еловек, - заговорил он потом, явно обращаясь к одной только жене. - В молодости он обещал быть ученым, готовился быть оставленным при университете; но, на беду великую, в одном барском доме, где давал уроки, он встретил дочь - девушку смазливую и неглупую... Он влюбился в нее по уши; она отвечала ему тем же, давала ему даже тайные свидания в саду, а когда время приспело, так и вышла замуж за кого ей приличнее и нужнее было! Бедный Миклаков все тут потерял - всякое сердечное спокойствие, веру в людей, всю свою университетскую карьеру и, наконец, способность заниматься, потому что с ума сошел! - Как с ума сошел?.. Не может быть! - воскликнули в один голос княгиня и Петицкая. - Так, сошел! - повторил князь. - А потому человек, которого постигали в жизни подобные события, вряд ли способен к одной только ядовитости; а что он теперь обозлился на весь божий мир, так имеет на то полное нравственное право! Всю эту историю любви Миклакова князь узнал от Елены, от которой тот не скрывал ее. Сам же Миклаков никогда прямо не говорил об том князю. - Вот никак бы не предполагала, что Миклаков может влюбиться до такой степени, - проговорила княгиня. - И я тоже! - подхватила г-жа Петицкая. - Мало ли кто чего не предполагает, и женщины вообще очень дурно понимают мужчин! - возразил князь. - Точно так же, как и мужчины! - сказала ему на это г-жа Петицкая. Но князь на это ее замечание не ответил ни словом и по-прежнему сидел, отвернувшись от нее. Между тем рассказ его о Миклакове перевернул в голове княгини совершенно понятие о сем последнем; она все после обеда продумала, что какую прекрасную душу он должен иметь, если способен был влюбиться до такой степени, и когда, наконец, вечером Миклаков пришел, она встретила его очень дружественно и, по свойственной женщинам наблюдательности, сейчас же заметила, что он одет был почти франтом. Княгине это было приятно: предчувствие говорило ей, что так щегольски Миклаков оделся для нее. Вскоре затем в зале раздались новые шаги: княгиня думала, что это князь, но в гостиную явился Николя Оглоблин. На лице княгини явно выразилось удивление, а г-жа Петицкая при его появлении немного потупилась. Николя заметил, кажется, не совсем приятное выражение на лице хозяйки. - А я вам давеча, кузина, - начал он, - забыл сказать, что у отца скоро будет бал!.. Не забудьте об этом и позаботьтесь о вашем туалете: я нарочно заехал вам сказать о том. Прием этот Николя употреблял во всех домах, куда приезжал неприглашенный. - Не знаю, я вряд ли буду у вас на бале, - отвечала ему довольно сухо княгиня. - Ну нет, приезжайте! - воскликнул Николя и поспешил затем усесться рядом с г-жою Петицкой. Княгиня же обратилась к Миклакову: - Вы желаете играть в карты? - Если вам угодно! - отвечал тот. Княгиня повела его в совершенно особое отделение гостиной, за трельяжем, увитым плющом и цветами, и где заранее были приготовлены стол, карты и свечи. Здесь они уселись играть. Миклаков вначале сильно потрухивал проиграть, потому что у него в кармане было всего только три рубля серебром; но, сыграв несколько игр, совершенно успокоился: княгиня играла как новорожденный младенец и даже, по-видимому, нисколько не хлопотала играть получше. Ее главным образом мучило желание заговорить с Миклаковым поскорее об его несчастной любви и сумасшествии. - Скажите, - начала она, сильно конфузясь и краснея, - мне муж про вас говорил... только вы, пожалуйста, не рассердитесь!.. Я, конечно, глупо делаю, что спрашиваю вас, но мне ужасно любопытно: правда ли?.. Но нет, прежде вы лучше скажите мне, что не рассердитесь на меня. - Никогда и ни за что не рассержусь, - отвечал ей Миклаков. - Разве на ангела можно сердиться? - прибавил он, тасуя несколько дрожащими руками карты. - На ангела!.. - повторила княгиня еще более смущенным голосом. - Мне муж говорил, что вы раз сходили с ума от несчастной любви! Миклаков очень хорошо понял, что такая рекомендация в глазах княгини была для него недурна. - Целый год был сумасшедший! - отвечал он ей просто и совершенно нерисующимся образом. - Вот этак приятно быть любимой! - проговорила княгиня. - Но неприятно так любить, - возразил ей с горькой усмешкой Миклаков. - Еще бы! - подтвердила с участием княгиня. Далее разговор на эту тему не продолжался. Миклаков стал молча играть в карты и только по временам иногда слегка вздыхал, и княгиня каждый раз уставляла на него при этом добрый взгляд; наконец, она, как бы собравшись со смелостью и ставя при этом огромнейший ремиз, спросила его тихим голосом: - Где ж теперь эта особа? - Она давно уж умерла, - отвечал ей Миклаков по-прежнему просто. Княгине как будто бы приятно было это услышать. К концу пульки она, проиграв рублей сорок, вспомнила вдруг: - Ax, monsieur Миклаков, вы, может быть, ужинаете? - произнесла она. - Ужинаю, если ужин есть, и не ужинаю, когда его нет! - Он сейчас будет! - воскликнула княгиня и сама побежала хлопотать об ужине, который через полчаса и был готов. М-r Оглоблин в продолжение всего вечера не отошел от г-жи Петицкой, так что ей даже посмеялась княгиня: - Вы, кажется, нового обожателя себе приобрели? - Кажется! - отвечала Петицкая с усмешкой и с маленькой гримасой. За ужином Миклаков, по обыкновению, выпил довольно много, но говорить что-либо лишнее остерегся и был только, как показалось княгине, очень задумчив. При прощании он пожал у ней крепко руку. - Благодарю вас за все, за все! - говорил он с ударением. - Вы будете иногда приходить ко мне? - спросила на этот раз княгиня сама, смотря на него своим добрым взглядом. - Как прикажете, хоть завтра же! - Завтра приходите! - сказала ему княгиня. - Хорошо! - отвечал Миклаков и ушел. Николя, в свою очередь, предложил г-же Петицкой довезти ее до дому; они тоже, должно быть, постолковались между собой несколько и пустились в некоторые откровенности; Николя, например, узнал, что г-жа Петицкая - ни от кого не зависящая вдова; а она у него выпытала, что он с m-lle Пижон покончил все, потому будто бы, что она ему надоела; но в сущности m-lle Пижон его бросила и по этому поводу довольно откровенно говорила своим подругам, что подобного свинью нельзя к себе долго пускать, как бы он ни велики платил за то деньги. Затем г-жа Петицкая сделала Николя такой вопрос, что кого же он теперь любит? А он начал ее с божбой уверять, что никого!.. Но г-жа Петицкая этому, разумеется, не верила. Тогда Николя ей объяснил, что он, пожалуй, теперь принадлежит всем женщинам и ни одной в особенности, и этому г-жа Петицкая поверила. Поехав, дорогой Николя сам уж рассказал ей, что он имеет своего личного, независимого от отца, годового дохода двадцать тысяч; г-жа Петицкая перевела при этом как-то особенно дыхание. Когда, наконец, они подъехали к квартире г-жи Петицкой, Николя прямо спросил ее, что в какой день он может застать ее дома?.. - В воскресенье, понедельник, вторник, середу, четверг, пятницу и субботу! - отвечала ему скороговоркой г-жа Петицкая. - А если я не застану вас в какой-нибудь день дома, что тогда с вами сделать? - сказал Николя, тоже, в свою очередь, желая сострить. - Тогда на другой день приедете! - произнесла г-жа Петицкая, проворно соскакивая с саней и скрываясь за калиткою своего дома. Все эти объяснения сильно взволновали Николя. - Эка какая она - а? - говорил он, и толстые губищи его как-то отвисли у него при этом. VI Ссора с матерью сильно расстроила Елену, так что, по переезде на новую квартиру, которую князь нанял ей невдалеке от своего дома, она постоянно чувствовала себя не совсем здоровою, но скрывала это и не ложилась в постель; она, по преимуществу, опасалась того, чтобы Елизавета Петровна, узнав об ее болезни, не воспользовалась этим и не явилась к ней под тем предлогом, что ей никто не может запретить видеть больную дочь. Кроме того, Елена не хотела беспокоить и князя, который, она видела, ужасно тревожится грядущим для нее кризисом; она даже думала, чтобы этот кризис прошел секретно для него, и ему уже сказать тогда, когда все будет кончено. В одну ночь, однако, князь вдруг получил от Елены каким-то странным почерком написанную записку: "Друг мой, поспеши ко мне, я умираю, спасите хоть ребенка". Князь, едва надев на себя кое-что, бросился к ней. Он застал Елену, лежащую на постели, с посинелым лицом и закатившимися глазами. Довольно нестарая еще акушерка суетилась и хлопотала около нее. - Ну, вот теперь мне легче будет умирать! - проговорила Елена, увидав князя и беря его за руку. Вслед же за тем его отозвала акушерка. - Пошлите поскорей за доктором!.. Я одна тут ничего не могу сделать! - проговорила она. Князь опять побежал домой, сам разбудил кучера и послал его за знаменитым доктором; кучер возвратился и доложил, что знаменитый доктор у другой больной. Князь при этом известии вырвал у себя целую прядь волос из головы, послал еще за другим знаменитым доктором, но тот оказался сам больным. Князь был готов с ума сойти, тем более, что Елена почти с голосу на голос кричала. Он знал ее терпеливость и понимал, каковы должны быть ее страдания. Среди такого отчаяния он вдруг припомнил, как еще покойная мать его говорила ему, что ей в родах очень помог Елпидифор Мартыныч. - Поезжай за Иллионским! - крикнул он стоявшему в дверях кучеру. Тот поскакал за Иллионским. Елпидифора Мартыныча разбудили и доложили ему, что его зовут от князя Григорова к г-же Жиглинской. Он уже слышал, что Елена больше не жила с матерью, и понял так, что это, вероятно, что-нибудь насчет родов с ней происходит. Первое его намерение было не ехать и оставить этих господ гордецов в беспомощном состоянии; но мысль, что этим он может возвратить себе практику в знатном доме Григоровых, превозмогла в нем это чувство. Он поехал. Князь, увидав его, чуть не бросился ему на шею. - Спасите, бога ради, несчастную! - воскликнул он. - Я помочь только могу, а не спасти; спасти ее может один только бог! - отвечал ему наставническим голосом Елпидифор Мартыныч. Войдя затем к больной, он начал ее довольно опытным образом исследовать; благодаря значительной силе в руках и большой смелости, Елпидифор Мартыныч, как акушер, был, пожалуй, недурной. - Я ничего тут не вижу особенно опасного!.. - говорил он, продолжая мрачно смотреть на Елену. - Может быть, младенец очень велик... - тихо и несмело ему заметила акушерка. - Ну да, врите больше!.. - возразил ей Елпидифор Мартыныч и, взяв Елену за руку, стал у нее пульс щупать, наклонив при этом даже голову, как бы затем, чтобы лучше чувствовать биение артерии. - Кроме слабости и упадка сил, решительно ничего нет! - продолжал он, как бы рассуждая сам с собой. Затем Елпидифор Мартыныч, отошед от Елены, осмотрел ее уже издали. - Ну, прежде всего надобно помолиться богу! - заключил он и начал молиться. Акушерка, в подражение ему, тоже стала молиться. Князь смотрел на всю эту сцену, стоя прислонившись к косяку и с каким-то бессмысленным выражением в лице. С Елпидифора Мартыныча между тем катился уже холодный пот, лицо у него было бледно, глаза горели какой-то решимостью. - Потрудитесь, моя милая, теперь все, какие у вас есть, ковры и одеяла постлать на пол, чтоб сделать его помягче, - сказал он менее суровым голосом стоявшей в дверях горничной. Та принялась исполнять его приказания. Елпидифор Мартыныч мрачно и внимательно смотрел на ее труды. - Зачем вы все это делаете? - спросил его, наконец, князь, как бы пришедший несколько в себя. - А вот затем, чтобы вы ушли отсюда!.. Ступайте!.. Ступайте!.. - сказал ему Елпидифор Мартыныч и почти вытолкнул князя за дверь, которую за ним затворил и сверх того еще и запер. Князь, очутившись в зале, стал, однако, с напряженным и каким-то трагическим вниманием прислушиваться к тому, что происходило за дверью. - Ну-с, теперь все готово и отлично, - послышался ему голос Елпидифора Мартыныча. - Не угодно ли вам, милостивая государыня, привстать и пройтись немножко! - присовокупил он, видимо, относясь к Елене. - Не могу!.. Не могу!.. - простонала было та на первых порах. - Нет!.. Можете!.. Встаньте!.. Это необходимо, - к-ха! - говорил, кашлянув слегка, Елпидифор Мартыныч. Когда Елена начала