ня посетите! - присовокупила Анна Юрьевна барону. - Сочту для себя за величайшую честь, - отвечал тот, с почтением поклонившись ей. Анна Юрьевна ушла сначала к княгине, а через несколько времени и совсем уехала в своем кабриолете из Останкина. Князь же и барон пошли через большой сад проводить Елену домой. Ночь была лунная и теплая. Князь вел под руку Елену, а барон нарочно стал поотставать от них. По поводу сегодняшнего вечера барон был не совсем доволен собой и смутно сознавал, что в этой проклятой службе, отнимавшей у него все его время, он сильно поотстал от века. Князь и Елена между тем почти шепотом разговаривали друг с другом. - Ты восхитительна сегодня была!.. Обворожительна!.. - говорил он, крепко прижимая своей рукой руку Елены к себе. - Вот как, восхитительна, - говорила та, отвечая ему таким же пожатием. - Что удивительнее всего, - продолжал князь, - все эти умные женщины, так называемые bas bleux*, обыкновенно бывают некрасивы, а в тебе четыре прелести: ум, образование, красота и грация! ______________ * синие чулки (франц.). - Ну да, совершенство природы. - отвечала с усмешкою Елена, - погоди, узнаешь много и пороков во мне! - прибавила она серьезнее. - Я пока один только и знаю, - подхватил князь. - А именно? - Ревность. - Ну, это не порок, а скорее глупость, - отвечала Елена. - Je vous salue, messieurs, et bonne nuit!* - заключила она, оставляя руку князя и кланяясь обоим кавалерам. ______________ * Я вас приветствую, господа, и спокойной ночи! (франц.). В это время они были уже около самой дачи Жиглинских. - Adieu! - сказал ей с чувством князь. - Adieu! - повторил за ним с чувством и барон. Елена скрылась потом в калиточку своего сада, друзья же наши пошли обратно домой. - Как вы находите сию девицу? - спросил князь после некоторого молчания. - Я умней и образованней женщины еще не встречал! - отвечал барон, по-видимому, совершенно искренно. - Я думаю! - произнес самодовольно князь. - Уверяю тебя! - подтвердил еще раз барон и, присвистнув, сбил своей палочкой листок с дерева. X На другой день, часов в двенадцать утра, князь ходил по комнате жены. Княгиня по-прежнему сидела неодетая в постели, и выражение ее доброго лица было на этот раз печальное и сердитое. Объяснение между ними только что еще началось. - Как это было глупо вчера с вашей стороны, - начал князь, - прислать вдруг горничную сказать нам, как школьникам, чтобы не шумели и тише разговаривали!.. - Но я больна - ты это забываешь!.. - возразила ему княгиня. - Ничего вы не больны! - сказал с сердцем князь. - Как не больна? - воскликнула княгиня с удивлением, - ты после этого какой-то уж жестокий человек!.. Вспомни твои поступки и пойми, что не могу же я быть здорова и покойна! Наконец, я требую, чтобы ты прямо мне сказал, что ты намерен делать со мной. - Как что такое делать? - спросил князь. - Так!.. Тебе надобно же куда-нибудь девать меня! Нельзя же в одном доме держать любовницу и жену! Князь при этом слегка только побледнел. - Я любовницы моей не держу с вами в одном доме! - проговорил он. Этот ответ, в свою очередь, сильно поразил княгиню: она никак не ожидала от мужа такой откровенности. - Но все равно: она в двух шагах отсюда живет, - проговорила она. - Нет, дальше, в целой версте!.. - отвечал насмешливо и как бы совершенно спокойно князь. - Но научите же, по крайней мере, меня, - продолжала княгиня, и в голосе ее послышались рыдания, - как я должна себя вести; встречаться и видеться с ней я не могу: это выше сил моих! - Не видайтесь, если этого вам не угодно, - сказал князь все тем же тоном. - Но она бывает у нас! - возразила княгиня. - Следовательно, я должна убегать и оставлять мой дом. - Не бывать она у нас не может, потому что это повлечет огласку и прямо даст повод объяснить причину, по которой она у нас не бывает! - проговорил князь. - Вы боитесь огласки, которая, вероятно, и без того есть, - сказала княгиня, - а вам не жаль видеть бог знает какие мои страдания! - Ваши страдания, поверьте вы мне, слишком для меня тяжелы! - начал князь, и от душевного волнения у него даже пересохло во рту и голос прервался, так что он принужден был подойти к стоявшему на столе графину с водой, налил из него целый стакан и залпом выпил его. - Мне очень вас жаль, - продолжал он, - и чтобы хоть сколько-нибудь улучшить вашу участь, я могу предложить вам одно средство: разойдемтесь; разойдемтесь, если хотите, форменным порядком; я вам отделю треть моего состояния и приму даже на себя, если это нужно будет, наказанье по законам... Такое предложение мужа княгиню в ужас привело: как! Быть разводкой?.. Потерять положение в обществе?.. Не видеть, наконец, князя всю жизнь?.. Но за что же все это?.. Что она сделала против него?.. - Нет, князь, я не желаю с вами расходиться, - проговорила она, и рыдания заглушили ее слова. - Отчего же? - спросил князь каким-то трудным голосом. - Оттого... оттого... - рыдания княгини все усиливались и усиливались, - оттого, что я, несчастная, люблю еще вас! - почти прокричала она. Князь при этом потемнел даже весь в лице: если бы княгиня продолжала сердиться и укорять его, то он, вероятно, выдержал бы это стойко, но она рыдала и говорила, что еще любит его, - это было уже превыше сил его. - Пощадите и вы меня тоже! - едва выговорил он и, растирая грудь, подошел к открытому окну, как бы затем, чтобы вдохнуть в себя свежего воздуха. Такое проявление чувства в муже княгиня сейчас же подметила, и это ее порадовало: рыдания ее стали мало-помалу утихать. - Но, может быть, ты когда-нибудь разлюбишь ее и полюбишь меня снова, - проговорила она уже вкрадчивым голосом. - Нет, я ее не разлюблю! - отвечал князь, продолжая смотреть в окно. Слова эти опять оскорбили и огорчили княгиню. - Как она очаровала тебя, но чем, я желала бы знать? - проговорила она. Князь молчал. - А что, если я сама кого полюблю, как тебе это покажется? - присовокупила княгиня уже внушительным тоном: она, кажется, думала сильно напугать этим мужа. - О, ты тогда такое ярмо снимешь с души моей! - произнес он. - Так, стало быть, ты в самом деле желаешь этого? - спросила княгиня стремительно. - Очень желаю! - отвечал князь глухо. - Благодарю за позволение, и теперь действительно какого мне ждать возвращения от вас, когда вы таким образом третируете меня? - Но чем же я вас дурно третирую? - спросил князь, повертываясь лицом к жене. - Тем, что мы горничной, я думаю, не желаем в доме иметь с такими милыми качествами, а вы хотите, чтобы у вас жена была такая. - Ну, в этом случае мы никогда с тобой не столкуемся! - сказал князь и не хотел более продолжать разговора об этом. Княгине, разумеется, и в голову не приходило того, что князь разрешает ей любовь к другому чисто из чувства справедливости, так как он сам теперь любит другую женщину. Она просто думала, что он хочет этим окончательно отделаться от нее. - Объяснение наше, полагаю, кончилось? - проговорил он, протягивая княгине руку. - Если хотите, кончилось! - отвечала она с грустной усмешкой и пожимая плечами. - И надеюсь, что вы скоро выздоровеете? - присовокупил князь. - Не знаю! - отвечала княгиня. Князь ушел. Княгиня после его ухода сейчас же встала с постели и начала ходить по комнате. Она как бы мгновенно выросла душой: в том, что муж ее не любил, княгиня больше не сомневалась, и, в отмщение ему, ей ужасно захотелось самой полюбить кого-нибудь. Но кого же? Разве барона? Тем более, что он в нее был прежде влюблен так, что она даже не желала его приезда к ним в Москву именно из опасения, что он будет ухаживать за ней; а теперь - пусть ухаживает! Она сама даже ответит на его чувства и посмотрит, как этим снимет тяжелое ярмо с души князя: тонкое чувство женщины, напротив, говорило в княгине, что это очень и очень не понравится князю. Чтобы начать приводить свой план в исполнение, княгиня тут же позвала горничную, оделась; мало того, постаралась одеться щеголевато, велела себе вынести кресло на террасу и вышла туда, чтобы сейчас же послать за бароном, но, сверх всякого ожидания, увидала его уже гуляющим в их небольшом палисадничке. По странному стечению обстоятельств, барон в эти минуты думал почти то же самое, что и княгиня: в начале своего прибытия в Москву барон, кажется, вовсе не шутя рассчитывал составить себе партию с какой-нибудь купеческой дочкой, потому что, кроме как бы мимолетного вопроса князю о московском купечестве, он на другой день своего приезда ни с того ни с сего обратился с разговором к работавшему в большом саду садовнику. - А что, любезный, купцы здесь живут? - спросил он его. - Нет-с, купечество здесь мало живет; они больше в парках и Сокольниках живут; там их настоящее место, - отвечал тот. - Так здесь они и не бывают совсем? - Наезжают по временам в праздники; вон лошади-то и экипажи, которые лучшие у сада стоят, все это купеческие. - А здесь так-таки совсем и не живут? - Живут и здесь два-три купца. - Которое же это место? - Да вон тут, как влево из саду пойдете. - Богатые тоже? - Сильно богатые! Я работаю у них. - А семейные или одинокие? - Какое одинокие, семьища у обоих. - Сыновья или дочери? - Есть и дочери, барышни славные! - отвечал садовник, неизвестно почему догадавшийся, что барон, собственно, о барышнях купеческих и интересовался. - И много за ними приданого дадут? - спросил барон. - Отвалят порядочно! - протянул садовник. Барон отошел от него и прямо направился к указанным ему купеческим дачам; прошел мимо них раз десять, все ожидая увидеть в садиках или на балконах какую-нибудь юную фигуру, но не видал ни одной. Вечером он тоже, пойдя в большой сад, заглядывал со вниманием во все хоть сколько-нибудь сносные молодые лица, следил за ними, когда они выходили из сада, и наблюдал в этом случае главным образом над тем, что на извозчиков ли они садились, или в свои экипажи, и какого сорта экипажи, хорошие или посредственные. Все эти розыски, впрочем, не привели его ни к каким желанным результатам, и барон начал уже вспоминать о хорошенькой привязанности Михайла Борисовича, с которой Мингер последние годы весьма приятно проводил время, потому что Михайло Борисович платил только деньги этой привязанности, но любила она, собственно, барона. Барон даже подумывал написать ей, что не приедет ли она на недельку в Москву, взглянуть на этот первопрестольный и никогда не виданный ею город, но в настоящее утро ему пришла совершенно новая мысль. "А что если за княгиней примахнуть?" - подумал он, тем более, что она не только что не подурнела, но еще прелестнее стала, и встретилась с ним весьма-весьма благосклонно; муж же прямо ему сказал, что он будет даже доволен, если кто заслужит любовь его супруги; следовательно, опасаться какой-нибудь неприятности с этой стороны нечего! Скучно тут только, - соображал барон далее, - возиться с барынями; они обыкновенно требуют, чтобы с ними сидели и проводили целые дни; но что ж теперь другое и делать барону было? Службы у него не было, да и когда она еще будет - неизвестно! Значит, приволокнуться за ее сиятельством следует... На этом его решении вдруг раздался голос с террасы: - Эдуард Федорыч, подите сюда ко мне. Барон даже вздрогнул. Это звала его княгиня. - Боже мой, это вы появились, наконец! - воскликнул он, в свою очередь, каким-то даже восторженным тоном и, взойдя на террасу, не преминул поцеловать у княгини ручку; она тоже поцеловала его с удовольствием в щеку. - Садитесь тут, около меня! - сказала княгиня. Барон сел. - Вы, однако, довольно серьезно были больны? - спросил он ее с участием. - Да!.. Все, впрочем, более от скуки, - отвечала княгиня. - Но отчего же, однако, вы все скучаете? - спросил барон, стремительно поворачивая к ней свою голову. - Оттого что... что за жизнь моя теперь? Детей у меня нет!.. Близких людей, хоть сколько-нибудь искренно расположенных ко мне, тоже нет около меня! - Позвольте мне включить себя в число последних и пояснить вам, что я около вас! - сказал барон. - Вы на время; вы петербургский гость; опять уедете туда и забудете здешних друзей. - Нет, я не из таких скоро забывающих людей! - произнес с чувством барон. - Я вот, например, до