Приедет! - повторил еще раз Офонькин и при прощанье уже с важностью, и то слегка только, мотнул головой своим гостям. Трахов во всю жизнь не бывал в таком унизительном положении, в каком очутился в настоящий вечер по милости супруги! Глава IX Независимо от присылки мужа, Татьяна Васильевна написала Бегушеву письмо, в котором умоляла его приехать к ней и, чтобы заманить "гурмана" - кузена, прибавляла в постскриптуме, что именно для него будет приготовлен ужин самого изысканного свойства. Бегушев понимал, что не ехать к Траховым значило рассориться с ними на всю жизнь, а ему этого не хотелось, так как, при всем отвращении к Татьяне Васильевне, генерала он, по старой привычке, искренне любил. Приняв это в соображение, он велел им сказать через присланного к нему с письмом лакея, что "будет непременно!" Вечером, часов в девять, граф вошел к дочери, что весьма редко с ним случалось. У Елизаветы Николаевны в это время сидел Бегушев. - Вы поедете к Траховым? - спросил он его. - Поеду! - отвечал ему тот с досадой. - Пора! - сказал граф. - Я распорядился, чтобы карета была готова. - Куда вы едете? - проговорила Елизавета Николаевна недовольным голосом: Бегушев обыкновенно просиживал у ней целые дни. - На один родственный вечер, - объяснил он ей. - Это вас папа все подговаривает: ему всегда куда-нибудь - только да из дому уехать! - продолжала с тем же недовольством Мерова. - Почему же я?.. Нельзя же Александру Ивановичу не выезжать никуда! - возразил граф. - Я скажу сестре, чтобы она без нас посидела с вами, - проговорил Бегушев. - Хорошо!.. Аделаида Ивановна такая добрая... Мы с ней гранпасьянс будем раскладывать! - Отлично это! - одобрил Бегушев и зашел к сестре, которой сказав, что он едет к Траховым, просил ее, чтобы она провела вечер с Елизаветой Николаевной. - Непременно!.. Очень рада тому! - полувоскликнула Аделаида Ивановна, сама до одурения скучавшая в своей комнате. Бегушев, выйдя от сестры, прямо отправился садиться в экипаж. Граф Хвостиков последовал за ним и, видя, что Бегушев был в пальто, не удержался и спросил: - Александр Иванович, вы не во фраке разве поедете? - Вот еще что выдумали... Поеду я на дурацкое священнодействие Татьяны Васильевны во фраке! - Но ловко ли это будет? - осмелился заметить граф. - Отвяжитесь, пожалуйста! - обрезал его Бегушев. Когда они подъехали к квартире Траховых и вошли, то генерал стоял уже на лестнице. С самого утра Татьяна Васильевна брюзжала на него за то, что будто бы он не постарался и не хотел устроить ей литературный вечер, и что, вероятно, никто к ним не приедет. Тщетно генерал уверял ее, что все будут; но вот, однако, наступил уже десятый час, а прибыли пока только Бегушев и граф Хвостиков. - Представьте себе: этой кухарочки парижской - Чуйкиной все еще нет! - сказал он им встревоженным голосом. - Явится!.. Невозможно, чтобы не приехала, - успокоил его граф. Татьяна Васильевна встретила Бегушева и Хвостикова с доброй улыбкой. - Благодарю вас, благодарю! - говорила она, пожимая у того и у другого руку и вместе с тем благоухая аптекарскими травами. - А ужин будет? - спросил ее злившийся в душе Бегушев. - Будет!.. Будет!.. Ужасный вы человек, кузен!.. - воскликнула Татьяна Васильевна. Вскоре приехал еще гость, господин с заломленной назад головой, в синем пенсне и очень нахально вошедший в гостиную. - Господин Кликушин... театральный критик!.. - проговорил генерал, обращая эти слова более к Бегушеву. Тот молча и издали поклонился критику, который ответил ему столь же сухо. - А вы, конечно, знакомы? - поспешила прибавить Татьяна Васильевна графу. - Давно! - отвечал тот. - Давно! - подтвердил и критик, дружески мотнув головой графу. Вслед за тем влетел как бы с цепи сорвавшийся Долгов. - Опоздал? - спросил он. - Нет, нет! - сказала ему Татьяна Васильевна и, отведя его в сторону, начала ему что-то такое толковать шепотом о пьесе своей. Долгов слушал ее с полнейшим вниманием; а между тем приехал новый гость, старенький-старенький старичок{310}. - Вы видите, являюсь к моей ученице; вы мой выводок, - ваше первое произведение было напечатано в моем сборнике, - прошамкал он, подходя к Татьяне Васильевне. - У вас, конечно!.. Еще бы мне не помнить этого; но то что же!.. То были фантазии молодой девушки!.. Теперешний же мой труд, - напротив, - вы не поверите, чего он мне стоил!.. - объясняла она ему. - Я думаю, я думаю!.. - шамкал старичок. - Мне удивительно, как я не ослепла!.. - продолжала Татьяна Васильевна. - Три года я училась и читала; сколько мне денег стоило скупить нужный исторический материал... Генерал при этом слегка отдулся; он тоже помнил, чего и ему стоил этот материал: Татьяна Васильевна беспощадным образом гоняла его по книжным магазинам и ко всевозможным букинистам разыскивать и покупать старые, замаранные и каким-то погребом отзывающиеся книги, которые везя домой, генерал обыкновенно думал: "Есть ли что хуже на свете этих bas bleux!..* Лучше их всякая кокотка, всякая горничная, прачка!" ______________ * синих чулок!.. (франц.). - Я не похожа на нынешних писателей, - продолжала объяснять Татьяна Васильевна старичку, - они любят описывать только то, что видят на улице, или какую-нибудь гадкую любовь... - Нынешние писатели описывают то, что и в домах видят!.. - остановил ее критик, принявший несколько на свой счет фразу Татьяны Васильевны о том, что нынешние писатели изображают одни уличные сцены. - А я против того мнения Татьяны Васильевны, - подхватил Бегушев, - что почему она называет любовь гадкою? Во все времена все великие писатели считали любовь за одно из самых поэтических, самых активных и приятных чувств человеческих. Против любви только те женщины, которых никогда никто не любил. Генерал готов был расцеловать кузена за эту мысль, но вместе с тем и смутился немного: намек был слишком ясен! - А сколько я писал прежде о любви! - зашамкал старичок. - Раз я в одном из моих стихотворений, описывая даму, говорю, что ее черные глаза загорелись во лбу, как два угля, и мой приятель мне печатно возражает, что глаза не во лбу, а подо лбом и что когда они горят, так должны быть красные, а не черные!.. Кто из нас прав, спрашиваю? На этот вопрос старичка никто не ответил, кроме Бегушева. - Вы правее вашего противника! - сказал он ему. - Но в нашем споре полагаю, что я прав; зачем же Татьяна Васильевна так унижает любовь? - Не я унижаю, а вы, вы - мужчины; но успокойтесь, и в моей пьесе будет любовь, и даже незаконная, - ублажала она ужасного кузена. Раздавшееся шушуканье в передней заставило генерала вскочить