ней чувства своего отвращения, но Елизавета Петровна, получая от него такие хорошие деньги, совершенно ему все это прощала. Миклаков между тем ходил взад и вперед по комнате. Выражение лица у него было тоже какое-то недовольное; видно, что и у него на душе было скверно, и, когда Елена поуспокоилась несколько, он спросил ее: - Скажите мне на милость, что такое собственно произошло между вами? Елена рассказала, как рассердился князь на Архангелова за слова его о княгине, как и чем ей показалось это. Миклаков усмехнулся при этом. - Искренности и откровенности между вами нет, как между большею частию людей! - проговорил он. - Вот уж нет!.. Нисколько! - воскликнула Елена. - Я с ним откровенна никак не меньше, чем сама с собой. - Вы-то еще, может быть, откровеннее его, но он-то уж с вами очень мало откровенен. Князь слушал приятеля с нахмуренным лицом. - В чем же я не откровенен с ней? - сказал он наконец, не поднимая головы. - Очень во многом, как и сами вы согласитесь, - отвечал ему Миклаков. - Нельзя же всякий вздор, который приходит в голову, рассказывать... - пробурчал князь, как бы больше сам с собой. - А вы считаете это вздором? - спросил Миклаков, намекая князю на кое-что. - Что такое он от меня скрывает и в чем он со мной не откровенен? - начала приставать к Миклакову Елена. - Как я вам могу открыть это!.. Это не моя тайна! - отвечал тот. - Извольте сейчас сказать Миклакову, чтобы он все рассказал мне про вас! - обратилась она к князю. - Зачем? Тебя опять может встревожить это; после я как-нибудь сам тебе расскажу, - отвечал князь. - Но я теперь хочу, сию же минуту! - настаивала Елена. Князь пожал плечами. - Говорите, если уж начали, - обратился он к Миклакову с явным оттенком досады на него. - Говорите, пожалуйста! - повторила тому и Елена. - Извольте-с, - начал Миклаков. - Во-первых, я должен сказать, что князь вас любит. Согласны с этим? - Согласна! - отвечала Елена. - Но все-таки вы ревнуете его к княгине, - так? - Так, ревную и имею на это, кажется, полное право. - И вы ревнуете его потому, что вам представляется, будто бы он до сих пор продолжает еще любить княгиню? - Конечно, любит! - подхватила Елена. - И прямое доказательство тому есть: она бог знает какое для него имеет значение, а я - никакого. - Ну, то и другое несправедливо; князь не любит собственно княгини, и вы для него имеете значение; тут-с, напротив, скрываются совершенно другие мотивы: княгиня вызывает внимание или ревность, как хотите назовите, со стороны князя вследствие того только, что имеет счастие быть его супругой. Князь при этом покачал головой. - И последнее время, - не унимался, однако, Миклаков, - княгиня, как известно вам, сделалась очень любезна с бароном Мингером, и это, изволите видеть, оскорбляет самолюбие князя, и он даже полагает, что за подобные поступки княгини ему будто бы целый мир плюет в лицо. Елена насмешливо улыбнулась. - А, вот что!.. Признаюсь, я не ожидала этого!.. - произнесла она. - Наконец, князь объясняет, что он органически, составом всех своих нервов, не может спокойно переносить положение рогатого мужа! Вот вам весь сей человек! - заключил Миклаков, показывая Елене на князя. - Худ ли, хорош ли он, но принимайте его таким, как он есть, а вы, ваше сиятельство, - присовокупил он князю, - извините, что посплетничал на вас; не из злобы это делал, а ради пользы вашей. - Сплетничайте, если вам так этого хочется!.. - отвечал князь; овладевшая им досада все еще не оставляла его. - И какой же мы теперь, - продолжал Миклаков, - из всего этого извлечем урок и какое предпримем решение, дабы овцы были целы и волки сыты? Вам голос первой в этом случае, Елена Николаевна. - Я тут так близко заинтересована, что никак не могу быть судьей и, конечно, решу пристрастно! - отвечала та. - И я уж, конечно! - подхватил князь. - Значит, вы одни и решайте; вы и будьте только нашим судьей! - сказала Елена Миклакову. - Быть вашим судьей!.. - повторил тот хоть и комически, но не без некоторого, кажется, чувства самодовольства. - Прежде всего-с я желал бы знать, что признает ли, например, Елена Николаевна некоторое нравственное право за мотивами, побуждающими князя известным образом действовать и чувствовать? - Признаю отчасти, хотя нахожу, что мотивы эти весьма невысокого сорта. - Но все-таки, как бы то ни было, вы не будете, значит, огорчаться, если он совершит когда-нибудь опять подобную выходку? - Огорчаться буду, но менее, конечно! - произнесла Елена, взглянув при этом с любовью на князя. - Теперь-с к вам обращаю мое слово, - отнесся Миклаков к князю. - Будете ли вы в такой мере позволять себе выходить из себя? - Я не знаю этого! - возразил князь. - Не знаете того! - повторил Миклаков. - Хорошо и то, по крайней мере, что откровенно сказано!.. Теперь, значит, остается внушить княгине, что, ежели она в самом деле любит этого господина, в чем я, признаться сказать, сильно сомневаюсь... - И я совершенно в этом сомневаюсь! - подтвердила Елена. - Но положим, что любит, то все-таки должна делать это несколько посекретнее и не кидать этим беспрестанно в глаза мужу. Все такого рода уступки будут, конечно, несколько тяжелы для всех вас и заставят вас иногда не совсем искренно и откровенно поступать и говорить, но каждый должен в то же время утешать себя тем, что он это делает для спокойствия другого... Dixi!* - заключил Миклаков. ______________ * Я сказал! (лат.). - Но кто же, однако, княгине передаст предназначенное для нее наставление? - спросила Елена. - Конечно, уж не я! - отвечал Миклаков. - Потому что я двух слов почти с ней не говаривал... Всего приличнее, я полагаю, внушить ей это князю. - Ему-то, ему; но осмелится ли еще он? - заметила ядовито Елена. Князь ничего на это не произнес и даже такое имел выражение лица, как будто бы не про него это говорили. - Все, значит, поэтому кончено! - воскликнул Миклаков и взялся было за шляпу, чтобы отправиться в Москву, но в это время проворно вошла в комнату Елизавета Петровна. - Ни-ни-ни! Не пущу без ужина! - воскликнула она, растопыривая перед ним руки. - Да ведь поздно: я пешком пойду! Темь такая, что, пожалуй, с кого-нибудь и шинель снимешь! - проговорил Миклаков. - Вы же снимете! - воскликнула Елена. - А вы как думаете! - отвечал Миклаков. - Я принадлежу к такого рода счастливцам, которые с других только могут стаскивать что-нибудь, а с меня никто ничего! - Чтобы предохранить вас от этого преступления, мы вас в экипаже проводим, - сказал князь. - Потрудись, моя милая, сходить и сказать, чтобы коляска моя сюда приехала! - обратился он к Марфуше. Та побежала исполнить его приказание. - В коляске меня проводите? Это недурно! - произнес Миклаков снова комически и снова не без оттенка самодовольства. Ужином Елизавета Петровна угостила на славу: она своими руками сделала отличнейший бифштекс и цыплят под соусом, но до всего этого ни князь, ни Елена почти не дотронулись; зато Миклаков страшно много съел и выпил все вино, какое только было подано. - Ужин для меня, - толковал он своим собеседникам, - самая приятная вещь, так как человек, покончив всякого рода сношения с себе подобными, делается, наконец, полным распорядителем самого себя, своих мыслей и своих чувств. Язык, при этих словах, у Миклакова начинал уж немного заплетаться. Когда же он сел в княжеский фаэтон, чтобы ехать в Москву, то как-то необыкновенно молодцевато надел на голову свою кожаную фуражку. - Хорошо быть умным человеком: ни за что ни про что катают тебя князья в своих экипажах!.. - говорил он вслух и кивая в это время, в знак прощания, князю головою: выпивши, Миклаков обыкновенно делался откровеннее, чем он был в нормальном своем состоянии! II Княгиня, в свою очередь, переживала тоже довольно сильные ощущения: она очень хорошо догадалась, что муж из ревности к ней вышел до такой степени из себя в парке и затеял всю эту сцену с Архангеловым; она только не знала хорошенько, что такое говорила с ним Елена в соседней комнате, хотя в то же время ясно видела, что они там за что-то поссорились между собой. Требование же князя, чтобы княгиня ехала с ним в экипаже, обрадовало ее до души; она ожидала, что он тут же с ней помирится, и у них начнется прежняя счастливая жизнь. Княгиня, в противоположность Елене, любила все больше представлять себе в розовом, приятном цвете, но князь всю дорогу промолчал, и когда она при прощании сказала ему, что он должен извиняться перед ней в совершенно другом, то он не обратил на эти ее слова никакого внимания, а потом она дня три и совсем не видала князя. Надежды ее, значит, в этом отношении рушились совершенно, и ей вообразилось, что он, может быть, считает ее уже недостойною, чтобы помириться с нею, по случаю ее кокетства с бароном. Княгиня готова была плакать от досады, что держала себя подобным образом с этим господином, и решилась оправдаться перед мужем. Для этого она написала и послала князю такого рода письмо: "Я, мой дорогой Грегуар, без вины виновата перед вами, но, клянусь богом, эту вину заставила меня сделать любовь же моя к вам, которая нисколько не уменьшилась в душе моей с того дня, как я отдала вам мое сердце и руку. Вам, вероятно, не нравилось то, что я была слишком любезна с вашим приятелем бароном, но заверяю вас, что барон никогда мне и нисколько не нравился, а, напротив, теперь даже стал противен, и я очень рада буду, когда он уедет. Кокетничая с ним, я думала этим возвратить вашу любовь ко мне, которая была, есть и будет всегда для меня дороже всего, и если вы дадите мне ее снова, я сочту себя счастливейшим существом в мире. Прошу вас убедительно ответить мне и не мучить меня неизвестностью; всегда верная и любящая вас жена Е.Григорова". Письмом этим княгиня думала успокоить князя; и если заглянуть ему поглубже в душу, то оно в самом деле успокоило его: князь был рад, что подозрения его касательно барона почти совершенно рассеялись; но то, что княгиня любила еще до сих пор самого князя, это его уже смутило. Недоумевая, как и что предпринять, он решился подождать Миклакова, который вечером хотел прийти к нему на дачу и действительно пришел. - Вот вы с Еленой говорили мне, - начал князь после первых же слов, - чтобы я разные разности внушил княгине; я остерегся это сделать и теперь получил от нее письмо, каковое не угодно ли вам прочесть! Князь подал Миклакову письмо княгини, которое тот внимательно прочел, и вслед за тем все лицо его приняло какое-то умиленное выражение. - Какая, однако, отличнейшая женщина княгиня! - воскликнул он. - Чем же? - спросил князь, хотя и догадался почти, что хочет сказать Миклаков. - Добрейшая и чистейшая женщина, каких когда-либо я встречал, - продолжал Миклаков. - Вы сколько лет женаты? - прибавил он князю. - Десять лет! - отвечал тот. - Шутка!.. И после того, что вы изволили творить против нее, она сохранила такую преданность к вам!.. Не умеете вы, сударь, ценить подобное сокровище, решительно не умеете!.. - Но Елена, я надеюсь, как женщина, никак не хуже княгини, - проговорил князь. - Елена имеет совсем другие достоинства, - сказал Миклаков. Друзья после этого замолчали на некоторое время. - Как я предсказывал, так и вышло! - начал Миклаков, рассмеясь. - Вся эта история с бароном, от которой вы так волновались и бесились, оказалась сущим вздором. - Если она даже вздор, - подхватил князь, - то все-таки это ставит меня в еще более щекотливое положение... Что я буду теперь отвечать на это письмо княгине?.. Обманывать ее каким-нибудь образом я не хочу; написать же ей все откровенно - жестоко! - Зачем писать?.. На словах ей надобно объяснить, - возразил Миклаков. - А на словах я не могу, потому что, как и испытал это раз, или наговорю ей каких-нибудь резкостей, чего вовсе не желаю, или сам расчувствуюсь очень. - Так как же тут быть? - воскликнул Миклаков. - Всего бы было удобнее... - продолжал князь, пожимая плечами, - если бы вы, по доброте вашей ко мне, взяли на себя это поручение. - Какое поручение? - спросил Миклаков. - Поручение объясниться с княгиней. - Это с какой мне стати? - воскликнул Миклаков. - С такой, что я ваш друг и просил