Алексей Феофилактович Писемский. Виновата ли она? Записки --------------------------------------------------------------------- Книга: А.Ф.Писемский. Собр. соч. в 9 томах. Том 1 Издательство "Правда" биб-ка "Огонек", Москва, 1959 OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 19 июля 2002 года --------------------------------------------------------------------- {1} - Так обозначены ссылки на примечания соответствующей страницы. I Мне было двадцать два года. Я перешел на четвертый курс математического отделения*. Освоившись с факультетом, мне очень легко стало заниматься, свободного времени начало у меня оставаться очень довольно, но куда его девать и чем наполнить даже в многолюдной Москве небогатому и одинокому студенту? Я жил один, знакомых не имел никого, и единственным моим развлечением было часа по два, по три ходить по Тверскому бульвару и бог знает чего не передумать. Однажды я встретил молодого человека, который прямо обратился ко мне с вопросом: ______________ * Московского университета (Прим. автора.). - Не знаете ли кого-нибудь из ваших товарищей, кто бы приготовил меня в университет? Я посмотрел на него пристально; на вид ему было лет осьмнадцать, одет он был небрежно, в приемах его видна была беспечность. Лицо выразительно и с глубоким оттенком меланхолии. - Если вам угодно, я могу это взять на себя, - отвечал я. - Пожалуйста, мне надобно приготовиться из математики. Вы какого факультета? - Математик. - Это хорошо, а вы почем возьмете за урок? Этот прямой вопрос меня сконфузил. - Обыкновенную цену - рубль серебром, - отвечал я. Молодой человек подумал. - Хорошо, это я молу дать. Ваша фамилия? - проговорил он. Я сказал, он мне назвал свою, дал адрес квартиры и просил прийти на другой день в семь часов вечера. - Вы живете одни или с семейством? - спросил я. - С матерью, есть и сестры, - отвечал он. Мы расстались. Я возвратился домой очень довольный этой встречей, мне давно хотелось иметь урок - не для денег, которых хотя было у меня и немного, но доставало на мои умеренные желания, но мне желалось учить, хотелось иметь право передавать другому свои знания, убеждения, а того и другого было в моей голове довольно в запасе. На другой день я отравился еще за полчаса до назначенного срока. Дом, который отыскал по адресу, был барской; стоял он на дворе, по бокам тянулись огромные каменные прислуги, кругом почти целый квартал обхватывала железная решетка. Я долго путался в огромных сенях, наконец вошел в бельэтаже в главные двери. Лакей в ливрее на вопрос мой: "Здесь ли живет Леонид Николаич Ваньковский?" - отвечал довольно грубо: "Ступайте на самый верх, направо". Наверху в передней я никого не нашел, в зале тоже; из соседней комнаты слышался разговор, я начал кашлять, выглянула молодая девушка. Я поклонился ей. - Вам, верно, брата Леонида нужно? - проговорила она и ушла назад. Чрез несколько минут вышел мой ученик. - Bon soir*, пойдемте в кабинет, - проговорил он, подавая мне руку. ______________ * Добрый вечер (франц.). Мы вошли в довольно большую комнату, которая, видно, действительно была некогда богатым кабинетом, но в настоящее время представляла страшный беспорядок: стены под мрамор в некоторых местах были безбожно исколочены гвоздями, в углу стоял красивый, но с изломанною переднею решеткою камин, на картине масляной работы висела шинель. Хозяин спал на кушетке, на которой еще лежали неубранные простыня и подушки. Мягкая мебель, обитая бархатом, была переломана и изорвана. На огромном красного дерева столе лежали кипами бумаги, книги и ноты. Мы сели около этого стола. - С чего же мы начнем? - заговорил я серьезным тоном наставника. - С чего хотите, - отвечал ученик небрежно. - Я желал бы, - продолжал я в том же тоне, - прежде испытать, в какой мере вы знакомы с математикою, и просил бы позволить мне проэкзаменовать вас. - Хорошо. - Первую часть арифметики, вероятно, вы знаете? - Знаю. - А вторую? - Кажется, знаю; впрочем, может быть, и забыл. Я взял лист бумаги и хотел написать задачу, но оказалось, что из дюжины торчавших в чернильнице перьев ни одно не писало, да и чернил почти не было. - У вас перья не совсем в порядке, - заметил я. - Да; я сам не умею чинить; вот вам карандаш, - отвечал ученик, поднимая с полу карандаш и подавая мне его. Для первого испытания я задал ему сложение десятичных дробей; он взял и положил с какою-то насмешливою улыбкою лист перед собою, подумал немного, провел несколько линий карандашом по бумаге и, отодвинув ее от себя, проговорил: - Нет, не знаю, позабыл. Я задал ему сложение простых дробей, но он и в тех спутался; потом об алгебре признался, что совсем ее не знает, а геометрии немного. Я принялся экзаменовать его в геометрии, на поверку вышло, что и в геометрии нуль. Я нахмурился. - Вы очень слабы в математике; с вами надобно проходить с начала, - сказал я. - Лучше с начала, а то я все перезабыл. - Стало быть, мы начнем со второй части арифметики, - решил я. Ваньковский в знак согласия кивнул головой. Я был убежден, что с ним следовало бы начать с первой части арифметики, но высказать ему это мне на первый раз было совестно. В продолжение часа я толковал с увлечением, и в то время, как окончательно хотел объяснить прием деления дробей, ученик мой во все горло зевнул и спросил меня: - Вы курите? Мне сделалось стыдно за себя и досадно на него. - Курю, - отвечал я. - Хотите трубку или сигару? - Позвольте трубку. Леонид встал, наложил мне сам трубку, а себе закурил сигару, и когда я хотел снова обратиться к толкованию, он сказал: - Будет, больше часа прошло, не хочется что-то сегодня. Я пожал плечами. - Вам надобно очень много заниматься, чтобы выдержать экзамен, - произнес я с ударением. - Займусь, - я хочу на юридический. - Все равно; надобно выдержать экзамен из всех предметов, - отвечал я. - Что тебе, Лида? - спросил Леонид, обращаясь к дверям. - Вы здесь будете пить чай или туда придете? - раздался женский голос. Я обернулся; это была прежняя девушка. - Туда придем, - отвечал Леонид. Девушка скрылась. Я взялся за фуражку. - Куда же вы? Посидите, пойдемте, я познакомлю вас с нашими. Я положил фуражку; он провел меня в гостиную. В больших креслах сидела высокая худощавая дама лет сорока пяти, рядом с нею помещался, должно быть, какой-нибудь помещик, маленький, толстенький, совсем белокурый, с жиденькими, сильно нафабренными усами, закрученными вверх, с лицом одутловатым и подозрительно красным. Лидия разливала чай, около нее сидели чопорно на высоких детских креслах две маленькие девочки. Ученик мой подвел меня к даме и отрекомендовал. "Матушка моя", - отнесся он ко мне. Госпожа Ваньковская кивнула мне слегка головою и, проговоря с обязательною улыбкою: "Очень приятно познакомиться", указала мне глазами на ближайший стул. Я сел. - Вы давно в университете? - спросила она меня. - Четвертый год. - Имеете батюшку, матушку? - Имею-с мать. - Как, я думаю, ей приятно, что вы в университете, я это сужу по себе: мне очень хочется, чтобы Леонид поступил поскорей в студенты, - проговорила г-жа Ваньковская. - Он, я думаю, ничего не знает, - прибавила она, взглянув на сына. Леонид ничего на это не возражал, а только нахмурился и сел за чайный стол около сестры. - Это не так трудно: если займется, так скоро приготовится, - отвечал я. - Вы, пожалуйста, будьте с ним построже; у него прекрасные способности, только он очень ленив: это говорили все его учителя, - сказала г-жа Ваньковская и, найдя, конечно, что достаточно обласкала меня, обратилась к помещику: - Какие у вас прекрасные лошадки, Иван Кузьмич, я всегда ими любуюсь. - Очень приятно слышать, - отвечал тот. - Премиленькие, небольшие, а очень красивенькие. - Вятки-с. - А, так это вятки! Я и не знала. - Вятки-с. Они у меня возят воду и воеводу. Я на них в город езжу и в дорогах верст по семидесяти делаю, не кормя. - Как это много! Они, я думаю, очень устают? - Нет-с, ничего. Эта порода снослива, им часа два дайте вздохнуть и опять ступай смело на семьдесят верст; только чтоб горячих не напоить. - Зачем же вы в городе всегда шагом ездите? - сказал вдруг Леонид, взглянув насмешливо на Ивана Кузьмича. - Здесь нельзя шибко ездить, Леонид Николаич, - возразил тот. - На мостовой снег хуже песку; здесь один Кузнецкий проехать на рысях, так лошадь надорвешь. - Другие же ездят? - От других и мы не отстанем, давайте ваших коурых, потягаемся! - Стану я с вами тягаться; я вас на одной версте обгоню на две версты. - Шутите, а я бы с вами поспорил. - Что тут спорить, все знают, что у вас лошади дрянь и вы жалеете их больше себя. - Ну уж это, Леонид Николаич, вы ошибаетесь; у меня хоть лошади не дорогие, а не дрянь, и я не жалею их и езжу, где можно. Этот спор Леонида, кажется, был очень неприятен матери. - Лида! Что же чаю? - отнеслась она к дочери. - Сейчас, - отвечала Лидия и сама подала матери чашку. Та прихлебнула, сделала гримасу и проговорила: - Опять сладко; никак ты не можешь примениться к моему вкусу. - Позвольте, я разбавлю. - Оставь уж, - возразила Ваньковская; в голосе ее слышалась досада. Лидия немного сконфузилась и пошла к чайному столу. - А Ивану Кузьмичу чаю? - сказала мать. - Он готов, - отвечала дочь, указывая глазами на стакан чаю, стоявший на краю стола. - Виноват-с, - перебил Иван Кузьмич, быстро вставая и беря стакан, и, как-то особенно расшаркавшись перед Лидой, пробормотал ей что-то. Она, с своей стороны, ничего не отвечала. Мне и Леониду подал чай лакей. Леонид закурил себе сигару и подал другую мне. Я отказался. - Что же ты, Леонид, Ивану Кузьмичу не предложишь трубку? - сказала мать. Леонид нахмурился. - Хотите? - спросил он Ивана Кузьмича. - Прошу вас, - отвечал тот. - Подай сюда трубку, - сказал Леонид человеку. Я между тем стал внимательно смотреть на молодую девушку, которая поила маленьких сестер чаем. Чем более я в нее вглядывался, тем более она мне нравилась. Она была далеко не красавица, но в то же время в ней было что-то необыкновенно милое и доброе, что невольно влекло к ней с первого раза. Чайный стол, наконец, был убран, разговор как-то не клеился: мать говорила вполголоса с Иваном Кузьмичом; Лидия Николаевна села за работу; мой ученик молчал и курил. Я хотел было уйти домой, но Леонид встал, раскрыл стоявшую тут рояль и, не обращая ни на кого внимания, сел и начал играть. Я невольно стал вслушиваться; в игре его, кроме мастерского приема, слышалось что-то энергическое, задушевное. Молодая девушка, умышленно или нет, не знаю, пересела рядом со мною. Леонида слушали внимательно все: Иван Кузьмич придал лицу грустное выражение, мать потупилась, даже маленькие девочки перестали между собою болтать. - Как брат хорошо играет, - сказала мне Лидия Николаевна. - А вы любите музыку? - Очень. - А сами музыкантша? - Да... но нет, я гораздо хуже его играю. Леонид вдруг на половине пьесы остановился, встал, сел около меня и опять нахмурился. В остальную часть вечера Иван Кузьмич принимался несколько раз любезничать с Лидиею Николаевною; она более отмалчивалась. Леонид беспрестанно говорил ему колкости, на которые он не только не отвечал тем же, но как будто бы даже не понимал их. Возвратившись домой, я все думал о моих новых знакомых; более всех мне понравились Лидия Николаевна и Леонид. Старшая Ваньковская, Марья Виссарионовна, как назвал мне ее Леонид, произвела на меня какое-то неопределенное впечатление, а этот Иван Кузьмич плоховат. И что он такое тут? Родня, знакомый, жених? II С тех пор как я познакомился с Ваньковскими, жизнь моя сделалась как-то полнее. Все вечера после уроков я проводил у них. Говоря откровенно, я, сам того не замечая, влюбился в Лидию Николаевну. Каждый день я более и более с мучительным нетерпением начал ожидать шести часов, чтобы отправиться в заветный дом на Смоленском рынке, и всю дорогу меня занимала одна мысль: дома ли Лидия или куда-нибудь уехала? Увижу я ее или нет? Проходил я обыкновенно прямо к Леониду в кабинет и в продолжение часа, занимаясь с ним, все прислушивался: не долетит ли до меня звук