мутся. Ко мне раз сам князь пристал, что видал ли я чудеса? "Нет, говорю, не имел этого счастия!" Ну так, говорит... Повторить даже теперь не могу, что сказал дерзновенный... - Все это, я полагаю, от скупости в нем происходит, - сказала Елизавета Петровна. - К-х-ха! - откашлянулся Елпидифор Мартыныч; он никак не ожидал такого вывода из его слов. - Может быть, и от того, - произнес он. - Совершенно от того! - подтвердила Елизавета Петровна. - У меня тоже вон дочка, - прибавила она, не помолчав даже нисколько, - хоть из рук вон брось! - А!.. - произнес Иллионский, сначала не понявший хорошенько, почему Елизавета Петровна прямо с разговора о князе перешла к разговору о дочери. - В восемь часов утра уйдет из дому, а в двенадцать часов ночи является!.. - продолжала она. - А!.. - произнес еще раз Елпидифор Мартыныч. - Что же это она на службе, что ли, чем занята бывает?.. - прибавил он глубокомысленно. - Какая это служба такая до двенадцати часов ночи? Если уж и служба, так какая-нибудь другая... - возразила Елизавета Петровна и злобно усмехнулась. Она и прежде того всем почти всегда жаловалась на Елену и не только не скрывала никаких ее недостатков, но даже выдумывала их. Последние слова ее смутили несколько даже Елпидифора Мартыныча. Он ни слова ей не ответил и нахмурил только лицо. - С тех пор и князь у нас почти не бывает, - присовокупила Елизавета Петровна. - Не бывает? - спросил Елпидифор Мартыныч, навастривая с любопытством уши. - Зачем же ему бывать? Видаются где-нибудь и без того! - отрезала Елизавета Петровна напрямик. - Боже мой, боже мой! - произнес Елпидифор Мартыныч; такая откровенность Елизаветы Петровны окончательно его смутила. - Только они меня-то, к сожалению, не знают... - продолжала между тем та, все более и более приходя в озлобленное состояние. - Я бегать да подсматривать за ними не стану, а прямо дело заведу: я мать, и мне никто не запретит говорить за дочь мою. Господин князь должен был понимать, что он - человек женатый, и что она - не уличная какая-нибудь девчонка, которую взял, поиграл да и бросил. - Чего уличная девчонка!.. Нынче и с теми запрещают делать то! - воскликнул искреннейшим тоном Елпидифор Мартыныч: он сам недавно попался было прокурорскому надзору именно по такого рода делу и едва отвертелся. - Как же не воспрещают!.. - согласилась Елизавета Петровна. - Но я, собственно, говорю тут не про любовь: любовь может овладеть всяким - женатым и холостым; но вознагради, по крайней мере, в таком случае настоящим манером и обеспечь девушку, чтобы будущая-то жизнь ее не погибла от этого! - Еще бы не обеспечить! - проговорил Елпидифор Мартыныч, разводя своими короткими ручками: он далеко не имел такого состояния, как князь, но и то готов бы был обеспечить Елену; а тут вдруг этакий богач и не делает того... - И не думает, не думает нисколько! - воскликнула Елизавета Петровна. - Я затем вам и говорю: вы прямо им скажите, что я дело затею непременно! - Мне кому говорить? Я у них и не бываю... - возразил было на первых порах Елпидифор Мартыныч. - Ну, там кому знаете! - произнесла госпожа Жиглинская почти повелительно: она предчувствовала, что Елпидифор Мартыныч непременно пожелает об этом довести до сведения князя, и он действительно пожелал, во-первых, потому, что этим он мог досадить князю, которого он в настоящее время считал за злейшего врага себе, а во-вторых, сделать неприятность Елене, которую он вдруг почему-то счел себя вправе ревновать. Но кому же передать о том?.. Князь и княгиня не принимают его... Лучше всего казалось Елпидифору Мартынычу рассказать о том Анне Юрьевне, которая по этому поводу станет, разумеется, смеяться князю и пожурит, может быть, Елену. - Ну, прощайте! - сказал он, вставая. - Прощайте! - отвечала ему госпожа Жиглинская, опять-таки предчувствуя, что он сейчас именно и едет исполнить ее поручение. Елпидифор Мартыныч в самом деле проехал прямо к Анне Юрьевне. - Дома госпожа? - спросил он очень хорошо ему знакомого лакея. - Дома, у себя в кабинете, но заняты, кажется... - отвечал ему тот почти с презрением. - Ничего! - отвечал Елпидифор Мартыныч и прошел прямо в кабинет. Анна Юрьевна действительно сидела и писала письмо. - Здравствуйте! - проговорила она, узнав Иллионского по походке и громкому кашлю, который он произвел, проходя гостиную. - Садитесь, только не перед глазами, а то развлекать будете, - говорила она, не поднимая глаз от письма. Анна Юрьевна хоть и принимала Елпидифора Мартыныча, но как-то никогда не допускала его близко подходить к себе: он очень возмущал ее чувство брезгливости своим гадким вицмундиром и своим гадким париком. - Что нового? - проговорила она, кончив, наконец, писать. - Ничего особенного-с. К-х-ха!.. - отвечал ей с кашлем Елпидифор Мартыныч. - У матери одной я сейчас был - гневающейся и плачущей. - У какой это? - спросила Анна Юрьевна, зевая во весь рот. - У Жиглинской, у старушки, - отвечал невинным голосом Иллионский. - О чем же она плачет? - сказала Анна Юрьевна опять-таки совершенно равнодушно. - По случаю дочери своей: совсем, говорит, девочка с панталыку сбилась... - Елена? - спросила Анна Юрьевна, раскрывая в некотором удивлении глаза свои. - Елена Николаевна-с, к-х-ха!.. - отвечал Елпидифор Мартыныч. - В восемь часов утра, говорят, она уходит из дому, а в двенадцать часов ночи возвращается. - Где же она бывает? Елпидифор Мартыныч пожал плечами. - Мать говорит, что в месте, вероятно, недобропорядочном! - Но с кем-нибудь, значит? - Уж конечно. - С кем же? - Мать подозревает, что с князем Григорьем Васильевичем. - С Гришей? Вот как!.. - воскликнула Анна Юрьевна. Елпидифор Мартыныч держал при этом глаза опущенными в землю. - Но хороша и мать, - какие вещи рассказывает про дочь! - продолжала Анна Юрьевна. - Она мне по старому знакомству это рассказала, - проговорил Елпидифор Мартыныч. - А вы мне тоже по старому знакомству разболтали?.. - воскликнула Анна Юрьевна насмешливо. - И если вы теперь, - прибавила она с явно сердитым и недовольным видом, - хоть слово еще кому-нибудь, кроме меня, пикнете о том, так я на всю жизнь на вас рассержусь!.. - Я никому, кроме вас, и не смею сказать-с, - пробормотал Елпидифор Мартыныч, сильно сконфуженный таким оборотом дела. - А мне-то вы разве должны были говорить об этом, - неужели вы того не понимаете? - горячилась Анна Юрьевна. - Елена моя подчиненная, она начальница учебного заведения: после этого я должна ее выгнать? Елпидифор Мартыныч откашлянулся на весь почти дом. - Нет-с, я не к тому это сказал, - начал он с чувством какого-то даже оскорбленного достоинства, - а говорю потому, что мать мне прямо сказала: "Я, говорит, дело с князем затею, потому что он не обеспечивает моей дочери!" - Да разве он не обеспечивает? - перебила его Анна Юрьевна. - Нисколько, говорит мать... Кому же мне сказать о том? У князя я не принят в доме... я вам и докладываю. К-ха! Анна Юрьевна некоторое время размышляла. - Это надобно как-нибудь устроить... - проговорила она как бы больше сама с собой. - Ну, прощайте теперь, - заключила она затем, кивнув головой Елпидифору Мартынычу. Тот на это не осмелился даже поклониться Анне Юрьевне, а молча повернулся и тихо вышел из кабинета. Анна Юрьевна после того тотчас же велела заложить карету и поехала к Григоровым. Первые ее намерения были самые добрые - дать совет князю, чтобы он как можно скорее послал этим беднякам денег; а то он, по своему ротозейству, очень может быть, что и не делает этого... (Анна Юрьевна считала князя за очень умного человека, но в то же время и за величайшего разиню). Девочка, по своей застенчивости и стыдливости, тоже, вероятно, ничего не просит у него, и старуха, в самом деле, затеет процесс с ним и сделает огласку на всю Москву. Но когда Анна Юрьевна приехала к Григоровым, то князя не застала дома, а княгиня пригласила ее в гостиную и что-то долго к ней не выходила: между княгиней и мужем только что перед тем произошла очень не яркая по своему внешнему проявлению, но весьма глубокая по внутреннему содержанию горя сцена. День этот был день рождения княгини, и она с детства еще привыкла этот день весело встречать и весело проводить, а потому поутру вошла в кабинет мужа с улыбающимся лицом и, поцеловав его, спросила, будет ли он сегодня обедать дома. Князь более месяца никогда почти не бывал дома и говорил жене, что он вступил в какое-то торговое предприятие с компанией, все утро сидит в их конторе, потом, с компанией же, отправляется обедать в Троицкий, а вечер опять в конторе. Княгиня делала вид, что верит ему. - Что же, ты обедаешь или нет дома? - повторила она свой вопрос, видя, что князь не отвечает ей и сидит насупившись. - Нет, не могу и сегодня, - отвечал он, не поднимая головы. - Ну, как хочешь! - отвечала княгиня и затем, повернувшись, ушла в гостиную, где и принялась потихоньку плакать. Князь все это видел, слышал и понимал. Сначала он кусал себе только губы, а потом, как бы не вытерпев долее, очень проворно оделся и ушел совсем из дому. Когда княгине доложили о приезде Анны Юрьевны, она велела принять ее, но сама сейчас же убежала в свою комнату, чтобы изгладить с лица всякий след слез. Она не хотела еще никому из посторонних показывать своей душевной печали. Покуда княгиня приводила себя в порядок, Анна Юрьевна ходила взад и вперед по комнате, и мысли ее приняли несколько иное течение: прежде видя князя вместе с княгиней и принимая в основание, что последняя была tres apathique, Анна Юрьевна считала нужным и неизбежным, чтобы он имел какую-нибудь альянс на стороне; но теперь, узнав, что он уже имеет таковую, она стала желать, чтобы и княгиня полюбила кого-нибудь постороннего, потому что женщину, которая верна своему мужу, потому что он ей верен, Анна Юрьевна еще несколько понимала; но чтобы женщина оставалась безупречна, когда муж ей изменил, - этого даже она вообразить себе не могла и такое явление считала почти унижением женского достоинства; потому, когда княгиня, наконец, вышла к ней, она очень дружественно встретила ее. - Bonjour, ma chere, - сказала она, крепко пожимая ей руку. - Супруга твоего, по обыкновению, нет дома, - прибавила она, усевшись с хозяйкою на диван. - Дома нет, - отвечала княгиня, стараясь насильно улыбнуться. - Что же ты одна сидишь?.. Тебе надобно иметь un bon ami*, который бы развлекал тебя. ______________ * доброго друга (франц.). - Непременно надобно! - подхватила княгиня, продолжая притворно улыбаться. - Что же мешает? - спросила Анна Юрьевна. - Не умею, кузина! - отвечала княгиня. - О, ma chere, quelle folie!..* Как будто бы какая-нибудь женщина может говорить так! Это все равно, что если бы кто сказал, qu'il ne sait pas manger!..