я настолько полячка, - пойми ты, - насколько поляки угнетенный народ, а на стороне угнетенных я всегда была и буду! - возразила Елена. - Нет, больше, больше!.. - возразил ей, с своей стороны горячась, князь. - Ты полячка по крови так же, как и я русский человек по крови; в тебе, может быть, течет кровь какого-нибудь польского пана, сражавшегося насмерть с каким-нибудь из моих предков, князем Григоровым. Такие стычки и встречи в жизни не пропадают потом в потомстве бесследно! - Ну да, как же, аристократические принципы... без них мы шагу не можем сделать! - рассмеялась злобно Елена и, отвернувшись от князя, стала глядеть в угол печи. На глазах ее искрились даже слезы от гнева. У Елены оставался еще один мотив для убеждения князя, который она не хотела было высказывать ему по самолюбию своему, говорившему ей, что князь сам должен был это знать и чувствовать в себе; как бы то ни было, однако, Елена решилась на этот раз отложить в сторону всякую гордость. - Хоть тебе и тяжело оказать помощь полякам, что я отчасти понимаю, - начала она, - но ты должен пересилить себя и сделать это для меня, из любви своей ко мне, и я в этом случае прямо ставлю испытание твоему чувству ко мне: признаешь ты в нем силу и влияние над собой - я буду верить ему; а нет - так ты и не говори мне больше о нем. - Даже из любви к тебе не могу этого сделать! - отвечал князь. - Даже!.. Ну, смотри, не раскайся после!.. - произнесла Елена и, понимая, что убеждать князя долее и даже угрожать ему было совершенно бесполезно, она встала и ушла из кабинета. Вся ее походка при этом, все движения были движениями рассвирепелой тигрицы: темперамент матери как бы невольно высказался в эти минуты в Елене! Князь тоже остался под влиянием сильного гнева. Он твердо был уверен, что Елену поддул и настроил Жуквич, и не для того, чтобы добыть через нее денег своим собратьям, а просто положить их себе в карман, благо в России много дураков, которые верили его словам. Чтобы спасти себя на дальнейшее время от подобного господина, князь тут же написал и отправил к нему не совсем ласкового свойства письмецо: "Милостивый государь! Так как вы, несмотря на короткое время появления вашего в моем доме, успели устроить в нем интригу, последствием которой я имел весьма неприятное для меня объяснение с Еленой Николаевной, то, чтобы не дать вам возможности приготовлять мне сюрпризы такого рода, я прошу вас не посещать больше моего дома; в противном случае я вынужден буду поступить с вами весьма негостеприимно". Елена между тем прошла в свою комнату и села там; гневные и серьезные мысли, точно облако зловещее, осенили ее молодое чело. Часа два, по крайней мере, она пробыла почти в неподвижном положении; вдруг к ней вошла ее горничная. - Барышня, - начала она негромким голосом: - человек вон этого Жуквича пришел к вам и принес записочку. - Ну, так давай ее мне скорее! - сказала Елена стремительно. Горничная подала ей записочку. - Лакей-то не отдавал было, просил, чтоб я к вам его провела. "Куда, я говорю, тебе, лупоглазому черту, идти к барышне!.. Дай записочку-то... Я не съем ее!" Жуквич писал Елене: "Я получил от князя очень грубый отказ от дому: что такое у вас произошло?.. Я, впрочем, вам наперед предсказывал, что откровенность с князем ни к чему не может повести доброму. Буду ли я когда-нибудь и где именно иметь счастие встретиться с вами?" - Человек еще не ушел? - спросила Елена горничную. - Нет еще-с! - отвечала та. - Дожидается ответа: барин, говорит, так приказал! Елена написала очень коротко: "Князь может, сколько ему угодно, отказывать вам от дому, но видеться с вами мы будем; я сама буду ездить к вам и проводить у вас, если вы хотите, целые вечера!" К прежнему выражению лица Елены прибавилась какая-то необыкновенная решительность и как бы насмешливость над своей судьбой и своим собственным положением. V Николя Оглоблин