ее голоса. Я знал ее походку, чувствовал шелест ее платья, и потом, когда мы, кончив занятия, входили в гостиную, - если не было ее там, мной овладевала невыносимая тоска: я садился, задумывался и ни слова не говорил; но она входила, и я оживал, делался вдруг весел, болтлив. Не знаю, замечал ли это кто-нибудь, но только Лида была ко мне очень ласкова: вообще молчаливая, со мной всегда заговаривала первая и всякий раз, когда я сбирался уходить домой, говорила мне вполголоса: "Куда вы? Посидите, еще рано!" Марья Виссарионовна добрая женщина, но решительно не умеет держать себя с детьми: Леонида она любит более всех, хотя и спорит с ним постоянно, и надобно сказать, что в этих спорах он всегда правее; с маленькими девочками она ни то ни се, или почти ими не занимается, но с Лидиею Николаевною обращается в высшей степени дурно. Бедная девушка поставлена в такое положение, что скорее походит на приживалку, чем на дочь. Она занимается всем хозяйством, учит и нянчит маленьких сестер и, несмотря на все это, получает от матери беспрерывные замечания за всевозможные пустяки. Ко мне Марья Виссарионовна привыкла. Иван Кузьмич отрекомендовался мне, сказав, что он калужский помещик Марасеев, и просил обязать его приятным моим знакомством. Он очень недалек и, кажется, к Лидии Николаевне неравнодушен, Марью Виссарионовну уважает, а Леонида боится. Что касается до сего последнего, то он по-прежнему ничего не делает, но, сблизившись с ним, я увидел в нем очень умного человека, в высшей степени честного по своим убеждениям и далеко не по летам развитого. Я день ото дня более к нему привязывался, и он, с своей стороны, высказал мне, что полюбил меня. К Ваньковским ездила еще одна дама, некто Лизавета Николаевна Пионова, и ездила почти каждый день, рыжая, рябая, с огромным ртом, влажными серыми глазами и, по-видимому, очень хитрая: к Марье Виссарионовне она обнаруживала пламенную дружбу, а от Ивана Кузьмича приходила в восторг и всегда про него говорила: "Чудный человек! Превосходный человек!". За Леонидом она, кажется, приволакивалась, а он говорил ей на каждом шагу дерзости и показывал явное пренебрежение. Раз она, не зная, о чем бы с ним заговорить, попросила его дать ей какую-нибудь книгу читать. Сначала он ей отвечал: "У меня никаких нет книг". Она не отставала. "Да какую вам надобно книгу?" - наконец, спросил он. "Какую-нибудь поинтереснее". Он пошел и принес ей календарь. Она надулась. Когда она обращалась к нему с просьбою сыграть на фортепьяно, он садился и начинал казачка. Досаднее всего, что эта госпожа обходилась с Лидиею Николаевною свысока и едва ее замечала. Однажды я пришел на урок. Леонида дома не было: это с ним часто случалось. Я прошел в кабинет. Мимо растворенных дверей промелькнула горничная, потом другой раз, третий - и, наконец, вошла в кабинет. - Что вы изволите сидеть одни-с, барышня дома, - сказала она. - Где же Лидия Николаевна? - спросил я не совсем спокойным голосом. - В гостиной, пожалуйте туда-с; я докладывала об вас. Я прошел в гостиную. Лидия Николаевна сидела за пяльцами. - Брат сейчас приедет, он поехал с маменькою, - сказала она. Я сел. Говорить с Лидиею Николаевною было для меня величайшим наслаждением, но мне это редко удавалось. Я решился воспользоваться настоящим случаем. - Какую вы огромную картину вышиваете, - сказал я. Приличнее этого мне ничего не пришло в голову. - Эта еще не так велика... Посмотрите, какое славное лицо у старика, - отвечала Лидия Николаевна, показывая узор, на котором был изображен старик с седою бородою, с арфою в руках, возле его сидел курчавый мальчик и лежала собака; вдали был известный ландшафт с деревцами, горами и облаками. - Надобно иметь истинно женское терпение, чтобы все это вышить, - продолжал я, рассматривая узор. - Нет, это не терпение, а так... от нечего делать... - отвечала Лидия Николаевна. - Хорошо, если бы женщины должны были иметь терпение только вышивать подушки, которые потом запачкаются и бросятся, - прибавила она, вздохнув. - А где же им оно еще нужно? - спросил я с ударением. - В жизни. - Это, я полагаю, нужно мужчинам и женщинам. - Мужчинам? О, нет! Они гораздо свободнее; они могут быть тем, чем хотят, а мы бываем тем, чем нам велят. "Милая девушка, как она умна", - подумал я. - Мне кажется, - начал я вслух, - что женщины в наше время довольно свободны... - Чем же свободны? Может ли, например, женщина выйти или не выйти замуж? - Конечно, может. - Нет, не может, потому что над ней сейчас станут смеяться, назовут старою девушкою, скажут, что она зла; родные будут сердиться, тяготиться: на это недостанет никакого терпения. - Необходимость выйти замуж для каждой девушки сделается приятною: стоит только выйти за того, кого полюбишь. - А если никого не любишь? - Надобно дожидаться: для всякой женщины придет пора, когда она полюбит. - Не думаю, я первая никогда и никого не полюблю. - Это почему вы думаете? - Так... Полюбить одного, а выдадут за другого: лучше уж никого не любить. Интересный разговор наш был прерван на этом месте приездом Леонида с матерью. Мы ушли с ним в кабинет. В этот раз я не совсем добросовестно исполнял обязанность наставника. Теорию неопределенных уравнений растолковал так неопределенно, что это даже заметил мой воспитанник, хотя и слушал меня по обыкновению очень невнимательно. - Вы что-то сегодня совсем непонятно рассказываете, - сказал он с обыкновенною своею откровенностию. - Мне нездоровится, - отвечал я. - Ну так оставьте, и мне надоело. - Пойдемте в гостиную. Я только того и ждал и дал себе слово во что бы то ни стало возобновить с Лидиею Николаевною прежний разговор, но на беду мою несносный Иван Кузьмич был уже тут и сидел рядом с нею. Марья Виссарионовна рассказывала какую-то длинную историю про одну свою родственницу, которой предстояла прекрасная партия и которую она сначала не хотела принять, но потом, желая исполнить волю родителей, вышла, и теперь счастливы так, как никто; что, наконец, дети, которые слушаются своих родителей, бывают всегда благополучнее тех, которые делают по-своему. Говоря это, она переглядывалась с Иваном Кузьмичом, который ей поддакивал, и взглядывала на дочь; та сидела, потупившись, и ни слова не говорила. Леонид слушал мать с насмешливою улыбкою. Мне бы, вероятно, целый вечер не удалось переговорить с Лидиею Николаевною, но приехала Пионова. С нежностию поздоровалась она с Марьею Виссарионовною, издала радостное восклицание при виде Ивана Кузьмича, который у ней поцеловал руку, и тотчас же начала болтать, а потом, прищурившись, взглянула в ту сторону, гае сидел Леонид, и проговорила сладким голосом: - Вы здесь, Леонид Николаич, я вас и не вижу... Здравствуйте! Тот не пошевелился и ни слова не сказал; меня и Лидию Николаевну она по обыкновению не заметила. Лида вышла, наконец, в залу, я тоже последовал за нею, благословляя в душе приезд Пионовой. Когда я вошел, Лидия сидела на небольшом диване, задумавшись. Увидев меня, она улыбнулась и проговорила: - Я ушла, там очень жарко, посидимте здесь. Я стал около нее. - Вы будете у нас завтра? - спросила она. - Буду. - А послезавтра? - Послезавтра воскресенье, урока у меня нет. - Ничего, приходите обедать и на целый день. Я обмер от радости. - Завтра я не буду целый день дома, - прибавила Лидия. - Где ж вы будете? - спросил я. - В пансионе у madame Жарве. Там завтра акт и вечером бал. - Стало быть, вы завтра будете веселиться? - Какое веселье!.. Я не люблю балов, но я там училась; начальница меня очень любила; сама приезжала и просила, чтоб мамаша меня отпустила; она очень добрая! - Я знал одну из воспитанниц madame Жарве; та не похожа на вас и, кажется, очень любит балы. - Кто такая? - Вера Базаева, которая мне еще как-то кузиной приходится. - Верочку Базаеву? Она вам кузина! Эта наша пансионская красавица. Скажите, где она и что делает? - Я думаю, танцует и кокетничает. - Право? Она, впрочем, всегда была немного кокетка, а какая хорошенькая! Сначала я была с ней дружна, а потом расстались холодно; она тогда зиму жила здесь, очень много выезжала, и мы почти не видались. - У меня с нею почти были такие же отношения: на первых порах мы с ней очень скоро подружились, или по крайней мере она уверяла меня, что ей очень ловко танцевать со мною вальс, а я находил, что она очень хороша собою. - Вы не были в нее влюблены? - Нет. - Не может быть. - Отчего же не может быть? - Оттого, что она так мила, что нравится всем. - На первый взгляд, может быть, а потом, вглядевшись, увидишь, что красоте ее многого недостает. - Чего ж недостает? - Мысли, чувства, души. Лида не возражала. - Вы напрасно думаете, - продолжал я, - чтоб я мог быть влюблен в Базаеву; по моим понятиям, женщина должна иметь совершенно другого рода достоинства. - А именно? - Вы желаете знать? - Очень. - Женщина должна быть не суетна, а семьянинка, кротка, но не слабохарактерна, умна без педантства, великодушна без рисовки, не сентиментальна, но способна к привязанности искренней и глубокой, - отвечал я. В голове моей давно уже приготовлен был для Лидии Николаевны этот очерк идеала женщины. - А наружность? - спросила она. - Наружности я и определять не хочу. Эти нравственные качества, которые я перечислил, так одушевят даже неправильные черты лица, что она лучше покажется первой красавицы в мире. - Таких женщин нет. - Нет, есть. - Вы, стало быть, встречали? - Может быть. - Желала бы я посмотреть на такую женщину. Я ничего не отвечал. Дело в том, что под этим идеалом я разумел ее самое. Несколько времени мы молчали. - Вы, Лидия Николаевна, говорили, что никогда и никого не полюбите? - начал я. - Да. - Стало быть, вы никогда и замуж не пойдете? - Нет, пойду. - По расчету? - Да, по расчету, - отвечала она. И мне показалось, что, говоря это, она горько улыбнулась. - Я не ожидал от вас этого слышать. - Отчего ж не ожидали; это очень покойно; по крайней мере, если муж разлюбит, то не так будет обидно. - Перестаньте так говорить, я вам не верю. - Нет, правда. - Правда?.. - начал было я. - Постойте, - вдруг перебила меня Лидия Николаевна, - там, кажется, говорят про меня. - Что такое вас встревожило? - спросил я. - Так, ничего, - отвечала Лидия Николаевна. - Ах, какая эта Пионова несносная! - прибавила она как бы про себя. - Lydie, ou etes vous?