** ______________ * моя дорогая, какое безумие! (франц.). ** что он не умеет есть! (франц.). Княгиня и на это только усмехнулась. - Шутки в сторону! Приезжай ко мне сегодня обедать, - продолжала Анна Юрьевна, в самом деле, должно быть, серьезно решившаяся устроить что-нибудь в этом роде для княгини. - У меня сегодня будет обедать un certain monsieur Chimsky!.. Il n'est pas jeune, mais il est un homme fort agreable*. ______________ * некий господин Химский! Он не молод, но человек весьма приятный (франц.). Химский был один из старых заграничных знакомых Анны Юрьевны, некогда участвовавший во всех ее удовольствиях. - Нет, сегодня не могу, - отвечала княгиня, все-таки желавшая отобедать этот день дома. - Отчего же?.. Приезжай! - повторила настойчиво Анна Юрьевна. Ей, по преимуществу, хотелось познакомить княгиню с Химским, который был очень смелый и дерзкий человек с женщинами, и Анна Юрьевна без искреннего удовольствия вообразить себе не могла, как бы это у них вдруг совершенно неожиданно произошло: Анна Юрьевна ужасно любила устраивать подобные неожиданности. - Что же, приедешь или нет? - повторила она. - Нет! - отвечала княгиня. - Глупо! - произнесла Анна Юрьевна и позевнула; ей уже стало и скучно с княгиней. Посидев еще несколько времени, больше из приличия, она начала, наконец, прощаться и просила княгиню передать мужу, чтобы тот не медля к ней приехал по одному очень важному для него делу; но, сходя с лестницы, Анна Юрьевна встретила самого князя. С ним произошел такого рода случай: он уехал из дому с невыносимой жалостью к жене. "Я отнял у этой женщины все, все и не дал ей взамен ничего, даже двух часов в день ее рождения!" - говорил он сам себе. С этим чувством пришел он в Роше-де-Канкаль, куда каждодневно приходила из училища и Елена и где обыкновенно они обедали и оставались затем целый день. По своей подвижной натуре князь не удержался и рассказал Елене свою сцену с женой. Та выслушала его весьма внимательно. - Что же, поезжай, отобедай с ней вместе, - сказала она, потупляя свои черные глаза. - Не хочется что-то, - произнес не совсем, как показалось Елене, искренним голосом князь. - Мало чего не хочется! - возразила ему Елена совсем уже неискренне. - И в самом деле, лучше ехать! - сказал князь, подумав немного, и затем сейчас же встал с своего места. - Поезжай! - повторила ему еще раз Елена, протягивая на прощанье руку. Если бы князь хоть сколько-нибудь повнимательнее взглянул на нее, то увидел бы, какая мрачная буря надвинулась на ее молодое чело. - После обеда я приеду сюда. Ты подожди меня, - сказал он торопливо. - Нет, я дожидаться не стану... - отвечала Елена. - Отчего же? - Оттого, что не хочу, - произнесла Елена, видимо, употребив над собой все усилие, чтобы смягчить свой голос и сделать его менее гневным. - Жаль очень! - проговорил князь, ничего этого не заметивший и спешивший только уйти. Ему на этот раз больше всего хотелось приехать поскорей домой и утешить жену. - Ах, очень кстати! - воскликнула Анна Юрьевна, увидев его входящим в сени. - Где бы тут переговорить с тобой? Можно в этой швейцарской? - прибавила она, показывая на комнату швейцара. - Я думаю, можно, - отвечал князь, несколько удивленный ее словами и встречею с нею. И затем они оба вошли в швейцарскую. - У тебя связь с Еленой, но ты не даешь ей ни копейки денег! Мне сегодня очень достоверный человек рассказал, que sa mere a envie de porter plainte centre vous*, - начала Анна Юрьевна прямо. ______________ * что ее мать намерена жаловаться на вас (франц.). - Как я не даю? Сколько раз я предлагал Елене... - бухнул князь, совсем опешенный словами Анны Юрьевны. - Не Елене надобно было предлагать!.. Она, конечно, у тебя не возьмет, а пошли матери, и пошли сейчас же. А теперь прощай, - проговорила Анна Юрьевна и сама пошла. - Кузина, я боюсь больше всего, чтобы это открытие не повредило в ваших глазах Елене? - проговорил ей вслед несколько опомнившийся князь. - Вот вздор какой! - отвечала Анна Юрьевна, садясь в свою карету. VI Совет кузины, в отношении Жиглинских, князь выполнил на другой же день, и выполнил его весьма деликатно. Зная, когда Елены наверное не бывает дома, он послал к старухе Жиглинской своего управляющего, который явился к Елизавете Петровне и вручил ей от князя пакет с тремястами рублей серебром. - Князь приказал вас спросить, - доложил ей при этом управляющий, - как вам будет угодно получать деньги на следующие месяцы: к вам ли их прикажете доставлять на дом или сами будете жаловать к нам в контору для получения? - Ах, я сама буду ездить, вы не беспокойтесь, - проговорила Елизавета Петровна, принимая трепещущими руками деньги и вся краснея в лице от удовольствия. Управляющий поклонился ей и хотел было уйти. - Князь нанял у меня землю и, вероятно, помесячно желает мне платить, - пояснила ему г-жа Жиглинская. - Да-с, они ежемесячно приказали вам доставлять, - ответил ей управляющий. - Очень благодари!.. Очень!.. - говорила Елизавета Петровна радушнейшим голосом. - У князя, кажется, тоже есть имение в Саратовской губернии? - Есть, - сказал управляющий. - Ну, и мое имение, значит, соседнее вашему. Не в убытке будете, что наняли, не в убытке! - повторила Елизавета Петровна дважды. Управляющий молчал. Князь не говорил ему ни слова об имении. - Большое имение князь изволил у вас взять? - спросил он. - О, да, порядочное! - отвечала Елизавета Петровна с некоторою важностью. Ей казалось, что она, лгав таким образом, очень умно и тонко поступает. Когда управляющий ушел, Елизавета Петровна послала Марфушку купить разных разностей к обеду. Елене, впрочем, о получении денег она решилась не говорить лучше, потому что, бог знает, как еще глупая девочка примет это; но зато по поводу другого обстоятельства она вознамерилась побеседовать с ней серьезно. Елена в этот день возвратилась из училища не в двенадцать часов ночи, а к обеду. Выйдя поутру из дому, Елена только на минуту зашла в Роше-де-Канкаль, отдала там швейцару записочку к князю, в которой уведомляла его, что она не придет сегодня в гостиницу, потому что больна; и затем к обеду возвратилась из училища домой. Ее очень рассердил вчера князь. Напрасно рассудок говорил в Елене, что князь должен был таким образом поступить и что для нее ничего тут нет ни оскорбительного, ни унизительного. Нет, не должен! - возражала она в сердцах сама себе, - и если супруге своей он не в состоянии отказать в подобных пустяках, значит, она страшное значение имеет для него. Что же после того Елена?.. Одно только пустое времяпрепровождение его, и с ней поэтому церемониться нечего! Можно ей рассказать со всевозможными подробностями о своих глупых объяснениях с супругой. Он гораздо бы больше показал ей уважения, если бы просто не приехал и сказал, что нельзя ему было, - все-таки это было бы умнее для него и покойнее для нее; тогда она по крайней мере не знала бы пошлой причины тому. О, как в эти минуты Елена возненавидела княгиню и дала себе твердое и непреложное слово, в первое же свидание с князем, объяснить ему и показать въяве: каков он есть человек на свете! Елена, как и большая часть девушек ее времени и воспитания, иногда любила в мыслях и разговорах даже употреблять простонародные обороты. Когда, наконец, Елизавета Петровна позвала дочь сесть за стол, то Елена, несмотря на свою грусть, сейчас же заметила, что к обеду были поданы: жареная дичь из гастрономического магазина, бутылка белого вина и, наконец, сладкий пирог из грецких орехов, весьма любимый Еленою. Она подумала, что мать все это приготовила по тому случаю, что Елена накануне еще сказала, что придет обедать домой, и ей сделалось несколько совестно против старухи. "Она-то меня все-таки любит, а я уж ее нисколько!" - подумала Елена с некоторою болью в сердце. Елизавета Петровна между тем была в превосходнейшем расположении духа. - Я не помню, говорила ли я тебе, - начала она, обращаясь к дочери и каким-то необыкновенно развязным тоном, - что у покойного мужа было там одно дело, по которому у него взято было в опеку его имение. - Нет, не говорили, - отвечала ей серьезно Елена, действительно никогда ничего подобного не слыхавшая от матери. - Как же, очень порядочное имение! - воскликнула Елизавета Петровна. - И вообрази себе: сегодня является ко мне письмоводитель квартального и объявляет, что дело это решено в нашу пользу; доставил мне часть денег и говорит, что и еще мне будет доставлено!.. - Это хорошо! - проговорила Елена с удовольствием. - Как же, ангел мой, не хорошо! Кроме уже помощи, которую мы теперь получим, у нас будет каждогодный доход. Перед дочерью Елизавета Петровна выдумала о каком-то имении покойного мужа затем, чтоб Елене не кинулся в глаза тот избыток, который Елизавета Петровна, весьма долго напостившаяся, намерена была ввести в свою домашнюю жизнь: похоти сердца в ней в настоящее время заменились похотями желудочными! - Теперь еще я хотела тебя спросить, - продолжала она каким-то даже умильным голосом, - отчего у нас князь не бывает совсем? - Он заметил, что вам не нравятся его посещения, - отвечала Елена. - Господи помилуй! Господи помилуй!.. И не думала, и не думала! - воскликнула Елизавета Петровна, всплеснув даже руками. - Как же вы не думали? Вы стерегли нас, как я не знаю что! - возразила ей Елена. - Да мне просто любопытно было посидеть и послушать ваших умных разговоров, больше ничего! - отвечала г-жа Жиглинская невиннейшим голосом. Елена на это ничего не сказала и только нахмурилась: она очень хорошо видела, что мать тут лжет отъявленным образом. - Если в этом только, то пускай приезжает, я глаз моих не покажу. Что, в самом деле, мне, старухе, с вами, молодыми людьми, делать, о чем разговаривать? Елена и на это тоже молчала. Она одного только понять не могла, отчего в матери произошла такая перемена, и объясняла это приятным настроением ее духа вследствие получения по какому-то делу денег. - Ты, пожалуйста, попроси князя бывать у нас. Мне очень грустно, очень неприятно, что он так понимает меня! - продолжала Елизавета Петровна. - Хорошо, я ему скажу... - проговорила Елена. Она сама гораздо бы больше желала, чтобы князь бывал у них, а то, как она ни вооружалась стоическим спокойствием, но все-таки ей ужасно тяжело и стыдно было середь белого дня приходить в Роше-де-Канкаль. Ей казалось, что она на каждом шагу может встретить кого-нибудь из знакомых, который увидит, куда она идет; что швейцар, отворяя ей дверь, как-то двусмысленно или почти с презрением взглядывал на нее; что молодые официанты, стоящие в коридоре, при проходе ее именно о ней и перешептывались. - Непременно скажи, прошу тебя о том! - восклицала Елизавета Петровна почти умоляющим голосом. - Или вот что мы лучше сделаем! - прибавила она потом, как бы сообразив нечто. - Чтобы мне никак вам не мешать, ты возьми мою спальную: у тебя будет зала, гостиная и спальная, а я возьму комнаты за коридором, так мы и будем жить на двух разных половинах. - Хорошо, мне все равно! - отвечала Елена, сначала и не понявшая, для чего мать это затевает. Елизавету же Петровну, как видно, сильно заняло ее новое предположение, так что, выйдя из-за стола, она, не теряя ни минуты, позвала Марфушу и дворника и заставила их вещи свои перетаскивать в комнату Елены, а вещи Елены - в свою комнату, и при этом последнюю заметно старалась убрать как можно наряднее; для этой цели Елизавета Петровна оставила в этой комнате свой ковер, свой ломберный стол и на нем вазы с восковыми цветами. Елена все это время полулежала в гостиной на диване: у нее страшно болела голова и на душе было очень скверно. Несмотря на гнев свой против князя, она начинала невыносимо желать увидеть его поскорей, но как это сделать: написать ему письмо и звать его, чтобы он пришел к ней, это прямо значило унизить свое самолюбие, и, кроме того, куда адресовать письмо? В дом к князю Елена не решалась, так как письмо ее могло попасться в руки княгини; надписать его в Роше-де-Канкаль, - но придет ли еще туда князь? Тот, впрочем, без всякого зову сам не заставил себя долго дожидаться. Елизавета Петровна едва только успела покончить свои хлопоты по поводу убранства нового помещения Елены, как раздался довольно сильный звонок. Елена при этом сейчас же привстала на диване; Марфуша бросилась отворять дверь; г-жа Жиглинская тоже, будто бы случайно, выставилась в переднюю. Это, как и ожидали все, приехал князь. - Дома Елена Николаевна? - спросил он. - Дома, пожалуйте! - ответила за Марфушу Елизавета Петровна. Князь вошел. - Благодарю! - сказала, проворно и почти насильно схватив его руку, Елизавета Петровна. - Я Елене не говорила, и вы не говорите, - прибавила она почти шепотом. - Зачем же говорить ей! - произнес князь и поспешил уйти от Елизаветы Петровны. - Вы больны? - сказал он обеспокоенным голосом, входя в гостиную к Елене и протягивая ей руку. - Больна! - отвечала ему та довольно сухо. - Но чем же? - Голова болит! - говорила Елена. Намерение ее разбранить князя, при одном виде его, окончательно в ней пропало, и она даже не помнила хорошенько, в каких именно выражениях хотела ему объяснить поступок его. Князь, в свою очередь, тоже, кажется, немножко предчувствовал, что его будут бранить. Вошедшая, впрочем, Марфуша прервала на несколько минут их начавшийся разговор. - Маменька приказала вам сказать, - обратилась она к Елене, - что они со мной сейчас уезжают к Иверской молебен служить, а потом к Каменному мосту в бани-с. Князь при этом не удержался и улыбнулся, а