и уйти туда. На этот раз оказалось, что приехали актриса Чуйкина и Офонькин. Чуйкина сначала опустила с себя бархатную, на белом барашке, тальму; затем сняла с своего рта сортиреспиратор, который она постоянно носила, полагая, что скверный московский климат испортит ее божественный голос. Офонькин в это время освободил себя от тысячной ильковой шубы и внимательно посмотрел, как вешал ее на гвоздик принимавший платье лакей. Генерал торжественно ввел этих двух гостей в свой салон. - Я думала, что вы и не приедете, - сказала Татьяна Васильевна актрисе. - Нет, отчего? - отвечала та обязательным тоном. Татьяна Васильевна указала Чуйкиной на место рядом с собой на диване. Та села. Татьяна Васильевна даже Офонькину, хоть он был еврей и развратник, подала руку и проговорила: - Вы у нас такой замечательный деятель! Все разместились, наконец. Бегушев несколько времени смотрел на актрису: он никогда не видал ее на сцене; но по одутловатой, румяной и тривиальной ее физиономии заключил, что вряд ли у нее мог быть настоящий талант. - Мы можем начать чтение, - сказала Татьяна Васильевна актрисе, а вместе с тем пододвинула ей свою драму, переписанную щегольским писарским почерком. Чуйкина взяла рукопись, бегло и почти не глядя перелистовала ее и сказала: - Всю драму я должна читать? - Всю!.. Вы знаете, как я люблю ваше чтение, - произнесла Татьяна Васильевна заискивающим голосом. - Драма "Смерть Ольги", - прочитала актриса заглавие. - Нашей знаменитой Ольги, жены князя Игоря! - поспешила ей объяснить Татьяна Васильевна. - Я знаю! - ответила актриса и соврала: ни о какой исторической Ольге она не слыхивала. Далее читала: - "Ночь, крепостные ворота. Привратник Стой, кто идет? Молодой оруженосец Идут свои! Привратник Княгиня не велела никого впускать! Оруженосец Врешь, я более преданный слуга княгине, чем ты! Между ними начинается борьба; оруженосец убивает привратника и проходит в крепость". - Я не могу этого читать: тут все мужские роли! - объявила актриса. - Вы хоть сцену Ольги прочтите! - почти простонала испугавшаяся Татьяна Васильевна и, развернув тетрадь, показала то явление, которое происходило между Ольгой и молодым оруженосцем. Актриса снова начала читать: - "Ольга (стоявшая на коленях перед божницей). Вот так, как эти слезы, исходит из меня и жизнь моя! Оруженосец Княгиня, дайте мне упасть перед вами на колени и на ковре вашу слезу облобызать". - Хорошо! - отозвался Долгов. - Прочитано отлично! - заметил критик. Старичок от восторга разводил только руками и утирал катящиеся из глаз его слезы. - Теперь далее, далее! - торопила свою исполнительницу Татьяна Васильевна. - Далее я не могу читать: опять все идут мужские роли, - отозвалась актриса. - Отчего же не читать и за мужчин! - заметил ей Офонькин. - Оттого, что я не мужчина! - ответила ему Чуйкина. Офонькин слегка пожал плечами. Он знал, что возлюбленная его была недалека и капризна, но чтобы до такой степени простиралась ее глупость, - не подозревал даже: не хотеть читать при таком обществе и при таких похвалах!.. - Но как же тут быть? - спросила Татьяна Васильевна, почти в отчаянии взглядывая на мужа. - Позвольте, я буду читать! - воскликнул Долгов. - Ах, пожалуйста! - провопияла Татьяна Васильевна. Долгов, взяв тетрадь, начал читать громко; но впечатление от его чтения было странное: он напирал только на те слова, где была буква "р": "Оружие, друзья, берите, поднимем весь народ!.. И в рьяный бой мы рьяно устремимся!" - кричал он на весь дом. Женские же роли произносил каким-то тихо-сладким и неестественным голосом. Наконец, дочитав второй акт, почувствовал, что чтение его было очень неискусное, и, по своей откровенности, сам сознался в том: "Нет, я скверно читаю!" Татьяна Васильевна грустно потупила глаза. Бегушева начинало уже все это забавлять. - Да вы дайте читать вашему прежнему учителю, - посоветовал он ей, показывая на старичка. - Готов, готов! - сказал тот. Татьяна Васильевна, не меняя грустного выражения лица, пододвинула к нему свою тетрадь. Старик зашамкал: - "Терем князя. Вдали слышится пение: "Ах, подружки, отчего же нейдете вы в леса!.. Там грибов и ягод много!.. Наберите мне цветов душистых!.." - Кузина, позвольте мне заметить, что эти стихи очень напоминают "Аскольдову могилу"{313}: "Ах, подруженьки, как грустно!.." - проговорил Бегушев. - Напоминать хорошее всегда не мешает! - ответила она ему резко и просила старичка продолжать. Тот продолжал; но только вдруг на одном очень поэтическом, по мнению Татьяны Васильевны, монологе начал кашлять, чихать и в заключение до того докашлялся, что заставил дам покраснеть и потупиться, а мужчин усмехнуться, и вместе с ними сам добродушно рассмеялся. - Стар, чувствую это! - проговорил он. - И мы тоже чувствуем! - подхватил Бегушев. - Кузен! - прикрикнула на него, по обыкновению, Татьяна Васильевна. - Позвольте мне читать! - предложил себя граф Хвостиков. Татьяна Васильевна разрешила ему. Граф, вследствие разнообразных способностей, присущих ему, дочитал драму толково и ясно. Татьяна Васильевна несколько мгновений поджидала услышать мнение своих слушателей; но все они молчали. - Как же вам, господа, понравилась моя драма? - спросила, наконец, она, поставив на карту свое авторское самолюбие. - Драма превосходная! - сказал Бегушев; но по выражению его лица ясно было видно, какого рода была эта похвала, так что Татьяна Васильевна даже заметила это. - Неправду говорите, - я вам не верю, - отнеслась она к нему, махнув рукой. - И по-моему, драма превосходная! - подхватил старичок негромко, боясь еще раз раскашляться. Долгов тщетно приискивал в голове своей, что бы такое сказать в одобрение драмы, но не находил того; конечно, тут был народ и старая Русь, но все это было как-то слабо связано. - В драме есть единство, - заговорил критик, заламывая еще более назад свою голову. - Единство времени, места и действия, - дообъяснил он. Долгов, видимо, хотел было возразить ему, но его перебил старичок восклицанием своим: - Тут все есть! - Все! - не опровергнул и граф Хвостиков. Критик тоже против этого ничего не высказал. В сущности, граф Хвостиков, встретившись накануне в театре с генералом, и посоветовал ему пригласить бывшего тоже там критика на чтение; сему же последнему шепнул, что это приглашают его в один очень аристократический дом. - А что именно будут читать? - спросил равнодушно критик, но втайне обрадованный таким почетом. - Драму хозяйки дома, и, разумеется, как дамское произведение, по законам вежливости надо будет расхвалить! - предупредил его