вставать, то к ней, должно быть, подошла на помощь акушерка, потому что Елпидифор Мартыныч явно, что на ту крикнул: "Не поддерживайте!.. Не ваше дело!..", - и после того он заговорил гораздо более ласковым тоном, обращаясь, конечно, к Елене: "Ну, вот так!.. Идите!.. Идите ко мне!" Елена, вероятно, подходила к нему. - К-ха! - кашлянул вдруг страшнейшим образом Елпидифор Мартыныч, а вместе с тем страшно вскрикнула и Елена. Князь толкнулся было в дверь, но она не уступила его усилиям. Прошло несколько страшных, мучительных мгновений... Князь стоял, уткнувшись головою в дверь, у него все помутилось в голове и в глазах; только вдруг он затрепетал всем телом: ему послышался ясно плач ребенка... Князь опустился на стоявшее около него кресло; слезы, неведомо для него самого, потекли у него по щекам. "Боже, благодарю тебя!" - произнес он, вскидывая глаза к небу. Долго ли просидел князь в таком положении, он сам того не знал, наконец, запертая дверь отворилась, и в ней показался Елпидифор Мартыныч. - Ну что, благополучно? - спросил его трепещущим голосом князь и с еще более выступившими слезами на глазах. - Всеотличнейшим манером!.. Сына-с вам подарила!.. - отвечал Елпидифор Мартыныч как бы веселым голосом, хоть холодный пот все еще продолжал у него выступать на лбу, так что он беспрестанно утирал его своим фуляровым платком. Князь в радости своей не спросил даже Елпидифора Мартыныча, что такое, собственно, он сделал с Еленой, а между тем почтенный доктор совершил над нею довольно смелую и рискованную вещь: он, когда Елена подошла к нему, толкнул ее, что есть силы, в грудь, так что сна упала на пол, и тем поспособствовал ее природе!.. Способ этот Елпидифор Мартыныч заимствовал у одной деревенской повитухи, которая всякий раз и с большим успехом употребляла его, когда родильницы трудно рожали. Сам же Елпидифор Мартыныч употребил его всего только другой раз в жизни: раз в молодости над одной солдаткой в госпитале, так как о тех не очень заботились, - умирали ли они или оставались живыми, и теперь над Еленой: здесь очень уж ему хотелось блеснуть искусством в глазах ее и князя! Довольный и торжествующий, он сел в зале писать рецепт, а князь потихоньку, на цыпочках вошел в спальню, где увидел, что Елена лежала на постели, веки у ней были опущены, и сама она была бледна, как мертвая. Князь не осмелился даже подойти к ней и пробрался было в соседнюю комнату, чтобы взглянуть на сына; но и того ему акушерка на одно мгновение показала, так что он рассмотрел только красненький носик малютки. Князь после того, как бы не зная, чем себя занять, снова возвратился в залу и сел на прежнее свое место; он совершенно был какой-то растерянный: радость и ужас были написаны одновременно на лице его. Елпидифор Мартыныч, кончив писание рецепта, обратился к нему: - Вот-с, извольте все это взять в аптеке и употреблять по назначению, а завтра часов в двенадцать я опять к вам заеду, - проговорил он, затем встал, отыскал свою шляпу и проворно пошел. Князь тут только вспомнил, что надобно было заплатить Елпидифору Мартынычу, и поспешил его догнать. - Благодарю вас, - говорил он, суя ему в руку пятьсот рублей сериями, которые случились у него в кармане. - Не нужно-с! Не нужно! - ответил вдруг Елпидифор Мартыныч, кинув быстрый взгляд на деньги и отстраняя их своей рукой от себя. - Я не из корысти спасал больную, а прежде всего - по долгу врача, а потом и для того, чтобы вы оба устыдились и не на каждом бы перекрестке кричали, что я дурак и идиот: бывают обстоятельства, что и идиоты иногда понадобятся! Говоря это, Елпидифор Мартыныч блистал удовольствием от мысли, что он мог так великодушно и так благородно отомстить князю и Елене. Первый же стоял перед ним с потупленным и нахмуренным лицом. - Пожалуйста, возьмите!.. - повторил он еще раз, протягивая опять к Елпидифору Мартынычу руку с деньгами. - Не возьму-с! - отвечал тот, снова кинув какой-то огненный взор на деньги и надевая калоши. Через минуту он хлопнул дверьми и скрылся совсем из глаз князя. За минутами такого торжества для Елпидифора Мартыныча вскоре последовали и минуты раскаяния. Приехав домой, он лег, было, в постель, но заснуть не мог и вдруг, раздумавшись, ужасно стал досадовать на себя, зачем он не взял от князя денег. "Вот дурак-то я!" - говорил он сам с собой, повертываясь с одного бока на другой. "Вот дуралей-то!" - прибавлял он, повертываясь опять на прежний бок, и таким образом он промучился до самого утра, или, лучше сказать, до двенадцати часов, когда мог ехать к Жиглинской, где ожидал встретить князя, который, может быть, снова предложит ему деньги; но князи он не нашел там: тот был дома и отсыпался за проведенную без сна ночь. Елпидифор Мартыныч надеялся на следующий день, по крайней мере, встретить князя и действительно встретил его; князь был с ним очень внимателен и любезен, но о деньгах ни слова, на следующий день тоже, - и таким образом прошла целая неделя. Елпидифор Мартыныч потерял всякое терпенье и раз даже не выдержал и сказал акушерке: - А что, вам не платили еще ничего здесь? - Нет, не платили, а что же? - Да так, мне тоже; я сам, впрочем, имел глупость: тогда князь тотчас же после родов предлагал мне тысячу рублей, а я не взял. Как думаю, брать в такую минуту, - сами согласитесь! - Конечно! - согласилась акушерка. - Но что же, все равно, он после вам заплатит. - Да ведь то-то после заплатит - к-ха!.. Как тоже он понял мои слова? Может быть, он думает, что я никогда не хочу с него брать денег... Нельзя ли вам этак, стороной, им сказать: - "А что, мол, платили ли вы доктору? - Пора, мол, везде уж по истечении такого времени платят!" - Ни за что, ни за что! - воскликнула акушерка. - Они, пожалуй, подумают, что этим я хочу о плате себе напомнить, ни за что! - Ну, глупо! Другой раз вас ни на какую практику с собой не приглашу! - сказал Елпидифор Мартыныч. - Пожалуй, не приглашайте! Сделайте такое ваше одолжение! - отвечала насмешливо акушерка{212}. Елпидифор Мартыныч стал в такое затруднительное положение касательно этих денег, что решился даже посоветоваться с Елизаветой Петровной и, собственно с этой целью, нарочно заехал к ней. - Поздравляю вас с внуком! - сказал он, входя к ней. - Как, разве родила Лена? - воскликнула Елизавета Петровна, вспыхнув вся в лице, - того, чтобы даже ей не прислали сказать, когда дочь родит, она уж и не ожидала! - Как же, родила с неделю тому назад прехорошенького мальчика!.. Елизавета Петровна на это молчала. - Что ж, вам надобно теперь ехать и познакомиться с внуком! - продолжал Елпидифор Мартыныч. - Где уж мне этакой чести дождаться!.. Я во всю жизнь, может быть, не увижу его!.. И в подворотню свою, чай, заглянуть теперь не пустят меня! - отвечала Елизавета Петровна, и ей нестерпимо захотелось хоть бы одним глазком взглянуть на внука. - Нет, пустят! - успокоивал ее Елпидифор Мартыныч. - А я знаю, что не пустят! - возражала ему Елизавета Петровна, и слезы уж текли по ее желтым и поблекшим щекам. - Да, вот дети-то!.. Кабы они хоть немного понимали, сколько дороги они родительскому сердцу, - говорил Елпидифор Мартыныч размышляющим голосом. - Но вы все-таки съездите к ним; примут ли они вас или нет - это их дело. - Съезжу, исполню этот долг мой, - сказала Елизавета Петровна. - Съездите!.. - повторил еще раз ей Елпидифор Мартыныч. - Ну и спросите их, - продолжал он как бы более шутливым голосом: - "А что, мол, кто у вас лечит?" Они скажут, разумеется, что я. - А разве вы ее лечите? - Я. На волоске ее жизнь была... Три дня она не разрешалась... Всех модных докторов объехали, никто ничего не мог сделать, а я, слава богу, помог без ножа и без щипцов, - нынче ведь очень любят этим действовать, благо инструменты стали светлые, вострые: режь ими тело человеческое, как репу. - Что вы-то такое сделали? - спросила его Елизавета Петровна. - Так, тут секретец один, - отвечал Елпидифор Мартыныч уклончиво. - Князь, чай, хорошо заплатил вам за это? - спросила Елизавета Петровна, заранее почти догадавшаяся, к чему он ведет весь этот разговор. - Да пока еще ничего! - отвечал Елпидифор Мартыныч, как-то стыдливо потупляя глаза свои. - Тут маленькое недоразуменьице вышло... Когда все это благополучно кончилось, он вдруг кидается ко мне и предлагает тысячу рублей... - Тысячу же рублей, однако? - перебила его Елизавета Петровна. - Целую тысячу, - повторил Елпидифор Мартыныч, неизвестно каким образом сосчитавший, сколько ему князь давал. - Но я тут, понимаете, себя не помнил - к-ха!.. Весь исполнен был молитвы и благодарности к богу - к-ха... Мне даже, знаете, обидно это показалось: думаю, я спас жизнь - к-ха! - двум существам, а мне за это деньгами платят!.. Какие сокровища могут вознаградить за то?.. "Не надо, говорю, мне ничего!" - Вот уж это, по-моему, глупо! - сказала Елизавета Петровна. - С бедных не взять - другое дело, а с богатых - что их жалеть! - Согласен, что так, но что же прикажете с характером своим делать? Не надо да не надо!.. Проходит после того день, другой, неделя, а они все, может быть, думают, что мне не надо, - так я на бобах и остался! - И ништо вам, сами виноваты, - сказала ему Елизавета Петровна. - Сам, сам!.. - согласился Елпидифор Мартыныч. - Не пособите ли вы мне в этом случае?.. Право, мне становится это несколько даже обидно... Вот когда и нужно, - присовокупил он каким-то даже растроганным голосом, - чтобы родители были при детях и наставляли их, как они должны себя вести! - Плохо уж нынешних детей наставлять! - воскликнула Елизавета Петровна. - Плохо-то, плохо! Конечно, что на первых порах слова родительские им покажутся неприятными, ну, а потом, как обдумаются, так, может быть, и сделают по-ихнему; я, вы знаете, для вас делал в этом отношении, сколько только мог, да и вперед - к-ха!.. - что-нибудь сделаю, - не откажитесь уж и вы, по пословице: долг платежом красен! - Сделаю, скажу, если только примут меня! - отвечала Елизавета Петровна. - Примут, примут! - повторил двоекратно Елпидифор Мартыныч и, поехав от Елизаветы Петровны, готов был прибить себя от досады, что о деньгах, которые были почти в руках его, он должен был теперь столько хлопотать. Почтенный доктор, впрочем, совершенно понапрасну беспокоился. Князь имел намерение поблагодарить его гораздо больше, чем сам того ожидал Елпидифор Мартыныч; кроме того, князь предположил возобновить ему годичную практику в своем доме, с тем только, чтобы он каждый день заезжал и наблюдал за Еленой и за ребенком. После помощи, оказанной Иллионским Елене, князь решительно стал считать его недурным доктором и не говорил ему о своих предположениях потому только, что все это время, вместе с Еленой, он был занят гораздо более важным предметом. - Как же мы назовем нашего птенца? - спросил он ее. - Да хоть Николаем, в честь моего отца, который был весьма, весьма порядочный человек! - отвечала она. - Хорошо; но когда же мы крестить его будем? Елена при этом вопросе молчала некоторое время. - Знаешь что, - начала она неторопливо и с расстановкой. - Если бы только возможно это было, так я желала бы лучше его совсем не крестить. - Как не крестить? - воскликнул князь. - Так, не крестить... Я и ты, разумеется, нисколько не убеждены в том, что это необходимо; а потому, зачем же мы над собственным ребенком будем разыгрывать всю эту комедию. - Как же, ты так-таки совсем и хочешь оставить его некрещеным? - спросил князь, все еще не могший прийти в себя от удивления. - Так, совсем некрещеным, - отвечала Елена, как бы ясно и определенно обдумавшая этот предмет. - Но это, - начал князь, все более и более теряясь, - по нашим даже русским законам совершенно невозможно; ты этим подведешь под ответственность и неприятности себя и ребенка! - Вот в том-то и дело; я никак не желаю, чтобы он жил под русскими законами... Ты знаешь, я никогда и ни на что не просила у тебя денег; но тут уж буду требовать, что как только подрастет немного наш мальчик, то его отправить за границу, и пусть он будет лучше каким-нибудь кузнецом американским или английским фермером, но только не русским. - Но и там все-таки нельзя быть некрещеным. - Там, то есть в