вас о том... - Но что же именно объяснять я ей буду? - говорил Миклаков, уже смеясь. - Объяснять... - начал князь с некоторой расстановкой и обдумывая, - чтобы она... разлюбила меня, потому что я не стою того, так как... изменил ей... и полюбил другую женщину! - Э, нет!.. Этим ни одну женщину не заставишь разлюбить, а только заставишь больше ревновать, то есть больше еще измучишь ее. Чтобы женщина разлюбила мужчину, лучше всего ей доказать, что он дурак! - Ну, докажите княгине, что я дурак; можно, полагаю, это? - Можно! - отвечал совершенно серьезным тоном Миклаков. - Хорошо также ее уверить, что вы и подлец! - Уверьте ее, что я и подлец! - подхватил князь. Миклаков после этого помолчал немного, а потом присовокупил: - Нечестно-то, в самом деле нечестно с ней поступили! - Может быть, я не спорю против того; но как же, однако: вы беретесь, значит, и скажете ей? - Да, пожалуй! - отвечал Миклаков. - А когда именно? - Когда хотите, мне все равно. - Сегодня, например!.. Она теперь дома и сидит одна!.. - Нет, сегодня нельзя! - сказал наотрез Миклаков, взглянув при этом мельком на свои худые брюки и сапоги в заплатах. - Отчего? - спросил князь, вовсе не подозревая, чтобы подобная причина могла останавливать Миклакова. - Да оттого, - отвечал тот, - что я должен сообразить несколько и обдумать мое посольство!.. Завтра разве? - Ну, завтра!.. В таком случае я пришлю за вами в Москву экипаж, - сказал князь. - Присылайте! - согласился Миклаков. И, придя домой, сей озлобленный человек начал совершать странные над собой вещи: во-первых, еще вечером он сходил в баню, взял там ванну, выбрился, выстригся, потом, на другой день, едва только проснулся, как сейчас же принялся выбирать из своего небогатого запаса белья лучшую голландскую рубашку, затем вытащил давным-давно не надеваемые им лаковые сапоги. Касательно верхнего платья Миклаков затруднялся, что ему надеть: летняя визитка у него была новее черного сюртука, но зато из такого дешевого трико была сшита, что, конечно, каждый лавочник и каждый лакей имел такую; сюртук же хоть и сделан был из очень хорошего сукна, но зато сильно был ветх деньми. Миклаков все-таки решился лучше надеть сюртук, предварительно вычистив его самым старательным образом; когда, наконец, за ним приехал экипаж князя, то он, сев в него, несколько развалился и положил даже ногу на ногу: красивая открытая коляска, как известно, самого отъявленного философа может за: ставить позировать!.. Бойкие кони понесли. Миклакова в Останкино. Он всю дорогу думал о княгине и о предстоящем свидании с нею. Она еще и прежде того немного нравилась ему и казалась такой милой и такой чистенькой. В настоящие же минуты какое-то тайное предчувствие говорило ему, что он произведет довольно выгодное для себя впечатление на княгиню{161}. Приехав в Останкино и войдя в переднюю флигеля, занимаемого княгинею, Миклаков велел доложить о себе, и, когда лакей ушел исполнить его приказание, он заметно оставался в некотором волнении. Княгиню тоже удивило это посещение. - Проси! - сказала она как-то беспокойно лакею. Миклаков вошел. Княгиня подала ему свою беленькую ручку. - Вы, вероятно, у мужа были? - спросила она его. - Нет, я не был у него сегодня, - отвечал Миклаков уже несколько и мрачно. - А я полагала, что вы не застали его дома, - продолжала княгиня, все еще думавшая, что Миклаков приехал к князю. - Я даже не заходил к нему, - отвечал тот. Княгиня дальше не знала, что и говорить с Миклаковым, и только попросила его садиться и сама села. Миклаков некоторое время вертел шляпою. - Я, собственно, явился к вам... - начал он, немного запинаясь, - не от себя, а по поручению князя. - От мужа? - спросила княгиня с испугом и вся краснея в лице. - От него-с! - отвечал Миклаков. - Мы с князем весьма еще недолгое время знакомы, но некоторое сходство в понятиях и убеждениях сблизило нас, и так как мы оба твердо уверены, что большая часть пакостей и гадостей в жизни человеческой происходит оттого, что люди любят многое делать потихоньку и о многом хранят глубочайшую тайну, в силу этого мы после нескольких же свиданий и не стали иметь никаких друг от друга тайн. Княгиня начала почти догадываться, что хочет этим сказать Миклаков, и это еще больше сконфузило ее. "Неужели же князь этому полузнакомому человеку рассказал что-нибудь?" - подумала она не без удивления. - А в силу сего последнего обстоятельства, - продолжал Миклаков, - я и сделался невидимым участником ваших бесед семейных и пререканий. Удивлению княгини пределов не стало. - Признаюсь, я вовсе не желала бы, чтобы кто-нибудь был участником в наших семейных отношениях, - проговорила она. Миклаков пожал на это плечами. - Тут вам нечего ни желать, ни опасаться, потому что из всего этого, если не выйдет для вас некоторой пользы, то во всяком случае не будет никакого вреда: мне вчерашний день князь прочел ваше письмо к нему, которым вы просите его возвратить вам любовь его. Княгиня окончательно запылала от стыда и смущения. - И князь поручил мне сказать вам, - говорил Миклаков с какой-то даже жестокостью, - что как он ни дорожит вашим спокойствием, счастием, но возвратиться к прежнему чувству к вам он не может, потому что питает пылкую и нежную страсть к другой женщине! Княгиня при этих словах из пылающей сделалась бледною. - С недобрыми же и нехорошими вестями пришли вы ко мне! - проговорила она. - Что делать! - произнес в свою очередь невеселым голосом Миклаков. - Но мне хотелось бы, - прибавил он с некоторою улыбкою, - не только что вестником вашим быть, но и врачом вашим душевным: помочь и пособить вам сколько-нибудь. - Нет, мне никто и ничем не может пособить! - произнесла княгиня, и слезы полились по ее нежным щечкам. - Будто?.. Будто печаль ваша уж так велика? - спросил с участием Миклаков. - Очень велика! - отвечала ему княгиня. - Гм!.. - произнес Миклаков и после того, помолчав некоторое время и как бы собравшись с мыслями, начал. - Вот видите-с, на свете очень много бывает несчастных любвей для мужчин и для женщин; но, благодаря бога, люди от этого не умирают и много-много разве, что с ума от того на время спятят. - А это бывает же? - спросила княгиня. - Бывает-с это! - отвечал ей Миклаков торопливо. - И, по-моему, лучшее от того лекарство - самолюбие; всякий должен при этом вспомнить, что неужели он все свое человеческое достоинство поставит в зависимость от капризной воли какого-нибудь господина или госпожи. Нас разлюбили, ну и прекрасно: и мы разлюбим! - Хорошо, разлюбим; а как не разлюбляется? - возразила княгиня. - Что за вздор: не разлюбляется! - воскликнул Миклаков. - Для этого, мне кажется, стоит только повнимательнее и построже вглядеться в тот предмет, который нас пленяет - и кончено!.. Что вам, например, по преимуществу нравится в князе? Княгиня некоторое время затруднялась отвечать на такой вопрос. - Ум, конечно? - подхватил Миклаков. - Разумеется, ум, потому что мужчина прежде всего должен быть умен, - проговорила княгиня. - Совершенно верно-с... Жаль только, что женщины иногда совсем не то принимают за ум, что следует!.. В чем именно, по-вашему, ум князя проявляется? - Как вам сказать, в чем... Каждое слово его показывает, что он человек умный. - Гм... слово! - повторил Миклаков. - Слова бывают разные: свои и чужие, свое слово умное придумать и сказать очень трудно, а чужое повторить - чрезвычайно легко. - Так неужели вы думаете, что князь все говорит чужие слова? - спросила княгиня с некоторым оттенком неудовольствия. - Я тут ничего не говорю о князе и объясняю только различие между своими словами и чужими, - отвечал Миклаков, а сам с собой в это время думал: "Женщине если только намекнуть, что какой-нибудь мужчина не умен, так она через неделю убедит себя, что он дурак набитейший". - Ну, а как вы думаете насчет честности князя? - продолжал он допрашивать княгиню. Та даже вспыхнула от удивления и неудовольствия. - Господи, вы уж его и бесчестным человеком начинаете считать!.. Худого же князь адвоката за себя выбрал, - проговорила она. - Я опять-таки повторяю вам, - возразил Миклаков, - что я желаю только знать ваше мнение, а своего никакого вам не говорю. - Какое же тут другое мое мнение будет; я, без сомнения, признаю князя за самого честного человека! - То есть почему это так? Может быть, потому, что, имея семьдесят тысяч годового дохода, он аккуратно платит долги по лавочкам и по булочным? Княгиня опять вспыхнула. - Нет, не потому, - сказала она явно сердитым голосом, - а вот, например, другой бы муж всю жизнь меня стал обманывать, а он этого, по своей честности, не в состоянии был сделать: говорит мне прямо и искренно! - Что ж прямо и искренно говорить!.. - возразил Миклаков. - Это, конечно, можно делать из честности, а, пожалуй, ведь и из полного неуважения к личности другого... И я так понимаю-с, - продолжал он, расходившись, - что князь очень милый, конечно, человек, но барчонок, который свой каприз ставит выше счастия всей жизни другого: сначала полюбил одну женщину - бросил; потом полюбил другую - и ту, может быть, бросит. - И все мужчины, я думаю, такие! - сказала княгиня. - Нет, не все мужчины такие, - произнес Миклаков. - Кто же? Вас, что ли, прикажете считать приятным исключением? - спросила его колко княгиня. - Да хоть бы меня, пожалуй! - отвечал ей нахально Миклаков. Княгиня пожала плечами. - Скромно сказано! - проговорила она опять с насмешкой. Ее не на шутку начинали сердить эти злые отзывы Миклакова о князе. Положим, она сама очень хорошо знала и понимала, что князь дурно и, может быть, даже нечестно поступает против нее, но никак не желала, чтобы об этом говорили посторонние. Миклаков с своей стороны видел, что он мало подействовал на княгиню своими убеждениями, и рассчитал, что на нее временем лучше будет повлиять. - А что, скажите, чем вы занимаетесь?.. На что тратите вы ваш досуг? - спросил он ее. - Да ничем особенно не занимаюсь, - отвечала княгиня. - Читаете что-нибудь?.. Музыкой много занимаетесь? - продолжал Миклаков спрашивать. - Прежде много занималась, а теперь и та наскучила. - Значит, только и делаете, что оплакиваете утраченную любовь вашего недостойного супруга? - И того нет: для меня решительно все равно, утратила я его любовь или нет, - произнесла княгиня, сильно досадуя в душе на князя, что он подводит ее под подобные насмешки. - Но надобно же, однако, на что-нибудь приятное и занятное направить вам ваше воображение, - говорил Миклаков. - Я направлю его к богу и буду просить у него смерти, - отвечала княгиня. - Э, пустяки - смерти просить!.. А в карты, скажите, вы любите играть? - спросил ее Миклаков. - Люблю! - сказала протяжно княгиня. - Ну, хотите, я буду ходить к вам в карты играть, серьезно, по большой?.. Буду вас обыгрывать, - благо у вас денег много. Княгиня усмехнулась. Она это предложение Миклакова приняла сначала за шутку. - Прикажете или нет? - настаивал тот. - Пожалуй, ходите, - отвечала, наконец, княгиня. Ей самой немножко улыбнулась мысль о подобном времяпрепровождении. - Так, так, значит, на том и покончим! - произнес он, уже вставая и протягивая княгине на прощанье руку. Та ему ничего не отвечала и только подала ему тоже свою руку. Миклаков ушел. Княгиню страшным образом удивило и оскорбило такое посольство от князя. "Разве сам он не мог побеспокоиться и написать ей ответ?.. Наконец, просто сказать ей на словах?.. Зачем же было унижать ее еще в глазах постороннего человека?" - думала княгиня и при этом проклинала себя, зачем она написала это глупое письмо князю, зная по опыту, как он и прежде отвечал на все ее нежные заявления. С настоящей минуты она начала серьезно подумывать, что, в самом деле, не лучше ли ей будет и не легче ли жить на свете, если она разойдется с князем и уедет навсегда в Петербург к своим родным. Сам же князь в продолжение всего времени, пока Миклаков сидел у княгини, стоял у окна в своем кабинете и с жадным вниманием ожидал, когда тот выйдет от нее. Наконец, Миклаков показался. - Идите сюда скорей! - не утерпел и крикнул ему князь. Миклаков подошел было к нему к окну. - Идите же в