писанного нами горестного события княгиня получила от Петицкой записку, которую та прислала к ней со своей горничной, очень безобразной из себя. Горничную эту г-жа Петицкая тоже считала весьма недалекою, но в сущности вряд ли это было так: горничная действительно имела рожу наподобие пряничной формы и при этом какой-то огромный, глупый нос, которым она вдобавок еще постоянно храпела и сопела; но в то же время она очень искусно успела уверить барыню, что во вчерашнем происшествии будто бы сама очень испугалась и поэтому ничего не слыхала, что происходило в спальне. В записке своей, написанной, по обыкновению, очень правильным французским языком, г-жа Петицкая умоляла княгиню приехать к ней, так как она очень больна и, что хуже всего, находится совершенно без денег; но идти и достать их где-нибудь у ней совершенно не хватает сил. Г-жа Петицкая не упускала ни одного случая, чтобы занять у княгини хоть маленькую сумму, которую она, разумеется, никогда и не возвращала. Добрая княгиня очень встревожилась этим известием и сама вышла к горничной. - Что такое с твоей барыней? - спросила она. - Оне нездоровы очень-с! - отвечала с храпом горничная и вместе с тем улыбаясь всем своим ртом. - Но чем именно? - Спинка, должно быть, болит-с! - произнесла горничная и вместе с тем, как бы не утерпев, фыркнула на всю комнату. - Но чему же ты смеешься, моя милая? - спросила княгиня, несколько уже рассердившись на нее. - Да я всегда такая-с! - отвечала горничная, втягивая в себя с храпом воздух: ей главным образом смешно было вспомнить, что именно болит у ее госпожи. Сама княгиня не поехала к своей подруге, так как она ждала к себе Миклакова, но денег ей, конечно, сейчас же послала и, кроме того, отправила нарочного к Елпидифору Мартынычу с строгим приказанием, чтобы он сейчас же ехал и оказал помощь г-же Петицкой. Тот, конечно, не смел ослушаться и приехал к больной прежде даже, чем возвратилась ее горничная. Дверь с крыльца в переднюю оставалась еще со вчерашнего вечера незапертою. Елпидифор Мартыныч вошел в нее, прошел потом залу, гостиную и затем очутился в спальне г-жи Петицкой. Та в это время лежала в постели и плакала. - Это что, о чем такие слезы? - воскликнул Елпидифор Мартыныч. Он видал Петицкую еще прежде того несколько раз у княгини. - Ах, боже мой, Елпидифор Мартыныч! - воскликнула она, в свою очередь, стараясь поправить несколько свое неглиже. - Я-с, я-с это - к-ха! - отвечал ей доктор, садясь около ее кровати. - Княгиня прислала меня к вам и велела мне непременна вас вылечить! - Merci! - проговорила больная, почему-то вся вспыхнувши в лице. - Что же у вас такое болит-с? - спрашивал Елпидифор Мартыныч, несколько наклоняясь к ней. - Все болит! - отвечала Петицкая. - Как все? Что-нибудь да не болит же ведь!.. - возразил Елпидифор Мартыныч. - Все! - повторила г-жа Петицкая настойчиво. Елпидифор Мартыныч поставлен был в большое недоумение; он взял ее руку и пощупал пульс. - Пульс нервный только, - произнес он. - Видно, только раздражение нервное. Что вы, не рассердились ли на что-нибудь, не опечалились ли чем-нибудь, не испугались ли чего? - Ах, я очень испугалась! - воскликнула Петицкая, как бы обрадовавшись последнему вопросу Иллионского. - Вообразите, я ехала на извозчике; он меня выпрокинул, платье и салоп мой за что-то зацепились в санях; лошадь между тем побежала и протащила меня по замерзшей улице! - А, скверно это, скверно... Что же, переломов нет ли где в руке, в ноге? - Переломов нет. - Ушибы, значит, только? - Да, ушибы. - Г-м! - произнес глубокомысленно Елпидифор Мартыныч. - Посмотреть надобно-с, взглянуть! - присовокупил он. - Ни за что на свете, ни за что! - воскликнула г-жа Петицкая. - А вот это так предрассудок, совершенный предрассудок! - возразил ей Иллионский. - Стыдливость тут ни к чему-с не ведет. - Ну, как вы там хотите, а я не могу. - Все-таки примочку какую-нибудь прописать вам надобно. - Пожалуй! - протянула г-жа Петицкая. Елпидифор Мартыныч вышел прописать рецепт и только было уселся в маленькой гостиной за круглый стол, надел очки и закинул голову несколько вправо, чтобы сообразить, что собственно прописать, как вдруг поражен был неописанным удивлением: на одном из ближайших стульев он увидел стоявшую, или, лучше оказать, валявшуюся свою собственную круглую шляпенку, которую он дал Николя Оглоблину для маскарада. Первым движением Елпидифора Мартыныча было закричать г-же Петицкой несколько лукавым голосом: "Какая это такая у ней шляпа?", но многолетняя опытность жизни человека и врача инстинктивно остановила его, и он только громчайшим образом кашлянул на всю комнату: "К-ха!", так что Петицкая даже вздрогнула и невольно проговорила сама с собой: - Господи! Как он кашляет ужасно... Елпидифор Мартыныч после того принялся писать рецепт, продолжая искоса посматривать на свою шляпенку и соображая, каким образом она могла попасть к г-же Петицкой. - Когда же с вами эта неприятность от извозчика случилась? - крикнул он своей пациентке, как бы для соображения при писании рецепта, а в сущности для объяснения обстоятельств по случаю шляпы. - Вчера! - отвечала ему больная из своей комнаты. - Вчера!.. - повторил протяжно доктор: вчера он именно и дал шляпу Николя. Для Елпидифора Мартыныча не оставалось более никакого сомнения в том, что между сим молодым человеком и г-жой Петицкой кое-что существовало. - Стало быть, у извозчика лошадь была очень бойкая, если он так долго не мог остановить ее? - крикнул он ей опять. - Очень бойкая! - отвечала ему та. - Бойкая!.. - повторил еще раз Елпидифор Мартыныч и сам с собой окончательно решил, что она вовсе ехала не на извозчике, а, вероятно, на бойких лошадях Николя Оглоблина, и ехала, вероятно, с ним из маскарада. - А рано ли вы это ехали? - попытался он еще спросить ее. - Очень поздно, из маскарада ехала! - отвечала г-жа Петицкая. Елпидифор Мартыныч при этом только с удовольствием улыбнулся. - Эврика! - произнес он сам с собой и затем, написав рецепт и отдав его с приличным наставлением г-же Петицкой, расшаркался перед нею моднее обыкновенного, поцеловал у нее даже при этом ручку и уехал. Елпидифор Мартыныч вообще со всеми женщинами, про которых он узнавал кто-что, всегда делался как-то развязнее. От г-жи Петицкой Елпидифор Мартыныч прямо отправился к княгине с тем, чтобы донести ей о том, что исполнил ее приказание, а потом, если выпадет к тому удобный разговор, то и рассказать ей о том, что успел он наблюсти у г-жи Петицкой. Елпидифор Мартыныч, опять-таки по своей многолетней опытности, очень хорошо знал, что всякая женщина, как бы она ни была дружна с другой женщиной, всегда выслушает с удовольствием скандал про эту другую женщину, особенно если этот скандал касается сердечной стороны. Услыхав о приезде Иллионского, княгиня поспешила даже выйти к нему навстречу. - Что такое с Петицкой? - спрашивала она, когда Елпидифор Мартыныч только что успел показаться в зале. - Да нехорошо-с, нехорошо-с! - отвечал доктор. - А пожалуй, и хорошо! - присовокупил он после нескольких минут молчания с улыбкою. - Как, нехорошо и хорошо? - спросила княгиня, немножко испуганная и с удивлением. - Это я так, пошутил, - отвечал Елпидифор Мартыныч, лукаво потупляя перед ней глаза свои. - Но чем же собственно она больна? - приставала княгиня. - Испугом, кажется, больше ничего; она ехала, выпрокинулась из саней и немножко потащилась. - Господи боже мой! - воскликнула княгиня окончательно испуганным голосом. - Но откуда же это она ехала? - Из маскарада... ночью и, кажется, не одна!.. - отвечал Иллионский с расстановкой (он в это время вместе с княгиней входил в гостиную, где и уселся сейчас же в кресло). - Между нами сказать, - прибавил он, мотнув головой и приподнимая свои густые брови, - тут кроется что-то таинственное. - Но что такое тут может быть таинственного? - спросила княгиня. Елпидифор Мартыныч сначала усмехнулся немного, а потом рассказал подробнейшим образом, как он отдал свою шляпу Николя Оглоблину для маскарада и как сегодня, приехав к г-же Петицкой, увидел эту шляпу у ней в гостиной. - Ту самую, которую вы отдали Николя? - спросила его княгиня. - Ту самую! - отвечал Иллионский. Княгиня при этом покраснела даже немного в лице. Она сама уже несколько времени замечала, что у Петицкой что-то такое происходит с Николя Оглоблиным, но всегда старалась отогнать от себя подобное подозрение, потому что считала Николя ниже внимания всякой порядочной женщины. - Зачем же могла быть у нее его шляпа? - Вероятно, заезжал после маскарада побеседовать с ней!.. На последние слова Елпидифор Мартыныч сделал сильное ударение. - Я, однако, все-таки тут ничего не понимаю! - произнесла княгиня досадливым голосом. - А вы спрашивали, зачем у нее эта шляпа? - Господи помилуй! Разве о подобных вещах спрашивают дам? - возразил Елпидифор Мартыныч, растопыривая руки. - А я так спрошу ее непременно, - говорила княгиня. - Нет, уж и вы, пожалуйста, не спрашивайте - к-ха!.. Я сказал вам по преданности моей, а вы меня и выдадите - к-ха!.. - начал было упрашивать Елпидифор Мартыныч. - Я вас не буду выдавать - нисколько!.. - возразила ему княгиня. - Да как же не выдавать, - от кого же вы узнали про это? - продолжал Елпидифор Мартыныч каким-то уже жалобным голосом. - Ну, уж я знаю, от кого узнала! - почти прикрикнула на него княгиня. Елпидифор Мартыныч чмокнул только на это губами и уехал от княгини с твердою решимостью никогда ей больше ничего не рассказывать. Та же, оставшись одна, принялась рассуждать о своей приятельнице: более всего княгиню удивляло то, что неужели же Петицкая в самом деле полюбила Оглоблина, и если не полюбила, то что же заставило ее быть благосклонною к нему? Как бы в разрешение всех этих вопросов вошел лакей и доложил, что приехал Николя Оглоблин. - Ах, проси! - воскликнула на этот раз княгиня с явным удовольствием. По свойственному женщинам любопытству, она не в состоянии была удержаться и решилась теперь же, сейчас же, не говоря, конечно, прямо, повыведать от Николя всю правду, которую он, как надеялась княгиня, по своей простоватости не сумеет скрыть. Николя вошел к ней, заметно стараясь быть веселым, беззаботным и довольным. Он нарочно ездил по своим знакомым, чтобы те не подумали, что с ним накануне что-нибудь случилось. На Петицкую Николя был страшно сердит, потому что догадался, что вздул его один из ее прежних обожателей. Он дал себе слово никогда не видаться с нею и даже не произносить никогда ее имени, как будто бы и не знал ее совсем. - Пожалуйте-ка сюда, - пожалуйте! - сказала княгиня, при его входе, несколько даже как бы угрожающим голосом. Николя от одного этого уже немного сконфузился. - Что такое, что такое? - зашлепал он своим толстым языком. - А где вы вчера вечером были? - спросила княгиня, уставляя на него пристальный взгляд. Николя просто обмер. - Дома был-с! - отвечал он, решительно не находя, что бы такое придумать. - А зачем же вы шляпы у Елпидифора Мартыныча просили? - продолжала княгиня. - Какой шляпы-с? - спросил Николя, как бы ни в чем неповинный. - А такой, в которой вечером вы были в маскараде. Николя при этом покраснел, как рак вареный. - Это вам все старый этот черт Иллионский наболтал, - проговорил он. - Нет, не Иллионский! - возразила ему княгиня. - Потому что я знаю даже, куда вы из маскарада уехали. Николя окончательно растерялся; он нисколько уже не сомневался, что княгиня все знает и теперь смеется над ним, а потому он страшно на нее рассердился. - Много что-то вы уж знаете! До всего вам дело!.. - произнес он, надувшись. - Дело потому, что вы мне родня... - Много у меня этакой-то родни по Москве! - бухнул Николя. Княгиня увидела, что с этим дуралеем разговаривать было почти невозможно. - Как это мило так выражаться! - сказала она, немножко уж рассердясь на него. - Что выражаться-то? Вы сами начали... - продолжал Николя. Княгиня окончательно на него рассердилась. - Действительно, я на этот раз виновата и вперед не позволю себе никакой шутки с вами! - проговорила она и, встав с своего места, ушла совсем из гостиной и больше не возвращалась, так что Николя сидел-сидел