. - Неужели же вы обвиняете меня и за дружбу? Я и с вами дружна, но не влюблена же в вас, - возразила она с достоинством. Мне это сравнение показалось несколько обидно. - Дай бог, чтобы вы питали к этому человеку то же чувство, как и ко мне, но что наши чувствования в отношении вас совершенно различны, в том я готов дать клятву. Не скрою, что первое время нашего знакомства и я смотрел на вас иными глазами, но с той минуты, когда узнал, что вы выходите замуж, я овладел собою, с той минуты вы сделались для меня родною сестрою, и только. Курдюмов действовал, кажется, совершенно иначе: на вас - девушку, он вряд ли обращал какое-нибудь внимание, а заинтересовался вами, когда вы сделались дамою. - Довольно, кончимте этот разговор. Вы безжалостны, с вами иногда страшно говорить; вы способны убить в женщине веру и в самое себя и в других. - Я сказал только правду, как я ее понимаю. Говоря это, мы подошли к дому и опять с заднего крыльца прошли в гостиную, там нашли Курдюмова. Лидия взглянула на меня и потупилась. - Vous vous etes promenee?*. ______________ * Вы гуляли? (франц.). Лидия кивнула головою и села. Я взглянул в залу; там была возмутительная сцена: игроки перестали играть и закусывали. Все они были навеселе и страшно шумели и спорили. Иван Кузьмич и Пионов еще играли. У первого лицо было совершенно искажено, он, верно, проигрался. Пионов хохотал своим громадным голосом на целый дом. - Ну, дама так дама!.. Извините, сударыня, и вас пришибем. А валет? Эх, брат Иван, говорил, не надейся на валета. Ну, туз твой, твой!.. Али нет! Десяточка-касаточка, не выдай - не выдала! Баста! - проговорил Пионов, встал и подошел к столу с закускою. - Эге, господа, вы тут ловко распорядились: все чисто. Эй ты, кравчий! Выдай, брат, за ту же цену подливки, а мы покуда мадеркой займемся. Вы, господа, на мадерку-то и внимания не обратили, да она и не стоит - дрянь; я уж так, от нечего делать, по смиренству своему, займусь ею. Эй, Иван Кузьмич! Позабавься хоть мадеркою, раскуражь себя. Это ведь ничего, виноградное, оно не действует. Иван Кузьмич встал и подошел к столу. Пионов налил ему полный стакан; он выпил, закурил трубку, прошелся по зале нетвердыми шагами, вошел в гостиную, посмотрел на всех нас, сел на стул и начал кусать губы, потом взглянул сердито на жену. - Отчего вы не велели давать нам закуски? - спросил он ее, ероша себе волосы. Лидия Николаевна не отвечала. - Вы не велели, а я велел, - извините! - продолжал он. - Где моя сестрица? Лидия Николаевна молчала. - Отчего же вы со мною не хотите говорить! Я вас спрашиваю: где моя сестрица? - Она уехала, - отвечала Лидия. - А! Уехала, очень жаль... Петр Михайлович! Ваша mademoiselle Надина уехала, - сказал Иван Кузьмич и замолчал на несколько минут. - Отчего ж вы не велели подавать закуску? - отнесся он опять к жене. - Я ничего не говорила, меня дома не было... я гуляла. - А! Вы гуляли! Вы все гуляете, и я гуляю... что же такое? Курдюмов бледнел; я не в состоянии был взглянуть на Лидию, так мне было ее жаль. - Вы проиграли или выиграли? - отнесся я к Ивану Кузьмичу, желая хоть как-нибудь переменить разговор. - Проиграл-с, - отвечал Иван Кузьмич, - тысячу целковых проиграл; ничего-с, я свое проигрываю... я ни у кого ничего не беру. Лидия встала и пошла. - Куда же вы? Посидите с нами, мы сейчас будем ужинать, - сказал ей Иван Кузьмич. - Я не хочу, - отвечала Лидия и проворно ушла. - Это значит, дамы не ужинают. Покойной ночи, а мы будем ужинать и пить; а вы тоже не ужинаете? - отнесся он насмешливо к Курдюмову. - Не ужинаю, - отвечал тот, встал и, поклонившись, ушел. - Ну, так и вам покойной ночи, - сказал хозяин, - вы тоже дама, у вас беленькие ручки. Прощайте; я ведь глуп, я ничего не понимаю, в вас mademoiselle Надина влюблена. Знаю, я хоть и дурак, а знаю, кто в вас влюблен; я только молчу, а у меня все тут - на сердце... Мне все наплевать. Я ведь дурак, у меня жена очень умна. Я встал и тоже хотел уйти, Иван Кузьмич тут только заметил мое присутствие. - Нет, вы, пожалуйста, не ходите, я вас люблю; сам не знаю, а люблю; а этот Курдюмов - вот он у меня где - тут, на сердце, я его когда-нибудь поколочу. Вы останьтесь, поужинайте, я вас люблю; мне и об вас тоже говорят, я не верю. - Что ты тут сидишь? Пора, братец, ужинать, - сказал Пионов, войдя. - Не смею: мне жена не велит ужинать... говорит: вредно... Она боится, что я умру. Ха... ха... ха... - засмеялся Иван Кузьмич. - А я не боюсь... я хоть сейчас - умру; не хочу я жить, а хочу умереть. Поцелуй меня, толстой. - Изволь! - проревел Пионов и, прижав голову Ивана Кузьмича к своей груди, произнес: - "Лобзай меня, твои лобзанья мне слаще мирра и вина!"{269} Я воспользовался этою минутою и ушел. Господи, что такое тут происходит и чем все это кончится! IX Как хотите, Лидия Николаевна более чем дружна с Курдюмовым. Она непременно передала ему последний мой разговор с нею о нем, потому что прежде он со мною почти не говорил ни слова, а тут вдруг начал во мне заискивать. - У вас свободен вечер? - сказал он мне однажды, когда мы вместе с ним выходили от Ивана Кузьмича. - Свободен, - отвечал я. - Заедемте ко мне. Я согласился. Мне самому хотелось хотя сколько нибудь с ним сблизиться. Он нанимал небольшую, но очень красивую по наружности дачу; внутреннее же убранство превзошло все мои ожидания. Пять комнат, которые он занимал, по одной уж чистоте походили скорей на модный магазин изящных вещей, чем на жилую квартиру: драпировка, мраморные статуйки, пейзажи масляной работы, портреты, бронзовые вещи, мебель, ковры, всего этого было пропасть, и все это, кажется, было расставлено с величайшей предусмотрительностию: так что, может быть, несколько дней обдумывалось, под каким углом повесить такую-то картинку, чтобы сохранить освещение, каким образом поставить китайскую вазу так, чтобы каждый посетитель мог ее тотчас же заметить, и где расположить какой-нибудь угловой диван, чтобы он представлял полный уют. Видеть столько лишних пустяков, расставленных с таким глубоким вниманием, в квартире мужчины, как хотите, признак мелочности. Кто не знает, как неприятно бывать в гостях, когда знаешь, что хозяин тебя в душе не любит и не уважает, но по наружности для своих видов, насилуя себя, старается в тебе заискивать. Точно в таком положении я очутился у Курдюмова. Более часу сидели мы с ним или молча, или переговаривали избитые фразы о погоде, о местоположении, наконец он, как бы желая хоть чем-нибудь занять меня, начал показывать различные свои занятия. Прежде я думал, что он только певец, но оказалось, что он и рисует, и лепит, и гальванопластикою занимается, и даже точит из дерева, кости, серебра, и точит очень хорошо. Все его работы я, разумеется, насколько доставало во мне притворства, хвалил, наконец и эти предметы истощились, и мы снова замолчали. К концу вечера, впрочем, я решился затронуть за его чувствительную, как полагал, струну и заговорил о семействе Марьи Виссарионовны. Курдюмов отвечал слегка и так же слегка спросил меня: давно ли я знаком с ними? И когда я сказал, что еще учил Леонида, и похвалил его, он проговорил покровительственным тоном: - Oui, il a beaucoup de talent pour la