* - раздался голос Марьи Виссарионовны из гостиной. ______________ * Лидия, где вы? (франц.). - Ici, maman*, - отвечала Лидия. ______________ * Здесь, мама (франц.). - Venez chez nous*. ______________ * Идите к нам (франц.). - Посидите тут, я скоро возвращусь, - это ужасно! - проговорила она и ушла. По крайней мере, с полчаса сидел я, напрягая слух, чтобы услышать, что говорится в гостиной; но тщетно; подойти к дверям и подслушивать мне было совестно. Наконец, послышались шаги, я думал, что это Лидия Николаевна, но вошел Леонид, нахмуренный и чем-то сильно рассерженный. - Что вы тут сидите; пойдемте в кабинет, - сказал он. Я пошел за ним в надежде, не узнаю ли чего-нибудь. - Пионова сегодня что-то много говорит, - начал я. - Мерзавка!.. Черт знает, как все эти женщины нелепы. - А что же? Леонид ничего не отвечал; расспрашивать его, я знал, было бесполезно. - А математика идет плохо, - начал я с другого. - Скверно. Как мне хочется на воздух! Поедемте прокатиться; я вас довезу до дому; у меня лошадь давно заложена. - Хорошо. Можно проститься с вашими? - Ступайте; а я покуда оденусь. В гостиной я застал странную сцену: у Марьи Виссарионовны были на глазах слезы; Пионова, только что переставшая говорить, обмахивала себя платком; Иван Кузьмич был краснее, чем всегда; Лидия Николаевна сидела вдали и как будто похудела в несколько минут. Я раскланялся. Леонид подвез меня к моей квартире. Во всю дорогу он ни слова не проговорил и только, когда я вышел из саней, спросил меня: - Вы будете завтра дома? - Буду. - Я завтра приду к вам. - Приходите. III На другой день, только что я встал, Леонид пришел ко мне и по обыкновению закурил трубку, разлегся на диване и молчал; он не любил скоро начинать говорить. - Ваши здоровы? - спросил я. Меня заботило, что такое у них вчера было. - Не знаю хорошенько; матери не видал, а сестра больна. - Чем? - Голова болит. - Вы вчера поздно воротились? - Нет, прокатился только. - А гости еще у вас долго сидели? - Не знаю; я не входил туда. Кажется, что долго, - отвечал нехотя Леонид. Он был очень не в духе. - Скажите, пожалуйста, Леонид Николаич, - начал я после нескольких минут молчания, - что это за человек Иван Кузьмич? - Что за человек он, я не знаю, и даже сомневаюсь, человек ли он? А что глуп, как бревно, так это верно. - Однако он принят у вас, как свой? - Не отвяжешься от него, хотя я и давно об этом стараюсь. - Почему ж? - Он главный кредитор наш. - А разве у вас долги есть? Леонид усмехнулся. - Есть немного. - Сколько же? - Тысяч триста серебром. - Триста тысяч!.. А состояние велико ли? - Около тысячи душ. - Состояние прекрасное. - Хорошо, только в итоге ставь нуль. - Отчего же это? - Дела расстроены. Отец у меня был очень умный человек, и, когда женился на матери, у него ничего не было, а у нее промотанных двести душ, но в пять лет он составил тысячу, а умер - и пошло все кривым колесом: сначала фабрика сгорела, потом взяты были подряды, не выполнили, залоги лопнули! А потом стряпчие появились и остальное доконали. - Каким же образом Иван Кузьмич попал в число кредиторов? - Получил от родного брата по наследству, с которым отец имел дела. - А велик его вексель? - Тысяч в тридцать серебром. - Кто ж теперь управляет всем этим: и делами и имением вашим? - Судьба. - А матушка ваша предпринимает же что-нибудь? - Едва ли. Она то плачет и говорит, что несчастнейшая в мире женщина, а потом, побеседовавши с Пионовою, уверяет всех, что ничего, что все прекрасно устроилось. Я ничего не понимаю. - Во всяком случае она, мне кажется, женщина умная. - Умна, только прежде была очень избалована жизнию. При дедушке жила в богатом доме и знала только на балы выезжать, при отце тоже: он ей в глаза глядел и окружал ее всевозможною роскошью. Вы бывали у нас в бельэтаже? - Нет. - Жаль. Я вам покажу когда-нибудь. Там есть кабинет, нарочно для нее отделанный; он один стоит десять тысяч серебром, а теперь и нет ничего, да еще хлопоты по делам, и растерялась. - Поэтому теперь лежит обязанность на вас устроить как-нибудь дела. - А что я такое? Мальчишка, да и по характеру один из тех пустейших людей, которые ни на что не годны. Я от лени по целым дням хожу, не умывшись и не обедавши; у меня во всю мою жизнь недоставало еще терпения дочитать ни одной книги. - Однако вы музыкант, и музыкант замечательный. - Музыка и дела - две вещи разные; музыку я люблю, - отвечал Леонид. Несмотря на то, что он все это говорил, по-видимому, равнодушно, но видно было, что семейное расстройство его сильно беспокоило. Мне было более всего досадно, что Марасеев был в числе кредиторов. - Вероятно, Иван Кузьмич по хорошему знакомству не беспокоит вас своим векселем? - сказал я. - Напротив, несноснее всех, - отвечал Леонид. - Неужели же он так неделикатен? - Не очень. Все сватается к сестре и говорит, что если она выйдет за него, так он сейчас же изорвет вексель. Сердце у меня замерло. - А Лидии Николаевне он нравится? - спросил я. - Еще бы ей нравился! Она не совсем еще с ума сошла. - А Марья Виссарионовна желает этого брака? - Очень. - Неужели же Марья Виссарионовна не видит в нем ни разницы лет, ни разницы воспитания с Лидиею Николаевною, неужели, наконец, не понимает личных его недостатков? Я уверен, что ей самой будет неловко иметь такого зятя: у него ничего нет общего с вашим семейством. Леонид молчал. - И как вы думаете, брак этот состоится? - прибавил я, желая вызвать его на разговор. - Я думаю. Матушка желает и говорит, что от этого зависит участь всей семьи. - Какая же участь? Тридцать тысяч не все ваше состояние. - Кажется, а Лида верит. - Но как же это? - А так же - верит. Вы не знаете этой девушки: она олицетворенная доброта. Матушке стоит только выразить малейшую ласку, и она не знаю на что не решится. Досаднее всего, что я ее ужасно люблю, не оттого, что она мне сестра; это бог бы с ней, а именно потому, что она чудная девушка. - Мне самому Лидия Николаевна чрезвычайно нравятся, даже в наружности их есть что-то особенно привлекательное. - Нет, наружность что? Она собою не хороша, но у ней чудный характер, кроткий, ровный. Эти слова Леонид говорил с большим против обыкновенного своего тона одушевлением. - Я без ужаса вообразить не могу, - продолжал он, вставая и ходя взад и вперед по комнате, - что такая славная женщина достанется в жены какому-нибудь Марасееву. - Тем более, Леонид Николаич, вы должны этому противодействовать всеми средствами. - Ничего не сделаешь. Неужели вы думаете, что я не действовал? Я несколько раз затевал с ним историю и почти в глаза называл дураком, чтобы только рассердить его и заставить перестать к нам ездить; говорил, наконец, матери и самой Лиде - и все ничего. - Но они возражали же что-нибудь вам? - Ничего не возражали; мать сердится и говорит, что я еще мальчишка и ничего не понимаю, а Лида плачет. - Во всяком случае, это слабость характера со стороны Лидии Николаевны. - Вовсе не слабость, когда она два года борется и в продолжение этих двух лет ей говорят беспрестанно одно и то же, беспрестанно толкуют, что этот человек влюблен в нее, что лучшего жениха ей ожидать нельзя, потому что не хороша собою, что она неблагодарная, капризная и что хочет собою только отягощать мать. Я бы на ее месте давно убежал из дома и нанялся бы где-нибудь в ключницы, чем стал бы жить в таком положении. - А Иван Кузьмич богат? - В том все и дело, что хочет уничтожить наш вексель, а кроме того, Пионова уверяет, что у него триста душ и что за невестою он ничего не просит и даже приданое хочет сделать на свой счет и, наконец, по всем делам матери берется хлопотать. Я вам говорю, что тут такие подлые основания, по которым выдают эту несчастную девушку, что вообразить трудно. - Я, право, все еще не верю, чтобы Марья Виссарионовна могла иметь такие побуждения в таком важном деле, как брак дочери. - У ней никаких нет побуждений, потому что нет никаких убеждений. В этом случае ее решительно поддувает Пионова; не будь этой советчицы, мать бы задумала... опять передумала... потом, может быть, опять бы задумала, и так бы время шло, покуда не нашелся бы другой жених, за которого Лида сама бы пожелала выйти. - Неужели же влияние этой пустой женщины так сильно, что вы не можете ее отстранить, и, наконец, на чем основано это влияние? - На том, что она унижается пред матерью, восхищается ее умом, уверяет ее, что она до сих пор еще красавица; клянется ей в беспредельной дружбе, вот и основания все, а та очень самолюбива. Прежде, когда она была богата и молода, ей льстили многие, а теперь все оставили; Пионова же держит себя по-прежнему и, значит, неизменный друг. - Но та какую цель имеет? - Может быть, деньги взяла за сватанье, и вероятно, да и Лиду ей уничтожить хочется: она ее ненавидит. - За что же? - За то, за что мерзавцы вообще ненавидят хороших людей, которые для них живое обличение. - Мне кажется, что Пионова неравнодушна к вам. - Как же! Влюблена в меня; сама признавалась мне, что она дорожит нашим семейством только для меня. - Вот бы вы это и сказали матушке. - Говорил. - Что ж она? - Смеется. Таким образом, Леонид раскрыл предо мною всю семейную драму. Мы долго еще с ним толковали, придумывали различные способы, как бы поправить дело, и ничего не придумали. Он ушел. Я остался в грустном раздумье. Начинавшаяся в сердце моем любовь к Лидии Николаевне была сильно поражена мыслию, что она должна выйти замуж, и выйти скоро. Мне сделалось грустно и досадно на Лиду. В первые минуты я написал к ней письмо, которое вышло у меня такого содержания: "Я, может быть, слишком много беру себе права, что осмеливаюсь писать к вам, но разубеждение, которое мне суждено в вас испытать, так болезненно отозвалось в моем сердце, что я не в состоянии совладеть с собою. Я некогда, если вы только это помните, говорил вам об идеале женщины, и нужно ли говорить, что все его прекрасные качества я видел в вас, но - боже мой! - как много вы спустились с высоты того пьедестала, на котором я, ослепленный безумец, до сих пор держал вас в своем воображении. Вы выходите замуж, я это знаю, и знаю также, что ваш ум и ваше сердце и свободу вы приносите двум-тремстам душам мужнина состояния. Не говорите тут о необходимости, о самоотвержении. Подобное пренебрежение, чтоб не сказать неряшество, в собственном счастии, я убежден, выше сил женщины и служит признаком, знаете ли чего? Страшно сказать - бездушия, бесстрастности, что признать в вас мне все-таки не хочется, и я все-таки еще желаю оставить вам настолько нравственных качеств, что наперед вам предсказываю много горя и страданий, если вы только сделаете этот неосторожный шаг". Написав все это, я предполагал в тот же день снести Лиде сам мое письмо, но, вспомнив, что говорил Леонид, мне стало жаль ее. "Нет, она не так виновна, - подумал я, - бог с ней: пускай она выходит замуж, я останусь ей предан и по возможности дружен и близок с нею". Решившись таким образом из пламенного обожателя преобразовать себя в смиренного и нетребовательного друга, я задал себе вопрос: что за человек Марасеев? Может быть, Леонид сильно против него предубежден; может быть, он только не очень умен, но добрый в душе человек; может быть, он точно любит Лидию Николаевну, доказательство этому отчасти есть: он жертвует для нее тысячами. Из него, может быть, выйдет хороший семьянин, и он в состоянии будет если не сделать Лидию Николаевну вполне счастливою, то по крайней мере станет покоить ее. Мое намерение было: на другой же день съездить к Марасееву и посмотреть на него в домашней жизни; это было мне и кстати сделать, потому что он был у меня недели две тому назад, а я ему еще не заплатил визита. IV Иван Кузьмич жил в Грузинах. Я ехал к нему часа два с половиною, потому что должен был проехать около пяти верст большими улицами и изъездить по крайней мере десяток маленьких переулков, прежде чем нашел его квартиру: это был полуразвалившийся дом, ход со двора; я завяз почти в грязи, покуда шел по этому двору, на котором, впрочем, стояли новые конюшни и сарай. Я сейчас догадался, что Иван Кузьмич выбирал квартиру с большими удобствами для лошадей, чем для себя. В маленькой темной передней встретил меня лакей и, проворно захлопнув дверь в залу, стал передо мною, как бы желая загородить мне дорогу. - Дома Иван Кузьмич? - спросил я. Лакей замялся. - Я не знаю-с: они дома, да не почивают ли? Позвольте я доложу-с, - отвечал он и ушел в залу, опять притворив дверь. Через несколько минут он возвратился, неся в руках поднос с пустым графином и объедками пирога. Поставив все это, бегом побежал в сени и возвратился оттуда с умывальником и полотенцем и прошел в залу. Положение мое становилось несносно; я стоял, не снимая ни шинели, ни калош, в полутемноте и посреди удушливого запаха, который происходил от висевших тут хомутов, смазанных недавно ворванью. Лакей еще несколько раз прибегал за сапогами, сюртуком, головною щеткою, которые хранились тут же в передней, и, наконец, разрешил мне вход. Иван Кузьмич встретил меня с распростертыми объятиями, обнял и крепко поцеловал. Не ожидая такой нежности, я попятился и с удивлением взглянул ему в лицо: оно не только было красно, но пылало, и глаза были уже совсем бессмысленные. Вместе с ним вышел толстейший и высочайший мужчина, каких когда-либо я видал, с усищами до ушей, с хохлом, с огромным животом, так что довольно толстый Иван Кузьмич и я, не совсем маленький, казались против него ребятами, одним словом, на первый взгляд страшно было смотреть. Он мне расшаркался, и при этом закачался весь пол. Иван Кузьмич поздоровался со мною и облокотился на печку. - Очень рад, - начал он, едва переминая язык, - прошу познакомиться, - прибавил он, указывая на огромного господина: - мой приятель, Сергей Николаич, а они учитель