один, пыхтел-пыхтел, наконец, принужден был уехать. Его главным образом бесило то, от кого княгиня могла узнать, и как только он помышлял, что ей известна была вся постигшая его неприятность, так кровь подливала у него к сердцу и неимоверная злоба им овладевала. С этим самым" чувством он совершил все прочие свои визиты, на которых никто даже не намекнул ему о вчерашней неприятности, - значит, одна только княгиня в целой Москве и знала об этом, а потому она начинала представляться ему самым злейшим его врагом. Надобно было ей самой отомстить хорошенько. О, Николя имел для этого отличное средство! Г-жа Петицкая давно уже рассказала ему о шурах-мурах княгини с Миклаковым. "А где ж они видаются?" - спросил тогда ее Николя. - "В доме у княгини... Миклаков почти каждый вечер бывает у ней, и князя в это время всегда дома нет", - отвечала Петицкая. - "Значит, они в гостиной у них и видаются?" - продолжал допрашивать Николя. "Вероятно, в гостиной", - отозвалась Петицкая. Николя все это очень хорошо запомнил, и поэтому теперь ему стоило сказать о том князю, так тот шутить не будет и расправится с княгиней и Миклаковым по-свойски. Николя, как мы знаем, страшно боялся князя и считал его скорее за тигра, чем за человека... Но как же сказать о том князю, кто осмелится сказать ему это? "А что если, - придумал Николя, - написать князю анонимное письмо?" Но в этом случае он опасался, что князь узнает его руку, и потому Николя решился заставить переписать это анонимное письмо своего камердинера. Для этого, вернувшись домой, он сейчас же позвал того ласковым голосом: - Пойдем, Севастьянушко, ко мне в кабинет. Камердинер последовал за ним. - Вот видишь, - начал Николя своим неречистым языком: - видишь, мне надобно послать письмо. - Слушаю-с! - протянул Севастьян, глубокомысленно стоя перед ним. - Перепиши мне, пожалуйста! - заключил Николя. Камердинер посмотрел на барина с каким-то почти презрением и удивлением. - Да что я за писарь такой! Я и писать-то настоящим манером не умею, - произнес он. - Да ничего, как-нибудь, пожалуйста!.. - упрашивал его Николя. Камердинер опять с каким-то презрением усмехнулся. - Да сами-то вы не умеете, что ли, писать-то? - сказал он. - Мне нельзя, понимаешь, руку мою знают; догадаются, тогда черт знает что со мной сделают!.. Перепиши, сделай дружбу, я тебе пятьдесят целковых за это дам. Камердинер отрицательно покачал головой. - Коли с вами что-нибудь сделают, что же со мною будет? - Да ничего тебе не будет, уверяю тебя! - успокоивал его Николя. Севастьянушко и сам очень хорошо понимал, что вряд ли барин затеет что-нибудь серьезно-опасное, и если представлялся нерешительным, то желал этим набить лишь цену. - Ну, я тебе сто рублей дам! - бухнул Николя от нетерпения сразу. Камердинер почесал у себя при этом в затылке. - К кому же такому письмо-то это? - продолжал он спрашивать, как бы еще недоумевая. - К князю Григорову... безыменное!.. Никем не подписанное... О том, что княгиня его живет с другим. - Да, вот видите-с, штука-то какая! - произнес камердинер, несколько уже и смутившись. - Никакой штуки тут не может быть: руки твоей князь не знает. - Нет-с, не знает. - Люди ихние тоже не знают твоей руки? - Нет-с, не знают; да и самих-то их я никого не знаю. - Так чего же тебе бояться?.. Камердинер продолжал соображать. - Только деньги-то вы мне вперед уж пожалуйте: они теперь мне очень нужны-с! - проговорил он, наконец. - Деньги отдам вперед, - отвечал Николя, покраснев немного в лице. Камердинер не без основания принял эту предосторожность: молодой барин часто обещал ему разные награды, а потом как будто бы случайно и позабывал о том. Условившись таким образом с Севастьяном, Николя принялся сочинять письмо и сидел за этой работой часа два: лоб его при этом неоднократно увлажнялся потом; листов двенадцать бумаги было исписано и перервано; наконец, он изложил то, что желал, и изложение это не столько написано было по-русски, сколько переведено дурно с французского: "Любезный князь! Незнакомые вам люди желают вас уведомить, что жена ваша вам неверна и дает рандеву господину Миклакову, с которым каждый вечер встречается в вашей гостиной; об этом знают в свете, и честь вашей фамилии обязывает вас отомстить княгине и вашему коварному ривалю". Все сие послание камердинер в запертом кабинете тоже весьма долго переписывал, перемарал тоже очень много бумаги, и наконец, письмо было изготовлено, запечатано, надписано и положено в почтовый ящик, а вечером Николя, по случаю собравшихся у отца гостей, очень спокойно и совершенно как бы с чистой совестью болтал с разными гостями. Он, кажется, вовсе и не подозревал, до какой степени был гадок содеянный им против княгини поступок. XI Князь получил анонимное письмо в то время, как собирался ехать к Елене. Прочитав его, он несколько изменился в лице и вначале, кажется, хотел было идти к княгине, показать ей это письмо и попросить у нее объяснения ему; но потом он удержался от этого и остался на том же месте, на котором сидел: вся фигура его приняла какое-то мрачное выражение. Более всего возмущал его своим поступком Миклаков. Положим даже, что княгиня сама первая выразила ему свое внимание; но ему сейчас же следовало устранить себя от этого, потому что князь ввел его в свой дом, как друга, и он не должен был позволять себе быть развратителем его жены, тем более, что какого-нибудь особенно сильного увлечения со стороны Миклакова князь никак не предполагал. Самым простым и естественным делом казалось князю вызвать подобного господина на дуэль! Но он очень хорошо знал, каким образом Миклаков смотрит на дуэли этого рода, да и кроме того, что скажет об этой дуэли Елена: она ее напугает, глубоко огорчит, пойдет целый ряд сцен, объяснений!.. Словом, рассудок очень ясно говорил в князе, что для спокойствия всех близких и дорогих ему людей, для спокойствия собственного и, наконец, по чувству справедливости он должен был на любовь жены к другому взглянуть равнодушно; но в то же время, как и в истории с бароном Мингером, чувствовал, что у него при одной мысли об этом целое море злобы поднимается к сердцу. Скрыть это и носить в этом отношении маску князь видел, что на этот, по крайней мере, день в нем недостанет сил, - а потому он счел за лучшее остаться дома, просидел на прежнем своем месте весь вечер и большую часть ночи, а когда на другой день случайно увидел в зеркале свое пожелтевшее и измученное лицо, то почти не узнал себя. С княгиней он мог еще не видаться день и два, но к Елене должен был ехать. "Э, черт возьми! Могу же я быть спокойным или не спокойным, как мне пожелается того!" - подумал он; но, поехав к Елене, все-таки решился, чтобы не очень встревожить ее, совладеть с собой и передать ей всю эту историю, как давно им ожидаемую. Но Елена очень хорошо знала князя, так что, едва только он вошел, как она воскликнула встревоженным даже голосом: - Что такое у тебя за вид сегодня? - А что? - спросил князь, как бы не понимая ее. - Ты зеленый какой-то... - Так, нездоровится что-то сегодня. Елена продолжала на него смотреть, не спуская глаз. Князь после нескольких минут молчания постарался даже усмехнуться. - Я вчера получил анонимное письмо, которым извещают меня, что между княгиней и Миклаковым существует любовь... - проговорил он, продолжая усмехаться; но этим, однако, ему не удалось замаскироваться перед Еленой. - И тебя это, видно, очень встревожило? - спросила она его. - Да, отчасти, - отвечал князь: - главное, в том отношении, что этим соблазнителем моей супруги является Миклаков, человек, которого я все-таки любил искренно!.. - А, вот что!.. - произнесла Елена, и князь по одному тону голоса ее догадался, какая буря у ней начинается в душе. - Ты, разумеется, - заговорил он, опять усмехаясь немного и как бы желая в этом случае предупредить Елену, - не преминешь сочинить мне за то сцену, но что же делать: чувствовать иначе, как я чувствую, я не могу... - Это с чего ты взял, что я сочиню тебе сцену? - воскликнула Елена, гордо поднимая перед ним свою голову. - Слишком ошибаешься!.. Прошла та пора: теперь я тебя очень хорошо понимаю, и если бы ты даже стал притворяться передо мною, так я бы это сейчас увидела, и ты к теперешним своим качествам прибавил бы в глазах моих еще новое, весьма некрасивое. - Какое же это такое? - спросил князь. - Качество лжеца! - отвечала Елена. - Качество нехорошее! - произнес князь. - А какие же мои теперешние качества, - любопытно было бы знать? - присовокупил он. - Качества весьма обыкновенные... Весьма! - отвечала Елена почти с презрительной гримасой. - Ты имеешь любовницу и жену; обеих их понемножку любишь и очень не желаешь, чтобы которая-нибудь из них изменила тебе!.. Словом, себя считаешь в праве делать все, что тебе угодно, и крайне бываешь недоволен, когда другие вздумают поступать тоже по своему усмотрению. Князь при такого рода определении ему самого себя, покраснел даже в лице. - Очень странно, что ты такого человека позволила себе полюбить, - сказал он. - Ошиблась, больше ничего! - пояснила ему Елена. - Никак не ожидала, чтобы люди, опутанные самыми мелкими чувствами и предрассудками, вздумали прикидываться людьми свободными от всего этого!.. Свободными людьми - легко сказать! - воскликнула она. - А надобно спросить вообще: много ли на свете свободных людей?.. Их нужно считать единицами посреди сотней тысяч, - это герои: они не только что не боятся измен жен, но даже каторг и гильотин, и мы с вами, ваше сиятельство, никак уж в этот сорт людей не годимся. - Совершенно согласен! - сказал князь. - Но опять тебе повторяю, что мне странно, как ты полюбила человека, подобного мне, а не избрала кого-либо, более подходящего к воображаемому тобою герою. - Вначале я тебя считала подходящим к такому герою. - Что же такое потом тебя разочаровало во мне?.. Это мое некоторое внимание к поведению жены? - Нет, не это только, а многое, многое! - отвечала Елена с ударением. Князь хотя и полагал, что она говорит таким образом под влиянием ревности, а потому, может быть, высказывает то, чего и не чувствует, но, как бы то ни было, он рассердился на нее и решился, в свою очередь, тоже высказать ей несколько горьких истин. - Вот видишь ли что! - начал он с дрожащими немного от досады губами. - Согласен, что я имею предрассудки, мелкие чувства; но когда мы кого любим, то не только что такие недостатки, но даже пороки прощаем!.. Значит, любви в тебе ко мне нисколько нет!.. Мало этого, в тебе даже нет простого чувства сожаления ко мне, которое мы имеем ко всем почти людям!.. Ты очень хорошо знала, что я пришел к тебе с большой моей раной; но ты вместо того, чтобы успокоить меня, посоветовать мне что-нибудь, говоришь мне только дерзости. - Ах, нет, уж извините!.. За советом этим вам лучше обратиться к какому-нибудь вашему адвокату! - воскликнула Елена. - Тот научит вас, куда и в какой суд подать вам на вашу жену жалобу: законы, вероятно, есть против этого строгие; ее посадят, конечно, за то в тюрьму, разведут вас. - Я вовсе не хочу жены моей сажать в тюрьму! - возразил князь. - И если бы желал чего, так это единственно, чтобы не видеть того, что мне тяжело видеть и чему я не желаю быть свидетелем. - В таком случае прогоните вашу жену от себя, или еще лучше того - отправьте ее за границу!.. Это многим может показаться даже очень великодушным с вашей стороны. - В том-то и горе, что она не желает этого... - возразил князь. - Тогда начните поколачивать ее, и после этого она непременно уж пожелает. Князь при этом усмехнулся даже несколько. - А ты думаешь, что я способен поколотить ее? - проговорил он. - Ах, нет, нет, виновата! - опять воскликнула Елена. - Я ошиблась; жену вашу, потому, разумеется, только, что она жена ваша, вы слишком высоко ставите и не позволите себе сделать это против нее; но любовница же, как я, например, то другое дело. - Тебя, значит, это я способен поколотить?.. - Еще как!.. С наслаждением, я думаю! Вообще: бросить, поколотить любовницу всякому нравственному человеку, как ты, даже следует: того-де она и стоит! Слова эти окончательно рассердили