musique*. ______________ * Да, у него большой музыкальный талант (франц.). В отношении Лидии Николаевны больше отмалчивался и только назвал ее милою дамою, а Надину умною девушкою; говоря же об Иване Кузьмиче, сделал гримасу. Возвратившись домой, я застал у себя нечаянного гостя. Леонид возвратился в Москву и уже часа два дожидался меня на моей квартире. Он приехал ко мне тотчас, как вышел из дорожного экипажа, не заходя даже домой, но, здороваясь со мною, не обнаружил большой радости, а только проговорил: - Хорошо, что приехали, а то все это время была такая скука. - Кончили курс? - спросил я. - Да. - Кандидатом? - Да. - Много занимаетесь? - Нет; все было не до того... У сестры бываете? - Как же. - Что она, здорова? - Не совсем, кажется. - А что благоверный ее? - Тоже прихварывает, только своего рода болезнию. - Опять разрешил, - проговорил Леонид и потом, помолчав, прибавил: - Курдюмов часто там бывает? - Каждый день, - отвечал я. Он нахмурился. - Я познакомился там еще с новым лицом, с сестрою Ивана Кузьмича, - сказал я. - Она еще все гостит? - проговорил Леонид. - Гостит и не думает уезжать. - Что ж она тут делает? - Ничего: пламенеет страстию к Курдюмову. Леонид ничего не отвечал, но еще более нахмурился и несколько времени ходил взад и вперед по комнате. - Вы говорили с сестрою? - спросил он вдруг меня. Я догадался, о чем он спрашивает. - Говорил один раз. - А что именно? Я передал ему слово в слово разговор мой с Лидиею Николаевною: спор наш об Курдюмове и визит к сему последнему. - Курдюмов какой-то всеобщий художник! - заметил я. Леонид вышел из себя. - О черт, художник! - воскликнул он. - У человека недостает душонки, чтобы с толком спеть романс, а вы называете его художником... Токарь он, может быть, хороший, но никак не художник. Я не возражал Леониду, потому что был совершенно согласен с ним. Он у меня ночевал, а на другой день мы оба пошли обедать к Лидии Николаевне. Она только что приехала от матери и очень обрадовалась брату, бросилась к нему на шею и разрыдалась. Иван Кузьмич болен. Сначала я думал, что это последствия похмелья, но оказалось, что он болен серьезнее. Вместе почти с нами приехал к нему доктор, которого я знал еще по университету, старик добрый и простой. Когда он вышел от больного, я нагнал его в передней и спросил: - Какого рода болезнь у Ивана Кузьмича? - А что, батенька, - отвечал старик, - подагрица разыгралась и завалы в печени нажил. Алкоголю много глотал. - И в сильном развитии? - Будет с него, если нашего снадобья не покушает да диеты не подержит, так на осень, пожалуй, и водянка разыграется. - У меня есть к вам просьба, Семен Матвеич, - начал я, - семейство здешнее я очень люблю и хорошо знаю. - Ну, что же такое? - И потому я просил бы вас Лидии Николаевне ничего не говорить о состоянии болезни Ивана Кузьмича, а ему скажите и объясните, какие могут быть последствия, если он не будет воздерживаться. - Напугаешь, батенька; ты сам, может, знаешь, в чем вся наша медицина состоит: нож, теплецо, голодок и душевное спокойствие. - Напугать необходимо; иначе он не будет ни лечиться, ни воздерживаться. - Эко какой человек-то; спасибо, что сказал. Я его мало знаю, вижу, что пьяница. Ох, уж эти мне желудочные болезни, хуже грудных; те хотя от бога, а эти от себя, - проговорил доктор и уехал. Обед и время после обеда прошли у нас невесело: Леонид был скучен, Лидия Николаевна, как и при первой встрече со мною, старалась притворяться веселою и беспечною, но не выдерживала роли, часто задумывалась и уходила по временам к мужу. Надина переходила от окна к окну; я догадался, кого она ждет. В шесть часов вечера приехала Марья Виссарионовна с двумя младшими дочерьми и с Пионовою, которая у Лиды не бывала более года, но, поздоровавшись, сейчас объяснила: - Ах, chere* Лидия Николаевна! Я давным-давно сбиралась быть у вас, да все это время была нездорова. Несколько раз просила Сережу взять меня с собою, не берет. Полно, говорит, mon ange**, ты едва ноги таскаешь, где тебе ехать в Сокольники за такую даль. Так скучала, так скучала все это время. Сегодня говорят: Марья Виссарионовна приехала, а я и не верю; раза три переспрашивала человека, правду ли он говорит. Сейчас собралась и поехала; думаю, насмотрюсь на мою милую Марью Виссарионовну и повидаюсь с Лидиею Николаевною. ______________ * дорогая (франц.). ** мой ангел (франц.). "Что это за бесстыдная женщина, - подумал я, - как ей не совестно говорить, что едва бродит, когда у ней здоровье брызжет из лица и она вдвое растолстела с тех пор, как я ее видел. Видно уж, у ней общая с мужем привычка ссылаться на болезнь". Страсть ее к Леониду еще не угасла, потому что, когда тот вошел в гостиную из другой комнаты, она, поздоровавшись с ним, завернулась в шаль и придала своему лицу грустное и сентиментальное выражение. Ожидания Надины сбылись: Курдюмов часов в восемь явился. Войдя в гостиную, он немного оторопел, увидя гостей, но скоро поправился и начал говорить с Марьею Виссарионовною, относился потом несколько раз к Пионовой и разговаривал с Леонидом. Лидии Николаевне он едва поклонился, но с Надиною был более обыкновенного любезен; та в свою очередь пришла в какое-то восторженное состояние. Я не могу слово в слово передать теперь их разговор, потому что занят был более Лидою, но сколько припоминаю, то Надина вдруг, совсем некстати, спросила Курдюмова: был ли он влюблен? По прежней тактике я думал, что он не ответит ей, но он ответил: - Был. - А теперь? - И теперь влюблен. - Вы должны сказать: в кого? - Подобных вещей не говорят. - Говорят, особенно друзьям; ведь мы друзья? - Если позволите. - С восторгом разрешаю, и потому говорите. - Вы сами наперед посвятите меня в вашу тайну. - Ох, какие вы требовательные! Вы хотите, чтобы с вами были откровенны прежде, чем вы сами откровенны, и у вас недостает даже великодушия оставить нам, женщинам, право скромности. Вы сами не рискуете шагу сделать, но ожидаете, сидя спокойно в креслах, чтобы к вам подошла бедная женщина и рассказала все свои тайные помыслы, - проговорила Надина и пошла в том же роде. Надобно сказать, что когда разговор касался любви и вообще чувств, то она заговаривалась. Вначале в ее словах был еще некоторый смысл, но потом, чем более хотела она высказаться, чем более желала выразить свои мысли, тем больше начинала нести вздор, так что уж и сама себя, вероятно, переставала понимать. В этот раз повторилось то же: более получаса она говорила совершенную галиматью и потом вдруг переменила разговор и начала Курдюмова просить спеть что-нибудь; он сейчас согласился и пошел в залу, Надина последовала за ним; она, вероятно, с тою целью и вызвала его в залу, чтобы остаться с ним наедине. Это очень не понравилось Марье Виссарионовне. - Что это за обращение! - отнеслась она к Пионовой. Та покачала головой. - И зачем она живет здесь? Мне очень неприятно, что у тебя подобная компаньонка, - прибавила Марья Виссарионовна дочери. Лида потупилась. Вообще Марья Виссарионовна в эти два года постарела, похудела и сделалась очень раздражительна, так что с нею говорить было невозможно; она все спорит или принимает на свой счет; на детей беспрестанно сердится. В