сих пор, - продолжал он с небольшим перерывом, - не могу забыть, как мы некогда гуляли с вами вдвоем в Парголове в Шуваловском саду и наш разговор там! Княгиня немного покраснела: барон напоминал ей прямо свое прежнее объяснение в любви. - А вы помните этот разговор? - спросил он ее уже с нежностью. - Еще бы!.. - протянула княгиня, потупляя немного глаза свои. - Но отчего же вы тогда ничего мне не отвечали? - присовокупил барон, весьма ободренный последним ответом ее. - Мне странно было бы отвечать вам что-нибудь! - сказала княгиня, не поднимая глаз. - Вы были тогда такой еще мальчик! - Но, однако, другому мальчику вы оказали в этом случае предпочтение! - произнес барон с грустию. - Сила обстоятельств!.. - проговорила княгиня. - Будто только? - спросил барон, устремляя на княгиню испытующий взгляд. - Будто вы не были влюблены в вашего жениха? - Конечно, была влюблена! - поспешно отвечала княгиня, как бы боясь, чтобы ее в самом деле не заподозрили в чем-нибудь противном. Барон решительно не знал, как и понять ее. - Да, припоминаю эту минуту, - начал он опять с грустным видом, - когда вас повезли венчать, не дай бог перенести никому того, что я перенес в тот день! - Однако вы были моим шафером! - смеясь, возразила ему княгиня. - А хорош я был, припомните? - Немножко бледен, это правда. - Хорошо немного бледен, - произнес барон и замолчал, как бы погрузясь в печальные воспоминания. Княгиня тоже молчала. Перебирая в душе своей все ощущения, она спрашивала себя мысленно, нравится ли ей хоть сколько-нибудь барон, и должна была сознаться, что очень мало; но, как бы то ни было, она все-таки решилась продолжать с ним кокетничать. - Мне бы очень желалось спросить вас, - заговорил барон, - что, тогдашнее ваше чувство к жениху в настоящее время уменьшилось или возросло? Княгиня усмехнулась. - А вам зачем это знать? - спросила она. - Затем, что я очень желаю это знать! - воскликнул барон. - Много будете знать, скоро состареетесь, - проговорила княгиня. - Что же из того! Лучше состареться, чем жить в неизвестности!.. Нет, шутки в сторону!.. Скажите, что я должен сделать, чтоб вы были со мной вполне откровенны? - Прежде всего вы должны доказать мне преданностью, вниманием ко мне, участием, что заслуживаете моего доверия! - Все это очень легко сделать, а далее, потом? - А далее... - начала княгиня, но и приостановилась, потому что в зале в это время раздалось: "К-ха!". - Ах, это мой доктор!.. Ну, вы теперь потрудитесь уйти, - сказала она встревоженным голосом барону. Тот с удивлением взглянул на нее. - Да идите же скорее! - повторила ему настойчиво княгиня. Барон, делать нечего, сошел с балкона и сел было на ближайшую скамеечку. - Нет, вы дальше!.. Дальше, туда уйдите! - кричала ему княгиня. Барон пошел дальше. - Говорят, больная на террасе в саду, значит, здорова, к-ха! - произнес Елпидифор Мартыныч, появляясь из-за стеклянных дверей. - Получше сегодня! - отвечала ему княгиня. - И гораздо получше, по лицу это видно! - сказал Елпидифор Мартыныч и сел против княгини. Физиономия его имела такое выражение, которым он ясно говорил, что многое и многое может передать княгине. - Ну, что же вы узнали о том, о чем я вас просила? - начала та прямо. - Узнал-с. К-ха! - отвечал Елпидифор Мартыныч. - Что же? - А то, что... к-х-ха! - отвечал Елпидифор Мартыныч (во всех важных случаях жизни он как-то более обыкновенного кашлял). - К-ха! Положение, в котором вы подозревали барышню сию, действительно и достоверно оправдывается, к-х-ха! - Прекрасно, бесподобно; отлично себя устроила! - воскликнула княгиня, побледнев даже в лице. - Да-с, так уж устроила!.. Мать крайне огорчена, крайне!.. Жаловаться было первоначально хотела на князя, но я уж отговорил. "Помилуйте, говорю, какая же польза вам будет?" - За что же она хотела жаловаться на него? - перебила его княгиня. - За то, что дочь погубил, говорит. - А меня они, как думают, погубили или нет? - спросила княгиня. Елпидифор Мартыныч молчал. - Что они меня куклой, что ли, считают, которая ничего не должна ни чувствовать, ни понимать, - продолжала княгиня и даже раскраснелась от гнева, - они думают, что я так им и позволю совершенно овладеть мужем? Что он имеет с этой mademoiselle Еленой какую-то связь, для меня это решительно все равно; но он все-таки меня любит и уж, конечно, каждым моим словом гораздо больше подорожит, чем словами mademoiselle Елены; но если они будут что-нибудь тут хитрить и восстановлять его против меня, так я переносить этого не стану! Они жаловаться теперь за что-то хотят на князя, но я прежде ихнего пожалуюсь на них: отец мой заслуженный генерал!.. Государь его лично знает: он ему доложит, и ей, дрянной девчонке, не позволят расстраивать чужое семейное счастье! - Чего государю? К-ха!.. Генерал-губернатору пожаловаться вам, так ее сейчас же вытурят из Москвы, - не велики особы! - подхватил Елпидифор Мартыныч. - Именно вытурят из Москвы!.. - согласилась с удовольствием княгиня. - И потом объясните вы этой девчонке, - продолжала она, - что это верх наглости с ее стороны - посещать мой дом; пусть бы она видалась с князем, где ей угодно, но не при моих, по крайней мере, глазах!.. Она должна же хоть сколько-нибудь понять, что приятно ли и легко ли это мне, и, наконец, я не ручаюсь за себя: я, может быть, скажу ей когда-нибудь такую дерзость, после которой ей совестно будет на свет божий смотреть. - И стоила бы того, ей-богу, стоила бы! - почти воскликнул Елпидифор Мартыныч. - Потише говорите! - остановила его княгиня. - И вообразите: вчера я лежу больная, а у них вон в саду хохот, разговоры! - Бесчувственные люди, больше ничего! - проговорил, но не так уже громко, Елпидифор Мартыныч. - Мало, что бесчувственные люди, это какие-то злодеи мои, от которых я не знаю, как и спастись! - произнесла княгиня, и на глазах ее показались слезы. Заметив это, Елпидифор Мартыныч сейчас же принялся утешать ее и привел даже ей пример из ветхозаветной истории. - Авраам-то{111} и Сарра{111} в каких тоже уж летах были и вдруг наложница у него оказалась; однако Сарра{111} настояла же на своем, - прогнал он эту Агарь свою в пустыню, и всегда этаких госпож Агарей прогоняют и кидают потом... всегда! Но княгиню мало это успокоило, и она даже не слушала Елпидифора Мартыныча, так что он счел за лучшее убраться восвояси. - Прикажете послезавтра приезжать к вам? - спросил он. - Нет, мне теперь лучше, - отвечала княгиня. - Хорошо-с! - сказал Елпидифор Мартыныч и к экипажу своему пошел не через залу, а садом, где, увидав сидящего на лавочке барона, заметно удивился. "Это что еще за господин и зачем он тут сидит?" - подумал он про себя. Барон же, увидав, что доктор уехал, не медля ни минуты, вошел на террасу и сел на этот раз не на стул, а на верхнюю ступеньку лестницы, так что очутился почти у самых ног княгини. - Удивительное дело! - начал он развязно и запуская руки в маленькие кармашки своих щегольских, пестрых брюк. - До какой степени наши женщины исполнены предрассудков! - Женщины? Предрассудков? - переспросила княгиня, все еще находившаяся под влиянием дурного впечатления, которое произвел на нее разговор с Иллионским. - Да!.. Так называемой брачной верности они бог знает какое значение придают; я совершенно согласен, что брак есть весьма почтенный акт, потому что в нем нарождается будущее человечество, но что же в нем священного-то и таинственного? Барон, ни много ни мало, вздумал развращать княгиню теми самыми мыслями, которые он слышал от князя и против которых сам же спорил. - Ах, нет, брак очень важная вещь! - произнесла княгиня с прежним задумчивым видом. - Но чем? - Как чем? - почти воскликнула княгиня. - Тут женщина впервые отдает себя вполне мужчине. - Но что же из того? - приступал барон. - Как что? - возразила ему княгиня, краснея немного в лице. - Но женщина может отдать себя вполне мужчине и не в браке, и тогда будет то же самое; брак, значит, тут ни при чем. - Но какая же женщина, в нашем, по крайнем мере, сословии, отдаст себя не в браке? Это какая-нибудь очень дрянная! - проговорила княгиня. - Напротив, женщины и девушки очень хорошие и честные отдают себя таким образом. Что делать? Сила обстоятельств, как сами же вы выразились. Княгиня сомнительно покачала головой. - А знаете ли вы, - продолжал барон, - что наши, так называемые нравственные женщины, разлюбя мужа, продолжают еще любить их по-брачному: это явление, как хотите, безнравственное и представляет безобразнейшую картину; этого никакие дикие племена, никакие животные не позволяют себе! Те обыкновенно любят тогда только, когда чувствуют влечение к тому. Барон почти слово в слово развращал княгиню мыслями князя! - Никогда женщина не может до такой степени разлюбить мужа! - возразила ему та. - Совершенно разлюбляют, только не хотят самим себе даже признаться в том! - говорил барон. Он вполне был убежден, что княгиня не любит мужа, но не подумала еще об этом хорошенько; а потому он и старался навести ее на эту мысль. - В любви все дело минуты, - продолжал он каким-то даже страстным голосом, - например, я десять бы лет жизни отдал, если бы вы позволили мне поцеловать божественную вашу ножку... - И барон при этом указал глазами на маленькую и красивую ножку княгини, выставившуюся из-под ее платья. - Глупости какие! - воскликнула при этом княгиня, сейчас же пряча ножку свою. - Клянусь честью, отдал бы десять лет жизни! - шептал барон, устремляя пламенный взгляд на княгиню. - Не нужно мне ваших десяти лет! - произнесла та с явным неудовольствием. - Муж идет, - прибавила она вслед за тем торопливо. Вдали, в самом деле, показался князь, шедший с наклоненной головой и с самым мрачным выражением в лице. После объяснения с женой он все время не переставал думать об ней и Елене, спрашивавшей его, чем он так расстроен, ссылался на болезнь. Положение его казалось ему очень похожим на глупое положение журавля в топком болоте: хвост вытащил - нос завязнул, нос вытащил - хвост завяз. С женой было ничего - с Еленой дурно шло; с Еленой окончательно помирился - жена взбунтовалась. Впрочем, он княгиню считал совершенно правою и полагал, что если она полюбит кого-нибудь, так он не только что не должен будет протестовать против того, но даже обязан способствовать тому и прикрывать все своим именем! С такими мыслями он шел домой и, подойдя к террасе, увидел, что княгиня, разодетая и прехорошенькая, в какой-то полулежачей и нежной позе сидела на креслах, а у ног ее помещался барон с красным, пылающим лицом, с разгоревшимися маслеными глазами. Княгиня тоже была с каким-то странным выражением в лице. Точно кинжалом кто ударил, при виде всего этого, в сердце князя. "Неужели она, в самом деле, хочет привести в исполнение свою угрозу!.. Что же, это и отлично будет!" - старался было он с удовольствием подумать, но гнев и досада против воли обуяли всем существом его, так что он, не поздоровавшись даже с другом своим, сел на стул и потупил голову. Княгиня все это подметила и крайне была довольна этим, а барона, напротив, такой вид князя сконфузил. - Что такое с вами, какой вы сегодня пасмурный? - спросил он его заискивающим голосом. - Я всегда такой!.. - отвечал князь: его, по преимуществу, бесило то, что он не мог чувствовать так, как бы он желал и как бы должен был чувствовать! XI Восьмого июля, в день католической Елизаветы, княгине предстояло быть именинницей. Она непременно хотела этот день отпраздновать вечером, который должен был состоять из музыки, танцев, освещения их маленького дачного садика и, наконец, фейерверка. Как бы наперекор всему, княгиня последнее время ужасно старалась веселиться: она по вечерам гуляла в Останкинском саду, каждый почти праздник ездила на какую-нибудь из соседних дач, и всегда без исключения в сопровождении барона, так что, по поводу последнего обстоятельства, по Останкину, особенно между дамским населением, шел уже легонький говор; что касается до князя, то он все время проводил у Елены и, вряд ли не с умыслом, совершенно не бывал дома, чтобы не видеть того, что, как он ни старался скрыть, весьма казалось ему неприятным. С бароном князь был