Хвостиков. - Можно! - согласился критик. - Тем более, что за это можно будет и вознаграждение получить! - добавил граф. - И то недурно! - отозвался критик. Все это они, как мы видели, и сделали отчасти. Актрисе между тем становилось невыносимо скучно посреди всего этого общества, и главным образом оттого, что курить было нельзя, а она обыкновенно целые дни не выпускала папироски изо рта. - Чтение окончилось, и мы можем уехать? - сказала она, не вытерпев более, Офонькину. Тот, помня золотой аксельбант генерала, ответил ей суровым взглядом. Актриса поняла его и не повторила более своего желания, а чтобы занять себя чем-нибудь, она начала разговаривать с критиком, хоть и зла была на него до невероятности, так как он недавно обругал в газете ее бенефис - за пьесу и за исполнение. Татьяна Васильевна, в свою очередь, грустно размышляла: "Итак, вот ты, поэзия, на суд каких людей попадаешь!" Но тут же в утешение себе она припомнила слова своего отца-масона, который часто говаривал ей: "Дух наш посреди земной жизни замкнут, оскорбляем и бесславим!.. Терпи и помни, что им только одним и живет мир! Всем нужно страдать и стремиться воздвигнуть новый храм на развалинах старого!" - Ваше высокопревосходительство, я есть хочу! - сказал Бегушев генералу - опять-таки с единственною целью побесить кузину. - Сейчас! - отвечал тот протяжно и взглядывая в то же время на жену. - Поди, узнай, готово ли там? - позволила ему Татьяна Васильевна. Генерал с удовольствием пошел в столовую и, возвратясь оттуда, просил гостей пожаловать к ужину. Все начали подниматься, за исключением актрисы, которая оставалась на своем месте, так что Татьяна Васильевна должна была лично к ней одной обратиться и проговорить: - Прошу вас! Актриса с заметной гримасой встала и нехотя пошла за хозяйкой, которая, как ни раздосадована была всеми этими ломаньями Чуйкиной, посадила ее опять рядом с собой, а по другую сторону Татьяны Васильевны поместился граф Хвостиков и стал ее просить позволить ему взять пьесу с собой, чтобы еще раз ее прочесть и сделать об ней заранее рекламу. - И чтобы в этой рекламе раскритиковать и унизить мое детище, - проговорила грустным голосом Татьяна Васильевна. - Увидите! - воскликнул Хвостиков и отнесся скороговоркой к критику: - Экземпляр пьесы мы будем иметь! Тот глубокомысленно кивнул головой и залпом выпил полстакана портвейна, поближе к которому он не без умыслу, кажется, и уселся. Офонькин, оглядевший убранство стола и стоявших у стен нескольких ливрейных лакеев, остался заметно доволен этим наружным видом и протянул было уже руку к ближайшему стулу к хозяину; но генерал очень ловко и быстро успел этот стул поотодвинуть и указать на него Бегушеву, на который тот и опустился. Офонькин таким образом очутился между старичком и Долговым и стал на обоих смотреть презрительно. - А вы будете играть в моей пьесе? - спросила Татьяна Васильевна актрису. - Мы все играем! - проговорила та. Что оставалось делать после подобного ответа! Татьяна Васильевна решилась не произносить с актрисой более ни слова. Долгов по поводу пьесы Татьяны Васильевны начал рассуждать о народе русском и столько навыдумал на этот народ в ту и другую сторону, что ему Офонькин даже заметил: "Это не так, этого не бывает". У Долгова была удивительная способность нигде ничего не видеть настоящего и витать где-то между небом и землею. Ужин по внутреннему своему содержанию оказался еще лучше, чем был по наружному убранству. Откуда и через посредство кого генерал его устроил, это надо было удивляться, и в награду себе он только взглядом спрашивал Бегушева, который ему благодарно улыбался. У генерала можно было отнять все человеческие достоинства, но есть он умел! Долгов, начавший вместе с другими, без всякого, впрочем, понимания, глотать ужинные блага, стремился поспорить с критиком касательно греческой трагедии и об ее трех единствах. Будучи не в состоянии себя сдерживать, он ни с того ни с сего возвестил: - Греческая трагедия, под давлением своей пластической религии, узка, сжата! Критик, выпивший уже целую бутылку портвейна, откинулся гордо на задок стула. - Как?.. - сказал он. - Узка! - повторил Долгов. - Шекспир выше греческих трагиков. - Чем? - спрашивал лаконически критик. - Шекспир всеобъемлющ, - лупил, не слушая своего оппонента, Долгов, - как бог творил мир, так и Шекспир писал; у него все внутренние силы нашей планеты введены в объект: у него есть короли - власть!.. У него есть тени, ведьмы - фатум!.. У него есть народ - сила! - Где народ у Шекспира? - рассчитал было подшибить его критик. - В могильщиках{317}, в "Кориолане" и целая масса в его хрониках!.. - Кто народ в хрониках? - допытывал его строго критик. - Все кумушки, Фальстаф и народнейший король Генрих Пятый{317}! - отпарировал его Долгов. Татьяна Васильевна молча их слушала и была грустна; она полагала, что этим двум спорящим лицам в настоящий вечер следовало бы говорить о ее пьесе, а не о Шекспире. Долгов бы, конечно, нескоро перестал спорить, но разговор снова и совершенно неожиданно перешел на другое; мы, русские, как известно, в наших беседах и даже заседаниях не любим говорить в порядке и доводить разговор до конца, а больше как-то галдим и перескакиваем обыкновенно с предмета на предмет; никто почти никогда никого не слушает, и каждый спешит высказать только то, что у него на умишке есть. Сам хозяин, которому очень уж наскучил эстетический разговор, рассказал Бегушеву вечернюю телеграмму об одной из последних кровавых стычек на войне. По поводу этой телеграммы критик с заломленной головой начал разбирать и обвинять некоторые наши стратегические движения. Бегушев, прислушавшись к его словам и вдруг весь вспыхнув, почти крикнул ему: - Как вы позволяете себе так решительно судить? - Судить, я полагаю, всякий может! - возразил критик. - Нет, не всякий, а теперь и никто, я думаю: перед вами схватились не машины, сопровождаемые людьми, как это было в франко-прусскую войну, а два тигра-народа, сопровождаемые машинами. Не говоря уже об вас и других разговаривателях, весь мир должен смотреть с благоговейным удивлением на эту войну. Это не люди дерутся, а какие-то олимпийцы, полубоги! - Превосходно! Превосходно! - закричал добродушный Долгов. Генерал Трахов поник в восторге головою; Хвостиков одобрительно улыбался; у Татьяны Васильевны слезы капали из глаз. Критик был очень опешен. - Если вы отрицаете право рассуждать, так и вы не имеете его! - произнес он. Бегушев ответил ему презрительным взглядом. - Нет, Александр Иванович может рассуждать. Я с ним сослуживец и