продолжение этого вечера она сказала несколько самых обидных колкостей Лиде; на двух младших дочерей, которые вышли погулять и погуляли не более получаса, крикнула, зачем они смели так долго гулять, и даже Леониду, которому она всегда более других уступала и который обыкновенно спорил с нею очень смело, в одном пустом разговоре велела замолчать. X Я не бывал у Лидии Николаевны несколько дней. Леонида тоже не видал, он живет по делам в Москве. В четверг или в пятницу, теперь уж не помню, в Сокольниках бывает общее гулянье. Я пришел на это гулянье с единственною целью встретить Лидию Николаевну; но ее не было. Надина была тут. Это несколько меня удивило: они обыкновенно всегда гуляли вместе, но еще более показалось мне странным, что Надина, встретившись со мной, отвернулась. Сама она была в необыкновенно тревожном состоянии: соломенная шляпка была у ней совсем набоку, локоны распустились и падали в беспорядке длинными прядями; она брала всех попадавших ей навстречу знакомых под руку, говорила им что-то такое с большим жаром, потом оставляла их, переходила к другим и, наконец, совсем скрылась. Кто живал в Сокольниках, тот знает, что к концу лета они делаются очень похожими на маленький уездный городок. Все узнают друг об друге до малейших подробностей: узнают, кто какого характера, с кем знаком и на каком основании знаком, кто что делает и, наконец, кто что ест. Маленький комераж{275}, у кого-нибудь случившийся, делается предметом толков и вырастает в один день до огромных размеров. Начавшиеся здесь новые знакомства, особенно между дамами, часто развиваются к первому сентября в тесную дружбу, и наоборот. Хорошо знакомы семейства, переселившиеся вместе на дачу с единственною целью, чтобы чаше видаться, уезжая отсюда, совсем уж не видятся. Пройдя раза два по главной аллее, я сел рядом на скамейку с одним господином из Ярославля, тоже дачным жителем, который был мне несколько знаком и которого прозвали в Сокольниках воздушным, не потому, чтобы в наружности его было что-нибудь воздушное, - нисколько: он был мужчина плотный и коренастый, а потому, что он, какая бы ни была погода, целые дни был на воздухе: часов в пять утра он пил уж чай в беседке, до обеда переходил со скамейки на скамейку, развлекая себя или чтением "Северной пчелы"{275}, к которой чувствовал особенную симпатию, или просто оставался в созерцательном положении, обедал тоже на воздухе, а после обеда ложился где-нибудь в тени на ковре, а часов в семь опять усаживался на скамейку и наблюдал гуляющих. Услышать новость, самому рассказать таковую же и вообще поговорить был большой охотник. Всем почти проходящим мимо его знакомым он говорил: - Что вы ходите? Присядьте! Нет ли чего новенького? Поведайте. Когда я сел около него, он остался этим очень доволен и ласково кивнул мне головой. - Что, и вы пришли воздухом подышать? Здесь славно! Чувствуете ли, как смолой пахнет? Самый здоровый запах. Я хоть ничего не чувствовал, но согласился, что пахнет смолой. - А, да, кстати! - продолжал воздушный ярославец. - Вы знакомы с Ваньковскими или, как его, забыл фамилию, с зятем ее? - Знаком, - отвечал я. - Скажите на милость, что у них такое наделалось? - Я ничего не слыхал. - Будто? А тут рассказывают целую историю. У этого зятя живет, говорят, сестра... живет ведь? - Живет, - отвечал я. - Сухощавая этакая девица, сейчас была здесь. - Что ж из этого? - А я вот давеча после обеда, видите вон этот бугорок под большой сосной, я вот давеча лежал тут и заснул почти, а тут подходит, как его, забыл фамилию, почтамтский чиновник, что ли, знаете, я думаю? - Нет, не знаю. - Э, как не знаете, верно, знаете, в самый жар еще гуляет; говорит, что декохт пьет, непременно знаете. - Уверяю вас, что нет, - отвечал я и просил рассказать, что такое случилось у Ваньковских. - Я думал, что вы знаете; он тут мне и рассказал, сначала попросил у меня огня и рассказал... с ним был еще какой-то молодой человек... того уж не знаю. Они мне и рассказали. - Да что ж такое они вам рассказали? - перебил я с досадой. - Рассказали, что сестра у них живет, ну, и к ним часто ездил Курдюмов. Курдюмова, конечно, знаете? Он мне старый знакомый, наш ярославец... богатые люди прежде были, теперь не знаю. Никакого терпения у меня недоставало; несносный болтун точно с умыслом пытал меня. - Я вас решительно не понимаю; что же из этого следует? - сказал я ему. - Следует, что он к ним ездил, ну, и здесь был слух, что он на этой сестре женится, а вышло вздор. Она была, знаете, только, как я придумал, громовой отвод, а интригу-то он вел с этой молодой барыней, дочерью Ваньковской: я ее не знаю, должна быть хорошенькая, а с отцом хорошо был по клубу знаком: человек был умный, оборотливый; мать тоже знаю, видал в одном доме. То, что я предполагал, была действительно правда, и молва об этом огласилась уже на все Сокольники. "Что бы там ни было, - подумал я, - но я должен хоть сколько-нибудь поколебать правдоподобность этих слухов". Собеседник мой показался удобным для этого средством: он станет встречному и поперечному толковать pro и contra*, как его направишь; я решился его разубедить. ______________ * за и против (лат.). - Это нелепые сплетни, - начал я, - я бываю в этом доме каждый день и очень хорошо знаю, что Курдюмов бывал тут без всякой цели. - Говорят... - Мало ли что говорят; нельзя всему верить. Эта молодая женщина слишком далека от подобных отношений, и каким же образом могло это открыться вдруг, тогда как он знаком с ними более шести лет? - Видно, как-то открылось, я не знаю хорошенько. Я вас хотел спросить, не знаете ли вы? Вот посижу еще здесь: может быть, пройдет кто-нибудь, кто знает. Любопытно, очень любопытно узнать. - Все это вздор! - Не спорьте; сестра от них переехала, не захотела с ними жить, стало, не вздор, - возразил ярославец. - Эй, Николай Лукич, а Николай Лукич? Куда вы бежите? Присядьте, - крикнул он к проходящему мимо его господину в сером пальто. - Вот мы спросим Николая Лукича, он все знает. Но Николай Лукич только обернулся, сделал ручкой и, проговорив: "В минуточку вернусь", побежал далее. - Погодите, он придет и все нам расскажет, - отнесся ко мне мой собеседник, но я не хотел ждать дальнейших разъяснений и отошел. Против Лидии Николаевны я почувствовал решительную ненависть. "Неужели эта женщина, - думал я, - всю жизнь будет меня обманывать, в то время, как я считал ее чистою и невинною, в которой видел несчастную жертву судьбы, она, выходит, самая коварная интриганка; но положим, что она могла полюбить Курдюмова, я ей это прощаю, но зачем скрыла от меня, своего друга, который бог знает как ей предан и с которым, не могу скрыть этого, как замечал по многим данным, она кокетничала; и, наконец, как неблагородно поступила с бедною Надиною. Сама, вероятно, завлекла и сделала из нее ширмы своей интриги". Я решился идти к ней и сорвать с нее маску. Я застал ее в маленьком кабинете; она сидела в креслах, опустивши голову на руки. Увидев меня, она вздрогнула и проговорила: - Это вы? - Да, я, - ответил я сурово. Лида посмотрела на меня таким грустным в печальным взором, что решимость моя быть строгим очень поколебалась. - Где Леонид? - спросила она. - Он