князя. Он встал и начал ходить по комнате. - После того, как ты меня понимаешь, мне, в самом деле, следовало бы тебя оставить, что я и сделал бы, если бы у нас не было сына, за воспитанием которого я хочу следить, - проговорил он, стараясь при этом не смотреть на Елену. - В отношении воспитания вашего сына, - начала она, - вы можете быть совершенно покойны и не трудиться наблюдать нисколько над его воспитанием, потому что я убила бы сына моего из собственных рук моих, если бы увидела, что он наследовал некоторые ваши милые убеждения! - И ты искренно это говоришь? - спросил ее князь, бледнея весь в лице. - Совершенно искренно, совершенно! - отвечала Елена с ударением и, по-видимому, в самом деле искренним голосом. - Хорошо, что заранее, по крайней мере, сказала! - проговорил князь почти задыхающимся от гнева голосом и затем встал и собрал все книги, которые приносил Елене читать, взял их себе под руку, отыскал после того свою шляпу, зашел потом в детскую, где несколько времени глядел на ребенка; наконец, поцеловав его горячо раза три - четыре, ушел совсем, не зайдя уже больше и проститься с Еленой. Та, в свою очередь, тоже осталась в сильно раздраженном состоянии. Ее больше всего выводила из себя эта двойственность и непоследовательность князя. Говорит, что не любит жену, и действительно, кажется, мало любит ее; говорит, наконец, что очень даже рад будет, если она полюбит другого, и вместе с тем каждый раз каким-то тигром бешеным делается, когда княгиня начинает с кем-нибудь даже только кокетничать. Положим, прежде бесновался он оттого, что барона считал дрянью совершенною, но про Миклакова он никак не мог этого сказать. "В самом деле им лучше разъехаться; по крайней мере они не будут мучить друг друга", - решила в мыслях своих Елена. Кроме того, отъезд княгини за границу она находила недурным и для себя, потому что этим окончательно успокаивалась ее ревность; сообразив все это, Елена прежде всего хотела перетолковать с Миклаковым и, не любя откладывать никакого своего намерения, она сейчас же отправилась к нему. Миклакова Елена застала дома и, сверх обыкновения, довольно прилично одетым. - У меня сейчас был князь, - начала она, усевшись на одном из сломанных стульев, - и сказывал, что получил анонимное письмо о вашей любви с княгиней. - О нашей любви с княгиней? - повторил Миклаков, по-видимому, тоном немалого удивления. - Но кто ж ему мог написать эту нелепость? - присовокупил он. - Лепость это или нелепость - я не знаю и, конечно, уж не я ему писала! - проговорила Елена, покраснев от одной мысли, что не подумал ли Миклаков, что князь от нее узнал об этом, так как она иногда смеялась Миклакову, что он влюблен в княгиню, и тот обыкновенно, тоже шутя, отвечал ей: "Влюблен-с!.. Влюблен!". - Знаю, что не вы, - произнес он, нахмуриваясь в свою очередь. - Впрочем, что ж?.. На здоровье ему, если у него есть такие добрые и обязательные корреспонденты. - Ему вовсе не на здоровье, потому что он взбешен, как я не знаю что! - возразила Елена. Миклаков усмехнулся при этом и взглянул пристально на Елену. - Да вы о ком тут больше хлопочете: о нас или о князе? - спросил он. - И о вас и о князе, потому что я никак не ручаюсь, чтобы он, в одну из бешеных минут своих, не убил вас обоих! - Даже убил?.. Ой, батюшки, как страшно! - сказал Миклаков комическим тоном. - Пожалуйста, не шутите! Смеяться в этом случае нечего, потому что князь решительно не желает быть свидетелем вашей любви, и потому, я полагаю, вам и княгине лучше всего теперь уехать за границу. Миклаков на это опять усмехнулся. - Уехать за границу, конечно, каждому хорошо, но для этого прежде всего нужно иметь деньги. - За деньгами дело не станет: князь с удовольствием даст на это княгине денег. - Все это очень хорошо-с! - возражал Миклаков. - Но это дело, нисколько до меня не касающееся. - Как не касающееся! - воскликнула Елена. - И вы должны ехать за границу, если только любите княгиню. - Я-то? - спросил Миклаков каким-то дурацким голосом и почесывая у себя в затылке. - Да, вы-то! - повторила Елена. Миклаков продолжал улыбаться и почесывать у себя в затылке. - Что же, поедете или нет? - присовокупила Елена. - Поеду, если уж очень звать будут! - отвечал Миклаков. - Звать его будут!.. Вот противный-то! - воскликнула Елена. - Но, во всяком случае, вы отправляйтесь к княгине и внушите ей эту мысль. - Какую эту мысль? - спросил Миклаков, как бы не поняв Елены. - Мысль уехать за границу. - Ну, уж это - слуга покорный... Я никогда ей внушать такой мысли не буду. - Это почему? - Потому что это прямо значит увезти ее от мужа, да и на мужнины еще деньги!.. Очень уж это будет благородно с моей стороны. - Подите вы с вашим казенным благородно, неблагородно!.. Вас вовсе не то останавливает! - Что же меня останавливает? - То, что вы старый, развратный старичишка: вам просто страшно сойтись надолго с порядочной женщиной. Миклаков, обыкновенно нисколько не стесняясь, всегда рассказывал Елене разные свои безобразия по сердечной части. - Может быть, и то останавливает... - произнес он, смотря как-то в угол. - Знаете что... - начала вдруг Елена, взглянув внимательно ему в лицо. - Вы таким тоном говорите, что точно вы нисколько не любите княгини, и как будто бы у вас ничего с ней нет... - Да у меня с ней ничего и нет! - отвечал, усмехаясь, Миклаков. - Так-таки ничего? - повторила свой вопрос Елена. - Серьезно - ничего!.. Елена пожала плечами. - Странно!.. - произнесла она. - В таком случае зачем же вам и ехать с ней за границу! Миклаков в ответ на это опять почесал у себя только затылок и молчал. - Что ж, вы ничего и не скажете княгине о сегодняшнем нашем разговоре с вами? - спросила его Елена. - Не знаю. Подумаю... - отвечал Миклаков. Досада заметно отразилась на лице Елены. - Ну-с, - проговорила она, уже вставая, - я сказала вам мое мнение, предостерегла вас, а там делайте, как знаете. - Да, это так!.. На том благодарим покорно! - произнес Миклаков снова тоном какого-то дурачка. Елена уехала от него. Миклаков хоть и старался во всей предыдущей сцене сохранить спокойный и насмешливый тон, но все-таки видно было, что сообщенное ему Еленою известие обеспокоило его, так что он, оставшись один, несколько времени ходил взад и вперед по своему нумеру, как бы что-то обдумывая; наконец, сел к столу и написал княгине письмо такого содержания: "Князя кто-то уведомил о нашей, акибы преступной, с вами любви, и он, говорят, очень на это взбешен. Приготовьтесь к этому и примите какие-нибудь с своей стороны меры против того: главное, внушите ему, что ревновать ему вас ко всякому встречному и поперечному не подобает даже по религии его, - это, мне кажется, больше всего может его обуздать". Письмо это, как и надобно было ожидать, очень встревожило княгиню, тем более, что она считала себя уже несколько виновною против мужа, так как сознавала в душе, что любит Миклакова, хоть отношения их никак не дошли дальше того, что успела подсмотреть в щелочку г-жа Петицкая. Не сознавая хорошенько сама того, что делает, и предполагая, что князя целый вечер не будет дома, княгиня велела сказать Миклакову через его посланного, чтобы он пришел к ней; но едва только этот посланный отправился, как раздался звонок. Княгиня догадалась, что приехал князь, и от одного этого почувствовала страх, который еще больше в ней увеличился, когда в комнату к ней вошел лакей и доложил, что князь желает ее видеть и просит ее прийти к нему. - Доложи князю, что я сейчас выйду в гостиную и что я переодеваюсь теперь, - проговорила она. Лакей, видя, что барыня вовсе не переодевается, глядел на нее в недоумении. - Ну, ступай, - сказала ему княгиня. Лакей ушел. Княгиня после того зачем-то поправила свои волосы перед зеркалом, позвала потом свою горничную, велела ей подать стакан воды, выпила из него немного и, взглянув на висевшее на стене распятие, пошла в гостиную. Князь уже был там и ходил взад и вперед. Одна только лампа на среднем столе освещала эту огромную комнату. Услыхав шаги жены, князь приостановился. Княгиня, как вошла, так сейчас же поспешила сесть в самом темном месте гостиной. Князь снова начал ходить по комнате. Гнев на Елену, на которую он очень рассердился, а частью и проходившие в уме князя, как бы против воли его, воспоминания о том, до какой степени княгиня, в продолжение всей их жизни, была в отношении его кротка и добра, значительно смягчили в нем неудовольствие против нее. Он дал себе слово, что бы там на сердце у него ни было, быть как можно более мягким и кротким с нею в предстоящем объяснении. - Я очень рад, что застал вас дома, - начал он почти веселым голосом. Княгиня молчала. - Тут один какой-то мерзавец, - продолжал князь после короткого молчания и с заметным усилием над собой, - вздумал ко мне написать извещение, что будто бы вы любите Миклакова. Княгиня и на это молчала: ей в одно и то же время было страшно и стыдно слушать князя. - Скажите, правда это или нет? - заключил он почти нежно. Признаться мужу в своих чувствах к Миклакову и в том, что между ними происходило, княгиня все-таки боялась; но, с другой стороны, запереться во всем - у ней не хватало духу; да она и не хотела на этот раз, припоминая, как князь некогда отвечал на ее письмо по поводу барона, а потому княгиня избрала нечто среднее. - На подобные вопросы обыкновенно не отвечают мужьям, - проговорила она, как бы больше шутя. - Отчего же? - спросил князь тем же ласковым голосом. - Оттого, что откровенный ответ может их оскорбить. - Поэтому ваш откровенный ответ мог бы оскорбить меня? - растолковал ее слова князь. Княгиня на это ничего не сказала. - Но вы ошибаетесь, - продолжал князь. - Никакой ваш ответ не может оскорбить меня, или, лучше сказать, я не имею даже права оскорбляться на вас: к кому бы вы какое чувство ни питали, вы совершенно полновластны в том!.. Тут только одно: о вашей любви я получил анонимное письмо, значит, она сделалась предметом всеобщей молвы; вот этого, признаюсь, я никак не желал бы!.. - Но как же помочь тому?.. Молва иногда бывает совершенно напрасная! - возразила княгиня. - Да, но тут она не напрасная! - перебил ее резко князь. - И я бы просил вас для прекращения этой молвы уехать, что ли, куда-нибудь! Княгиня опять затрепетала: ее испугала мысль, что она должна будет расстаться с Миклаковым. - Но куда же вы хотите, чтоб я уехала? - спросила она прерывающимся голосом. - Лучше всего за границу!.. Пусть с вами едет и господин Миклаков! - отвечал князь, как бы поняв ее страх. - Я, конечно, обеспечу вас совершенно состоянием: мое в этом случае, как и прежде, единственное желание будет, чтобы вы и я после того могли открыто и всенародно говорить, что мы разошлись. - Разошлись?.. - проговорила княгиня, но на этот раз слово это не так страшно отозвалось в сердце ее, как прежде: во-первых, она как-то попривыкла к этому предположению, а потом ей и самой иногда невыносимо неловко было встречаться с князем от сознания, что она любит другого. Княгиня, как мы знаем из слов Елпидифора Мартыныча, подумывала уже уехать за границу, но, как бы то ни было, слезы обильно потекли из ее глаз. Князь это видел, страшно мучился этим и нарочно даже сел на очень отдаленное кресло от жены. Прошло между ними несколько времени какого-то тяжелого и мрачного молчания. Вдруг тот же лакей, который приходил звать княгиню к князю, вошел и объявил, что приехал Миклаков. Княгиня при этом вздрогнула. Князя, тоже вначале, по-видимому, покоробило несколько. Княгиня, поспешно утирая слезы, обратилась к лакею: - Скажи, что дома нет, что все уехали на целый вечер!.. - проговорила она скороговоркой. - Нет, зачем же?.. - возразил ей князь. - Прими, скажи, что просят! - возразил он лакею. Тот пошел. - А вы несколько успокойтесь! - отнесся князь к жене. - Это отлично, что Миклаков пришел: мы сейчас же с ним все и устроим! - присовокупил он, как бы рассуждая сам с собой. Миклаков, войдя в гостиную и увидя князя, немного сконфузился: он никак не ожидал, чтобы тот был дома. - Здравствуйте, мой милый друг! - сказал князь приветливо, протягивая к нему руку. Миклаков неловко принял