просыпался не ранее, как в час пополудни. В одно утро, когда он еще валялся и нежился в своей постели, к нему вошел его камердинер Севастьян. - Вставайте-с!.. Дама вас там какая-то спрашивает, - сказал он почти строго барину. - Какая дама? - спросил Николя с небольшим удивлением, но не без удовольствия. - А хорошенькая? - прибавил он с лукавством. - Да-с, красивая, очень даже!.. - отвечал Севастьян. - Ну, так вели ее просить в залу и давай мне поскорей одеться! - затараторил Николя. Камердинер приотворил дверь и крикнул другому лакею, невдалеке стоявшему, чтобы тот просил даму в залу, а сам принялся помогать барину одеваться. Николя очень скоро прифрантился и, войдя в свой кабинет, велел даму просить к себе. Его очень интересовало посмотреть, кто она такая была... Вошла Елена и тут же сейчас приостановилась на минуту, удивленная и пораженная убранством кабинета Николя. Прежде всего Елене кинулся в глаза портрет государя в золотой раме, а кругом его на красном сукне, в виде лучей, развешены были разного рода оружия: сабли, шашки, ружья и пистолеты. В одном из углов стояла электрическая машина. Елене пришло в голову, что не удар ли случился с Николя, и он лечится электричеством; но машина, собственно, была куплена для больной бабушки Николя; когда же та умерла, то Николя машину взял к себе для такого употребления: он угрозами и ласками зазывал в свой кабинет лакеев и горничных и упрашивал их дотронуться до машины. Те соглашались, машина их щелкала; они вскрикивали и доставляли тем Николя несказанную радость. В другом углу кабинета стоял туалетный столик Николя, с круглым серебряным, как у женщин, зеркалом, весь уставленный флаконами с духами, банками с помадой, фиксатуарами, щетками и гребенками. Николя в "Онегине" прочитал описание кабинета денди и полагал, что такое убранство очень хорошо. Прямо над этим столом висел в углу старинный и вряд ли не чудотворный образ казанской божией матери, с лампадкою перед ним. Николя был очень богомолен и состоял даже в своем приходе старостой церковным. По третьей стене шел огромный книжный шкаф, сверху донизу набитый французскими романами, - все это, как бы для придачи общего характера, было покрыто пылью и почти грязью. Николя, в свою очередь, тоже очень удивился появлению Елены. - Mademoiselle Жиглинская, вас ли я вижу? - говорил он, выпучивая свои бараньи глаза и протягивая к ней обе руки. - А я к вам с просьбой, Оглоблин, - начала Елена, торопясь поскорее сесть. Она заметно была в раздраженном и нервном состоянии. Николя поспешил ей при этом пододвинуть кресло. - Я одному моему комиссионеру поручила разузнавать, нет ли свободных мест женских в каких-нибудь учреждениях, и он мне сказал, что у отца вашего есть свободное место кастелянши!.. - Но для кого вам нужно это место? - спросил Николя. - Для себя!.. Я хочу занять его!.. - отвечала Елена. Николя еще больше вытаращил глаза свои. - А как же князь-то? - бухнул он прямо. Елена при этом немного вспыхнула. - С князем мы расходимся!.. - проговорила она. - Не может быть! - воскликнул Николя и захохотал своим глупым смехом. Елена окончательно было сконфузилась, но постаралась снова овладеть собой. - Подите и скажите вашему отцу, чтоб он дал мне это место! - сказала она почти повелительно. - Да ведь отец теперь в присутствии! - прошепелявил Николя. - Все равно... Вы к нему в присутствие ступайте!.. Оно тут у вас в одном доме?.. - Тут, здесь! Старик Оглоблин занимал в бельэтаже огромную казенную квартиру, а внизу у него было так называемое присутствие его. - Ну, так ступайте и непременно выпросите мне это место, - настаивала Елена. - A l'instant mademoiselle!