комнату! - крикнул ему еще раз князь. Миклаков усмехнулся, мотнул головой и вошел в комнаты. - Ну что, говорили? - спросил его стремительно князь. - Говорил! - отвечал протяжно Миклаков. - Что же вы именно говорили? - Говорил, во-первых, что вы человек весьма недалекий, - произнес Миклаков и приостановился на некоторое время, как бы желая наблюсти, какое это впечатление произведет на князя. Того, при всем его желании скрыть это, заметно передернуло. - Ну-с, далее! - сказал он. - Далее я ей объяснил, что вы человек пустой и не совсем даже честный, в отношении ее, по крайней мере! - Благодарю, что не во всех уж отношениях! - сказал князь, притворно усмехаясь. - Не во всех-с, не во всех! - подхватил Миклаков. - Что же она на все это? - Она пока еще не соглашается с таким моим мнением, но, во всяком случае, решилась понемногу начать развлекать себя, и я в этом случае предложил ей свое товарищество и партнерство. - Предложили? Вот за это спасибо! - воскликнул князь. - Предложил; только наперед вам говорю: прошу меня не ревновать, а то я в этих случаях труслив, как заяц: сейчас наутек уйду! - Ни взглядом, ни словом не обнаружу сего грубого чувства пред вами, - отвечал с оттенком веселости князь. - Но она все-таки не очень огорчилась? - прибавил он озабоченным голосом. - Нет, по-видимому, не очень. - Это и отлично! - произнес князь с видимым удовольствием. - Мне, однако, пора домой! - сказал Миклаков. - Не смею останавливать!.. Экипаж готов! - сказал князь, с чувством и с благодарностью пожимая руку приятеля. Миклаков опять сел в тот же фаэтон и поехал: он и на этот раз думал о княгине. В его зачерствелом и наболевшем сердце как будто бы снова заискрилось какое-то чувство и зашевелились надежды и мечты! III Прошло недели две. Князь и княгиня, каждодневно встречаясь, ни слова не проговорили между собой о том, что я описал в предыдущей главе: князь делал вид, что как будто бы он и не получал от жены никакого письма, а княгиня - что к ней вовсе и не приходил Миклаков с своим объяснением; но на душе, разумеется, у каждого из них лежало все это тяжелым гнетом, так что им неловко было даже на долгое время оставаться друг с другом, и они каждый раз спешили как можно поскорей разойтись по своим отдельным флигелям. После 15 августа Григоровы, Анна Юрьевна и Жиглинские предположили переехать с дач в город, и накануне переезда князь, сверх обыкновения, обедал дома. Барон за этим обедом был какой-то сконфуженный. В половине обеда, наконец, он обратился к княгине и к князю и проговорил несколько умиленным и торжественным голосом: - А я завтрашний день поблагодарю вас за ваше гостеприимство и попрошу позволения проститься с вами! - Вы едете в Петербург? - спросила его княгиня заметно довольным голосом. Князь кинул взгляд на барона. - Нет, я остаюсь в Москве, - отвечал тот, все более и более конфузясь, - но я буду иметь дела, которые заставляют меня жить ближе к городу, к присутственным местам. Князь и княгиня, а также и г-жа Петицкая, обедавшая у Григоровых, посмотрели на барона с некоторым удивлением. - Какие же это у вас дела такие? - спросил его князь. - Да так... разные, - отвечал уклончиво барон. - Разные... - повторил князь. - Но разве от нас вы не могли бы ездить в присутственные места? - Далеко, ужасно далеко! - отвечал барон. - Что же вы в гостинице, что ли, где-нибудь будете жить? - продолжал князь и при этом мельком взглянул на княгиню. Он, наверное, полагал, что это она потребовала, чтобы барон переехал от них; но та сама смотрела на барона невиннейшими глазами. - Я нанял квартиру у Анны Юрьевны, - отвечал барон протяжно. - У Анны Юрьевны?.. - воскликнули в один голос Григоровы. - Но где же и какая у ней квартира может быть? - подхватила стремительно Петицкая. Она успела уже познакомиться с Анной Юрьевной и даже побывать из любопытства в городском ее доме. - Внизу. Я весь низ беру себе, - отвечал барон, - главное потому, что мне нужно иметь квартиру с мебелью, а у Анны Юрьевны она вся меблирована, и меблирована прекрасно. - Еще бы не прекрасно! - воскликнул князь. - Мало ли чего нет у моей дорогой кузины; вы у ней многое можете найти, - присовокупил он как-то особенно внушительно. Г-жа Петицкая при этом потупилась: она обыкновенно всегда, при всяком вольном намеке князя, опускала глаза долу. Барон же старался принять вид, что как будто бы совершенно не понял намека князя. - Я вас поздравляю: вы непременно влюбитесь в Анну Юрьевну! - объяснила ему прямо княгиня. - Влюблюсь? - спросил барон, подняв, как бы в удивлении, свои брови. - Непременно, она очень милая, хоть, может быть, и не совсем молода! - подхватила княгиня. - Совершенно верно; но, к сожалению, я сам мало способен к этому чувству, - проговорил барон. - Почему же это?.. Я полагаю, напротив! - сказала с некоторою колкостью княгиня. - И я тоже, - поддержала ее г-жа Петицкая. - Я так много, - продолжал барон, - перенес в жизни горя, неудач, что испепелил сердце и стал стар душою. - А вот Анна Юрьевна накатит вас отличнейшим бургонским, и помолодеете душой, - подхватил князь. - Что ты за глупости говоришь! - произнесла княгиня, а г-жа Петицкая опять сделала вид, что ей ужасно было стыдно слушать подобные вольности, и ради этого она позадержала даже немножко дыхание в себе, чтобы заметнее покраснеть. - Князь для острого словца не пожалеет и отца! - подхватил с своей стороны, усмехаясь, барон. Все эти подозрения и намеки, высказанные маленьким обществом Григоровых барону, имели некоторое основание в действительности: у него в самом деле кое-что начиналось с Анной Юрьевной; после того неприятного ужина в Немецком клубе барон дал себе слово не ухаживать больше за княгиней; он так же хорошо, как и она, понял, что князь начудил все из ревности, а потому подвергать себя по этому поводу новым неприятностям барон вовсе не желал, тем более, что черт знает из-за чего и переносить все это было, так как он далеко не был уверен, что когда-нибудь увенчаются успехом его искания перед княгиней; но в то же время переменить с ней сразу тактику и начать обращаться холодно и церемонно барону не хотелось, потому что это прямо значило показать себя в глазах ее трусом, чего он тоже не желал. В видах всего этого барон вознамерился как можно реже бывать дома; но куда деваться ему, где найти приют себе? "К Анне Юрьевне на первый раз отправлюсь!" - решил барон и, действительно, на другой день после поездки в парк, он часу во втором ушел пешком из Останкина в Свиблово. Анна Юрьевна, в свою очередь, в это утро тоже скучала. Встретив юный музыкальный талант под руку с юной девицей, она наотрез себе сказала, что между нею и сим неблагодарным все и навсегда кончено, а между тем это ей было грустно, так что Анна Юрьевна, проснувшись ранее обыкновенного поутру, даже поплакала немного; несмотря на свою развращенность и цинизм в понимании любви, Анна Юрьевна наедине, сама с собой, все-таки оставалась женщиной. Приходу барона она обрадовалась, ожидая, что это все-таки немножко развлечет ее. - Что ваш князь и княгиня? - спросила она его с первого же слова. - А я их не видал сегодня! - отвечал барон. Анна Юрьевна до прихода барона сидела в саду в беседке, где и приняла его. - L'air est frais aujourd'hui!..* Пора в город переезжать, - проговорила она, кутаясь в свой бурнус и затрудняясь на первых порах, о чем бы более интересном заговорить с своим гостем. ______________ * Сегодня свежо!.. (франц.). - Нет, что же за холодно; я еще ни разу не надевал своего осеннего пальто! - возразил барон, желая, кажется, представить из себя здорового и крепкого мужчину. - Да, но, может быть, вас согревает в Останкине приятная атмосфера, которая вас окружает! - произнесла Анна Юрьевна лукавым голосом. - Атмосфера приятная? - переспросил барон, совершенно как бы не поняв ее слов. - Какая же это атмосфера? - прибавил он. - Атмосфера в обществе с хорошенькой и милой женщиной, - отвечала Анна Юрьевна. Она сама отчасти замечала, а частью слышала от прислуги своей, что барон ухаживает за княгиней, и что та сама тоже неравнодушна к нему, а потому она хотела порасспросить несколько барона об этом. - Да, вот что! - произнес тот. - Но только атмосфера эта скорее холодящая меня, чем согревающая! - заключил он. - Будто? - сказала Анна Юрьевна недоверчивым голосом. - Уверяю вас! - Что вы влюблены - в этом... je ne doute guere!..* Но чтобы и вам не отвечали тем же - не думаю! - проговорила она. ______________ * я почти не сомневаюсь!.. (франц.). - Что я не влюблен и что мне ничем не отвечают, могу доказательство тому представить. - Пожалуйста. - Скажите, когда бывают влюблены и им отвечают взаимно, то пишут такие письма? - проговорил барон и, вынув из своего бумажника маленькую записочку, подал ее Анне Юрьевне. Письмо это было от княгини, писанное два дня тому назад и следующего содержания: "Вы просите у меня "Московских ведомостей"{170}, извините, я изорвала их на папильотки, а потому можете сегодня сидеть без газет!" - Пишут в таком тоне? - повторил барон. - Пишут во всяком!.. - проговорила Анна Юрьевна, и при этом ей невольно пришла в голову мысль: "Княгиня, в самом деле, может быть, такая еще простушка в жизни, что до сих пор не позволила барону приблизиться к себе, да, пожалуй, и совсем не позволит", и вместе с тем Анне Юрьевне кинулось в глаза одно, по-видимому, очень неважное обстоятельство, но которое, тем не менее, она заметила. Барон сидел к ней боком, и Анна Юрьевна очень хорошо видела его рыжий затылок, который ей весьма напомнил затылок одного молодого английского лорда, секретаря посольства, человека, для которого некогда Анна Юрьевна в первый раз пала. Часу в четвертом барон, наконец, встал и хотел было отправиться в Останкино. - Куда же вы?.. Dinez avec moi... le diner sera bon!* - сказала ему Анна Юрьевна. ______________ * Пообедайте со мной... обед будет хорош! (франц.). - О, нисколько в том не сомневаюсь! - отвечал барон и, разумеется, не отказался от этого приглашения. Когда они сели за стол, барон сказал: - Я завтра хочу ехать в Москву на целый день погулять там, посмотреть... Я почти совсем не видал Москвы. - Да и видеть особенно нечего, - подхватила Анна Юрьевна. - Я сама тоже завтра еду туда на целый день. - Изволите ехать? - Да, et pour des raisons desagreables!..* Там у меня какие-то процессы глупые затеваются; надобно ехать к нотариусу, написать одному господину доверенность. ______________ * и по неприятному поводу!.. (франц.). - Какого же рода процессы у вас? - спросил барон. - Да там с мужиками по размежеванию земель; я их всех на выкуп отпустила, у меня очень большое имение, тысяч двадцать душ по-прежнему было!.. При этих словах барон даже пошевелился как-то беспокойно на стуле. - Ну, а мужики все эти, говорят, ужасно жадны: требуют себе еще что-то такое больше, чем следует; управляющие мои тоже плутовали, так что я ничего тут не понимаю и решительно не знаю, как мне быть. Барон, слушая все это, по-видимому, мотал себе на ус. - De quelle maniere vous rendez vous a Moscou, - en voiture de place?* - спросила его Анна Юрьевна. ______________ * Как вы возвращаетесь в Москву - в наемной карете? (франц.). - Oui, - en fiacre!* - отвечал барон. ______________ * Да, в экипаже! (франц.). - Хотите, я заеду за вами? - сказала Анна Юрьевна. - Si vous le voulez, bien!