знаю его храбрость, - заметил генерал. Актриса при этом взмахнула глазами на мрачную и все-таки величавую фигуру Бегушева. Критик, подумав, что Бегушев, в самом деле, может быть черт знает какой храбрец и нахал, счел за лучшее не продолжать опора и в утешение себя вылил стакан вина. - Туркам англичане очень помогают! - сказал вполголоса Офонькин сидевшему около него старичку. - А нам бог поможет, - отозвался тот. - Меня в этой войне одно радует, - продолжал Бегушев, - что пусть хоть на время рыцарь проснется, а мещанин позатихнет! - Так, верно! - подхватил Трахов. - Верно! - согласился и граф Хвостиков. "Верно!.." - хотел было, кажется, сказать и Долгов, но, однако, удержался, вспомнив, что мещане все-таки ближе к народу, чем рыцари, и предположил сейчас же доказать это своим слушателям. Но в это время один из лакеев что-то такое тихо сказал Бегушеву, а потом и графу Хвостикову. Оба они с беспокойством встали с своих мест и вышли в переднюю. Там их дожидался Прокофий. - Аделаида Ивановна меня прислали сказать, что госпожа Мерова умерла, - проговорил он своим монотонным голосом. Бегушев побледнел, а граф Хвостиков выпучил глаза и затрясся всем телом. - Ты врешь!.. Не может быть! - едва имел силы сказать Бегушев. - Все кончено! - воскликнул, опуская голову, граф. - Умерла! - повторил Прокофий как бы с некоторым даже чувством. - А доктор был ли позван? - спрашивал Бегушев. - Меня Аделаида Ивановна послали за вами, а своего этого старичонку Дормидоныча - за доктором, - отвечал Прокофий, оттенив слова "старичонку Дормидоныча" величайшим презрением. Генерал, проворно вышедший вслед за гостями своими в переднюю и совершенно не знавший, что Мерова живет в доме у Бегушева, недоумевал, по какому случаю Прокофий тут очутился и почему Аделаида Ивановна его прислала. Граф Хвостиков, Бегушев, а также и Прокофий немедля же уехали, так что генерал не успел ничего от них хорошенько и узнать. - Что такое случилось? - спросила Татьяна Васильевна, когда он возвратился в столовую. - Дочь графа одночасно умерла! - объявил генерал, садясь на свое место, и ничего не мог больше есть: перед ним живо рисовалось пикантное личико Меровой. - Царство небесное! - произнесла, крестясь, Татьяна Васильевна. - Она так еще молода была, - заметил Офонькин, которого тоже несколько поразило это известие. - Всем смертным умирать придется! - выразился равнодушно Долгов: он понимал страшное значение смерти только в книгах и на сцене, а в жизни - нет. - Всем, всем, - пробормотал старичок. - Но зачем Бегушева тоже вызвали? - пожелала знать Татьяна Васильевна. - Вероятно, как приятеля графа, - объяснил генерал. Вскоре затем актриса и Офонькин попросили позволения встать из-за стола и уехать. Хозяева их не удерживали. Старичок тоже поднялся вслед за ними. - А драма хороша, хороша! - шамкал он. Татьяна Васильевна после того ушла к себе, но Долгов и критик еще часа два спорили между собою и в конце концов разругались, что при всех почти дебатах постоянно случалось с Долговым, несмотря на его добрый характер! Бедный генерал, сколько ни устал от дневных хлопот, сколь ни был томим желанием спать, считал себя обязанным сидеть и слушать их. Как же после этого он не имел права считать жену свою хуже всех в мире женщин! Мало что она сама, но даже гости ее мучили его! Бегушев и граф Хвостиков, ехавшие что есть духу домой, всю дорогу молчали. В зале их встретил доктор. - Умерла? - спросил его Бегушев. - Да, разрывом сердца, - отвечал тот. Бегушев первый вошел в комнату умершей. Точно живой лежал маленький труп Елизаветы Николаевны. Бегушев взял ее руку; но та уже начала холодеть. Граф упал на колени перед трупом. У постели Меровой сидела Аделаида Ивановна и, закрыв лицо руками, потихоньку плакала. В углу комнаты стояли Минодора и Маремьяша. - Как она умерла? Не рассердили ли вы ее чем-нибудь? - спросил их почти грозно Бегушев. - Чем нам их рассердить? Мы и в комнату к ним даже не входили, - ответили в один голос Минодора и Маремьяша. - Они совсем и не входили, - подтвердила Аделаида Ивановна. - Сначала Лиза была очень покойна... так внимательно глядела, как я раскладывала пасьянс; но часов с одиннадцати начала все меня спрашивать: "Александр Иванович скоро приедет?.. Скоро?" Я ее успокаиваю, говорю, что ты уехал в один родственный нам дом, высокоаристократический, и что тебе нельзя оттуда уехать, когда вздумается... Она убедилась и стала даже указывать мне карты, которые я забывала перекладывать!.. Только я и не заметила, как это было, - вижу, что она приложила платок к лицу и, comprenez*, кровью харкнула... Со мной сделался почти обморок... Я не могу, как ты знаешь, видеть крови и знаю одно, что позвонила... ______________ * понимаете (франц.). Быстро брызнувшие слезы из глаз старушки прервали ее рассказ. - А мы после вбегаем, - докончила уже Маремьяша, - видим, что Елизавета Николаевна лежит, закрывши глаза, на постельке, из ротику у них кровь идет, и харабрец этот ходит в грудке!.. Я ее перекрестила три раза, и кровушка унялась. Бегушев сел на один из стульев. "На поверку выходит, что это я помог путям природы!" - мучительно подумал он, а потом, обратясь к Минодоре, сказал, чтобы она вышла к доктору и попросила его еще раз завтра приехать; графа Хвостикова и Аделаиду Ивановну он услал в свои комнаты. Старушка поплелась, ведомая под руку Минодорой. Граф сделал вид, что тоже от горести едва идти может. Бегушев таким образом остался один около трупа. Единственная свеча тускло горела на комоде; около нее стояли склянки с недоконченными лекарствами; на столике еще сохранился разложенный пасьянс; где-то под полом шеберстели{321} мыши или что-нибудь другое. Бегушеву сделалось не то что страшно, но как-то жутко. - Лиза, Лиза, неужели ты умерла? - шепнул он и ущипнул ее лицо, грудь; но Елизавета Николаевна оставалась неподвижною. Бегушев махнул рукой и ушел в свою комнату, где почти упал на диван. - Еще одна смерть около меня, - говорил он сам с собою, - а может быть, даже и жертва моя. Точно упас я смертоносный{321}: все, что приближается ко мне, или умирает, или погибает. Наутро, взглянув в окно, Бегушев увидел у ворот своих человек двадцать мужчин в поддевках, в шубенках, с которыми Прокофий перебранивался. Бегушев догадался, что это были набежавшие, как вороны на труп, гробовщики, и отвернул глаза от окна. В зале тем временем обряжали и клали покойницу на стол. Часов в двенадцать приехал доктор. Бегушев вышел к нему. - Испытайте, умерла ли она? - сказал он. Доктор вскрыл покойнице жилу, но кровь не