более чем сух и очень насмешлив. Желанию жены отпраздновать свои именины он, конечно, не противоречил и, предоставив ей распоряжаться, как она желает, только спросил ее: - Кто же у тебя будет танцевать... дамы твои и кавалеры? - Во-первых, я сама! - отвечала княгиня. - Во-вторых, конечно, барон! - подхватил с явным оттенком насмешки князь. - Конечно, барон, во-вторых, - повторила за мужем княгиня. - Потом Анна Юрьевна, - прибавила она. - Кто же для нее кавалером будет? Господин Иллионский разве? - спросил князь. - И господин Иллионский будет у меня!.. Потом ты будешь танцевать! - С кем же я буду танцевать? - спросил князь. - С mademoiselle Еленой, если только она удостоит чести посетить меня! - проговорила княгиня. - То есть, если вы удостоите ее чести пригласить! - подхватил князь. - Нет уж, это я вас буду просить пригласить ее, - сказала княгиня. - Что ж, вы мне поручаете это? - сказал князь с явным оттенком удовольствия. - Если вы желаете, так можете пригласить ее! - отвечала княгиня. Она, кажется, хотела этим показать мужу, что теперь для нее ничего даже не значит присутствие Елены в их доме. - Пригласим-с, пригласим mademoiselle Елену, - повторил двукратно князь. Княгиня на это молчала. - Потом приглашу и милейшего моего Миклакова! - присовокупил князь. - Пригласи!.. - как-то протянула княгиня. Милейший Миклаков, о котором упомянул князь, будет играть в моем рассказе довольно значительную роль, а потому я должен несколько предуведомить об нем читателя. Миклаков в молодости отлично кончил курс в университете, любил очень читать и потому много знал; но в жизни как-то ему не повезло: в службе он дотянул только до бухгалтера, да и тут его терпели потому, что обязанности свои он знал в совершенстве, и начальники его обыкновенно говорили про него: "Миклаков, как бухгалтер, превосходный, но как человек - пренеприятный!" Дело в том, что при служебных объяснениях с своими начальствующими лицами он нет-нет да и ввернет почти каждому из них какую-нибудь колкость. Потом Миклаков был влюблен в девушку очень хорошей фамилии, с прекрасным состоянием. Та сначала отвечала ему, но потом вдруг разочаровалась в нем; Миклаков после этого сходил с ума и вряд ли не содержался в сумасшедшем доме. В пятидесятых годах он, наконец, сделался известен в литературных кружках и прослыл там человеком либеральнейшим, так что, при первом же более свободном дыхании литературы, его пригласили к сотрудничеству в лучшие журналы, и он начал то тут, то там печатать свои критические и памфлетические статьи. Творения его, кроме ума и некоторого знания, имели еще свойство невообразимой бранчивости, так что Миклаков сам даже про себя говорил, что ему единственный свыше ниспослан дар: это продернуть себе подобного! Вследствие таковых качеств, успех его в литературе был несомненный: публика начала его знать и любить; но зато журналисты скоро его разлюбили: дело в том, что, вступая почти в каждую редакцию, Миклаков, из довольно справедливого, может быть, сознания собственного достоинства и для пользы самого же дела, думал там овладеть сейчас же умами и господствовать, но это ему не совсем удавалось; и он, обозлившись, обыкновенно начинал довольно колко отзываться и об редакторах и об их сотрудниках. "Что же это такое? - говорил он, например, про одну литературную партию. - Болеть об нищей братии, а в то же время на каждом шагу делать подлости, мерзости: лучше первоначально от этого отказаться, а потом уже переходить к высшим подвигам гуманности!" Потом про другой, очень почтенный журнал, он выражался так: "О-хо-хо-хо, батюшки... какие там слоны сидят! И не разберешь сразу: демагоги ли это или мурзы татарские? Кажется, последнее". И вообще про все полчище русских литераторов Миклаков говорил, что в нем обретается никак не больше десятков двух или трех истинно даровитых и образованных людей, а остальные набрались из таких господ, которые ни на какое другое путное дело неспособны. Нынче от писцов требуют, чтобы они были хоть сколько-нибудь грамотны, но русский литератор может быть даже безграмотен: корректор ему все поправит; а писать он тоже может всякую чепуху, какая только придет ему в голову, ибо эти тысячеустные дуры-газеты (так обыкновенно Миклаков называл газеты) способны принять в себя всякую дрянь и изрыгнуть ее перед русскою публикою. Все эти насмешливые отзывы Миклакова, разумеется, передавались кому следует; а эти, кто следует, заставляли разных своих критиков уже печатно продергивать Миклакова, и таким образом не стало почти ни одного журнала, ни одной газеты, где бы не называли его то человеком отсталым, то чересчур новым, либеральным, дерзким, бездарным и, наконец, даже подкупленным. Прочитывая все это, Миклаков только поеживался и посмеивался, и говорил, что ему все это как с гуся вода, и при этом обыкновенно почти всем спешил пояснить, что он спокойнейший и счастливейший человек в мире, так как с голоду умереть не может, ибо выслужил уже пенсию, женской измены не боится, потому что никогда и не верил женской верности{117}, и, наконец, крайне доволен своим служебным занятием, в силу того, что оно все состоит из цифр, а цифры, по его словам, суть самые честные вещи в мире и никогда не лгут! Говоря таким образом, Миклаков в душе вряд ли то же самое чувствовал, потому что день ото дня становился как-то все больше худ и желт и почти каждый вечер напивался до одурения; видимо, что он сгорал на каком-то внутреннем и беспрестанно мучившем его огне! Князь познакомился с Миклаковым у Елены, с которою тот был давно знаком и даже дружен. С первого же свиданья он понравился князю своими насмешливыми суждениями; и потом это внимание князя к Миклакову усилилось еще оттого, что Елена раз призналась ему, что она ничего не скрывает от Миклакова. - И даже любви нашей? - заметил ей князь. - И любви нашей не скрываю! - отвечала Елена. - Что ж он говорит по этому поводу? - спросил князь, немного потупляясь, но с заметным любопытством. - Он говорит весьма неутешительные вещи для меня. - А именно? - Ну нет, я никогда тебе этого не скажу! - воскликнула Елена. Миклаков, в самом деле, говорил ей весьма неутешительные вещи. - Как хотите, - рассуждал он с ударением, - а князь все-таки человек женатый! - Что ж, мне из-за этого и душить в себе чувство было? - спрашивала его Елена. - Ах, боже мой, душить чувство! - воскликнул Миклаков. - Никогда чувство вдруг не приходит, а всегда оно есть результат накопленных, одного и того же рода, впечатлений; стоит только не позволять на первых порах повторяться этим впечатлениям - и чувства не будет! - Но зачем же бы я стала это делать, позвольте вас спросить? - говорила Елена. - Да хоть бы затем, что теперешнее, например, ваше положение очень скверное! - возражал ей Миклаков. - Но чем же? - спрашивала Елена, сама при этом немного краснея. - А тем, что вы сами очень хорошо знаете - чем, но только из принципов ваших хотите показать, что вам ничего это не значит. - Мои принципы - это вся я! - говорила Елена. - Нет, не все, далеко не все! - возражал ей с усмешкой Миклаков. Елена начинала на него немножко сердиться. - Вы странный человек, вы как будто с каким-то наслаждением мне злопророчествуете! - Да и добропророчествовать тут нечего! - Что ж, вы так-таки князя за совершенно дрянного человека и считаете? - Нисколько! Но я вижу только, что он одной уж женщине изменил. - Кому это? - Жене своей. Елена захохотала. - Я надеюсь, что в его чувстве ко мне и к жене есть маленькая разница! - Не знаю-с!.. Мы его чувства к жене оба с вами не видали. - Но какое же его чувство ко мне, как вы находите, серьезное или пустое? - спрашивала Елена настойчиво, но с заметным трепетом в голосе. - Серьезных и пустых чувств я не знаю, - отвечал ей Миклаков, - а знаю страстные и не страстные, и его чувство к вам пока еще очень страстное! - Подите вы! Вы говорите только с одной какой-то животной стороны. - Да ведь по-нашему с вами человек только животное и есть, - говорил Миклаков, устремляя на Елену смеющиеся глаза. - Что ж из этого?.. Но он все-таки может любить в другом: ум, образование, характер, - перечисляла Елена. - Все может, жаль только, что все это не по религии нашей с вами! - подсмеивался Миклаков. - Никакой у вас нет религии и никогда не бывало ее, потому что никогда не было никаких убеждений! - прикрикнула на него Елена. - Совершенно верно-с. Кроме того твердого убеждения, что весь мир и все его убеждения суть не что иное, как громаднейшая пошлость, никогда никакого другого не имел! - подхватил Миклаков. - Ну, подите вы! - повторила еще раз Елена, видя, что Миклаков уже шутил. А он, в свою очередь, при этом вставал, целовал ее руку и уходил домой, очень довольный, что рассердил барышню. x x x - Кто же, однако, еще у тебя будет? - продолжал князь разговаривать с женой о предстоящем вечере. - Будет еще madame Петицкая, которая представит нам молодого танцора, monsieur Архангелова! - отвечала княгиня. - Madame Петицкая представит monsieur Архангелова - недурно! - произнес князь насмешливым голосом. M-me Петицкой также предстоит некоторая роль в моем рассказе, а потому я и об ней должен буду сказать несколько слов. Дама эта, подобно Миклакову, тоже немало изливала желчи и злобы на божий мир, только в более мягкой форме и с несколько иными целями и побуждениями. Она познакомилась с княгиней всего только с месяц назад и, как кажется, была мастерица устраивать себе знакомства с лицами знатными и богатыми. Высмотрев на гулянье в саду княгиню и узнав с достоверностью, кто она такая, г-жа Петицкая раз, когда княгиня сидела одна на террасе, подошла к решетке их садика. Одета г-жа Петицкая была в черное траурное платье, траурную шляпку и, придав самый скромный и даже несколько горестный вид своему моложавому лицу (г-же Петицкой было, может быть, лет тридцать пять), она произнесла тихим и ровным голосом и совсем, совсем потупляя глаза: - Madame la princesse, pardon, что я вас беспокою, но не угодно ли вам будет купить рояль, который остался у меня после покойного мужа моего? Княгиню немножко удивило подобное предложение. - Но сами вы разве не играете? - спросила она. - Я играю, и недурно играю, - отвечала г-жа Петицкая еще скромнее, - но у меня нет средств, чтобы иметь такой дорогой рояль; мой муж был великий музыкант! - Ваша фамилия? - спросила ее княгиня. - Петицкая! - произнесла г-жа Петицкая с заметною гордостью. - Ах, я слыхала игру вашего мужа; он действительно был превосходный музыкант. - Превосходный! - повторила и г-жа Петицкая, приближая носовой платок к глазам. - Я непременно зайду к вам посмотреть ваш рояль и купить его, хоть затем, чтобы иметь его в память вашего супруга. - О, merci! Недаром мое сердце влекло меня к вам! - воскликнула негромко г-жа Петицкая{120}. Раскланявшись с княгиней, она удалилась. Та на другой же день зашла к ней на дачу посмотреть рояль, который ей очень понравился, и она его сейчас купила. Когда нанятые для переноски рояля мужики подняли его и понесли, г-жа Петицкая удалилась несколько в сторону и заплакала. Княгине сделалось бесконечно жаль ее. - А у вас никакого рояля и не останется? - спросила она ее. - Нет! - отвечала г-жа Петицкая почти трагическим голосом. - Ну, я как-нибудь это поправлю! - проговорила княгиня и, возвратившись домой, пересказала мужу, что она купила отличный рояль у одной дамы. - И вообрази, у этой бедной женщины не осталось теперь никакого инструмента, тогда как она сама очень хорошая музыкантша! - присовокупила она к этому. Г-жа Петицкая, кажется, не без умысла взяла в присутствии княгини несколько довольно бойких аккордов. - Да, жаль! - произнес довольно равнодушно князь. - И я, знаешь, что хочу сделать, - продолжала княгиня, - подарить ей мой рояль... не продавать же нам его? - Конечно, подари! - согласился князь. Княгиня очень была довольна таким позволением и даже поцеловала за него мужа. Когда г-же Петицкой принесли от княгини в подарок рояль, то она удивилась и даже немножко обиделась; но княгиня прислала ей при этом такое любезное и доброе письмо, что она не в состоянии была отказаться принять подарок