* - воскликнул Николя. Он вообще никогда и никакой даме неспособен был отказать в ее просьбе, а тут он сообразил еще и то, что, сделав одолжение Елене, которая, по ее словам, расходится с князем, он будет иметь возможность за ней приволокнуться, а Елена очень и очень нравилась ему своею наружностью. ______________ * Немедленно! (франц.). Комната, которую старик Оглоблин именовал присутствием своим, была довольно большая и имела, как всякое присутствие, стол, накрытый красным сукном, и зерцало. Сам старик Оглоблин, в вицмундире и весь осыпанный звездами и крестами, сидел за этим столом и помечал разложенные перед ним бумаги. Лицо у него хоть и было простоватое, но дышало, однако, гораздо большим благородством, чем лицо сына; видно было, что человек этот вырос и воспитался на французских трюфелях и благородных виноградных винах, тогда как в наружности сына было что-то замоскворецкое, проглядывали мороженая осетрина и листовая настойка. Старик Оглоблин в молодости служил в кавалергардах и, конечно, во всю свою жизнь не унизил себя ни разу посещением какой-нибудь гостиницы ниже Дюссо и Шевалье, а Николя почти каждый вечер после театра кутил в Московском трактире. Придя на этот раз к отцу, он сначала заглянул в присутствие. - Папа, можно к вам? - произнес он. - Можно, войди, - отвечал тот, оставляя на некоторое время свои занятия. Николя вошел, взял стул и сел против отца. - Вы помните, папа, Жиглинскую, любовницу князя Григорова? - начал он. - Какую такую любовницу? - спросил старик, несколько утративший свежесть памяти. - Ну, которую еще вместе с Анной Юрьевной выгнали из службы за то вот, что она сделалась в известном положении. - Ах, да, помню! - припомнил старик. - И теперь она... Бог их там знает, кто: князь ли, она ли ему, только дали друг другу по подзатыльничку и разошлись... Теперь она на бобах и осталась! - заключил Николя и захохотал. - На бобах!.. На бобах!.. - согласился, усмехаясь, старик. - Что же ты-то тут зеваешь? - присовокупил он тоном шутливой укоризны. - Да что!.. Нет!.. Она чудачка страшная!.. - отвечал Николя. - Теперь пришла и просит, чтоб ей дали место кастелянши. - Место?.. Кастелянши?.. - повторил старик уже серьезно и как бы делая ударение на каждом слове. - Да, папа!.. Дайте ей место! Мы этим чудесно насолим князю Григорову: пускай он не говорит, что Оглоблины дураки набитые. - Да разве он говорит это? - спросил старик, с удивлением взглянув на сына. - Еще бы не говорит!.. Везде говорит! - отвечал Николя, впрочем, более подозревавший, чем достоверно знавший, что князь говорит это, и сказавший отцу об этом затем, чтобы больше его вооружить против князя... - Так что же, папа, дадите mademoiselle Жиглинской место? - приставал он к старику. - Но прежде я должен посоветоваться с Феодосием Ивановичем! - возразил ему тот. Такого рода ответ Оглоблин давал обыкновенно на все просьбы, к нему адресуемые. Феодосий Иваныч был правитель дел его и хоть от природы был наделен весьма малым умом, но сумел как-то себе выработать необыкновенно серьезный и почти глубокомысленный вид. Начальника своего он больше всего обольщал и доказывал ему свое усердие тем, что как только тот станет что-нибудь приказывать ему с известными минами и жестами, так и Феодосий Иваныч начнет делать точно такие же мины и жесты. - Ну, так я, папа, сейчас позову вам его! - проговорил Николя и бросился в соседнюю комнату, где обыкновенно заседал Феодосий Иваныч. Николя лучше, чем отец его, понимал почтенного правителя дел и, догадываясь, что тот был дурак великий, нисколько с ним не церемонился и даже, когда Феодосий Иваныч приходил к ним обедать и, по обыкновению своему, в ожидании, пока сядут за стол, ходил, понурив голову, взад и вперед по зале, Николя вдруг налетал на него, схватывал его за плечи и перепрыгивал ему через голову: как гимнаст, Николя был превосходный! Феодосий Иваныч только отстранялся при этом несколько в сторону, делал удивленную мину и произносил: "Фу, ты, господи боже мой!". В настоящем случае Николя тоже не стал с ним деликатничать. - Вас папа просит, - почти закричал он на него: - там я хлопочу