Марьи Виссарионовны, очень рад... извините, пожалуйста, я не ожидал вас: недавно проснулся, будьте великодушны, извините... Сделайте милость, господа, пожалуйте в гостиную. Сергей Николаич! Что ж ты церемонишься? Мы с тобою не сегодня знакомы; ты свинтус после этого... Сделайте милость, простите великодушно; мы с ним по-приятельски, - болтал хозяин и, наконец, пошел в гостиную, шатаясь из стороны в сторону. Не оставалось никакого сомнения, что он был мертвецки пьян. Мы пошли за ним, громадный господин был тоже сильно выпивши, только ему было это ничего: у него все выходило испариною, которая крупными каплями выступила на лбу и которую он беспрестанно обтирал, но она снова появлялась. В так названной гостиной, в которой был какой-то деревянный диван и несколько стульев, сидел молодой офицер и курил трубку. Он мне особенно бросился в глаза тем, что имел чрезвычайно худощавое лицо, покрытое всплошь желчными пятнами. Иван Кузьмич опять принялся за рекомендацию. - Позвольте вас познакомить: поручик Данович - учитель Марьи Виссарионовны; прошу полюбить друг друга. Зачем он нас просил, чтобы мы полюбили друг друга, неизвестно. Я потупился, поручик усмехнулся, однако мы раскланялись. - Очень, право, рад, ко мне вот сегодня приехал Сергей Николаич, потом господин Данович пришел... потом вы пожаловали: благодарю... только извините, пожалуйста; я такой человек, что всем рад, извините... - проговорил Иван Кузьмич и потупил голову. Поручик качал головою; толстый господин не спускал с меня глаз. Мне сделалось неприятно и неловко. - Вы кого у Марьи Виссарионовны учите? Леонида или маленьких девочек? - спросил он меня необыкновенно густым басом. - Леонида, - отвечал я. Сергей Николаич откашлялся. - Славный малый Леонид, - продолжал он, - только ко мне не ездит, да и сам я давно не бывал у них: с год!.. Все нездоровится. "Ему нездоровится", - подумал я и внутренне рассмеялся; скорее в молодом слоне можно было предположить какую-нибудь болезнь, чем в нем. - Жена моя часто у них бывает; видали там мою жену? - отнесся опять ко мне Сергей Николаич. - Вашу супругу? - спросил я, не отгадывая еще, кто этот господин. - Да, Пионову; я имею честь быть господином Пионовым, а госпожа Пионова - моя нежнейшая супруга, верная жена и подруга дней моих печальных. - Видал-с, - отвечал я. Так вот кто был супруг Пионовой; недаром она не возит его к Ваньковским и говорит, что он домосед. - Хорошо, что я вспомнил об жене, - продолжал Пионов, обращаясь к хозяину. - Она меня поедом ест за твоего бурку; говорит: зачем купил, не нравится. Да полно, что ты нахмурился? - Бурку?.. - отозвался Иван Кузьмич. - Бурка, брат, славная лошадь; если бы мне такая попалась, я сейчас дам тысячу целковых. - Возьми назад, я за полтысячи уступлю. - Давай, возьму!.. Что ж, разве не возьму? - Бери, мне самому жаль. Как бы не барыня, я бы с ней не расстался. Поручик взглянул на меня и усмехнулся. - Барыня... барыня, - говорил Иван Кузьмич, - твоя барыня, брат, милая; я у ней ручку поцелую, а ты в лошадях ничего не смыслишь; ты что говорил про белогривого жеребца? - Что говорил? - Что говорил! Не помнишь? Ты говорил, выкормок, вот он тебе и показал себя! Зачем же ты его на завод ладил? Выкормки, брат, на завод нейдут; что ты мне говоришь! Пионов ничего не возражал. Я встал с тем, чтобы уехать. - Прощайте, Иван Кузьмич, - сказал я, раскланиваясь. - Сделайте милость, прошу вас покорнейше, посидите, - возразил он, разведя руками, - извините меня великодушно, вам, может быть, скучно у меня, а я душевно рад. Позвольте мне хоть трубку вам предложить; будьте так добры, выкурите хоть трубку. - Позвольте, - отвечал я и сел. - Фомка! - крикнул Иван Кузьмич. - Трубку подай! - Очень рад, что вы пожаловали, только извините меня; я сегодня нездоров что-то: насморк, что ли? Между тем Пионов встал, как-то особенно кашлянул и вышел в другую комнату, впрочем, он не совсем ушел, как видел я в зеркале, а остановился в дверях и начал делать Ивану Кузьмичу знаки и манить его рукою, но тот не замечал. - Вас зовут, Иван Кузьмич, - сказал поручик. Иван Кузьмич поднял голову и, заметив приятеля, встал и едва попал в дверь; тот начал ему шептать что-то на ухо, а он только мотал головою, и, наконец, оба ушли. - Как наклюкались, - проговорил им вслед поручик, обращаясь ко мне. - Что такое у них сегодня? - спросил я. - Не знаю-с, я пришел, они уж были готовы; у них, впрочем, часто это бывает. Вы давно знакомы с Иваном Кузьмичом? - Нет, я у него сегодня только в первый раз; скажите, пожалуйста, хороший он человек? - Человек он добрый, только слаб ужасно. В одном полку со мной служил; полковник прямо ему предложил, чтобы он по своей слабости оставил службу. Товарищи стали обижаться, ремарку делает на весь полк. Холодный пот выступил у меня, слушая поручика; хотя по желчному лицу его и можно было подозревать, что он о себе подобных не любит отзываться с хорошей стороны, но в этом случае говорил, видимо, правду. - Что же он здесь делает в Москве? - спросил я. - Да ничего не делает, кутит. Говорят: жениться хочет. Не знаю, какая идет за него девушка, а большой рыск с ее стороны. - Если он добрый человек и будет любить жену, то, может быть, и перестанет кутить, - заметил я. - Вряд ли-с! Привычку сделал большую, - возразил поручик. - Но еще скажите мне, сделайте милость, богат он или нет? - Состояние есть; ему после брата много досталось, безалаберно только живет очень. Один этот толстый Пионов его лошадьми да картами в год тысячи на две серебром надует. - А они приятели? - Как же-с, друзья по графину. Вот почему Пионова так хлопочет за Ивана Кузьмича. Боже мой! Неужели мы с Леонидом не успеем разбить их козней? Я было хотел еще расспросить поручика, но Иван Кузьмич и Пионов возвратились. Они, вероятно, еще клюкнули. Сил моих не было оставаться долее. Я опять начал прощаться, Иван Кузьмич не отпускал. - Обяжите меня, сделайте милость, посидите; я вас, кажется, ничем не обидел, а что если... извините меня, выкушайте по крайней мере шампанского, что же такое; я имел честь познакомиться с вами у Марьи Виссарионовны, которую люблю и уважаю. Вот Сергей Николаич знает, как я ее уважаю, а что если... так виноват. Кто богу не грешен, царю не виноват. - Мне надобно, Иван Кузьмич, ехать на лекции. - Вы и поезжайте, Христос с вами, дай вам бог доброго здоровья, а шампанского выпьем: извините, это уже нельзя. - Благодарю вас, я не пью. Позвольте мне уехать, - сказал я решительно. Иван Кузьмич обиделся. - Бог с вами, поезжайте, что ж! Вы человек ученый, а мы люди простые, что ж? Бог с вами, а что если... - Я не дождался конца его речи и пошел. - Позвольте хотя проводить, что же такое?.. - говорил он и пошел за мною. Как я ни торопился надеть шинель, он, однакож, успел меня на крыльце нагнать и, желая подать мне руку, пошатнулся и, конечно, хлопнулся бы в грязь, если бы не подхватил его под руку лакей. Я возвратился домой, возмущенный донельзя. Леонид прав! Говорят, он добр; но что же из этого, когда он пьяница, и пьяница безобразный и глупый. Вечером я поехал к Леониду, чтобы передать ему все, что видел, и застал его в любимом положении, то есть лежащим на кушетке. - Я сегодня был у Ивана Кузьмича, - начал я. - Зачем? - Так, мне хотелось узнать его хорошенько. - Что же вы узнали? Я рассказал ему, чему был свидетелем и что говорил мне поручик. Леонид слушал молча, и только выступившие на лице его красные пятна заставляли догадываться, каково ему было все это слышать. Мне сделалось даже жаль, зачем я ему рассказал. - Во всяком случае, - заключил я, - мы все это должны передать вашей матушке и Лидии Николаевне. - Теперь уж поздно, вчера дали слово ему, Лида согласилась. - Леонид Николаич! - воскликнул я. - Это будет с нашей стороны жестоко и бесчестно скрыть подобные вещи. - Лиде нечего теперь говорить, а матери, пожалуй, скажем. - Когда же? - Да хоть теперь пойдемте. - Мне говорить? - Нет, я буду от себя. В передней нам сказали, что приехала Пионова. - Ловко ли будет? - заметил я. - Ничего, еще лучше, - решил Леонид. Мы вошли. Марья Виссарионовна, должно быть, о чем-нибудь совещалась с своею приятельницею. При нашем входе они обе замолчали. Пионова, увидев Леонида, закатила глаза и бросила на него такой взгляд, что мне сделалось стыдно за нее. - Вот он сейчас был у Ивана Кузьмича, - начал тот прямо, показывая на меня. Обе дамы переглянулись с удивлением, не понимая, к чему он это говорит. - Ваш муж был тоже там, - прибавил он Пионовой. - Вы видели мужа? - отнеслась она ко мне. - Видел-с. - Познакомились с ним? - Познакомился. - Очень рада. Он чрезвычайно любит молодых людей - это его страсть. - А теперь он дома? - спросил Леонид. - Дома. - Я думал, что он еще у Ивана Кузьмича; они там пьют с утра; Иван Кузьмич так напился, что на ногах не стоит, - отрезал он. Марья Виссарионовна побледнела. Пионова вспыхнула. - Перестаньте, Леонид, врать, - начала мать строгим голосом. - Я тебе давно приказывала, чтобы ты не смел так говорить о человеке, которого я давно знаю и уважаю. - Напился пьян... на ногах не стоит... я не понимаю даже этого и не знаю, что такое было у Ивана Кузьмича; может быть, какой-нибудь завтрак, а муж приехал вовсе не пьяный. Мне слышать подобную клевету даже смешно, - проговорила Пионова. Я хотел было отвечать ей, но Леонид перебил меня: - Говорят не о вашем муже, а об Иване Кузьмиче, который у нас рюмки сладкой водки не пьет, а дома тянет по целому штофу. Что вам говорил про него прежний его товарищ? - отнесся он ко мне. - Я вам передавал, - отвечал я. - Из прежних его товарищей никто ничего про него не скажет дурного; его все товарищи обожали в полку; мой муж служил с ним с юнкеров, так нам лучше знать Ивана Кузьмича, чем кому-нибудь другому. - Вы всегда его хвалите, а за что же его из службы выгнали? - Как выгнали? - Так, выгнали. Пионова засмеялась принужденным смехом. - Ах, боже мой, боже мой! Чего не выдумают! Ивана Кузьмича выгнали! Ивана Кузьмича!.. - воскликнула она таким тоном, как будто бы это было так же невозможно, как самому себе сесть на колена. - Слышите, Марья Виссарионовна, что еще сочинили? Вы хорошо знаете причину, по которой Иван Кузьмич оставил службу, и его будто бы выгнали! Ха, ха, ха... - Сочиняете более всех вы! - возразил Леонид. Пионова только пожала плечами. - Леонид Николаич какое-то особенное удовольствие находит говорить мне дерзости. Не знаю, чем подала я повод, - сказала она, покачав грустно головою. - Ты выводишь, наконец, меня из терпения, Леонид! - проговорила грозно Марья Виссарионовна. - Царь небесный! Что я за несчастная женщина, всю жизнь должна от всех страдать, - прибавила она и начала плакать. - Успокойтесь, Марья Виссарионовна, умоляю вас, пощадите вы себя для маленьких ваших детей. Леонид Николаич так только сказал, он не будет более вас расстраивать. - Расстраиваете вы, а не я, - перебил тот. - Перестань, Леонид! - воскликнула опять Марья Виссарионовна. - Душечка Лизавета Николаевна, скажите ему, чтоб он ушел; он меня в гроб положит. - Cher Leonide, ayez pitie de votre mere*, - произнесла Пионова своим отвратительным голосом, которому старалась придать умоляющее выражение. ______________ * Дорогой Леонид, пожалейте свою мать (франц.). Леонид встал и, хлопнув дверьми, ушел, оставив меня в самом щекотливом положении. Марья Виссарионовна продолжала плакать. Пионова ее утешала. Я так растерялся, что решительно не находился, оставаться ли мне или уйти. Вдруг дверь отворилась, явился Иван Кузьмич, и явился как ни в чем не бывало: кроме красноты глаз и небольшой опухлости в лице, и следа не оставалось утренней попойки. Пионова сначала сконфузилась, но, увидев, что Марасеев в обыкновенном состоянии, насмешливо взглянула на меня. Марья Виссарионовна отерла слезы и ласково поклонилась гостю. Иван Кузьмич, раскланявшись с дамами, подал мне дружески руку. Не помню, как я просидел еще несколько времени, как поклонился всем и пошел к Леониду, которого застал сидящим за столом. Он схватил себя за голову