Елена сконфузилась. - Как ты, однако, глупа, Марфуша! - проговорила она. При этом Марфа уже покраснела и сейчас же скрылась, а через несколько минут действительно Елизавета Петровна, как это видно было из окон, уехала с ней на лихаче-извозчике. Дочь таким образом она оставила совершенно с глазу на глаз с князем. - Ну, подите сюда и сядьте около меня! - сказала ему Елена. Князь подошел и сел около нее. Елена положила ему голову на плечо. - Что, много изволили с супругой вашей вчера любезничать? - спросила она его насмешливо. - Напротив-с, очень мало! - отвечал он ей тоже насмешливо. - Я думаю!.. - воскликнула Елена. - Ах, какой, однако, ты гадкий человек - ужас! - прибавила она, протягивая свои красивые ноги по дивану. - Но чем же, однако, позвольте вас спросить? - сказал князь, все еще желавший и продолжавший отшучиваться. - А тем, что... ну, решился провести этот день с женой. И скажи прямо, серьезно, как вон русские самодуры говорят: "Хочу, мол, так и сделаю, а ты моему нраву не препятствуй!". Досадно бы, конечно, было, но я бы покорилась; а то приехал, сначала хитрить стал, а потом, когда отпустили, так обрадовался, как школьник, и убежал. - Ты в самом деле меня за какую-то дрянь совершенную почитаешь... - проговорил князь уже не совсем довольным голосом. - Да ты дрянь и есть! - подхватила Елена и сама при этом, как бы не удержавшись, взглянула ему с нежностью в лицо. - Так вот же тебе за это по русскому самодурству, если оно так тебе нравится! - сказал князь и слегка приложил свою руку к щечке Елены. Она схватила его руку и начала ее целовать, целовать! - Милый мой, ангел мой, я ужасно тебя люблю! - шептала она. - А я разве меньше тебя люблю? - шептал тоже князь, целуя ее в лицо. - Меньше!.. Постой, однако, - проговорила Елена, приподнимаясь с дивана, - мне что-то тут нехорошо, - прибавила она, показывая на горло. - Ужасно какой противный вкус во рту. - Но ты не скушала ли чего-нибудь? - Нет, у меня с неделю это чувство... Какое-то отвращение почти от всякой пищи! - Может быть, это симптомы чего-нибудь? - спросил князь. - Может быть!.. Но, друг мой, - продолжала Елена каким-то капризным голосом, - мне хочется жить нынче летом на даче в Останкине. Я, помню, там в детстве жила: эти леса, пруды, дорога в Медведково!.. Ужасно как было весело! Я хочу и нынешнее лето весело прожить. - Что ж, и отлично! - подхватил князь. - А ты будешь ли ко мне каждый день ездить? - спросила Елена. - Я и сам там найму, чем мне ездить, - отвечал князь. - Скажите, пожалуйста!.. Но вы забыли, как княгиня еще позволит вам это. - Я княгиню и спрашивать не буду, а скажу ей только, что мы переедем туда. - Ах, какой ты здесь храбрый, ужасно какой храбрый! - воскликнула Елена. Князю заметно уж стало и не нравиться такое подсмеиванье над ним. - Ревность никак не высокое чувство и извинительна только самым необразованным людям! - проговорил он, нахмуривая лоб. - Я это знаю очень хорошо! - возразила Елена. - Но она в таком только случае не извинительна, когда кто прямо говорит: "Я вас не люблю, а люблю другую!", а если говорят напротив... - А если говорят напротив, так так, значит, и есть! - перебил ее резко князь. - И чем нам, - прибавил он с усмешкою, - предаваться бесполезным словопрениям, не лучше ли теперь же ехать в Останкино и нанять там дачи? - Ах, я очень рада! - воскликнула Елена в самом деле радостным голосом. - Ну, так поедемте; время откладывать нечего. - Сию минуту, только приоденусь немного, - отвечала Елена и ушла. Князь, оставшись один, погрузился в размышления. Его смутили слова Елены о постигающих ее припадках: что, если эти припадки подтвердятся? Страх и радость наполнили при этой мысли сердце князя: ему в первый раз еще предстояло это счастие; но как встретить это событие, как провести его потом в жизни? Когда Елена вошла в шляпке и бурнусе, он все еще продолжал сидеть, понурив голову, так что она принуждена была дотронуться веером до его плеча. - Я готова! - проговорила она. - Едемте-с! - сказал князь, и через несколько времени они уже катили в его карете по дороге к Останкину. Елена сидела, прижавшись в угол экипажа. - Как бы я желала, чтобы карета эта далеко-далеко и навсегда увезла нас из Москвы! - сказала она. - Да, недурно бы это было! - согласился и князь, сохраняя свой задумчивый и рассеянный вид; его все еще не оставляла мысль о припадках Елены. В Останкине они прежде всего проехали в слободку и наняли там очень хорошенькую дачку для Елены. Князь хотел было сразу же отдать хозяину все деньги. - Не смейте этого делать! - крикнула на него по-французски Елена и подала хозяину дачи из своего кошелька двадцать пять рублей серебром. - Но почему же?.. - спросил ее князь тоже по-французски, опять нахмуривая лоб. - А потому, - отвечала Елена, - что жена ваша и без того, вероятно, думает, что я разоряю вас... Лицо князя приняло еще более сердитое выражение. - Ядовито сказано, хоть несправедливо совершенно, - произнес он. Из слободки князь и Елена прошли через сад к главному дворцу; здесь князь вызвал к себе смотрителя дома; оказалось, что это был какой-то старый лакей. Прежде всего князь назвал ему фамилию свою; лакей при этом сейчас же снял шапку. - Что, ваши флигеля свободны? - спросил князь. - Свободны-с! - отвечал лакей. - Ну, так скажите вашему управляющему, что оба эти флигеля я оставляю за собой на лето и чтобы он прислал мне записку, что они за мной. - Слушаю-с! - отвечал ему лакей почтительно. Покуда происходили все эти наниманья, солнце почти село, и на дворе становилось довольно свежо. - Я начинаю, однако, зябнуть, - проговорила Елена. - Поедемте скорее домой, - сказал с заботливостью князь, подсаживая ее в карету, где она не преминула спросить его: зачем он, собственно, нанял два флигеля? - Затем, что в одном будет жить княгиня, а в другом я, - отвечал флегматически князь. Елена на это ничего не сказала, но только удовольствие, видимо, отразилось в ее подвижном лице. При обратном пути кучер поехал несколько другой дорогой, и, таким образом, пришлось проезжать мимо дома Анны Юрьевны. Было всего еще девять часов. - Заедемте к вашей начальнице! - сказал князь Елене. - Э, нет! Я всегда терпеть не могла бывать у всех моих начальниц, - отвечала Елена. - Это не такая начальница; я вас сближу несколько с нею. Пожалуйста, заедемте! - уговаривал князь. Ему, по преимуществу, хотелось посмотреть, как Анна Юрьевна примет Елену после того, как узнала она тайну ее отношения к нему. - Хорошо, заедем, если тебе так уж этого хочется, - согласилась Елена. - Я только предуведомлю ее о вас, - сказал князь, войдя с Еленою в залу Анны Юрьевны и уходя вперед ее в кабинет к той. - Я к вам, кузина, заехал с mademoiselle Жиглинской! - сказал он. - Ах, очень рада! - отвечала Анна Юрьевна каким-то странным голосом. Анна Юрьевна вовсе не считала любовь чем-нибудь нехорошим или преступным, но все-таки этот заезд к ней кузена со своей любовницей, которая была подчиненною Анны Юрьевны, показался ей несколько странным и не совсем приличным с его стороны, и потому, как она ни старалась скрыть это чувство, но оно выразилось в ее голосе и во всех манерах ее. - Пожалуйте сюда, mademoiselle Helene! - крикнула она, услышав, что та в зале дожидается. Елена вошла. Она заметно конфузилась несколько. - Vous etes bien aimable*, что заехали ко мне, - продолжала Анна Юрьевна, крепко пожимая ей руку. - Прошу вперед посещать меня sans ceremonie**. ______________ * Вы очень любезны (франц.). ** без церемоний, запросто (франц.). - Но я могу помешать вашим занятиям! - возразила ей Елена. - О, моя милая! - воскликнула Анна Юрьевна. - Зачем вы это говорите? Вы очень хорошо убеждены, что я решительно ничего не делаю, как только сплю и ем. - Нет, я в этом не убеждена, - отвечала ей серьезно Елена. - А мы с mademoiselle Еленой ездили дачу нанимать в Останкино, - вмешался в разговор князь. - Она наняла дачку для себя, а я для себя! - Вот как! - произнесла Анна Юрьевна. - Это, однако, дает и мне мысль нанять дачу, только не в Останкине, а по соседству около него, в Свиблове! Иван Иваныч! - крикнула затем Анна Юрьевна, звоня в то же время в колокольчик. На этот зов вошел ее главный дворецкий. - Съездите, мой милый, завтра в Свиблово и наймите мне там дачку. Помещение для меня какое хотите, - мне все равно, но главное, чтобы конюшни были хорошие и сараи. Иван Иваныч поклонился ей на это и опять ушел к себе. - Я там поселюсь, - начала Анна Юрьевна, обращаясь к гостям своим, - и буду кататься по свибловским полям на моих милых конях, или, как князь называет их, моих бешеных львах, - чудесно! Анна Юрьевна страстно любила лошадей и, в самом деле, ездила почти на львах. - Ну, эти львы ваши, кузина, вам сломят когда-нибудь голову, - заметил ей князь. - Ах, мой милый!.. Ils feront tres bien!..* - отвечала, слегка вздохнув, Анна Юрьевна. - Я так часто в жизни моей близка была сломать себе голову, но не успела только, так пусть же они мне помогут в этом... Ваши занятия в конце мая совершенно окончатся? - отнеслась она затем к Елене, как бы чувствуя необходимость ее немножко приласкать. ______________ * Они сделают очень хорошо!.. (франц.). - Да! - отвечала та ей сухо. Она очень хорошо видела, что Анна Юрьевна, говоря с ней, почти насилует себя. Досада забушевала в сердце Елены против Анны Юрьевны, и, в отмщение ей, она решилась, в присутствии ее, посмеяться над русской аристократией. - Мне очень бы желалось знать, - начала она, - что пресловутая Наталья Долгорукова{69} из этого самого рода Шереметевых, которым принадлежит теперь Останкино? - Из этого! - отвечала Анна Юрьевна с несколько надменным видом. - Не правда ли, que c'est un etre tres poetique?.. L'ideal des femmes russes!*. ______________ * что это очень поэтичное существо?.. Идеал русских женщин! (франц.). Елена сделала гримасу. - По-моему, она очень, должно быть, недалека была, - проговорила Елена. Анна Юрьевна взглянула на нее вопросительно. - Потому что, - продолжала Елена, - каким же образом можно было до такой степени полюбить господина Долгорукова, человека весьма дурных качеств и свойств, как говорит нам история, да и вообще кого из русских князей стоит так полюбить? - Князь! Remerciez pour се compliment; inclinez vous!..* - воскликнула Анна Юрьевна к князю. ______________ * Благодарите за такой комплимент; кланяйтесь! (франц.). - Я потому и позволяю себе говорить это в присутствии князя, - подхватила Елена, - что он в этом случае совершенно исключение: в нем, сколько я знаю его, ничего нет княжеского. А шутки в сторону, - продолжала она как бы более серьезным тоном, - скажите мне, был ли из русских князей хоть один настоящим образом великий человек, великий полководец, великий поэт, ученый, великий критик, публицист?.. Везде они являются дилетантами, играют какую-то второстепенную роль. Суворов был не князь; Пушкин, несмотря на свои смешные аристократические замашки, тоже не князь, Ломоносов не князь, Белинский не князь, Чернышевский и Добролюбов тоже не князья! - Ну, а князь Пожарский{70}, например?.. - перебила ее Анна Юрьевна, слушавшая весьма внимательно все эти слова ее. Елена при этом мило пожала плечами своими. - По-моему-с, он только человек счастливой случайности, - сказала она. - И кто в это действительно серьезное для России время больше действовал: он или Минин - история еще не решила. - Пожарский что? - заметил и князь. - Вот Долгорукий, князь Яков Долгорукий{70} - то другое дело, это был человек настоящий! - Это тот, который царские указы рвал?.. Но разве одна грубость и дерзость дают право на звание великого человека? - возразила ему Елена. - Но кроме там вашего князя Якова Долгорукова мало ли было государственных людей из князей? - воскликнула Анна Юрьевна. - Сколько я сама знала за границей отличнейших дипломатов и посланников из русских князей!.. - О, если вы таких людей разумеете великими, то, конечно, их всегда было, есть и будет очень много, - проговорила Елена. - Но каких же вы-то разумеете великими людьми? - спросила ее Анна Юрьевна уже с некоторою запальчивостью. - Я