одну девушку определить к нам в кастелянши, и если вы отговорите папа, я вас отдую за то! - заключил Николя и показал кулак Феодосию Иванычу. - Да погодите еще отдувать-то! - ответил тот ему и пошел в присутствие. Николя последовал за ним и стал в присутствии таким образом, что отцу было не видать его, а Феодосий Иваныч, напротив, очень хорошо его видел. - У нас... там... есть... место кастелянши? - начал старик Оглоблин, принимая все более и более важный вид. - Есть!.. Есть!.. Есть!.. - отвечал ему троекратно Феодосий Иваныч, тоже с более и более усиливающеюся важностию. - Николя просит... на это... место... поместить... одну... девицу... Она там уже... служила... и потеряла... место!.. - произнес, как бы скандируя стихи, старик Оглоблин. - Место... потеряла? - повторил за ним и Феодосий Иваныч. - Да... Можно ли нам поэтому... определить ее? - продолжал, потрясая головой, старик Оглоблин. Николя при этом держал кулак перед глазами правителя дел. - Отчего нельзя? Можно!.. Можно!.. - отвечал тот, встряхивая тоже головой. - Можно, значит! - обратился после того отец к сыну. - Ну так я, папа, сейчас приведу к вам ее, - вскричал радостно Николя. - Приведи! - разрешил ему родитель. Николя побежал за Еленой, а Феодосий Иваныч приостановился, чтобы дать начальнику совет. - Вы бумаги-то у ней спросите, чтобы метрику и послужной список мужа, либо отца, коли девица, - проговорил он, делая, в подражание старику Оглоблину, ударение почти на каждом слове. - Непременно!.. Непременно!.. - подхватил тот. Феодосий Иваныч после того ушел на свое место, а в другие двери Николя ввел в присутствие Елену. Старик Оглоблин исполнился даже удивления, увидев перед собою почти величественной наружности даму: во всех своих просительницах он привык больше видеть забитых судьбою, слезливых, слюнявых. Он привстал со своего места и, по свойственной всем начальникам манере, оперся обеими руками на стол. - Мой сын... говорит... - начал он, - что вы... желаете... занять... место... кастелянши?.. - Да, я очень желаю занять это место, - проговорила Елена. - Оно... ваше... ваше!.. - проговорил старик с ударением. - Но нам нужны... бумаги... метрику вашу... и послужной список... вашего родителя. - У меня все эти бумаги есть, - отвечала Елена. - И потому... я... больше... никаких... препятствий не имею, - заключил старик. - И мне, значит, можно сегодня переехать на казенную квартиру? - спросила Елена. Старика Оглоблина снова поставил этот вопрос в недоумение. - Феодосия... Иваныча... надобно об этом спросить!.. - сказал он сыну. Тот сбегал и опять привел Феодосия Иваныча. - Можно им... сегодня... на квартиру... нашу... переехать?.. Та... прежняя... кастелянша переехала?.. - обратился старик к своему правителю. - Та... переехала... можно им! - почти передразнил его Феодосий Иваныч. - Вымыть только и вымести квартиру прежде надо, - прибавил он от себя. - Ну, велите вымыть и вымести ее, - повторил за ним начальник. Феодосий Иваныч ушел после того. - Я могу теперь идти? - сказала Елена, раскланиваясь перед стариком. - Можете! - произнес и он, раскланиваясь с ней. Елена пошла. - Прощайте, папа! - крикнул отцу Николя и поспешил за Еленой. - Когда вы, mademoiselle Жиглинская, будете здесь жить, вы позволите мне бывать у вас? - проговорил он в одно и то же время лукавым и упрашивающим голосом. - Пожалуйста, - отвечала она, приветливо кивая ему на прощанье головою. x x x От Оглоблиных Елена прямо проехала к Жуквичу в гостиницу, где он занимал небольшой, но очень красивый номер. Сам Жуквич, несмотря на то, что сидел дома и даже занимался чем-то, был причесан, припомажен, раздушен и в каком-то франтоватом, мохнатом пальто. На каждой из вещей, которые Елена увидала у него в номере, начиная с нового большого чемодана до толстого клетчатого пледа, лежавшего на диване, ей кинулся в глаза отпечаток европейского изящества