и, кажется, плакал. Я не хотел его еще более волновать и потому молча простился с ним и уехал. V Наступил май месяц, мне предстоял выпускной экзамен; скоро я должен был проститься и с университетом, и с Москвою, и с моими Ваньковскими. Судьба Лидии Николаевны решена окончательно: она помолвлена за Марасеева, хотя об этом и не объявляют. Свадьба, вероятно, будет скоро, потому что готовят уже приданое. Пионова торжествует и приезжает раз по семи в день. Марья Виссарионовна еще более подчинилась приятельнице; как проснется, так и посылает за нею. Марасеев, говорят, нанял щегольскую квартиру; он решительно цветет и целые дни у Ваньковских. Лицо его сделалось менее опухло и красно. Лидия Николаевна не принимает никакого участия в хлопотах о своей свадьбе, но с женихом ласкова. Иногда мне досадно на нее, а чаще жаль, мы с ней почти не видимся, хоть я и бываю у них почти каждый день; она как будто бы избегает меня... Леонид по наружности спокоен. Меня очень радует, что он начал заниматься, и тут только я увидел, какими блестящими способностями он наделен был от природы. В две недели он прошел с самыми легкими от меня пособиями весь гимназический курс математики и знал его весьма удовлетворительно. О свадьбе сестры он говорил мало. Я раз его спросил, передавал ли он Лидии Николаевне, что мы узнали о ее женихе, он отвечал, что нет, и просил меня не проговориться; а потом рассказал мне, что Иван Кузьмич знает от Пионовой весь наш разговор об нем и по этому случаю объяснялся с Марьею Виссарионовною, признался ей, что действительно был тогда навеселе; но дал ей клятву во всю жизнь не брать капли вина в рот, и что один из их знакомых, по просьбе матери, ездил к бывшему его полковому командиру и спрашивал об нем, и тот будто бы уверял, что Иван Кузьмич - добрейший в мире человек. Все бы это было хорошо, только, кажется, Леонид мало этому верил, да и у меня лежало на сердце тяжелое предчувствие; внутренний голос говорил мне: быть худу, быть бедам! Марья Виссарионовна, сердившаяся на сына, сердилась и на меня. Во все это время она со мною не кланялась и не говорила; но вдруг однажды, когда я сидел у Леонида, она прислала за мною и просила, если я свободен, прийти к ней. Леонид усмехнулся. Я пошел. Она приняла меня с необыкновенным радушием и, чего прежде никогда не бывало, сама предложила мне курить. - Я вас давно хотела спросить, - начала она, - что, Леонид, видно, совсем от меня хочет отторгнуться? - Почему же вы это думаете? - спросил я ее, наоборот. - Потому что я его совсем не вижу: что он этим хочет показать? - Он думает, что вы сердитесь на него за последнее объяснение, в котором и я участвовал. - Я не могла тогда не рассердиться: он слишком забылся. - Чем же он забылся? Он говорил только по искреннему желанию добра Лидии Николаевне. - По искреннему желанию добра Лидии Николаевне? Да чем же вы, господа, после этого меня считаете? Неужели же я менее Леонида и вас желаю счастия моей дочери, или я так глупа, что ничего не могу обсудить? Никто из моих детей не может меня обвинить, чтобы я для благополучия их не забывала самой себя, - проговорила Марья Виссарионовна с важностию. Я уверен, что этот монолог сочинила ей Пионова, и все эти мысли подобного материнского самодовольства она ей внушила. - Я удивляюсь, - продолжала Марья Виссарионовна, - я прежде никогда в поступках Леонида не замечала ничего подобного и не знаю, откуда он приобрел такие правила. Я понял, что это было сказано на мой счет. - Вы с ним дружны, - отнеслась она потом ко мне прямо, - растолкуйте ему, что так поступать с матерью грешно. - Леонид Николаич и без моих наставлений вас любит и уважает, - возразил я. - Отчего ж он убегает меня? Вы сами имеете матушку, каково бы ей было, если бы вы не захотели видеть ее? И что это за фарсы? Сидит в своем кабинете, как запертый, более месяца не выходит сюда. Мне совестно всех своих знакомых. Все спрашивают: что это значит, что его не видать? И что же я могу на это сказать? "Не все знакомые, а только Пионова спрашивает тебя об этом, потому что ей скучно без Леонида", - подумал я. - Леонид Николаич придет сейчас, если вы ему прикажете, - сказал я вслух. - А если не придет? - Придет-с. - Нет, я вижу, вы его не знаете: он очень упрям. Поспоримте, что не придет. - Извольте. - Сходите сами, и увидите. Я пошел, сказал Леониду, и он, как я ожидал, тотчас же пришел со мною. Марье Виссарионовне было это приятно, отчасти потому, что, любя сына, ей тяжело было с ним ссориться, а более, думаю, и потому, что она исполнила желание своего друга Пионовой и помирилась с Леонидом. Однако удовольствие свое она старалась скрыть и придала своему лицу насмешливое выражение. - Я сейчас об тебе спорила, - начала она. Леонид молчал. - Я говорила, что ты не придешь. - Нет-с, я пришел, - отвечал Леонид. - Отчего же ты такой нахмуренный; все еще изволишь на меня гневаться? - Я не гневаюсь, а вступался только за сестру. За что надобно на меня сердиться - вы ничего, а где я не виноват - сердитесь. - Я ни за что на тебя не могу сердиться. Тебе стыдно быть в отношении меня таким неблагодарным. Леонид молчал. - Я не могу понять, - продолжала Марья Виссарионовна, - с чего ты взял так об Лиде беспокоиться; она сама выбрала эту партию. - Никогда бы она не выбрала, если бы вы два года не настаивали и не требовали бы от нее этой жертвы. - Оставим, Леонид, этот разговор; если ты пришел сердить меня, так лучше было бы тебе не приходить. - Я вас и не думаю сердить, а только говорю и всегда скажу, что выдать Лиду за этого человека - значит погубить ее. Марья Виссарионовна усмехнулась. - Он глуп... пьян, - продолжал Леонид, - состояние у него никто не знает какое... пугает нас своим векселем, который при наших делах ничего не значит; а если, наконец, нужно с ним расплатиться, так пусть лучше продадут все, только бы с ним развязаться. Желая поддержать Леонида, я тоже вмешался. - За Ивана Кузьмича выдать не только Лидию Николаевну, но и всякую девушку есть риск; это мнение об нем общее - мнение, которое мне высказал его товарищ, в первый раз меня увидевший. Марья Виссарионовна молчала. Наши представления начинали ее колебать, инстинкт матери говорил за нас, и, может быть, мы много бы успели переделать, но Пионова подоспела вовремя. Марья Виссарионовна еще издали услышала ее походку и сразу изменилась: ничего нам не ответила и, когда та вошла, тотчас же увела ее в спальню, боясь, конечно, чтобы мы не возобновили нашего разговора. На другой день я спросил Леонида, нет ли каких последствий нашего объяснения. - Никаких; со мною мать ласкова, - отвечал он. - А об Лидии Николаевне что говорит? - Поет старые песни; ничего тут не сделаешь. Я с своей стороны тоже убедился, что действовать на Марью Виссарионовну было совершенно бесполезно; но что же, наконец, сама Лидия Николаевна, что она думает и чувствует? Хотя Леонид просил меня не говорить с нею об женихе, но я решился при первом удобном случае если не расспросить ее, то по крайней мере заговорить и подметить, с каким чувством она относится к предстоящему ей браку; наружному спокойствию ее я не верил, тем более что она худела с каждым днем. Экзамен кончился, оставалась всего неделя до моего отъезда из Москвы. Я пришел к Леониду с раннего утра и обедал у него. Часу в седьмом Марья Виссарионовна с женихом уехала на Кузнецкий мост. Леонид пошел в гостиную, я за ним; он сел за рояль и начал одну из сонат Бетховена. Я часто слыхал его игру и вообще любил ее, но никогда еще она не производила на меня такого глубокого впечатления: Леонид играл в этот раз с необыкновенным одушевлением, как будто бы наболевшее сердце его хотело все излиться в звуках. Вошла Лидия Николаевна. - Я пришла послушать брата, - сказала она и села около меня. Леонид продолжал играть и не обращал на нас внимания. - Вы скоро едете? - спросила меня Лидия Николаевна вполголоса. - Чрез неделю. - Не забывайте нас: мне жаль брата, он очень вас любит и станет скучать без вас. - Что делать, будем хотя изредка переписываться, - сказал я. Несколько минут мы молчали. - Вы слышали, я замуж выхожу? - начала Лидия Николаевна совсем тихим голосом. - Слышал. - Вам нравится мой выбор? Я молчал. - Он очень хороший человек. Я молчал. - Я ему давно нравлюсь. - Еще бы вы ему не нравились, - сказал я, наконец. В голосе моем против воли слышалась досада. - Скоро свадьба? - прибавил я. - Не знаю. - Где вы будете постоянно жить? - Тоже не знаю, ничего не знаю... За что маменька сердится на брата? - За вас. - Ах, боже мой! Я это предчувствовала. Уговорите его, пожалуйста, чтобы он ее не сердил: у нее горя много и без нас. - Он ни в чем не виноват; я на его месте сделал бы больше, - возразил я. - Что же бы вы сделали? - Я бы на вас стал действовать. - А если бы я вас не послушалась? - Не думаю. - Нет, не послушалась бы; я бы, может быть, согласилась с вами, но не послушалась, потому что не могу собой располагать. Мы опять молчали. - Сколько я предан вашему семейству, - начал я, - как искренне люблю вашего брата и как желаю вам счастия: это видит бог!.. И уверен, что из вас выйдет кроткая, прекрасная семьянинка, но будущего вашего мужа не знаю. - Он любит меня. - Уверены ли вы в этом? И, наконец, любите ли вы сами его? - Я привыкла к мысли быть его женою и уважаю его за постоянную дружбу к нам. - Лидия Николаевна, не обманываете ли вы себя? Иван Кузьмич вам не пара; когда-то вы мне сказали, что выйдете замуж по расчету, потому что это удобнее, тогда я не поверил вашим словам. - Как вы все помните! - Это нетрудно, потому что вижу подтверждение ваших слов, хотя все-таки не могу допустить той мысли, чтобы вами руководствовало столь ничтожное чувство. - Отчего же? - Оттого, что оно прилично только самым пустым женщинам, которые сами не способны любить, да и их никто не полюбит. - А если я именно такая женщина? - Если вы такая женщина, то смотрите остерегитесь и не ошибитесь в расчете. - Нет, я не такая: не обвиняйте меня, вы многого не знаете. - Все знаю, - возразил я, - и все-таки вас обвиняю... - хотел было я добавить, но, взглянув на Лидию Николаевну, остановился: у ней были полные слез глаза. Леонид тоже взглянул на нас, перестал играть, встал и увел меня к себе в кабинет. - Что вы такое говорили с Лидой? - спросил он. Я рассказал ему от слова до слова: ему было неприятно. - Зачем? Не говорите ей более: будет с нее и без наших слов, - сказал он и вздохнул. VI Я видел после этого Лидию Николаевну всего один раз, и то на парадном вечере, который хотя и косвенно, но идет к главному сюжету моего рассказа. Получив приглашение, я сначала не хотел ехать, но меня уговорил Леонид, от которого мать требовала, чтобы он непременно был там. Мы приехали с ним вместе и застали довольное число гостей. Квартиру Иван Кузьмич нанял действительно щегольскую и прекрасно ее меблировал. Надобно сказать, что я, человек вовсе не щепетильный, бывал в самых отдаленных уголках провинций, живал в столице в нумерах, посещал очень незавидные трактиры, но таких странных гостей, каких созвал Иван Кузьмич, я редко встречал. Дамы были какие-то особенного свойства, не говоря уже о предметах их разговоров, о способе выражения, самая наружность их и костюмы были удивительные: у одной, например, дамы средних лет, на лице было до восьми бородавок, другая, должно быть, девица, была до того худа, что у ней между собственною ее спиною и спинкою платья имелся необыкновенной величины промежуток, как будто бы спина была выдолблена. Третья, по-видимому, ее приятельница, высокая, набеленная, нарумяненная, дама или девица, трудно догадаться, сидела молча, вытянувшись, как будто бы проглотила аршин, и только обводила всех большими серыми глазами. Мужчины тоже не лучше; особенно обратил на себя мое внимание один господин, гладко причесанный, с закругленными висками и сильно надушенный пачулями. Он переходил из комнаты в комнату и чрезвычайно внимательно рассматривал столовые бронзовые часы, карманные часы, стоявшие в футляре на столике, горку с серебром, поставленную