пошла. - Умерла! - проговорил он и, побыв еще немного, распрощался с Бегушевым. Тот воротился в свою комнату. Вскоре пришли священники, засветили свечи и начали служить панихиду. Бегушев, никогда не могший переносить поповского пения, ушел совсем из дому. В церковь на похороны он, впрочем, пришел и был по наружному спокоен: он не хотел перед посторонними обнаруживать, что Елизавета Николаевна была ему близка. Будет уж: довольно ее бесславили из-за других! Глава X Над Домной Осиповной тоже разразились беды немалые. Янсутский успел схлопотать, чтобы по делам умерших Олуховых учредился в Сибири конкурс, и сам, будучи выбран председателем сего конкурса, уведомил о том Домну Осиповну официальным письмом, прося ее вместе с тем объяснить ему, что приняла ли она наследство после мужа или нет. Домна Осиповна, потрясенная страхом, сначала обратилась за советом к мужу, но, тот, объявив, что в этих делах ничего не понимает, уехал на практику. Домна Осиповна, почти не сознающая, что она делает, отправилась в контору к Грохову, чтобы умолить его принять на себя ходатайство против Янсутского. В конторе ей первоначально сказали, что Григорий Мартынович очень болен и никого не принимает, кроме своих старых клиентов. Домна Осиповна объяснила, что она тоже старая его клиентка - госпожа Перехватова, бывшая Олухова. Услышав последнюю фамилию, ее сейчас же пустили к Грохову, который с отекшим лицом и с ногами, окутанными в плед, лежал на кушетке. - Грохов, вы были всегда так добры ко мне, и я приехала просить вашей помощи!.. - проговорила Домна Осиповна, опускаясь от волнения и усталости на стул; слезы текли по ее щекам и делали борозды на белилах. - Сколько имею сил, - готов служить, - отвечал тот глухим и не совсем приязненным голосом. - Вы, кажется, больны очень; что такое с вами? - спрашивала Домна Осиповна. - У меня водянка! - проговорил Грохов, и лицо его при этом исказилось ужасной гримасой. - Господи, что же это такое? - воскликнула Домна Осиповна и затем, глядя с участием на Грохова, продолжала: - Вы слышали, Янсутский хочет меня совсем разорить? - Слышал! - И в самом деле он может разорить меня? - Может. Холодная дрожь пробежала по всем нервам Домны Осиповны. - Но, Григорий Мартынович, возьмите с меня какие хотите деньги, но не дайте мне погибнуть! Я всегда вам платила честно. Грохов слушал Домну Осиповну с нахмуренными бровями. - Я не могу по этому делу быть вашим ходатаем: я поверенный от конкурса, - сказал он. - Откажитесь от них!.. Они скорее вас обманут, чем я!.. На лице Грохова пробежало что-то вроде усмешки. - Раз взявшись, этого уж нельзя делать!.. Иначе под суд попадешь!.. - возразил он. - Значит, вы совершенно с ними в участии? - Я не участник в деле, а только ходатай по нему, и не лично даже буду вести его, а мой помощник по передоверию от меня, - едва имел силы договорить Грохов и застонал от невыносимейшей, по-видимому, боли. - По крайней мере посоветуйте, что я должна делать? Нам обоим осталось жить недолго! Сжальтесь, хоть во имя этого, надо мной! - продолжала молить его Домна Осиповна. - Ну, как вам недолго... Мне - так точно, что недолго!.. - пробормотал он, не переставая стонать. - Нет, вы должны жить для спасения несчастных женщин! При этих словах Домны Осиповны Грохов опять как будто бы усмехнулся: он никак себя не воображал заступником и спасителем женщин; но как бы то ни было, к Домне Осиповне почувствовал некоторую жалость, припомня, сколько денег он перебрал с нее. - По-моему, вам всего лучше помириться с Янсутским. - Каким образом я могу с ним помириться? - спросила Домна Осиповна. - Дать ему или там конкурсу отступного, чтобы они вас не касались, - свел на любимый свой способ устраивать дела Грохов. - Но Янсутский бог знает что с меня потребует! - произнесла Домна Осиповна. Целый ад был вдвинут ей в душу этим советом Грохова. "Что же это такое: собирать, копить, отказывать себе во многом, - все это затем, чтобы отдать свои средства черт знает кому и за что!.." - думалось ей. - По закону они ничего не могут получить с меня. Я из наследства мужа ни копейки не прожила! Где же справедливость после этого! - воскликнула она. - Да вы не отказались от наследства, а приняли его, - возразил Грохов. "Конечно... - вертелось было у него на языке, - существуют и другие статьи закона по этому предмету..." Но он не высказал этого из боязни Янсутского, зная, какой тот пройдоха, и очень возможно, что, проведав о советах, которые бы Грохов дал противной стороне, он и его, пожалуй, притянет к суду. - Обратитесь к какому-нибудь другому адвокату, а я умираю, - мне не до дел! - заключил он и повернулся к стене. - Но к кому? - выпытывала у него Домна Осиповна. - Не знаю!.. - не направил ее даже и в этом Грохов. Домна Осиповна поняла, что он совершенно ей бесполезен, а так как энергии ее, когда что касалось до дел, пределов не было, то она и поехала в суд, прямо в комнату присяжных поверенных, где дают, как она слыхала, советы по делам. В суде повели ее в эту комнату... Нервный холод с ней продолжался, руки и ноги дрожали; а голова была как бы в огне, и в мозгу что-то такое клокотало и шумело. В комнате присяжных сидело несколько незанятых адвокатов и тех, коих была очередь давать советы. Все они курили беспощадным образом. - Вам угодно что-нибудь? - спросил Домну Осиповну один из дежурящих адвокатов и очень еще молодой человек. - Я хочу посоветоваться, - сказала она. Адвокат предложил ей стул около себя. Двое из незанятых адвокатов, увидев все еще красивое и в настоящий момент весьма одушевленное лицо Домны Осиповны, переглянулись между собою и оба подумали: "Штучка недурная - эта барыня!" Домна Осиповна начала было рассказывать свое дело; но у ней все перепуталось в голове. - Madame! Вы слишком взволнованы; позвольте, я сегодня вечером приеду к вам, - проговорил слушающий ее адвокат. - Приезжайте! - отвечала Домна Осиповна. - Ваш адрес? Домна Осиповна подала ему свою карточку и ушла. - Кто это такая? - спросил один из адвокатов, которому понравилась наружность Домны Осиповны. - Перехватова! - прочитал адвокат, принявший от Домны Осиповны карточку. - Это жена, может быть, доктора Перехватова? - полюбопытствовал тот же адвокат. - Она самая, а прежде бывшая жена Олухова, - объяснил довольно мрачный на вед адвокат, сидевший в стороне и читавший газету. - Олухова? - переспросили многие из адвокатов с небольшим волнением в голосе. Они все почти слышали о начинающемся миллионном процессе Олуховых. Адвокат, взявший на себя обязанность приехать к Домне Осиповне, потер себе как бы от