и прочности, и она при этом невольно вспомнила сейчас только оставленный ею богатый дом русского вельможи, представлявший огромные комнаты, нелепое убранство в них и грязь на всем. - Вот я и нашла вас, - сказала она, входя и пожимая Жуквичу руку. - О, да, merci, merci, - произнес он, как бы несколько даже сконфуженный ее появлением. - Но что же такое у вас произошло с князем, скажите ж мне милостиво? - присовокупил он затем. - Да ничего, договорились только до полной откровенности и поняли, что не можем жить вместе, - отвечала Елена, садясь, снимая шляпу и порывисто поправляя свои растрепавшиеся от дороги волосы. Жуквич при этом широко раскрыл от удивления свои красивые глаза. - Жить даже не можете вместе? - повторил он. - Что ж, и князь так же думает? - Не знаю, как он думает, потому что после нашей ссоры я с ним больше не видалась, а теперь он и совсем уехал в Петербург. - Как?.. Зачем?.. - почти воскликнул Жуквич, окончательно пораженный и удивленный. - Это вы его спросите, а мне он ничего не сказал о том, - отвечала насмешливо Елена. - Как ж это жаль!.. Как жаль!.. - произнес после того Жуквич тоном, как видно, искреннего сожаления. - Чем вам бесполезно жалеть меня, лучше дайте мне кофе, - сказала с маленькой досадой Елена и видя, что на столе стоял кофейный прибор. - О, с великою моею готовностью! - произнес Жуквич и сам принялся варить для Елены свежий кофе. При этом он несколько раз и очень проворно сполоснул кофейник, искусно повернул его, когда кофе скипел в нем, и, наконец, налил чашку Елене. Кофе оказался превосходным. - Какой вы мастер варить кофе и как умеете это ловко делать! - заметила ему Елена. - У меня есть маленькая ловкость в руках! - отвечал с легкою улыбкой Жуквич и при этом, как бы невольно, поласкал одну свою руку другою рукою, а потом его лицо сейчас опять приняло невеселое выражение. - Вы так-таки ж после того с князем и не разговаривали? - проговорил он. - Нет, не разговаривала и, вероятно, всю жизнь не буду разговаривать. - Почему ж всю жизнь? - спросил Жуквич, опять немного ухмыляясь: он полагал, что в этом случае Елена преувеличивает. - Потому что я уезжаю от него совсем!.. Нашла себе казенное место. Жуквич окончательно исполнился глубокого сожаления. - Как это грустно ж и тем более, что я тому некоторым образом причина! - произнес он. - Нисколько не вы, потому что давно это накапливалось и должно было когда-нибудь и чем-нибудь разрешиться. - Но все ж, мне казалось бы, вам лучше было подождать, - начал Жуквич каким-то почти упрашивающим голосом, - время ж горами движет, а не то что меняет мысли ж человеческие. Князь, может быть, передумал бы, подчинился бы мало-помалу вашим убеждениям. - Нет, он никак в этом случае не подчинится моим убеждениям! - возразила Елена. - Но кроме ж того, - продолжал Жуквич тем же упрашивающим и как бы искренно участвующим тоном, - вы не знаете ж сами еще, разлюбили ли вы князя или нет. Елена при этом слегка покраснела. - Положим, я этого не знаю, - начала она, - но во всяком случае в каждом, вероятно, человеке существуют по два, по три и даже по нескольку чувств, из которых какое-нибудь одно всегда бывает преобладающим, а такое чувство во мне, в настоящее время, никак не любовь к князю. - Но к кому ж? - спросил ее Жуквич, устремляя на нее пристальный взгляд. Елена опять при этом несколько смутилась. - То есть к чему же, вы должны были бы спросить меня... - подхватила она. - И это я вам сейчас объясню: я, еще бывши маленьким ребенком, чувствовала, что этот порядок вещей, который шел около меня, невозможен, возмутителен! Всюду - ложь, обман, господство каких-то почти диких преданий!.. Торжество всюду глупости, бездарности!.. Школа все это во мне еще больше поддержала; тут я узнала, между прочим, разные социалистические надежды и чаяния и, конечно, всей душой устремилась к ним, как к единственному просвету; но