в гостиной, даже оглядывал бронзовый замок у двери и пробовал рукою доброту материй на драпировке и, кроме того, беспрестанно пил лимонад, как бы желая успокоить взволнованную созерцанием ценных вещей кровь. "Что такое и для чего он это делает?" - подумал я, и мне пришло в голову смешное подозрение, что он рассматривает с целью украсть что-нибудь. В числе гостей имелся и купец, как можно было это заключить по длиннополому сюртуку, бороде и прическе в скобку, но купец не русский, потому что его черные курчавые волосы и черное лицо напоминали цыганский тип. С ним толковал вполголоса маленький, плешивый, в потертом фраке господин, и толковал с большим одушевлением; он то шептал ему на ухо, то высчитывал по пальцам, то взмахивал руками и становился фертом, но купец, видно, мало сдавался на его убеждения; физиономия его как будто бы говорила: охота тебе, барин, надсажаться, меня не своротишь, я свое знаю и без тебя. Большая часть этих гостей обращалась с хозяином без всякой церемонии и даже называла его разными родственными именами: дама с бородавками именовала его племянником, худощавая девица - кузеном, нарумяненная дама или девица - кумом, чиновник - сватом, господин, осматривающий ценные вещи, - братом. Я начал расспрашивать об всех этих господах бывшего тут же желтолицего поручика, который по-прежнему курил и по-прежнему ядовито на всех посматривал. Он, впрочем, знал только троих и объяснил мне, что купец - лошадиный барышник, высокая дама или девица, называющая Ивана Кузьмича кумом, будто бы многим кума, и удивился, почему я ее не знаю, тогда как у ней есть шляпный магазин. Посреди этого общества Пионова была решительно лучше всех. Разряженная, как на бал, она, должно быть, никак не ожидала, что Иван Кузьмич назовет таких неинтересных гостей; сначала она всех оглядывала, делала гримасы и, наконец, заключила тем, что не стала обращать ни на кого внимания и уставила, не отводя глаз, томный взор на сидевшего в углу Леонида. Муж ее, как колосс родосский, возвышался над всеми в соседней комнате; он играл там в карты. Ваньковская с дочерью приехала довольно поздно. Иван Кузьмич ввел их в гостиную с торжеством. Марья Виссарионовна, как и Пионова, осмотрела всех, переглянулась с приятельницею и уселась рядом с нею. Затем последовала смешная и досадная сцена: дама с бородавками, худощавая девица и господин во фраке вдруг вздумали рекомендоваться Ваньковским, и не Марье Виссарионовне, а Лидии Николаевне, с просьбою, чтобы она их полюбила и не оставила на будущее время своим знакомством и расположением. Бедная девушка переконфузилась и не знала, что ей отвечать и куда глядеть. Вскоре за Ваньковскими Иван Кузьмич привел еще нового гостя - но этот был совсем другого рода: мужчина лет тридцати, прекрасно сложенный, с матовым цветом лица, брюнет, но с голубыми глазами, одетый франтом, одним словом, совсем красавец. - Петр Михайлыч, - проговорила при входе его Лидия. - Ах, monsieur Курдюмов! Давно ли вы здесь? - воскликнула Марья Виссарионовна. - Не более двух часов, как въехал в заставу, был сейчас у вас, - отвечал гость, садясь около Лидии Николаевны. - И там, вероятно, вам сказали, что Марья Виссарионовна у меня, - вмешался Иван Кузьмич. - Да, - отвечал гость и отнесся к Леониду! - Bon soir, cher Leonide!* ______________ * Добрый вечер, дорогой Леонид! (франц.). Леонид кивнул ему головой. - Вы теперь откуда? - спросила его Марья Виссарионовна. - Теперь из Петербурга. - Долго там изволили быть? - вмешался опять Иван Кузьмич. - Нет, несколько дней. - Где ж вы были этот год? - сказала Марья Виссарионовна. - В деревне. - И не скучали? - спросила Лидия. - Я скучал в том отношении, что мои милые соседи не жили в деревне. - Нам нынче хотелось, очень хотелось пожить в ваших местах, но никак невозможно было по моим несносным делам, - подхватила Марья Виссарионовна. - У вас так много занятий, что вам, я думаю, и без соседей не скучно, - заметила Лидия. - Нет, я скучал, - отвечал Курдюмов. "Так это сосед Ваньковских", - подумал я, а на первый взгляд он мне показался иностранцем. Я ожидал, что это какой-нибудь итальянский певец, музыкант или француз-путешественник, потому что в произношении его и в самых оборотах речи слышалось что-то нерусское, как будто бы он думал на каком-то иностранном языке, а на русский только переводил. Затем пошло все обыкновенным порядком. Пионова, должно быть, видела Курдюмова в первый раз и, желая его заинтересовать собою, начала к нему беспрестанно обращаться с различными фразами и вопросами на французском языке, делая страшные ошибки и несносно произнося. Курдюмов отвечал ей вежливо, но коротко и все заговаривал или с Лидиею или с Марьею Виссарионовною. Иван Кузьмич был тоже очень смешон в обращении с Курдюмовым: он беспрестанно его угощал то чаем, то конфектами, то сигарами, и тот от всего отказывался. Ужин был накрыт на маленьких столиках: я с Леонидом случайно очутился за одним столом с Пионовым, его партнерами и желтолицым поручиком. Здесь я в первый раз в жизнь мою видел на Пионове, сколько один человек может выпить без всяких признаков опьянения. В продолжение вечера, находясь, по его выражению, под дирекциею супруги, он постничал и выпил только рюмок пять доппелькюмеля{250}, но за ужином вознаградил себя сторицею. Насмешливый поручик заметил ему, что на столе мало вина, которого стойло четыре бутылки. - Мало, сам вижу, что мало. Благодарю вас, молодой человек, что вы меня понимаете. В старые годы не так бывало: мы выпивали, что глазом окинешь, а нынче подадут, что одною рукою поднимешь, да и думают, что угостили хорошо. Это, как я вижу, все конфекты; ну, конфектами мы после займемся, - отвечал Сергей Николаич. - Эй ты, севильский цирюльник, - отнесся он к официанту, - подай-ка сюда господина квартирмейстера - ромашки, - и затем, объяснив, что ром он называет квартирмейстером, потому что он в желудке приготовляет квартиру к восприятию дальнейшего, выпил залпом стакан квартирмейстера, крякнул и съел кусок хлеба. - Теперь хорошо: испаринка началась, теперь можно и поесть, - продолжал он и, отвалив себе на тарелку три звена белорыбицы, съел все это в минуту, как яйцо всмятку. Леонид начал угощать Сергея Николаича и налил ему стакан хереса; это он делал, как я уверен, в досаду Пионовой. - Разве уж для тебя, душа?.. Изволь, не могу отказать, ты малый отличный, я тебе пророчу, что из тебя выйдет со временем превосходный пьяница, - отвечал Пионов и выпил херес. Поручик и партнеры Пионова просили его выпить и для них. - И для вас? Извольте, я готов услужить каждому, а себе в особенности, - порешил Сергей Николаич и еще выпил от каждого по стакану и начал есть. - Вы, господа, - говорил он, - сами не пейте: вы люди молодые; это может войти в привычку, в обществе это не принято; я сам тоже терпеть не могу вина и, когда увижу его, тотчас стараюсь уничтожить, что я и сделаю с этим шато-марго. И действительно сделал: бутылки как не бывало. Вошел Иван Кузьмич. - Господа, пожалуйста, кушайте! Что ты, Сергей Николаич, выпил бы чего-нибудь, - сказал он. - Да что, брат, пить? Пить-то у тебя нечего: вот на столе поставлены были четыре бутылки; молодые люди все выпили, а мне, старику, ничего и не досталось. - Я велю сейчас подать. - Да, да, вели; не щади меня, душа моя, я не стою твоего сожаления. А сам-то что?.. Хоть бы понюхал, братец. На! Понюхай, славно ведь пахнет. - Не могу, братец, нынче, - отвечал Иван Кузьмич и ушел, чтобы приказать еще подать вина. Пионов продолжал пить и есть, толкуя в то же время, что рюмками не следует пить, так как это сосуд для женщин, потому что они с тоненькими талиями и женского рода. Его никто уже не слушал. Мы переглянулись с Леонидом и вышли в залу, где ужинали дамы. Курдюмов сидел рядом с Лидиею Николаевною и что-то ей рассказывал; Иван Кузьмич стоял у них за стульями. После ужина Пионова вдруг села рядом с Леонидом. - Леонид Николаич, довезите меня домой; Серж, вероятно, останется в карты играть, а я ужасно устала. - Я с ним приехал, - отвечал Леонид, указывая на меня. - Он, вероятно, будет так добр, что доедет с кем-нибудь. - Нет, нельзя, я к нему еду. - Вы все по-прежнему нелюбезны, неисправимый человек, - проговорила она и задумалась. Леонид отошел от нее. Ваньковские вскоре уехали; их провожал Иван Кузьмич и Курдюмов; последний пожал дружески руку Лидии Николаевны и застегнул ей манто. - Курдюмов, видно, хорошо знаком с вашими? - сказал я Леониду, когда мы сели в экипаж. - Знаком: в деревне часто к нам ездил... Не люблю я ею. - А что? - Антипатичен, а поет недурно. - Поет недурно? - Да... Леонид у меня ночевал. На другой день я совсем уехал из Москвы; он меня провожал до заставы; мы братски с ним обнялись и расстались. VII Человек предполагает, а бог располагает. Я думал уехать из Москвы навсегда, а лет через пять случилось опять в нее вернуться, и вернуться на житье. В продолжение этого времени я переписывался с Леонидом; он меня уведомлял, что желание Пионовой исполнилось: Лида вышла за Марасеева, что дела их по долгам поправляются плохо, что он поступил в университет, но ничего не делает; вообще тон его писем, а особенно последних, был грустен, в одном из них была даже следующая фраза: "Опасения наши сбываются, Лиде нехорошо!" Приехав в Москву, я не застал его: он с Марьею Виссарионовною и с маленькими сестрами уехал в деревню, а Лидия с мужем жила в Сокольниках; я тотчас же к ним отправился. Они нанимали маленький флигель; в первой же после передней комнате я увидел Лидию Николаевну, она стояла, задумавшись, у окна и при моем приходе обернулась и вскрикнула. Я хотел взять у ней ручку, чтобы поцеловать; она мне подала обе; ей хотелось говорить, но у ней захватывало дыхание; я тоже был неспокоен. - Сейчас заезжал к Леониду, но его нет в Москве, - начал я. - Да, он уехал с маменькою в деревню. Ах, боже мой, я все еще не верю глазам своим!.. Что же мы стоим?.. Садитесь!.. Не хотите ли чего-нибудь: чаю, кофею? - Ничего покуда, хочу только насмотреться на вас... Иван Кузьмич? - Его нет дома; он очень будет вам рад, мы почти каждый день вспоминаем вас, а над Леонидом даже смеемся, что он в вас влюблен. - Как влюблен? - Решительно влюблен; он слышать не может, если кто-нибудь скажет об вас дурно. - Кто же это говорит обо мне дурно? - Конечно, Пионова. - Она все еще знакома с вами? - Да, у маменьки бывает часто, а ко мне не ездит; Иван Кузьмич, впрочем, бывает у них... Она меня, вы знаете, не любит, - отвечала Лидия. И снова взяла меня за руку и крепко пожала. На глазах у нее навернулись слезы. - Скажите же что-нибудь про себя, - продолжала она: - где вы были, что вы делали? Я несколько раз спрашивала Леонида, он мне ничего подробно не рассказывал, такой досадный! - Я был во многих местах и служил. - Я думала, что вы уж женились? - Это почему вы думали? - Так, мне казалось, что вы непременно женитесь на Верочке Базаевой. - Это с чего пришло вам в голову? - Сама не знаю, а часто об этом думала. - Ошибались, я ни на Вере Базаевой и ни на ком не женился, а вы вот вышли замуж, и потому не вам бы меня, а мне вас следовало спрашивать. - Разве я не при вас вышла замуж? - Кажется. - Ах да, я и забыла, это уже было так давно, вы, однако, знали, что я выхожу за Ивана Кузьмича? - Догадывался. - Нет, вы знали, вы даже говорили мне об этом, и я никогда не забуду ваших слов. - Я уехал до вашей свадьбы. - Теперь вспомнила: вы уехали на другой день после вечера у Ивана Кузьмича. Как я была тогда сердита на себя; я никак не думала, что вы уедете, не простясь с нами, я хотела вам сказать многое после этого вечера. - Скажите теперь. - Теперь уже нечего говорить. - Стало быть, теперь для вас бури промчались, гроза миновалась? - Не совсем: бури, кажется, еще только начинаются; вы где живете? - На Тверской. - Нет, зачем? Переезжайте в Сокольники. - У меня дела есть в Москве. - Ну, что дела!.. Отсюда можно ездить, переезжайте. Бог даст, приедет Леонид, нам будет очень весело. Переезжайте. Я согласился. - А сегодня у нас