у него руку и так же неловко поклонился княгине. - А вот мы сейчас с княгиней решили, - продолжал князь, - что нам, чем морочить добрых людей, так лучше явно, во всеочию разойтись! Миклаков ответил на это только взглядом на княгиню, которая сидела, потупивши лицо свое в землю. - И чтобы прекратить по этому поводу всякую болтовню, она уезжает за границу, и вот я даже вас бы просил сопутствовать ей... - Меня?.. Сопутствовать княгине? - переспросил Миклаков. - Да, вас! - отвечал князь и хотел, кажется, еще что-то такое добавить, но не в состоянии уже был того сделать. Миклаков, в свою очередь, тоже, хоть и усмехался, но заметно растерялся от такого прямого и откровенного предложения. Услыхав поутру от Елены, что княгине и ему хорошо было бы уехать за границу, он считал это ее фантазией, а теперь вдруг сам князь говорит ему о том. - Что ж, вы проводите ее или нет? - спросил его тот, снова указывая глазами на жену. Миклаков видел необходимость что-нибудь отвечать. - Мне еще для этого прежде нужно в отставку подать, - проговорил он как бы размышляющим и соображающим тоном. - В отставку подать недолго, - подхватил князь. Миклаков думал некоторое время. - Но я не знаю, - произнес он потом, - приятно ли будет княгине мое сопутничество. - Вы желаете, чтобы Миклаков вам сопутствовал? - отнесся к ней князь. - Желаю, потому что все-таки лучше ехать хоть с одним знакомым человеком, - отвечала княгиня. - Ну, поэтому и все теперь! - сказал князь. - Через неделю вы, полагаю, можете и ехать, а к этому времени я устрою тамошнюю жизнь вашу! - прибавил он княгине; затем, обратясь к Миклакову и проговорив ему: "до свидания!" - ушел к себе в кабинет. Миклаков после того некоторое время продолжал усмехаться про себя. Княгиня же сидела печальная и задумчивая. - У вас, значит, было уже и объяснение? - спросил он ее. - Да, было! - отвечала она отрывисто. - Что же, вы сказали ему, что все это вздор? - Нет, не сказала! - произнесла княгиня по-прежнему отрывисто. - Отчего же? - Оттого, что это не вздор! - Вы полагаете, что не вздор? - повторил Миклаков знаменательно. Княгиня молчала. - Ну, а этим отъездом вашим за границу он сам распорядился? - продолжал Миклаков. - Сам, - сказала княгиня. - Но вы, кажется, недовольны таким его распоряжением? - Очень! - отвечала княгиня. - Почему же? - Потому что я знаю, что буду наказана за то богом. Миклаков опять усмехнулся. - Как бог ни строг, но ему пока решительно не за что еще наказывать вас! - проговорил он. - Нет, уж есть за что! - произнесла княгиня почти патетически. Миклаков на это развел только руками. Князь между тем, войдя в кабинет, прямо бросился на канапе и закрыл глаза: видимо, что всеми этими объяснениями он измучен был до последней степени! XII Княгиня на другой, на третий и на четвертый день после того, как решена была ее поездка за границу, оставалась печальною и встревоженною. Наконец, она, как бы придумав что-то такое, написала Петицкой, все еще болевшей, о своем отъезде и просила ее, чтобы она, если только может, приехала к ней. Г-жа Петицкая, получив такое известие, разумеется, забыла всякую болезнь и бросилась к княгине. У той в это время сидел Миклаков, и они разговаривали о князе, который, после объяснения с княгиней, решительно осыпал ее благодеяниями: сначала он прислал княгине с управляющим брильянты покойной своей матери, по крайней мере, тысяч на сто; потом - купчую крепость на имение, приносящее около пятнадцати тысяч годового дохода. Управляющий только при этом каждый раз спрашивал княгиню, что "когда она изволит уезжать за границу?" Выслушав обо всем этом рассказе, Миклаков сделал насмешливую гримасу. - Очень уж он женерозничает{274} некстати! - произнес он. - Отчего же некстати? - спросила княгиня с маленьким удивлением. - Оттого, что вовсе не то чувствует, - продолжал насмешливо Миклаков. - И в душе, вероятно, весьма бы желал, как указано в Домострое, плеткой даже поучить вас!.. - Ах, нет! В душе он очень добрый человек! - возразила княгиня. Разговор этот их был прерван раздавшимися в соседней комнате быстрыми шагами г-жи Петицкой. - Боже мой, душенька, ангел мой! Куда это вы уезжаете? - восклицала она, как только появилась в комнате. - За границу! - отвечала ей княгиня. - Что со мной теперь, несчастной, будет, что будет? - продолжала восклицать г-жа Петицкая, ломая себе руки. Положение ее, в самом деле, было некрасивое: после несчастной истории с Николя Оглоблиным она просто боялась показаться на божий свет из опасения, что все об этом знают, и вместе с тем она очень хорошо понимала, что в целой Москве, между всеми ее знакомыми, одна только княгиня все ей простит, что бы про нее ни услышала, и не даст, наконец, ей умереть с голоду, чего г-жа Петицкая тоже опасалась, так как последнее время прожилась окончательно. - Теперь только и осталось одно - идти да утопиться в Москве-реке! - присовокупила она, разводя руками. - Вовсе вам не нужно топиться ни в какой реке, - возразила ей княгиня с улыбкою, - потому что вы должны ехать со мною за границу! - Я?.. С вами? - воскликнула Петицкая, никак не ожидавшая такого предложения. - Да, вы! - повторила княгиня. При этом Миклаков взглянул с некоторым удивлением на княгиню; но она сделала вид, что как будто бы не замечает этого. - Но я не имею средств, княгиня, ехать за границу! - возразила Петицкая. - Средства у меня очень хорошие, и потому вам об этих пустяках беспокоиться нечего! - сказала ей княгиня. У г-жи Петицкой после этого глаза мгновенно увлажнились слезами. - Княгиня! - начала она каким-то прерывающимся голосом. - Я не знаю, благодарить ли мне вас или удивляться вам?.. - Ни то, ни другое, а ехать со мной! - проговорила княгиня одушевленным и веселым тоном. - Что ехать с вами я готова, вы, я думаю, не сомневались в том; но в то же время это такая для меня неожиданность и такая радость, что до сих пор еще я не могу прийти в себя! - Ну, и отлично, что радость!.. Мы будем с вами жить вместе, гулять, переезжать из одного города в другой. - Уж конечно! - подтвердила г-жа Петицкая в каком-то раздумье и потом, как бы сообразив хорошенько все, что делает для нее княгиня, она вдруг протянула ей руку и проговорила почти трагическим голосом: - Благодарю вас! В ответ на это княгиня хотела было ее поцеловать, но г-жа Петицкая вместо того упала к ней совсем в объятия и зарыдала. Этого Миклаков не в состоянии уже был вынести. Он порывисто встал с своего места и начал ходить с мрачным выражением в лице по комнате. Княгиня, однако, и тут опять сделала вид, что ничего этого не замечает; но очень хорошо это подметила г-жа Петицкая и даже несколько встревожилась этим. Спустя некоторое время она, как бы придя несколько в себя от своего волнения, обратилась к Миклакову и спросила его: - А вы, monsieur Миклаков, не едете за границу? - Нет-с, еду! - отвечал он ей. О, тогда г-же Петицкой показалось, что она очень хорошо понимает: она полагала, что Миклаков тоже едет на деньги княгини, и теперь ему досадно, что она хочет то же самое сделать и для других! Г-жа Петицкая судила в таком случае о Миклакове несколько по своим собственным чувствам. - Вы, однако, скорее должны собираться! Мы уезжаем через неделю! - сказала ей княгиня. - Что мне собираться!.. Я в полчаса могу собраться, - возразила г-жа Петицкая. - Но нет, нет, - продолжала она снова трагическим голосом. - Я вообразить себе даже не могу этого счастья, что вдруг я с вами, моим ангелом земным, буду жить под одной кровлей и даже поеду за границу, о которой всегда мечтала. Нет, этого не может быть и этому никогда не сбыться! - Но отчего же? - спросила княгиня. - Оттого же, что, вероятно, найдутся некоторые люди, которые будут отсоветовать вам взять меня с собою! - отвечала грустным и печальным голосом г-жа Петицкая. Под именем некоторых людей она, конечно, разумела Миклакова, а частию и князя. - Никогда я не передумаю, и никто мне не отсоветует этого, - отвечала княгиня с явной настойчивостью; она тоже, в свою очередь, догадалась, кого г-жа Петицкая разумеет под именем некоторых людей. - Ну, хорошо, смотрите же! - отвечала ей та и затем вскоре ушла, чтобы поспешить в самом деле сборами. - Что вы за сумасшествие делаете, навязывая себе на руки эту скверную бабу! - воскликнул Миклаков, как только остался вдвоем с княгиней. - Для вас она скверная, а для меня очень хорошая! - воскликнула ему та упрямым и недовольным голосом. - Но чем?.. Разве тем, что низкопоклонница, сплетница и даже развратница! - продолжал восклицать Миклаков. Княгиня при таких эпитетах его покраснела. - Разве можно так говорить о женщине! - проговорила она: вообще ее часто начинал шокировать грубый и резкий тон Миклакова. - И что всего досаднее, - продолжала она, - мужчины не любят Петицкой за то только, что она умная женщина; а между тем сами говорят, что они очень любят умных женщин. - Умную еще какую-то нашли! Она лукавая - это так... - воскликнул Миклаков, - а лукавство никак не ум, которого первый признак есть справедливость и ясность. - Нет, умная, не спорьте! - настаивала на своем княгиня. Она придумала взять с собою Петицкую чисто с целью иметь в ней оплот и защиту свою против любви к Миклакову. Она вознамерилась ни на минуту не расставаться с Петицкой, говорить с ней обо всем, советоваться. Подчиняясь суровой воле мужа, который, видимо, отталкивал ее от себя, княгиня хоть и решилась уехать за границу и при этом очень желала не расставаться с Миклаковым, тем не менее, много думая и размышляя последнее время о самой себе и о своем положении, она твердо убедилась, что никогда и никого вне брака вполне любить не может, и мечты ее в настоящее время состояли в том, что Миклаков ей будет преданнейшим другом и, пожалуй, тайным обожателем ее, но и только. По своему несколько мечтательному и идеальному мировоззрению княгиня воображала, что мужчина, если он только истинно любит женщину, может и должен удовольствоваться этим. Но всего этого она не хотела открывать Миклакову и сказала ему несколько иную причину, почему пригласила Петицкую. - Как вы не понимаете того! - продолжала она. - Когда Петицкая поедет со мной, то все-таки я поеду с дамой, с компаньонкой, а то мою поездку бог знает как могут растолковать!.. Миклаков многое хотел было возразить на это княгине, но в это время вошел лакей и подал ему довольно толстый пакет, надписанный рукою князя. Миклаков поспешно распечатал его; в пакете была большая пачка денег и коротенькая записочка от князя: "Любезный Миклаков! Посылаю вам на вашу поездку за границу тысячу рублей и надеюсь, что вы позволите мне каждогодно высылать вам таковую же сумму!" Прочитав эту записку, Миклаков закусил сначала немного губы и побледнел в лице. - Этот господин начинает себе очень большие шуточки позволять, - проговорил он. - Что такое? - спросила его с беспокойством княгиня. Миклаков подал ей письмо и деньги. Княгиня прочла и тоже заметно сконфузилась. - Ну, я с ним поговорю по этому поводу, - продолжал Миклаков; ему и прежде того еще очень хотелось побеседовать с князем. - Доложи князю, что я желаю его видеть, - присовокупил он стоявшему в дверях лакею и ожидавшему приказания. - Для чего вы хотите его видеть? - спросила княгиня с беспокойством, когда лакей ушел. - Да хоть бы для того, чтобы отдать ему деньги назад, - отвечал Миклаков. Лакей снова возвратился и доложил, что князь просит Миклакова в кабинет. Тот торопливо пошел туда. Княгиня осталась в сильно тревожном состоянии. Войдя к князю, Миклаков довольно небрежно поклонился ему и сейчас же сел. - Я получил от вас какое-то странное письмо с приложением к оному и пришел вам возвратить все сие! - проговорил он насмешливо и бросил на стол перед князем письмо и деньги. - Отчего же странное? - спросил тот несколько сконфуженным тоном. Миклаков пожал, как бы от удивления, плечами. - Потому что я никогда, сколько помню, не говорил вам ни о каких моих нуждах, никогда не просил у вас денег взаймы, с какой же стати вы пожелали сделать мне презент? - Я полагал, что ваши средства недостаточны настолько, чтобы жить на них за границею, - проговорил князь довольно