когда вышла из школы, я в жизни намека даже не стала замечать к осуществлению чего-нибудь подобного; старый порядок, я видела, стоит очень прочно и очень твердо, а бойцы, бравшиеся разбивать его, были такие слабые, малочисленные, так что я начинала приходить в отчаяние. Это постоянное пребывание в очень неясном, но все-таки чего-то ожидающем состоянии мне сделалось, наконец, невыносимо: я почти готова была думать, что разные хорошие мысли и идеи - сами по себе, а жизнь человеческая - сама по себе, в которой только пошлость и гадость могут реализироваться; но встреча с вами, - вот видите, как я откровенна, - согнала этот туман с моих желаний и стремлений!.. Я воочию увидала мой идеал, к которому должна была идти, - словом, я поняла, что я - полька, и что прежде, чем хлопотать мне об устройстве всего человечества, я должна отдать себя на службу моей несчастной родине. На лице Жуквича заметно отразилось при этом удовольствие. - Вот эта ж самая служба родине, - заговорил он немножко нараспев и вкрадчивым голосом, - я думаю, и нуждалась бы, чтобы вы не расходились с князем: он - человек богатый ж и влиятельный, и добрый! Мы ж поляки, по нашему несчастному политическому положению, не должны ничем пренебрегать, и нам извинительны все средства, даже обман, кокетство и лукавство женщин... - Совершенно согласна, что средства все эти позволительны, - подхватила Елена, - но в некоторых случаях они для женщины возможны, а в других - выше сил ее... Вы, как мужчина, может быть, не совсем поймете меня: если б я князя не знала прежде и для блага поляков нужно было бы сделаться его любовницей, я ни минуты бы не задумалась; но я любила этого человека, я некогда к ногам его кинула всю мою будущность, я думала всю жизнь мою пройти с ним рука об руку, и он за все это осмеливается в присутствии моем проклинать себя за то, что расстроил свою семейную жизнь, разрушил счастие преданнейшей ему женщины, то есть полуидиотки его супруги!.. Наконец, когда я сказала ему, что, положим, по его личным чувствам, ему тяжело оказать помощь полякам, но все-таки он должен переломить себя и сделать это чисто из любви ко мне, - так он засмеялся мне в лицо. Под влиянием гнева, Елена даже несправедливо передавала происходившее у ней объяснение с князем. Жуквич на все эти слова ее молчал. - И что мне жить еще после этого с ним?.. - продолжала Елена, - тогда как он теперь, вероятно, тяготится и тем, что мне дает кусок хлеба, потому что я тоже полька!.. Да сохранит меня небо от того!.. Я скорее пойду в огородницы и коровницы, чем останусь у него! - А мне ж кажется, что князь любит вас и любит даже очень! - возразил ей Жуквич. - Да, чувственно, это может быть, но я хотела и надеялась, что он меня будет любить иначе, а уж если необходимо продавать себя этим негодяям-мужчинам, так можно найти повыгодней и потороватей князя... Вон я сейчас нашла двух покровителей, батюшку и сынка, - обоих обобрать можно, если угодно... - проговорила Елена с каким-то озлобленным цинизмом. - Словом, о князе говорить нечего, - это дело решенное, что мы с ним друг для друга больше не существуем! Будемте лучше с вами думать, что нам предпринять для наших соотчичей. Жуквич на это развел молча руками. - Прежде всего, - продолжала Елена, как бы придумав кое-что, - я одного из моих новых покровителей, юного Оглоблина, заставлю раздать билеты на лотерею, для которой соберу кой-какие из своих вещей, оберу у подруг моих разные безделушки; за все это, конечно, выручится очень маленькая сумма, но пока и то лучше пустого места... Жуквич грустно усмехнулся. - О, доброте ж вашей пределов нет! - произнес он, вскидывая на Елену сентиментальный взгляд. - То-то, к несчастию, доброты одной мало! - подхватила со вздохом Елена. - А нужны силы и средства! Затем они еще некоторое время побеседовали, и Жуквич успел при этом спросить Елену, что на какую сумму