в Москве, а вы одна дома? - Одна. - А ваш больной Иван Кузьмич? - Ему лучше; он уехал; у нас много перемен наделалось. - Я слышал. - Уж слышали? Что же такое вы слышали? - Слышал, что Надина от вас переехала, потому что надежды ее на Курдюмова лопнули; он, говорят, ухаживал за вами. - И это уж говорят? - Да, говорят, и говорят на гулянье. - Что ж: пускай говорят! Это правда. - Не дай бог, чтоб все была правда; говорят не только, что он за вами ухаживал, но что у вас была интрига и Надина была громовым отводом, который обеспечивал ваши отношения. Неужели и это правда? - Ну да, правда; вы этому верите, что ж еще спрашиваете? - За что же вы сердитесь на меня? Если вам неприятно мое участие... - Мне ничьего не нужно участия; участь моя решена, - возразила Лида. - Но чем же решена? Вы напрасно так отчаиваетесь. - Я не отчаиваюсь, а смеюсь. Я потерянная женщина, муж меня бросил, тут отчаяние не поможет. - Конечно, не поможет. Лучше хладнокровно обдумать, и тогда еще можно найти какое-нибудь средство продолжить обман на год, на два. Лида посмотрела на меня. - Какой обман? - спросила она. - Вроде громового отвода, которым была сделана Надина. Курдюмов, при всем своем тупоумии, на эти вещи изобретателен. Он приищет еще другой какой-нибудь способ, чтоб погубить вас окончательно. - Не он меня губит, а другие. Он прекрасный человек и предан мне так, как, может быть, никто, - возразила Лида. Я пожал плечами. - Вам это странно слышать, - продолжала она, - а вы не знаете, что когда меня, глупую, выдали замуж, так все кинули, все позабыли: мать и слышать не хотела, что я страдаю день и ночь, Леонид только хмурился, вы куда-то уехали, никому до меня не стало дела, один только он, у которого тысячи развлечений, пренебрег всем, сидел со мной целые дни, как с больным ребенком; еще бы мне не верить в него! - К чему тут тратить много слов, Лидия Николаевна; вы влюблены в него, и этого довольно, - проговорил я с досадой. - Я не влюблена в него, а люблю его, это вы можете сказать моему мужу, матери, брату, целому свету: мы не вольны в наших чувствах. - Только этого недоставало, чтоб вы меня понимали так, - возразил я, берясь за шляпу. Лида молчала. - Не мало, но, может быть, слишком много, и без всяких прав, претендовал я на участие к вам, - продолжал я почти со слезами на глазах, - извиняюсь же вашим, выражением: мы не вольны в наших чувствах. Лида отвернулась от меня. Я снова продолжал: - Искренно желаю, чтобы вы не ошиблись в ваших надеждах на избранного вами человека и чтобы не страдали впоследствии раскаянием. Изменить своему долгу, на каком бы то ни было основании, проступок для женщин, за который их осудит и общественное мнение и собственная совесть. Проговоря эти слова, я вышел из кабинета, решившись совсем уйти, но сделать этого был не в состоянии, а прошел в гостиную и сел, ожидая, что Лида меня вернет. Прошло несколько минут; я превратился весь в слух. Лида меня не звала, но я слышал, что она рыдала. Я не выдержал и снова вошел в кабинет. - О чем же вы плачете? - спросил я, садясь против нее. - Простите меня, - отвечала Лида, протягивая мне руку, - я оскорбила вас, я сама не знаю, что говорю... Если бы вы знали, как я страдаю... Не верьте мне, я многое вам говорила неправду. Я вздохнул свободнее. - Дай бог, - возразил я, - но все-таки вы держали себя неосторожно с Курдюмовым. - Неосторожно, - повторила Лида грустным голосом, - еще надобно быть осторожней, я уж и не знаю. - Да, следовало бы, - заметил я. - Может быть, но что ж мне делать, если я такая глупенькая, если я так слабохарактерна, вы это и прежде мне говорили, - проговорила Лида и залилась горькими слезами. Мне стало от души ее жаль. Будь она, кажется, во сто раз виновнее, я не в состоянии быть строгим ее судьею и буду участвовать и помогать ей, насколько во мне достанет сил и возможности. - Что же у вас такое вышло теперь? - спросил я. Лида несколько времени не отвечала. - Третьего дня, - начала она, с трудом переводя дыхание, - Курдюмов говорил мне разные разности. Надина подслушала, потом он прислал мне письмо, она перехватила его и показала мужу, в этом все и произошло. - Что ж Иван Кузьмич? Лида глубоко вздохнула. - Сначала он хотел меня убить, потом гнал, чтобы я шла к Курдюмову, потом плакал - это ужаснее всего, а теперь уехал и не хочет со мной жить. Если бы вы только слышали, что он мне говорил! Надина тоже так рассердилась, что я думала, что она с ума сойдет; вдвоем на меня и напали, я даже теперь не могу вспомнить об этом равнодушно. Посмотрите, как я дрожу, а первое время у меня даже голова тряслась. Сердце кровью облилось у меня, слушая рассказ Лиды. - Что вы теперь думаете делать? - спросил я ее. - Сама не знаю; я очень боюсь Леонида и маменьки, что, если они услышат, а оправдываться я не могу. Они бог знает что подумают. - За Леонида я вам ручаюсь, он вас очень любит, я ему расскажу все. - Пожалуйста; впрочем, господи! Я сделала еще одну глупость: после этой сцены, когда Иван Кузьмич и Надина так меня разобидели, я с отчаяния написала к Курдюмову письмо, все ему рассказала и написала, что он один остался у меня на свете и что вся моя надежда на него. - Что ж он вам отвечал на это письмо? - Умолял, чтоб я с ним бежала, хотел увезти меня за границу. Мне так после этого сделалось досадно и стыдно за себя. Неужели я такая потерянная женщина, что в состоянии бросить мужа? Иван Кузьмич ко мне был очень нехорош, но пусть он будет в тысячу раз хуже, пусть будет каждый день меня терзать, я все-таки хочу с ним жить. - Другого вам нечего и делать! Крест ваш тяжел, но вы его взяли и несите. - Я знаю... Послушайте: съездите, пожалуйста, к мужу, упросите его, чтобы он не делал этих глупостей и приехал бы домой, и, бога ради, успокойте его об Курдюмове. При последних словах я нарочно смотрел Лиде в глаза, но и тени притворства не было в кротком выражении ее лица. - Где ж я могу найти Ивана Кузьмича? - спросил я. - Он или у Пионовых, или у той магазинщицы. Они все и вооружают его; если он дольше еще у них останется, то совсем меня бросит. Я хотел было тотчас же ехать, но Лида меня остановила и просила остаток вечера провести у ней. Она боялась, что приедет Курдюмов, и он в самом деле приезжал, но его, по общему нашему распоряжению, не приняли. XI На другой день я чем свет написал к Леониду письмо и отправил его по городской почте. Я подробно ему описал все, что случилось с Лидией Николаевной, мое свидание с ней и поручение, которое она мне сделала. Ивана Кузьмича я поехал отыскивать часу в десятом. У Пионовых его не было; я дал их лакею полтинник, чтобы вызвать его на откровенность, и стал расспрашивать; он мне сказал, что Иван Кузьмич заезжал к ним накануне поутру и разговаривал очень долго с господами, запершись в кабинете, а потом уехал вместе с барином, который возвратился домой уже утром и очень пьяный, а барыня чем свет сегодня поехала к Марье Виссарионовне. От Пионовых я отправился в магазин, о котором мне некогда говорил желтолицый поручик, и отыскал его очень скоро по вывеске, на которой было написано: "Махазин лучих французких цвитов, Анны Ивановой". Я вошел по грязной лестнице и отворил дверь прямо в