ровным голосом. - Так на какие же средства, по-вашему, я мог рассчитывать, едучи за границу? На средства княгини, что ли?.. - спросил его Миклаков, устремляя на князя пронзительный взгляд. - Сколько я ни ожидал слышать от вас дурное мнение о себе, но такого, признаюсь, все-таки не чаял, а потому позвольте вас разубедить в нем несколько. Я-с потому только еду за границу, что могу там существовать независимо ни от кого в мире. Я выслужил пенсию в тысячу двести рублей!.. У меня есть, кроме того, маленький капитал, за который я продал на днях мою библиотеку! - В таком случае я очень рад за вас, - прервал его князь, с трудом сдерживая себя и как-то порывисто кидая валявшиеся на столе деньги в ящик, - он полагал, что этим кончится его объяснение с Миклаковым, но тот, однако, не уходил. - И вообще я желал бы знать, - начал Миклаков снова, - что хорошо ли вы обдумали ваше решение отправить княгиню за границу и чтобы я ей сопутствовал? Князь только сделал на это презрительную гримасу и молчал. Миклаков заметил это и еще более взбесился. - Вам, как я слышал, написал кто-то какую-то сплетню про меня и про княгиню, - продолжал он. - Оправдываться, в этом случае я не хочу, да нахожу и бесполезным, а все-таки должен вам сказать, что хоть вы и думаете всеми теперешними вашими поступками разыграть роль великодушного жорж-зандовского супруга Жака{279}, но вы забываете тут одно, что Жак был виноват перед женой своей только тем, что был старше ее, и по одному этому он простил ее привязанность к другому; мало того, снова принял ее, когда этот другой бросил ее. В положение его вы никак не можете стать, потому что, прежде всего, сами увлеклись другой женщиной, погубили ту совершенно и вместе с тем отринули от себя жену вашу!.. Если бы даже кто и полюбил княгиню, то во всяком случае поступил бы не бесчестно против вас в силу того, что поднял только брошенное! Князю, наконец, стали казаться все эти рассуждения Миклакова каким-то умышленным надругательством над ним. - Я удивляюсь, к чему вы все это говорите? - произнес он едва сдерживаемым от бешенства голосом. - Да к тому, чтобы вы себя-то уж не очень великодушным человеком считали, - отвечал Миклаков, - так как многие смертные делают то же самое, что и вы, только гораздо проще и искреннее и не быв даже сами ни в чем виноваты, а вы тут получаете должное возмездие! Князь не в состоянии был далее выдерживать. - Да кто ж, черт возьми! - воскликнул он, ударив кулаком по столу. - Дал вам право приходить ко мне и анализировать мои чувства и поступки? Я вас одним взмахом руки моей могу убить, Миклаков! Поймите вы это, и потому прошу вас оставить меня! Говоря это, князь поднялся перед Миклаковым во весь свой огромный рост. Тот тоже встал с своего места и, как еж, весь ощетинился. - Это так, вы сильнее меня! - начал он, стараясь сохранить насмешливый тон. - Но против силы есть разные твердые орудия! - присовокупил он и положил руку на одно из пресс-папье. В это время быстро вошла в кабинет княгиня, ходившая уже по зале и очень хорошо слышавшая разговор мужа с Миклаковым. - Князь, умоляю вас, успокойтесь! - обратилась она прежде к мужу. - Миклаков, прошу вас, уйдите!.. Я не перенесу этого, говорю вам обоим! Князь ничего на это не сказал жене, даже не взглянул на нее, но, проворно взяв с окошка свою шляпу, вышел из кабинета и через несколько минут совсем ушел из дому. Миклаков между тем стал ходить по комнате. - Какой сердитенький барин, а? - говорил он, потирая руки. - Не любит, как против шерсти кто его погладит!.. Княгиня, в свою очередь, принялась почти рыдать. - Вы-то же о чем плачете? - спросил ее с досадой Миклаков. - Так... я уж знаю, о чем! - отвечала она. Во всей предыдущей сцене Миклаков показался княгине человеком злым, несправедливым и очень неделикатным. - Если вы когда-нибудь опять затеете подобное объяснение с мужем, я возненавижу вас! - проговорила она сквозь слезы. - Я же виноват! - произнес с удивлением Миклаков, видимо, считавший себя совершенно правым. x x x Князь в это время шел по направлению к квартире Елены, с которой не видался с самого того времени, как рассорился с нею. Он думал даже совсем с ней более не видаться: высказанное ею в последний раз почти презрение к нему глубоко оскорбило и огорчило его. В первые дни, когда князь хлопотал об отъезде жены за границу, у него доставало еще терпения не идти к Елене, и вообще это время он ходил в каком-то тумане; но вот хлопоты кончились, и что ему затем оставалось делать? Мысль о самоубийстве как бы невольно начала ему снова приходить в голову. "Умереть, убить себя!" - помышлял князь в одно и то же время с чувством ужаса и омерзения, и его в этом случае не столько пугала мысль Гамлета о том, "что будет там, в безвестной стороне"{281}, - князь особенно об этом не беспокоился, - сколько он просто боялся физической боли при смерти, и, наконец, ему жаль было не видать более этого неба, иногда столь прекрасного, не дышать более этим воздухом, иногда таким ароматным и теплым!.. О каких-нибудь чисто нравственных наслаждениях князь как-то не вспоминал, может быть, потому, что последнее время только и делал, что мучился и страдал нравственно. Очутившись на улице, князь сообразил только одно - идти к Елене, чтобы и с ней покончить все и навсегда, а потом, пожалуй, и пулю себе в лоб... Елена между тем давно уж и с нетерпением поджидала его. Побранившись в последнее свидание с князем, она нисколько не удивлялась и не тревожилась тем, что он нейдет к ней, так как понимала, что сама сделала бы то же самое на его месте. В это время Елена услыхала от Миклакова, что князь отправляет жену за границу, - это ей было приятно узнать, и гнев на князя в ней окончательно пропал. Но вот, однако, князь не шел целую неделю. Елене начинало делаться скучно; чтобы наполнить чем-нибудь свое время, она принялась шить наряды своему малютке и нашила их, по крайней мере, с дюжину; князь все-таки не является. Терпение Елены истощилось; она приготовилась уже написать князю бранчивое письмо и спросить его, "что это значит, и по какому праву он позволяет себе выкидывать подобные штучки", как вдруг увидела из окна, что князь подходит к ее домику. Первым движением Елены была радость, но она сдержала ее, села на свое обычное место, взяла даже работу свою в руки и приняла как бы совершенно спокойный вид. Князь, войдя, слегка пожал ей руку. Его искаженное и явно дышавшее гневом лицо смутило несколько Елену, и при этом она хорошенько не знала, на нее ли князь продолжает сердиться или опять дома он чем-нибудь, благодаря своей глупой ревности, был взбешен. - А что, Колю могу я видеть? - спросил князь, почти не глядя на Елену. - Он у себя в детской, - отвечала она. Князь прошел туда. Ребенок спал в это время. Князь открыл полог у его кроватки и несколько времени с таким грустным выражением и с такой любовью смотрел на него, что даже нянька-старуха заметила это. - Да не прикажете ли, батюшка, я разбужу его и покажу вам? - проговорила она. - Нет, не надо! - отвечал князь, вздохнув, и потом, снова возвратясь к Елене, сел невдалеке от нее. Та как бы старательнейшим образом продолжала работу свою. - Я хотел бы вас спросить... - заговорил князь, по-прежнему не глядя на Елену, - о том презрении, которое вы так беспощадно высказали мне в прошлый раз: что, оно постоянно вам присуще?.. - И князь не продолжал далее. Елена поняла всю серьезность и щекотливость этого вопроса. - А если бы я питала такое презрение к тебе, то как ты думаешь, я оставалась бы с тобой хоть в каких-нибудь человеческих отношениях, а не только в тех, в каких я нахожусь теперь? - спросила она его в свою очередь. - Не успела еще прервать их, - отвечал князь, грустно усмехнувшись. - Ты сама говорила, что прежде иначе меня понимала. - Долго что-то очень собираюсь прервать их... Ты не со вчерашнего дня страдаешь и мучишься о супруге твоей и почти пламенную любовь выражаешь к ней в моем присутствии. Кремень - так и тот, я думаю, может лопнуть при этом от ревности. Князь опять грустно усмехнулся. - Ревность не заставляет же нас высказывать презрение к тому человеку, которого мы ревнуем, - проговорил он. - Но в минуты ревности я, может быть, тебя и презираю, - я не скрою того!.. Может быть, даже убить бы тебя желала, чего я в спокойном состоянии, как сам ты, конечно, уверен, не желаю... Елена на этот раз хотела успокоить князя и разубедить его в том, что высказала ему в порыве досады, хотя в глубине души и сознавала почти справедливость всего того, что тогда говорила. - А что, как ты думаешь, если бы я все твои выходки по случаю супруги встречала равнодушно, как это для тебя - лучше или хуже бы было? - спросила она. - По крайней мере, покойней бы было, - возразил князь. - А, покойней... Ну, того мужчину нельзя поздравить с большим уважением от женщины, если она какие-нибудь пошлости и малодушие его встречает равнодушно, - тут уж настоящее презрение, и не на словах только, а на самом деле; а когда сердятся, так это еще ничего, - значит, любят и ценят! - проговорила Елена. Князь, с своей стороны, тоже при этом невольно подумал, что если бы Елена в самом деле питала к нему такое презрение, то зачем же бы она стала насиловать себя и не бросила его совершенно. Не из-за куска же хлеба делает она это: зная Елену, князь никак не мог допустить того. - Ну, не извольте дуться, извольте быть веселым! - проговорила она, вставая с своего места и садясь князю на колени. - Говорят вам, улыбнитесь! - продолжала она, целуя и теребя его за подбородок. Князь, наконец, слегка улыбнулся. - Будет уж, довольно оплакивать супругу!.. - не утерпела Елена и еще раз его кольнула. - Говорят, она едет за границу? - прибавила она. - Едет. - А когда? - Дня через три. - И Миклаков тоже едет? - И он едет. - Но чем же они жить будут за границей? - У Миклакова свое есть, а княгине я отдал третью часть моего состояния, - отвечал князь. - Ну вот, душка, merci за это, отлично ты это сделал! - проговорила Елена и опять начала целовать князя. - Знаешь что, - продолжала она потом каким-то даже заискивающим голосом, - мне бы ужасно хотелось проститься с княгиней. - Это зачем? - спросил князь почти с удивлением. - Так, мне хочется сказать ей на дорогу несколько моих добрых пожеланий!.. Но дело в том: если мне ехать к вам, то княгиня, конечно, меня не примет. - Вероятно! - подтвердил князь. - И потому нельзя ли мне просто ехать на железную дорогу, - продолжала Елена опять тем же заискивающим голосом, - и там проститься с княгиней? Князь молчал, но по лицу его заметно было, что такое намерение Елены ему вовсе не нравилось. - Ведь ты поедешь провожать ее? - присовокупила между тем Елена. - Может быть! - отвечал протяжно князь. - В таком случае мы поедем с тобой вместе. - Но я думал было поехать ее провожать из дому, да и ловко ли нам вместе с тобой туда приехать? - возразил на это князь. - Напротив, тебе одному ехать, по-моему, неловко! - воскликнула Елена. - Почему неловко? - спросил князь. - Потому что супруга твоя уезжает с обожателем своим, и ты чувствительнейшим образом приедешь провожать ее один; а когда ты приедешь со мной, так скажут только, что оба вы играете в ровную! - И то дело! - согласился, усмехнувшись, князь. x x x В день отъезда княгини Григоровой к дебаркадеру Николаевской железной дороги подъехала карета, запряженная щегольской парою кровных вороных лошадей. Из кареты этой вышли очень полная дама и довольно худощавый мужчина. Это были Анна Юрьевна и барон. Анна Юрьевна за последнее время не только что еще более пополнела, но как-то даже расплылась. - Мы хоть здесь с ней простимся! - говорила она, с усилием поднимаясь на лестницу и слегка при этом поддерживаемая бароном под руку. - Я вчера к ней заезжала, сказали: "дома нет", а я непременно хочу с ней проститься! Затем Анна Юрьевна прошла в залу 1-го класса. Барон последовал за ней. Там уж набралось довольно много отъезжающих, но княгини еще не было. - Подождемте здесь ее, она непременно сегодня выезжает!.. - говорила Анна Юрьевна, тяжело опускаясь на диван. Лицо барона приняло скучающее выражение и