разумею великим человеком только того, - отвечала Елена, - кто создал что-нибудь новое, избрал какой-нибудь новый путь, неизвестный, по крайней мере, в его народе; а кто идет только искусно по старым дорожкам - это, пожалуй, люди умные... ловкие в жизни... - Но как же в жизни различить, кто идет по новым путям или по старым? - воскликнула Анна Юрьевна. - La vie n'est pas un champ*, где видно, что есть дорога или нет... Вы говорите, моя милая, какую-то утопию! ______________ * Жизнь не поле (франц.). - Почему же я говорю утопию? - спросила Елена удивленным голосом: ее больше всего поразило то, с какой это стати и в каком значении употребила тут Анна Юрьевна слово "утопия". - Решительную утопию! - повторила та настойчиво с своей стороны. Анна Юрьевна простодушно полагала, что утопиею называется всякая ложь, всякий вздор. - Ну, однако, поедемте, пора! - сказал вдруг князь, вставая и обращаясь к Елене. Он, кажется, несколько опасался, чтобы разговор между дамами не достигнул еще до больших резкостей. - Пора! - отозвалась с удовольствием и Елена. Анна Юрьевна, несмотря на происшедший спор, постаралась проститься с Еленой как можно радушнее, а князя, когда он пошел было за Еленой, приостановила на минуту. - Посмотри, как ты девочку изнурил: ее узнать нельзя, - проговорила она ему шепотом. - Подите вы, изнурил!.. - отвечал ей со смехом князь. - Непременно изнурил!.. Она, впрочем, преумненькая, но предерзкая, должно быть... - Есть это отчасти! - отвечал князь, еще раз пожимая руку кузины и уходя от нее. Когда он завез Елену домой, то Елизавета Петровна, уже возвратившаяся и приведшая себя в порядок, начала его убедительно упрашивать, чтобы он остался у них отужинать. Князь согласился. Елена за ужином ничего не ела. - Вы, кажется, хотите голодом себя уморить? - заметил ей князь. - Все противно! - отвечала ему Елена. Елизавета Петровна при этом ответе дочери внимательно посмотрела на нее. VII В самый день переезда Григоровых на дачу их постигнул траур; получена была телеграмма, что скоропостижно скончался Михайло Борисович Бахтулов. Князю Григорову непременно бы следовало ехать на похороны к дяде; но он не поехал, отговорившись перед женой тем, что он считает нечестным скакать хоронить того человека, которого он всегда ненавидел: в сущности же князь не ехал потому, что на несколько дней даже не в состоянии был расстаться с Еленой, овладевшей решительно всем существом его и тоже переехавшей вместе с матерью на дачу. В Петербурге смерть Михайла Борисовича, не говоря уже о Марье Васильевне, с которой с самой сделался от испуга удар, разумеется, больше всех поразила барона Мингера. Барон мало того, что в Михайле Борисовиче потерял искреннейшим образом расположенного к нему начальника, но, что ужаснее всего для него было, - на место Бахтулова назначен был именно тот свирепый генерал, которого мы видели у Бахтулова и который на первом же приеме своего ведомства объяснил, что он в подчиненных своих желает видеть работников, тружеников, а не друзей. Барон, насчет которого были прямо сказаны эти слова, только слегка побледнел, и затем генерал при каждом докладе его стал придираться ко всевозможным пустым промахам и резко выговаривать за них. Барон молча выслушивал все это и в душе решился сначала уехать в четырехмесячный отпуск, а потом, с наступлением осени, хлопотать о переходе на какое-нибудь другое место. В один день, наконец, он высказал генералу свою просьбу об отпуске. - Вы едете за границу? - спросил его тот насмешливо. - Нет-с, в Москву! - отвечал ему барон. - Отчего же не за границу? - повторил генерал опять насмешливо. - Я не имею средств на то, - отвечал барон, гордо выпрямляясь перед ним. - Я могу испросить вам пособие, - произнес генерал уже серьезно. - Я не болен и не имею права на пособие, - проговорил барон тем же гордым тоном. Он не хотел от этого дикого сатрапа{72} принимать никакого одолжения. Генерал затем, весьма равнодушно написав на его докладной записке: "Уволить!", - возвратил ее барону, который, в свою очередь, холодно с ним раскланялся и удалился. На другой день после этого объяснения, барон написал к князю Григорову письмо, в котором, между прочим, излагал, что, потеряв так много в жизни со смертью своего благодетеля, он хочет отдохнуть душой в Москве, а поэтому спрашивает у князя еще раз позволения приехать к ним погостить. "Этот Петербург, товарищи мои по службе, даже комнаты и мебель, словом, все, что напоминает мне моего богоподобного Михайла Борисовича, все это еще более раскрывает раны сердца моего", - заключал барон свое письмо, на каковое князь в тот же день послал ему телеграфическую депешу, которою уведомлял барона, что он ждет его с распростертыми объятиями и что для него уже готово помещение, именно в том самом флигеле, где и князь жил. Барон после того не замедлил прибыть в Москву и прямо с железной дороги в извозчичьей карете, битком набитой его чемоданами, проехал в Останкино. Самого князя не было в это время дома, но камердинер его показал барону приготовленное для него помещение, которым тот остался очень доволен: оно выходило в сад; перед глазами было много зелени, цветов. Часа в два, наконец, явился князь домой; услыхав о приезде гостя, он прямо прошел к нему. Барон перед тем только разложился с своим измявшимся от дороги гардеробом. Войдя к нему, князь не утерпел и ахнул. Он увидел по крайней мере до сорока цветных штанов барона. - Зачем у вас такая пропасть этой дряни? - воскликнул он. - Цветных брюк надобно иметь или много, или ни одних, а то они очень приглядываются! - отвечал барон с улыбкою и крепко целуясь с другом своим. - Княгиню видели? - спросил князь. - Нет еще! - отвечал барон. - Ну, так пойдемте к ней. - Позвольте мне несколько привести себя в порядок, - отвечал барон. - Будем ждать вас! - сказал князь и ушел к жене. Ему поскорее хотелось видеть ее, потому что княгиня, как он успел подметить, не совсем большое удовольствие изъявила, услыхав, что барон собрался, наконец, и едет к ним гостить. Князь застал ее в зале играющею на рояле. Звуки сильные, энергические, исполненные глубокой тоски, вылетали из-под ее беленьких пальчиков. Княгиня в последнее время только и развлечение находила себе, что в музыке. Князь некоторое время простоял на балконе, как бы не решаясь и совестясь прервать игру жены. Невольное чувство совести говорило в нем, что эти сильные и гневные звуки были вызваны из кроткой души княгини им и его поведением; наконец, он вошел, княгиня сейчас же перестала играть. Она никогда больше при муже не играла и вообще последнее время держала себя в отношении его в каком-то официально-покорном положении, что князь очень хорошо замечал и в глубине души своей мучился этим. - Барон приехал! - сказал он как можно более приветливым голосом. - Слышала это я, - отвечала княгиня холодно. "Опять этот холод и лед!" - подумал про себя князь. Обедать этот раз он предположил дома и даже весь остальной день мог посвятить своему приехавшему другу, так как Елена уехала до самого вечера в Москву, чтобы заказать себе там летний и более скрывающий ее положение костюм. Часа в три, наконец, барон явился к княгине в безукоризненно модной жакетке, в щегольской соломенной летней шляпе, с дорогой тросточкой в руке и, по современной моде, в ярко-зеленых перчатках. - Я привез вам поклон от вашего папа, мама, сестриц, - говорил он, подходя и с чувством пожимая руку княгини. - Все они очень огорчены, что вы пишете им об нездоровье вашем; и вы действительно ужасно как похудели!.. - прибавил он, всматриваясь в лицо княгини. - Стареюсь, и от скуки, вероятно, - отвечала княгиня. - А вы в Москве скучаете? - спросил барон. - Ужасно!.. Препротивный город!.. - почти воскликнула княгиня. Князь при этом разговоре сидел молча. Он догадывался, что жена всеми этими словами в его огород кидает камушки. На даче Григоровы обедали ранее обыкновенного и потому вскоре затем пошли и сели за стол. - Как чувствует себя бедная Марья Васильевна? - спросила княгиня барона. - Ах, боже мой! Виноват, и забыл совсем! Она прислала вам письмо, - проговорил тот, вынимая из бумажника письмо и подавая его князю, который с недовольным видом начал читать его. - Марья Васильевна поручила мне умолять князя, чтобы он хоть на несколько дней приехал к ней в Петербург, - объяснил барон княгине. - Я и сама думаю, что ему надобно съездить, - проговорила та. - Ты думаешь, а я не думаю! - произнес сердито князь, кидая письмо на стол. - Черт знает, какая-то там полоумная старуха - и поезжай к ней!.. Что я для нее могу сделать? Ничего! - говорил он, явно вспылив. - Утешил бы ее тем, что она увидит тебя, больше ничего, - подхватила княгиня. - Если ей так хочется видеть меня, так пусть сама сюда едет, - сказал тем же досадливым голосом князь. - Как же самой ей ехать! - возразила княгиня. - Она тронуться с постели теперь не может! - поддержал ее барон. - Ну, когда не может, так и сиди там себе! - сказал князь резко, и вместе с тем очень ясно было видно, до какой степени он сам хорошо сознавал, что ему следовало съездить к старушке, и даже желал того, но все-таки не мог этого сделать по известной уже нам причине. Княгиня на последние слова его ничего не сказала; барон тоже. Он, кажется, начинал немножко догадываться, что между супругами что-то неладное происходит. После обеда князь пригласил барона перейти опять в их мужской флигель. Барон при этом взглянул мельком на княгиню, сидевшую с опущенными в землю глазами, и покорно последовал за князем. Княгиня, оставшись одна, опять села за рояль и начала играть; выбранная на этот раз ею пьеса была не такая уже грустная и гневная, а скорее сентиментальная. Видимо, что играющая была в каком-то более мечтающем и что-то вспоминающем настроении. Князь между тем велел подать во флигель шампанского и льду и заметно хотел побеседовать с приятелем по душе. Приглашая так быстро и радушно барона приехать к ним, князь делал это отчасти и с эгоистическою целью: он был в таком страстном фазисе любви своей, у него так много по этому поводу накопилось мыслей, чувств, что он жаждал и задыхался от желания хоть с кем-нибудь всем этим поделиться. Барон для этого казался ему удобнее всех. Во-первых, он был старый его приятель, во-вторых, заметно любил и уважал его и, наконец, был скромен, как рыба. Князь совершенно был убежден, что барон, чисто по своей чиновничьей привычке, никогда и никому звука не скажет из того, что услышит от него. Когда стакана по два, по три было выпито и барон уже покраснел в лице, а князь еще и больше его, то сей последний, развалясь на диване, начал как бы совершенно равнодушным голосом: - Я хочу вам, мой милый Эдуард, открыть тайну, в отношении которой прошу прежде всего вашей скромности, а потом, может быть, и некоторого совета по случаю оной. - За первое ручаюсь, а за второе, не знаю, сумею ли, - отвечал барон. - Сумеете, потому что в этом случае вам подскажет ваша дружба и беспристрастие ко мне. - О, если так, то конечно! - подхватил барон. Сделав такого рода предисловие, князь перешел затем прямо к делу. - У меня тут в некотором роде роман затеялся! - начал он как-то не вдруг и постукивая нервно ногою. - Роман? С кем же это? - спросил барон. - С девушкой одной и очень хорошей!.. - отвечал князь, окончательно краснея в лице. - С девушкой даже? - повторил барон. - Но как же княгиня на это смотрит? - прибавил он. - Княгиня пока ничего, - отвечал князь, держа голову потупленною, и хоть не смотрел в это время приятелю в лицо, но очень хорошо чувствовал, что оно имеет не совсем одобрительное выражение для него. - Вы лучше других знаете, - продолжал князь, как бы желая оправдаться перед бароном, - что женитьба моя была решительно поступок сумасшедшего мальчишки, который не знает, зачем он женится и на ком женится. Барон молчал. - К счастию, как и вы, вероятно, согласитесь, - разъяснял князь, - из княгини вышла женщина превосходная; я признаю в ней самые высокие нравственные качества; ее счастие, ее спокойствие, ее здоровье дороже для меня собственного; но в то же время, как