* - проговорил барон, вежливо склоняя перед ней голову. ______________ * Если вам угодно, пожалуйста! (франц.). - Хорошо, похищу вас, так и быть!.. Только мне надобно ехать в мой дом; вы не соскучитесь этим? - Нисколько. На другой день Анна Юрьевна в самом деле заехала за бароном и увезла его с собой. Дом ее и убранство в оном совершенно подтвердили в глазах барона ее слова о двадцати тысячах душ. Он заметно сделался внимательнее к Анне Юрьевне и начал с каким-то особенным уважением ее подсаживать и высаживать из экипажа, а сидя с ней в коляске, не рассаживался на все сиденье и занимал только половину его. - Господина, которому вы даете доверенность, вы хорошо знаете? - спросил он ее, когда они подъехали к самой уж конторе нотариуса. - Нисколько!.. Он адвокат здешний и очень хороший, говорят, человек. - Ну, это... особенно если доверенность будет полная и при таком большом имении, дело не совсем безопасное. - Очень может быть, даже опасное! Mais que devons nous faire, nous autres femmes*, если мы в этом ничего не понимаем! ______________ * Но что мы, женщины, должны делать (франц.). - В таком случае не повременить ли вам немножко, и не поручите ли вы мне предварительно пересмотреть ваши дела? - проговорил барон. - Ах, пожалуйста! - воскликнула Анна Юрьевна, и таким образом вместо нотариуса они проехали к Сиу, выпили там шоколаду и потом заехали опять в дом к Анне Юрьевне, где она и передала все бумаги барону. Она, кажется, начала уже понимать, что он ухаживает за ней немножко. Барон два дня и две ночи сидел над этими бумагами и из них увидел, что все дела у Анны Юрьевны хоть и были запущены, но все пустые, тем не менее, однако, придя к ней, он принял серьезный вид и даже несколько мрачным голосом объяснил ей: - У вас дел очень много, так что желательно было бы, чтобы ими занялся человек, преданный вам. - Но эти адвокаты, говорят, очень честны!.. Il songent a leur renommee!* - сказала на это ему Анна Юрьевна. ______________ * Они заботятся о своей репутации! (франц.). - Не всегда! - возразил ей барон. - Честность господ адвокатов, сколько я слышал, далеко не совпадает с их известностью! - Вы думаете? Но к кому же я в таком случае обратиться должна? - воскликнула Анна Юрьевна. - Позвольте мне, хоть, может быть, это и не совсем принято, предложить вам себя, - начал барон, несколько запинаясь и конфузясь. - Я службой и петербургским климатом очень расстроил мое здоровье, а потому хочу год или два отдохнуть и прожить даже в Москве; но, привыкнув к деятельной жизни, очень рад буду чем-нибудь занять себя и немножко ажитировать. - Mille remerciements!* - воскликнула Анна Юрьевна, до души обрадованная таким предложением барона, потому что считала его, безусловно, честным человеком, так как он, по своему служебному положению, все-таки принадлежал к их кругу, а между тем все эти адвокаты, бог еще ведает, какого сорта господа. - Во всяком случае permettez-moi de vous offrir des emoluments**, - прибавила она. ______________ * Тысяча благодарностей! (франц.). ** позвольте предложить вам вознаграждение (франц.). Барон при этом покраснел. - Я сам имею совершенно обеспеченное состояние и желаю вашими делами заняться ad libitum*, - проговорил он. ______________ * в угоду (лат.). Состояния у барона собственно никакого не было, кроме двух-трех тысяч, которые он скопил от огромных денежных наград, каждогодно ему выхлопатываемых Михайлом Борисовичем. - Но как же это так?.. - произнесла Анна Юрьевна, конфузясь в свою очередь. - Я вас буду настоятельно просить об этом! - сказал барон решительно. Анна Юрьевна на это ничего не отвечала и пожала только плечами; она, впрочем, решила в голове через месяц же сделать барону такой подарок, который был бы побогаче всякого жалованья. Сделавшись таким образом l'homme d'affaire* Анны Юрьевны, барон почти каждый день стал бывать у ней; раз, когда они катались вдвоем в кабриолете, она спросила его: ______________ * поверенным (франц.). - Вы, переехав с дачи, у князя будете жить? - Не знаю, - отвечал протяжно барон, - мне бы очень не хотелось!.. Думаю приискать себе где-нибудь квартиру. Анна Юрьевна некоторое время как бы недоумевала или конфузилась. - Возьмите у меня низ дома, - сказала, наконец, она и при этом как-то не смотрела на барона, а глядела в сторону. - Но мне с мебелью нужна квартира! - возразил барон, как бы не зная, что у Анны Юрьевны весь дом битком набит был мебелью. - У меня там мебель есть, - отвечала Анна Юрьевна, - но только одно: je n'accepte point d'argent*, так как вы не удостоиваете меня чести брать их за мои дела. ______________ * я вовсе не принимаю денег (франц.). - В этом случае, как вам угодно, - согласился барон. - И потом я буду просить вас не держать повара, мой стол будет всегда к вашим услугам. - Очень благодарен! - согласился и на это барон. - Ваш обед так заманчив, что его можно предпочесть всем на свете обедам, - присовокупил он. - Вы находите?! - спросила Анна Юрьевна и сильно ударила вожжами по лошади, которая быстро их понесла. Когда они потом стали возвращаться с своей прогулки, Анна Юрьевна снова заговорила об этом предмете. - Тут, конечно, - начала она, делая гримасу и как бы все внимание свое устремляя на лошадь, - по поводу того, что вы будете жить в одном доме со мной, пойдут в Москве разные толки, но я их нисколько не боюсь. - А я еще и меньше того! - подтвердил барон; но передать своим хозяевам о переезде к Анне Юрьевне он, как мы видели, едва только решился за последним обедом на даче, а когда перебрались в город, так и совсем перестал бывать у Григоровых. Известия об нем княгиня получала от одной лишь г-жи Петицкой, которая посещала ее довольно часто и всякий почти раз с каким-то тихим азартом рассказывала ей, что она то тут, то там встречает барона на лошадях Анны Юрьевны. Чтоб объяснить все эти последние поступки барона, я, по необходимости, должен буду спуститься в самый глубокий тайник его задушевнейших мыслей: барон вышел из школы и поступил на службу в период самого сильного развития у нас бюрократизма. Для этого рода деятельности барон как будто бы был рожден: аккуратный до мельчайших подробностей, способный, не уставая, по 15 часов в сутки работать, умевший складно и толково написать бумагу, благообразный из себя и, наконец, искательный перед начальством, он, по духу того времени, бог знает до каких высоких должностей дослужился бы и уж в тридцать с небольшим лет был действительным статским советником и звездоносцем, как вдруг в службе повеяло чем-то, хоть и бестолковым, но новым: стали нужны составители проектов!.. Барон очень хорошо понимал, что составлять подобные проекты такой же вздор, как и писать красноречивые канцелярские бумаги, но только он не умел этого делать, с юных лет не привык к тому, и вследствие этого для него ясно было, что на более высокие должности проползут вот эти именно составители проектов, а он при них - самое большое, останется чернорабочим. Все это страшно грызло барона, и он, еще при жизни Михайла Борисовича, хлопотал, чтобы как-нибудь проскочить в сенаторы, и тот обещал ему это устроить, но не успел и умер, а преемник его и совсем стал теснить барона из службы. Только немецкий закал характера и надежда на свою ловкость дали барону силы не пасть духом, и он вознамерился пока съездить в Москву, отдохнуть там и приискать себе, если это возможно будет, какую-нибудь выгодную для женитьбы партию. Барон в этом случае, благодаря своему петербургскому высокомерию, полагал, что стоит ему только показаться в Москве в своих модных пиджаках, с дорогой своей тросточкой и если при этом узнается, что он действительный статский советник и кавалер станиславской звезды, то все московские невесты сами побегут за ним; но вышло так, что на все те качества никто не счел за нужное хоть бы малейшее обратить внимание. Приняв этот новый удар судьбы с стоическим спокойствием и ухаживая от нечего делать за княгиней, барон мысленно решился снова возвратиться в Петербург и приняться с полнейшим самоотвержением тереться по приемным и передним разных влиятельных лиц; но на этом распутий своем он, сверх всякого ожидания, обретает Анну Юрьевну, которая, в последние свои свидания с ним, как-то всей своей наружностью, каждым движением своим давала ему чувствовать, что она его, или другого, он хорошенько не знал этого, но желает полюбить. Все прежние планы в голове барона мгновенно изменились, и он прежде всего вознамерился снискать расположение Анны Юрьевны, а потом просить ее руки и сердца; она перед тем только получила известие из-за границы, что муж ее умер там. - Теперь вам надобно замуж выходить! - сказал ей барон по этому поводу. - Ни за что на свете, ни за что! Чтобы связать себя с кем-нибудь - никогда!.. - воскликнула Анна Юрьевна и таким решительным голосом, что барон сразу понял, что она в самом деле искренно не желает ни за кого выйти замуж, но чтобы она не хотела вступить с ним в какие-либо другие, не столь прочные отношения, - это было для него еще под сомнением. Ухаживать за женщинами, как мы уже видели, барон был не мастер: он всегда их расположение приобретал деньгами, а не речами, и потому привык обращаться с ними чересчур нахально и дерзко. Такой прием, разумеется, всякую другую женщину мог бы только оттолкнуть, заставить быть осторожною, что и происходило у него постоянно с княгиней Григоровой, но с Анной Юрьевной такая тактика вышла хороша: она сама в жизнь свою так много слышала всякого рода отдаленных и сентиментальных разговоров, что они ей сильно опротивели, и таким образом, поселясь при переезде в город в одном доме а видясь каждый день, Анна Юрьевна и барон стали как-то все играть между собой и шалить, словно маленькие дети. В один, например, из сентябрьских дней, которые часто в Москве бывают гораздо лучше июньских, барон и Анна Юрьевна гуляли в ее огромном городском саду по довольно уединенной и длинной аллее. Барон сломал ветку и стал ею щекотать себе около уха и шеи. - Что вы это делаете? - спросила Анна Юрьевна, устремляя на него смеющийся взор. - Щекочу себя!.. Ужасно щекотно, - отвечал барон. - Посмотрите! - прибавил он и пощекотал у Анны Юрьевны шею. Та при этом съежилась всем станом. - Ни, ни, ни! Не смейте больше! - проговорила она, но барон еще раз ее пощекотал. - Voila pour vous!..* - вскрикнула Анна Юрьевна и, сломив ветку, хотела ударить ею барона, но тот побежал от нее, Анна Юрьевна тоже побежала за ним и, едва догнав, ударила его по спине, а затем сама опустилась от усталости на дерновую скамейку: от беганья она раскраснелась и была далеко не привлекательна собой. Барон, взглянув на нее, заметил это, но счел более благоразумным не давать развиваться в себе этому чувству. ______________ * Вот вам! (франц.). - Велите мне дать воды, мне ужасно жарко! - сказал? Анна Юрьевна. Барон пошел и сам ей принес полный стакан с водою, из которого Анна Юрьевна, отпив до половины, не проглотила воду, а брызнула ею на барона. - А, так и я на вас брызну! - воскликнул он и, схватив стакан, тоже набрал из него воды. Тогда Анна Юрьевна уж побежала от него, но он, однако, в кабинете догнал ее. - Ну, бог с вами, брызгайте, пожалуй! - вскричала она, снова утомившись и падая на длинное кресло. Барон хотел на нее брызнуть, но не мог и захохотал при этом во все горло. - Нет, не могу; я проглотил воду! - сказал он, продолжая хохотать. - Стиксовали, значит! - проговорила Анна Юрьевна. - Да, стиксовал. А вы знаете это выражение? - спросил ее барон. - Еще бы! - отвечала Анна Юрьевна. Другой раз, это было после обеда, за которым барон выпил весьма значительное количество портеру, они сидели, по обыкновению, в будуаре. - Хороша ли у меня ботинка? - спросила Анна Юрьевна, протягивая к нему свою ногу, обутую, в самом деле, в весьма красивую ботинку. - А хорош ли у меня сапог? - отвечал ей на это барон, подставляя свою ногу под ногу Анны Юрьевны и приподнимая ту немного от пола. - Не смейте так делать! - прикрикнула уж на него Анна Юрьевна. Это занятие их, впрочем, было прервано приходом лакея, который стал зажигать лампы и таким образом сделал будуар не столь удобным для подобного рода сцен. Наконец, однажды вечером барон и Анна Юрьевна разговорились о силе. - Я очень сильна, - сказала Анна Юрьевна. - И я очень силен! - подхватил, не желая ей уступить, барон. - В руках я не меньше вашего сильна! - подхватила Анна Юрьевна. - Не думаю - померяемтесь. - Eh bien, essayons!..