от нее, и с тех пор почти дружба связала обеих этих дам. Главное, г-жа Петицкая, несмотря на свой скромный и печальный вид, ужасно смешила княгиню, рассказывая ей разные разности про останкинских господ и госпож. О, она казалась княгине очень умною и ужасною насмешницей! Кроме этих забавных рассказов, г-жа Петицкая не чужда была, по-видимому, заглянуть и подальше, поглубже в сердце княгини. - Этот барон какой, должно быть, хороший и честный человек! - говорила она. - Да, он хороший человек! - отвечала княгиня, но, как показалось г-же Петицкой, совершенно равнодушно. - И красивый какой собой! - продолжала она. - Ну нет, какой же красивый? - возразила княгиня очень искренним голосом, так что г-жу Петицкую удивила даже этим. - Но, однако, извините вы меня: он лучше вашего мужа, хоть и тот тоже красив! - Нет, муж лучше! - произнесла княгиня, опять совершенно искренне. Г-жа Петицкая понять не могла, что такое значили подобные ответы. По слухам останкинским, она твердо была уверена, что говорит княгине самые приятные вещи, а тут вдруг встречает такое равнодушие в ней; а потому спустя некоторое время она решилась попробовать княгиню с другой стороны, хоть более, может быть, неприятной для нее, но все-таки, конечно, интересующей ее. - Я как-то раз гуляла, - начала она, по обыкновению, своим ровным и кротким голосом, - и вдруг на даче у Жиглинских вижу вашего мужа! Никак не ожидала, что он с ними знаком! Княгиня при этом невольно покраснела. - А вы разве знакомы с Жиглинскими? - спросила она стремительно. - Да, то есть муж мой, собственно, знал их хорошо, даже очень хорошо! - повторила г-жа Петицкая с какой-то странной усмешкою. - Он рассказывал мне, как в молодости проиграл у них в доме три тысячи рублей, и не то что, знаете, проиграл, а просто был очень пьян, и у него их вытащили из кармана и сказали потом, что он их проиграл! Княгиня на это молчала. Она отовсюду, наконец, слышала, что Жиглинские были ужасно дрянные люди, и она понять одного только не могла, каким образом князь мог сблизиться с ними? Г-жа Петицкая, в свою очередь, тоже еще не уяснила себе хорошенько, какое впечатление она произвела на княгиню всеми этими рассказами, и потому решилась продолжать их. - Эта дочь госпожи Жиглинской, - начала она с некоторым одушевлением и не столько ровным и монотонным голосом, - говорят, чистейшая нигилистка! Княгиня при этом сделала маленькую гримасу. - Про нее, между прочим, рассказывают, - продолжала г-жа Петицкая, - и это не то что выдумка, а настоящее происшествие было: раз она идет и встречает знакомого ей студента с узелком, и этакая-то хорошенькая, прелестная собой, спрашивает его: "Куда вы идете?" - "В баню!" - говорит. - "Ну так, говорит, и я с вами!" Пошла с ним в номер и вымылась, и не то что между ними что-нибудь дурное произошло - ничего!.. Так только, чтобы показать, что стыдиться мужчин не следует. - Не может быть! - воскликнула княгиня. - Говорят, что было! - подтвердила г-жа Петицкая самым невинным голосом, хотя очень хорошо знала, что никто ей ничего подобного не говорил и что все это она сама выдумала, и выдумала даже в настоящую только минуту. x x x В самый день именин княгиня, одетая в нарядное белое платье, отправилась в коляске в католическую церковь для выслушания обедни и проповеди. Барон, во фраке и белом галстуке, тоже поехал вместе с ней. Князь видел это из окна своего кабинета и только грустно усмехнулся. По случаю приглашения, которое он накануне сделал Елене, чтобы она пришла к ним на вечер, у него опять с ней вышел маленький спор. - Нет, не приду! - сказала было на первых порах Елена. - Отчего же? - спросил князь, видимо, очень огорченный этим отказом. - Ах, какой ты странный человек, у меня платья не сходятся; я корсета не могу стянуть потуже, - возразила ему та. - Да ты и не стягивай, надень сверху какую-нибудь мантилью. Елена все еще отрицательно качала головой. - Пожалуйста, приходи! - повторил еще раз князь, и голос его был до того упрашивающий, что Елене почти сделалось жаль его. - Ну, хорошо, приду! - сказала она ему. Князь, упрашивая так настойчиво Елену прийти к ним, кроме желания видеть ее, имел еще детскую надежду, что таким образом Елена попривыкнет у них бывать, и княгиня тоже попривыкнет видеть ее у себя, и это, как он ожидал, посгладит несколько существующий между ними антагонизм. Часа в два княгиня возвратилась с бароном из церкви. M-me Петицкая уже дожидалась ее на террасе и поднесла имениннице в подарок огромный букет цветов, за который княгиня расцеловала ее с чувством. Вскоре затем пришел и князь; он тоже подарил жене какую-то брошку, которую она приняла от него, потупившись, и тихо проговорила: "Merci!" Следовавший потом обед прошел как-то странно. Барон, Петицкая и княгиня, хоть не говеем, может быть, искренне, но старались между собой разговаривать весело; князь же ни слова почти не произнес, и после обеда, когда барон принялся шаловливо развешивать по деревьям цветные фонари, чтобы осветить ими ночью сад, а княгиня вместе с г-жой Петицкой принялась тоже шаловливо помогать ему, он ушел в свой флигель, сел там в кресло и в глубокой задумчивости просидел на нем до тех пор, пока не вошел к нему прибывший на вечер Миклаков. - Пешком, вероятно? - спросил князь приятеля, видя, что тот утирает катящийся со лба крупными каплями пот. - От инфантерии-с{123}, от инфантерии! - отвечал ему тот. Миклаков обыкновенно всюду ходил пешком и говорил, что у него ноги, после мозга, самая выгодная часть тела, потому что они вполне заменяют ему лошадь. - А Елена Николаевна будет у вас? - спросил Миклаков. - Будет! - отвечал князь. - То-то, а если нет, так я до балу вашего хотел сходить к ней. - Нет, она к нам придет! - И что же, княгиня, не пофыркивает на нее? - Нисколько! - Черт знает что такое! - произнес Миклаков и пожал только плечами. Князь молчал. Через полчаса из большого флигеля пришел лакей и доложил князю, что гости начали съезжаться. Миклаков и князь пошли туда; в зале они увидели Елпидифора Мартыныча, расхаживающего в черном фраке, белом жилете и с совершенно новеньким владимирским крестом на шее. Князю Елпидифор Мартыныч поклонился почтительно, но молча: он все еще до сих пор считал себя сильно им обиженным; а князь, в свою очередь, почти не обратил на него никакого внимания и повел к жене в гостиную Миклакова, которого княгиня приняла очень радушно, хоть и считала его несколько за юродивого и помешанного. Там же сидела и Анна Юрьевна. Князь поместился было около нее с целью поболтать и пошутить с кузиной, но на этот раз как-то ему не удавалось это, да и Анна Юрьевна была какая-то расстроенная. Она на днях только узнала, что юный музыкальный талант ее изменяет ей на каждом шагу, а потому вознамерилась прогнать его. Вскоре затем прибыла m-me Петицкая с г.Архангеловым, который оказался очень еще молодым человеком и странно! - своим цветущим лицом и завитыми длинными русыми волосами напоминал собой несколько тех архангелов, которых обыкновенно плохие живописцы рисуют на боковых иконостасных дверях. Тело свое молодой человек держал чересчур уж прямо, стараясь при этом неимовернейшим образом выпячивать грудь свою вперед, и, кажется, больше всего на свете боялся замарать свои белые перчатки. Г-жа Петицкая смотрела и следила за ним боязливо и нежно, как бы питая к нему в одно и то же время чувство матери и чувство более нежное и более страстное. Она не преминула сейчас же представить его князю, но тот и m-r Архангелову, так же, как и Елпидифору Мартынычу, не сказал ни слова и только молча поклонился ему. Наконец, явилась и Елена, по обыкновению, с шиком одетая, но - увы! - полнота ее талии была явно заметна, и это, как кажется, очень сильно поразило княгиню, так что она при виде Елены совладеть с собой не могла и вся вспыхнула, а потом торопливо начала хлопотать, чтобы устроить поскорее танцы, в которых и разделились таким образом: княгиня стала в паре с бароном, князь с Еленой, г-жа Петицкая с своим Архангеловым, а Анна Юрьевна с Миклаковым. Княгиня в продолжение всей кадрили не отнеслась к Елене ни с одним словом, ни с одним звуком и почти отворачивалась, проходя мимо нее в шене. Елена делала вид, что решительно не замечала этого, и держала себя с большим достоинством. Княгиня в то же время почти неприличным образом любезничала с бароном. Она уставляла на него по нескольку времени свои голубые глаза, не отнимала своей руки из его руки, хотя уже и не танцевала более. Князь, в свою очередь, все это видел и кусал себе губы, а когда кончились танцы, он тотчас ушел в одну из отдаленных комнат, отворил там окно и сел около него. Прочие гости тоже все ушли в сад гулять, и в зале остался только Елпидифор Мартыныч, который, впрочем, нашел чем себя занять: он подошел к официанту, стоявшему за буфетом, и стал с ним о том, о сем толковать, а сам в это время таскал с ваз фрукты и конфеты и клал их в шляпу свою. Он со всякого обеда или бала, куда только пускали его, привозил обыкновенно таким образом приобретенные гостинцы домой и в настоящее время отдавал их маленькой девочке кухарки, своей собственной побочной дочери. В саду, между тем, по распоряжению барона, засветили цветные фонари, и все кустики и деревца приняли какой-то фантастический вид: посреди их гуляли как бы тоже фантастические фигуры людей. На скамейку, расположенную у того окна, у которого сидел князь, пришли я сели Миклаков и Елена. Князя они совершенно не могли видеть. - Вы говорите, что заметно? - спрашивала Елена. - Совершенно заметно! - отвечал, невесело усмехаясь, Миклаков. - Ну что ж, ничего!.. Пусть себе! - сказала Елена. - Вовсе не ничего! Ну к чему такая неискренность!.. - возразил ей Миклаков уже серьезно. - Ваше положение скверное и неприятное, а будет еще сквернее и неприятнее. - Но что же делать, как помочь тому? - спрашивала Елена. - Что делать? - повторил Миклаков в раздумье. - Поезжайте лучше за границу и назовитесь там дамой, что ли! - Но нельзя же каждый раз ездить для этого за границу. - А вы думаете повторять такое ваше положение? - спросил насмешливо Миклаков. - Очень может случиться, - отвечала Елена спокойно, - а потому, теперь ли, тогда ли вытерпеть подобное положение - все равно! - И то правда! - подхватил Миклаков и вздохнул. У князя кровью сердце обливалось, слушая этот разговор: внутреннее сознание говорило в нем, что Миклаков был прав, и вздох того был глубоко им понят. Миклаков и Елена, впрочем, вскоре ушли с этой лавочки, и зато вместо них заняла ее другая пара, г-жа Петицкая с ее Архангеловым. - Как вам нравятся разные романические сцены, которые тут разыгрываются? - говорила она кавалеру своему кротким и незлобивым голосом. - Какие-с? - произнес тот как-то торопливо и почти в лакейском тоне. - Тут ужасные драмы происходят, - повторила г-жа Петицкая, - эта брюнетка - девица: она любовница князя! - Что же, она давно его любовница? - спросил ее, черт знает к чему, молодой человек. - Не знаю, - отвечала с небольшою досадой г-жа Петицкая, - я знаю только одно, - продолжала она каким-то шипящим голосом, - что она развратнейшее существо в мире! На это молодой человек ничего не сказал, боясь, может быть, опять как-нибудь провраться. - А вот этот высокий мужчина - барон: вы видели его? - Видел-с! - отрезал молодой человек. - Он ухаживает за княгиней и, кажется, уж счастливый ее поклонник! - продолжала г-жа Петицкая. - Ах, да, да! Так, так! Это я видел и заметил! - подхватил как-то необыкновенно радостно молодой человек. То, что барон куртизанил с княгиней и она с ним, - это даже г.