напомнило несколько то выражение, которое он имел в начале нашего рассказа, придя с князем в книжную лавку; он и теперь также стал рассматривать висевшую на стене карту. Наконец, Анна Юрьевна сделала восклицание. - Ну вот, слава богу, приехала! - говорила она, поднимаясь с своего места и идя навстречу княгине, входившей в сопровождении г-жи Петицкой. Обе они были одеты в одинаковые и совершенно новые дорожные платья. - Я хоть здесь хотела перехватить вас, - говорила Анна Юрьевна, пожимая руку княгини. Г-жа Петицкая скромно, но в то же время с глубоким уважением поклонилась Анне Юрьевне. - А вы тоже приехали проводить княгиню? - спросила та. - О, нет, я с ними еду компаньонкой за границу! - отвечала г-жа Петицкая, не поднимая глаз. - Компаньонкой? - переспросила Анна Юрьевна. - А мне этот дуралей Оглоблин что-то такое приезжал и болтал, что Миклаков тоже едет за границу... - присовокупила она. При этом княгиня и Петицкая покраснели: одна от одного имени, другая от другого. - Да, он тоже едет! - отвечала княгиня, не смотря на Анну Юрьевну, или, лучше сказать, ни на кого не смотря. Барон, молча поклонившись княгине и Петицкой, устремил на первую из них грустный взгляд: он уже слышал о странном выборе ею предмета любви и в душе крайне удивлялся тому. Наконец, в зале показался Миклаков. Он к обществу княгини не подошел даже близко, а только поклонился всем издали. Барон продолжал грустно смотреть на княгиню. - А что же муж твой не приедет проводить тебя? - спросила Анна Юрьевна княгиню. - Нет, он приедет! - отвечала та, продолжая по-прежнему ни на кого не смотреть, и в то же время лицо ее горело ярким румянцем. Незадолго до звонка появился князь с Еленой, при виде которой княгиня окончательно смутилась: она никак не ожидала когда-нибудь встретиться с этой женщиной. Елена сначала поклонилась всем дамам общим поклоном. - Хороша, хороша!.. - сказала ей укоризненным голосом Анна Юрьевна. - Меня из-за вас из службы выгнали, а вы и глаз ко мне не покажете! - Но я все это время была больна! - отвечала Елена. - Ах, господи! Вашей болезнью не годы же бывают больны! - воскликнула Анна Юрьевна. - А лучше просто признайтесь, что вам не до меня было. - Если не до вас, так и ни до кого в мире! - подхватила Елена. - Это еще может быть! - согласилась Анна Юрьевна. Елена после того обратилась к княгине, и, воспользовавшись тем, что та стояла несколько вдали от прочих, она скороговоркой проговорила: - Князь сказал мне, что на дому вы меня не примете, а потому я хотела по крайней мере здесь, на пути вашем, пожелать вам всего хорошего... Меня вы, конечно, ненавидите и презираете, но я не так виновата, как, может быть, кажусь вам! Дело все в разнице наших убеждений: то, что, вероятно, вам представляется безнравственным, по-моему, только право всякой женщины, а то, что, по-вашему, священный долг, я считаю одним бесполезным принуждением и насилованием себя! Вам собственно я никогда не желала сделать ни малейшего зла, и теперь мое самое пламенное желание, чтобы вы были вполне и навсегда счастливы во всю вашу будущую жизнь. - Я на вас нисколько и не сержусь! - отвечала тоже торопливо княгиня и вместе с тем поспешила отойти от Елены и стать около Анны Юрьевны. Елена при этом невольно улыбнулась про себя: она видела, что княгиня не поняла ни слов ее, ни ее желанья сказать их. Затем Елена начала наблюдать за князем, интересуясь посмотреть, как он будет держать себя в последние минуты перед расставанием с женой. Она непременно ожидала, что князь подойдет к княгине, скажет с ней два - три ласковых слова; но он, поздоровавшись очень коротко с бароном, а на Миклакова даже не взглянув, принялся ходить взад и вперед по зале и взглядывал только при этом по временам на часы. Наконец, пробил звонок. Все проворно пошли к выходу, и княгиня, только уже подойдя к решетке, отделяющей дебаркадер от вагонов, остановилась на минуту и, подав князю руку, проговорила скороговоркой: - Прощайте! - Прощайте! - протянул несколько подольше ее князь. У княгини при этом глаза мгновенно наполнились слезами. Выражение же лица князя, как очень хорошо подметила Елена, было какое-то неподвижное. Вслед за княгиней за решетку шмыгнула также и г-жа Петицкая. Миклаков, как-то еще до звонка и невидимо ни для кого, прошел и уселся во II-м классе вагонов; княгиня с Петицкой ехали в 1-м классе. Вскоре после того поезд тронулся. Анна Юрьевна направилась опять к выходу, к своей карете, и, идя, кричала князю: - Приезжай как-нибудь ко мне обедать! - Приеду! - отвечал тот, идя в свою очередь с понуренной головой около Елены. Когда стали сходить с лестницы, барон опять поддержал Анну Юрьевну слегка за руку. За их экипажем поехали также и князь с Еленой. Выражение лица его продолжало быть каким-то неподвижным. У него никак не могла выйти из головы только что совершившаяся перед его глазами сцена: в вокзале железной дороги съехались Анна Юрьевна со своим наемным любовником, сам князь с любовницей, княгиня с любовником, и все они так мирно, с таким уважением разговаривали друг с другом; все это князю показалось по меньшей мере весьма странным! Но Елену в это время занимала совершенно другая мысль: ей очень не понравилось присутствие Петицкой около княгини. - Петицкая тоже за границу поехала с княгиней? - спросила она. - Тоже! - отвечал князь. - Ну, в таком случае поздравляю: она через неделю же поссорит княгиню с Миклаковым! - Это уж их дело! - произнес князь. - Нет, и твое! - возразила ему Елена. - Потому что княгиня тогда опять вернется к тебе! - Нет, это благодарю покорно! Я ее больше не приму. - Нет, ты примешь, если только ты порядочный человек! - повторила ему настойчиво Елена. Князь при этом пожал плечами и немного усмехнулся. - Я, кажется, по-твоему, все на свете должен делать, что только мне неприятно! - произнес он. - А не принимай в таком случае на себя роли, которая тебе не свойственна!.. - заметила ему ядовито Елена.  * ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ *  I Вскоре после отъезда княгини Григоровой за границу Елена с сыном своим переехала в дом к князю и поселилась на половине княгини. Между московской и петербургской родней князя это произвело страшный гвалт. Все безусловно винили князя, даже добрейшая Марья Васильевна со смертного одра своего написала ему строгое письмо, в котором укоряла его, зачем он разошелся с женой. Князь не дочитал этого письма и разорвал его. Николя Оглоблин, самодовольно сознававший в душе, что это он вытурил княгиню за границу, и очень этим довольный, вздумал было, по своей неудержимой болтливости, рассказывать, что княгиня сама уехала с обожателем своим за границу; но ему никто не верил, и некоторые дамы, обидевшись за княгиню, прямо объяснили Николя, что его после этого в дом принимать нельзя, если он позволяет себе так клеветать на подобную безукоризненную женщину. Николя, делать нечего, стал прималчивать и только сильно порывался заехать к князю и рассказать ему, что о нем трезвонят; но этого, однако, он не посмел сделать; зато Елпидифор Мартыныч, тоже бывавший по своей практике в разных сферах и слышавший этот говор, из преданности своей к князю Григорову решился ему передать и раз, приехав поутру, доложил ему голосом, полным сожаления: - А тут, по Москве, какая болтовня идет. - О чем это? - спросил его князь довольно сурово. - Да вот... все о том, что Елена Николаевна переехала к вам в дом! - начал Елпидифор Мартыныч с небольшой улыбочкой. - Раз при мне две модные дамы приехали в один дом и начали квакать: "Как это возможно!.. Как это не стыдно!.." В Москве будто бы никогда еще этого и не бывало... Господи, боже мой! - думаю. - Сорок лет я здесь практикую и, может, недели не прошло без того... С каждым словом Елпидифора Мартыныча лицо князя делалось все более и более недовольным и сумрачным. - Ну, я попросил бы вас, - сказал он презрительным тоном, когда Елпидифор Мартыныч кончил, - не передавать мне разного вздору. Я нисколько не интересуюсь знать, кто и что про меня говорит. Елпидифор Мартыныч, конечно, этим замечанием был несколько опешен и дал себе слово не беспокоить более князя своим участием. x x x Прошло таким образом более полугода. Князь заметно успокоился душой: он стал заниматься много чтением и вряд ли не замышлял кое-что написать!.. Но про Елену никак нельзя было сказать того: читать, например, она совершенно перестала, потому что читать какие-нибудь очень, может быть, умные вещи, но ничего не говорящие ее сердцу, она не хотела, а такого, что бы прямо затрогивало ее, не было ничего под руками; кроме того, она думала: зачем читать, с какою целию? Чтобы только еще больше раздражать и волновать себя?.. В жизни Елена миллионной доли не видала осуществления тому, что говорили и что проповедовали ее любимые книги. Ребенка своего Елена страстно любила, но в то же время посвятить ему все дни и часы свои она не хотела и находила это недостойным всякой неглупой женщины, а между тем чем же было ей занять себя? При этой мысли Елена начинала очень жалеть о своей прежней службе, которая давала ей возможность трудиться все-таки на более широком поприще, и, наконец, за что же лишили ее этого места! За то, что она сделалась матерью?.. А если б она замужем была, так ей, вероятно, дали бы в этом случае вспомоществование. Такого рода логики и нравственности Елена решительно не могла понять, и желание как-нибудь и чем-нибудь отомстить России и разным ее начальствам снова овладело всем существом ее. Жизнь в доме князя тоже стала казаться Елене пошлою, бесцветною. Ей мечтались заговоры, сходки в подземелье, клятвы на кинжалах и, наконец, даже позорная смерть на площади, посреди благословляющей втайне толпы. Сравнивая свое настоящее положение с тем, которого она жаждала и рисовала в своем воображении, Елена невольно припоминала стихотворение Лермонтова "Парус" и часто, ходя по огромным и пустым комнатам княжеского дома, она повторяла вслух и каким-то восторженным голосом: Под ним струя светлей лазури, Над ним луч солнца золотой, А он, мятежный, просит бури, Как будто в бурях есть покой! Всего этого князь ничего не замечал и не подозревал и, думая, что Елена, по случаю отъезда княгини, совершенно довольна своей жизнию и своим положением, продолжал безмятежно предаваться своим занятиям; но вот в одно утро к нему в кабинет снова явился Елпидифор Мартыныч. Князь заранее предчувствуя, что он опять с какими-нибудь дрязгами, нахмурился и молча кивнул головой на все расшаркиванья Елпидифора Мартыныча, который, однако, нисколько этим не смутился и сел. Видя, что князь обложен был разными книгами и фолиантами, Елпидифор Мартыныч сказал: - За учеными трудами изволите обретаться! Князь молчал и держал глаза опущенными в одну из книг. - А я сейчас к малютке вашему заходил, - краснушка в городе свирепствует! - продолжал Елпидифор Мартыныч, думая этим заинтересовать князя, но тот все-таки молчал. - Лепетать уж начинает и как чисто при мне выговорил два слова: няня и мама, - прелесть! - подольщался Елпидифор Мартыныч. На князя, однако, и то не действовало: он не поднимал своих глаз от книги. Елпидифор Мартыныч затем перешел, видимо, к главному предмету своего посещения. - А что, бабушка его не была у вас? - спросил он. - Какая бабушка? - спросил его в свою очередь князь, не поняв его сначала. - Елизавета Петровна-с! - отвечал Елпидифор Мартыныч. - Она идти хочет к вам с объяснением: "Дочь, говорит, теперь на глазах всей Москвы живет у него в доме, как жена его, а между тем, говорит, он никого из нас ничем не обеспечил". - Как, я ее не обеспечил?.. Она получает, что ей назначено! - сказал князь с сердцем и презрением. - Знаю это я-с! - подхватил Елпидифор Мартыныч. - Сколько раз сама мне говорила: "Как у Христа за пазухой, говорит, живу; кроме откормленных индеек и кондитерской телятины ничего не ем..." А все еще недовольна тем: дерзкая этакая женщина, нахальная... неглупая, но уж, ух, какая бедовая! Елпидифор Мартыныч нарочно бранил Елизавету Петровну, чтобы князь не заподозрил его в какой-нибудь солидарности с ней; кроме того, он думал и понапугать несколько