* - согласилась Анна Юрьевна, и они, встав и взяв друг друга за руки, стали их ломать, причем Анна Юрьевна старалась заставить барона преклониться перед собой, а он ее, и, разумеется, заставил, так что она почти упала перед ним на колени. ______________ * Хорошо, попробуем!.. (франц.). На другой день после этого вечера барон, сидя в своем нарядном кабинете, писал в Петербург письмо к одному из бывших своих подчиненных: "Почтеннейший Клавдий Семеныч! Потрудитесь передать прилагаемое при сем прошение мое об отставке по принадлежности и попросите об одном, чтобы уволили меня поскорей из-под своего начальствования. В настоящее время я остаюсь пока в Москве. Этот город, исполненный русской старины, решительно привлекает мое внимание. Вы знаете всегдашнюю мою слабость к историческим занятиям (барон, действительно, еще служа в Петербурге, весьма часто говорил подчиненным своим, что он очень любит историю и что будто бы даже пишет что-то такое о ливонских рыцарях), но где же, как не в праматери русской истории, это делать? Карамзин писал свою великую историю в Свиблове, где я почти каждый день бывал нынешним летом!" Перечитав все это, барон даже улыбнулся, зачем это он написал об истории; но переписывать письма ему не захотелось, и он только продолжал его несколько поискреннее: "Будущее лето я поеду за границу, а потом, вероятно, и в Петербург, но только не работать, а пожуировать". Барон непременно предполагал на следующую зиму перетащить Анну Юрьевну в Петербург, так как боялся, что он даже нынешнюю зиму умрет со скуки в праматери русской истории. IV Раз, часу в первом дня, Анна Юрьевна сидела в своем будуаре почти в костюме молодой: на ней был голубой капот, маленький утренний чепчик; лицо ее было явно набелено и подрумянено. Анна Юрьевна, впрочем, и сама не скрывала этого и во всеуслышание говорила, что если бы не было на свете куаферов и косметиков, то женщинам ее лет на божий свет нельзя было бы показываться. Барон тоже сидел с ней; он был в совершенно домашнем костюме, без галстука, в туфлях вместо сапог и в серой, с красными оторочками, жакетке. Лакей вошел и доложил: - Николай Гаврилыч Оглоблин! Анна Юрьевна взглянула на барона. - Принимать или нет? - проговорила она, как бы спрашивая его. - Отчего не принимать? Примите!.. Дайте только мне уйти, - отвечал барон и поднялся с своего места. - Проси! - сказала Анна Юрьевна лакею. Тот пошел. Барон между тем ушел в соседнюю комнату и оттуда, по особой винтовой лестнице, спустился вниз. Вошел Оглоблин: это был еще молодой человек с завитой в мелкие-мелкие барашки головой и с выпуклыми глазами, тоже несколько похожими на бараньи; губы и ноги у него были толстые и мясистые. По происхождению своему Оглоблин был даже аристократичнее князя Григорова; род его с материнской стороны, говорят, шел прямо от Рюрика; прапрадеды отцовские были героями нескольких битв, и только родитель его вышел немного плоховат, впрочем, все-таки был сановник и слыл очень богатым человеком; но сам Николя Оглоблин оказывался совершенной дрянью и до такой степени пользовался малым уважением в обществе, что, несмотря на то, что ему было уже за тридцать лет, его и до сих пор еще называли monsieur Николя, или даже просто Николя. Он обыкновенно целые дни ездил в моднейшем, но глупейшем фаэтоне по Москве то с визитами, то обедать к кому-нибудь, то в театр, то на гулянье, и всюду и везде без умолку болтал, и не то чтобы при этом что-нибудь выдумывал или лгал, - нисколько: ум и воображение Николя были слишком слабы для того, но он только, кстати ли это было или некстати, рассказывал всем все, что он увидит или услышит. За такого рода качества ему, разумеется, немало доставалось, так что от многих домов ему совсем отказали; товарищи нередко говорили ему дурака и подлеца, но Николя не унимался и даже год от году все больше и больше начинал изливать из себя то, что получал он из внешнего мира посредством уха и глаза. - А я, кузина, и не знал, что вы в городе, - зарапортовал он сейчас же, как вошел, своим мясистым языком, шлепая при этом своими губами и даже брызгая немного слюнями, - но вчера там у отца собрались разные старички и говорят, что у вас там в училище акт, что ли, был с месяц тому назад... Был? - Был!.. Что же? - сказала ему Анна Юрьевна довольно суровым голосом. - И там архиерей, что ли, какой-то был!.. - Был и архиерей, - говорила Анна Юрьевна тем же суровым голосом. - И что там начальница училища какая-то есть... mademoiselle Жиглинская, что ли... - Есть, что же? - А то, что... - начал Оглоблин, и шепелявый язык его немного запнулся при этом, - будто бы архиерей... я, ей-богу, передаю вам то, что другие говорили, спросил даже: дама она или девица... Слышали вы это? - Нет, не слыхала. - Спросил, говорят, и потом у себя, что ли, или там в каком-нибудь интимном кружке своем и говорит: "что это, говорит, начальница в училище у Анны Юрьевны девица и отчего же elle est enceinte?"*. ______________ * она беременна? (франц.). - D'apres quoi est-ce qu'il pense cela?* - воскликнула Анна Юрьевна, заметно обеспокоенная этим известием. ______________ * Почему он так думает? (франц.). - Je ne sais pas*, - отвечал Николя, пожимая плечами. ______________ * Я не знаю (франц.). - Ну!.. Il se trompe!.. Elle n'est pas enceinte, mais elle est malade!* - говорила Анна Юрьевна, желая как-нибудь спасти Елену от подобной молвы. ______________ * Он ошибается!.. Она не беременна, а больна! (франц.). - C'est bien probable!..* - согласился и Николя. - Но ведь вы знаете, наши старички, - продолжал он, брызгая во все стороны слюнями, - разахались, распетушились... "В женском, говорят, заведении начальница с такой дурной нравственностью!.. Ее надобно, говорят, сейчас исключить!.." ______________ * Это весьма вероятно!.. (франц.). Анна Юрьевна не на шутку при этом рассердилась. - Дурная нравственность passe encore!* - начала она, делая ударение на каждом почти слове. - От дурной нравственности человек может поправиться; но когда кто дурак и занимает высокую должность, так тут ничем не поправишь, и такого дурака надобно выгнать... Так вы это и скажите вашим старичкам - понравится им это или нет. ______________ * еще может пройти! (франц.). Николя при этом самодовольнейшим образом захохотал. - Ей-богу, сказал бы, да рассердятся только; отцу разве скажу, - отшлепал он своим язычищем. - Отцу скажите, - он из таких же! - Из таких же! - подтвердил и Николя, продолжая хохотать. - Там они еще говорили, - присовокупил он более уже серьезным тоном, - в газетах даже есть статья о вашем училище. - Какая статья? - спросила Анна Юрьевна. Сама она никогда не читала никаких газет и даже чувствовала к ним величайшее отвращение вследствие того, что еще во время ее парижской жизни в одной небольшой французской газетке самым скандальным образом и с ужасными прибавлениями была рассказана вся ее биография. - Я потом отцу и говорю: "какая, я говорю, статья?" Он меня позвал в кабинет и подал: "на, говорит, свези завтра к Анне Юрьевне!" И вслед за тем Николя вынул из кармана нумер газеты и подал его Анне Юрьевне. Та прочла статейку, и лицо ее снова запылало гневом. - Ах, какое негодяйство! - воскликнула она. Статейка газеты содержала следующее: "Нигилизм начинает проникать во все слои нашего общества, и мы, признаться, с замирающим сердцем и более всего опасались, чтобы он не коснулся, наконец, и до нашей педагогической среды; опасения наши, к сожалению, более чем оправдались: в одном женском учебном заведении начальница его, девица, до того простерла свободу своих нигилистических воззрений, что обыкновенно приезжает в училище и уезжает из него по большей части со своим обожателем". Весть об этом в редакцию сообщил Елпидифор Мартыныч, который пользовал в оной и, разговорившись как-то там о развращении современных нравов, привел в пример тому Елену, которую он, действительно, встретил раз подъезжающею с князем к училищу, и когда его спросили, где это случилось, Елпидифор Мартыныч сначала объяснил, что в Москве, а потом назвал и самое училище. "Печатая это, - гласила статья далее, - мы надеемся, что лица, поставленные блюсти за нравственностью юных воспитанниц, для которых такой пример может быть пагубен на всю их жизнь, не преминут немедля же вырвать из педагогической нивы подобный плевел!" - Вы господина, что издает эту газету, знаете? - обратилась Анна Юрьевна к своему гостю. - Знаю-с! - отвечал Николя. - Ну, так передайте ему, что я презираю его мнением et que je me moque de ses pasquinades* и учиться у него управлять моим училищем не буду! ______________ * и что я не обращаю никакого внимания на его пасквили (франц.). - Хорошо-с, передам! - сказал, опять засмеясь, Николя и очень, как видно, довольный таким поручением. - У нас после того Катерина Семеновна была, - бухал он, не давая себе ни малейшего отчета в том, что он говорит и кому говорит. - "Что ж, говорит, спрашивать с маленькой начальницы, когда, говорит, старшая начальница то же самое делает". - Это я, что ли, то же самое делаю? - Да, вы; она ужасно вас всегда бранит... У вас вот тут внизу барон Мингер живет! - прибавил Николя, показывая на пол. - Живет! - подтвердила Анна Юрьевна. - Катерина Семеновна говорит, что вы за него замуж выходите. - Выхожу, может быть... Ей-то что ж до этого!.. Завидно, что ли? - Должно быть, завидно, что ее никто не берет! - сказал Николя и снова захохотал своим глупым смехом. Наконец, выболтав все, что имел на душе, он стал прощаться с кузиной. - Мне во многих еще местах надобно побывать! - говорил он, протягивая ей свою жирную и пухлую руку. По уходе его Анна Юрьевна велела позвать к себе барона. Тот пришел. - Дуралей этот Николя множество новостей мне привез, - сказала она ему. - Новостей? - спросил барон с некоторым вниманием. - Да, и ужасно какого вздору: прежде всего, что я за вас замуж выхожу... раз - враки. - Враки... - повторил за нею протяжно барон. - Потом уж газетная сплетня: статья там есть про мое училище. - Есть... читал... - произнес барон тем же протяжным голосом. - Что же вы мне не сказали о ней? Барон пожал плечами. - Во-первых, я полагал, что вы сами ее знаете и читали; а во-вторых, и спорить с вами не хотел. - Но в чем же вы спорить со мной тут думали? - спросила Анна Юрьевна. - В том, что я с этой статьей совершенно согласен: нельзя же, в самом деле, девушек, подобных Елене, держать начальницами учебных заведений. - А как же у вас, у мужчин, дураки набитые занимают высокие места? - И это очень нехорошо! - возразил ей барон. - Хорошо или нет, они, однако, занимают. Барон еще и прежде того пробовал Анне Юрьевне делать замечания насчет Елены, но она всякий раз останавливала его довольно резко, что сделала и теперь, как мы видим. - Ваше дело-с! - произнес он заметно недовольным тоном. - Чисто мое, и ни до кого оно не касается! - сказала Анна Юрьевна; но в эту самую минуту судьба как бы хотела смирить ее гордость и показать ей, что это вовсе не ее исключительно дело и что она в нем далеко не полновластна и всемогуща. Вошел лакей и подал ей пакет. - Казенный-с! - проговорил он каким-то мрачным голосом. Анна Юрьевна, взглянув на адрес, изменилась немного в лице и проворными руками распечатала письмо. Оно было, как и ожидала она, об Елене. "Милостивая государыня Анна Юрьевна! - писалось к ней. - Глубоко ценя ваши просвещенные труды и заботы о воспитании русских недостаточного состояния девиц, я тем более спешу сообщить вам, что начальница покровительствуемого вами училища, девица Жиглинская, по дошедшим о ней сведениям, самого вредного направления и даже предосудительного, в смысле нравственности, поведения, чему явным доказательством может служить ее настоящее печальное состояние. Будучи уверен, что в этом послаблении вами руководствовала единственно ваша доброта, я вместе с тем покорнейше просил бы вас сделать немедленное распоряжение об удалении сказанной девицы от занимаемой ею должности". Дочитав письмо, Анна Юрьевна сейчас же передала его барону, который тоже прочел его и, грустно усмехнувшись, покачал головой. - Печальная вещь, но которой, впрочем, надобно было ожидать, - проговорил он. - De la part des fous on peut s'attendre de tout!