денег она сама будет жить на новом своем месте? - На очень маленькую-с!.. На очень! - отвечала она. Жуквич опять с грустным видом и участием покачал головой, а потом, когда Елена ушла от него, он долго оставался в задумчивом состоянии и, наконец, как бы не утерпев, произнес с досадой и насмешкой: "О, то ж женщины!" x x x Возвратясь домой, Елена велела своей горничной собираться и укладываться: ей сделался почти противен воздух в доме князя. Часам к восьми вечера все было уложено. Сборы Елены между тем обратили внимание толстого метрдотеля княжеского, старика очень неглупого, и длинновязого выездного лакея, малого тоже довольно смышленого, сидевших, по обыкновению, в огромной передней и игравших в шашки. - Да что, барышня-то эта наша уезжает, видно, куда-нибудь? - спросил метрдотель. - Уезжает!.. - отвечал лакей. - В Петербург, к князю, что ли? - просовокупил метрдотель. - Какое в Петербург!.. Машина разве ходит туда ночью? - возразил лакей. - Гм!.. - произнес метрдотель и пододвинул шашку. - Спросить бы ее, паря, надо, куда это она едет: а то князь приедет, хватится ее, что мы ему скажем на то? - Известно, хватится! - согласился лакей. Метрдотель как бы размышлял некоторое время. - Поди, спроси ее!.. Для отметки, мол, это нужно... показать, куда вы выбыли, - проговорил он. - Да что мне-то спрашивать? Ты старший-то у нас в доме, - отозвался было сначала лакей. - Экой, братец, какой ты глупый! - возразил ему метрдотель: - я старший по буфету, а ты настоящий-то дамский выездной лакей. Лакей убедился этим доводом. - Да мне что?.. Я пойду!.. - сказал он, а затем встал и проворно пошел в комнату к Елене. - Вы уезжать изволите-с? - спросил он ее. - Да! - отвечала ему лаконически Елена. - Вы не прикажете телеграфировать об этом князю? - допрашивал ее лакей. Елена немного испугалась этого. - Нет, я сама ему писала; я на короткое время к матери переезжаю! - присовокупила она, чтоб отвязаться от дальнейших расспросов. - К маменьке изволите ехать? - повторил лакей с явным недоверием в голосе. - Да; а как князь возвратится, я опять перееду сюда! - говорила Елена, чтобы только успокоить его. Лакей не нашелся более, о чем ее расспрашивать, и возвратился к метрдотелю. - К матери, говорит, уезжает на время, - объяснил он тому, усаживаясь опять за шашки. - Что ей так вдруг захотелось туда!.. - произнес, усмехнувшись, метрдотель. - Прах ее знает! - отвечал лакей, тоже усмехаясь. Вскоре после того два дворника и два поваренка, предводительствуемые горничною Елены, стали проносить мимо них сундуки и чемоданы и все это укладывать на приведенного к подъезду извозчика. - Куда это, тетенька, путь ваш держите? - пошутил метрдотель горничной. - Куда нужно-с! - отвечала та ему: Елена запретила ей говорить княжеской прислуге, куда они переезжают. Невдолге после горничной на лестнице показалась и Елена, а за нею шла нянька с ребенком. - Не прикажете ли карету для вас заложить?.. Так же стоят лошади, ничего не делают! - отнесся к ней выездной лакей. - Нет, не надо!.. Я на извозчике доеду, - сказала Елена. - А ты вот что лучше: побереги мое письмо к князю, которое я оставила в кабинете на столе. - Сохранно будет-с! - отвечал ей лакей. Елена свою новую квартиру в казенном доме нашла выметенною и вымытою; но при всем том она оказалась очень неприглядною: в ней было всего только две комнаты и небольшая кухня; потолок заменялся сводом; в окнах виднелись железные решетки, так что нянька и горничная, попривыкшие к роскоши в княжеском доме, почти в один голос воскликнули: - Ах, батюшки, словно тюрьма какая!.. Но Елену, кажется, нисколько не смутила бедность ее нового помещения. Обойдя все кругом и попробовав рукой жесткую кожаную мебель, она спокойно села на диван и проговорила: - Ничего, матушка Россия, - чего и ожидать лучшего! Затем Елена велела поскорее уложить ребенка спать, съела две баранки, которых, ехав