Америке, он может приписаться к какой хочет секте по собственному желанию и усмотрению. Князь, на первых порах, почти ничего не нашел, что ей отвечать: в том, что всякий честный человек, чего не признает, или даже в чем сомневается, не должен разыгрывать комедий, он, пожалуй, был согласен с Еленой, но, с другой стороны, оставить сына некрещеным, - одна мысль эта приводила его в ужас. - Нет, я никак не желаю не крестить его! - сказал он, вставая с своего места и начав ходить по комнате. По тону голоса князя и по выражению лица его Елена очень хорошо поняла, что его не своротишь с этого решения и что на него, как она выражалась, нашел бычок старых идей; но ей хотелось, по крайней мере, поязвить его умственно. - Это почему ты не желаешь? Нельзя же иметь какое-то беспричинное нежелание!.. - спросила она. - Да хоть потому, что я не желаю производить над сыном моим опыты и оставлять его уж, конечно, единственным некрещеным человеком в целом цивилизованном мире. Последнее представление поколебало, кажется, несколько Елену. - А китайцы и японцы?.. И это еще неизвестно, чья цивилизация лучше - их или наша!.. - проговорила она. - Я нахожу, что наша лучше, - сказал князь. - Я так нахожу, так хочу... Какой прекрасный способ доказывать и убеждать! - сказала насмешливо Елена. - Спросим, по крайней мере, Миклакова, - присовокупила она, - пусть он решит наш спор, и хоть он тоже с очень сильным старым душком, но все-таки смотрит посмелее тебя на вещи. - Изволь, спросим! - согласился князь и вследствие этого разговора в тот же день нарочно заехал к Миклакову и, рассказав ему все, убедительно просил его вразумить Елену, так что Миклаков явился к ней предуведомленный и с заметно насмешливой улыбкой на губах. Одет он был при этом так франтовато, что Елена, несмотря на свое слабое здоровье и то, что ее занимал совершенно другой предмет, тотчас же заметила это и, подавая ему руку, воскликнула: - Что это, каким вы франтом нынче? - Он нынче всегда таким является и каждый вечер изволит с моей супругой в карты играть! - подхватил князь. - Изволю-с, изволю!.. - отвечал Миклаков, несколько краснея в лице. - Ну, прежде всего подите и посмотрите моего сына, - сказала ему Елена. - Да, да, прежде всего этого господина надобно посмотреть! - отвечал Миклаков и прошел в детскую. - Какой отличный мальчик! Какой прелестный! - кричал он оттуда. Елена при этом вся цвела радостью. Князь, в свою очередь, тоже не менее ее был доволен этим. Миклаков, наконец, вышел из детской и сел. - Славный мальчик, чудесный, - повторил он и тут еще раз. - А вот Елена Николаевна хочет не крестить его, - сказал князь. - Что-с? - спросил торопливо Миклаков, как бы ничего этого не знавший. - Я хочу, чтобы он остался некрещеным, - отвечала Елена. - Но на каком же это основании? - На том, что оба мы, родители его, не признаем никакой необходимости в том. - Поэтому вы сына вашего хотите оставить без всякой религии? - Хочу! - сказала Елена. Миклаков поднял от удивления плечи. - Признаюсь, я не знаю ни одного дикого народа, который бы не имел какой-нибудь религии. - У диких она пусть и будет, потому что все религии проистекают или из страха, или от невежества. - От невежества ли, от страха ли, из стремления ли ума признать одно общее начало и, наконец, из особенной ли способности человека веровать, но только религии присущи всем людям, и потому как же вы хотите такое естественное чувство отнять у вашего сына?! - Если у него нельзя отнять религиозного чувства, то я не хочу, по крайней мере, чтоб он был православный. - Какой же бы религии вы желали посвятить его? - спросил насмешливо Миклаков. - Да хоть протестантской!.. Она все-таки поумней и попросвещенней! - отвечала Елена. - А позвольте спросить, долгое ли время вы изволили употребить на изучение того, чтобы определить достоинство той или другой религии? - продолжал Миклаков тем же насмешливым тоном. - Для этого вовсе не нужно употреблять долгого времени, а просто здравый смысл сейчас же вам скажет это. - Ну, а я этого здравого смысла, признаюсь, меньше всего в вас вижу, - возразил Миклаков. - Это почему? - воскликнула Елена. - А потому, что если бы вы имели его достаточное количество, так и не возбудили бы даже вопроса: крестить ли вам вашего сына или нет, а прямо бы окрестили его в религии той страны, в которой предназначено ему жить и действовать, и пусть он сам меняет ее после, если ему этого пожелается, - вот бы что сказал вам здравый смысл и что было бы гораздо умнее и даже либеральнее. - Может быть, умнее, но никак не либеральнее, - сказала, отрицательно покачав головой, Елена. - Нет, либеральней, - повторил еще раз Миклаков. - То, что вы сделаете вашего сына протестантом, - я не говорю уже тут об юридических неудобствах, - что вы можете представить в оправдание этого?.. - Одну только вашу капризную волю и желание, потому что предмета этого вы не изучали, не знаете хорошо; тогда как родители, действующие по здравому смыслу, очень твердо и положительно могут объяснить своим детям: "Милые мои, мы вас окрестили православными, потому что вы русские, а в России всего удобнее быть православным!" - В том-то и дело, что я вовсе не хочу, чтобы сын мой был русский! - И того вы не имеете права делать: сами вы русская, отец у него русский, и потому он должен оставаться русским, пока у него собственного, личного какого-нибудь желания не явится по сему предмету; а то вдруг вы сделаете его, положим, каким-нибудь немцем и протестантом, а он потом спросит вас: "На каком основании, маменька, вы отторгнули меня от моей родины и от моей природной религии?" - что вы на это скажете ему? - Ничего я ему не скажу, - возразила Елена с досадой, - кроме того, что у него был отец, а у того был приятель - оба люди самых затхлых понятий. - А мы ему скажем, - возразил Миклаков, - что у него была маменька - в одно и то же время очень умная и сумасшедшая. - Не сумасшедшая я! - воскликнула на это Елена. - А надобно же когда-нибудь и кому-нибудь начать! - Что такое начать? - спросил ее Миклаков. - Чтобы все люди протестантами, что ли, были? - Подите вы с вашими протестантами! - воскликнула Елена. - Чтобы совсем не было религии - понимаете?.. Когда Елена говорила последние слова, то у ней вся кровь даже бросилась в лицо; князь заметил это и мигнул Миклакову, чтобы тот не спорил с ней больше. Тот понял его знак и возражал Елене не столь резким тоном: - А вот когда не будет религии, тогда, пожалуй, не крестите вашего сына: но пока они существуют, так уж позвольте мне даже быть восприемником его! - заключил он, обращаясь в одно и то же время к князю и к Елене. - Ну, делайте там, как хотите! - сказала та с прежней досадой и отворачиваясь лицом к стене. - Я очень рад, конечно, - отвечал князь и пожал даже Миклакову руку. - А когда же эта история будет? - спросил тот. - Как-нибудь на этой неделе, - отвечал протяжно князь. - Можно на этой неделе? - счел он, однако, нужным спросить и Елену. - Мне все равно! - отвечала та, не повертываясь к ним лицом. - На неделе, так на неделе! - сказал Миклаков и веялся за шляпу. - А вы еще к нам... К княгине зайдете? - спросил его князь. - Зайду-с, - отвечал Миклаков опять как бы несколько сконфуженным голосом. По уходе его, Елена велела подать себе малютку, чтобы покормить его грудью. Мальчик, в самом деле, был прехорошенький, с большими, черными, как спелая вишня, глазами, с густыми черными волосами; он еще захлебывался, глотая своим маленьким ротиком воздух, который в комнате у Елены был несколько посвежее, чем у него в детской. - Милый ты мой, - говорила она, смотря на него с нежностью. - И тебя в жизни заставят так же дурачиться, как дурачатся другие! VII Приход, к которому принадлежал дом князя Григорова, а также и квартира Елены, был обширный и богатый. Священник этого прихода, довольно еще молодой, был большой любитель до светской литературы. Он имел приятный тенор, читал во время служения всегда очень толково, волосы и бороду немного достригал, ходил в синих или темно-гранатных рясах и носил при этом часы на золотой цепочке. С купечеством и со своею братиею, духовенством, отец Иоанн (имя священника) говорил, разумеется, в известном тоне; но с дворянством, и особенно с молодыми людьми, а еще паче того со студентами, любил повольнодумничать, и повольнодумничать порядочно. Дьякон же в этом приходе, с лицом, несколько перекошенным и похожим на кривой топор (бас он имел неимовернейший), был, напротив, человек совершенно простой, занимался починкой часов и переплетом книг; но зато был прелюбопытный и знал до мельчайших подробностей все, что в приходе делалось: например, ему положительно было известно, что князь по крайней мере лет пятнадцать не исповедовался и не причащался, что никогда не ходил ни в какую церковь. В недавнее время он проведал и то, что князь к ним же в приход перевез содержанку свою. Обо всем этом дьякон самым добродушнейшим образом докладывал священнику. Тот на это не делал никакого замечания и только при этом как-то необыкновенно гордо смотрел на дьякона. Вообще отец Иоанн держал весь причт ужасно в каком отдаленном и почтительном от себя расстоянии. В одну из заутрен дьякон доложил снова ему: - Метреса-то у князя родила! - А она девица? - спросил зачем-то священник. - Девица, кажется! - отвечал дьякон. Отец Иоанн на это ничего не сказал, но как будто бы ему приятно было слышать, что девица родила. Князь и Елена в этот самый день именно и недоумевали, каким образом им пригласить священников крестить их ребенка: идти для этого к ним князю самому - у него решительно не хватало духу на то, да и Елена находила это совершенно неприличным; послать же горничную звать их - они, пожалуй, обидятся и не придут. Пока Елена и князь решали это, вдруг к ним в комнату вбежала кухарка и доложила, что маменька Елены Николаевны приехала и спрашивает: "Примут ли ее?". Елизавета Петровна до того смиренно явилась, что даже вошла не в переднюю дверь, а через заднее крыльцо в кухню. Князь и Елена переглянулись между собой. - Что ж, ты примешь ее? - спросил он Елену по-французски. Та сделала недовольную мину. - Очень бы не желала, но если сегодня ее не принять, все равно, она завтра приедет... - отвечала Елена тоже по-французски. - Проси! - присовокупила она кухарке по-русски. Та ушла, и вслед за тем появилась Елизавета Петровна тише воды и ниже травы. - Ну, что, как твое здоровье? - сказала она, подойдя к дочери, самым кротким голосом. Елена после родин еще не вставала и лежала в постели. - Теперь ничего! - отвечала она довольно сухо матери. Елизавета Петровна простояла некоторое время в молчании: она даже шляпки не снимала с головы, ожидая, вероятно, что ее не пригласят долго оставаться. - А что, можно мне внучка моего посмотреть? - прибавила она опять кротчайшим голосом. - Посмотрите!.. Он там в комнате!.. - отвечала Елена, показывая ей глазами на соседнюю комнату. Елизавета Петровна самыми тихими шагами ушла туда. Князю между тем пришла мысль воспользоваться посещением Елизаветы Петровны. - А что, ежели я попрошу мать твою похлопотать насчет крестин?.. Я тут ничего не понимаю, - сказал он Елене. - Очень хорошо сделаешь; пусть она и устроит все это!.. - ответила Елена, видимо, довольная этой выдумкой князя. - Но кто же скажет ей о том: ты или я? - спрашивал князь. - Я скажу! - отвечала Елена. В это время Елизавета Петровна возвратилась из детской. - Премиленький!.. Агушки уж понимает, ей-богу! - проговорила она тихо и тихо села около дочери. - Какое понимает!.. Мы еще и не крестили его и имени ему не давали!.. - сказала Елена. - Ах, как это можно!.. Пора, пора! - посоветовала Елизавета Петровна несколько посмелее: она и тем была довольна, что с нею разговаривают, а не молчат. - Мы оба не знаем, как это сделать... - продолжала Елена. - Похлопочите, пожалуйста, вы об этом! - С удовольствием, с удовольствием! - сказала Елизавета Петровна совершенно уже смело и с некоторою даже важностью. - Я-то это дело очень хорошо знаю... Слава тебе, боже: у меня самой трое детей было. - А у вас трое было детей? - спросил ее князь ласково. Он очень уж благодарен