* - произнесла Анна Юрьевна. ______________ * От безумцев можно ожидать всего! (франц.). Барон на это ей ничего не сказал. - Что же вы, однако, намерены делать? - спросил он ее потом, помолчав немного. - Я сама не знаю!.. Должна буду удалить ее; но я и сама после этого выйду!.. Дайте мне перо и бумаги, я сейчас же это и сделаю. Барон пододвинул то и другое Анне Юрьевне. Она села и написала: "По письму вашему я сделаю распоряжение и велю бедной девушке подать в отставку. Какое неприятное чувство во мне поселяет необходимость повиноваться вам, вы сами можете судить, а потому, чтобы не подвергать себя другой раз подобной неприятности, я прошу и меня также уволить от должности: трудиться в таком духе для общества, в каком вы желаете, я не могу. Письмо мое, по принятому обычаю, я хотела было заключить, что остаюсь с моим уважением, но никак не решаюсь написать этих слов, потому что они были бы очень неискренни". - Позвольте!.. Позвольте!.. - воскликнул барон, все время стоявший за плечом у Анны Юрьевны и смотревший, что она пишет. - Так писать нельзя, что вы в конце приписываете. - Отчего же нельзя? - спросила настойчиво и капризно Анна Юрьевна. - Оттого что вас под суд отдадут за подобное письмо. Разве можно в полуофициальном письме написать, что вы кого бы то ни было не уважаете! - Ну, что ж из того, что отдадут под суд?.. Пускай отдадут: с меня взять нечего - я женщина. - Это все равно; вас все-таки будут таскать в суд к ответам и потом посадят, может быть, на несколько времени в тюрьму. Последнего Анна Юрьевна немножко испугалась. - Позвольте, я вам продиктую, - подхватил барон, заметив несколько испуганное ее настроение, - все, что вы желаете выразить, я скажу и только соблюду некоторое приличие. - Ну, диктуйте, - согласилась Анна Юрьевна, садясь снова за письмо. Барон ей продиктовал: "Получив ваше почтеннейшее письмо, я не премину предложить бедной девушке выйти в отставку, хоть в то же время смею вас заверить, что она более несчастное существо, чем порочное. Усматривая из настоящего случая, до какой степени я иначе понимала мою обязанность против того, как вы, вероятно, ожидали, я, к великому моему сожалению, должна просить вас об увольнении меня от настоящей должности, потому что, поступая так, как вы того желаете, я буду насиловать мою совесть, а действуя по собственному пониманию, конечно, буду не угодна вам". - Вот видите, - заключил барон, кончив диктовать письмо, - вышло ядом пропитано, но придраться не к чему. - Никакого тут яду нет. Не так бы к этим господам следовало писать! - возразила Анна Юрьевна с неудовольствием, однако написанное прежде ею письмо изорвала, а продиктованное бароном запечатала и отправила. Барон вообще, день ото дня, все больше и больше начинал иметь на нее влияние, и это, по преимуществу, происходило оттого, что он казался Анне Юрьевне очень умным человеком. - Ecoutez, mon cher!* - обратилась она к нему после некоторого раздумья. - Князь Григоров не секретничает с вами об Елене? ______________ * Послушайте, мой дорогой! (франц.). - Нет, не секретничает, - отвечал барон. - Съездите к нему, будьте так добры, и расскажите все это! - заключила Анна Юрьевна. Барон сделал гримасу: ему очень не хотелось ехать к Григоровым, так как он предполагал, что они, вероятно, уже знали или, по крайней мере, подозревали об его отношениях к Анне Юрьевне, а потому он должен был казаться им весьма некрасивым в нравственном отношении, особенно княгине, которую барон так еще недавно уверял в своей неизменной любви; а с другой стороны, не угодить и Анне Юрьевне он считал как-то неудобным. - Пожалуйста, - повторила между тем та. Барон, нечего делать, поднялся и поехал, а через какой-нибудь час вернулся и привез даже с собой князя. Сей последний не очень, по-видимому, встревожился сообщенным ему известием, что отчасти происходило оттого, что все последнее время князь был хоть и не в веселом, но зато в каком-то спокойном и торжественном настроении духа: его каждоминутно занимала мысль, что скоро и очень скоро предстояло ему быть отцом. О, с каким восторгом и упоением он готов был принять эту новую для себя обязанность!.. - Я рад с своей стороны, что Елена не будет служить, - сказал он Анне Юрьевне. - Но я зато не рада!.. - возразила она. - Тут они затронули меня!.. Я сама должна через это бросить мое место. - И то отлично, что вы бросаете место!.. Разве в России можно служить? - подхватил князь. - Я также нахожу, что отлично кинуть подобную должность, - подтвердил и барон. Ему давно хотелось навести как-нибудь Анну Юрьевну на эту мысль с тем, чтобы удобнее было уговорить ее ехать сначала за границу, а потом и совсем поселиться в Петербурге. Анна Юрьевна, однако, доводами своих кавалеров мало убедилась и оставалась рассерженною и взволнованною. Князь после того поехал сказать Елене о постигшей ее участи и здесь встретил то, чего никак не ожидал: дверь ему, по обыкновению, отворила Марфуша, у которой на этот раз нос даже был распухшим от слез, а левая щека была вся в синяках. - Дома Елена Николаевна? - спросил он ее. - Нет-с, никак нет! - ответила Марфуша, едва удерживаясь от рыданий. - Но где же она? - спросил с беспокойством князь. - Они совсем от маменьки уехали-с. - Как совсем уехала? Куда уехала? - В гостиницу Роше какую-то!.. Дворник сейчас и платья ихние повез туда за ними. Князь понять ничего не мог из всего этого. - Что же она рассорилась, что ли, с матерью? - спросил он. - Не знаю-с, - отвечала Марфуша, недоумевавшая, кажется, говорить ли ей правду или нет. - А Елизавета Петровна где? - спросил князь. - Они дома-с. Как ни противно было князю каждый раз встречаться с Елизаветой Петровной, но на этот раз он сам назвался на то, чтобы узнать от нее, что такое случилось. - Поди, доложи, примет ли она меня? - сказал он Марфуше. Та пошла. - Пожалуйте, просят-с, - сказала она, возвратясь к нему в переднюю. Князь пошел. Елизавета Петровна приняла князя у себя в спальне и лежа даже в постели. Лицо у нее тоже было заплаканное и дышавшее гневом. - Что Елена-то Николаевна ваша наделала со мной!.. - произнесла она тотчас же, как князь вошел. - Что такое? - спросил тот. Елизавета Петровна злобно усмехнулась. - Разгневаться изволила... Эта сквернавка, негодяйка Марфутка, - чесался у ней язык-то, - донесла ей, что управляющий ваш всего как-то раза два или три приходил ко мне на дачу и приносил от вас деньги, так зачем вот это, как я смела принимать их!.. И таких мне дерзостей наговорила, таких, что я во всю жизнь свою ни от кого не слыхала ничего подобного. Князь слушал Елизавету Петровну с понуренной головой и с недовольным видом; ему, видимо, казалось все это вздором и бабьими дрязгами. - И все это по милости какой-нибудь мерзкой девки, - продолжала между тем та, снова приходя в сильный гнев. - Ну, и досталось же ей!.. Досталось!.. Будет с нее... Елизавета Петровна, в самом деле, перед тем только била и таскала Марфушу за волосы по всем почти комнатам, так что сама даже утомилась и бросилась после того на постель; а добродушная Марфуша полагала, что это так и быть должно, потому что очень считала себя виноватою, расстроив барыню с барышней своей болтовней. - Что ж, Елена Николаевна совсем от вас уехала? - спросил князь Елизавету Петровну. - Совсем!.. Говорит, что не хочет, чтобы я ею торговала. Я пуще подбивала ее на это... Жаль, видно, стало куска хлеба матери, и с чем теперь я осталась?.. Нищая совсем! Пока вот вы не стали помогать нам, дня по два сидели не евши в нетопленных комнатах, да еще жалованье ее тогда было у меня, а теперь что? Уж как милостыни буду просить у вас, не оставьте вы меня, несчастную! Елизавета Петровна повернулась при этом на своей постели и спустила одну руку до самого пола, как бы представляя, что она кланяется до земли. - Будете вы обеспечены, этим не тревожьтесь! - сказал ей тот с досадой и собираясь уйти. - А нынешний-то месяц получу ли, что прежде получала? Он уж весь прошел!.. - проговорила Елизавета Петровна кротким голосом. - Получите и за нынешний и за будущий, - отвечал ей князь, выходя в залу и явно презрительным тоном. Сев в карету, он велел как можно проворнее везти себя в Роше-де-Канкаль. Елена взяла тот же нумер, где они обыкновенно всегда встречались. При входе князя она взмахнула только на него глазами, но не тронулась с своего места. За последнее время она очень похудела: под глазами у нее шли синие круги; румянец был какой-то неровный. - Прекрасно, отлично со мной вы поступали! - говорила она, подавая, впрочем, князю руку, когда тот протянул свою. - Что такое я поступал? - отвечал тот, смеясь. - Ничего!.. Смешно это очень!.. - продолжала искренно сердитым голосом Елена. - Хоть бы словом, хоть бы звуком намекнул мне, что у них тут происходит: хороша откровенность между нами существует! - В чем тут откровенности-то быть, - я даже не знаю!.. - Как вы не знаете? - воскликнула Елена. - Вы знали, я думаю, что я всю честь мою, все самолюбие мое ставила в том, чтобы питаться своими трудами и ни от кого не зависеть, и вдруг оказывается, что вы перешепнулись с милой маменькой моей, и я содержанкой являюсь, никак не больше, самой чистейшей содержанкой! - Содержанкой, выдумала что!.. - произнес князь. - Как же не содержанкой? Мать мне сама призналась, что она получала от вас несколько месяцев по триста рублей серебром каждый, и я надеюсь, что деньги эти вы давали ей за меня, и она, полагаю, знала, что это вы платите за меня!.. Как же вы оба смели не сказать мне о том?.. Я не вещь неодушевленная, которую можно нанимать и отдавать в наем, не спрашивая даже ее согласия! - Я единственно не сказал тебе потому, что этого не желала мать твоя. - А вы разве не знали, что за существо мать моя?.. Разве я скрывала от вас когда-нибудь ее милые качества? Но, может быть, вам ее взгляд на вещи больше нравится, чем мой; вам тоже, может быть, желалось бы не любить меня, а покупать только!.. - Я не покупал вас, а делился с вами тем, чего у меня избыток: вы сами собственность считаете почти злом, от которого каждому хорошо освободиться! - Да-с, прекрасно!.. - возразила ему с запальчивостью Елена. - Это было бы очень хорошо, если бы вы весь ваш доход делили между бедными, и я с удовольствием бы взяла из них следующую мне часть; но быть в этом случае приятным исключением я не желаю, и тем более, что я нисколько не нуждалась в ваших деньгах: я имела свои средства! - Но ваши средства были так ничтожны, что на них нельзя было существовать. Елизавета Петровна мне призналась, что до моей маленькой помощи вы не имели дров на что купить, обеда порядочного изготовить, и если вам не жаль себя и своего здоровья, так старуху вам в этом случае следует пощадить и сделать для нее жизнь несколько поспокойнее. - Я нисколько не обязана эту старуху особенно успокоивать! - возразила Елена. - Как не обязаны!.. Она вам мать! - воскликнул даже с удивлением князь. - Что ж такое мать! - отвечала, в свою очередь, с запальчивостью Елена. Князь пожал на это плечами. - То, что в нас есть чисто инстинктивное и совершенно бессознательное чувство любви родителей к детям и детей к родителям! - возразил он ей. - Да, родителей к детям - это так: и оно дано им природой в смысле поддержания рода, чтобы они берегли и лелеяли своих птенцов; дети же обыкновенно наоборот: как получат силы, в них сейчас является стремление улететь из родного гнезда. Конечно, есть родители, которые всех самих себя кладут в воспитание детей, в их будущее счастье, - те родители, разумеется, заслуживают благодарности от своих детей; но моей матери никак нельзя приписать этого: в детстве меня гораздо больше любил отец, потом меня веселил и наряжал совершенно посторонний человек, и, наконец, воспитало и поучало благотворительное заведение. С каждым словом Елены князь становился все мрачнее и мрачнее. Он совершенно соглашался, что она говорит правду, но все-таки ему тяжело было ее слушать. - Вы, может быть, действительно, - начал он, не поднимая глаз на Елену, - имеете некоторое право не заботиться очень много о вашей матери, но вы теперь должны уже подумать о самой себе: вам самим будет не на что существовать! - Почему же мне не на что будет существовать? Я жалованье имею. - То есть имели!.. Вот прочтите эту бумагу, которую прислали о вас Анне Юрьевне, - проговорил князь и подал полученное Анной Юрьевной письмо, которое он, уезжая от