дорогой, купила целый фунт, остальные отдала няне и горничной. Те, скипятив самовар, принялись их кушать с чаем; а Елена, положив себе под голову подушку, улеглась, не раздеваясь, на жестком кожаном диване и вскоре заснула крепким сном, как будто бы переживаемая ею тревога сделала ее более счастливою и спокойною... VI Князь сидел в Петербурге в том же самом номере гостиницы "Париж", в котором мы некогда в первый раз с ним встретились. Зачем князь в настоящее время приехал в Петербург, он сам того хорошенько не знал. Он бежал, кажется, от овладевшего им гнева против Елены, бежал и от любви к ней. Ему казалось, что весь этот польский патриотизм, как бы по мановению волшебного жезла снишедший на Елену, был, во-первых, плодом пронырливых внушений Жуквича и, во-вторых, делом собственной, ничем не сдерживаемой, капризной фантазии Елены, а между тем, для удовлетворения этого, может быть, мимолетного желания, она требовала, чтобы князь ломал и рушил в себе почти органически прирожденное ему чувство. "Положим даже, - рассуждал он, - что и в Елене этот польский патриотизм прирожденное ей чувство, спавшее и дремавшее в ней до времени; но почему же она не хочет уважить этого чувства в другом и, действуя сама как полька, возмущается, когда князь поступает как русский". Далее затем в голове князя начались противоречия этим его мыслям: "Конечно, для удовлетворения своего патриотического чувства, - обсуживал он вопрос с другой стороны, - Елене нужны были пятнадцать тысяч, которые она могла взять только у князя, и неужели же она не стоила подобного маленького подарка от него, а получив этот подарок, она могла располагать им, как ей угодно?.. Эти пятнадцать тысяч ему следовало бы подарить!" - решил князь мысленно; но в то же время у него в голове сейчас явилось новое противоречие тому: "Этими пятнадцатью тысячами дело никак бы не кончилось, - думал он, - Елена, подстрекаемая Жуквичем, вероятно, пойдет по этому пути все дальше и дальше и, чего доброго, вступит в какой-нибудь польский заговор!" Князь был не трус, готов был стать в самую отчаянную и рискованную оппозицию и даже с удовольствием бы принял всякое политическое наказание, но он хотел, чтоб это последовало над ним за какое-нибудь дорогое и близкое сердцу его дело. Стоять же за польщизну{353}, или, лучше сказать, за польскую шляхту и ксендзов, он считал постыдным для себя. Живя уже несколько дней в Петербурге, князь почти не выходил из своего номера и только в последнее утро съездил на могилу к Марье Васильевне, недавно перед тем умершей и похороненной. Заехав потом к мраморщику, он заказал ему поставить над ее могилою памятник, а теперь, сидя один в комнате, невольно вспоминал об этой доброй старушке, так горячо и так бескорыстно его любившей. Вдруг ему подали телеграмму из Москвы; князь задрожал даже весь; он непременно предполагал, что эта телеграмма была от Елены, и надежда, что она хочет помириться с ним, исполнила его сердце радостью. Телеграмма его извещала: "Вчерашнего числа Елена Николаевна совсем уехали из вашего дома. Мы их спрашивали, куда они уезжают, и они нам сказали, что к маменьке ихней. Мы на другой день ходили к их маменьке; она сказала, что их нет у них, и очень сами этим встревожились! Спиридон Скворцов и Михайла Гаврилов". Князь первоначально понять не мог, кто это ему телеграфирует, и только потом сообразил, что это были лакеи его. Первым делом князя после того было взглянуть на часы, - был всего еще второй час. Князь крикнул своего камердинера и велел ему сейчас же собраться, а через час какой-нибудь он был на железной дороге и ехал обратно в Москву. Печаль и даже отчаяние до такой степени ярко отражались во всей его наружности, что ехавшая с ним в одном вагоне довольно еще нестарая и, должно быть, весьма сердобольная дама никак не могла удержаться и начала беспрестанно обращаться к нему. - Mon