большую комнату. В ней был шкаф и стол, за которым, впрочем, никто не работал. Маленькая запачканная девочка мела пол; у открытого окна сидели две, как я полагаю, старшие мастерицы, из которых одна была худая и белокурая, а другая толстая, маленькая, черноволосая и с одутловатым лицом. При входе моем они переглянулись и засмеялись. - Что вам надобно? - спросила белокурая. - Здесь мой хороший знакомый Иван Кузьмич! Я желал бы его видеть, - отвечал я. - А вы чьи такие? - спросила черноволосая. - Я знакомый его, - повторил я. - Да кто такие! Мы ихних знакомых очень хорошо знаем. - Тебе что за беспокойство? Суешься не в свое дело, - перебила ее белокурая. - Что мне за беспокойство, так спрашиваю. - Где я могу видеть Ивана Кузьмича? - отнесся я к белокурой. - Он там - вон в этой комнате... Матреша! - спросила она девочку. - Иван Кузьмич встал? - Встал-с. - Позвать, что ли, вам его? - Нет, я сам пойду, - отвечал я и, боясь, что Иван Кузьмич ко мне не выйдет, отворил дверь, на которую белокурая мне показывала, и вошел. Он лежал на диване; перед ним стоял графин водки и морс. Комната была разгорожена ширмами с дверцами, которые при моем появлении захлопнулись. Увидев меня, Иван Кузьмич ужасно смешался, привстал, говорить ничего не мог и весь дрожал. Он был очень истощен и болезнью и, вероятно, недавнею попойкою. Я начал прямо: - Я приехал к вам, Иван Кузьмич, от Лидии Николаевны, она просит вас возвратиться домой. - Нет-с, благодарю вас покорно, не беспокойтесь, сделайте одолжение... я стар - мной играть... я не игрушка. Домой мне незачем ехать, я здесь живу... что ж такое, я всем скажу, что здесь живу, я квартиру здесь нанимаю, и кончено... - Вы этим компрометируете Лидию Николаевну; неужели вас совесть не упрекает за нее? Иван Кузьмич сделал нетерпеливый жест. - Вы сердитесь на нее, и сами не знаете за что, - продолжал я. - Мне все известно: письмо Курдюмова никак не может служить обвинением для Лидии Николаевны. Ни одна в мире женщина не поручится, чтобы какой-нибудь господин не решился ей написать подобного письма. Между вами или одно недоразумение, или вы хотите только сделать зло вашей жене, и за что же, наконец! Неужели за то, что она в продолжение пяти лет терпела все ваши недостатки, скрывала их от знакомых, от родных, а вы пустую записку обращаете ей в преступление. - Я не за то-с, мне это что... я не за это. - Так за что же? - Так, ничего-с: мимо ехали, - отвечал Иван Кузьмич, выпил стакан водки и начал ходить взад и вперед по комнате. - Коли так больна и не любит меня, так зачем же замуж выходила, шла бы в кого влюблена; а я ведь дурак... я ничего не понимаю, - говорил он как бы сам с собой. - Она сначала вас уважала, но после вы сами ее вооружили против себя! - возразил я. - Я вооружил, да-с, я же виноват, коли муж к жене, а она в сторону... может быть, по-вашему, образованному, ничего, очень хорошо... а мы люди простые. Что ж такое? Я прямо скажу, я мужчина, за неволю сделаешь что-нибудь... У них рюмку водки выпьешь, так сейчас и пьяница; ну, пьяница, так пьяница, будь по-ихнему. Теперь меня всего обобрали... я нищий стал... у меня тут тридцать тысяч серебром ухнуло, - ну и виноват, значит! Мы ведь дураки, ничего не понимаем, учились на медные деньги, в университетах не были. - Не совестно ли вам, Иван Кузьмич, говорить это? Не вы ли сами предложили как доказательство любви вашей уничтожить этот вексель! - Я не корю. Дай им бог счастья, а мне проживать на них нечего, я все прожил. Видя, что Иван Кузьмич был так настроен против Лидии Николаевны, что невозможно было ни оправдать ее пред ним, ни возбудить в нем чувство сострадания к ней, я решился по крайней мере попугать его и намекнул ему, что у ней есть родные: мать и брат, которые не допустят его бесславить несчастную жертву, но и то не подействовало. Он сделал презрительную гримасу. - Ничего я не боюсь; плевать я на всех хочу, что они мне сделают? Тем мое свидание и кончилось. Я уехал. "Нет, Лида не должна жить с этим человеком, он совсем потерялся, - подумал я. - Это еще и лучше, что он сам ее оставил. Пусть она живет с матерью: расскажу все Леониду, и мы вместе как-нибудь это устроим". Больше всех я ожидал сопротивления от самой Лиды: вряд ли она на это решится. Я заехал к ней, чтобы передать ей малоуспешность своей поездки и сообщить новое мое предположение насчет дальнейшей ее участи, но не застал ее дома: она была у матери, которая присылала за ней. Что-то там происходит? От Леонида не было никакого известия. Возвратившись домой, я целое утро провел в раздумье, ездил потом к Курдюмову, чтобы растолковать, какое зло принес он любимой им женщине, и прямо просить его уехать из Москвы, заезжал к Надине растолковать ее ошибку, но обоих не застал дома, или меня не приняли, а между тем судьба готовила новый удар бедной Лиде. Поздно вечером, когда уж я улегся в постель, вдруг вошел ко мне Леонид во фраке и в белых перчатках. - Откуда это? - спросил я его. - В вокзале был и приехал к вам ночевать. - Очень рад. - Вы меня положите в кабинет. - Отчего же не в спальне - со мной? - Так, я завтра рано уеду. Я предложил было ему ужинать, но он отказался и просил только дать ему вина. - Мне хочется сегодня хорошенько выспаться; от какого вина лучше спишь? - От всякого крепкого: хересу, портвейну. - Дайте, какое у вас есть. Я велел подать ему хересу, он выпил целый стакан, чего с ним прежде никогда не бывало, поцеловал меня, ушел в кабинет, заперся там и тотчас же погасил огонь. Вообще он был как-то странен и чрезвычайно грустен. Об Лидии Николаевне не сказал ни слова, как будто бы не получал моего письма, а я не успел и не решился заговорить об ней. Мне не спалось, из кабинета слышался легкий шум, я встал потихоньку и заглянул в замочную скважину. Ночь была лунная. Леонид сидел у стола и что-то такое, кажется, писал впотьмах карандашом. XII Понять не могу, что такое делается: Леонид, кажется, всю ночь не спал. Я сам заснул почти на утре, но когда проснулся, его уж не было у меня: в шесть часов утра, как сказал мне мой человек, за ним заезжал молодой человек в карете, в которой они вместе и уехали. Тяжелое предчувствие сдавило мне сердце. Я решился, не теряя минуты, ехать к Леониду в Москву, ожидая или найти его дома, или узнать по крайней мере там, куда и зачем он мог уехать. Проезжая Мясницкую, я услышал, что меня кто-то зовет по имени; я обернулся: это был человек Ваньковских, который кричал мне во все горло и махал фуражкой. Я остановился. Он подбежал ко мне. - Что такое? - спросил я. - К вам, сударь, бежал; у вас несчастье приключилось: Леонид Николаич очень нездоровы. - Как, чем нездоров? - спросил я, сажая его к себе на пролетки и велев извозчику ехать как можно скорее. - Сами не можем знать хорошенько; ночевать они дома не изволили, а сегодня на утре привезли в беспамятстве, все в крови; надобно полагать так, что из пистолета, видно, ранены. "Только этого недоставало", - подумал я и очень хорошо все понял. Вчера он получил мое письмо о Лиде, а сегодня у него была, верно, дуэль с Курдюмовым. И как мне, тупоумному, было не догадаться еще вчера, что он замышляет что-то недоброе. Остановить его я имел тысячу средств: я бы его не пустил, уговорил, наконец, помирил бы их. - Куда он ранен и опасно ли? - спросил я человека. - Бог их, батюшка, знает; слышал, что кровь-то больна одолевает, доктор при них, не знаем, что будет. Они, как немного поочувствовались, сейчас приказали, чтоб за вами шли, я и побежал. Этакое на нас божеское посещение - барин-то какой! Этакого, кажись, и не нажить другого. Ну, как что случится, сохрани бог, старая барыня не снесет этого: кричит теперь как полоумная на весь дом. Приехав, я встретил в зале молодого человека, товарища Леонида - некоего Гарновского, которого видел у него несколько раз и которого, как я заметил, он держал в полном у себя подчинении. Я догадался, что это был секундант. - Жив ли? - спросил я его. - Жив еще-с, - отвечал он. - Не стыдно ли было вам участвовать в подобном деле, не предуведомив ни родных, ни меня, - сказал я ему. - Что ж мне было делать, он взял с меня клятву; в этаких случаях нельзя отказываться, - отвечал он со слезами на глазах. - Очень можно. Это была не дуэль, а подлое убийство. Леонид во всю жизнь пистолета не брал в руки, вы это знали, - так друзья не делают. Молодой человек заплакал. Я прошел в кабинет. Леонид лежал на своей кушетке вверх лицом, уже бледный, как мертвец, но в памяти. Увидев меня, он улыбнулся. - Здравствуйте! Я вас давно жду, - сказал он, протягивая мне руку. Я взял и незаметно пощупал пульс, который был неровен, но довольно еще силен. У изголовья стоял растерявшийся полковой медик, которого пригласили из ближайших казарм. Я спросил его потихоньку о состоянии больного; он отвечал, что рана в верхней части груди, пуля вышла, но кровотечение необыкновенно сильно, и вряд ли не повреждена сонная артерия. Я просил его съездить к университетским врачам, чтобы составить консилиум. Из дальних комнат слышались стоны и рыдания Марьи Виссарионовны. Ее, по распоряжению врача, не пускали к сыну. - Сядьте около меня, - сказал Леонид, когда мы остались одни. Я сел. - Я скрыл от вас мою проделку, - начал он слабым голосом, - вы бы мне помешали... а мне очень хотелось проучить этого негодяя... Не думал, что так кончится серьезно... Я просил его не говорить и успокоиться. - Ничего... часом раньше... часом позже... все равно... Не послали ли Лиде сказать; я этого не хочу... не сказывайте ей дольше... как можно дольше... Вы не оставьте ее... я на вас больше всех надеюсь... Мать тоже не оставьте... ой, зачем это она так громко рыдает, мне тошно и без того. Я не в состоянии был владеть собой и заплакал. - И вы туда же! Стыдно быть таким малодушным, - продолжал Леонид. - Теперь мать будет за меня проклинать Лиду; вразумите ее и растолкуйте, что та ни в чем не виновата. Она вчера, говорят, так ее бранила, что ту полумертвую увезли домой. Там, в моей шкатулке, найдете вы записку, в которой я написал, чтобы Лиде отдали всю следующую мне часть из имения; настойте, чтобы это было сделано, а то она, пожалуй, без куска хлеба останется. Ой! Что-то хуже, слаб очень становлюсь... попросите ко мне мать. Я пошел к Марье Виссарионовне; она лежала на диване, металась, рвала на себе волосы, платье; глаза у ней бегали, как у сумасшедшей, в лице были судороги. Около нее сидела Пионова, тоже вся в слезах. - Леонид Николаич вас просит к себе, - сказал я. - Что он - умер?.. умер?.. - спросила Марья Виссарионовна, вскочив. - Напротив, им лучше, они желают только вас видеть. Она быстро пошла, Пионова последовала за ней. - Позвольте и мне; мне нельзя ее оставить в таком положении, - отнеслась она ко мне. Я ей ничего не отвечал. Мы все вместе вошли в кабинет. Марья Виссарионовна бросилась было к сыну на шею, но он ее тихо отвел. - Нет, тут кровь, замараетесь, - сказал он. - Кровь!.. Да, тут кровь, - проговорила она безумным голосам и, упав к нему на ноги, начала их целовать. На лице Леонида изобразилась тоска. - Марья Виссарионовна! Вы их беспокоите, - сказал я, подходя к ней. - Chere amie!* Да вы сядьте, - произнесла Пионова. ______________ * Дорогой друг! (франц.). - Да... да... я ничего... я сяду, - отвечала она и села. Я и Пионова стали около нее; Леонид закрыл глаза. Прошло около четверти часа убийственного молчания, Марья Виссарионовна рыдала потихоньку. Вдруг... во всю жизнь мою не забуду я этой сцены: умирающий открыл глаза, двинулся всем корпусом, сел и начал пристально глядеть на мать. Выражение лица его было какое-то торжественно-спокойное. - Не плачьте, а тростите меня: я много против вас виноват, - начал он, - моею смертию вас бог наказывает за Лиду... вы погубили ее замужеством... За что?.. Это нехорошо. Родители должны быть равны к детям. Марья Виссарионовна упала на руки Пионовой; в лице Леонида промелькнула как бы улыбка. - Вы женщина умная, добрая, благородная; отец, умирая, просил вас об одном: не предаваться дружбе и любить всех детей одинаково. Он хорошо знал ваши недостатки; вы ни того, ни другого не исполнили. Марья Виссарионовна начала сильнее рыдать. - Загладьте хоть теперь, - начал опять Леонид, голос у него прерывался, - устройте Лиду... с мужем ей нельзя жить, он ее замучит... отдайте ей все мое состояние, я этого непременно хочу... А вы тоже оставьте ее в покое, - отнесся он к Пионовой, - будет вам ее преследовать... Она вам ничего не сделала... Матери тоже женихов не сватайте; ей поздно уж выходить замуж. Пионова обратила к нему умоляющий взор; Леонид грустно покачал головой. - Я все знаю, - продолжал он. - Как вам покажется, - обратился он ко мне, - Лизавета Николаевна сватала матери своего родного брата, мальчишку двадцати двух лет, и уверяла, что он влюблен в нее, в пятидесятилетнюю женщину; влюблен! Какое дружеское ослепление! С Марьей Виссарионовной сделался настоящий обморок, Пионова тоже опустилась в кресла. Леонид замолчал, лег и обернулся к стене. - Пора мне и с собой рассчитаться... Священника! - проговорил он глухим голосом. Я позвал горничных женщин и с помощью их вынес бесчувственную Марью Виссарионовну; Пионову тоже вывели в двои руки. Пришел священник, Леонид очень долго исповедовался, причастился и ни слова уже потом не говорил. Приехали медики, но было бесполезно: он умер. Печальные хлопоты о похоронах я принял на себя и пригласил в них участвовать Гарновского, который все сидел в зале и обливался горькими слезами. Он мне рассказал подробности дуэли: накануне приехал к нему Леонид и повез его с собой в воксал; когда приехали, то Леонид все кого-то искал. Встретившись с Курдюмовым, он остановил того, и они вместе ушли в дальние комнаты. Возвратившись, Леонид отвел Гарновского в сторону и, предварительно обязав его клятвою не говорить того, что он ему откроет, сказал, что у него дуэль, и просил его быть секундантом; он согласился, и на другой день Леонид назначил ему заехать за ним ко мне в шесть часов утра. Когда приехали к назначенному месту, Курдюмов уже был там. Он или боялся, или не желал дуэли: с ним даже не было секунданта; он несколько раз просил у Леонида прощения, но тот отвечал, что он обижен не лично и потому простить не может. Когда противники были поставлены, то Курдюмов хотел выстрелить на воздух, но Леонид, заметив это, требовал, чтобы он стрелял как следует, а в противном случае