нее, захватил с собой. Прочитав письмо, Елена страшно изменилась в лице. Князь никак не ожидал даже, чтобы это так сильно ее поразило. - Что ж, разве Анна Юрьевна и выгонит меня по этому письму? - спросила она с раздувшимися ноздрями и дрожащим немного голосом. - Анне Юрьевне делать больше нечего, она не может не послушать данного ей приказания, - отвечал неторопливо князь. - Нет, этого нельзя!.. Этого не должно быть!.. - возразила Елена. - Вы, князь, извольте хлопотать как угодно!.. Поднимите все ваши аристократические связи и отстойте меня!.. - Весьма рад бы был, - сказал тот, - но тут ничего не поделаешь; вы прочтите, кем подписано письмо: этих господ никакими связями не пересилишь! - Поэтому я так и погибать должна? - спросила Елена. - Но зачем же погибать, друг мой милый? Вдумайтесь вы хорошенько и поспокойней в ваше положение, - начал князь сколь возможно убедительным голосом. - На что вам служба?.. Зачем она вам?.. Неужели я по своим чувствам и по своим средствам, наконец, - у меня ведь, Елена, больше семидесяти тысяч годового дохода, - неужели я не могу обеспечить вас и вашу матушку? - Я не хочу моей матери обеспечивать, - понимаете вы?.. Я еще давеча сказала, что ей довольно мною торговать! Если вы хотите ей помогать, так лично для нее, но никак не для меня!.. Чтоб и имени моего тут не было! - Прекрасно: я ей буду помогать лично для нее; но как же вы-то, чем будете жить? Позволите вы мне вам предложить что-нибудь для вашего существования? - Теперь, конечно, давайте! Не с голоду же умирать! - отвечала Елена, пожимая плечами. - Не думала я так повести жизнь, - продолжала она почти отчаянным голосом, - и вы, по крайней мере, - отнеслась она к князю, - поменьше мне давайте!.. Наймите мне самую скромную квартиру - хоть этим отличиться немного от содержанки! - Вы помешаны, Елена, ей-богу, помешаны! - сказал князь. - Ну да, разумеется, помешанная: думала всю жизнь сама собой просуществовать, а судьба-то и пристукнула: "Врешь!.. Помни, что ты женщина! А негодяи-мужчины давным-давно и всюду отняли у вас эту возможность!.." Князь ничего ей не возражал: его по преимуществу беспокоило то, что Елена, в ее положении, волнуется и тревожится. - Если я умру теперь, что весьма возможно, - продолжала она, - то знайте, что я унесла с собой одно неудовлетворенное чувство, про которое еще Кочубей{192} у Пушкина сказал: "Есть третий клад - святая месть, ее готовлюсь к богу снесть!" Меня вот в этом письме, - говорила Елена, указывая на письмо к Анне Юрьевне, - укоряют в вредном направлении; но, каково бы ни было мое направление, худо ли, хорошо ли оно, я говорила о нем всегда только с людьми, которые и без меня так же думали, как я думаю; значит, я не пропагандировала моих убеждений! Напротив того, в этой дурацкой школе глупых девчонок заставляла всегда твердейшим образом учить катехизис и разные священные истории, внушала им страх и уважение ко всевозможным начальническим физиономиям; но меня все-таки выгнали, вышвырнули из службы, а потому теперь уж извините: никакого другого чувства у меня не будет к моей родине, кроме ненависти. Впрочем, я и по рождению больше полячка, чем русская, и за все, что теперь будет клониться к погибели и злу вашей дорогой России, я буду хвататься, как за драгоценность, как за аромат какой-нибудь. Князь продолжал оставаться нахмуренным. - Странная логика! - продолжал он. - Вам один какой-то господин сделал зло, а вы начинаете питать ненависть ко всей стране. - Не один этот господин, а вся страна такая, от малого и до большого, от мужика и до министра!.. И вы сами точно такой же!.. И это чувство я передам с молоком ребенку моему; пусть оно и его одушевляет и дает ему энергию действовать в продолжение всей его жизни. - Но, прежде чем передавать ему такие убеждения, - возразил князь, видя, что Елена все больше и больше выходит из себя, - вам надобно позаботиться, чтобы здоровым родить его, а потому успокойтесь и не думайте о той неприятности, которую я имел глупость передать вам. - Ах, да, действительно, - воскликнула Елена грустно-насмешливым голосом, - женщина прежде всего должна думать, что она самка и что первая ее обязанность - родить здоровых детей, здоровой грудью кормить их, потом снова беременеть и снова кормить: обязанность приятная, нечего сказать! - Зато самая естественная, непридуманная, - сказал князь. - Конечно, конечно!.. - соглашалась Елена тем же насмешливым тоном. - Неприятно в этом случае для женщин только то, что так как эти занятия самки им не дают времени заняться ничем другим, так мужчины и говорят им: "Ты, матушка, шагу без нас не смеешь сделать, а не то сейчас умрешь с голоду со всеми детенышами твоими!" - Но что же делать с тем, что женщины, а не мужчины родят, - это уж закон природы, его же не прейдеши! - сказал князь, смеясь. - Нет, прейдем, прейдем, - извините! - повторяла настойчиво Елена. - Но как и чем? - спросил князь. - А тем, что родим ребенка, да и отдадим его в общину! - И вы в состоянии были бы теперь вашего ребенка отдать в общину? - Отчего же не отдать?.. Не знаю, что я потом к нему буду чувствовать, но, судя по теперешним моим чувствам, кажется, отдала бы... - отвечала Елена, но как-то уже не таким решительным тоном. - Нет, не отдали бы! - возразил ей князь и вскоре потом ушел от нее. Всю дорогу он прошел пешком и был точно ошеломленный. Последний разговор его с Еленой не то что был для него какой-нибудь неожиданностью, - он и прежде еще того хорошо знал, что Елена таким образом думает, наконец, сам почти так же думал, - но все-таки мнения ее как-то выворачивали у него всю душу, и при этом ему невольно представлялась княгиня, как совершенная противуположность Елене: та обыкновенно каждую неделю писала родителям длиннейшие и почтительные письма и каждое почти воскресенье одевалась в одно из лучших платьев своих и ехала в церковь слушать проповедь; все это, пожалуй, было ему немножко смешно видеть, но вместе с тем и отрадно. V Миклаков, несмотря на то, что условился с княгиней играть в карты, не бывал, однако, у Григоровых в продолжение всего того времени, пока они жили на даче. Причина, его останавливавшая в этом случае, была очень проста: он находил, что у него нет приличного платья на то, чтобы явиться к княгине, и все это время занят был изготовлением себе нового туалета; недели три, по крайней мере, у него ушло на то, что он обдумывал, как и где бы ему добыть на сей предмет денег, так как жалованья он всего только получал сто рублей в месяц, которые проживал до последней копейки; оставалось поэтому одно средство: заказать себе у какого-нибудь известного портного платье в долг; но Миклаков никогда и ни у кого ничего не занимал. По нескольку раз в день он подходил к некоторым богатым магазинам портных, всходил даже до половины лестницы к ним и снова ворочался. Наконец, раз, выпив предварительно в Московском трактире рюмки три водки, он решился и вошел в магазин некоего господина Майера. Подмастерье с жидовскою физиономиею встретил его. - Могу я видеть господина хозяина? - спросил Миклаков, краснея немного в лице. - Господина хозяина?.. - переспросил его с некоторым недоуменьем подмастерье. - Да... Я желал бы с ним переговорить об одной вещи, - сказал, как-то неловко и сильно конфузясь, Миклаков. - Ваша фамилия? - спросил подмастерье опять тем же тоном недоумения. - Он меня не знает: это все равно, скажу ли я мою фамилию или нет, - говорил Миклаков, окончательно сконфузясь. Подмастерье некоторое время недоумевал; он вряд ли не начинал подозревать в Миклакове мошенника, который хочет выслать его из комнаты, а сам в это время и стянет что-нибудь. - Генрих! - крикнул он, наконец, как бы придумав нечто. На этот зов из соседней комнаты выскочил молодой человек в самомоднейших узких штанах и тоже с жидовскою физиономией. - Попросите сюда Адольфа Иваныча! - сказал ему подмастерье. - А!.. Адольфа Иваныча! - крикнул юный Генрих и опять ускочил в соседнюю комнату. Через несколько времени после того показался и сам Адольф Иваныч, уже растолстевший и краснощекий жид, с довольнейшей физиономией и с какими-то масляными губами: он сейчас только изволил завтракать и был еще даже с салфеткой в руках. - Вас спрашивает вот этот господин! - сказал ему подмастерье, указывая рукой на Миклакова. Адольф Иваныч подошел к тому и несколько вопросительно склонил голову. Миклаков начал, немножко запинаясь, и был при этом не то что уж красный, а какой-то багровый. - Я вот видите-с... служу бухгалтером... жалованье получаю порядочное... и просил бы вас... сделать мне в долг... за поручительством, разумеется, казначея нашего... в долг платье... с рассрочкой на полгода, что ли!.. - Платье?.. В долг?.. - повторил Адольф Иваныч и неторопливо обтер себе при этом рот салфеткой. - Ваша фамилия? - прибавил он затем как бы несколько строгим голосом. - Фамилия моя не княжеская и не графская, а просто Миклаков! - отвечал тот, в свою очередь, тоже резко. Адольф Иваныч открыл при этом широко глаза. - Господин Миклаков, автор таких прекрасных рассуждений? - произнес он с уважением и с удивлением. - Тот самый-с! - отвечал Миклаков, сильно этим ободренный. - Но скажите, отчего же вы не пишете теперь? - спрашивал его Адольф Иваныч. - Да так!.. Как-то разошелся со всеми господами журналистами. - Жаль!.. Очень жаль!.. Я еще в молодости читал ваши сочинения и увлекался ими: действительно, в России очень многое дурно, и всем, кто умеет писать, надобно-с писать, потому что во всех сословиях начинают уже желать читать! Все хотят хоть сколько-нибудь просветиться!.. Какое же вам платье угодно иметь, почтеннейший господин Миклаков? - заключил Адольф Иваныч с какой-то почти нежностью. - Да я и не знаю... - отвечал тот, пришедший, в свою очередь, тоже в какое-то умилительное состояние, - фрачную пару, что ли, сюртук потом... Пальто... брюки какие-нибудь цветные. - Прекрасно-с!.. Бесподобно!.. - повторял за ним Адольф Иваныч. - Снимите мерку!.. - присовокупил он подмастерью, который, с заметным уже уважением к Миклакову, стал исполнять это приказание. - Мне бы, знаете, и белье надобно было сделать, - говорил Миклаков, вытягивая, по требованью подмастерья, то руку, то ногу. - Нет ли у вас знакомой мастерицы, которая бы мне совершила это в долг? - Да мы же вам и сделаем, - что вам хлопотать!.. Отлично сделаем!.. - воскликнул Адольф Иваныч, и подмастерье, не ожидая от хозяина дальнейших приказаний, снял с Миклакова также мерку и для белья. - Нужно-с в России просвещение, нужно-с!.. - толковал между тем Адольф Иваныч. - А что будет стоить все мое платье и белье? - спросил Миклаков, гораздо более занятый своим туалетом, чем просвещением в России. - Счет!.. - крикнул Адольф Иваныч подмастерью. Тот сейчас же написал его и подал Миклакову, у которого, по прочтении этого счета, все лицо вытянулось: платья и белья вышло на шестьсот рублей, значит, ровно на половину его годичного жалованья. - Немножко дорого!.. - проговорил он негромким голосом. - Дорого-с, очень дорого!.. - согласился и Адольф Иваныч, но уступить, кажется, не намерен был ни копейки. Миклаков, делать нечего, решился покориться необходимости, хотя очень хорошо понимал, что потом ему не на что будет купить никакой книжки, ни подписаться в библиотеке, и даже он лишится возможности выпивать каждодневно сквернейшего, но в то же время любимейшего им, по привычке, вина лисабонского, или, как он выражался, побеседовать вечерком с доброй Лизой. - Прикажете доставить вам удостоверение от казначея?.. - проговорил он Адольфу Иванычу. - Ни, ни, ни!.. Не нужно-с! Я господину Миклакову верю гораздо более, чем всем на свете казначеям. - Ну, благодарю!.. - сказал Миклаков, протягивая Адольфу Иванычу руку, которую тот с чувством и дружески пожал, и когда, наконец, Миклаков совсем пошел из магазина, он нагнал его на лестнице и почти на ухо шепнул ему: - У меня брат вот приехал из-за границы!.. Я сейчас с ним и завтракал!.. Друг задушевный Герцена был!.. Все замыслы его знал. - Вот как!.. - произнес Миклаков, чтобы что-нибудь сказать в ответ. - Да!.. Да!.. - повторил