отобедаете? - Если вам угодно. - Да, непременно, я вас познакомлю с моею bellesoeur*, сестрою Ивана Кузьмича. ______________ * золовкой (франц.). - Она не вроде тех, которых я видел у него на вечере? - О нет, то родня его с отцовской стороны, а это совсем другая; очень умная девушка, она вам понравится. Так говорила Лидия Николаевна, и я не спускал с нее глаз. Она мне очень обрадовалась, но в то же время видно было, что к этой радости примешивалось какое-то беспокойство. В ее, по-видимому, беспечном разговоре было что-то лихорадочное, как будто бы она хотела заговорить меня и скрыть то, что у ней лежало на сердце. Подозрения мои еще более подтвердились, когда она потом вдруг задумалась, и как-то мрачно задумалась, так что тяжело и грустно было видеть ее в этом положении. Я начал между тем осматривать комнату, в которой сидел. Квартира была слишком небогатая, несмотря на то, что, по-видимому, были употреблены все усилия, чтоб скрыть ее недостатки и хоть сколько-нибудь принарядить бедное помещение. На грязных и невысоких окнах стояли прекрасные цветы; мебель, вряд ли обитую чем-нибудь, покрывали из толстого коленкора белые чехлы; некрашеный пол был вымыт, как стеклышко. Вошла белокурая девушка в локонах, собою нехороша и немолода, но в белом кисейном платье, в голубом поясе и с книгою в руках. Я тотчас же догадался, что это m-lle Марасеева, и не ошибся. Лидия Николаевна познакомила нас и сказала, что я друг Леонида и был с нею очень дружен, когда она была еще в девушках. М-lle Марасеева жеманно поклонилась мне, села и развернула книгу. - У нас никто не был? - спросила она. - Нет, никто, - отвечала Лидия Николаевна. - Ужасная тоска; я вчера от скуки принималась несколько раз хохотать и плакать. - Сейчас кто-то подъехал, - сказал я, увидев, что на двор въехал красивый фаэтон. М-lle Марасеева вскочила и взглянула в окно. - Петр Михайлыч, - проговорила она - голос ее дрожал. Я взглянул на Лидию Николаевну: она тоже вспыхнула. - Курдюмов? - спросил я ее. - Да, ах, какая досада! Я не одета. - А он разве здесь же живет? - Да, в Сокольниках. Прими его, Надина, я уйду. Как рано ездит, - проговорила Лидия Николаевна и ушла. Курдюмов вошел из противуположных дверей; он был в легоньком пальто, в галстуке болотного цвета, в пестрых невыразимых и превосходном белье. Еще более стал походить на иностранца. - Bonjour, mademoiselle Nadine*, - проговорил он, подавая ей руку. ______________ * Здравствуйте, мадмуазель Надина (франц.). - Bonjour, - отвечала та, пожимая его руку с заметным удовольствием. - Madame est a la maison?* - спросил он. ______________ * Мадам дома? (франц.). - Elle va venir a l'instant*. ______________ * Она сию минуту придет (франц.). Усевшись, Курдюмов начал оглядывать свое пальто, сапоги, которые точно удивительно блестели; потом натянул еще плотнее на правой руке перчатку и, наконец, прищурившись, начал внимательно рассматривать висевший на стене рисунок, изображающий травлю тигров. - Comme il fait beau aujourd'hui*, - сказала Надина. ______________ * Какая сегодня прекрасная погода (франц.). - Oui*, - отвечал Курдюмов, не изменяя своего положения. ______________ * Да (франц.). "Зачем этот господин живет в Сокольниках и ездит, как видно, довольно часто к Ивану Кузьмичу? - думал я. - Не может быть, чтобы он находил удовольствие в сообществе с хозяином; но если предположить, что он это делает по старому знакомству или просто от некуда деваться, то вряд ли старое знакомство может иметь цену в глазах его, а чтобы ему некуда было деваться в Москве, тоже невозможно. Обе дамы ожидали его приезда, и обе, каждая по-своему, встревожились". - Вы вчера не были на гулянье? - сказала Надина. - Non*, - отвечал Курдюмов. ______________ * Нет (франц.). - А зачем же третьего дня вы обещали? - Que faire donc? J'avais des lettres a ecrire pour la campagne*... Вас тоже не было, вы ездили в Москву! ______________ * Что же делать? Мне надо было написать письма в деревню... (франц.). - Одна только Лида, а я целый день была дома и ужасно скучала, на гулянье пошла злая-презлая... К счастию, попался Занатский, и мы с ним пересмеяли всех. Он очень милый молодой человек, и я начинаю его с каждым днем более и более любить. - О!.. Любить!.. Это немножко досадно, - проговорил Курдюмов, в голосе его слышалась скрытная насмешка. - Вам досадно? Не верю, для вас не может быть это досадно, - возразила Надина. - Отчего же не может быть? - спросил Курдюмов с ударением и протяжно. - А!.. Если это так, так это очень лестно, - воскликнула m-lle Марасеева, - вы знаете, я очень самолюбива и начинаю думать, что вы завидуете Занатскому, который имеет счастье мне нравиться. - Может быть. - Ваши может быть несносны; я ненавижу ничего неопределенного; для меня может быть хуже, чем нет. - Какой вы имеете решительный характер! - О! да; и не я одна; мы все, женщины, гораздо решительное вас, господ мужчин, присвоивших себе, не знаю к чему, имя героев, характер твердый, волю непреклонную; мы лучше вас, мы способны глубже чувствовать, постояннее любить и даже храбрее вас. Курдюмов ничего не отвечал и продолжал рассматривать картину. - Вопрос, кто лучше - мужчины или женщины, довольно старый, - вмешался я. - Однако он еще не решен, - отозвалась Надина. - Всякий решает его по-своему, - отвечал я. - Вы думаете! Ах, позвольте! Мне это напомнило очень смешной анекдот: когда я жила в Калуге, мы с одним молодым человеком целый вечер спорили об этом до того, что начали сердиться друг на друга. Вдруг приезжает доктор: чудо, какой умный человек, и ужасный остряк. Я обращаюсь к нему почти со слезами на глазах и говорю: "Иван Васильевич! Бога ради, скажите нам скорее, кто хуже: мужчины или женщины?" Он вдруг, не задумавшись и очень серьезно, отвечает: "Оба хуже!" Я покатилась со смеху, молодой человек тоже, а за нами все, и целый вечер повторяли: "Оба хуже!" М-lle Марасеева из этой маленькой сцены сделалась для меня совершенно понятна. Многим, конечно, случалось встречать в некоторых домах гувернанток, по-своему неглупых, очень бойких и чрезвычайно самолюбивых, которые любят говорить, спорить, острить; ездят всегда в маскарады, ловко интригуют и вообще с мужчинами обращаются чрезвычайно свободно и сверх того имеют три резкие признака: не совсем приятную наружность, достаточное число лет и необыкновенное желание составить себе партию; та быстрота и та энергия, с которою они стремятся завоевать сердце избранного героя, напоминает полет орла, стремящегося на добычу, но, увы! эта энергия, кроме редких случаев, почти всегда истрачивается бесполезно. Золовка Лидии Николаевны на первый взгляд показалась мне в этом же роде. Я видел, что она преследует Курдюмова, но неужели и он ею интересуется? Странно! Лидия Николаевна наконец вышла; она оделась очень к лицу, так что я никогда не видал ее столь интересною. Курдюмов поклонился ей с улыбкою, в лице его отразилось удовольствие. Кланяясь с гостем, Лидия опять как будто вспыхнула и села около меня. - Мне все не верится, что вы приехали, - начала она. - Аннушка моя вам так обрадовалась, точно сумасшедшая, ничего даже мне не приготовила; я вовсе не знала, что она вас так любит. Эта Аннушка была та самая горничная, которая некогда пригласила меня из кабинета Леонида в гостиную к барышне. - Мы с Петром Михайлычем сейчас поссорились, - заговорила Надина. - Он меня просто выводит из терпения своими двусмысленными ответами, а ты знаешь, как я не люблю таинственности. - Вы часто ссоритесь, - отвечала Лидия Николаевна. - Mademoiselle Nadine на меня сердится, а я нет, - сказал Курдюмов. - Я сержусь, но я и прощаю, а кто прощает, тот искупает все, потому что раскаивается, - возразила Надина, - в этой книге я нашла одну прекрасную мысль, она мне очень понравилась. По-французски теперь не помню, а по-русски: легче снести брань и побои грубого простолюдина, чем холодный эгоизм светского человека. Это справедливо. - Et vous, madame, avez vous lu le petit ouvrage, que je vous ai recommande?* - отнесся Курдюмов к Лидии Николаевне. ______________ * А вы, мадам, прочитали то маленькое произведение, которое я вам рекомендовал? (франц.). - Pas encore*, - отвечала та. ______________ * Нет еще (франц.). - C'est dommage, car il est plein d'esprit et de sentiment*. ______________ * Жаль, потому что оно полно ума и чувства (франц.). - Не верьте ей - прочла, она взяла его у меня и вчера вечером все читала. - Где же читала? Я так, только развернула, - возразила Лидия. - Не скрывай, читала; а если ты не читаешь, так я у тебя опять возьму. Я видела, тут есть отметки? Это ваши отметки? - Мои, - отвечал Курдюмов. - Очень рада; непременно изучу их. По отметкам в книгах можно судить о характере человека, а мне очень хочется разгадать ваш характер. Подали завтрак, и завтрак довольно прихотливый. Курдюмов начал есть с большим аппетитом. Лидия Николаевна предложила мне, но я отказался: мне кусок не шел в горло! Вся обстановка, посреди которой я ее встретил, мне очень не нравилась: тут что-нибудь да скрывается. Надина вышла в залу, села за фортепьяно и начала брать аккорды. - Иван Кузьмич рано уехал в город? - спросил Курдюмов, уставив глаза на Лидию Николаевну. - Да, рано, - отвечала она, потупившись. - А приедет домой сегодня? - Я думаю. - Вы здоровы? - Нет, не совсем; мало спала. - У вас прекрасный цвет лица. - Не знаю, - отвечала Лида, - я поутру чувствовала себя нехорошо, но вот он - мой старый друг - приехал, - прибавила она, беря меня за руку, - и я так обрадовалась, что все забыла. Курдюмов покачнул головой. - Петр Михайлыч, угодно вам петь? - проговорила из залы Надина. - Je mange, mademoiselle*, - отвечал Курдюмов. ______________ * Я ем, мадмуазель (франц.). - Спойте, - сказала Лидия Николаевна. - Я, думаю, наскучил вам своим пением; я так много пою у вас, что нигде столько не пел. - Вы так хорошо поете, вас так приятно слушать, что никогда не наскучит... Спойте! - A l'instant*, - отвечал Курдюмов и пошел в залу. ______________ * Сию минуту (франц.). Лидия тоже встала и пошла, я последовал за нею. - Вы по-прежнему, Лидия Николаевна, любите музыку? - Да, очень; мне легче на душе, когда я слышу хорошую музыку: Петр Михайлыч прекрасно поет. Курдюмов подошел и сел за рояль. Надина кокетливо ему улыбнулась и встала у него за стулом. Лидия Николаевна села на дальний стул; я не вышел из гостиной, а встал у косяка, так что видел Лидию Николаевну, а она меня нет. Курдюмов запел: "Зачем сидишь ты до полночи у растворенного окна!" Он действительно имел довольно сильный и приятный баритон, хорошую методу и некоторую страстность, но в то же время в его пении недоставало ощутительно того, чего так много было в игре Леонида, - задушевности! Надина приняла театральную позу, глаза подняла вверх и руки вытянула, как бы желая представить из себя олицетворенный восторг, Лидия Николаевна сидела, задумавшись, и слушала с большим чувством. Как хотите, это недаром; пение Курдюмова вовсе не было так уж увлекательно, откуда же такая симпатия? - Как мил этот романс, - заговорила Надина, - это твой любимый, Лидия, и я даже знаю, почему, ты сама так любишь сидеть у окна по вечерам. - С чего ты взяла? Я никогда не сижу. - Ах, mon Dieu!