жену, как женщину, я не люблю ее больше... Барон при этом гордо поднял голову и вопросительно взглянул на приятеля. - Но за что же именно вы разлюбили ее? - спросил он его. - И сам не знаю! - отвечал князь; о причинах, побудивших его разлюбить жену, он не хотел открывать барону, опасаясь этим скомпрометировать некоторым образом княгиню. - Ну, так как вы, мой милый Эдуард Федорович, - заключил он, - полагаете: виноват я или нет, разлюбя, совершенно против моей воли, жену мою? - Конечно, виноваты, потому что зачем вы женились, не узнав хорошенько девушки, - отвечал барон. - Совершенно согласен, но в таковой мере виновата и княгиня: зачем она шла замуж, не узнав хорошенько человека? - Но княгиня, однако, не разлюбила вас? - А я-то чем виноват, что разлюбил ее? - спросил князь. - Тем, что позволили себе разлюбить ее, - отвечал барон, сделав заметное ударение на слове позволили. Князь усмехнулся при этом. - Вы, мой милый Эдуард, - отвечал он, - вероятно не знаете, что существует довольно распространенное мнение, по которому полагают, что даже уголовные преступления - поймите вы, уголовные! - не должны быть вменяемы в вину, а уж в деле любви всякий французский роман вам докажет, что человек ничего с собой не поделает. - Но, однако, почему же вы спрашиваете меня: виноваты ли вы или нет? - возразил ему с усмешкою барон. Князь подумал некоторое время: он и сам хорошенько не давал себе отчета, зачем он спрашивает о подобных вещах барона. - Очень просто-с! - начал он, придумав, наконец, объяснение. - В каждом человеке такая пропасть понятий рациональных и предрассудочных, что он иногда и сам не разберет в себе, которое в нем понятие предрассудочное и которое настоящее, и вот ради чего я и желал бы слышать ваше мнение, что так называемая верность брачная - понятие предрассудочное, или настоящее, рациональное? - По-моему, совершенно рациональное, - подтвердил барон. - Жду доказательств от вас тому! - Доказательством тому может служить, - отвечал барон совершенно уверенно, - то, что брак{77} есть лоно, гнездо, в котором вырастает и воспитывается будущее поколение. - Но будущее поколение точно так же бы хорошо возрастало и воспитывалось и при контрактных отношениях между супругами без всякой верности! - Может быть! Но в таком случае отношения между мужем и женою были бы слишком прозаичны. - Но зато они были бы честней нынешних, и в них не было бы этой всеобщей мерзости деяний человеческих - лжи! Вы вообразите себе какого-нибудь верного, по долгу, супруга, которому вдруг жена его разонравилась, ну, положим, хоть тем, что растолстела очень, и он все-таки идет к ней, целует ее ножку, ручку, а самого его в это время претит, тошнит; согласитесь, что подобное зрелище безнравственно даже!.. И сей верный супруг, по-моему, хуже разных господ камелий, приносящих себя в жертву замоскворецким купчихам; те, по крайней мере, это делают из нужды, для добычи денег, а он зачем же? Затем, что поп ему приказал так! Барон усмехнулся: подобная картина верного супруга и ему показалась странна и смешна. - А что за Москвой-рекой в самом деле можно выгодно жениться на какой-нибудь богатой купеческой дочке? - спросил он вдруг. - Весьма. Хотите, я буду хлопотать для вас об этом? - Сделайте одолжение! - подхватил барон шутя. - Однако вот что вы мне скажите, - прибавил он уже серьезно, - что же будет, если княгиня, так вполне оставленная вами, сама полюбит кого-нибудь другого? - Имеет полное нравственное право на то!.. Полнейшее! - воскликнул князь. - Ну нет, вы шутите! - произнес барон, краснея даже немножко в лице. - Нисколько! Я даже душевно желаю того по простому чувству справедливости: я полюбил другую женщину, поэтому и княгиня, если пожелает того, может отдать свое сердце другому; желаю только в этом случае, чтобы этот другой был человек порядочный! Барон при этом опять усмехнулся и покачал только головой. - Я все-таки не могу верить, чтобы могли между вами существовать такие отношения, - проговорил он. - Совершенно такие существуют! - отвечал князь, нахмуривая брови: ему было уже и досадно, зачем он открыл свою тайну барону, тем более, что, начиная разговор, князь, по преимуществу, хотел передать другу своему об Елене, о своих чувствах к ней, а вышло так, что они все говорили о княгине. - Странно, очень странно, - сказал ему на это барон, в самом деле, как видно, удивленный тем, что слышал. В это время из сада под окном флигеля раздался голос княгини. - Эдуард Федорыч! - крикнула она оттуда. - Не хотите ли прогуляться со мной по Останкину? - Ах, очень рад! - воскликнул тот и, сейчас же встав и схватив свою соломенную шляпу, пошел к княгине. - И я с вами пойду! - подхватил князь и тоже пошел за бароном. Княгиня, кажется, не ожидала увидеть мужа. - А ты разве дома еще? - спросила она его. - Дома! - отвечал князь. - Мы в сад не пойдем; там из Москвы наехало купечество, а потому толпа ужасная! - говорила княгиня. - А барон, напротив, стремится к замоскворецкому купечеству: партию хочет себе составить посреди их! - заметил князь. - Партию вы хотите между купчих составить? - спросила княгиня барона как бы несколько укоризненным голосом. - Это ваш супруг мне предлагает, - отвечал тот. Разговаривая таким образом, они шли по дороге к Марьиной роще, и когда вышли в поле, то княгиня, которая была очень дальнозорка, начала внимательно глядеть на ехавшую им навстречу пролетку с дамой. - Это, кажется, Елена? - спросила она мужа. - Да, она, - произнес тот протяжно. Он уже давно узнал Елену, возвращавшуюся из Москвы. О том, что Жиглинские будут в Останкине жить и даже переехали с ними в один день, князь до сих пор еще не говорил жене. - Она, вероятно, к нам едет! - прибавила княгиня. - Не думаю, скорее домой! - возразил князь. - Стало быть, она здесь живет? - произнесла княгиня, устремляя на мужа внимательный взгляд. - Здесь! - отвечал он ей почти сердито. Елена в это время подъехала к ним очень близко. Сначала она, видимо, недоумевала - выйти ли ей из экипажа или нет; наконец, заметно пересилив себя, она сошла и прямо обратилась к княгине. - Bonjour, princesse! - произнесла она как бы радостным голосом. - Bonjour! - отвечала княгиня. - А вы в Останкине тоже живете? - присовокупила она после короткого молчания. - В Останкине! - сказала Елена. - А давно ли переехали? - Недели две. Княгиня сделала при этом знаменательную мину. Князь же с своей стороны спешил познакомить Елену с бароном. - Барон Мингер!.. Mademoiselle Жиглинская!.. - отрекомендовал он их друг другу. Елена довольно равнодушно поклонилась барону, но тот с удовольствием оглядел ее с головы до ног; все пошли потом обратно в Останкино. - Это именно та особа, о которой я вам говорил, - сказал негромко барону князь. - А!.. - произнес тот. У ворот сада дамы стали прощаться; после того разговора, который произошел у них при встрече, они не сказали между собою больше ни полслова. - Прощайте, княгиня! - произнесла Елена как бы отдыхающим от удушья голосом. - Прощайте, - сказала и та не без удовольствия. - Заходите как-нибудь к нам! - сказала Елена князю, садясь на своего извозчика. - Непременно! - отвечал тот. Княгиня после того, ссылаясь на нездоровье, ушла к себе в дом, а мужчины прошли в свой флигель и стали играть на бильярде. Разговор об Елене и о княгине между ними не начинался более, как будто бы им обоим совестно было заговорить об этом. VIII После описанной нами прогулки княгиня в самом деле видно расхворалась не на шутку, потому что дня два даже не выходила из своей комнаты. В продолжение всего этого времени князь ни разу не зашел к ней; на третье утро, наконец, княгиня сама прислала к нему свою горничную. - Княгиня приказали вас спросить, что могут они послать за Елпидифором Мартынычем? - доложила ему та. - А разве княгине не лучше? - спросил князь как бы несколько встревоженным голосом. - Никак нет-с, - отвечала горничная. - Но почему же именно за Елпидифором Мартынычем? - произнес князь и пошел к жене. Княгиню застал он неодетою, с дурным цветом лица, с красными и как бы заплаканными глазами. - Чем вы больны? - спросил он ее, хотя и догадывался о причине ее болезни. - И сама хорошенько не знаю! - отвечала княгиня, стараясь не глядеть на мужа. - Но что за сумасшествие посылать за болваном Иллионским, - возразил он. - Потому что я ему больше других докторов верю, - отвечала княгиня холодно и равнодушно. - Но я-то ему не верю и не могу позволить ему лечить тебя! - проговорил резко князь. Княгиня слегка пожала плечами. - В таком случае я останусь без доктора, - произнесла она. Ответ этот, видимо, взбесил князя, но он сдержал себя. - Зачем же вы в таком случае спрашивали меня? Посылайте, за кем хотите! - произнес он и затем, повернувшись на каблуках своих, проворно ушел к себе: князь полагал, что княгиня всю эту болезнь и желание свое непременно лечиться у Елпидифора Мартыныча нарочно выдумала, чтобы только помучить его за Елену. Княгиня действительно послала за Елпидифором Мартынычем не столько по болезни своей, сколько по другой причине: в начале нашего рассказа она думала, что князь идеально был влюблен в Елену, и совершенно была уверена, что со временем ему наскучит подобное ухаживание; постоянные же отлучки мужа из дому княгиня объясняла тем, что он в самом деле, может быть, участвует в какой-нибудь компании и, пожалуй, даже часто бывает у Жиглинских, где они, вероятно, читают вместе с Еленой книги, философствуют о разных возвышенных предметах, но никак не больше того. Когда князь сказал княгине, что они переедут на дачу в Останкино, то она была очень рада тому. Ей казалось, что он тогда, по необходимости, будет больше бывать дома и не станет каждый день скакать в Москву для свидания с предметом своей страсти, а таким образом мало-помалу и забудет Елену; но, по переезде на дачу, князь продолжал не бывать дома, - это уже начинало княгиню удивлять и беспокоить, и тут вдруг она узнает, что Елена не только что не в Москве, но даже у них под боком живет: явно, что князь просто возит ее за собой. Разузнать обо всем этом и подробно выведать княгиня могла через одного только Елпидифора Мартыныча, в преданность которого она верила и наперед почти была убеждена, что он все уже и знает. Получив от княгини приглашение посетить ее больную, Елпидифор Мартыныч сейчас же воспылал гордостью. - Митька, лошадей! - крикнул он как-то грозно своему лакею, и, когда кони его (пара старых саврасых вяток) были поданы, он гордо сел в свою пролетку, гордо смотрел, проезжая всю Сретенку и Мещанскую, и, выехав в поле, где взору его открылся весь небосклон, он, прищурившись, конечно, но взглянул даже гордо на солнце и, подъезжая к самому Останкину, так громко кашлянул, что сидевшие на деревьях в ближайшей роще вороны при этом громоподобном звуке вспорхнули целой стаей и от страха улетели вдаль. У Григоровых Елпидифор Мартыныч решился на этот раз повести себя немножко сурово и сердито, желая дать им понять, что его нельзя так третировать: то поди вон, то пожалуй к нам, - и на первых порах выдержал эту роль; попав сначала случайно в мужской флигель и не найдя там никого, кроме лакея, он строго спросил его: - Где больная? Лакей при этом выпучил на него глаза. - Какая больная-с? - сказал он ему. - Княгиня! - крикнул уж на него доктор. - Ах, пожалуйте-с, они в том большом флигеле, - произнес лакей и повел Елпидифора Мартыныча через сад, где тот снова гордо взглянул на цветы, гордо вдохнул в себя запах резеды; но войдя к княгине, мгновенно утратил свой надменный вид и принял позу смиренной и ласкающейся овечки. - Это что вы делаете?.. Хвораете?.. А?.. Не стыдно ли вам! - говорил он, целуя белую ручку княгини, и потом, сколь возможно стараясь потише, откашлянулся: - К-ха!.. Ну-с, где же и что же у вас болит? - продолжал он, принимаясь, по обыкновению, щупать пульс. - У меня желчь, должно быть; во рту очень горько, - проговорила княгиня. - Тут, значит, есть боль, - присовокупил Елпидифор Мартыныч, ткнув довольно сильно княгиню пальцем в правый желудочный бок. Та при этом невольно покраснела. - Есть маленькая