князя, описывая ему бойкие свойства его пришлой тещеньки. - Чего ж еще она желает? - спросил тот. - К-ха! - откашлянулся Елпидифор Мартыныч. - Да говорит, - продолжал он, - "когда князь жив, то, конечно - к-ха! - мы всем обеспечены, а умер он, - что, говорит, тогда с ребенком будет?" - О ребенке она не беспокоилась бы, - возразил князь, потупляясь, - ребенок будет совершенно обеспечен на случай моей смерти. - И о дочери также говорит: "Что, говорит, и с той будет?" - И дочь ее будет обеспечена! - продолжал князь. - Ну, и о себе, должно быть, подумывает: "И мне бы, говорит, следовало ему хоть тысчонок тридцать дать в обеспечение: дочь, говорит, меня не любит и кормить в старости не будет". Князь при этом взглянул уже с удивлением на Елпидифора Мартыныча. - Дочь ее, очень естественно, что не любит, потому что она скорей мучительницей ее была, чем матерью, - проговорил он. - Это так-с, так!.. - согласился Елпидифор Мартыныч. - А она матерью себя почитает, и какой еще полновластной: "Если, говорит, князь не сделает этого для меня, так я обращусь к генерал-губернатору, чтобы мне возвратили дочь". - Что? - переспросил князь, вспыхнув весь в лице. - Возвратить дочь к себе желает, - повторил Елпидифор Мартыныч не совсем твердым голосом. - Что такое возвратить дочь?.. Дочь ее не малолетняя и совершенно свободна во всех своих поступках. - Конечно-с, нынче не прежние времена, не дают очень командовать родителям над детьми!.. Понимает это!.. Шуму только и огласки еще больше хочет сделать по Москве. - Шуму этого и огласки, - начал князь, видимо, вышедший из себя, - ни я, ни Елена нисколько не боимся, и я этой старой негодяйке никогда не дам тридцати тысяч; а если она вздумает меня запугивать, так я велю у ней отнять и то, что ей дают. - Говорил я это ей, предостерегал ее! - произнес Елпидифор Мартыныч, немного струсивший, что не испортил ли он всего дела таким откровенным объяснением с князем; его, впрочем, в этом случае очень торопила и подзадоривала Елизавета Петровна, пристававшая к нему при каждом почти свидании, чтоб он поговорил и посоветовал князю дать ей денег. - Ко мне она тоже лучше не являлась бы с объяснениями... - начал было князь, но в это время вошел человек и подал ему визитную карточку с загнутым уголком. Князь прочел вслух напечатанную на ней фамилию: "Monsieur Жуквич"; при этом и без того сердитое лицо его сделалось еще сердитее. - Ты спроси господина Жуквича, что ему угодно от меня? - сказал он лакею. Тот ушел. Князь с заметным нетерпением стал ожидать его возвращения. Елпидифору Мартынычу смертельно хотелось спросить князя, кто такой этот Жуквич, однако он не посмел этого сделать. Лакей возвратился и доложил: - Господин Жуквич пришел засвидетельствовать вам свое почтение и передать письмо от княгини из-за границы. - От княгини... письмо?.. - повторил князь и, подумав немного, присовокупил: - Проси. Елпидифор Мартыныч только взорами своими продолжал как бы спрашивать князя: кто такой этот Жуквич? Господин Жуквич, наконец, показался в дверях. Это был весьма благообразный из себя мужчина, с окладистою, начинавшею седеть бородою, с густыми, кудрявыми, тоже с проседью, волосами, одетый во франтоватую черную фрачную пару; глаза у него были голубые и несколько приподнятые вверх; выражение лица задумчивое. При виде князя он весь как-то склонился и имел на губах какую-то неестественную улыбку. - Позволяю ж себе, ваше сиятельство, напомнить вам наше старое знакомство и вручить вам письмо от княгини! - проговорил он несколько певучим голосом и подавая князю письмо. Князь движением руки указал ему на место около себя. Жуквич сел и продолжал сохранять задумчивое выражение. На Елпидифора Мартыныча он не обратил никакого внимания. Тот этим, разумеется, сейчас же обиделся и, в свою очередь, приняв осанистый вид, а для большего эффекта поставив себе на колени свою, хотя новую, но все-таки скверную, круглую шляпу, стал почти с презрением смотреть на Жуквича. Княгиня писала князю: "Мой дорогой Грегуар! Рекомендую тебе господина Жуквича, с которым я познакомилась на водах. Он говорит, что знает тебя, и до небес превозносит. Он едет на житье в Москву и не имеет никого знакомых. Надеюсь, что по доброте твоей ты его примешь и обласкаешь. На днях я переезжаю в Париж; по России я очень скучаю и каждоминутно благословляю память о тебе!" Окончив чтение письма, князь обратился к Жуквичу. - Княгиня мне, между прочим, пишет, - начал он с небольшой усмешкой, - что вы ей превозносили до небес меня?.. Признаюсь, я никак не ожидал того... Жуквич при этих словах заметно сконфузился. - Вы, может быть, - начал он тоже с небольшой улыбкой и вскинув на мгновение свои глаза на Елпидифора Мартыныча, - разумеете тот ж маленький спор, который произошел между нами в Лондоне?.. - Ну, я не нахожу, чтоб этот спор был маленький, - произнес князь, окончательно усмехнувшись, и делая ударение на слова свои. - Боже ж мой! - подхватил Жуквич опять тем же певучим голосом. - Между кем из молодых людей не бывает того? - Увлечение, патриотизм! Я сознаюсь теперь, что мы поступили тогда вспыльчиво; но что ж делать? Это порок нашей нации; потом ж, когда я зрело это обдумал, то увидел, что и вы тут поступили как честный и благородный патриот. - В том-то и дело-с! - воскликнул князь. - Что вам позволялось быть патриотами, а нам нет... ставилось даже это в подлость. - Дух времени ж был таков, - отвечал Жуквич, смиренно пожимая плечами, - теперь ж переменилось многое и во многих людях. Позволите мне закурить папироску? - присовокупил он, вряд ли не с целию, чтобы позамять этот разговор. - Сделайте одолжение! - сказал князь. Жуквич вынул из кармана красивый портсигар, наполненный турецким табаком, и своими белыми руками очень искусно свернул себе папироску и закурил ее. Князь во все это время внимательно смотрел на него. - Зачем, собственно, вы приехали сюда? - спросил он его. Жуквич заметно недоумевал, как ему отвечать. - Я препровожден сюда!.. - произнес он, пуская густую струю дыма и скрывая тем выражение своего лица. - А!.. - протянул князь. - Но для чего же вы в таком случае из-за границы возвращались? Жуквич пустил еще более густую струю дыма перед лицом своим. - По многим обстоятельствам... - проговорил он наконец, держа совершенно опущенными свои глаза в землю. - К-ха! - откашлянулся при этом громко и недоверчиво Елпидифор Мартыныч. - Я имею еще письмо к панне Жиглинской, - продолжал Жуквич опять уже заискивающим голосом. - От княгини? - спросил его князь несколько удивленным тоном. - О, нет ж... от господина Миклакова! - отвечал с расстановкой Жуквич. - И он мне сказал, что вы знаете ж ее адрес, - присовокупил он. - Очень знаю, потому что она живет у меня в доме, - сказал князь, не совсем, по-видимому, довольный тем, что Елена переписывается с Миклаковым. - И я поэтому могу ее видеть или должен ж передать ей это письмо через вас? - покорно говорил Жуквич. - Нет, я попрошу вас лично ей передать, - произнес князь и позвонил. Вошел лакей. - Доложи Елене Николаевне, что некто господин Жуквич привез ей письмо от Миклакова, а потому может ли она принять его? Лакей пошел и очень скоро воротился. - Могут-с! - доложил он. - Проводи господина Жуквича! - сказал ему князь. Жуквич поднялся, почтительно раскланялся с князем, слегка поклонился Елпидифору Мартынычу и пошел за лакеем. - Поляк!.. Голову мою прозакладываю, что поляк! - произнес ему вслед раздраженным голосом Елпидифор Мартыныч. - Как же вы это так догадались? - спросил его в насмешку князь. - Да так уж, сейчас видно! - отвечал не без самодовольства Елпидифор Мартыныч. - Коли ты выше его, так падам до ног он к тебе, а коли он выше тебя, боже ты мой, как нос дерет! Знай он, что я генерал и что у меня есть звезда (у Елпидифора Мартыныча, в самом деле, была уж звезда, которую ему выхлопотала его новая начальница, весьма его полюбившая), - так он в дугу бы передо мной согнулся, - словом, поляк!.. - Хороши и русские по этой части есть! - возразил ему князь, прямо разумея в этом случае самого Елпидифора Мартыныча. - Есть и русские! - подхватил Иллионский, совершенно не приняв этого намека на свой счет. x x x Жуквич, войдя к Елене, которая приняла его в большой гостиной, если не имел такого подобострастного вида, как перед князем, то все-таки довольно низко поклонился Елене и подал ей письмо Миклакова. Она, при виде его, несколько даже сконфузилась, потому что никак не ожидала в нем встретить столь изящного и красивого господина. Жуквич, с своей стороны, тоже, кажется, был поражен совершенно как бы южною красотой Елены. Не зная, с чего бы начать разговор с ним, она проговорила ему: - Пожалуйста, садитесь. Жуквич сел. Елена тоже села и принялась прежде всего читать письмо Миклакова. Тот писал о Жуквиче несколько иное, чем княгиня князю: "Эту записочку мою доставит вам один седовласый юноша, господин Жуквич. Он социалист, коммунист, демократ и все, что вам угодно, и всему этому я, разумеется, не придал бы большого значения, но он человек умный, много видавший и много испытавший; вам, вероятно, будет приятно с ним встречаться. Что сказать вам про Европу?.. Климат лучше нашего; города ее красивее наших; жизнь и газеты европейские поумнее наших, но сами людишки - такая же дрянь, как и мы. Наши братья, славяне, это какие-то неумытые господа, умеющие только воздыхать о своем политическом положении; итальянец - красив, но сильно простоват; от каждого француза воняет медными пятаками или лежьон-д'онером{296}; немцы - глубокомысленно тупы; англичане - торгаши; наши заатлантические друзья, американцы, по-моему - все кочегары: шведов и датчан я не видал, но, должно быть, такая же физическая бесцветность, как и чухна наша. На прощание желаю вам больше всего не страдать скукою, так как я часто замечал, что за улыбающимся и счастливым личиком амура всегда почти выглядывает сморщенное лицо старухи-скуки!" - Скажите, - начала Елена, все еще не совсем совладев с собой, - где вы встретились с Миклаковым? - Я жил с ним месяца три ж на водах, - отвечал Жуквич. - Значит, вы и княгиню Григорову знаете? - Да!.. - И госпожу Петицкую? - И госпожу Петицкую. - Они все трое в одном доме живут? - присовокупила Елена после небольшого молчания. - Нет ж!.. Княгиня и Петицкая в одной гостинице, а господин Миклаков в совершенно другой, более скромной. - Но все-таки видаются между собою довольно часто? - Каждодневно ж! - отвечал, слегка улыбаясь, Жуквич. Елена опять помолчала некоторое время. - А вот что еще, - начала она с каким-то уж нервным волнением, - вам известно содержание письма Миклакова? - Нет! - отвечал Жуквич. - Прочтите! - проговорила Елена и показала Жуквичу то, что писал о нем Миклаков. Прочитав о себе отзыв, Жуквич только слегка и несколько грустно усмехнулся. - Что же, Миклаков правду пишет про вас? Я, конечно, касательно только убеждений ваших говорю, - допрашивала его Елена. - Кто ж в наше время, смотрящий здраво и не эгоистично на вещи, не имеет этих ж убеждений? - отвечал он ей тоже как бы больше вопросом. - Ах, очень многие! - произнесла, слегка вздохнув, Елена. - Я потому так и спешу вас исповедать, чтобы знать, как с вами говорить. - Говорите ж так, как вы сами желаете того! - произнес, склоняя перед ней голову свою, Жуквич. - Ну, и прекрасно, значит!.. Скажите: делается ли в Европе, по крайней мере, что-нибудь во имя социалистических начал? Жуквич сделал соображающую мину в лице. - В общем, если хотите, мало ж!.. Так что самый съезд членов лиги мира{297} в Женеве вышел какой-то странный... - проговорил он. - А вы были на этом съезде? - спросила его Елена. - Нет, я не был!.. Я ж был в это время болен в Брюсселе, - отвечал Жуквич, и если б Елена внимательно смотрела на него в это время, то очень хорошо бы заметила, что легкий оттенок краски пробежал у него при этом по всему лицу его. - Но в частности, боже ж мой, - продолжал он, несколько восклицая, - сколько есть утешительных явлений!.. Я сам лично знаю в Лондоне очень многих дам, которые всю жизнь свою посвятили вопросу о рабочих; потом, сколько ж в этом отношении основано