* Никогда! Каждый вечер. ______________ * мой бог! (франц.). Курдюмов запел какую-то трудную итальянскую арию, но вдруг остановился. - Иван Кузьмич приехал, - проговорил он и встал. Лидия проворно пошла в лакейскую навстречу мужу, где и говорила с ним довольно тихо в продолжение нескольких минут. Курдюмов нахмурился. Надина смотрела с беспокойством на дверь в прихожую. Наконец, Лидия Николаевна возвратилась, а за нею и Иван Кузьмич, одетый в какую-то венгерку, с взъерошенными волосами и весь в пыли. Он прямо подошел ко мне и поцеловал меня. - Здравствуйте! Вот уж, ей-богу, неожиданный гость... совсем нечаянный... сначала не поверил, ей-богу, не поверил, какими, думаю, судьбами? А если... очень рад, прошу покорнейше садиться, - говорил Иван Кузьмич, садясь. - Здравствуйте! - отнесся он к Курдюмову; тот молча подал ему руку. - Здоровы ли вы? - спросил Иван Кузьмич. - Благодарю, здоров, - отвечал Курдюмов. - А вы здоровы? - отнесся Иван Кузьмич с насмешливою улыбкою к сестре. - Здорова, - отвечала Надина, а потом с гримасою прибавила: - Посмотрите, как вы запылились, хоть бы велели себя почистить. - Запылился! Что делать?.. Извините; пыли много, я не виноват; пыль не сало, потер, так и отстало: а уж чего оттереть нельзя, скверно. Старого молодым нельзя сделать, - отмечал Иван Кузьмич и засмеялся. - Я очень рад, что вы здоровы; Петр Михайлыч тоже здоров. Очень рад, - продолжал он и потом вдруг отнесся ко мне: - Как проводили время в деревне? Я ему объяснил, что в деревне я не жил, потому что служил. - А! вы служили? Я и не знал; по статской или военной изволили продолжать службу? - По статской. - Это, то есть, выходит по гражданской части: я сам хочу идти по гражданской, в военной бы следовало, и привык, да устарел; ноги вот пухнут, не могу. Как здоровье вашего батюшки и матушки? Я снова объяснил ему, что у меня только мать, а отец умер, что ему и прежде было известно. Иван Кузьмич посмотрел на меня с некоторым удивлением; он был если не так пьян, как я видел его некогда, то по крайней мере очень навеселе. - Запамятовал, совсем запамятовал; а очень рад, - говорил он, - вот только у нас Марья Виссарионовна уехала с Леонидом; они вам будут очень рады, и Лидия Николаевна вам рада; она вас очень любит. Лидия Николаевна! Вы их любите? - Я тебе это говорила, - отвечала она. - Говорила, и я не ревную; я не ревнив, - заключил Иван Кузьмич и взглянул на жену исподлобья. Лидия Николаевна распорядилась об обеде и беспрестанно торопила слугу, чтобы накрывал скорее на стол. Иван Кузьмич отправился было в буфет; я догадался, что он хотел еще выпить, но Лидия Николаевна пошла за ним и помешала ему, потому что он возвратился оттуда нахмуренный, а она встревоженная. Чрез четверть часа мы сидели за столом. Иван Кузьмич был очень неприятен. В продолжение всего обеда он глупо и неблагопристойно шутил с женою и подтрунивал над сестрою и Курдюмовым. Из слов его можно было понять, что он намекает на их взаимную любовь. После обеда он извинился перед мною и отправился спать. Между Курдюмовым, Надиною и Лидиею Николаевною завязалось какое-то совещание. Надина говорила настойчиво, Курдюмов ее поддерживал, а Лидия полуотговаривалась. Дело объяснилось тем, что они затевали кататься, и Лидия просила меня не уходить, говоря, что они очень скоро вернутся; но я отозвался надобностию быть в Москве, впрочем, проводил их. Мне желалось видеть: какого рода их катанье. Оказалось, что Лидия Николаевна села с Курдюмовым в тильбюри{261}, а Надина верхом. VIII Я переехал в Сокольники и первое время бывал у Лидии Николаевны довольно часто, но потом реже; мне тяжело было ее видеть. Иван Кузьмич дурит: дня по два, по три он совсем пропадает из дома и где бывает - неизвестно. Лидия Николаевна грустит и страдает, но со мною неоткровенна, а у меня недостает духу заговорить с нею об этом щекотливом предмете. Надина неутомимо преследует Курдюмова; он почти каждый день бывает у них. Понять не могу этого господина, точно он влюблен в свои длинные ногти и лакированные сапоги; целые дни, кажется, способен ими любоваться. Поет по просьбе дам он довольно часто и этим их очень интересует, а впрочем, скучнейший, по-моему, человек, говорит вообще мало, но зато очень любит насвистывать различные арии и делает это довольно нецеремонно, когда только ему вздумается. Однажды утром пришел ко мне от имени Ивана Кузьмича человек и просил вечером приехать. Я пошел и, не входя еще в дом, услышал из открытых окон говор нескольких голосов. Вхожу; полна зала гостей, и все старые знакомые: лошадиный барышник, гладко причесанный брат и еще двое каких-то господ, очень дурно одетых. Все играли в карты; сильный запах ромом давал знать, что пили пунш; Иван Кузьмич был уже пьян и сильно встревожен; он играл с Пионовым, который, увидев меня, выразил большое удовольствие и тут же остроумно объяснил об вновь изобретенном напитке, состоящем в том, что он сначала выпьет рюмку рому, потом захлебнет чаем, потом встряхнет желудок, а там и сделается пунш. Лидия Николаевна сидела одна в гостиной. Я прошел к ней. На глазах ее видны были заметные следы недавних слез. - Что вы у нас так давно не были? Бог с вами. - сказала она. - Я был не так здоров, - отвечал я. Вошел лакей. - Водку прикажете подавать? - спросил он Лидию Николаевну. - Еще девятый час, - возразила она. - Спрашивают-с. - Всего девятого половина. Лакей ушел. - Я тоже больна, - продолжала Лидия Николаевна, обратившись ко мне, - голова все болит, хочу пройтись, да не с кем; Надина уехала к знакомым. Пойдемте! - Очень рад, - отвечал я. Лидия Николаевна надела шляпку, бурнус, и мы никем не замеченные вышли задним крыльцом. Она попросила мою руку и оперлась на нее. Дойдя до большой дорожки, Лидия Николаевна остановилась, и мы сели на ближайшую скамейку. - Что это у вас за вечер сегодня? - начал я. - Муж затеял! Так мне это неприятно!.. Ничего меня не слушает, - отвечала Лидия Николаевна. - А давно ли у вас такие вечеринки? - спросил я. - С нынешнего лета. Он гораздо хуже стал, как уехал брат и маменька. Если бы вы знали, что я переношу! - Знаю и даже ожидал этого, когда вы еще выходили замуж. Лидия Николаевна закрыла лицо руками и несколько времени пробыла в таком положении, потом вдруг взяла мою руку. - Вам жаль меня? - спросила она. - Неужели же вы сомневаетесь? - Нет, я верю вам. Скажите мне, научите меня, что делать? Я так поглупела, так растерялась, что ничего не могу сообразить. - Что мне вам посоветовать? - возразил я. - Советовать или очень легко, если хочешь отделаться одною фразою, или уж очень трудно... Как можно было выходить за подобного человека? - Нет, я должна была выйти за него. Послушайте, теперь я с вами могу говорить откровенно. Знаете ли, что мы ему до свадьбы были должны сто тысяч, и если бы ему отказали, он хотел этот долг передать одному своему знакомому, а тот обещал посадить мать в тюрьму. Неужели же я не должна была пожертвовать для этого своею судьбою? Я бы стала после этого презирать себя. - Но кто же вам говорил об этом долге и обо всем? - Мне говорила это Пионова. - И вам не совестно было верить этой женщине? - Этому нельзя было не верить... Она ко мне точно не расположена, но мать она любит и говорила мне об этом с горькими слезами; наконец, сама мать говорила об этом. Я только пожал плечами. - Об этом что уж говорить, - продолжала Лидия Николаевна, - теперь уж этого изменить нельзя, все кончено. "Конечно, уж кончено", - согласился я мысленно. - Добр ли по крайней мере Иван Кузьмич по характеру? И любит ли вас? - спросил я, помолчав. - Добр и любит, когда этого мерзкого вина не пьет, а как закутит, совсем другой человек. Ко мне теряет всякое уважение, начинает за все сердиться... особенно последнее время, приезжая из Москвы... там кто-нибудь его против меня вооружает. - Я думаю, те же Пионовы. - Да, и Пионовы, но они не столько: тут есть, говорят, другая дрянная женщина - старинная его привязанность. Я бы и не знала, да мне Аннушка показала ее раз здесь на гулянье. - Кто же она такая? - Не знаю, магазинщица какая-то. - Высокая, прямая? - Да. Это была не кто иная, как названная кума, которая у Ивана Кузьмича была на вечере. Лидия Николаевна это забыла, а напоминать ей я не счел за нужное. - Самое лучшее: не давайте ему пить, - сказал я. - Дома я ему не даю, так старается как-нибудь потихоньку; наскучит быть вечно на страже, а не то уедет в Москву. - Не отпускайте. - Как его не отпустишь, не маленький ребенок. Я и то стараюсь всегда с ним ездить, так не берет. Говорит, что ему надобно в присутственные места. Как же удержать человека, когда он хочет что-нибудь сделать! Сначала я тосковала, плакала, а теперь и слез недостает. Я его очень боюсь пьяного, особенно когда он ночью приезжает, начнет шуметь, кричать на людей, на меня: ревнив и жаден делается до невероятности. Теперь все укоряет, что потерял для меня сто тысяч. - Злой и низкий человек, больше ничего. - Нет, когда не пьян, совсем другой; просит, чтобы все забыла, целует руки, часа по два на коленях стоит, так что неприятно видеть. - Вы бы его больше бранили, что делать? Против подобных людей надобно употреблять грубые средства. - Я не в состоянии. Сестра Надина в этом случае мне помогает. Она читает ему нотации по целым дням. Первое время это была решительно моя спасительница; он ее как-то побаивался, а теперь и на ту не смотрит; как попадет в голову, сейчас начнет смеяться и бранить ее почти в глаза; она, бедная, все терпит. - А вы с нею дружны? - Да, я люблю ее. Она меня тоже очень полюбила. Прежде она никогда не жила с братом вместе, а теперь живет для меня. - Полно, так ли, Лидия Николаевна?.. Вы слишком доверчивы! Вы готовы верить в любовь каждого, кто хоть немного вас приласкает. Я думаю, Надина имеет другую, более эгоистическую цель. - Может быть, ей хочется и в Москве пожить! - Именно в Москве жить, и жить затем, чтобы победить сердце Курдюмова. - А вы разве уж заметили? - Еще бы! Для этого надобно иметь не большую проницательность. - Странная, я ее не понимаю; она очень умная девушка, но в этом отношении смешна: она влюбилась в него на другой же день, как увидела его. - Это не мудрено; он так хорош собою и имеет столько других достоинств, что может и не Надину увлечь. - Но как бы ни был хорош мужчина, все-таки надобно узнать его сколько-нибудь, чтобы полюбить. - А вы сами лично знаете Курдюмова? - Да, я его знаю; он человек очень благородный, и у него прекрасное сердце. - Вот как! Даже и сердце прекрасное! Кто же об этом вам сказал? Не сам ли он? - Ну, нет; что вы смеетесь! Он, право, хороший человек, немного светский, но не похож на других. Посмотрите, сколько у него души в пении! - Нисколько; счастливый голос и рутина. - Полноте, вы несправедливы к нему! За что вы его не любите? - Я его не люблю за то, что его не любит ваш брат, и я в этом случае Леониду верю безусловно. - Нет, Леониду нельзя верить; он чудный человек, но капризный. Из всех знакомых он любит только одного вас, а прочих никого. - Если Леонид Николаич чересчур исключителен в своих привязанностях, то вы совершенно противоположны ему в этом отношении. Любить и быть дружным надобно осторожно, особенно женщинам, чтобы не испытать потом позднего и тяжелого разочарования. - Но зачем же видеть людей в таком черном цвете, и без того в жизни много горького, а что ж будет, если никому не станешь верить и никого не будешь любить? Это ужасно! - отвечала Лида, встала и подала мне руку. Мы пошли; я видел, что ей не хотелось продолжать наш разговор. У женщин мыслящих и чувствующих есть своего рода ложные сердечные убеждения, изменить которые так же трудно, как и изменить натуру их сердца, и противоречия которым горьки и обидны для них. Так было и с Лидою; но я не стеснился этим и решился высказать ей самую горькую правду. - Не знаю, Лидия Николаевна, - начал я, - с чего вы предполагаете в Курдюмове прекрасное сердце! По-моему, он человек светский, то есть человек внешних достоинств. Приезжая к вам, он насилует себя; ему нужен иной круг, ему неловко в вашей маленькой гостиной, и всем этим, вы, конечно, понимаете, он жертвует не для Ивана Кузьмича, на которого не обращает никакого внимания, и не для Надины, от которой отыгрывается словами, а для вас. Когда я говорил последние слова, то чувствовал, что рука Лидии дрожала, но я не остановился и продолжал: - Вы в самом удобном положении, чтобы за вами ухаживать; вы женщина умная, вы несчастливы, быть вашим утешителем приятно, и незаметно можно достигнуть своей цели. - Довольно, будет, - перебила Лидия Николаевна, - вы безжалостны и несправедливы. Я к нему чувствую только дружбу и была бы очень довольна, если бы он женился на Надине. - Вы знаете, что этого никогда не случится. Будьте к себе строже, Лидия Николаевна, поверьте свои чувства и остерегитесь, когда еще можно