боль, - отвечала она. - А тут, в сердчишке, ничего не болит? - пошутил Елпидифор Мартыныч, показывая на левый грудной бок княгини. - А тут очень болит! - сказала она, в свою очередь, с горькою улыбкой. - Знаем-с, знаем! Ну, язычок покажите! Зачем Елпидифор Мартыныч требовал, чтобы княгиня язык ему показала, он и сам хорошенько не понимал, но когда та показала ему один только кончик языка, то он почти прикрикнул на нее. - Больше, больше высуньте! Бедная княгиня почти до слез на глазах высунула ему язык. - Ну, язык так себе, ничего! - произнес Елпидифор Мартыныч и сел писать рецепт. Прежде всего он затребовал приличное количество миндальной эмульсин, а потом выписал для успокоения нервов лавровишневых капель и на всякий случай, авось чему-нибудь поможет, нукс-вомика{83}; затем, для приятного вкуса и против желчи, положил лимонного сиропу; кроме того, прописал невиннейший по содержанию, но огромной величины пластырь на печень и, сказав, как нужно все это употреблять, уселся против княгини. - На дачку вот приехали; хорошо это, очень хорошо! Княгиня молчала. - Князя я не увижу, конечно, - продолжал Елпидифор Мартыныч, - его, может, дома нет, да и не любит ведь он меня. - Он, кажется, куда-то ушел, - отвечала не прямо княгиня. Она все обдумывала, как бы ей поскорее начать с Елпидифором Мартынычем тот разговор, который ей хотелось, и никак не могла придумать; но Елпидифор Мартыныч сам помог ей в этом случае: он, как врач, может быть, и непрозорлив был, но как человек - далеко видел! - Барышня-то эта, Жиглинская, которую я видел у вас, здесь же живет, в Останкине? - ударил он прямо куда нужно. - Д-да... - протянула ему в ответ княгиня. - А что, скажите, вы ее знаете хорошо? - прибавила она, помолчав немного. - Знаю хорошо-с, особенно старуху-мать. - Что же это за госпожа? - Госпожа такая, что дама... благородного звания... - отвечал Елпидифор Мартыныч с ударением. - Смолоду красавица была!.. Ах, какая красавица! - прибавил он и закрыл даже при этом глаза, как бы желая себе яснее вообразить Елизавету Петровну в ее молодости. - Что же, она замужняя была? - спрашивала княгиня. - Как же-с!.. Сначала замужем была, ну, а потом и без замужества жила с одним господином как бы в замужестве. Более всегда телесною красотой блистала, чем душевной! Для Елпидифора Мартыныча было ясно, как день, что он мог или даже должен был бранить Жиглинских перед княгиней. - Но, вероятно, и дочь у ней такая же? - прибавила княгиня; у ней губы даже при этом дрожали. Елпидифор Мартыныч пожал плечами. - К-ха! - откашлянулся он. - Есть пословица русская, что яблоко от деревца недалеко падает! - заключил он многознаменательно. - Но вы у них бываете? - продолжала расспрашивать княгиня. Елпидифор Мартыныч поднял при этом свои густые брови. - Бываю... лечу старуху иногда, - солгал он. - А мужа моего не видали там? - проговорила княгиня, и у ней опять при этом задрожали губы. - Нет, не видал, ни разу не заставал, - отвечал, улыбаясь, Елпидифор Мартыныч, - а сказывала старуха, что бывает у них. - К чему же она вам сказывала это? - допрашивала княгиня. Оскорбленная любовь и ревность сделали из нее даже искусную допросчицу. - Да к тому... - отвечал Елпидифор Мартыныч протяжно и соображая (он недоумевал еще отчасти: все ли ему говорить княгине или нет), - что жаловалась на дочь. - Но какая же связь тут, что она жаловалась на дочь и что князь бывает у них? - А такая вот, - отвечал Елпидифор Мартыныч, кашлянув, - что князь, собственно, и бывает у них для дочки... - Стало быть, мать против этого? - допрашивала княгиня. - Сначала была против, - отвечал Елпидифор Мартыныч, с лукавой улыбкой, - а теперь, кажется, за. - Но почему же прежде против, а теперь за? - спросила княгиня. - А потому, вероятно, что деньги за то от князя стала получать!.. Нынче ведь, сударыня, весь мир на этом замешан, - пояснил ей Елпидифор Мартыныч и заметил при этом, что у княгини, против ее воли, текли уже слезы по щекам. - Неприятно это видеть, очень неприятно, в каком бы семействе это ни происходило, - продолжал он как бы с некоторым даже чувством. - Но что же мне теперь делать? - спросила его княгиня тихо. - Терпеть!.. Бог терпенье любит!.. - отвечал Елпидифор Мартыныч наставническим тоном. - Но терпеть можно, если остается еще надежда, что человек опомнится когда-нибудь и возвратится к своему долгу, а тут я ничего этого не вижу? - полуспросила княгиня. Видимо, что она ожидала и желала, чтобы на эти слова ее Елпидифор Мартыныч сказал ей, что все это вздор, одна только шалость со стороны князя, и Елпидифор Мартыныч понимал, что это именно княгиня хотела от него услышать, но в то же время, питая желание как можно посильнее напакостить князю, он поставил на этот раз правду превыше лести и угодливости людям. - Да, возвращение для князя будет трудное и едва ли даже возможное, - проворил он. - Стало быть, связь между ними очень близкая и прочная? - спросила княгиня, все более и более теряясь и волнуясь. - Кто ж это знает? - отвечал Елпидифор Мартыныч, пожав плечами. - К-х-ха! - откашлянулся он. - Мать мне ее, когда я был у них перед отъездом их на дачу, говорила: "Что это, говорит, Леночку все тошнит, и от всякой пищи у ней отвращение?" Я молчу, конечно; мало ли человека отчего может тошнить! - Поэтому она уж в интересном положении? - произнесла княгиня почти голосом ужаса. - Ничего больше того не знаю, ничего-с!.. - сказал наотрез Елпидифор Мартыныч. - Но, Елпидифор Мартыныч, вы узнайте мне это хорошенько, повернее, - продолжала княгиня тем же отчаянным голосом. - Что тут разузнавать? - возразил было Елпидифор Мартыныч. - Время всего лучше может показать: пройдет месяца три, четыре, и скрыть это будет невозможно. - Но я не через четыре месяца хочу это знать, а теперь же, - иначе я измучусь, умру, поймите вы! Елпидифор Мартыныч развел руками. - Можно, пожалуй, и теперь поразведать, - сказал он. - Вы сейчас же отсюда и заезжайте к Жиглинским, разведайте у них, а завтра ко мне приедете и скажете, - настаивала княгиня. - Хорошо! - согласился Елпидифор Мартыныч. - Только одного я тут, откровенно вам скажу, опасаюсь: теперь вот вы так говорите, а потом как-нибудь помиритесь с князем, разнежитесь с ним, да все ему и расскажете; и останусь я каким-то переносчиком и сплетником! - Никогда я ему ничего не скажу и не помирюсь с ним в душе!.. - возразила княгиня. - Ну да, не скажете! Женщина ведь вы, сударыня, и поэтому сосуд слабый и скудельный!.. - заметил ей глубокомысленно Елпидифор Мартыныч. Когда он, наконец, отправился и княгиня осталась одна, то дала волю душившим ее в продолжение всей предыдущей сцены слезам. Елена, если только правда, что про нее говорил Елпидифор Мартыныч, казалась ей каким-то чудовищем. "Как, - рассуждала княгиня, - девушка все-таки из благородного звания, получившая образование, позволила себе войти в близкую связь с женатым человеком!" Судя по себе, княгиня даже вообразить не могла, каким образом девушка может решиться на подобную вещь. Родившись и воспитавшись в строго нравственном семействе, княгиня, по своим понятиям, была совершенно противоположна Елене: она самым искренним образом верила в бога, боялась черта и грехов, бесконечно уважала пасторов; о каких-либо протестующих и отвергающих что-либо мыслях княгиня и не слыхала в доме родительском ни от кого; из бывавших у них в гостях молодых горных офицеров тоже никто ей не говорил ничего подобного (во время девичества княгини отрицающие идеи не коснулись еще наших военных ведомств): и вдруг она вышла замуж за князя, который на другой же день их брака начал ей читать оду Пушкина о свободе{87}; потом стал ей толковать о русском мужике, его высоких достоинствах; объяснял, наконец, что мир ждет социальных переворотов, что так жить нельзя, что все порядочные люди задыхаются в современных формах общества; из всего этого княгиня почти ничего не понимала настоящим образом и полагала, что князь просто фантазирует по молодости своих лет (она была почти ровесница с ним). Будь князь понастойчивей, он, может быть, успел бы втолковать ей и привить свои убеждения, или, по крайней мере, она стала бы притворяться, что разделяет их; но князь, как и с большей частью молодых людей это бывает, сразу же разочаровался в своей супруге, отвернулся от нее умственно и не стал ни слова с ней говорить о том, что составляло его суть, так что с этой стороны княгиня почти не знала его и видела только, что он знакомится с какими-то странными людьми и бог знает какие иногда странные вещи говорит. В числе самых сильных нравственных желаний княгини было желание иметь детей, и она полагала, что быть матерью или отцом есть высшее счастье человека на земле. Услыхав, что ее сопернице угрожает это счастие, княгиня страшно и окончательно испугалась за самое себя; она, судя по собственным своим чувствам, твердо была убеждена, что как только родится у князя от Елены ребенок, так он весь и навсегда уйдет в эту новую семью; а потому, как ни добра она была и как ни чувствовала отвращение от всякого рода ссор и сцен, но опасность показалась ей слишком велика, так что она решилась поговорить по этому поводу с мужем серьезно. При таком душевном состоянии прописанных ей лекарств она, разумеется, не принимала и продолжала весь остальной день плакать. Елпидифор Мартыныч между тем, как обещал княгине, так и исполнил, и направился прямо к Жиглинским. Во всех своих сплетнях, которыми сей достопочтенный врач всю жизнь свою занимался, он был как-то необыкновенно счастлив: в настоящем случае, например, Елизавета Петровна сама ждала его и почти готова была посылать за ним. - А, сокол мой ясный! - воскликнула она, увидав его из сада подъезжающим к их даче. - Милости прошу! - повторила она, сама отворяя ему калитку. Елпидифор Мартыныч вошел к ней и хоть с небольшим удовольствием, но поцеловал у нее руку. - На лавочку, сюда, под тень! - говорила Елизавета Петровна и усадила Елпидифора Мартыныча рядом с собой на одну из скамеечек. - А мне бы, глупой, давно следовало вас поблагодарить! - начала она, как бы спохватившись. Елизавета Петровна до сих пор еще не говорила Елпидифору Мартынычу, что стала получать от князя деньги, опасаясь, что он, старый черт, себе что-нибудь запросит за то; но в настоящее время нашла нужным открыться ему. - Ну, что тут... не стоит благодарности... - отвечал ей, в свою очередь, как-то стыдливо потупляя свои очи, Елпидифор Мартыныч. - Словеса наши, значит, подействовали, - прибавил он затем с оттенком некоторой гордости. - Подействовали отчасти, - отвечала Елизавета Петровна. - Что же, на много ли князь распоясался? - спрашивал Елпидифор Мартыныч. - Не на много, не ошибется! - А на сколько, однако? - Ну, и говорить не хочется!.. Вы, однако, как-нибудь Елене не проговоритесь, - она ничего не знает об этом. - Зачем ей говорить! - отвечал Елпидифор Мартыныч, нахмуривая немного свои брови. - А что, она здорова? - присовокупил он каким-то странным голосом. - То-то, что нет!.. Нездорова! - воскликнула Елизавета Петровна. - Припадки, что я вам говорила, продолжаются. - Что же это значит? - спросил ее со вниманием Елпидифор Мартыныч. - Что значит? Я думаю, что обыкновенно это значит, - отвечала Елизавета Петровна. - Беременна, кажется, - произнесла она, помолчав немного и более тихим голосом, чем обыкновенно говорила. - Вот тебе на! - сказал Елпидифор Мартыныч. - И потому, господин его сиятельство, - продолжала Елизавета Петровна, как-то гордо поднимая свою громадную грудь, - теперь этими пустяками, которые нам дает, не думай у меня отделаться; как только ребенок родится, он его сейчас же обеспечь двадцатью или тридцатью тысячами, а не то я возьму да и принесу его супруге на окошко: "На поди, нянчись с ним!" Вы, пожалуйста, так опять ему и передайте. Елпидифор Мартыныч на это молчал. Елизавета Петровна, заметив его несколько суровое выражение в лице, поспешила прибавить: - Устройте вы мне это дело, - тысячу рублей вам за это дам, непременно! Елпидифор Мартыныч и на это усмехнулся только и ни слова не говорил. - Вот записку сейчас дам вам в том, - сказала