был Елизавете Петровне, что она принимала на себя крестинные хлопоты. - Трое-с. В живых только вот она одна, ненаглядное солнышко, осталась, - отвечала Елизавета Петровна и вздохнула даже при этом, а потом, снимая шляпку, обратилась к дочери. - Ну, так я извозчика, значит, отпущу; ночевать, впрочем, не останусь, а уеду к себе: где мне, старухе, по чужим домам ночевать... И не засну, пожалуй, всю ночь. Последние слова Елизавета Петровна сказала для успокоения Елены, чтобы та не подумала, что она совсем у ней хочет поселиться; получая и без нее от князя аккуратным образом по триста рублей в месяц, она вовсе не хотела обременять ее собой. - Скажите, вы все-таки, вероятно, желаете сделать завтрак для священников? - отнеслась она к князю. - Право, не знаю! - отвечал тот, пожимая плечами. - Желаю, чтобы было сделано, как везде это делается. - Везде так и делается, везде! - подхватила Елизавета Петровна. - Потому что шампанское акушерка подает; тут ей обыкновенно и деньги кладут, - в этом ее главный доход. И как же теперь шампанское подавать без завтрака, - неловко, согласитесь сами... Князь согласился с ней. - Наконец, священники всегда обижаются, когда их не угощают, - всегда!.. Сколько раз я от них слыхала: "Закусочки, говорят, даже не поставили, словно щенка какого-нибудь мы крестили!" Елизавета Петровна очень настаивала на завтраке главным образом потому, что в эти минуты сама очень проголодалась, и в ее воображении необыкновенно приятно рисовались отбивные телячьи котлеты, превосходно приготовляемые одним ее знакомым кухмистером-кондитером, поставлявшим обыкновенно обеды на свадьбы, похороны, крестины. - Ну, так вы поэтому священников и пригласите! - подхватил князь, более всего беспокоимый последним обстоятельством. - Хорошо! - сказала Елизавета Петровна на первых порах очень было решительно, но потом она пообдумала, видно, несколько. - На два слова! - сказала она, уходя в другую комнату и махая рукой князю. Тот хоть и не совсем охотно, но вышел к ней. - Я за священниками сходить схожу, - начала Елизавета Петровна, - но что я мать Елены, я им не скажу, потому что будь она дама, то другое бы дело!.. - Ну да!.. - подхватил князь, очень хорошо понявший, что хочет сказать Елизавета Петровна. - Я сейчас же к ним в церковь и пойду, благо обедня еще не кончилась. Ведь эта большая церковь, вероятно, ваш приход? - присовокупила она, показывая на видневшуюся в окно огромную колокольню. - Эта самая! - отвечал князь. - В минуту слетаю туда! - сказала Елизавета Петровна и, проворно войдя в комнату дочери, проворно надела там шляпку и проворнейшим шагом отправилась в церковь, куда она, впрочем, поспела к тому уже времени, когда юный священник выходил с крестом. Он, видимо, хотел представить себя сильно утомленным и грустным выражением лица желал как бы свидетельствовать о своих аскетических подвигах. Елизавета Петровна прямо подлетела к нему. - Покорнейшая просьба, батюшка, к вам! - проговорила она, поцеловав крест и раскланиваясь перед священником. Ее нахальный и расфранченный вид невольно обратили внимание отца Иоанна. - Чем могу служить-с? - отвечал он, потупляя перед ней свои голубые глаза. - Тут одна моя знакомая родила и желает имя наречи и окрестить своего ребенка. - Это в доме Яковлева, вероятно? - спросил всезнающий и стоящий около священника дьякон. - Точно так! - отвечала Елизавета Петровна. - Это что я вам вчера говорил! - сказал дьякон священнику. - А! - произнес тот, снова потупляя свои глаза. - Так завтрашний день в 12 часов окрестить и откушать!.. - продолжала Елизавета Петровна. - Хорошо-с! - сказал священник задумчивым тоном. Получив этот ответ, Елизавета Петровна отправилась обратно к дочери. - Ну-с, священников я пригласила, - сказала она. - А кто же у вас будут восприемниками: кум и кума? - Кум будет Миклаков, - отвечал князь и затем приостановился. - А кума уж вы будьте! - подхватила Елена. - Хорошо, очень приятно, с большим удовольствием! - отвечала Елизавета Петровна радостно и немножко важничая. - Теперь поэтому о завтраке только надобно похлопотать, - сколько вы изволите жертвовать на него? - отнеслась она снова к князю. Толстые телячьи котлеты все соблазнительней и соблазнительней рисовались в воображении Елизаветы Петровны. - Сколько нужно будет? - отвечал тот. - Ста рублей не пожалеете? - Разумеется! - сказал, усмехаясь, князь. Во все это время Елена имела мучительнейшее выражение лица. - Посторонних у вас никого не будет, а только кум, кума, акушерка, доктор? - Да, - подтвердил князь. - Ах, кстати о докторе!.. - подхватила Елизавета Петровна, как будто бы к слову. - У вас ведь Елпидифор Мартыныч лечит, а что вы заплатили ему? - То есть я ему заплачу потом, - отвечал князь, несколько сконфуженный таким вопросом. Елена же при этом более не вытерпела. - Мамаша, это, наконец, несносно!.. Что за расспросы: заплатили ли тому, что дадите на то?.. Вам что за дело до этого?! - почти вскрикнула она сердитым голосом. - Не буду, не буду больше! - отвечала Елизавета Петровна, заметно струхнув, и затем, подойдя к Елене, поцеловала ее, перекрестила и проговорила: - Ну, прощай, я поеду... До свиданья! - присовокупила она почти дружественным голосом князю. Тот, не вставая с места, кивнул ей головой. Елизавета Петровна отправилась к знакомому ей кухмистеру тоже пешком и тем же проворным шагом. Услышав, что он болен, она не остановилась перед этим и дорвалась до его спальни. Кондитер был уже девяностолетний старик, глухой и плохо видящий. - Здравствуйте, Яков Иваныч! - воскликнула Елизавета Петровна, входя к нему. - Что, вы, вероятно, не узнали меня? - Нет, не знаю, извините! - отвечал кондитер, выглядывая на нее из-под зеленого зонтика своего. - Я Елизавета Петровна Жиглинская. - А, вот кто... Очень рад, покорнейше прошу садиться! - заговорил кондитер гораздо более любезным голосом: в прежние годы, когда у Жиглинских был картежный дом, почтенный старец готавливал у них по тысяче и по полторы обеды. - Я к вам с делом, - продолжала Елизавета Петровна, - приготовьте-ка мне завтрачек, - у меня дочь родила. - Дочь?.. Вот как! - воскликнул старец еще приветливее. - За кем же она замужем? - присовокупил он. - Да тут за одним господином... Его, впрочем, нет в Москве. - Нет в Москве? - повторил, как бы соображая кое-что про себя, многоопытный старец. - Завтрачек вы мне сделайте персон на десять, рублей во сто серебром. - Можно это! - протянул старец, и в его почти омертвелом лице на мгновение блеснул луч какого-то удовольствия: он сразу же тут сообразил, что от этого дела рублей с полсотни наживет. - Завтрачек, понимаете, чтобы приличный, дворянский был. - Дворянский будет! - подтвердил старик. - А в карты после крестин будут играть? - Конечно, будут! - отвечала, неизвестно на каком основании, Елизавета Петровна. - Чтобы карты от моих лакеев были! - объяснил старец. - От ваших, от ваших! - успокоила его Елизавета Петровна и затем, оставив ему адрес Елены, отправилась, наконец, домой. Всем этим днем и тем, что случилось с ней, Елизавета Петровна была очень довольна. На другой день часу в 12-м, лица, долженствующие участвовать в крещении, собрались. Князь, впрочем, по предварительному соглашению с Еленой, не пришел совсем, Елпидифора Мартыныча тоже не было: не получая до сих пор от князя ни полушки, он, наконец, разобиделся и дня два уже не был у Елены. Елизавета Петровна, разумеется, явилась раньше всех, в чепце с цветами, набеленная, нарумяненная; лицо ее дышало важностью и удовольствием. Акушерка тоже была довольно нарядна и довольно весела; но зато Миклаков, в новом своем фраке, в новом белье и белом даже галстуке, сидел мрачный в зале на стуле. Он сам напросился на кумовство, а теперь и не рад был тому, потому что вся эта процедура начинала казаться ему страшно скучною. Наконец, пришли священники. Отец Иоанн был в самой новенькой своей гарнитуровой рясе; подстриженные волосы и борода его были умаслены, сапоги чистейшим образом вычищены. Он велел на эти крестины взять весьма дорогие ризы, положенные еще покойным отцом князя Григорова в церковь; купель тоже была (это, впрочем, по распоряжению дьякона) вычищена. Церемония началась. Отец Иоанн одной своей гарнитуровой рясой и сильно вычищенными сапогами уже произвел на Миклакова весьма неприятное впечатление, но когда он начал весьма жеманно служить, выговаривая чересчур ясно и как бы отчеканивая каждое слово, а иногда зачем-то поднимая кверху свои голубые глаза, то просто привел его в бешенство. "Вот фигляр-то и комедиант!" - думал Миклаков, стоя у купели. Затем отец Иоанн, говоря куму и куме, чтоб они дунули и плюнули, точно как будто бы усмехнулся при этом. "А, так ты вот еще из каких... Ну, я теперь тебя насквозь понимаю!" - продолжал почти с бешенством думать Миклаков. Он имел своим правилом, что если кто поп, тот и будь поп, будь набожен, а если кто офицер, то будь храбр и не рассуждай, но если выскочил умственно и нравственно из своего положения, так выходи вон и ищи себе другой деятельности. Отца Иоанна он решился при первом удобном случае срезать на чем свет стоит. По окончании церемонии дьячки, забрав купель и облачение, отправились домой. Отец Иоанн ни на каких обедах и завтраках не позволял им оставаться, так как им всегда почти накрывали или в лакейской, или где-нибудь в задних комнатах: он не хотел, чтобы духовенство было так публично унижаемо; сам же он остался и уселся в передний угол, а дьякон все ходил и посматривал то в одну соседскую комнату, то в другую, и даже заглядывал под ларь в передней. Ему все хотелось увидать князя Григорова, который, по его мнению, непременно должен быть где-нибудь тут. Елизавета Петровна, расплакавшаяся от полноты чувств во время церемонии, по окончании ее сейчас же повела Миклакова поздравить родильницу. Елена лежала на постели в новеньком нарядном чепчике, в батистовой белейшей кофте и под розовым одеялом. Таким образом нарядиться ее почти насильно заставила Елизавета Петровна и даже сама привезла ей все это в подарок. - Ну, поздравляю вас, поздравляю! - говорил Миклаков Елене. - С чем, с чем? - повторила та дважды и как бы укоризненным голосом. Елизавета Петровна, нисколько, разумеется, не понявшая подобного возражения дочери, прошла в другую комнату, чтобы поскорее велеть подавать священникам чай. Когда Миклаков снова вернулся в залу, его спросил дьякон своим густым и осиплым басом{227}: - Ваш чин и фамилия для записания в книгу? - Надворный советник Миклаков, - отвечал ему тот. - Благодарю! - сказал дьякон и записал фамилию на бумажке. Отец Иоанн внимательно вслушался в ответ Миклакова. Он не преминул догадаться, что это был тот самый сочинитель, про которого он недавно еще читал в одном журнале ругательнейшую статью. Отец Иоанн в натуре своей, между прочим, имел два свойства: во-первых, он всему печатному почти безусловно верил, - если которого сочинителя хвалили, тот и по его мнению был хорош, а которого бранили, тот худ; во-вторых, несмотря на свой кроткий вид, он был человек весьма ехидный и любил каждого уязвить, чем только мог. - А я недавно читал критику на ваши сочинения, - начал он, кладя с заметным франтовством ногу на ногу. - На мои сочинения? - спросил Миклаков несколько уже удивленным голосом. - Да, - отвечал ему отец Иоанн с важностью. - Тут, - прибавил он с некоторой расстановкой, - во многом вас порицают, и я нахожу, что некоторые из порицаний справедливы и основательны. - Вы находите? - повторил Миклаков. В голосе его послышался какой-то хрип, и если б отец Иоанн знал, какую он бурю злобы поднимал против себя в душе Миклакова, то, конечно, остерегся бы говорить ему подобные вещи. Миклаков решился уже теперь не продернуть попенка, а просто-напросто пугнуть его хорошенько. Сделав над собой всевозможное усилие, чтобы овладеть собою, он прежде всего вознамерился приласкаться к отцу Иоанну и, пользуясь тем, что в это время вошла в залу Елизавета Петровна и общим поклоном просила всех садиться за завтрак, параднейшим образом расставленный официантами старца, - он, как бы совершенно добродушным образом, обратился к нему: - Что нам, батюшка, предаваться бесполезным литературным разговорам!.. Выпьемте-ка лучше с нами водочки! - Нет-с! Благодарю, я не пью, - отвечал отец Иоанн не без важности. - А вы, отец дьякон? - спросил Миклаков дьякона. - Я пью-с! - пробасил тот. - Водку не пить, конечно, прекрасная вещь, - продолжал Миклаков, - но я все детство мое и часть молодости моей прожил в деревне и вот что замечал: священник если пьяница, то по большей части малый добрый, но если уж не пьет, то всегда почти сутяга и кляузник. - Это есть, есть! - подтвердил с удовольствием и дьякон, улыбаясь себе в бороду. Отец Иоанн эти слова, кажется, принял прямо сказанными на его счет, но по наружности постарался это скрыть. - Образ жизни деревенских священников таков, - отвечал он, - что, находясь посреди невежественных крестьян, они невольно от скуки или обезумевать должны, или изощрять свой ум в писании каких-нибудь кляуз. Здесь вон есть и библиотеки и духовные концерты, - и то в нашем сане иным временем бывает крайне скучно. - Ну, нет!.. По-моему, тут есть несколько другая причина, - возразил ему Миклаков, - они видят, что им каждодневно приходится обманывать этих невежественных крестьян, ну и совестно, люди попорядочнее и пьют со стыда! Сам Миклаков, в продолжение всего этого разговора, пил беспрестанно и ничего почти не ел. - Чем же они обманывают их? - спросил отец Иоанн с легким оттенком улыбки на лице. - Как чем, батюшка? - воскликнул Миклаков. - Ах, отец Иоанн!.. Отец Иоанн!.. - прибавил он как бы дружественно-укоризненным голосом. - Будто вы не знаете и не понимаете этого... Отец Иоанн позаметнее при этом улыбнулся, но вместе с тем указал Миклакову глазами на дьякона, как бы упрашивая его не компрометировать его и не говорить с ним о подобных вещах при этом человеке. - Меня вот что всегда удивляло, - продолжал Миклаков, как бы вовсе не понявший его знака, - я знаю, что есть много умных и серьезно образованных священников, - но они, произнося проповеди, искренно ли убеждены в том, что говорят, или нет? - Смотря по тому, что говорят... - отвечал отец Иоанн с прежней полуулыбкой. - Стало быть, есть нечто и даже, может быть, несколько этих нечто, в чем вы сомневаетесь? - спросил Миклаков. - Конечно, что нельзя же всего проверить умом человеческим, и потому многое остается неразгаданным, - отвечал опять как-то уклончиво отец Иоанн, - тайное предчувствие шептало ему, что он должен был говорить осторожно. - Но надеюсь, что в этом случае не дьявол же вас смущает и поселяет в вас сомнение, - проговорил Миклаков, пожимая плечами. - Разумеется... Что же такое дьявол?! - отвечал отец Иоанн, уже явно усмехаясь. Выражение лица Миклакова в эту минуту мгновенно изменилось, из добродушного оно сделалось каким-то строгим. - А ведь это скверно, батюшка, ужасно скверно! - воскликнул он. Глаза Миклакова в это время совершенно уже посоловели, и он был заметно пьян. В эту же самую минуту вышла акушерка с шампанским. Миклакову пришлось отдать ей свои последние десять рублей, что еще более усилило его дурное расположение духа. - Скверно это-с, скверно! - продолжал он повторять. Отец Иоанн смотрел на него с удивлением, не понимая, к чему он это говорит. - Вот, изволите видеть, - объяснил, наконец, Миклаков (язык у него при этом несколько даже запинался), - в той статье, о которой вы так обязательно напомнили мне, говорится, что я подкуплен правительством; а так как я человек искренний, то и не буду этого отрицать, - это более чем правда: я действительно служу в тайной полиции. Отец Иоанн, а также и дьякон подались несколько назад на своих местах. - И вот о том, батюшка, что вы, по вашим словам, во многом сомневаетесь, я - извините меня - должен буду донести моему начальству, а оно, вероятно, сообщит об этом митрополиту. Отец Иоанн побледнел при этом. - Я ничего подобного не говорил! - произнес он. - Как, вы ничего не говорили? Нет! Нет!.. Не отнекивайтесь!.. По вашему священству вам стыдно такое запирательство чинить! Вы - светильники наши... - болтал Миклаков. - Что же я такое говорил? - воскликнул отец Иоанн, у него губы даже дрожали при этом. - Донос и клевета, конечно, все могут на человека изобресть! - присовокупил он. - Что на вас будет донос - это совершенно справедливо, но чтобы это была клевета - это вздор-с, совершеннейший вздор-с! - восклицал, как-то даже взвизгивая, Миклаков. - Но я вас прошу, по крайности... - начал было отец Иоанн и не мог докончить, потому что в это время Елизавета Петровна позвала Миклакова к Елене. - Это зачем? - спросил было тот. - Нужно-с, ступайте! - повторила настоятельно Елизавета Петровна. Миклаков послушался и пошел. - Что это вы за глупости священнику говорили, что донесете на него? - сказала Елена сердитым голосом Миклакову, - весь предыдущий разговор она слышала от слова до слова из своей комнаты. - Учу батьку, дрессирую немножко его! - отвечал Миклаков. - Подите сейчас и скажите ему, что вы все это шутили. - Ни за что, ни за что! - воскликнул Миклаков. - Пусть себе мучится и терзается... А вот у вас так ручку поцелую, ибо сейчас домой отправляюсь! - сказал Миклаков и в самом деле поцеловал у Елены руку. - Говорят же вам, скажите, что вы шутили! - повторила ему еще раз Елена. - Я ему скажу, только другое, только другое! - говорил Миклаков, выходя в залу, где сейчас же отыскал свою шляпу. - Так я буду иметь неудовольствие донести на вас! - сказал он, расшаркиваясь перед отцом Иоанном. - А вас похвалю, похвалю, - поп настоящий! - отнесся он к дьякону и ушел. Отец Иоанн остался совершенно растерянным, но его также Елизавета Петровна позвала к Елене. - Вы, пожалуйста, не беспокойтесь, - сказала ему та, - Миклаков вовсе не служит в тайной полиции, - это честнейший и либеральнейший человек. Отец Иоанн, как-то сомнительно скосив рот, улыбнулся. - Судя по тем отзывам, которые я читал о нем в литературе, он далеко не пользуется именем такого человека. - Он потому и не пользуется, что очень честен, всем говорит правду в глаза, всех задирает!.. Пожалуйста, не беспокойтесь! - Благодарю вас за утешение, хоть и не могу вполне оным успокоиться, а прошу вас об одном, что если будет какой-либо донос, засвидетельствовать в мою пользу, - отвечал отец Иоанн. Этой своей просьбой он показался противным Елене. - Да не будет на вас никакого доноса! - воскликнула она с явной досадой. - Дай бог!.. - произнес, вздохнув, отец Иоанн и затем, раскланявшись с Еленой, вышел от нее, а через минуту оба они с дьяконом шли к домам своим, имея при этом головы понуренными. VIII Миклаков издавна вел безобразную жизнь, так что, по его собственному выражению, он с тех пор, как бросил литературу, ничего порядочного не делал и даже последнее время читал мало. Утра у него обыкновенно проходили в службе, а вечера или у какого-нибудь приятеля, где затевались карты, попойка и бессмысленные споры с разными пошляками, или у приятельницы секретной; но встреча с княгиней и некоторое сближение с ней заставили его как бы отрезвиться физически и нравственно и устыдиться своих поступков. Собственно говоря, Миклаков не признавал за женщиной ни права на большой ум, ни права на высокие творческие способности в искусствах, а потому больше всего ценил в них сердечную нежность и целомудрие. Корделию, дочь короля Лира{232}, он считал высшим идеалом всех женщин; нечто подобное он видел и в княгине, поразившей его, по преимуществу, своей чистотой и строгой нравственностью. Что касается до сей последней, то она, в свою очередь, тоже день ото дня начала получать о Миклакове все более и более высокое понятие: кроме его прекрасного сердца, которое княгиня в нем подозревала вследствие его романического сумасшествия, она стала в нем видеть человека очень честного, умного, образованного и независимого решительно ни от чьих чужих мнений. Обо всех этих качествах Миклакова княгине, впрочем, больше натолковал князь. Спустя несколько дней после крестин у Елены, г-жа Петицкая, успевшая одной только ей известным способом проведать, что у Елены родился сын, и даже то, что она не хотела его крестить, - сейчас же прибежала к княгине и рассказала ей об этом. Как княгиня ни была готова к подобному известию, все-таки оно смутило и встревожило ее. Она решилась расспросить поподробнее Миклакова, который, как донесла ей та же г-жа Петицкая, был восприемником ребенка. Вечером Миклаков, по обыкновению, пришел к княгине, и все они втроем уселись играть в карты. Княгиня, впрочем, часов до одиннадцати не в состоянии была обратиться к Миклакову с расспросами; наконец, она начала, но и то издалека. - А что, скажите, вы видаете вашу знакомую, mademoiselle Жиглинскую? - Видаю-с! - отвечал ей Миклаков почтительно. Он постоянно держал себя у княгини несколько мрачно, но с величайшим уважением как к ней самой, так и ко всей ее окружающей среде. - У ней есть, кажется, прибавление семейства? - продолжала княгиня. Миклаков некоторое время затруднялся отвечать, но потом, как видно, надумал. - Если уж вы знаете об этом, то скрывать, конечно, нечего... Есть! - Что же, сын или дочь? - добавила г-жа Петицкая, по обыкновению, самым невинным голосом, как будто бы ничего об этом не знавшая и в первый раз еще слышавшая о том. - Сын-с! - отвечал ей Миклаков довольно вежливо. "Князь, я думаю, очень этим доволен?" - хотела было первоначально спросить княгиня, но у ней духу не хватило, и она перевернула на другое: - А вот что еще мне скажите: правда ли, что Жиглинская не хотела было крестить ребенка? Вопрос этот опять очень смутил Миклакова: от княгини он не хотел бы ничего скрывать и в то же время при г-же Петицкой не желал ничего говорить. - Что за пустяки такие! - произнес он, усмехаясь. - Я думаю, что вздор! - подхватила княгиня. - Потому что, если б это правда была, то это показывало бы, что она какая-то страшная и ужасная женщина. - Нет, она вовсе не страшная и не ужасная женщина, - отвечал Миклаков уже серьезно, - а немножко эксцентричная - это действительно; но в то же время она очень умная и честная девушка! - Не знаю, может быть, это от ее эксцентричности происходит; но про нее, в самом деле, рассказывают ужасные вещи, - вмешалась в разговор г-жа Петицкая. - Мало ли про кого что рассказывают-с! - отвечал ей с ударением Миклаков, он сам слыхал про г-жу Петицкую такие вещи, которые тоже могли бы показаться ужасными; но только не хотел ей напоминать теперь о том. Княгиня между тем оставалась печальной и смущенной; ей невольно припомнилось то время, когда она была невестой князя, как он трепетал от восторга при одном ласковом взгляде ее, от одного легкого пожатия руки ее, и что же теперь стало? Княгиня готова была расплакаться от грусти. Ее печальный вид не свернулся с глаз Миклакова и навел его тоже на весьма невеселые мысли касательно собственного положения. "Она все еще, кажется, изволит любить мужа, - думал он, играя в карты и взглядывая по временам на княгиню, - да и я-то хорош, - продолжал он, как-то злобно улыбаясь, - вообразил, что какая-нибудь барыня может заинтересоваться мною: из какого черта и из какого интереса делать ей это?.. Рожицы смазливой у меня нет; богатства - тоже; ловкости военного человека не бывало; физики атлетической не имею. Есть некоторый умишко, - да на что он им?.. В сем предмете они вкуса настоящего не знают". "Все это прекрасно-с!" - рассуждал он затем, придя домой и в том же озлобленном настроении. - Но если я в самом деле не имею для ее сиятельства никакого значения, то зачем же мне в таком случае таскаться к ней каждый день?.. Надобно, по крайней мере, сделать ей декларацию: "так и так, мол, а там как вам угодно будет". Но Миклаков очень хорошо знал, что на словах он не в состоянии будет сделать никогда никакой декларации уж по одному тому, что всякий человек, объясняющийся в любви, до того ему казался смешным и ничтожным, что он скорее бы умер, чем сам стал в подобное положение. "Мы княгине напишем! - решился он после некоторого размышления. - Благо бумага все терпит: трус на бумаге может явиться храбрецом; подлец нагло говорит о своем благородстве, она смиренно переносит всякую ложь, пошлость, глупость, - виват