Архангелов заметил, до такой степени это было ярко и видно! Далее князь не в состоянии был выслушивать их разговора; он порывисто встал и снова вернулся в залу, подошел к буфету, налил себе стакан сельтерской воды и залпом его выпил. Елпидифор Мартыныч, все еще продолжавший стоять около ваз с конфетами, только искоса посмотрел на него. Вскоре после того в залу возвратилась княгиня в сопровождении всех своих гостей. - Мы сейчас идем фейерверк смотреть! - отнеслась она к мужу. - Идите! - отвечал ей почти грубо князь и затем, обратившись к Елене, подал ей руку. - Пойдемте, Елена Николаевна; вы, я знаю, в темноте не умеете ходить одни! - сказал он ей ласковым голосом. Все отправились к пруду, на котором был устроен фейерверк, и уселись на приготовленные там заранее стулья. Князь непременно полагал, что барон находится в группе людей, стоящих около фейерверка, так как фейерверк этот барон сам затеял и сам его устраивал; но, к великому своему удивлению, когда одно из самых светлых колес фейерверка было зажжено, князь усмотрел барона вовсе не на пруду, а сидящим вдвоем с княгиней вдали от всех и находящимся с ней в заметно приятных и задушевных разговорах. Князю показалось это, наконец, гадко! - Не хотите ли вы отсюда прямо идти домой? - спросил он Елену. - Ах, очень бы желала, - отвечала ему та. Ей, в самом деле, тяжело было оставаться на людях. - Ну так что же, пойдемте! Я вас провожу и даже останусь у вас! - сказал князь. - А разве вы не будете ужинать с вашими гостями? - Черт с ними, надоели они мне все! - отвечал князь с презрением. - В таком случае, пойдемте! - проговорила Елена довольным голосом; она нисколько даже не подозревала о волновавших князя чувствованиях, так как он последнее время очень спокойно и с некоторым как бы удовольствием рассказывал ей, что барон ухаживает за княгиней и что между ними сильная дружба затевается! XII Миклаков издавна обитал на Тверской в весьма небогатых нумерах. Он до сих пор еще жил, как жил некогда студентом, и только нанимал комнату несколько побольше, чем прежде, и то не ради каких-нибудь личных удобств, а потому, что с течением времени у него очень много накопилось книг, которые и надобно было где-нибудь расставить; прочая же обстановка его была совершенно прежняя: та же студенческая железная кровать, тот же письменный стол, весь перепачканный чернильными пятнами и изрезанный перочинным ножом; то же вольтеровское кресло для сидения самого хозяина и несколько полусломанных стульев для гостей. Миклаков сам говорил, что всяк, кто у него побывает, не воспылает потом желанием бывать у него часто; но вместе с тем он, кажется, любил, когда кто заходил к нему, и вряд ли даже помещение свое держал в таком грязном виде не с умыслом, что вот-де скверно у меня, а все-таки хорошие люди делают мне посещения. Курил Миклаков трубку с длинным черешневым чубуком и курил Жукова табак, бог уж знает, где и доставая его. Комплект платья у него был так же неполон, как и во дни оны: халат его был, например, такого свойства, что Миклаков старался лучше не надевать его, когда это было возможно, а так как летом эта возможность, по случаю теплой погоды, была почти постоянная, то Миклаков обыкновенно все лето и ходил в одном белье. Раз, в очень жаркое утро, он именно в таком костюме лежал на своей кровати и читал. Вдруг по коридору раздались довольно тяжелые шаги; Миклаков навострил немного уши; дверь в его нумер отворилась, и вошел князь Григоров. - А, ваше сиятельство! - воскликнул Миклаков, впрочем, не поднимаясь с постели и только откладывая в сторону читаемую им книгу. - Какими судьбами вы занесены из ваших прохлад в нашу знойную Палестину? - Да вот, видите, к вам приехал!.. - отвечал князь. Выражение лица его было мрачное и пасмурное. Положив шляпу, он поспешил усесться на один из стоявших перед письменным столом стульев. - Вижу, вижу-с и благодарю! - сказал Миклаков, поворачиваясь к князю лицом, но все-таки не вставая с постели. - Да вставайте же, полно вам валяться!.. Сядьте тут к столу! - воскликнул тот, наконец. - Немножко совестно! - произнес Миклаков. - Впрочем, ничего! - прибавил он и затем с полнейшею бесцеремонностью встал в своем грязном белье и сел против князя. Тот, с своей стороны, ничего этого и не заметил, потому что весь был занят своими собственными мыслями. - Ну-с, что же вы скажете мне хорошенького? - начал Миклаков. - Что хорошенького?.. Все как-то скверно у меня идет, - отвечал князь с расстановкой. Миклаков сжал на это губы. - Скверно для вас идет, - повторял он, - человек, у которого больше восьмидесяти тысяч годового дохода, говорит, что скверно у него идет, - странно это несколько! - Не в одних деньгах счастье, - возразил князь. - А по-моему, в одних деньгах и есть, да, пожалуй, еще в физическом здоровье, - подхватил Миклаков. - Нет-с, для человека нужно еще нечто третье! - А именно? - А именно правильность и определенность его отношений к другим людям! Миклаков опять сжал губы. - Я что-то мало вас понимаю, - произнес он. - Очень просто это, - отвечал князь. - Отношения мои к жене теперь до того извратились, исказились, осложнились!.. Князь еще и прежде говорил с Миклаковым совершенно откровенно о своей любви к Елене и о некоторых по этому поводу семейных неприятностях, и тот при этом обыкновенно ни одним звуком не выражал никакого своего мнения, но в настоящий раз не удержался. - Мне кажется, что вам должно быть очень совестно против вашей жены, - проговорил он. - Более чем совестно!.. Я мучусь и страдаю от этого каждоминутно! - сказал князь. - Так и должно быть-с! Так и следует! - подхватил Миклаков. - Но как же, однако, помочь тому? - спросил князь. Миклаков пожал на это плечами. - Разойтись нам, я полагаю, необходимо и для спокойствия княгини и для спокойствия моего! - присовокупил князь. - Для вашего-то - может быть, что так, но никак уже не для спокойствия княгини! - возразил Миклаков. - У нас до сих пор еще черт знает как смотрят на разводок, будь она там права или нет; и потом, сколько мне кажется, княгиня вас любит до сих пор! - Ну! - сказал на это с ударением князь. - Что - ну? - То, что этого нет теперь. - А почему вы так думаете? - Потому, что она полюбила уж другого, - отвечал князь, покраснев немного в лице. - Это барона Мингера, что ли? - спросил Миклаков. - Да! - отвечал князь, окончательно краснея. - Нет, это вздор! Она не любит барона! - сказал Миклаков, отрицательно покачав головой. - Как вздор! На каком же основании вы так утвердительно говорите? - возразил ему князь. - А на том, что когда женщина любит, так не станет до такой степени открыто кокетничать с мужчиной. - Нет, она любит его! - повторил князь еще раз настойчиво. Подслушав разговор Петицкой с Архангеловым, он нисколько не сомневался, что княгиня находится в самых близких даже отношениях к барону. - Ваше это дело!.. Вам лучше это знать! - сказал Миклаков. - Неприятнее всего тут то, - продолжал князь, - что барон хоть и друг мне, но он дрянь человечишка; не стоит любви не только что княгини, но и никакой порядочной женщины, и это ставит меня решительно в тупик... Должен ли я сказать о том княгине или нет? - заключил он, разводя руками и как бы спрашивая. - Все мужья на свете, я думаю, точно так же отзываются о своих соперниках! - проговорил как бы больше сам с собою Миклаков. - А что, скажите, княгиня когда-нибудь говорила вам что-нибудь подобное об Елене? - спросил он князя. - Почти нет! - Так почему же вы считаете себя вправе говорить ей таким образом о бароне? - Потому, что я опытней ее в жизни и лучше знаю людей. - Не думаю! Женщины обыкновенно лучше и тоньше понимают людей, чем мужчины: княгиня предоставила вам свободу выбора, предоставьте и вы ей таковую же! - А я не могу этого сделать! - почти воскликнул князь. - Полюби она кого-нибудь другого, я уверен, что спокойней бы это перенес; но тут при одной мысли, что она любит этого негодяя, у меня вся кровь бросается в голову; при каждом ее взгляде на этого господина, при каждой их прогулке вдвоем мне представляется, что целый мир плюет мне за то в лицо!.. Какого рода это чувство - я не знаю; может быть, это ревность, и согласен, что ревность - чувство весьма грубое, азиатское, средневековое, но, как бы то ни было, оно охватывает иногда все существо мое. - Ревность действительно чувство весьма грубое, - начал на это рассуждать Миклаков, - но оно еще понятно и почти законно, когда вытекает из возбужденной страсти; но вы-то ревнуете не потому, что сами любите княгиню, а потому только, что она имеет великую честь и счастие быть вашей супругой и в силу этого никогда не должна сметь опорочить честь вашей фамилии и замарать чистоту вашего герба, - вот это-то чувство, по-моему, совершенно фиктивное и придуманное. - Вовсе не фиктивное! - возразил князь. - Потому что тут оскорбляется мое самолюбие, а самолюбие такое же естественное чувство, как голод, жажда! - Положим, что самолюбие чувство естественное, - продолжал рассуждать Миклаков, - но тут любопытно проследить, чем, собственно, оно оскорбляется? Что вот-де женщина, любившая нас, осмелилась полюбить другого, то есть нашла в мире человека, равного нам по достоинству. - Нет, барон хуже меня, - это я могу смело сказать! - возразил князь. - Нет, он лучше теперь вас в глазах княгини уже тем, что любит ее, а вы нет!.. Наконец, что это за право считать себя лучше кого бы то ни было? Докажите это первоначально. - Как же это доказать! - А так, - прославьтесь на каком-нибудь поприще: ученом, что ли, служебном, литературном, что и я, грешный, хотел сделать после своей несчастной любви, но чего, конечно, не сделал: пусть княгиня, слыша о вашей славе, мучится, страдает, что какого человека она разлюбила и не сумела сберечь его для себя: это месть еще человеческая; но ведь ваша братья мужья обыкновенно в этих случаях вызывают своих соперников на дуэль, чтобы убить их, то есть как-то физически стараются их уничтожить! - Никого я не хочу ни уничтожать, ни убивать и заявляю вам только тот факт, что положение рогатого мужа я не могу переносить спокойно, а как и чем мне бороться с этим - не знаю! - Да ничем, я думаю, кроме некоторой рассудительности! - А если бывают минуты, когда во мне нет никакой рассудительности и я, кроме бешенства, ничего другого не сознаю? - Что ж бешенство?.. Велите в таком случае сажать себя на цепь! - сказал Миклаков. - Хорошо вам шутить так! - возразил князь. - Нет, не шучу, уверяю вас, - продолжал Миклаков, - что же другое делать с вами, когда вы сами говорите, что теряете всякую рассудительность?.. Ну, в таком случае, уходите, по крайней мере, куда-нибудь поскорей из дому, выпивайте два - три стакана холодной воды, сделайте большую прогулку! - Все это так-с!.. Но суть-то тут не в том! - воскликнул князь каким-то грустно-размышляющим голосом. - А в том, что мы двойственны: нам и старой дороги жаль и по новой смертельно идти хочется, и это явление чисто продукт нашего времени и нашего воспитания. Миклаков на это отрицательно покачал головой. - Всегда, во все времена и при всяком воспитании, это было! - заговорил он. - Еще в священном писании сказано, что в каждом человеке два Адама: ветхий и новый; только, например, в мужике новый Адам тянет его в пустыню на молитву, на акриды{132}, а ветхий зовет в кабак; в нас же новый Адам говорит, что надобно голову свою положить за то, чтобы на место торгаша стал работник, долой к черту всякий капитал и всякий внешний авторитет, а ветхому Адаму все-таки хочется душить своего брата, ездить в карете и поклоняться сильным мира сего. - Но все-таки наш-то Адам поплодотворней и повозможнее, чем мужицкий, - заметил князь. - Я не знаю-с! Они хлопочут устроить себе царство блаженства на небесах, а мы с вами на земле, и что возможнее в этом случае, я не берусь еще на себя решить. - Ну, вы все уж отвергаете, во всем сомневаетесь! - возразил князь, вставая и собираясь уйти. - Многое отвергаю и во многом сомневаюсь! - подтвердил Миклаков, тоже вставая. - До свиданья! - проговорил князь, протягивая ему руку. - До свиданья! - сказал и Миклаков, и хоть по выражению лица его можно было заключить о его желании побеседовать еще с князем, однако он ни одним звуком не выразил того, имея своим правилом никогда никакого гостя своего не упрашивать сидеть у себя долее, чем сам тот желал: весело тебе, так сиди, а скучно - убирайся к черту!.. По самолюбию своему Миклаков был демон! - Куда же вы путь ваш теперь направляете? - спросил он князя. - Да домой, и прежде всего, по совету вашему, по-пройдусь побольше пешком, чтобы успокоить свои нервы, - отвечал тот ему полушутя. - И непременно успокойте их! - ободрил его Миклаков. - Хорошо бы таким легким способом усмирять себя! - проговорил князь и, еще в комнате надев шляпу, вышел. Пешком он действительно дошел до самой почти Крестовской заставы и тут только уже сел в свою коляску, и то потому, что у него ноги более не двигались. В это самое время мимо князя проехал на своих вяточках Елпидифор Мартыныч и сделал вид, что как будто бы совершенно не узнал его. Старик просто не считал себя вправе беспокоить его сиятельство своим поклоном, так как сей последний на вечере у себя не удостоил слова сказать с ним, а между тем Елпидифор Мартыныч даже в настоящую минуту ехал, собственно, по делу князя. После недавнего своего объяснения с Елизаветой Петровной, возымев некоторую надежду в самом деле получить с нее тысячу рублей, если только князь ей даст на внука или внучку тридцать тысяч рублей серебром, Елпидифор Мартыныч решился не покидать этой возможности и теперь именно снова ехал к Анне Юрьевне, чтобы науськать ту в этом отношении. Он застал ее на этот раз в комнатах и с очень печальным и недовольным лицом: Анна Юрьевна все грустила о своем негодяе, юном музыкальном таланте. При виде ее печали Елпидифор Мартыныч немного было растерялся, но, впрочем, сейчас же и собрался с духом. - А я к вам опять насчет князя, - начал он с полуулыбкой. - Насчет князя? - спросила Анна Юрьевна. - Да-с, насчет его и госпожи Жиглинской! - Но он дает им там что-то такое? - Дает-то дает-c! Но старуха Жиглинская не хочет этим удовольствоваться и желает, чтобы князь еще единовременно дал им тысяч тридцать, так как дочь ее теперь постигнута известным положением. - Est il possible?