Елизавета Петровна и, с необыкновенной живостью встав с лавки, сбегала в комнаты и написала там записку, в которой обязывалась заплатить Елпидифору Мартынычу тысячу рублей, когда получит от князя должные ей тридцать тысяч. - Вот-с, извольте получить! - говорила она, подавая ему ее. Елпидифор Мартыныч взял записку и, опять усмехнувшись, положил ее в карман. - Не знаю, как мне вам устроить это, - произнес он как-то протяжно. - Знаете!.. Полноте, друг мой!.. Вы все знаете! - говорила Елизавета Петровна нараспев и ударяя доктора по плечу. - Да, знаю! Нет, сударыня, в нынешнем веке не узнаешь ничего: по-нашему, кажется, вот непременно следовало, чтобы вышло так, а выйдет иначе! - проговорил Елпидифор Мартыныч и затем, встав с лавочки, стал застегивать свое пальто. - Пора, однако, - заключил он. Елизавета Петровна проводила его до самой пролетки. Елпидифор Мартыныч велел себя везти в Свиблово, чтобы кстати уже заехать и к Анне Юрьевне. Он таким образом расположил в голове план своих действий: о беременности Елены он намерен был рассказать княгине, так как она этим очень интересовалась; о деньгах же на ребенка опять намекнуть Анне Юрьевне, которая раз и исполнила это дело отличнейшим образом. Но, приехав в Свиблово, он, к великому горю своему, застал Анну Юрьевну не в комнатах, а на дворе, около сарая, в полумужской шляпе, в замшевых перчатках, с хлыстом в руке и сбирающуюся ехать кататься в кабриолете на одном из бешеных рысаков своих. - Убирайтесь назад, не вовремя приехали! - крикнула было та ему на первых порах. - Ну, что делать! - сказал Елпидифор Мартыныч, несколько сконфуженный таким приемом, и сбирался было отправиться в обратную, но Анна Юрьевна, увидав на нем его уморительную шинель на какой-то клетчатой подкладке и почему-то с стоячим воротником, его измятую и порыжелую шляпу и, наконец, его кислую и недовольную физиономию, не вытерпела и возымела другое намерение. - Елпидифор Мартыныч, садитесь со мной и поедемте кататься. Ну, слезайте же поскорее с вашей пролетки! - приказывала она ему, усевшись сама в свой кабриолет. Елпидифор Мартыныч повел глазами на сердито стоящего коня Анны Юрьевны, ослушаться, однако, не смел и, сказав своему кучеру, чтобы он ехал за ними, неуклюже и робко полез в довольно высокий кабриолет. Грум слегка при этом подсадил его, и только что Елпидифор Мартыныч уселся, и уселся весьма неловко, на левой стороне, к чему совершенно не привык, и не всем даже телом своим, - как Анна Юрьевна ударила вожжами по рысаку, и они понеслись по колеистой и неровной дороге. С Елпидифора Мартыныча сейчас же слетела шляпа; шинель на клетчатой подкладке распахнулась и готова была попасть в колеса, сам он начал хвататься то за кабриолет, то даже за Анну Юрьевну. - Матушка, матушка, Анна Юрьевна... потише... убьете... ей-богу, убьете! - кричал он почти благим матом, но Анна Юрьевна не унималась и гнала лошадь. Рысак, вытянув голову и слегка только пофыркивая, все сильнее и сильнее забирал. - Господи!.. Господи! - продолжал кричать Елпидифор Мартыныч и стремился было сцапать у Анны Юрьевны вожжи, чтобы остановить лошадь. - Не смейте этого делать! - прикрикнула та на него и еще сильнее ударила вожжами по рысаку. Елпидифор Мартыныч начал уже читать предсмертную молитву; но в это время с парика его пахнуло на Анну Юрьевну запахом помады; она этого никак не вынесла и сразу же остановила рысака своего. - Ступайте вон! С вами невозможно так близко сидеть, - сказала она ему. Елпидифор Мартыныч, нисколько этим не обиженный, напротив, обрадованный, сейчас же слез, а Анна Юрьевна, посадив вместо него своего грума, ехавшего за ними в экипаже доктора, снова помчалась и через минуту совсем скрылась из глаз. - Эка кобыла ногайская!.. Эка кобыла бешеная! - говорил Елпидифор Мартыныч, обтирая грязь и сало, приставшие от колес к его глупой шинели. - У них-с не кобыла это, а мерин! - заметил ему кучер его. - Я не об лошади говорю, а об барыне! - возразил ему с досадой Елпидифор Мартыныч. - Д-да! Об барыне! - сказал, усмехнувшись, кучер. IX В этот же самый день князь ехал с другом своим бароном в Москву осматривать ее древности, а потом обедать в Троицкий трактир. Елена на этот раз с охотой отпустила его от себя, так как все, что он делал для мысли или для какой-нибудь образовательной цели, она всегда с удовольствием разрешала ему; а тут он ехал просвещать своего друга историческими древностями. День был превосходнейший. Барон решительно наслаждался и природой, и самим собой, и быстрой ездой в прекрасном экипаже; но князь, напротив, вследствие утреннего разговора с женой, был в каком-то раздраженно-насмешливом расположении духа. Когда они, наконец, приехали в Москву, в Кремль, то барон всеми редкостями кремлевскими начал восхищаться довольно странно. - Как это мило! - почему-то произнес он, останавливаясь перед царь-колоколом. - Что же тут милого? - спросил его князь удивленным голосом. - То есть интересно, хотел я сказать, - поправился барон и перед царь-пушкой постарался уже выразиться точнее. - C'est magnifique!* - проговорил он, надевая пенсне и через них осматривая пушку. ______________ * Это великолепно! (франц.). - Magnifique еще какой-то выдумал! - сказал князь, покачав головой. - Ах, кстати: я, не помню, где-то читал, - продолжал барон, прищуривая глаза свои, - что в Москве есть царь-пушка, из которой никогда не стреляли, царь-колокол, в который никогда не звонили, и кто-то еще, какой-то государственный человек, никогда нигде не служивший. - Ты это у Герцена читал, - сказал ему князь. - Так, так!.. Да, да! - подтвердил с удовольствием барон. - Этот Герцен ужасно какой господин остроумный, - присовокупил он. - Он и побольше, чем остроумный, - заметил каким-то суровым голосом князь. - Конечно, конечно! - согласился и с этим барон. В Оружейную палату князь повел его мимо Красного крыльца и соборов. Барон заглянул в дверь Успенского собора и проговорил: "Святыня русская!" Перед вновь вызолоченными главами Спаса-на-Бору он снял даже шляпу и перекрестился; затем, выйдя на набережную и окинув взором открывшееся Замоскворечье, воскликнул: "Вот она, матушка Москва!" Все эти казенные и стереотипные фразы барона князь едва в состоянии был выслушивать. Всходя по лестнице Оружейной палаты, барон сказал, показывая глазами на висевшие по бокам картины: "Какая славная кисть!" - Прескверная! - повторил за ним князь. - Ого, сколько ружей! - воскликнул барон, войдя уже в первую залу со входа. - Много, - повторил за ним князь. В комнате с серебряной посудой барон начал восхищаться несколько поискреннее. - Отличные сюжеты, замечательные! - говорил он, осматривая в пенсне вещи и закинув при этом несколько голову назад. Наконец, к одному из блюд он наклонился и произнес, как бы прочитывая надпись: "Блюдо"! - Что ж "Блюдо"? Читай дальше, - сказал князь, стоявший сзади барона и насмешливо смотревший на него. - "Блюдо"! - повторил барон, но дальше решительно ничего не мог прочитать. - Э, да ты, брат, по-славянски-то совсем не умеешь читать! - подхватил князь. - Да, то есть так себе... Плохо, конечно!.. - отвечал как-то уклончиво барон и поспешил перейти в другое отделение, где хранились короны и одежды царские. - Это архиерейские одежды? - спросил барон, останавливаясь перед первым шкафом. - Нет, это одежды царей, - отвечал протяжно сопровождавший его чиновник, - архиерейские одежды в ризницах. - Те в ризницах? - почему-то переспросил с любопытством барон. - В ризницах, - повторил ему еще раз чиновник. Что касается до драгоценных камней, то барон, по-видимому, знал в них толк. - Это очень дорогая вещь, - сказал он, показывая на огромный рубин в короне Анны Иоанновны{87}. - Да-с, - повторил чиновник. - Этакая прелесть, чудо что такое! - произносил барон с разгоревшимися уже глазами, стоя перед другой короной и смотря на огромные изумрудные каменья. Но что привело его в неописанный восторг, так это бриллианты в шпаге, поднесенной Парижем в 14-м году Остен-Сакену{87}. - Восемь штук таких бриллиантов!.. Восемь штук! - восклицал барон. - Какая грань, какая вода отличная! - продолжал он с каким-то даже умилением, и в этом случае в нем, может быть, даже кровь сказывалась, так как предание говорило, что не дальше как дед родной барона был ювелир и торговал на Гороховой, в небольшой лавочке, золотыми вещами. После бриллиантов барон обратил некоторое внимание на старинные экипажи, которые его поразили своею курьезностию. - Что это за безобразие, что это за ужас! - говорил он, пожимая плечами. - Покажи и тебя через десять лет в твоем пиджаке, - и ты покажешься ужасом и безобразием, - заметил ему князь. - Тут не в том дело! Они сложны, огромны, но комфорта в них все-таки нет, - возразил барон. - Никак не меньше нынешнего: попробуй, сядь, - сказал ему князь, явно желая подшутить над приятелем. - Гораздо меньше! - воскликнул барон и в самом деле хотел было сесть, но чиновник не пустил его. - Нет-с, этого нельзя, - сказал он ему не совсем, впрочем, смелым голосом. - Жаль! - произнес барон и пошел дальше. Когда они, наконец, стали совсем выходить, чиновник обратился к князю, которого он немножко знал, и спросил его почти на ухо: - Кто это с вами, министр, что ли, какой? Барон очень уж важен показался ему по виду своему. - Нет, барон один, - отвечал ему с улыбкой и не без умысла князь. - Ах, он ягель немецкий, трава болотная! - зашипел, заругался чиновник. - Недаром меня так претило от него! Почтенный смотритель древностей был страшный русак и полагал, что все несчастья в мире происходят оттого, что немцы на свете существуют. В Троицком трактире барон был поставлен другом своим почти в опасное для жизни положение: прежде всего была спрошена ботвинья со льдом; барон страшно жаждал этого блюда и боялся; однако, начал его есть и с каждым куском ощущал блаженство и страх; потом князь хотел закатить ему двухдневалых щей, но те барон попробовал и решительно не мог есть. - Ах, ты, габерсупник{87}! - сказал ему почти с презрением князь. - Почему же габерсупник? - возразил барон, как бы даже обидевшись таким названием. Вина за обедом было выпито достаточное количество, так что барон сильно захмелел, а князь отчасти, в каковом виде они и отправились домой. - Это Сухарева башня? - говорил барон не совсем даже твердым языком и устремляя свои мутные глаза на Сухареву башню. - Сухарева! - отвечал ему прежним же насмешливым тоном князь. - Ее Брюс{87} построил? - продолжал барон надменнейшим и наглейшим образом. - И не думал! - возразил ему серьезно князь. - Как не думал? - воскликнул барон. - Я положительно знаю, что водопровод ваш и Сухареву башню построил Брюс. - Ну, да, Брюс!.. Ври больше! - произнес уже мрачно князь. - Нет, не вру, потому что в России все, что есть порядочного, непременно выдумали иностранцы, - сказал барон, вспыхивая весь в лице. - Отчего же ты до сих пор ничего порядочного не выдумал? - спросил его князь. - Отчего я?.. Что же ты меня привел тут в пример? Я не иностранец! - говорил барон. - Врешь!.. Врешь! Иностранцем себя в душе считаешь! - допекал его князь. - Вот вздор какой! - рассмеялся барон, видимо, стараясь принять все эти слова князя за приятельскую, не имеющую никакого смысла шутку; затем он замолчал, понурил голову и вскоре захрапел. Князь же не спал и по временам сердито и насмешливо взглядывал на барона. Его, по преимуществу, бесила мысль, что подобный человек, столь невежественный, лишенный всякого чувства национальности, вылезет, пожалуй, в государственные люди, - и князю ужасно захотелось вышвырнуть барона на мостовую и расшибить ему об нее голову, именно с тою целию, чтобы из него не вышел со временем государственный человек. По возвращении в Останкино, барон, не совсем еще проспавшийся, пошел досыпать, а князю доложили, что присылала Анна Юрьевна и что вечером сама непременно будет. Между тем княгиня велела ему сказать, что она никак не может выйти из своей комнаты занимать гостью, а поэтому князю самому надобно было оставаться дома; но он дня два уже не видал Елены: перспектива провести целый вечер без нее приводила его просто в ужас. Проклиная в душе всех на свете кузин, князь пошел к Елене и стал ее умолять прийти тоже к ним вечером. - Но меня жена ваша, может быть, не велит принять, или, еще хуже того, приняв, попросит уйти назад! - возразила ему Елена. - Что за пустяки! - произнес князь. - Во-первых, жена моя никогда и ни против кого не сделает ничего подобного, а во-вторых, она и не выйдет, потому что больна. - Да, если не выйдет, в таком случае приду с удовольствием, - сказала Елена. Сидеть с гостями князь предложил в саду, где, по его приказанию, был приготовлен на длинном столе чай с огромным количеством фруктов, варенья и даже вина. Анна Юрьевна приехала в своей полумужской шляпе и вся раскрасневшаяся от жару. Она сейчас же села и начала тяжело дышать. Увы! Анна Юрьевна, благодаря ли московскому климату, или, может быть, и летам своим, начала последнее время сильно полнеть и брюзгнуть. Князь представил ей барона, который окончательно выспался и был вымытый, причесанный, в черном сюртучке и в легоньком цветном галстуке. Вскоре затем пришла и Елена: огромный черный шиньон и черные локоны осеняли ее бледное лицо, черное шелковое платье шикарнейшим образом сидело на ней, так что Анна Юрьевна, увидав ее, не могла удержаться и невольно воскликнула: - Как вы прелестны сегодня!.. И сама при этом крепко-крепко пожала ей руку. Барон тоже благосклонным образом наклонил перед Еленой голову, а она, в свою очередь, грациозно и несколько на польский манер, весьма низко поклонилась всем и уселась потом, по приглашению князя, за стол. - Et madame la princesse?