Адольф Иваныч с важностью. - И он тоже совершенно со мной согласен, что в России нужней всего просвещение. Русский работник, например, мужик русский - он не глуп, нет!.. Он не просвещен!.. Он только думает, что если праздник, так он непременно должен быть пьян, а будь он просвещен, он знал бы, что праздник не для того, а чтобы человек отдохнул, - согласны вы с этим? - Конечно!.. - согласился Миклаков. - Итак, до свиданья, monsieur Майер! - прибавил он затем поспешно. - До свиданья, до свиданья! - сказал ему тот самым радушнейшим образом. Как ни велико оказал одолжение почтенный господин Майер Миклакову, но тот, выйдя от него, сейчас же разразился почти ругательством. - Скверно-с, скверно не иметь денег, - говорил он, пробираясь домой. - Всякий лавочник, всякий торгаш будет вам нести чушь, и вы ему должны улыбаться, потому что он меценат ваш! Но как бы ни было, однако, магазин Адольфа Иваныча с этого дня сделался предметом самого тщательного внимания для Миклакова: он чуть не каждый день заходил узнавать, что не нужно ли что-нибудь примерить на нем, и когда, наконец, ему изготовлены были сюртучная пара и несколько сорочек, то он немедля все это забрал и как бы с сокровищем каким проворно пошел домой. Здесь он прежде всего написал княгине записку: "По разного рода делам моим, я не мог до сего времени быть у вас; но если вы позволите мне сегодняшний день явиться к вам в качестве вашего партнера, то я исполнил бы это с величайшим удовольствием". Снести это послание Миклаков нарочно нанял мальчика из соседней мелочной лавочки, который невдолге принес и ответ ему. "Я рада буду вас видеть и сегодня целый день дома", - писала ему княгиня. Такое позволение, как видно, очень обрадовало Миклакова; он несколько раз и с улыбкою на губах перечитал письмецо княгини и часов с семи принялся одеваться: надев прежде всего белую крахмальную рубашку, он почувствовал какую-то свежесть во всем теле; новый черный сюртучок, благодаря шелковой подкладке в рукавах, необыкновенно свободно шмыгнул у него по рукам; даже самая грудь его, одетая уже не в грязную цветную жилетку, а в черную, изящно отороченную ленточкой, стала как бы дышать большим благородством; словом, в этом костюме Миклаков помолодел по крайней мере лет на десять. Взяв в руки свое старое пальто и свернув немного набок круглую шляпу, он весело и напевая даже песенку, пошел шагать по улицам московским. У Григоровых в этот день, как нарочно, произошел целый ряд маленьких событий, которые, тем не менее, имели влияние на судьбу описываемых мною лиц. Началось с того, что с самого раннего утра к ним явилась г-жа Петицкая. Княгиня на этот раз была более обыкновенного в откровенном настроении духа и, между прочим, рассказала своей приятельнице, что у ней с мужем чисто одни только дружественные отношения. - Но как же это так, как так? - воскликнула г-жа Петицкая, исполненная удивления. - Но разве между нами могут существовать другие отношения? - возразила ей, с своей стороны, княгиня. - Почему ж не могут? - спросила г-жа Петицкая голосом невиннейшего младенца. - Потому что он любит другую женщину, - отвечала княгиня спокойно и с достоинством. - Ах, так вы это знаете? - воскликнула г-жа Петицкая опять-таки детски-невинным голосом. - Он мне сам давно сказал об этом! - отвечала княгиня с прежним достоинством. Г-жа Петицкая решительно не знала, как и держать себя: начать ли бранить князя или нет? Она, впрочем, слишком не любила его, чтобы удержаться при подобном случае. - Все это очень хорошо!.. - начала она, как-то скосив на сторону весь свой рот. - Но тут я только одного не могу понять: каким образом молоденькую, хорошенькую жену променять на подобную цыганку, потому что mademoiselle Жиглинская, по-моему, решительно цыганка! - Это уж его вам надобно спросить, а не меня! - отвечала ей с горькой усмешкой княгиня. Разговор этот их был прерван полученным письмом от Миклакова, прочитав которое, княгиня сейчас же написала на него ответ и обо всем этом тоже не сочла за нужное скрывать от г-жи Петицкой. - А у меня сегодня вечером гость будет! - сказала она ей. - Кто такой? - спросила г-жа Петицкая с любопытством. - Миклаков! - отвечала княгиня. - Ну, неинтересен!.. - Но он очень умен, говорят! - Не думаю!.. Что пьяница - это я слышала; но об уме его что-то никто не говорит!.. - Нет, он очень, говорят, умен! - повторила еще раз княгиня. В это время вошел лакей и доложил: - Николай Гаврилыч Оглоблин! Княгиня сделала при этом недовольную мину. M-r Оглоблин приходился тоже кузеном и князю Григорову, который, впрочем, так строго и сурово обращался с ним, что m-r Николя почти не осмеливался бывать у Григоровых; но, услышав последнее время в доме у отца разговор об Елене, где, между прочим, пояснено было, что она любовница князя, и узнав потом, что ее выгнали даже за это из службы, Николя воспылал нестерпимым желанием, что бы там после с ним ни было, рассказать обо всем этом княгине. Подъехав к дому Григоровых, он не совсем был уверен, что его примут, и его действительно не приняли бы, но за него заступилась г-жа Петицкая. - Примите его, душенька! - воскликнула она. - Я так много слышала об этом господине. Княгиня послушалась ее и велела впустить Николя. Тот влетел расфранченный и блистающий удовольствием. - Анну-то Юрьевну... - начал он отшлепывать сию же минуту своими толстыми губищами, - выгнали из службы! - Как выгнали? - спросила княгиня почти испуганным голосом. Г-жа Петицкая свои, по обыкновению, опущенные в землю глаза при этом приподняла и уставила на Оглоблина. - Выгнали! - повторил Николя почему-то с необыкновенным удовольствием. - Там у ней начальница училища была какая-то Жиглинская... Она девушка, а очутилась в положении дамы, а Анна Юрьевна все заступалась за нее, - их обеих и вытурили! Ха-ха-ха! - Вот как, и Елену вытурили? - спросила г-жа Петицкая как бы больше княгиню. - Не знаю, я не слыхала этого, - отвечала та с некоторым сомнением. - Вытурили обеих!.. Это головой моей парирую, что верно!.. - выбивал язычищем своим Николя. - К нам приезжал Яков Семеныч Перков - вы знаете Перкова? - Да, немножко!.. - отвечала княгиня. - Он этакий святоша... жития архиереев все описывает, и говорит моей maman: "Анне Юрьевне, - говорит, - можно быть начальницей женских заведений только в Японии{200}, а не в христианском государстве". - Почему же в Японии? - спросила княгиня невинным голосом. - Неужели вы не понимаете? - воскликнул Николя. - Нет! - отвечала княгиня, смотря на него по-прежнему с недоумением. - Et vous aussi*?.. - отнесся Николя к Петицкой. ______________ * И вы так же?.. (франц.). - Я немножко!.. - отвечала та, слегка краснея: когда что касалось до каких-нибудь знаний, то г-жа Петицкая, несмотря на свою скромность, всегда признавалась, что она все знает и все понимает. - Там девушек учат не в пансионах, а в других местах!.. - пояснил Николя и залился снова смехом. Но княгиня, кажется, и тут ничего не поняла. Г-жа же Петицкая, задержав при этом, по обыкновению, дыхание, окончательно покраснела. - Яков Семеныч, по-моему, совершенно справедливо говорит, - отшлепывал Николя, побрызгивая слюнями во все стороны. - Девушка эта сделалась в известном положении: значит, она грешна против седьмой заповеди{200}, - так? На вопрос этот обе дамы ему не отвечали. - Значит, ее надобно наказать!.. Предать покаянию, заключить в монастырь... - Монастырей недостало бы, если бы всех за это так наказывали, - сказала княгиня, слегка усмехаясь. - Нет, мало что недостало бы!.. Тогда хуже бы вышло: стали бы скрывать это и убивать своих детей! - проговорила г-жа Петицкая. - Сделайте милость: пусть убивают, а их за это на каторгу будут ссылать! - расхорохорился Николя. - Но почему же вы так строго судите?.. Это почему? - отнеслась к нему г-жа Петицкая. - Неужели вы сами совершенно безгрешны? - О, я совершенно безгрешен! - отвечал Николя и самодовольным образом захохотал во все горло. - Вы?.. Вы?.. - воскликнула г-жа Петицкая с каким-то особенным ударением и устремляя на Николя проницательный взгляд. - Да, я! - отвечал, продолжая смеяться, Николя. - Ну, я имею причины думать совсем другое! - возразила г-жа Петицкая. - Вы имеете? - спросил Николя. - Ах, это очень интересно! - воскликнул он и пересел рядом с г-жою Петицкой. Та при этом подобрала немножко платье с той стороны, с которой он сел, и даже вся поотодвинулась от него несколько: она опасалась, чтобы Николя, разговаривая с ней, не забрызгал ее слюнями. - Что такое вы имеете, что такое? - начал он приставать к ней, наклоняясь почти к самому уху ее. Г-жа Петицкая, в самом деле, знала про Николя кой-какие подробности: года три тому назад она жила на даче в парке, на одном дворе с француженкой m-lle Пижон, тайною страстью m-r Оглоблина, и при этом слышала, что он очень много тратит на нее денег. Кроме того, г-жа Петицкая из своего верхнего окна очень хорошо могла смотреть в окна к m-lle Пижон, - у г-жи Петицкой была почти страсть заглядывать в чужие окна!.. При этом она видела, как Николя, для потехи m-lle Пижон, плясал в одном белье, как иногда стоял перед ней на коленях, и при этом она била его по щекам; как в некоторые ночи он являлся довольно поздно, но в комнаты впускаем не был, а, постояв только в сенях, уезжал обратно. - Наконец, это неблагородно! - воскликнул Николя. - Произнести человеку обвинение и не сказать, в чем оно состоит!.. Николя думал, что это он сказал очень умную, а главное - чрезвычайно современную фразу. - А, так вы хотите, чтобы я назвала вам вашу тайну? - проговорила г-жа Петицкая немножко как бы и устрашающим голосом. - Хочу, скажите! - отвечал ей на это смело Николя. - Извольте, я вам напомню: парк, Лазовский переулок, третья дача на левой стороне. - А!.. Ха-ха-ха! - захохотал Николя. - Так вы, значит, смеетесь теперь тому, что там происходило? - спросила его г-жа Петицкая. - Ха-ха-ха! - продолжал хохотать Николя. - Но как вы это знаете?.. Вот что удивительно. - Я все знаю! Все знаю! - говорила г-жа Петицкая знаменательно. - И когда-нибудь мне это скажете? - говорил Николя с разгоревшимися глазами. - Не знаю, увижу, как вы еще будете стоить того!.. - отвечала Петицкая. Николя, по преимуществу, доволен был тем, что молодая и недурная собой женщина заговорила с ним о любви; дамам его круга он до того казался гадок, что те обыкновенно намеку себе не позволяли ему сделать на это; но г-жа Петицкая в этом случае, видно, была менее их брезглива. - Но где же я с вами буду встречаться? - присовокупил Николя вполголоса. - Да приезжайте хоть сюда ужо вечером!.. Здесь будут кое-кто! - отвечала ему г-жа Петицкая тоже вполголоса. - А княгиня ничего?.. Примет? Впрочем, я и без доклада войду!.. А вы будете? - говорил Николя. - Буду непременно! Николя после этого поднялся с своего места. - Adieu, кузина! - проговорил он, обращаясь к княгине. - Adieu! - отвечала ему та, как бы очень занятая своей работой и не подняв даже глаз на него. Николя уехал. Князь последнее время видался с женой только во время обеда, и когда они на этот раз сошлись и сели за стол, то княгиня и ему тоже объявила: - А у меня сегодня будет твой приятель Миклаков. - И отлично!.. Он славный господин! - произнес князь. - Но только я ужасно его боюсь: он насмешник, должно быть, большой! - сказала княгиня. - И насмешник не то что этакий веселый, а ядовитый! - подхватила г-жа Петицкая, неизвестно за что почти ненавидевшая Миклакова. - Не свои ли вы качества приписываете ему? - сказал ей на это князь, начавший последнее время, в свою очередь, тоже почти ненавидеть г-жу Петицкую. Та при этом очень сконфузилась, покраснела и разобиделась. - Благодарю покорно за подобное мнение обо мне! - проговорила она. - Почему ж оно для вас обидно?.. Ядовитость не такое дурное качество, которого бы люди могли стыдиться! - возразил ей князь. - Да, но все-таки... - произнесла г-жа Петицкая и не докончила своей мысли. - Все-таки подобных вещей не говорят в глаза! - пояснила за нее княгиня. Князь ответил на это небольшой гримасой и совершенно отвернулся от г-жи Петицкой. - Миклаков вот какой ч