бумаге! Напишем-с", - повторил еще раз Миклаков и действительно написал. Письмо его вышло в том же юмористическом и насмешливом тоне, хоть вместе с тем на сердце у него сильно щемило и болело. "Милостивая государыня, княгиня Елизавета Сергеевна! - писал он. - Если дьяволам дозволено не бескорыстно возводить свои очи на ангелов земных, именуемых женщинами, то я виновен в том пред вами и пылаю к вам неудержимой страстью, после которой опять, может быть, придется еще раз сойти с ума. С вашей стороны прошу быть совершенно откровенною, и если вам не благоугодно будет дать благоприятный на мое письмо ответ, за получением которого не премину я сам прийти, то вы просто велите вашим лакеям прогнать меня: "не смей-де, этакая демократическая шваль, питать такие чувства к нам, белокостным!" Все же сие будет легче для меня, чем сидеть веки-веченские в холодном и почтительном положении перед вами, тогда как душа требует пасть перед вами ниц и молить вас хоть о маленькой взаимности". Отправившись, как и всегда, вечером к княгине, Миклаков захватил это письмо с собой. Г-жу Петицкую он застал там же, она еще и не уходила со вчерашнего дня от княгини. Сели, как водится, играть в карты. Миклаков беспрестанно щупал себя за карман, как бы опасаясь, чтобы письмо оттуда не выскочило. Сам он был при этом бледен и заметно встревожен. Все это заметили княгиня и г-жа Петицкая. Последняя вряд ли не догадалась, что "на тут немножко лишняя, потому что, воспользовавшись первой удобной минутой, вышла. По уходе ее Миклаков заговорил каким-то могильным и торопливым тоном: - Вы как-то просили меня прочесть вам мои сочинения, - все это вздор, они не стоят того, а вот я лучше желаю, чтобы вы прочли то, что я собственно для вас написал. Можно вам передать это? Тут уж княгиня, в свою очередь, побледнела. - Давайте! - проговорила она торопливо. Миклаков вынул из кармана письмо и подал его ей. Княгиня сейчас же спрятала его в карман. - Я завтра приду за ответом! - присовокупил Миклаков. - Приходите! - отвечала княгиня протяжно. Г-жа Петицкая довольно долго еще не возвращалась, но Миклаков и княгиня ни слова уже не говорили между собой и даже не глядели друг на друга. Весь следующий день Миклаков провел в сильном беспокойстве и волнении. Он непременно ожидал, что когда придет к Григоровым, то усатый швейцар их с мрачным выражением в лице скажет ему строгим голосом: "Дома нет-с!". Но швейцар, однако, встретил его с обычной своей флегмой. - А что, дома княгиня? - спросил его Миклаков. - У себя-с! - отвечал швейцар, повертывая к нему свою засаленную спину и вешая вместе с тем его пальто на обычном гвоздике. Миклаков прошел в гостиную, где княгиня всегда его принимала, но там никого не застал и оставался довольно долгое время один, так что, увидав выглянувшую на него из-за дверей с любопытством горничную, он поспешил сказать ей: - Доложи княгине, что я пришел. - Слушаю-с! - отвечала та и, вероятно, сейчас же доложила, потому что княгиня, наконец, вышла. Лицо ее имело весьма расстроенное и как бы испуганное выражение. - Bonsoir*, - сказала она и тотчас же села на диван в несколько церемонной позе. ______________ * Добрый вечер (франц.). Миклаков тоже сел невдалеке от нее и тоже в церемонной позе. Разговор между ними не начинался несколько минут, наконец, Миклаков прервал это молчание. - Я пришел получить ваш ответ на мое письмо... - проговорил он. - Вы уже получили его! - отвечала княгиня, держа глаза совсем опущенными в землю. - То есть я не прогнан: значит, я могу растолковать это совершенно в мою пользу? - Я не знаю, ей-богу, - отвечала княгиня, не поднимая глаз. - Как вы не знаете? - спросил Миклаков, удивленный и испуганный таким ответом. - Я, кажется, весьма прямо и ясно спросил. Княгиня молчала. - Почему же вы отвечаете мне так уклончиво? - присовокупил он. - Потому что я не могу иначе отвечать! - сказала княгиня. - Отчего ж не можете? - Оттого, что я на днях совсем уезжаю в Петербург к отцу и матери своей. И слезы при этом заискрились на глазах княгини. - В Петербург уезжаете, навсегда!.. - повторил глухим голосом Миклаков. - И вы давно имели это намерение? - Давно! - Ну, и то хорошо, что я раньше этого не знал!.. Было в жизни хоть несколько минут счастливого самообольщения... Ох, боже мой, боже мой! - как бы больше простонал Миклаков. Княгиня обмирала и едва могла переводить дыхание. Получив накануне объяснение в любви Миклакова, она с той поры пережила тысячу разнообразных и мучительных чувствований: сначала она обрадовалась, потому что для нее найдена, наконец, была цель в жизни, но потом и испугалась того: как! Отвечать любовью совершенно постороннему человеку? Что скажет ее совесть?.. Что скажет князь... общество? Отказаться же от этой любви - значило опять обречь себя на скуку, на одиночество, а такая жизнь казалась княгине теперь больше невозможною, и она очень хорошо сознавала, что, оставаясь в Москве, не видеться с Миклаковым она будет не в состоянии. Чтобы спасти себя от этого соблазна, она решилась уехать в Петербург, к отцу. С этим намерением княгиня пробыла весь день и с этим же намерением приняла Миклакова; но его расстроенный вид, его печаль и отчаяние, когда она сказала ему свое решение, сильно поколебали ее решимость: она уже готова была сказать ему, что она, пожалуй, и не поедет, однако, произнести эти слова ей было невыносимо стыдно, и она сочла за лучшее промолчать. Миклаков вскоре после того встал и, держа в руках шляпу, произнес: - Итак, до свидания? - До свидания... - проговорила княгиня. - Зачем же я, безумец, говорю: до свидания? Надобно говорить откровеннее, - навсегда прощайте! Княгиня и на это хотела сказать, что зачем же навсегда, что она вовсе не желает этого и что этого никогда быть даже не может, но ничего, однако, не сказала. Миклаков еще некоторое время постоял перед ней, как бы ожидая услышать от княгини хоть одно слово в утешение, но она молчала, и Миклаков, раскланявшись, ушел. Княгине легче даже сделалось, когда она перестала его видеть... Она сейчас же ушла к себе в комнату и здесь, тщательно скрывая это от прислуги, начала потихоньку плакать... Миклаков прошел от княгини не домой, а в Московский трактир, выпил там целое море разной хмельной дряни, поссорился с одним господином, нашумел, набуянил, так что по дружественному только расположению к нему трактирных служителей он не отправлен был в часть, и один из половых бережно даже отвез его домой. Здесь он сначала спал, как мертвый, потом часу в девятом утра проснулся с совершенно почти обезумевшей головой. Мысли, одна другой несбыточнее, бессвязно проходили в уме его: то ему думалось ехать за княгиней в Петербург, преследовать ее год, два, лишь бы добиться ее любви, то похитить ее здесь и увезти куда-нибудь с собой далеко. Наконец, он вдруг вскочил со своей постели, схватил бумагу и написал княгине письмо: "Я страшно заболел и, вероятно, невдолге опять помешаюсь... Молю об одном: пришлите мне ваш большой портрет, который висит у вас в угольной комнате; я поставлю его вместо образа в головах, когда буду умирать!" Отправив записку эту, он снова послал за водкой, напился ею до бесчувственности и опять заснул. Княгиня, получив записку, окончательно перепугалась. Портрет она, разумеется, сейчас же послала и приложила к нему еще записочку: "Посылаю вам мою фотографию, но вы спрячьте ее, потому что я сегодня непременно упрошу мужа заехать к вам и сказать мне, что такое с вами?" За обедом она действительно сказала князю: - Миклаков прислал ко мне записку, что он очень болен. - Это чем и отчего? - спросил тот. - Не знаю, - проговорила княгиня, потупляясь. - Ты не заедешь ли его проведать? - Непременно, сегодня же! - Пожалуйста, съезди и мне скажешь, что такое с ним, - повторила княгиня. - Хорошо! - отвечал князь и, встав из-за стола, сейчас же велел подать себе карету и поехал к Миклакову. Тот в это время успел уже опять проснуться и, мрачный, истерзанный, сидел перед полученным портретом княгини и смотрел на него. Вдруг раздались шаги. Миклаков сообразил, что это может быть князь, и спрятал портрет в ящик. В нумер действительно вошел князь. - Что такое с вами? - воскликнул он, пораженный наружным видом Миклакова. - Да так что-то... не совсем хорошо! - отвечал тот, по преимуществу стараясь, как бы не дохнуть на князя вином. - Но что же именно? - расспрашивал его тот. - Опять, кажется, сумасшествие начинается, - отвечал Миклаков, держась за голову, которая от боли треснуть была готова. - Не может быть! - возразил князь искренно встревоженным голосом. - Но что же это, от любви, что ли, опять какой-нибудь? - присовокупил он, смотря, по преимуществу, с удивлением на воспаленные глаза Миклакова и на его перепачканные в пуху волосы. - А черт его знает от чего! - отвечал тот. - Не хотите ли, я вам медика пришлю? - Не нужно-с! - произнес с досадой Миклаков и при этом встал со стула, подошел к постели своей и лег на нее, а потом начал растирать рукою грудь, как бы затрудняясь, чем дышать. Князь продолжал смотреть на него с участием. - Не мешаю ли я вам? Вы заснуть, кажется, хотите, - присовокупил он, видя, что Миклаков закрыл глаза и несколько времени лежит в таком виде. - Да, лучше оставьте меня; я один как-нибудь тут пролежу-с, - отозвался, не открывая глаз, Миклаков. - А медика решительно не хотите? - переспросил его князь. - Решительно не хочу. Князь, делать нечего, уехал и завернул сначала домой, чтобы рассказать о своем посещении княгине. - Он чуть ли опять с ума не сходит, - проговорил он, входя к ней. Княгиня побледнела. - Как с ума сходит? - почти воскликнула она. - Что же, он лежит в постели? - Не лежит, а весь вид имеет сумасшедшего человека; я предлагал было прислать ему доктора, - не хочет. - Но если он сумасшедший, что же его слушать? Просто послать к нему доктора! - Посылай, пожалуй, - не примет, или даже прогонит. При этом разговоре князю в первый раз еще запало в голову некоторое подозрение, что не влюблена ли жена в Миклакова, и он решился расспросить об этом Елену, которая, как припомнил он теперь, кое-что, в шутку, конечно, и намекала ему на это. x x x По отъезде мужа снова из дому, княгиня осталась в совершенном отчаянии: из-за нее человек с ума сходил, мог умереть, наконец! По своей доброте, она готова была пожертвовать собою, чтобы только спасти его; но как это сделать, она решительно не могла понять. К счастию, к ней явилась на помощь г-жа Петицкая, которая сейчас же заметила ее смущенный и расстроенный вид и приступила к ней с расспросами: что это значит? Княгиня решилась на этот раз с ней быть совершенно откровенною. Она рассказала ей, как Миклаков прислал ей с объяснением в любви записку, как он у нее был потом, и она сказала ему, что уезжает в Петербург к отцу и матери. - Но разве вы в самом деле уезжаете? - воскликнула г-жа Петицкая, тоже испугавшись. Она сама очень многое теряла в княгине, не говоря уже о дружбе ее, даже в материальном отношении: та беспрестанно делала ей подарки, давала часто денег взаймы. - Да, то есть я хотела уехать, - отвечала княгиня сконфуженным голосом. - Зачем?.. Для чего?.. - Для того... Что же мне остается делать? - Как что?.. Я не понимаю вашего вопроса. - Не отвечать же мне на его чувство, - пояснила, наконец, княгиня, краснея в лице. - Стало быть, он вам не нравится! - Тут дело не в том, нравится ли он мне или нет; но мне никто не должен нравиться. - Это почему? - спросила г-жа Петицкая с удивлением. - Потому что я - замужняя женщина. - Нет, вы не замужняя женщина, вы - разводка, даже больше того: вы - вдова, потому что муж ваш для вас невозвратим; и что бы вы теперь ни делали, вас извинят не только что люди, но и бог! - Да я-то себя не извиню, - отвечала княгиня. Г-жа Петицкая пожала при этом плечами. - Тут дело не во мне, - продолжала княгиня, - если бы одной меня касалось, я бы сумела совладеть со всяким моим чувством; но тут другой человек замешан! Он, говорят, с ума сходит и умрет. - Очень не мудрено... Это не барон, который поухаживал, его прогнали, он и утешился сейчас: Миклаков - человек с чувством, с душой. Г-жа