* - спросила она, как бы ничего не знавши. ______________ * А госпожа княгиня? (франц.). - Она больна, - отвечал князь. - И довольно серьезно, кажется, - заметила Анна Юрьевна, на минуту заходившая к княгине. - Серьезно? - переспросила ее Елена. - По-видимому, - отвечала Анна Юрьевна. - Ну, нет! С ней это часто бывает, - возразил князь и, желая показать перед бароном, а отчасти и перед Анной Юрьевной, Елену во всем блеске ее ума и образования, поспешил перевести разговор на одну из любимых ее тем. - Mademoiselle Helene! - отнесся он к ней. - Вы знаете ли, что мой друг, барон Мингер, отвергает теорию невменяемости и преступлений{96}! - Я? - переспросил барон, совершенно не помнивший, чтобы он говорил или отвергал что-нибудь подобное. - Да, вы!.. Во вчерашнем нашем разговоре вы весьма обыкновенные поступки называли даже виной, - пояснил ему князь. - А! - произнес многознаменательно, но с улыбкою барон. - А вы не согласны с этою теорией? - спросила его Елена. - Да, не согласен, - отвечал барон, хотя, в сущности, он решительно не знал, с чем он, собственно, тут не согласен. - Но почему же? - спросила его Елена. - Потому что преступление... самое название показывает, что человек преступил тут известные законы и должен быть наказан за то. - А что такое самые законы, позвольте вас спросить? - допрашивала его Елена. - Законы суть поставленные грани, основы, на которых зиждется и покоится каждое государство, - отвечал барон, немного сконфузясь: он чувствовал, что говорит свое, им самим сочиненное определение законов, но что есть какое-то другое, которое он забыл. - Законы суть условия, которые люди, составившие известное общество, заключили между собой, чтобы жить вместе, - так?.. - пояснила Елена барону и вместе с тем как бы спросила его. - Так! - согласился он с ней. Князь при этом усмехнулся. - Вот тебе на! - сказал он. - Ты, значит, отказываешься от нашего казенного юридического определения, что законы суть продукт верховной воли, из которой одной они проистекают. - Нисколько я не отказываюсь от этого определения, и, по-моему, оно вовсе не противоречит определению mademoiselle Helene, так как касается только формы утверждения законов: законы всюду и везде основываются на потребностях народа и для блага народа издаются, - проговорил барон, начинавший видеть, что ему и тут придется биться, и потому он решился, по крайней мере, взять смелостью и изворотливостью ума. - Нет, оно более чем одной только формы утверждения законов касается, - возразила ему Елена, - а потому я все-таки буду держаться моего определения, что законы суть договоры{97}; и вообразите, я родилась в известном государстве, когда договоры эти уже были написаны и утверждены, но почему же я, вовсе не подписавшаяся к ним, должна исполнять их? Договоры обязательны только для тех, кто лично их признал. - Если вы не признаете законов, то можете уйти из этого общества. - Нет, не могу, потому что по русским, например, законам меня накажут за это. - Да, по русским! - произнес барон с оттенком некоторой уже усмешки. - Кроме того-с, - продолжала Елена, вся раскрасневшаяся даже в лице, - всех законов знать нельзя, это требование невыполнимое, чтобы неведением законов никто не отзывался: иначе людям некогда было бы ни землю пахать, ни траву косить, ни дорог себе строить. Они все время должны были бы изучать законы; люди, хорошо знающие законы, как, например, адвокаты, судьи, огромные деньги за это получают. - Я согласен, что нельзя знать всех законов в подробностях, - сказал барон, - но главные, я думаю, все вообще знают: кто же не знает, что воровство, убийство есть преступление? - Положим даже, что это преступление, но наказывать-то за него не следует! - возразила Елена. - Как не следует? - спросил барон, откинувшись даже в недоумении на задок стула. Анна Юрьевна тоже взглянула на Елену не без удивления. - Не следует-с, - повторила та решительно. - Скажите вы мне, - обратилась она к барону, - один человек может быть безнравствен? - Конечно, может, - отвечал барон, немного подумав: он уже стал немножко и опасаться, не ловит ли она его тут на чем-нибудь. - А целое общество может быть безнравственно? - продолжала Елена допрашивать его. - Не может, полагаю, - отвечал барон, опять как-то не совсем решительно. - И теперь, смотрите, что же выходит, - продолжала Елена. Барон даже покраснел при этом, опять полагая, что она его совсем изловила. - Человек делает скверный, безнравственный поступок против другого, убивает его, - говорила Елена, - и вдруг потом целое общество, заметьте, целое общество - делает точно такой же безнравственный поступок против убийцы, то есть и оно убивает его! Барон вздохнул посвободнее; он сознавал с удовольствием, что не совсем еще был сбит своею оппоненткою. - Это делается с целью устрашить других, - произнес он, припоминая еще на школьных скамейках заученную им теорию устрашения{99}. - Эге, какую старину ты вынес! - заметил ему князь. - Но мало что старину! - подхватила Елена. - А старину совершенно отвергнутую. Статистика-с очень ясно нам показала, - продолжала она, обращаясь к барону, - что страх наказания никого еще не остановил от преступления; напротив, чем сильнее были меры наказания, тем больше было преступлений. - Но как же, однако, моя милая, делать с разными негодяями и преступниками? - вмешалась в разговор Анна Юрьевна, далеко не все понимавшая в словах Елены и в то же время весьма заинтересовавшаяся всем этим разговором. - Да никак, потому что, в сущности, преступников нет! Они суть только видимое проявление дурно устроенного общественного порядка, а измените вы этот порядок, и их не будет!.. Но положим даже, что порядок этот очень хорош, и что все-таки находятся люди, которые не хотят подчиняться этому порядку и стремятся выскочить из него; но и в таком случае они не виноваты, потому что, значит, у них не нашлось в голове рефлексов{99}, которые могли бы остановить их в том. - Но это же самое можно ведь сказать и про общество! - возразил уже князь Елене. - И оно тоже не виновато, что у него нет в мозгу рефлексов, способных удержать его от желания вздернуть всех этих господ на виселицу. - Нет, у целого общества никак не может быть этого, - возразила ему, в свою очередь, Елена, - всегда найдется на девять человек десятый, у которого будет этот рефлекс. - Но отчего же остальные девять свою волю должны будут подчинять этому десятому: это тоже своего рода насилие, - продолжал князь. - Как подчиняются слепые зрячему - не почему более, и пусть он даже насиловать их будет: это зло временное, за которым последует благо жизни, - отвечала Елена. Последнего спора Елены с князем ни барон, ни Анна Юрьевна не поняли нисколько, и барон, видимо решившийся наблюдать глубочайшее молчание, только придал своему лицу весьма мыслящее выражение, но Анна Юрьевна не унималась. - Если уж говорить о несправедливостях, - воскликнула она, тоже, видно, желая похвастать своими гуманными соображениями, - так войны вредней всего. Des milliers d'hommes combattent les uns centre les autres!* Изобретают самые смертоносные орудия!.. Дают кресты и награды тем, кто больше зверства показал! ______________ * Тысячи людей сражаются друг с другом (франц.). Теорию эту перед Анной Юрьевной, когда-то за границей, развивал один француз и говорил при этом превосходнейшим французским языком, жаль только, что она не все помнила из его прекрасных мыслей. - Война войне розь, - сказал ей с улыбкою князь. - Еще бы! - подхватила Елена. - Какая розь! Всякая война есть смерть и ужас! - воскликнула Анна Юрьевна. - Ужас, но необходимый, - опять прибавил князь и сам сначала хотел было говорить, но, заметив, что и Елена тоже хочет, предоставил ей вести речь. - Войны бывают разные{100}, - начала та. - Первая, самая грубая форма войны - есть набег, то есть когда несколько хищных лентяев кидаются на более трудолюбивых поселян, грабят их, убивают; вторые войны государственные, с целью скрепить и образовать государство, то есть когда сильнейшее племя завоевывает и присоединяет к себе слабейшее племя и навязывает формы жизни, совершенно не свойственные тому племени; наконец, войны династические, мотив которых, впрочем, кажется, в позднейшее время и не повторялся уже больше в истории: за неаполитанских Бурбонов{100} никто и не думал воевать! Но есть войны протестующие, когда общество отбивает себе права жизни от какой-нибудь домашней тирании или от внешнего насилия: те войны почтенны, и вожди их стоят благословения людей. - О, да вы революционерка ужасная! - опять воскликнула Анна Юрьевна, вполне уже понявшая на этот раз все, что говорила Елена. Вообще, в области войн Анна Юрьевна была развитее, чем в других областях знаний человеческих, вероятно, оттого, что очень много в жизни сталкивалась с военными и толковала с ними. - Мне, может быть, ничего бы этого перед вами, как перед начальницей моей, не следовало говорить! - произнесла Елена, с веселою покорностью склоняя перед Анной Юрьевной голову. - О, как вам не стыдно, ma chere, - произнесла та, - но я надеюсь, что вы подобных вещей детям не говорите! - Я думаю! - отвечала Елена голосом, как бы не подлежащим сомнению. - Революционерные идеи, как бы кто ни был с ними мало согласен, в вас имеют такую прекрасную проповедницу, что невольно им подчиняешься! - сказал Елене барон. - Merci, monsieur! - произнесла та, склоняя тоже несколько и перед ним голову. В это время вдруг вошла горничная княгини в сад. - Княгиня приказала вас просить не разговаривать так громко; они хотят почивать лечь, - обратилась она к князю. Тот побледнел даже от досады, услыхав это. - Здесь и то негромко разговаривают! - сказал он. - Ах, это я виновата, я говорила громко, - произнесла Елена явно насмешливым голосом. - Барыня еще просила вас непременно поутру зайти к ним, - продолжала снова горничная, обращаясь к князю. Бедная княгиня, услыхав, что Елена у них в гостях, не выдержала и вознамерилась завтра же непременно и решительно объясниться с мужем. - Ну, хорошо, ступай! - отвечал князь все с той же досадой. Горничная хотела было уйти, но к ней обратилась Анна Юрьевна: - Скажи княгине, что я сейчас зайду к ней проститься. - Слушаю-с! - отвечала горничная и ушла. Анна Юрьевна начала прощаться с хозяином и с гостями его. - Заходите, пожалуйста, ко мне, - сказала она Елене гораздо уже более искренним голосом, чем говорила ей о том прежде. Елена в этот раз показалась ей окончательно умной девушкой. - Надеюсь, что и вы ме