холода руки, но в сущности - от самодовольства, рассчитывая захватить это дело себе. Возвратясь домой, Домна Осиповна ждала мужа, который, однако, не возвращался. С рассвирепелым видом начала она ходить по своим богатым апартаментам, чтобы хоть чем-нибудь утишить терзающие ее страх и гнев... Раздался звонок. Домна Осиповна думала, что приехал муж, но оказалось, что это было городское письмо, которое лакей и нес, по обыкновению, в кабинет к доктору. - Дай мне письмо! - крикнула ему Домна Осиповна. Лакей подал ей. Домна Осиповна сначала понюхала письмо; оно пахнуло духами. Домна Осиповна разорвала пакет, а вместе с ним и самое письмо, которое и начала было читать. "Cher Перехватов! - писалось в нем. - Я жду вас к себе и больна скукою о вас!.." Домна Осиповна не стала более читать и бросила письмо на пол; она сама некогда вроде этого посылала письма к Перехватову. В голове ее между тем зародился новый план: ехать к Бегушеву. Он ей стал казаться единственным спасителем, и она готова была, назло мужу, войти во всевозможные компромиссы со своим старым обожателем. Бегушев еще из окна увидел, что Домна Осиповна подъезжает к крыльцу на дрянном извозчике, но быстро, и когда она позвонила, он крикнул стоявшему перед ним с бутылкою красного вина молодому лакею: - Поставь это здесь и прими! Лакей побежал. Бегушев залпом выпил стакан красного, которое он в в последнее время почти постоянно тянул. В этом маленьком опьянении ему как-то легче было существовать! Молодой лакей принял Домну Осиповну. Она прямо прошла в диванную к Александру Ивановичу. - Здравствуйте, мой добрый, старый друг! - проговорила она. Бегушев только ответил ей первоначально: - Здравствуйте! - Бегушев! - продолжала Домна Осиповна. - Я приехала вас просить о том же, о чем просила вас, может быть, и Мерова: спасите меня от голодной смерти! - Вас?.. От голодной смерти? - Да, Янсутский хочет уничтожить все мое состояние, а вы знаете, что он способен это сделать. - Каким же образом и чем Янсутский может уничтожить ваше состояние? Наконец, ваш муж - такой практический человек, что не допустит, вероятно, сделать его это!.. - говорил Бегушев, вместе с тем всматриваясь в лицо Домны Осиповны, которое имело странное выражение, особенно глаза: они были неподвижны и вместе с тем блестели; прежнего бархатного тона в них и следа не оставалось. - Муж мой дурак и подлец, - хватила Домна Осиповна откровенно, - вы одни только понимаете, можете, если только захотите, пособить мне!.. Любви между нами не может быть, - вы, конечно, меня не любите больше, да и я вас не люблю; впрочем, я уж и никого не люблю!.. И Домна Осиповна взяла себя за голову. - Если вы приехали ко мне из боязни за ваше существование, то вот вам мое слово: я буду ездить к вам и наблюдать, чтобы чего не случилось с вами, - проговорил Бегушев, у которого явилась снова мысль прийти на помощь к этой разбитой женщине. - Нет, Бегушев, нет! - воскликнула Домна Осиповна. - Вам ко мне ездить нельзя!.. Нас с вами разделяет столько врагов... но постойте, где же они и какие?.. Муж, который мне изменил и бросил меня!.. Состояние мое, которого у меня нет!.. Я сказала это вздор, что нет, - продолжала она, - состояние есть, и большое!.. Его только надо "припрятать". Научите, куда я могу уехать за границу, чтобы туда увезти мое состояние, - можно это? - Не знаю-с, я никогда не упражнялся в этом и скорей бы бросил свое состояние, чем бы стал прятать его. - Я не могу, Бегушев, этого сделать, - опять громко воскликнула Домна Осиповна, - мне мое состояние слишком дорого досталось... Оно теперь мое и мне должно принадлежать!.. Посмотрю я, как его отнимут у меня... посмотрю!.. И Домна Осиповна засмеялась неприятным, озлобленным смехом. - И вы, Бегушев, тоже наблюдайте за этим, - продолжала она, - нельзя же целый век прикидываться таким простачком в этих делах! - Как я буду наблюдать, когда вы запрещаете мне даже бывать у вас? - сказал Бегушев, начинавший не понимать, что такое говорит Домна Осиповна. - Я у вас буду бывать, это все равно!.. Ездила же я прежде к вам, - проговорила она резко. - Дня через два, значит, я буду у вас... велите меня принимать в каждый час, когда бы я ни приезжала к вам!.. - заключила она повелительным голосом и распрощалась с Бегушевым. Прокофий с мрачным видом провожал ее. В передней Домна Осиповна торопливо и судорожно вытащила кошелек, достала из него двадцатипятирублевую бумажку и подала ее Прокофию. Тот, взглянув на деньги, проговорил: - Это зачем? - Тебе, - отвечала Домна Осиповна. Прокофий возвратил ей бумажку назад. - Мне не надо! - сказал он. - Ты должен взять!.. Ты не смеешь этого делать!.. - крикнула на него Домна Осиповна. - Не возьму-с! - отвечал Прокофий и отворил перед ней дверь. Домна Осиповна, садясь на пролетку, швырнула держимую ею в руках бумажку на землю и велела извозчику проворней ехать домой. Один из игравших с детками Прокофия мальчиков (сын дворника соседнего), увидав брошенную бумажку и уразумев, вероятно, что это такое, подхватил ее и благим матом удрал домой. Когда Домна Осиповна возвратилась к себе, муж все еще не приезжал; но зато ее дожидался молодой адвокат. Она увела его в гостиную и снова начала ему рассказывать свое дело; но в словах ее очень мало было связного, а затем она принялась ему показывать множество бумаг, определяющих ее права. Адвокат хоть и знал по опыту, как большая часть дам лукаво, но бестолково рассказывает свои процессы, однако такой чепухи еще не слыхивал; между тем, как мы знаем, Домна Осиповна умела прежде говорить о своих делах ясно и отчетливо. Убедившись, что с госпожою Перехватовой до большого толку не договоришься, он просил ее отдать ему бумаги, которые рассмотрев дома, обещался сказать ей, что можно и нужно сделать. Домна Осиповна объявила, что бумаг своих она ни за что не отдаст ему, потому что он, пожалуй, их потеряет или продаст ее врагам. Адвокат обиделся и уехал: она показалась ему пьяною! К Бегушеву Домна Осиповна, хоть и прошла почти неделя, не ехала; он ее поджидал каждый день и не выходил даже из дому: его очень поразил ее беспокойный и странный вид, который, впрочем, он отнес к ее нервному расстройству; наконец, он получил от нее письмо; надпись адреса на конверте ему невольно кинулась в глаза: она написана была кривыми строками и совершенно дрожащей рукой. "Я пишу к вам, Бегушев, - уведомляла его Домна Осиповна, - за минуту перед тем, как хотят посадить меня в долговую тюрьму, и это все устроил мне муж мой... У меня была полиция, и муж умоляет меня, чтобы я слушалась его и была покойна; его-то мне слушаться!.. Будет уж, слушалась его довольно прежде... Бегушев, что вы такое: честный человек или подлец?.. Я гордилась вашей любовью, Бегушев, но других я считала ниже себя... "Я любила его жарче дня и огня, как другие", а потом не помню... "Черный цвет, мрачный цвет!"