ассоциаций, учреждено собственно с этою целью кредитных учреждений; наконец, вопрос о женском труде у вас, в России ж, на такой, как мне говорили, близкой череде к осуществлению... Елена слушала Жуквича все с более и более разгорающимися глазами. - Все это так-с! - произнесла она. - Но все это, как хотите, очень бледные начинания, тогда как другое-то, старое, отжившее, очень еще ярко цветет! - А вы думаете ж, что начинания в каждом деле мало значат?.. - произнес с чувством Жуквич. - Возьму вами ж подсказанный пример... - продолжал он, устремляя вдаль свои голубые глаза и как бы приготовляясь списывать с умственной картины, нарисовавшейся в его воображении. - Взгляните вы на дерево, когда оно расцветает, - разве ж вся растительная сила его направляется на то, чтобы развивать цветки, и разве ж эти цветки вдруг покрывают все дерево? - Нисколько ж! Мы видим, что в это ж самое время листья дерева делаются больше, ветви становятся раскидистее; цветы ж только то тут, то там еще показываются; но все ж вы говорите, что дерево в периоде цветения; так и наше время: мы явно находимся в периоде социального зацветания! - Это хорошо! - воскликнула Елена. - Эти бедные социальные цветки поцветут-поцветут да и опадут, а корни и ветви останутся старые. - Да нет ж: эти цветки дадут семена, из которых начнут произрастать новые деревья! - С такими точно корнями и ветвями, как и прежние! - подхватила Елена. - Нет, с другими ж, с другими! - произнес многознаменательно Жуквич. - Ах, не думаю, что с другими!.. - сказала грустным голосом Елена. - Может быть, у вас там в Европе это предчувствуется, а здесь - нисколько, нисколько! - Но как ж меня заверяли, и наконец, я читал ж много, - перебил ее с живостью Жуквич, - что здесь социалистические понятия очень хорошо прививаются и усвоиваются... - В Петербурге - может быть! - сказала ему Елена. - Нет, здесь, именно ж в Москве! - повторил настойчиво Жуквич. Елена сомнительно покачала головой. - Прежде еще было кое-что, - начала она, - но и то потом оказалось очень нетвердым и непрочным: я тут столько понесла горьких разочарований; несколько из моих собственных подруг, которых я считала за женщин с совершенно честными понятиями, вдруг, выходя замуж, делались такими негодяйками, что даже взяточничество супругов своих начинали оправдывать. Господа кавалеры - тоже, улыбнись им хоть немного начальство или просто богатый человек, сейчас же продавали себя с руками и ногами. - Грустно ж это слышать, - сказал Жуквич в самом деле грустным голосом, - а я ж было думал тут встретить участие, сочувствие и даже помощь некоторую, - присовокупил он после короткого молчания. - Но в чем вам, собственно, помощь нужна? - спросила его Елена. Жуквич опять некоторое время обдумывал свой ответ. - Я - поляк, а потому прежде ж всего сын моей родины! - начал он, как бы взвешивая каждое свое слово. - Но всякий ж человек, как бы он ни желал душою идти по всем новым путям, всюду не поспеет. Вот отчего, как я вам говорил, в Европе все это разделилось на некоторые группы, на несколько специальностей, и я ж, если позволите мне так назвать себя, принадлежу к группе именуемых восстановителей народа своего. - То есть поляков, конечно? - подхватила Елена. - О, да! - подтвердил Жуквич. - А вы знаете, что я ведь тоже полька? - сказала Елена. - Да, знаю ж! - воскликнул Жуквич. - И как землячку, прошу вас не оставить меня вашим вниманием! - прибавил он с улыбкою и протягивая Елене руку. - В чем только могу! - проговорила она, подавая ему взаимно свою руку и отвечая на довольно крепкое пожатие Жуквича таким же крепким пожатием. - Но я прошу вас, панна Жиглинская, об одном! - присовокупил он затем каким-то почти встревоженным голосом. - Все ж, о чем я вам говорил теперь, вы сохраните в тайне... - Разумеется, сохраню в тайне! - подхватила она. - В тайне ж от всех, даже от князя! - говорил Жуквич тем же встревоженным голосом. - И от князя? - переспросила Елена. - Да... Я князя давно знаю. Он не любит ж поляков очень, а я ж сосланный!.. На меня достаточно глазом указать, чтоб я был повешен... расстрелян... - Извольте, я и князю не скажу!.. - отвечала Елена, припоминая, что князь, в самом деле, не очень прилюбливал поляков, и по поводу этого она нередко с ним спорила. - Но надеюсь, однако, что вы будете бывать у нас. - Если вы мне позволите то! - отвечал Жуквич, уже вставая и приготовляясь уйти. - Я даже буду просить вас о том! - подхватила Елена. - Приходите, пожалуйста, без церемонии, обедать, на целый день. Послезавтра, например, можете прийти? - Могу. - Ну, так и приходите! - заключила Елена. При окончательном прощании Жуквич снова протянул ей руку. Она тоже подала ему свою, и он вдруг поцеловал ее руку, так что Елену немного даже это смутило. Когда гость, наконец, совсем уехал, она отправилась в кабинет к князю, которого застала одного и читающим внимательно какую-то книгу. Елпидифор Мартыныч, не осмеливавшийся более начинать разговора с князем об Елизавете Петровне, только что перед тем оставил его. - А у меня все сидел этот Жуквич, который привез мне письмо от Миклакова! - сказала Елена. - Что такое тебе пишет Миклаков? - спросил ее князь, не оставляя своего чтения. - Ничего особенного! - отвечала Елена и села на кресло, занимаемое до того Елпидифором Мартынычем. - Я позвала Жуквича послезавтра обедать к нам!.. - присовокупила она. - Зачем? - спросил как бы с некоторым недоумением и даже неудовольствием князь. - Затем, что он здесь заезжий человек... никого не знает. Князь на это промолчал, и Елена, по выражению его лица, очень хорошо видела, что у него был на уме какой-то гвоздик против Жуквича. - Ты знал его за границей? - спросила она. - Знал!.. - отвечал протяжно князь. - Что же, по-твоему, он за человек? - Черт его знает, что за человек!.. Что поляк - это я знаю! - произнес князь, продолжая свое чтение. - Но что тут дурного, что он поляк? - возразила ему насмешливо Елена. Князь ей на это ничего не сказал и, как будто бы даже не расслышав ее слов, принялся что-то такое выписывать из читаемой им книги. Елене, наконец, сделалось досадно это полувнимание к ней князя. - Что ты тут такое делаешь? - начала она приставать к нему. Елена еще и прежде спрашивала об этом князя, но он все как-то отмалчивался. - Так себе, ничего! - сказал было он ей и на этот раз; но Елена этим не удовольствовалась. - Вовсе не так, а непременно делаешь что-то такое большое!.. Отчего ты не хочешь сказать мне? - Оттого, что нельзя говорить о том, что у самого еще смутно в голове. - Это ничего не значит; ты мне должен сказать, и ты вовсе не потому не говоришь, - вовсе не потому! - Почему же? - Да потому, что я знаю почему; во-первых, я вижу по книгам, ты что-то такое по русской истории затеваешь - так?.. Да? - Может быть, и по русской истории. - Но что из нее можно написать?.. Все уж, кажется, написано! - Нет, много еще не написано. - А именно? - А именно, например, - начал князь, закидывая назад свою голову, - сколько мне помнится, ни одним историком нашим не прослежены те вольности удельные, которые потом постоянно просыпались и высказывались в московский период и даже в петербургский. Елена рассмеялась громким смехом. - Вольности еще какие-то нашел! - произнесла она. Князь при этом покраснел несколько в лице. - Никаких я вольностей, признаюсь, у русского народа не вижу, - продолжала Елена. - Ты не видишь, а я их вижу! - сказал князь. - Но где, скажи, докажи? - воскликнула Елена. - Вольности я вижу во всех попытках Новгорода и Пскова против Грозного!.. - заговорил князь с ударением. - Вольности проснувшиеся вижу в период всего междуцарствия!.. Вольности в расколе против московского православия!.. Вольности в бунтах стрельцов!.. Вольности в образовании всех наших украйн!.. - Какой же результат всех этих вольностей?.. Петербург?.. - возразила ему Елена. - Я говорю не о результатах, а о том, что есть же в русском народе настоящая, живая сила. - Тебя за эту статью, если ты только напечатаешь ее, так раскатают, так раскатают, как ты и не воображаешь! - произнесла Елена. - Но за что же?.. Я могу дурно выполнить, дурно написать - это другое дело; но не за самую мысль. - Нет, за самую мысль, потому что в ней ложь и натяжка есть. - По-твоему - натяжка, а по-моему, как говорит мое внутреннее чувство, она есть величайшая истина. - Чувство ему говорит!.. История - не роман сентиментальный, который под влиянием чувства можно писать. - Нет, именно нашу историю под влиянием чувства надобно было бы написать, - чувства чисто-народного, демократического, и которого совершенно не было ни у одного из наших историков, а потому они и не сумели в маленьких явлениях подметить самой живучей силы народа нашего. - Никакой такой силы не существует! - произнесла Елена. - Ведь это странное дело - навязывать народу свободолюбие, когда в нем и намека нет на то. Я вон на днях еще как-то ехала на извозчике и разговаривала с ним. Он горьким образом оплакивает крепостное право, потому что теперь некому посечь его и поучить после того, как он пьян бывает! - Мало ли что тебе наболтает один какой-нибудь дуралей; нельзя по нем судить о целом народе! - возразил князь. - Нет, это не он один, а и более высшие сословия. Ты посмотри когда-нибудь по большим праздникам, какая толпа рвется к подъездам разных начальствующих лиц... Рабство и холопство - это скрывать нечего - составляют главную черту, или, как другие говорят, главную мудрость русского народа. - Господин Жуквич, что ли, успел натолковать тебе это?.. И поляков, вероятно, перевознес до небес? - проговорил князь. - Нет, я еще до господина Жуквича знала это очень хорошо, и уж, конечно, поляки всегда были и будут свободолюбивее русских! - воскликнула Елена. - Когда еще в целой Европе все трепетало перед королевской властью, а у нас уж король был выборный. На сейме{302} воскликнет кто: "не позволям!" и кончено: тормоз всякому произволу. - До многого и докричались вы!.. - Да, но все-таки кричали, а не низкопоклонничали. - Что ж такое кричали?.. И собаки на улице лают беспрестанно, однако от того большой пользы ни им, ни человечеству нет! - возразил князь и сам снова принялся за свою работу. Елена даже покраснела вся при этом в лице. - Какое глупое сравнение! - произнесла она и, как видно, не на шутку рассердилась на князя, потому что не медля встала и пошла из кабинета. - Господин Жуквич послезавтра будет у нас обедать? - крикнул ей вслед князь. - Послезавтра! - отвечала Елена, не поворачиваясь к нему. - Послезавтра!.. - повторил сам с собою князь. II Анна Юрьевна последнее время как будто бы утратила даже привычку хорошо одеваться и хотя сколько-нибудь себя подтягивать, так что в тот день, когда у князя Григорова должен был обедать Жуквич, она сидела в своем будуаре в совершенно распущенной блузе; слегка подпудренные волосы ее были не причесаны, лицо не подбелено. Барон был тут же и, помещаясь на одном из кресел, держал голову свою наклоненною вниз и внимательным образом рассматривал свои красивые ногти. - Я вам давно говор, - начал он в одно и то же время грустным и насмешливым голосом, - что в этой проклятой Москве задохнуться можно от скуки! - Что же, в Петербурге вашем разве лучше? - возразила ему Анна Юрьевна. - Без всякого сомнения!.. Там люди живут человеческой жизнью, а здесь, я не знаю, - жизнью каких-то... - "свиней", вероятно, хотел добавить барон, но удержался. - Ужасно какой человеческой жизнью! - воскликнула Анна Юрьевна. - Целое утро толкутся в передних у министров; потом побегают, высуня язык, по Невскому, съедят где-нибудь в отеле протухлый обед; наконец, вечер проведут в объятиях чахоточной камелии, - вот жизнь всех вас, петербуржцев. - То для мужчин, а для женщин мало ли есть там развлечений: отличная опера, концерты, театры. - Все это и здесь есть; но я не девчонка какая-нибудь, чтобы мне всюду ездить и восхищаться этим... - В таком случае, поедемте за границу, - сказал ей на это барон: последнего он даже еще больше желал. - Вам за границей в диво побывать!.. Вы никогда там не бывали; mais moi, j'ai voyage par monts et par vaux!..* Не мадонн