Петицкая готова была бог знает как хвалить Миклакова, чтобы только полюбила его княгиня и не уехала в Петербург. - А теперь я и поправить решительно не знаю как, - присовокупила та. - Ах, боже мой, как трудно, скажите, пожалуйста! - воскликнула Петицкая. - Напишите ему, что отвечаете на его чувство - вот и все! - Ни за что!.. Никогда!.. - воскликнула княгиня почти с ужасом. - Если бы как-нибудь при свидании успокоить и утешить его каким-нибудь словом, - я готова. - Ну, утешьте его при свидании. - Но где ж я его увижу? - У вас... Пошлите к нему, чтобы он пришел к вам. - Не могу я послать к нему, потому что это значило бы прямо - признаться ему в любви. Петицкая только усмехнулась при этом и опять пожала плечами: княгиня начала становиться для нее совершенно непонятною. - Ну, хотите, я к нему напишу, чтобы он пришел ко мне? - Что ж из того, что он к вам придет? - То, что и вы ко мне приезжайте: у меня и увидитесь, - больше ничего! Княгиня некоторое время думала. - Пожалуй... Хорошо!.. - ответила, наконец, она. x x x Г-жа Петицкая после этого сейчас же побежала домой и написала Миклакову записку на французском языке, в которой приглашала его прийти к ней, поясняя, что у нее будет "une personne, qui desire lui dire quelques paroles consolatrices"*, и что настанет даже время, "il sera completement heureux"**. В конце же записки было прибавлено: "У меня также будет и княгиня Григорова". К счастью Миклакова, он после посещения князя удержался и не пил целый вечер, на другой день поутру отправился даже на службу, по возвращению с которой он и получил благодатную весточку от г-жи Петицкой. Радость его с полною ясностью я описать даже не могу, а скажу только, что Миклаков начал по своему нумеру танцевать, припрыгивать, прищелкивать. Затем, не выпивши ни рюмки вина или водки, пообедал только, и так как всю предыдущую ночь не спал, то заснул мертвым сном и часов в восемь проснулся поздоровевший и совершенно счастливый. Расфрантившись, надушившись, он отправился к г-же Петицкой, которая в своей маленькой квартирке, очень мило убранной, приготовила все как следует для приема гостей. У ней готов был чай с бриошками{242}, карточный столик был поставлен в небольшой гостиной, и даже заказан был легкий ужин. Когда Миклаков пришел к Петицкой, княгиня была уже у ней. ______________ * "одна особа, которая желает ему сказать несколько слов утешения" (франц.). ** "он будет вполне счастлив" (франц.). - Вы были больны? - спросила его Петицкая. - Да, и порядочно! - отвечал ей Миклаков немного смущенным голосом от тайной мысли, чем собственно он был болен. Княгиня вся пылала в лице. Г-жа Петицкая, только что перед тем убеждавшая ее как можно скорее ободрить Миклакова, поспешила будто бы зачем-то по хозяйству выйти. - Кто это позволил вам быть больным? - проговорила княгиня, когда они остались вдвоем, видимо, употребляя над собой страшное усилие. - Что делать, сил недостало перенести такой удар, - отвечал Миклаков, держа голову и глаза потупленными. - Удара тут никакого нет!.. Я вовсе не еду в Петербург! - говорила княгиня. - Не едете? - спросил Миклаков радостным голосом. - Не еду! Только теперь, пожалуйста, нечего больше об этом говорить!.. - присовокупила она скороговоркой и затем сейчас же перевела разговор на совершенно другие предметы. Когда потом г-жа Петицкая возвратилась, то княгиня заметно была рада ее приходу и даже сказала ей: - Не извольте больше уходить! Г-жа Петицкая, разумеется, повиновалась ей, но вместе с тем сгорала сильным нетерпением узнать, объяснился ли Миклаков с княгиней или нет, и для этой цели она изобретала разные способы: пригласив гостей после чаю сесть играть в карты, она приняла вид, что как будто бы совершенно погружена была в игру, а в это время одним глазом подсматривала, что переглядываются ли княгиня и Миклаков, и замечала, что они переглядывались; потом, по окончании пульки, Петицкая, как бы забыв приказание княгини, опять ушла из гостиной и сильнейшим образом хлопнула дверью в своей комнате, желая тем показать, что она затворилась там, между тем сама, спустя некоторое время, влезла на свою кровать и стала глядеть в нарочно сделанную в стене щелочку, из которой все было видно, что происходило в гостиной. При этом г-жа Петицкая очень ясно рассмотрела, что Миклаков сидел некоторое время, понурив голову, и чертил мелом на столе; княгиня же, откинувшись на задок кресел, то вскидывала на него глаза свои, то снова опускала их. Вдруг Миклаков что-то такое проговорил ей. Княгиня на это, осмотревшись боязливо кругом, протянула ему свою руку, которую он с жаром поцеловал. Г-жа Петицкая и этим уж была довольна на первый раз и сошла с своего наблюдательного поста. IX В одно утро Елпидифор Мартыныч беседовал с Елизаветой Петровной и сам был при этом в каком-то елейном и добром настроении духа. Князь накануне только прислал ему тысячу рублей и приглашение снова сделаться годовым в доме его врачом. - Что, ничего еще на внучка не получали? Ничем князь его не обеспечил? - спрашивал он, повертывая между пальцами свою золотую табакерку. - Ничем!.. Ни грошем!.. - отвечала Елизавета Петровна невеселым голосом. - Он обеспечит непременно!.. Не такой человек князь! - успокоивал ее Елпидифор Мартыныч. - Знаю, что не такой человек по душе своей; но ведь в животе и смерти бог волен: сегодня жив, а завтра нет, - что тогда со всеми нами будет? - Да, конечно, к-ха!.. - согласился Елпидифор Мартыныч. - Объяснить бы как-нибудь вам это надо было ему, - присовокупил он. - Нет, уж это - благодарю покорно! - возразила Елизавета Петровна грустно-насмешливым голосом. - Мне дочка вон напрямик сказала: "Если вы, говорит, маменька, еще раз заикнетесь, говорит, с князем о деньгах, так я видеться с вами не буду". Ну, так мне тут погибай лучше все, а видеть ее я желаю. - Конечно, конечно! - опять согласился Елпидифор Мартыныч. - Вы тоже не хотите сказать князю об этом, хоть и ваша личная польза тут замешана, - говорила Елизавета Петровна. - Мне как сказать ему об этом?.. На это надобно иметь большое право. - Да ведь прежде же говорили?.. - Прежде все-таки не о таком важном предмете шел разговор. Кроме того, я тут тоже через одну особу действовал. - Через какую же это особу? - Так, тут, через одну - к-ха! - Где же теперь эта особа? - Умерла! - отвечал Елпидифор Мартыныч, чтобы отвязаться от дальнейших расспросов Елизаветы Петровны. Действовал он, как мы знаем, через Анну Юрьевну; но в настоящее время никак не мог сделать того, потому что когда Анна Юрьевна вышла в отставку и от новой попечительницы Елпидифору Мартынычу, как любимцу бывшей попечительницы, начала угрожать опасность быть спущенным, то он, чтобы спастись на своем месте, сделал ей на Анну Юрьевну маленький доносец, которая, случайно узнав об этом, прислала ему с лакеем сказать, чтобы он после того и в дом к ней не смел показываться. Елпидифор Мартыныч смиренно покорился своей участи, хотя в душе и глубоко скорбел о потере практики в таком почтенном доме. - Но как же тут быть, что делать? - спрашивала его Елизавета Петровна. Елпидифор Мартыныч развел руками. - К-ха!.. - начал он, как и во всех важных случаях, с кашля. - От времени тут надобно больше всего ожидать. - Что же время может сделать?.. Только несчастье нам может принести, если, чего не дай бог слышать, князь умрет, - перебила его Елизавета Петровна. - А время вот что-с может принести!.. - продолжал Елпидифор Мартыныч, перемежая по временам речь свою кашлем. - Когда вот последний раз я видел княгиню, она очень серьезно начала расспрашивать меня, что полезно ли будет для ее здоровья уехать ей за границу, - ну, я, разумеется, зная их семейную жизнь, говорю, что "отлично это будет, бесподобно, и поезжайте, говорю, не на один какой-нибудь сезон, а на год, на два". - Что ж из того, что она поедет за границу?.. Поедет да и приедет! - возразила Елизавета Петровна. Елпидифор Мартыныч нахмурил при этом свои густые брови. - Ну, пока еще приедет, а князь тем временем совершенно будет в руках ваших, - произнес он. - Да разве в моих, батюшка, в моих разве руках он будет? Я опять тут ни при чем останусь! - воскликнула Елизавета Петровна. - Что ж ни при чем? Вам тогда надобно будет немножко побольше характеру показать!.. Идти к князю на дом, что ли, и просить его, чтобы он обеспечил судьбу внука. Он вашу просьбу должен в этом случае понять и оценить, и теперь, как ему будет угодно - деньгами ли выдать или вексель. Только на чье имя? На имя младенца делать глупо: умер он, - Елене Николаевне одни только проценты пойдут; на имя ее - она не желает того, значит, прямо вам: умрете вы, не кому же достанется, как им!.. - Так, так! - согласилась Елизавета Петровна с блистающими от удовольствия глазами и как бы заранее предвкушая блаженство иметь на князе в тридцать, в сорок тысяч вексель. Умаслив таким образом старуху, Елпидифор Мартыныч поехал к Елене, которая в это время забавлялась с сыном своим, держа его у себя на коленях. Князь сидел невдалеке от нее и почти с пламенным восторгом смотрел на малютку; наконец, не в состоянии будучи удержаться, наклонился, вынул ножку ребенка из-под пеленки и начал ее целовать. - А посмотри, ручки у него какие смешные, - сказала Елена, вытаскивая из-под пеленки ручку ребенка. Князь и ту начал целовать. - А носик у него какой тоже славный! - произнесла Елена и тут уж сама не утерпела, подняла ребенка и начала его целовать в щечки, в глазки; тому это не понравилось: он сморщил носик и натянул губки, чтобы сейчас же рявкнуть, но Елена поспешила снова опустить его на колени, и малютка, корчась своими раскрытыми ручонками и ножонками, принялся свои собственные кулачки совать себе в рот. Счастью князя и Елены пределов не было. В комнату вошел, наконец, приехавший Елпидифор Мартыныч. - Приятная семейная картина! - произнес он негромким голосом. - Ах, здравствуйте! - сказала ему на это Елена довольно ласковым голосом. - Здравствуйте! - сказал ему тоже ласково и князь. - Прежде всего-с - к-ха! - начал Елпидифор Мартыныч. - Осмотрим Николая Григорьича... Теплота в тельце умеренная, пупок хорош, а это что глазки ваши вы так держите?.. Не угодно ли вам их открыть?.. - И Елпидифор Мартыныч дотронулся легонько пальцем до горлышка ребенка, и тот при этом сейчас же открыл на него свои большие черные глаза. - Воспалены немного, воспалены, - продолжал Елпидифор Мартыныч, - маленькое прилитие крови к головке есть. - Но он ужасно много ест и спит! - как бы пожаловалась Елена на сына. - И отлично делает, что сим занимается, отлично! - подхватил Иллионский и уселся, чтобы, по обыкновению своему, поболтать. - Какой случай сейчас! - начал он с усмешкою. - Подъезжаю я почти к здешнему дому, вдруг мне навстречу сын этого богача Оглоблина, - как его: Николай Гаврилыч, что ли!.. Ведь он, кажется, родственник вам? - По несчастью, родственник, - отвечал князь, начинавший немного досадовать в душе, зачем Елпидифор Мартыныч расселся тут и мешает ему любоваться сыном. - Только вдруг он кричит: "Стой! Стой!", - продолжал свой рассказ доктор. - Я думал, бог знает что случилось: останавливаюсь... он соскакивает с своего экипажа, подбегает ко мне: "Дайте-ка, говорит, мне вашу шляпу, а я вам отдам мою шапку. Мне, говорит, ужо нужно ехать в маскарад, и я хочу нарядиться доктором". - "Что такое, говорю, за глупости!" Ну, пристал: "Дайте, да дайте!" Думаю, сын такого почтенного и именитого человека, - взял, да и отдал, а он мне дал свою шапку. Хорошо, по крайней мере, что моя-то шляпенка ничего не стоит, а его шапка рублей двести, чай, заплачена. И с этими словами Елпидифор Мартыныч встряхнул перед глазами своих слушателей в самом деле дорогую бобровую шапку Оглоблина и вместе с тем очень хорошо заметил, что рассказом своим нисколько не заинтересовал ни князя, ни Елену; а потому, полагая, что, по общей слабости влюбленных, они снова желают поскорее остаться вдвоем, он не преминул тотчас же прекратить свое каляканье и уехать. Николя Оглоблин выпросил шляпу у Елпидифора Мартыныча действительно для маскарада, но только хотел нарядиться не доктором - это он солгал, - а трубочистом. Месяца два уже m-r Николя во всех маскарадах постоянно ходил с одной женской маской в черном домино, а сам был просто во фраке; но перед последним театральным маскарадом получил, вероятно, от этого домино записочку, в которой его умоляли, чтобы он явился в маскарад замаскированным, так как есть будто бы злые люди, которые подмечают их свидания, - "но только, бога ради, - прибавлялось в записочке, - не в богатом костюме, в котором сейчас узнают Оглоблина, а в самом простом". Николя начал ломать себе голову, какой бы это такой простой костюм изобресть; не в цирюльню же ехать и взять там себе какую-нибудь мерзость. Но когда он встретил Елпидифора Мартыныча и невольно обратил внимание на его лоснящуюся против солнца скверную, круглую шляпенку, то ему вдруг пришла в голову счастливая мысль выпросить эту шляпу и одеться трубочистом. Намерение свое, как мы видели, он привел в исполнение и в двенадцать часов был уже в предполагаемом костюме в театральной зале. Вскоре потом он увидел свое знакомое женское домино и прямо направился к нему. - Ах, это вы? - проговорило ему домино пискливым голосом. - Я-с! - отвечал Николя, едва ворочая под маской своими толстыми губищами и сильно задыхаясь под ней. Затем маска взяла Оглоблина под руку. - Лучше нам, я думаю, ложу взять; здесь тесно, да и такая дрянная толпа, - проговорила она. - Bon!