... Все это, Бегушев, я вам часто пела, и вы хвалили меня!" Домна Осиповна во всю жизнь свою ни Бегушеву и никому в мире не пропела ни одной ноты. Далее и разобрать было невозможно, что она писала: в словах то недоставало нескольких букв, то они сливались между собой, и только чаще всего мелькала фамилия Янсутского, написанная отчетливо. Видимо, что у Домны Осиповны было что-то посерьезней простого нервного расстройства. Бегушев решился разузнать об этом поподробнее; для этой цели он велел позвать к нему Маремьяшу, которую считал на разведки ловчее остальной своей прислуги. - Послушай, Маремьяша, - сказал он, когда та явилась, - сходи ты к одной госпоже Перехватовой... живет она на Никитской, в собственном доме... Говоря это, Бегушев держал лицо потупленным вниз. - Знаю я этот дом... видала его! - подхватила сметливая Маремьяша. - И расспроси ты там, - продолжал Бегушев все более и более сконфуженным голосом, - что эта госпожа не больна ли и не уехала ли куда-нибудь? Маремьяша, втайне понимавшая, сколько делает благодеяний Александр Иванович для ее барыни, вследствие этого бесконечно боявшаяся Александра Ивановича, приняла с восторгами это приказание и, очень невдолге исполнив его, возвратилась. - Домна Осиповна, - начала она докладывать Бегушеву, - не знаю, правда ли это или нет, - изволили в рассудке тронуться; все рвут, мечут с себя... супруг их, доктор, сказывала прислуга, бился-бился с нею и созвал докторов, губернатора, полицеймейстеров, и ее почесть что силой увезли в сумасшедший дом. - Разве у себя он не мог ее пользовать, негодяй этакой! - воскликнул Бегушев. - Прислуга их тоже удивляются тому, - отвечала Маремьяша. - "Что ж, говорят, мы при чем теперь остались: жалованья не уплачено никому за месяц, сам господин доктор переехал на другую квартиру и взял только мебель себе!"... В доме все раскидано, разбросано - страсть взглянуть. - Хорошо, спасибо тебе! - остановил Бегушев Маремьяшу. Та ушла, не совсем довольная, что Александр Иванович не дал ей ни копейки за исполненное поручение. "Новый щелчок от судьбы: как только Домна Осиповна приехала ко мне, так сейчас же с ума спятила", - обвинил он, по обыкновению, себя. Вслед за тем Бегушев начал ездить по разным присутственным местам и написал письмо к Тюменеву, в котором говорил ему, что он желает поступить в действующую армию на Кавказ и чтобы Тюменев схлопотал ему это в Петербурге. Тот спросил Бегушева на его письмо телеграммой: "Зачем ты это делаешь?" - "Затем, - отвечал ему тоже телеграммой Бегушев, - что там я могу хоть немножко быть полезен, а в другом месте нет". Граф Хвостиков, которому Бегушев, конечно, ни слова не говорил об этом, стал подмечать и подозревать, что Бегушев что-то такое замышляет и что ему оставаться долее у него ненадежно. Впрочем, на этот случай граф заранее себя до некоторой степени обеспечил, так как немедля же после чтения пьесы Татьяны Васильевны он написал и напечатал хвалебнейшую статью о сем имеющемся скоро появиться в свете произведении и подписался под этой рекламой полной своей фамилией. Номер газеты, где она была напечатана, граф сам привез к Татьяне Васильевне и торжественно сказал ей: "Вы видите, я не обманул вас!" Когда Татьяна Васильевна читала статью, слезы капали из ее некрасивых глаз. - Прочти, что обо мне написано! - сказала она растроганным голосом мужу, передавая ему газету. Тот прочитал. - Это очень лестно и приятно! - проговорил генерал. - И вы автор этой статьи? - отнесся он к Хвостикову. - Я!.. Но будет еще статья того критика Кликушина, который был у вас; вероятно, и Долгов напишет разбор... он мне даже говорил о плане своего отзыва. - Какой же он будет? Расскажите мне! - пристала к нему Татьяна Васильевна. Хвостиков поставлен был в затруднительное положение. Долгов действительно говорил ему, что он намерен писать о драме вообще и драме русской в особенности, желая в статье своей доказать... - Но что такое доказать, - граф совершенно не понял. Он был не склонен к чересчур отвлеченному мышлению, а Долгов в этой беседе занесся в самые высшие философско-исторические и философско-эстетические сферы. - Что, собственно, фантазировал Долгов, - передать трудно; для этого надобно иметь его талант и силу его воображения, - вывернулся он перед Татьяной Васильевной. Она грустно потупила голову. - Мне очень бы приятно было, если бы Долгов написал что-нибудь о моей пьесе: он с таким возвышенным умом и таким горячим сердцем, - проговорила она. - Долгов, - продолжал с глубокомысленным видом граф, - как сам про себя говорит, - человек народа, демократ, чувствующий веяние минуты... (Долгов действительно это неоднократно говорил Хвостикову, поэтому тот и запомнил его слова буквально.) А Бегушев, например, при всем его уме, совершенно не имеет этого чутья, - заключил граф. Последнюю мысль он тоже слышал от Долгова. - Бегушев - эгоист, циник, чувственник! - решила Татьяна Васильевна, сердившаяся на кузена за его насмешливые выходки на ее литературном вечере. - Бегушев, напротив, человек отличный, гораздо лучше всех нас, - отозвался вдруг генерал с необычною ему смелостью: ему, наконец, сделалось досадно, что Татьяна Васильевна и какой-нибудь Хвостиков смеют так третировать Бегушева. - Он потому тебе нравится, что на тебя похож! - возразила ему резко та. Генерал ей на это ничего не ответил, а встал и ушел в свой маленький кабинетик. На другой день Траховы уехали в Петербург, куда граф Хвостиков и Долгов написали Татьяне Васильевне письма, в которых каждый из них, описывая свое страшное денежное положение, просил ее дать им места. Татьяна Васильевна, получив такое воззвание от своих друзей и единомышленников, каковыми она уже считала Долгова и графа Хвостикова, принялась горячо хлопотать об их судьбе. Она при этом прежде всего припомнила, как ее отец-масон радел к положению низших "каменщиков". Средства ее, впрочем, для сей цели ограничивались тем, что она начала толковать и долбить мужу, что он непременно этим двум человекам должен дать места, - на том основании, что в настоящее время они гораздо более нужны, чем он сам. Генерал хотел было сказать жене, что теперь нужны военные люди, а не статские; но зная, что Татьяну Васильевну не урезонишь, ничего не сказал ей и, не спав три