* - воскликнула Анна Юрьевна почти испуганным голосом. ______________ * Возможно ли? (франц.). - Постигнута! - повторил еще раз Елпидифор Мартыныч, поднимая свои брови. - Как это жаль!.. Как это жаль! - продолжала Анна Юрьевна тем же тоном. Она сама, бывши на именинном вечере у княгини, заметила что-то странное в наружности Елены, и ей тогда еще пришло в голову, что не в известном ли положении бедная девушка? Теперь эти подозрения ее, значит, оправдались. Главное, Анну Юрьевну беспокоило то, что как ей поступить с Еленой? Она девушка, а между тем делается матерью, - это, вероятно, распространится по всей Москве, и ей очень трудно будет оставить Елену начальницей женского учебного заведения; но в то же время она ни за что не хотела отпустить от себя Елену, так как та ей очень нравилась и казалась необыкновенной умницей. "Ничего, как-нибудь уговорю, успокою этих старикашек; они сами все очень развратны!" - подумала про себя Анна Юрьевна. Под именем старикашек она разумела высших лиц, поставленных наблюдать за благочинием и нравственностью. На Елпидифора Мартыныча Анна Юрьевна на этот раз не рассердилась: она начинала уже верить, что он в самом деле передает ей все это из расположения к князю и к Елене. - Ну так вот что! - начала она после короткого молчания. - Вы скажите этой старушонке Жиглинской, - она ужасно, должно быть, дрянная баба, - что когда у дочери ее будет ребенок, то князь, конечно, его совершенно обеспечит. - Слушаю-с! - отвечал покорно Елпидифор Мартыныч. - И потом посоветуйте вы ей, - продолжала Анна Юрьевна, - чтобы не болтала она об этом по всем углам, и что это никоим образом не может сделать чести ни для нее, ни для ее дочери! - Слушаю-с! - повторил еще раз смиренным голосом Елпидифор Мартыныч и стал раскланиваться с Анной Юрьевной. - А вы отсюда через Останкино поедете? - спросила она его. - Через Останкино, если вы прикажете, - доложил ей Елпидифор Мартыныч. - Ну так вот: заезжайте, пожалуйста, к Григоровым!.. Скажите им, что в воскресенье в Петровском парке гулянье и праздник в Немецком клубе; я заеду к ним, чтобы ехать вместе туда сидеть вечер и ужинать. - Слушаю-с! - сказал и на это с покорностью Елпидифор Мартыныч. - А вы ничего не изволите сказать князю при свидании об этих тридцати тысячах на младенца, о которых я вам докладывал?.. - прибавил он самым простодушным голосом. - Нет, ничего не изволю сказать и нахожу, что это глупо, гадко и жадно со стороны этой старушонки! - отвечала с досадливой насмешкой Анна Юрьевна. - Конечно, что-с!.. - согласился опять с покорностью Елпидифор Мартыныч и отправился в Останкино. Здесь он, подъехав к даче Григоровых, прямо наткнулся на самого князя, который выходил из своего флигеля. Елпидифор Мартыныч счел на этот раз нужным хоть несколько официально и сухо, но поклониться князю. Тот тоже ответил ему поклоном. - Анна Юрьевна поручила мне передать княгине, что в воскресенье она заедет за вами ехать вместе в Немецкий клуб, - проговорил Елпидифор Мартыныч. - Хорошо, я передам жене, - сказал князь. - Мне поэтому можно и не заезжать? - спросил Елпидифор Мартыныч. - Совершенно можете! - разрешил ему князь. Елпидифор Мартыныч на это опять только, как бы официально, поклонился и направился в Москву; такой ответ князя снова его сильно оскорбил. "Я не лакей же какой-нибудь: передал поручение и ступай назад!" - рассуждал он сам с собою всю дорогу. Князь между тем прошел в большой флигель. Княгиню он застал играющею на рояле, а барона слушающим ее. Он передал им приглашение Анны Юрьевны ехать в Немецкий клуб ужинать. - Хорошо! - отвечала ему на это довольно сухо княгиня. - Мы поедем таким образом, - продолжал князь, - ты с бароном в кабриолете, а я с Еленой в фаэтоне! - Хорошо, - сказала и на это совершенно равнодушно княгиня. Князь после того пошел к Жиглинским. Насколько дома ему было нехорошо, неловко, неприветливо, настолько у Елены отрадно и успокоительно. Бедная девушка в настоящее время была вся любовь: она только тем день и начинала, что ждала князя. Он приходил... Она сажала его около себя... клала ему голову на плечо... по целым часам смотрела ему в лицо и держала в своих руках его руку. В воскресенье Анна Юрьевна приехала к Григоровым по обыкновению, в кабриолете и с грумом. Для княгини и барона тоже был готов кабриолет, а для князя фаэтон, в котором он и заехал за Еленой, чтобы взять ее с собой. Когда, наконец, все уже были в своих экипажах, то Анна Юрьевна впереди всех улетела на своем рысаке. За ней поехали в кабриолете княгиня и барон, и так как княгиня сама пожелала править, то они поехали довольно тихо. Сзади их тронулся князь с Еленой, который, как ни старался в продолжение всей дороги не смотреть даже вперед, но ему, против воли его, постоянно бросалось в глаза то, что княгиня, при каждом посильнее толчке кабриолета, крепко прижималась своим плечом к плечу барона. Такого рода наблюдения нельзя сказать, чтобы успокоительно подействовали на князя, и в парк он приехал недовольный и раздраженный. В Немецком клубе наше маленькое общество собралось в одну группу, и сначала, как водится, пили чай, потом слушали хор полковых музыкантов, слушали охриплое пение тирольцев, гиканье и беснованье цыган, и все это никому не доставило большого удовольствия. Анна Юрьевна, собственно, затеяла ехать в Немецкий клуб с единственною целью встретиться там с своим юным музыкальным талантом, которого вряд ли не предполагала простить даже и которого она в самом деле встретила, но в таком сотовариществе, что никакое снисхождение ее не могло перенести того. Она увидала его входящим в сад под руку с весьма молоденькой девицей, но уже пьяной и с таким нахальным видом, что о роде занятий ее сомневаться было нечего. Юный же талант, увидав Анну Юрьевну, поспешил вместе с своей спутницей стушеваться, а затем и совсем исчез из клуба. Вследствие всего этого Анна Юрьевна весь остальной вечер была злая-презлая! - Пойдемте ужинать, гадко все тут! - сказала она, и все с удовольствием приняли ее предложение. Анна Юрьевна за свою сердечную утрату, кажется, желала, по крайней мере, ужином себя вознаградить и велела было позвать к себе повара, но оказалось, что он такой невежда был, что даже названий, которые говорила ему Анна Юрьевна, не понимал. - Поди, мой милый, ты, видно, кроме чернослива разварного да сосисок, ничего и изготовить не умеешь, - проговорила она. - Рыба у нас, ваше превосходительство, есть добрая, хорошая, - отвечал ей на это немец повар. - Осетрина, что ли, эта ваша противная? - Осетрина, ваше превосходительство! Есть цыплята молодые с салатом. - Скажите, какая редкость! - произнесла Анна Юрьевна с презрением. - Ну, давайте уж вашей осетрины и цыплят! Повар поклонился ей и, неуклюже ступая своими аляповатыми сапогами по паркету, вышел из залы. - А вы дайте мне того розового вина, которое вы мне подавали, когда я заезжала к вам как-то тут... - отнеслась потом Анна Юрьевна к официанту. - Это 48-й номер, - отвечал тот не без гордости и пошел за вином. Анна Юрьевна пила это вино, когда была в клубе еще в начале лета с юным своим музыкальным талантом. При этой мысли она невольно вздохнула, постаравшись скрыть от всех этот вздох. Барон в настоящий вечер был особенно нежен с княгиней: его белобрысое лицо, с каким-то медовым выражением, так и лезло каждоминутно князю в глаза. Впрочем, начавшийся вскоре ужин и поданное розоватое вино, оказавшееся очень хорошим вином, отвлекли всех на некоторое время от их собственных мыслей: все стали есть и пить и ни слова почти не говорили между собой; только вдруг, посреди этой тишины, в залу вошли двое молодых людей, громко хохоча и разговаривая. Оказалось, что один из них был не кто иной, как Архангелов. Увидав знакомых ему лиц, и лиц такого хорошего круга, Архангелов сейчас же подлетел к ним самым развязным манером, сказал две - три любезности княгине, протянул как-то совершенно фамильярно руку барону, кивнул головой приветливо князю. Все это Архангелов делал, чтобы пустить пыль в глаза своему товарищу; оба молодые люди были писцы из новых присутственных мест и потому, может быть, несколько больше о себе думали, чем обыкновенные писцы. Получив на все свои развязные слова и приветствия почти полное молчание, Архангелов счел за лучше удалиться; но не ушел совсем из комнаты, а стал тут же ходить с своим приятелем взад и вперед по той именно стороне стола, на которой сидели Елена и князь. - Мне, знаешь, наскучило уж бывать в свете! - говорил Архангелов своему товарищу. - Мне самому тоже наскучило! - врал ему и тот. - Знаешь, там эти скандальные исторьицы приятно еще слушать! - болтал Архангелов. - Я тоже пропасть их слыхал! - не уступал ему его приятель. - Вот эта княгиня, - продолжал Архангелов более уже тихим голосом и показывая глазами на княгиню и барона, - с этим бароном вожжается! - Будто? - спросил с любопытством его товарищ. - Верно, так-с... Будьте благонадежны!.. Это мне моя сказывала! - отвечал самодовольно Архангелов. - Ха-ха-ха! - почему-то засмеялся на это его молодой товарищ. - Ха-ха-ха! - засмеялся также и сам Архангелов. У Елены был прекрасный слух, а у князя - зрение: она расслышала все слова Архангелова, а тот видел, как Архангелов показал глазами на княгиню и барона. Когда молодые люди разразились хохотом, князь вдруг, весь побледнев, встал на ноги и, держась за стул, обратился к ним. - Чему вы смеетесь над нашим обществом? - проговорил он почти с пеной у рта. - Мы ничему не смеемся! - пробормотал, покраснев, Архангелов. - Смеетесь, черт возьми, когда вам говорят то! - воскликнул князь и стукнул стулом об пол. - Мы, ей-богу, не над вами-с! - говорил Архангелов почти со слезами на глазах. - Над чем же вы смеетесь?.. Над чем? - приступал князь и хотел, кажется, схватить молодого человека за воротник. - Князь, assez, finissez donc!