обещал продолжать дуэль целый день Курдюмов повиновался, раздался выстрел, Леонид пошатнулся, сам тоже выстрелил, но на воздух, и упал. Увидев, что он ранен, Курдюмов бросился к нему, высасывал у него пулю, перевязывал рану и беспрестанно спрашивал, что он чувствует? Когда бесчувственного Леонида повезли домой, он просил позволения проводить его и всю дорогу рыдал, как ребенок, и когда того привезли, он не вышел из экипажа и велел себя прямо везти к коменданту. "Да будет святая воля бога", - подумал я. Как знать, что бы принесла Леониду жизнь, особенно если взять в расчет его прекрасную, но все-таки странную натуру. Я очень боялся за Лиду; мне казалось, что ниспосланное ей испытание свыше сил ее. Приказание Леонида - скрыть от нее случившееся - не исполнили. Кто-то из людей отправился к ней в то же утро и все рассказал до малейших подробностей; она приехала, но Леонид лежал уже на столе. Тут только я увидел, какими огромными нравственными силами обладала эта, по-видимому слабая, женщина. Как должна была огорчить ее смерть брата, которого она страстно любила и который умер за нее, об этом и говорить нечего; но она не рыдала, не рвалась, как Марья Виссарионовна, а тихо и спокойно подошла и поцеловала усопшего; потом пошла было к матери, но скоро возвратилась: та с ней не хотела говорить. В продолжение трех дней и трех ночей она не отходила от тела, провожала его в церковь, выстояла всю службу, хотя, конечно, видела и понимала, что была предметом неприличного любопытства. Одни называли ее по имени, другие указывали на нее, третьи рассказывали историю дуэли, но никто ее не пожалел, никто в ней не поучаствовал; зато Марья Виссарионовна, как говорится, надсадила всех. Ее внесли рыдающую на креслах, за ней шла, тоже рыдая, Пионова, а при конце службы с ними обеими сделалось дурно. Я и Лида подошли первые и простились с покойником. Иван Кузьмич тоже явился на похороны истерзанный и больной; за панихидой он разрыдался, подошел потом к Марье Виссарионовне, утешал ее, а жене даже не поклонился и как будто бы не заметил ее. Он, как мне сказывали, отобрал от нее все вещи, экипажи, людей, и Лида осталась с одной своей горничной Аннушкой. Курдюмов содержится на гауптвахте и очень, говорят, тоскует. Все это передавал мне Гарновский, который неимоверно ласкается ко мне и каждый почти день бывает у меня. Он, кажется, очень боится, чтобы ему не досталось чего-нибудь за дуэль. XIII Иван Кузьмич доконал себя. Вскоре после смерти Леонида он тяжко заболел и сошелся с женою. Лида все ему простила и в продолжение трех месяцев была его сиделкой, в полном значении этого слова. Старик доктор не ошибся: водяная действовала быстро. Грустно и отрадно было его видеть в этот предсмертный период жизни: разум его просветлел, самосознание и чувство совести к нему возвратились; он оценил, наконец, достоинство Лиды и привязался к ней, как малый ребенок, никуда ее не отпускал от себя, целовал у нее беспрестанно руки и все просил прощения за прошедшую жизнь. Пионовых решительно не хотел видеть, они приезжали несколько раз, и как Лида ни просила, чтобы принять их, хоть для приличия, он не соглашался; родных своих также не велел пускать, да они и сами не приезжали, за исключением Надины, которая была один раз и с которой он ни слова не сказал, зато Анна Ивановна ездила каждый день, но ее, это уж по приказанию Лиды, тоже не пускали. Впрочем, она раз сказала об ее посещении Ивану Кузьмичу, он вдруг закричал: "Вон ее, вон ее!" Говорят, он дал ей значительный вексель, который она и подала ко взысканию. Умер он тихо. Лидия Николаевна осталась решительно без всяких средств к жизни и даже во время его болезни она жила только тем, что продавала кой-какие свои брильянтовые вещи. Марья Виссарионовна не только не обеспечила, по завещанию Леонида, дочери, несмотря на все мои настояния, но даже не принимала ее и называла ее при всех убийцею сына. От меня Лида тщательно скрывала свою бедность, но я знал, что она начала жить только своей работой, и потому подсылал к ней различных торговок и закупал все по возможно дорогой цене. Однажды, это было месяцев шесть спустя после смерти Ивана Кузьмича, я познакомился с одним довольно богатым домом. Меня пригласили, между прочим, бывать по субботам вечером; в одну из них я поехал и когда вошел в гостиную, там сидело небольшое общество: старик серьезной наружности; муж хозяйки - огромного роста блондин; дама-старуха в очках; дама очень молоденькая и, наконец, сама хозяйка. Между всеми этими лицами шел довольно одушевленный разговор. Я сел и начал прислушиваться. - Мне очень жаль, очень жаль Курдюмова, - говорил старик, - человек он умный, образованный, хорошего круга, влюбился в эту интриганку, выдержал за нее дуэль и, наконец, погубил себя теперь таким образом. - Ее мать с малолетства боялась, с малолетства видела в ней дурные наклонности; эта женщина, как я слышу об ней, совершенная Лафарж{292}, - говорила отрывисто старуха в очках. - Я без грусти не могу вообразить ее брата. Говорят, еще очень молоденький мальчик, и умереть в такие лета, это ужасно! Как должна ее самое мучить совесть? Я удивляюсь, как она до сих пор еще жива? - вмешалась молоденькая дама и покраснела от неуверенности, не сказала ли чего-нибудь глупого. - О! Ей ничего: подобным женщинам ничего не бывает. Скажите лучше, как мать жива! Вот этой несчастной жертве я удивляюсь, - возразила старуха. - Очень хорошо тут дурачили эту старую деву, сестру мужа, - сказал хозяин, - они ее уверяли, что Курдюмов влюблен в нее. Я тогда жил в Сокольниках и очень хорошо помню, что о ней кто-то сказал: "Это громовой отвод, или новое средство скрывать любовь". Старик пожал плечами. - Одно, что может ее извинить, что она вышла за человека, которого не любила. Будь она к нему привязана, так на многое бы не решилась, - заметила хозяйка и взглянула с нежностью на мужа, который отвечал ей улыбкою. - Ничто не может служить ей оправданием, - начал старик диктаторским голосом. - Она была дурная дочь, как говорила Алена Александровна. Она вышла замуж точно за дрянного человека, я его знаю, он у меня служил под начальством, но это ее нисколько не оправдывает, а, напротив, еще хуже рекомендует ее сердце. Для чего она это делала? Или по расчету, или по нестерпимому желанию выйти за кого-нибудь, и, наконец, уж если вышла, так должна была исправить недостатки мужа, а не доводить его до того, что он с кругу спился и помер оттого; потом она завлекла молодого человека, отторгнула его совершенно от общества: последнее время его нигде не было видно, и, чтобы скрыть свою интригу, сделала из родной сестры своего мужа, как говорит Алексей Иваныч, громовой отвод, или средство скрывать любовь. Поведением своим была причиной смерти брата и в заключение всего вошла в связь с каким-то еще господином, который у ней бывает каждодневно, чтоб не сказать больше. Неужели после всего этого ее можно оправдать? В продолжение этих слов старуха кивала утвердительно головой, да и прочие, кажется, все безусловно соглашались. Я не вытерпел. - Историю об этой даме рассказывают совсем не так, как она была, - начал я в тоне же старика, вставая, - она точно вышла не по любви, но