* - повиновался ей Николя и взял самую темную ложу в бенуаре. ______________ * Хорошо! (франц.). Толпа замаскированных все больше и больше прибывала, и, между прочим, вошли целых пять мужских масок: две впереди под руку и сзади, тоже под руку, три. Маски эти, должно быть, были все народ здоровый, не совсем благовоспитанный и заметно выпивший. - Что ж, они здесь? - спросила одна из передних масок. - Здесь! Я уж справлялся. Он сегодня в костюме трубочиста. - А, в костюме трубочиста! Ха-ха-ха!.. - говорил и смеялся спрашивающий. Задняя тройка шла молча и как-то неуклюже шагая. В передней паре один одет был разбойником, с огромным кинжалом за поясом, а другой - кучером с арапником. Задние же все наряжены были в потасканные грубые костюмы капуцинов, с огромными четками в руках. Проходя мимо того бенуара, в котором поместился Николя со своей маской, разбойник кивнул головой своему товарищу и проговорил несколько взволнованным голосом: - Смотри, вот они где сидят. - Ага!.. И отлично! - повторил опять другой и снова захохотал. - Ребятам-то надобно дать еще выпить! - присовокупил он, когда они прошли в ложу. - Дадим! Пойдемте, господа, вонзимте! - проговорил разбойник, обращаясь к задней тройке. - Вонзим, вонзим! - отозвалась одна из масок, и все они с видимым удовольствием последовали за разбойником, который провел их в буфет, где и предложил им целый графин водки в их распоряжение. Все три капуцина сейчас же выпили по рюмке и потом, не закусивши даже, по другой, а разбойник и кучер угостили себя по стаканчику лисабонского. - Теперь-с, - начал первый из них толковать прочим товарищам, - как они тронутся, мы на тройке за ними; девка уже подкуплена, на звонок отворит нам, мы войдем и сделаем свое дело... - Чтобы тоже кто из соседей не услыхал: пожалуй, и полицию притащат! - заметил один из капуцинов, вероятно, более благоразумный. - Да никто, черт ты этакий, не услышит, - возразил ему с досадой разбойник, - совершенно отдельный флигель и ход даже с улицы: я приезжал туда, бывало, какой пьяный, пел и орал, чертям тошно, - никто никогда ничего не слыхал! - Да ведь, наконец, брат, коли взялся, так отнекиваться нечего! - подхватил кучер, обращаясь к капуцину. - Коли деньги взял, так действуй, как велят! - подхватил другой капуцин. - Да, это точно что... - согласился невеселым голосом первый капуцин. В это время Николя и Петицкая (читатель, вероятно, догадался, кто была эта маска) продолжали сидеть в своем бенуаре и разговаривали между собой. Г-жа Петицкая была на этот раз более чем грустна. Пользуясь тем, что она сидела в совершенно почти темном углу ложи, маску свою она сняла и, совершенно опустив в землю глаза, нетерпеливой рукой, сама, кажется, не замечая того, вертела свое домино до того, что изорвала даже его. М-r Николя тоже был в каком-то раздраженно-воспаленном состоянии. Он перед тем только спросил бутылку шампанского, которую хотел было распить вместе с г-жой Петицкой, что и делал всегда обыкновенно в прежние маскарады; но та решительно отказалась, так что он всю бутылку принужден был выпить один. - Этому решительно не должно продолжаться, - говорила г-жа Петицкая. - Но почему же? - спрашивал Николя удивленным и испуганным голосом. - Потому что завтра или послезавтра должна приехать моя сестра ко мне, и я не хочу, чтобы она была свидетельницей моего позора. У г-жи Петицкой ни на какую сестру в целом мире намека не было. - Но что ж сестра?.. Мы можем видаться не у вас, а в гостиницах! - как-то шлепал больше Николя своим толстым языком. - Что?.. Что?.. - воскликнула г-жа Петицкая. - Это уже глупо, наконец, так говорить! - проговорила она как бы и раздраженным голосом. Николя сильно сконфузился таким замечанием. - Вы принимаете меня, я не знаю, за какую женщину... - продолжала г-жа Петицкая. - Нисколько я не принимаю!.. И думать никогда ничего подобного не смел!.. Я люблю только пламенно вас, - говорил Николя. Петицкая захохотала самым обидным, саркастическим смехом. - Чему же вы смеетесь? - спросил ее Николя, в свою очередь, тоже обиженным и опечаленным тоном. - Ах, боже мой, боже мой, - произнесла на это, как бы больше сама с собой, г-жа Петицкая. - Если бы вы действительно любили меня пламенно, - обратилась она к Николя, - так не стали бы спрашивать, чему я смеюсь, а сами бы поняли это. - Но как же мне понять? Ей-богу, я не знаю, научите меня, - je vous supplie*. ______________ * я вас умоляю (франц.). - Подобным вещам не учат-с, а мужчины, любя, сами знают их! Николя на это пожал только плечами. Он в самом деле был поставлен в довольно затруднительное положение: по своему уму-разуму и по опытам своей жизни он полагал, что если любимая женщина грустит, капризничает, недовольна вами, то стоит только дать ей денег, и она сейчас успокоится; но в г-же Петицкой он встретил совершенно противуположное явление: сблизясь с ней довольно скоро после их первого знакомства, он, видя ее небогатую жизнь, предложил было ей пятьсот рублей, но она отвергнула это с негодованием. Потом он и после того несколько раз умолял ее принять от него или деньги, или хоть подарок какой-нибудь; на все это г-жа Петицкая только грустно усмехалась и отрицательно качала головой. Она в этом случае имела совершенно иные виды: слывя между всеми своими знакомыми, конечно, немножко за кокетку, но в то же время за женщину весьма хорошей нравственности, тем не менее однако, г-жа Петицкая, при муже и во вдовстве, постоянно имела обожателей, но только она умела это делать как-то необыкновенно скрытно: видалась с ними по большей части не дома, а если и дома, то всегда подбирала прислугу очень глупую и ничего не понимающую. Самой живой и сильною страстью ее в последнее время был Архангелов; он сильно пленил ее красотой своей; но на розах любви, если только под ними не подложено обеспеченного состояния, как известно, нельзя долго почить. Г-жа Петицкая увидала, что ей скоро кушать будет нечего, потому что Архангелов только опивал и объедал ее, да еще денег у нее брал взаймы; само благоразумие заставило ее не пренебречь ухаживанием m-r Николя, и, рассчитывая на его недалекость и чувственный темперамент, г-жа Петицкая надеялась даже женить его на себе; для этого она предположила сначала сблизиться с ним, показать ему весь рай утех, и вдруг все это прервать, объяснив ему, что рай сей он может возвратить только путем брака. Настоящее свидание было последнее, на котором она и предназначила объявить ему свое решение. - Что ж, мы отсюда к вам поедем? - проговорил Николя каким-то уж робким голосом. Петицкая некоторое время недоумевала: сказать ли ему свое решение в маскараде и потом самой уехать, оставя Николя одного?.. Но как в этом случае можно было понадеяться на мужчину: пожалуй, он тут же пойдет, увлечется какой-нибудь маской и сейчас же забудет ее! Гораздо было вернее зазвать его в свой уединенный уголок, увлечь его там и тогда сказать ему: finita la commedia!* ______________ * представление окончено! (итал.). - Поедемте, если уж вы так желаете этого, - отвечала она ему грустным тоном. Николя был в восторге и предложил сейчас же уехать из маскарада. - Хорошо, - отвечала Петицкая и на это грустным тоном. Через несколько минут они в карете Николя уже неслись в скромный проулок жилища г-жи Петицкой. Вскоре за ними, этим же путем, проехала и ухарская извозчичья тройка с несколькими седоками. По возвращении домой, Петицкая не позволила Николя войти прямо за собой в спальню и объявила ему, что она еще переодеться хочет, потому что ей будто бы страшно неловко было в маскарадном платье, и когда, наконец, он был допущен, то увидел ее сидящею в восхитительной блузе. Николя даже совестно сделалось, что сам он одет был трубочистом. Он тяжело опустился в кресло и начал глядеть на свою собеседницу. От выпитого шампанского и от волновавшей его страсти у него глаза даже выперло вперед. - Подите сюда, я вас поцелую! - произнес он каким-то задыхающимся голосом. - Нет!.. Нельзя! - отвечала на это г-жа Петицкая, отрицательно качнув головой и не трогаясь с своего места. - Отчего же нельзя? - спросил Николя уже с испугом и удивлением. - Оттого же!.. - отвечала протяжно Петицкая. - Что посидите еще у меня немного, и adieu навсегда. - Не может быть, вы шутите?.. - говорил Николя: у него на глазах почти были слезы. - Нисколько!.. Я долго себе позволяла безрассудно увлекаться; пора же и опомниться! - Но почему же безрассудно? - бормотал Николя. - Почему безрассудно?.. Странный вопрос! - отвечала г-жа Петицкая грустно-насмешливым голосом. - Словом, - присовокупила она решительным тоном, - любовницей я ничьей больше быть не желаю, но женой вашей с величайшим восторгом буду! Николя опять выпучил глаза, и неизвестно, что бы он отвечал, но в это время раздался сильный звонок. Петицкая вздрогнула и не успела крикнуть горничной, чтобы та не отворяла дверей, как услыхала, что та уж прибежала и отворила их. В переднюю вошли несколько замаскированных людей; это были знакомые нам разбойник, кучер и капуцины. Горничная как бы от испугу вскрикнула и затем, убежав в кухню, спряталась там. Разбойник повел своих товарищей хорошо, как видно, знакомым ему путем. Они вошли сначала в залу, а потом через маленькую дверь прямо очутились в спальной. - А, вот они! - вскрикнул разбойник, вынув свой кинжал и махнув им. - Боже мой! - вскрикнула Петицкая. Она, кажется, узнала вошедших, или, по крайней мере, одного из них. Николя с испуганным и удивленным лицом хлопал пока только глазами. - Распоряжайтесь с этим барином хорошенько! - крикнул разбойник, показывая на него товарищам. Те сейчас же бросились на Николя, и, как тот ни отбивался, они повергли его на пол и принялись его хлестать - кучер плетью, а капуцины четками. - Боже мой! Боже мой! - стонала между тем Петицкая, ломая руки. Перед ней стоял разбойник с поднятым кинжалом. Николя первоначально продолжал, ругаясь, отбиваться и старался высвободиться; наконец, начал орать во все горло и кричать: - Караул! - О, не кричите так!.. Вы меня совсем погубите! - упрашивала его Петицкая. Николя начал уж восклицать: - Умираю! Умираю! - Ну, бросьте его! - разрешил, наконец, разбойник. Капуцины поотпустили Николя, который мгновенно же поднялся на ноги и бросился бежать. В передней он едва успел схватить шубу и, держа ее в руках, вскочил в свою карету и велел, что есть духу, везти себя домой. - Ну, теперь вас, madame, - обратился разбойник к Петицкой. - Серж, умоляю тебя, я невинна! - взмолилась к нему она. - Знаю я вас, как вы невинны! - воскликнул разбойник. Здесь, впрочем, автор находит более удобным накинуть завесу на последовавшую затем грустную и возмутительную картину и воскликнуть только: О, родина моя! Когда смягчишься в нравах ты! X На другой день после о