* - крикнула ему Анна Юрьевна, удивленная до крайности всей этой выходкой князя. ______________ * довольно, прекратите же! (франц.). Княгиня тоже сильно смутилась, а барон явно струсил. - Я голову вам размозжу, если вы осмелитесь хоть улыбнуться при мне! - продолжал кричать на молодых людей князь, причем Архангелов желал только извиниться как-нибудь перед ним, а товарищ его, напротив, делал сердитый вид, но возражать, однако, ничего не решился. Елена, с самого начала этой сцены больше и больше изменявшаяся в лице, наконец, тоже встала и прямо взяла князя за руку. - Пойдемте, мне нужно с вами переговорить! - сказала она. - Сейчас! - отвечал тот и, по-видимому, еще что-то такое хотел крикнуть на Архангелова. - Пойдемте, мне очень нужно! - повторила окончательно настойчивым голосом Елена и, не выпуская руки князя, увела его в соседнюю комнату. Архангелов после того не преминул обратиться к оставшемуся обществу. - Ей-богу, я ничего, решительно ничего не сказал! - проговорил он, разводя руками. - Ну, не оправдывайтесь!.. Уходите лучше! - сказала ему Анна Юрьевна. - Сию секунду-с! - отвечал тот и, мигнув своему товарищу, вышел с ним из залы. В это время Елена разговаривала в соседней комнате с князем. - Я теперь все понимаю, все! - произнесла она с ударением. - Что вы понимаете? - возразил ей князь, далеко еще не пришедший в себя от гнева. - Все! - отвечала Елена задыхающимся голосом. - Как же? Как он смел оскорбить княгиню!.. Я бы убить его советовала вам! - прибавила она с насмешкой. - Я совсем не потому... - проговорил князь. - Перестаньте лгать!.. Я говорить после этого с вами не хочу!.. - произнесла Елена и проворно вошла опять в залу. - Анна Юрьевна, возьмите меня в свой кабриолет, мне ужасно хочется проехаться на вашем коне! - обратилась она к той. - Хорошо! - отвечала как-то протяжно Анна Юрьевна. - Но где же князь и что с ним происходит? - прибавила она с беспокойством. - Отдыхает там от своего гнева, я с ним и ехать боюсь - решительно! - отвечала, как бы смеясь, Елена. - Но за что же он тут рассердился? - спрашивала Анна Юрьевна. - За то, что эти господа болтали что-то такое про всех нас. - О, как это смешно с его стороны! - воскликнула Анна Юрьевна. - И я ему говорила, что странно это!.. - подхватила Елена. Княгиня, при всем этом разговоре их, ничего не сказала, а барон так даже отошел от нее и стоял уже вдали. - Только мы теперь же и поедемте! - обратилась Елена почти с умоляющим видом к Анне Юрьевне. - У меня maman больна: мне надобно поскорее домой!.. - Пожалуй, поедемте! - произнесла опять с расстановкой Анна Юрьевна; ей самой было противно оставаться в клубе. - Скажите князю, чтобы он довез моего грума, - присовокупила она княгине, уходя; и, когда Елена стала садиться в кабриолет, Анна Юрьевна ей сказала с участием: - Поосторожней, ma chere, смотрите, берегите себя! - Нет, ничего! Что мне сделается! - произнесла Елена почти с каким-то презрением к самой себе. - Как что!.. Очень может сделаться! - возразила Анна Юрьевна и лошадь свою не погнала, по обыкновению, а поехала, явно желая поберечь Елену, самой легкой рысцой: Анна Юрьевна в душе была очень добрая женщина. Тотчас после их отъезда воротился и князь в залу. - Где ж Елена Николаевна? - было первое слово его. - Она уехала с Анной Юрьевной, - отвечала княгиня, не смея, кажется, взглянуть мужу в лицо. - Уехала?.. С Анной Юрьевной? - повторил князь. - В таком случае вы поедете со мною в фаэтоне! - прибавил он княгине. - Хорошо, - отвечала она ему покорно. - А я, значит, один в кабриолете поеду? - спросил барон с заметным удовольствием. - Вы возьмите с собою грума Анны Юрьевны! - сказала ему княгиня. - Ах да, так! - подхватил барон. Во всю дорогу князь слова не промолвил с женой, и только, когда они приехали домой, он, выходя из экипажа, произнес полунасмешливо и полусердито: - Извините, что я вас разлучил! - Нисколько!.. Нисколько!.. Вы должны извиняться передо мною совершенно в другом!.. - воскликнула княгиня, и голос ее в этом случае до того был искренен и правдив, что князь невольно подумал: "Неужели же она невинна?" - и вместе с тем он представить себе без ужаса не мог, что теперь делается с Еленой.  * ЧАСТЬ ВТОРАЯ *  I Часов в двенадцать дня Елена ходила по небольшому залу на своей даче. Она была в совершенно распущенной блузе; прекрасные волосы ее все были сбиты, глаза горели каким-то лихорадочным огнем, хорошенькие ноздри ее раздувались, губы были пересохшие. Перед ней сидела Елизавета Петровна с сконфуженным и оторопевшим лицом; дочь вчера из парка приехала как сумасшедшая, не спала целую ночь; потом все утро плакала, рыдала, так что Елизавета Петровна нашла нужным войти к ней в комнату. - Леночка, ангел мой, что такое с тобой? - спросила она ее как-то робко. С тех пор, как князь стал присылать к ним деньги, Елизавета Петровна сделалась очень нежна с дочерью и начала постоянно беспокоиться об ее здоровье. Елена молчала и ничего не отвечала, и только выступившие на глазах ее слезы и вздрагивающие щечки говорили об ее страшном душевном настроении. - Верно, с князем что-нибудь вышло?.. Непременно уж так, непременно! - произнесла Елизавета Петровна каким-то успокоивающим голосом. - Он такой низкий человек, такой лгун! - проговорила, наконец, Елена. - Ах, господи, ничего этого нет!.. Нам всегда так кажется, когда мы кого любим, - продолжала Елизавета Петровна тем же кротким и успокоивающим голосом. Она в первый еще раз так прямо заговорила с дочерью об ее любви к князю. - Нет, мне это не показалось!.. Я никогда бы не стала говорить, если бы мне это только показалось! - говорила Елена. - Впрочем, я сейчас сама ему тем же заплачу, - освобожу его от себя!.. Дайте мне бумаги и чернильницу!.. - прибавила она почти повелительно матери. Та послушно встала, сходила и принесла ей то и другое. Елена принялась писать к князю письмо. "Вы понимаете, конечно, черноту ваших поступков. Я просила вас всегда об одном: быть со мной совершенно откровенным и не считать меня дурой; любить женщину нельзя себя заставить, но не обманывать женщину - это долг всякого, хоть сколько-нибудь честного человека; между нами все теперь кончено; я наложницей вашей состоять при вашем семействе не желаю. Пожалуйста, не трудитесь ни отвечать мне письмом, ни сами приходить - все это будет совершенно бесполезно". Елизавета Петровна, усевшаяся невдалеке от Елены, употребляла было все усилия, чтобы прочесть то, что пишет Елена, но, по малограмотству своему, никак не могла этого сделать. - Потрудитесь приказать Марфуше сходить к князю и отдать ему это письмо! - говорила Елена, запечатав облаткой письмо. Елизавета Петровна нерешительно приняла его из рук дочери. - Что ты такое, по крайней мере, пишешь к нему? - спросила она, вовсе не ожидая, что Елена ответит ей что-нибудь; но та, однако, отвечала: - Пишу ему, что он нечестный человек и что между нами все кончено! Елизавета Петровна даже побледнела при этом. - Ах, не советовала бы я тебе этого делать, не советовала бы! - проговорила она, не уходя из комнаты. - Позвольте мне в этом случае ничьих советов не спрашивать, - возразила ей Елена. - Но ты только выслушай меня... выслушай несколько моих слов!.. - произнесла Елизавета Петровна вкрадчивым голосом. - Я, как мать, буду говорить с тобою совершенно откровенно: ты любишь князя, - прекрасно!.. Он что-то такое дурно поступил против тебя, рассердил тебя, - прекрасно! Но дай пройти этому хоть один день, обсуди все это хорошенько, и ты увидишь, что тебе многое в ином свете представится! Я сама любила и знаю по опыту, что все потом иначе представляется. - Вы никогда не любили!.. Вы только, бог вас знает зачем, продавали себя! - сказала Елена. Елизавета Петровна сильно покраснела. - Нет, я любила, - повторила она и не стала больше говорить: она очень хорошо видела, что Елену нельзя вразумить, и только разве придется услышать от нее еще несколько крупных дерзостей. - Марфуша! - крикнула между тем та. - Я пойду и отдам ей письмо!.. - остановила ее с досадой Елизавета Петровна. - Да вы непременно же отдайте! - сказала ей Елена. - Отдам... Что мне!.. Делай глупости... - отвечала Елизавета Петровна, уходя, но, покуда шла из комнат в кухню, где была Марфуша, она кой-что попридумала. - Поди, отдай это письмо князю!.. - начала она приказывать той. - Непременно отдай ему в руки сама и скажешь ему, что это письмо от Елены Николаевны, а что Елизавета Петровна приказала-де вам на словах сказать, чтобы вы очень не беспокоились и пожаловали бы к нам сегодня, - поняла ты меня? - Поняла, барыня! - отвечала краснощекая и еще более растолстевшая Марфуша. Несмотря на простоту деревенскую в словах, она была препонятливая. - А что же, барыня, мне делать, как я князя не застану дома? - спросила она, принимая письмо от Елизаветы Петровны и повязывая голову платочком. - Подожди его. - А если он долго не придет? - Подожди подольше, - разрешила ей Елизавета Петровна. Марфуша после того проворно пошла через большой сад к Григоровым на дачу. Не возвращалась она, по крайней мере, часа два - три, так что Елена всякое терпение потеряла. - Да что Марфуша пропала, что ли, совсем? - спросила она. - Вероятно, забежала куда-нибудь к приятельницам! - отвечала Елизавета Петровна; о том, что она велела Марфуше лично передать князю письмо и подождать его, если его дома не будет, Елизавета Петровна сочла более удобным не говорить дочери. Часу в четвертом, наконец, Елизавету Петровну вызвала кухарка, - это возвратилась Марфуша. - Барыня, я не застала князя, - доложила ей та как-то таинственно, - ждала-ждала, все тамотко сидела. - А письмо куда же ты девала? - Письмо оставила там. Камердинер говорит: "Дай, говорит, я положу его на стол". - Но где же может быть князь? - спросила Елизавета Петровна, все более и более приходя в досаду на то, что Марфуша не застала князя дома: теперь он письмо получит, а приглашение, которое поручила ему Елизавета Петровна передать от себя, не услышит и потому бог знает чем все может кончиться. - И там-то, дома-то, не знают, где он, - толковала ей Марфуша, - в шесть часов утра еще ушел и до сей поры нет. Елизавета Петровна понять не могла, что это значит. Она возвратилась к дочери. - Марфуша пришла, князя дома нет, он в шесть часов еще утра уехал из дому, - проговорила она неторопливо. - Как в шесть часов утра?.. Куда же это он мог уехать? - спросила Елена. - Там дома никто не знает. - Что за вздор такой! Пошлите ко мне Марфушу. Елизавета Петровна сходила и позвала Марфушу. - Куда князь уехал? - спросила ее Елена. - Никто, барышня, не знает, - отвечала ей Марфуша, - княгиня уж людей по лесу искать его послала; в Москву если бы поехал, так лошадей бы тоже велел заложить. - Но, может быть, он на извозчике поехал, - заметила Елизавета Петровна. - Николи, барыня, он на извозчиках не ездит, николи!.. Люди ихние мне это говорили, - объясняла Марфуша. Елена, слушая ее, все больше и больше бледнела. - Ну, поди к себе, - сказала она каким-то тихим голосом Марфуше. - Подите и вы, - прибавила она матери. Елизавета Петровна, взглянув с беспокойством на дочь, вышла; но, впрочем, села в ближайшей комнате и стала прислушиваться. Елена сидела несколько времени, не шевелясь на своем месте; лицо ее постепенно начало принимать какое-то испуганное выражение. Ей, после рассказа Марфуши, пришла в голову страшная мысль: "Князь ушел в шесть часов утра из дому; его везде ищут и не находят; вчера она так строго с ним поступила, так много высказала ему презрения, - что, если он вздумал исполнить свое намерение: убить себя, когда она его разлюбит?" Все это до такой степени представилось Елене возможным и ясным, что она даже вообразила, что князь убил себя и теперь лежит, исходя кровью в Останкинском лесу, и лежит именно там, где кончается Каменка и начинаются сенокосные луга. Затем Елена не могла более владеть собой; она вдруг встала с своего места. - Дайте мне поскорее одеться!.. Дайте!.. - почти вскрикнула она. На этот зов ее вбежала к ней сама Елизавета Петровна. - Что такое, ангел мой, с тобой, что тебе надобно? - спросила она ее с беспокойством. Елизавета Петровна по преимуществу боялась, чтобы от таких душевных волнений Елена не выкинула. - Оденьте меня, maman, поскорее!.. Оденьте! - говорила Елена почти каким-то помешанным голосом. - Но куда же ты, ангел мой, идешь? - спросила ее Елизавета Петровна робко. - Я пойду поищу князя; я знаю, где он может гулять, - отвечала Елена тем же как бы помешанным голосом. Такой ответ дочери Елизавету Петровну очень порадовал. "Слава богу, - подумала она про себя, - теперь они встретятся и наверно помирятся". - Что ж, сходи; тебе и самой пройтись недурно! - произнесла она вслух. Елена проворно вышла, прошла весь большой сад, всю Каменку, но ни в