по усиленным настояниям матери. Муж ее несчастному пороку пьянства был предан еще холостой, остановить его не было никакой возможности. Курдюмов в отношении ее был только навязчивый искатель. Сестру мужа ей и в голову не приходило делать умышленно громовым отводом, но та сама влюбилась в Курдюмова. С господином, который бывает у ней ежедневно, существуют только самые святые, чистые, дружественные отношения, это я могу утвердительно сказать, потому что господин этот я сам. Все сконфузились, старик нахмурился, я скоро уехал. Надобно сказать, что у меня с Лидой в последнее время были какие-то неопределенные отношения. Что я любил ее, что я желал сделаться ее мужем, в этом, конечно, нечего было и сомневаться, но не решался еще, будучи, с одной стороны, не уверен, любит ли она меня, а с другой - боясь оскорбить в ней чувство горести о потере брата и мужа. Ездил к ней я действительно очень часто, она была и рада моим посещениям и отчасти стеснялась ими. Последний случай окончательно утвердил меня в моем намерении. Лида одна, оставлена всеми, без денег, порицаема общественным мнением: медлить нечего, что будет - то и будет, подумал я и написал ей письмо, в котором признался ей в любви, откровенно высказал ей, каким образом толкуют наши отношения, и молил ее согласиться быть моей женой; в противном случае мы должны расстаться, чего, уверен я, и она не желает. Лида не отвечала мне целые два дни; нетерпение меня мучило. Я сам было хотел ехать к ней, но мне принесли от нее письмо. Передаю его в подлиннике. "Прости меня, что я так долго не отвечала на твое письмо, мой добрый и единственный друг, позволь мне назвать тебя этим именем хоть за дружбу к тебе моего бесценного Леонида. Ты пишешь, что любишь меня давно. Я давно это знаю, но у меня недостало присутствия духа сказать тебе, просить тебя, чтобы ты не любил меня; видишь, какая я кокетка и какая коварная! Ты возмутился за обвинения, которыми карают меня в обществе, но как ты ошибался, писавши эти строки; это общество гораздо лучше меня знает, чем ты: разве я так любила мужа, как должно? Разве я, видевши безрассудство Надины, предостерегла ее? А брат мой, бедный брат! Разве не за меня он помер и разве Курдюмов... Я все тебя, мой друг, обманывала об нем... Я любила его... Я принадлежала ему всем сердцем, всей душой моей... Я для него забыла бога, совесть - видишь, какая я падшая женщина, и только твое строгое присутствие и тень брата, ставшая между нами, дала мне и теперь силу отторгнуться от этого человека. Быть женой твоей я не хочу и не могу. Я не достойна того! Мать меня простила и позволила быть при ней. Она больна. Я буду за ней ходить, и приведи бог хоть этим искупить мои проступки". Лида сама произнесла над собой приговор; но в самом деле: виновата ли она? ПРИМЕЧАНИЯ ВИНОВАТА ЛИ ОНА? Впервые повесть напечатана в "Современнике" за 1855 год (т. XLIX, No 2, февраль). В издании Стелловского повесть датирована 3 января 1855 года. Эта повесть связана с первым, запрещенным цензурой романом Писемского "Боярщина" (первоначальное его заглавие - "Виновата ли она?"). Работая над предназначенной для "Современника" повестью, Писемский использовал некоторые материалы своего раннего, тогда еще не опубликованного романа. Так, фамилия одного из персонажей первой редакции "Боярщины" - Ваньковский - была присвоена отцу героини повести "Виновата ли она?". Кроме того, опубликованную в "Современнике" повесть сближает с первым романом Писемского и то, что в ней, как и в романе, основной причиной несчастий героини является разорение родителей. Эти факты дают основание предполагать, что Писемский начал работу над повестью вскоре после того, как узнал, что роман "Боярщина" ("Виновата ли она?") запрещен цензурой. В декабре 1853 года в письме к издателям "Современника" И.И.Панаеву и Н.А.Некрасову он упомянул о повести, как о законченной: "Виновата ли она?" я при неприятностях и хлопотах не успел поправить, как мне хочется, но в конце будущего месяца или в начале февраля, - одним словом к мартовской книжке непременно приготовлю"*. ______________ * А.Ф.Писемский. Письма, М.-Л., 1936, стр. 61. Исправления, внесенные Писемским в текст повести при включении ее в издание Стелловского, носили преимущественно стилистический характер, однако некоторые из них а какой-то мере изменили характеристики основных персонажей произведения. В шестой главе после фразы: "Большая часть этих гостей обращалась с хозяином без всякой церемонии и даже называла его разными родственными именами: дама с бородавками именовала его племянником, худощавая девица - кузеном, нарумяненная дама или девица - кумом, чиновник - сватом, господин, осматривающий ценные вещи, - братом", - в тексте "Современника" было: "В Иване Кузьмиче, может быть, это хорошая черта, что он не чуждается родных, подумал я, но во всяком случае, ради Лидии Николаевны трудно будет с ними сблизиться, если бы они были только люди небогатые и простые, но они модничают и по своему стараются выказать некоторый тон". В тексте Стелловского это место отсутствует. Конец XI главы после слов: "Ночь была лунная" - в тексте "Современника" читался иначе, чем в тексте Стелловского: "Леонид стоял на коленях и молился. Я с полчаса наблюдал его, он все молился, что меня удивило. Я знал, что он богомолен, но чтобы молиться ночью, скрытно от меня - этого никогда не бывало!" Для издания Стелловского были значительно переработаны заключительные строки повести. После слов: "...разве не за меня он помер" - в "Современнике" было: "...и разве я не любила Курдюмова и не люблю до сих пор, и, может быть, в последнее время только твое строгое присутствие, мой добрый друг, спасло меня, что я не пала совершенно и могу еще, что бы про меня ни говорили, просить тебя не презирать меня вместе с другими, и только тень брага, ставшая между нами, дала мне силы отторгнуться от этого человека, припомни, как много и как долго обманывала я всех вас, а ты еще пишешь, что я не виновата. Быть женой твоей я не могу и не стою, моя добрая мать теперь простила меня и позволила быть при ней, она больна, я буду за ней ходить, и приведи бог хоть этим искупить мои проступки..." Дальше мне говорить, полагаю, нечего; рассказ мой, насколько было в нем задачи, кончен. Лида сама над собой произнесла суд и обвинение, но в заключение я все-таки хочу обратиться к тебе, мой беспристрастный читатель, к тебе, которому искренно, не утаив ничего рассказал эту простую повесть, реши и скажи, положив руку на сердце: виновата ли она?" В настоящем издании повесть печатается по тексту: "Сочинения А.Ф.Писемского", издание Ф.Стелловского, СПб, 1861 г., с исправлениями опечаток по предшествующим прижизненным публикациям. Стр. 250. Доппелькюмель - род тминной водки. Стр. 261. Тильбюри - одноконный экипаж для двух пассажиров (англ.). Стр. 269. "Лобзай меня, твои лобзанья..." - цитата из стих. А.С.Пушкина "В крови горит огонь желанья". Стр. 275. Комераж - сплетня (франц.). "Северная пчела" - газета, с 1825 года издававшаяся реакционными писателями Ф.Булгариным и Н.Гречем. Стр. 292. Лафарж - француженка, обвиненная в отравлении своего мужа и осужденная на пожизненную каторгу. М.П.Еремин