начале ее, ни в конце не нашла князя. Шедши, она встречала многих мужчин и, забыв всякую осторожность, ко всем им обращалась с вопросом: - Скажите, вы князя Григорова знаете? Большая часть мужчин несколько удивленным голосом отвечали: "Нет-с, не знаем!", но двое или трое из них сказали ей: "Знаем-с!" - Бога ради, скажите, не видали ли вы его гуляющим здесь? - начала она приступать к ним. - Решительно не видали, - отвечали те. В конце Каменки Елене почему-то вообразилось, что князь, может быть, прошел в Свиблово к Анне Юрьевне и, прельщенный каким-нибудь ее пудингом, остался у нее обедать. С этою мыслию она пошла в Свиблово: шла-шла, наконец, силы ее начали оставлять. Елена увидала на дороге едущего мужика в телеге. - Послушай, довези меня до Свиблова, - сказала она ему, - вот тебе двугривенный. Мужик посадил ее. Елену начало сильно трясти, так, что угрожала опасность ее положению; она, однако, ничего этого не чувствовала и не понимала. Доехав до Свиблова, Елена послала мужика справиться, что не тут ли князь Григоров. Мужик очень долго ходил, наконец пришел и сказал, что там нет никакого князя Григорова. Елена была в отчаянии. Обратиться с просьбою в полицию, чтобы та разыскала князя по Останкинскому лесу, ей казалось единственным средством. Для этого она решилась ехать в Москву и в Останкино должна была возвращаться пешком, потому что мужик поехал далее за Свиблово. Елена пошла, но, дойдя до конца Каменки, она снова до такой степени утомилась, что почти упала на траву; а день между тем был теплый, ясный; перед глазами у ней весело зеленели деревья, красиво и покойно располагались по небу золотистые облачка, - этот контраст с душевным настроением Елены еще более терзал ее. Она принялась плакать и долго ли, коротко ли плакала, сама даже не помнит; только вдруг она услыхала над собой тихий и вкрадчивый голос: - Mademoiselle Жиглинская, что вы тут делаете? Елена приподнялась: перед ней стояла г-жа Петицкая. - Я гуляла и так далеко зашла и устала, что расплакалась даже и легла вот тут отдохнуть, - отвечала она, стараясь улыбнуться и поспешно утирая свои глаза, но г-жа Петицкая заметила, конечно, расстроенный вид Елены. - А я так, признаться, очень обрадовалась, увидав вас, - подхватила она, - и думала, что с вами непременно гуляет наш пропавший князь Григоров. - А его еще не нашли? - проговорила Елена. - Нет, удивительное дело: княгиня понять не может, где он, так что я по роще пошла искать его. А вы тоже его не видали? - прибавила г-жа Петицкая, устремляя на Елену испытующий взгляд. - Нет, не видала!.. - отвечала та почти задыхающимся голосом: встретиться и беседовать в такую минуту с г-жою Петицкой было почти невыносимо для Елены, тем более, что, как ни мало она знала ее, но уже чувствовала к ней полное отвращение. Г-жа Петицкая, впрочем, вскоре сама раскланялась с ней. - Ну, adieu, авось отыщется где-нибудь наш беглец! - проговорила она и пошла, твердо уверенная, что князь гулял в лесу с Еленой: рассорились они, вероятно, в чем-нибудь, и Елена теперь плачет в лесу, а он, грустный, возвращается домой... И г-жа Петицкая, действительно, придя к княгине, услыхала, что князь вернулся, но что обедать не придет, потому что очень устал и желает лечь спать. - Я думаю, он не столько от усталости не желает кушать... - произнесла она несколько двусмысленным тоном. - А отчего же еще? - спросила ее княгиня, но как-то нерешительно. - Так, я имею тут маленькие подозрения. Но какие именно подозрения г-жа Петицкая имеет, - княгиня не спросила ее. - Я сейчас встретила Елену, - продолжала г-жа Петицкая как бы самым обыкновенным голосом. - Вообразите, она лежит на траве вся расплаканная, так что мне даже жаль стало ее, бедненькую. - О чем же она плачет? - не утерпела уже и спросила княгиня. - Говорит, что ходила очень много, устала, оттого и расплакалась... И г-жа Петицкая вслед за тем негромко рассмеялась. Княгиня на это ничего ей не сказала. Г-жа Петицкая до сих пор никак не могла вызвать ее на полную откровенность по этому предмету, так что начинала даже немножко обижаться за то на княгиню. - Но где же барон? - воскликнула она, когда сели за стол и барон не являлся по обыкновению. - Ах, он сегодня, к великому моему удовольствию, отправился на целый день к Анне Юрьевне! - отвечала княгиня. - К великому удовольствию вашему... Но за что же такая ваша немилость к нему? - спросила г-жа Петицкая. - За то, что он мне ужасно надоел, - сказала княгиня, по-видимому, совершенно искренним голосом, но г-жа Петицкая на это только усмехнулась: она не совсем поверила княгине. Елена в это время ехала в Москву. Воображение она имела живое, и, благодаря тяжелым опытам собственной жизни, оно, по преимуществу, у ней направлено было в черную сторону: в том, что князь убил себя, она не имела теперь ни малейшего сомнения и хотела, по крайней мере, чтобы отыскали труп его. Что чувствовала Елена при таких мыслях, я предоставляю судить моим читательницам. Прежде всего она предположила заехать за Миклаковым; но, так как она и прежде еще того бывала у него несколько раз в номерах, а потому очень хорошо знала образ его жизни, вследствие чего, сколько ни была расстроена, но прямо войти к нему не решилась и предварительно послала ему сказать, что она приехала. Миклаков и на этот раз лежал в одном белье на кровати и читал. Услыхав о приезде Елены, он особенно этому не удивился. - Сейчас приму-с, - сказал он лакею и в самом деле хоть не в очень полный, но все-таки приличный туалет облекся. - Поди, проси, - сказал он лакею. Тот пошел и пригласил Елену. Миклаков даже отступил несколько шагов назад при виде ее, - до такой степени она испугала его и удивила выражением своего лица. - Что такое с вами? - воскликнул он. - Ничего, не обо мне дело, - проговорила Елена порывистым голосом, - но князь Григоров наш застрелил себя... - Господи помилуй!.. - воскликнул еще раз Миклаков и еще более испуганным голосом. - Но где же, каким образом и зачем? - спрашивал он торопливо. - Около Останкина в лесу, должно быть! - говорила Елена: она в эти минуты твердо была убеждена, что передает непреложнейшие факты. - Но что же... видел, что ли, кто-нибудь его? - продолжал расспрашивать Миклаков. - То-то никто не видал и нигде найти его не могут, - отвечала Елена. - Но как же вы знаете, что он убил себя? - Потому что мы поссорились с ним вчера, а он мне прежде всегда говорил, что, как я его оставлю, то он убьет себя. - Но от этих слов до убийства еще далеко! - сказал Миклаков, махнув рукой. - Ах, вы, барышня, барышня смешная! - Нет, я не смешная; его нигде не могут найти... Наконец, я писала ему, что между нами все кончено, а он, я знаю, не перенесет этого. Елена все уже перепутала в голове; она забыла даже, что князь, не получив еще письма ее, ушел из дому. - Зачем же вы писали ему это? - Зачем?.. Из ревности, конечно!.. Теперь пойдемте объявить об его смерти в полицию; пусть она труп его отыщет! - Труп отыщет!.. - рассмеялся Миклаков. - Бог даст и живым его обрящем! - Нет, вы живым его не обрящете... Пойдемте! - Куда пойдемте? - В полицию какую-нибудь - объявить. - Подите вы, в полицию объявлять... страмиться!.. Поедемте в Останкино лучше; там, может быть, и отыщем его. - Но, чтобы отыскать его, надобно тысячу людей разослать по лесу!.. Как вы это сделаете без полиции? - возражала ему Елена. - Мы тысячу людей и пошлем! В Останкине есть своя полиция, - зачем же нам городская нужна? - Есть там полиция? - спросила Елена. - Есть, - успокоивал ее Миклаков, и затем они вышли, сели на хорошего извозчика и поехали в Останкино. Елена начала беспрестанно торопить извозчика. - Бога ради, мой милый, поезжай скорее!.. - умоляла она его, и голос ее, вероятно, до такой степени был трогателен, что извозчик что есть духу начал гнать лошадь. - Ну, барыня, - сказал он, подъезжая к Останкину, - за сто бы рублев не стал так гнать лошадь, как для тебя это делал. - Спасибо тебе! На вот тебе за то! Сдачи мне не надо! - проговорила Елена и отдала извозчику пять рублей серебром. - Ну, вот за это благодарю покорно! - проговорил тот, снимая перед ней шапку. Видя все это, Миклаков поматывал только головой, и чувство зависти невольно шевелилось в душе его. "Ведь любят же других людей так женщины?" - думал он. Того, что князь Григоров застрелился, он нисколько не опасался. Уверенность эта, впрочем, в нем несколько поколебалась, когда они подъехали к флигелю, занимаемому князем, и Миклаков, войдя в сени, на вопрос свой к лакею: "Дома ли князь?", услышал ответ, что князь дома, но только никого не велел принимать и заперся у себя в кабинете. - Э, так я силой к нему взойду! - сказал Миклаков и, не долго думая, вышел из сеней в небольшой садик, подошел там к довольно низкому из кабинета окну, отворил его, сорвав с крючка, и через него проворно вскочил в комнату. - Что это вы, ваше сиятельство, делаете тут? - воскликнул он, увидя князя сидящим перед своим столом. Князь, в свою очередь, услыхав шум и голос Миклакова, вздрогнул, проворно что-то такое спрятал в столовый ящик и обернулся. - Что вы тут делаете? - повторил ему свой вопрос Миклаков. - Да так!.. Ничего!.. - отвечал князь, как-то насильно улыбаясь, а между тем сам был бледен, волосы у него были взъерошены, глаза с мрачным выражением. - Вы Елену ужасно напугали; она приехала ко мне в Москву и говорит, что вы застрелились. Князь при этих словах еще более побледнел. - Почему ж она знает это? - спросил он. - Потому что, говорит, вы сами ей обещали при первом же удобном случае совершить над собой это приятное для вас дело. Князь молчал. Предчувствие любящего сердца Елены вряд ли обманывало ее. Князь в самом деле замышлял что-то странное: поутру он, действительно, еще часов в шесть вышел из дому на прогулку, выкупался сначала в пруде, пошел потом по дороге к Марьиной роще, к Бутыркам и, наконец, дошел до парка; здесь он, заметно утомившись, сел на лавочку под деревья, закрыв даже глаза, и просидел в таком положении, по крайней мере, часа два. После того он встал, пришел к Яру, спросил себе есть, но есть, однако, ничего не мог; зато много выпил и вслед за тем, как бы под влиянием величайшего нетерпения, нанял извозчика и велел ему себя проворнее везти обратно в Останкино, где подали ему письмо от Елены. Прочитав это письмо, князь сделался еще более мрачен; велел сказать лакею, что обедать он не пойдет, и по уходе его, запершись в кабинете, сел к своему столу, из которого, по прошествии некоторого времени, вынул знакомый нам ящик с револьвером и стал глядеть на его крышку, как бы прочитывая сделанную на ней надпись рукою Елены. В это время к нему в кабинет вскочил через окно Миклаков. Князь, как мы видели, очень сконфузился при его появлении. - Пойдемте на улицу, Елена вас там у ворот дожидается! - говорил между тем тот. Весь наружный вид князя и вся кругом его обстановка показались Миклакову подозрительными, и он не хотел его оставлять одного. - На улице... у ворот дожидается? - говорил князь все еще каким-то опешенным, оторопелым голосом и потом пошел за Миклаковым. Елена продолжала сидеть на пролетке; от волнения и усталости ее била лихорадка. - Вот вам, жив и невредим - ваше сокровище! - сказал Миклаков, подводя к ней князя. - Ах! - вскрикнула при виде его Елена. - Подите сюда, дайте мне ваши руки: вы живы?.. Здоровы, да? Да?.. - говорила она. - Здоров! - отвечал князь, беря и с жаром целуя ее руку. - Ну, поедемте к нам поскорее, - говорила Елена, почти таща князя на пролетку. Тот сел. Извозчик нешибко поехал. Миклаков пошел около них. - Я ужас, ужас, что ни надумала! - говорила Елена. Князь молчал. По приезде Елены домой силы опять совершенно оставили ее: она прилегла на диван и принялась потихоньку рыдать. Князь поместился около нее и низко-низко склонил свою голову. Елизавета Петровна, очень обрадованная возвращению дочери и не менее того приезду князя, не преминула, однако, отнестись к тому с маленькой укоризной. - Ну, наделали же вы нам хлопот, начудили! - говорила она ему. Князь ничего ей не ответил и даже отворотился от нее. Он в последнее время нисколько даже и не скрывал перед