ночи сряду, чего с ним никогда не случалось, придумал, наконец, возобновить для графа упраздненное было прежнее место его; а Долгову, как человеку народа, вероятно, хорошо знающему сельское хозяйство, - логически соображал генерал, - поручить управлять их огромным имением в Симбирской губернии, Татьяна Васильевна нашла этот план недурным и написала своим просителям, что им будут места. Граф, не откладывая времени, собрался в Петербург и вознамерился прямо приехать к Траховым и даже остановиться у них, надеясь, что те не откажут ему на время, по крайней мере, в гостеприимстве. Накануне отъезда своего он зашел к Бегушеву. - Александр Иванович, вы были таким благодетелем мне... Я понимаю, что вся моя жизнь должна была бы остаться на служение вам, но теперь совершаются такие крупные дела, что я должен переехать в Петербург по приглашению Трахова. - На службу к нему? - спросил Бегушев. - Да, - отвечал горделиво Хвостиков. Бегушев, конечно, догадался, что, как и почему это так устроилось, и сказал только графу: - С богом! - Именно с богом! - повторил граф с чувством и на следующий день в карете Бегушева уехал на железную дорогу. Долгов тоже зашел к Бегушеву ради объявления, что он уезжает в имение Траховых управляющим. - Какой вы управляющий, когда вы и с своими делами так плохо владеете, - сказал ему прямо Бегушев. - У них старост на это много, но я увижу тут народ! - возразил Долгов. - Увидят этот народ, только уж не вы! - Кто ж его увидит?.. Вы, что ли? - Может быть, и я! - отвечал протяжно Бегушев. - Не знаю, как вы будете видеть и наблюдать этот народ, сидя на диване!.. - сказал он и мрачно задумался. - Вообще, скажите мне, Бегушев, вы меня нисколько не любите и не уважаете? - присовокупил он. Бегушев, немного сконфуженный таким прямым вопросом, отвечал, слегка подумав: - Напротив, очень люблю и уважаю. Последнее слово он как бы проглотил. - За что? - Вы не мещанин и не торгаш. - Благодарю, благодарю!.. - воскликнул Долгов с расцветшим от удовольствия лицом и тут же старому товарищу под секретом поведал, что, помимо своей управительской деятельности, он везет в Петербург несколько публицистических статей своих для печати, которые, как он надеется, в настоящих событиях разъяснят многое. Бегушев усмехнулся про себя, будучи твердо уверен, что у Долгова никаких нет статей, и что ему решительно нечего печатать, и что в Петербург он привезет лишь себя и присущую ему невообразимую способность разговаривать. Покуда все это происходило, Прокофий, подобно барину своему, тоже обнаруживал усиленную и несколько беспокойную деятельность; во-первых, он с тех пор, как началась война, стал читать газеты не про себя, но вслух - всей прислуге, собиравшейся каждый вечер в просторной девичьей пить чай за общим столом. Более прочих по случаю прочитанных известий разговаривали и воздыхали Маремьяша и старик Дормидоныч. Прокофий на все высказываемые ими мнения и соображения обнаруживал явное презрение и даже некоторую злобу; с своей же стороны он произносил только при названии какого-нибудь города, по преимуществу в славянских землях: "Мы были там с барином!" - А как там живут, лучше или хуже нашего? - спросил его однажды повар. - Ну да, есть где-нибудь такое житье, как тебе - борову, - оборвал его, по-видимому ни за что ни про что, Прокофий. Повар на это лишь рассмеялся. Кстати, об его наружности: несмотря на свои пятьдесят лет, сей великий мастер поваренного искусства был еще молодчина и чрезвычайно походил на Виктора-Эммануила{333}: такие же волнистые усы, такая же курчавая голова; пить он мог сколько угодно, совершенно не пьянея. Вряд ли у него в последние годы не завелось кой-чего с Минодорой. Замечал ли это Прокофий - неизвестно, но только день ото дня он делался все более и более строг с поваром, а тот как бы больше все отшучивался от него. Десятое сентября, в именины Минодоры, обычное заседание вышло несколько бурнее. На столе, кроме самовара, были наставлены: водка, ром, селедка, изюм, яблоки и орехи. Поваром был приготовлен вкуснейший пирог и зажарена четверть телятины. Минодора - расфранченная, стройная и весьма миловидная - разливала чай. В числе гостей у нее был также и старик Дормидоныч, о внешнем виде которого я тоже теперь хочу сказать. Видали ли вы картину Перова "Первый чин"? В картине этой на сына дьячка, тупоглазого малого, старик-портной примеривает вицмундир. Портной этот как будто бы писан был с Дормидоныча, который тоже был портной, сильно нюхал табак и страстно любил выпить. Шить, впрочем, он уже ничего не мог - по случаю слабости зрения и дрожания в руках; единственное его занятие было, что он вязал шерстяные чулки, которые и продавал у Иверских ворот, а при этом выпрашивал и подаянье, которое прямо и проносил в кабак; касательно табаку его обеспечивал Александр Иванович, велевший, по ходатайству Минодоры, каждый месяц выдавать Дормидонычу по два рубля серебром в месяц. В настоящий вечер Дормидоныч, стремясь воспользоваться возможностью понасосаться на даровщину, тянул стакан за стаканом пунш. Маремьяша, разодетая еще лучше Минодоры, блистала даже небольшими брильянтиками в серьгах и брошке. Два молодые лакея прислушивались к звонку Александра Ивановича, и когда тот раздавался, они поочередно убегали к нему и, исполнив приказание барина, возвращались к трапезе и тоже позанялись пуншем. Прокофий, ничего почти не пивший, был мрачней, чем когда-либо, и по временам взглядывал то на жену, то на старшего сынишку, которого он любил, кажется, больше других детей. Посреди всеобщего молчания вдруг заговорил Дормидоныч, обращаясь к Прокофью: - А гроб господень вы видели там? - Где? - Где вы были, как нам рассказывали. - Дурак! - обругал его Прокофий - вероятно за нетвердое знакомство с географией. - Хоть бы бог привел съездить на Афонские горы{334}, - сказала Маремьяша. - Когда мы с Аделаидой Ивановной жили еще в деревне, к нам заезжал один греческий монах и рассказывал, как там в монастырях-то хорошо! Прокофий при этом злобно взглянул на Маремьяшу. Он был с барином и на Афоне; но из этого путешествия помнил то лишь обстоятельство, что у них в сих святых бы, кажется, местах украли чемодан. - А ты вынимал жеребий? - обратился он затем к одному из молодых лакеев. - Вынимал-с! - отвечал тот. Прокофию давно уже вся его собратия говорила "вы", и даже иногда с прибавлением "с". - Ведь притянут теперь тебя, - продолжал Прокофий. - Говорят-с! - отвечал лакей. - И прямо тебе турка пулю в лоб всадит... благо лоб-то широкий, - пошутил над ним повар. - Что ж, на то и война! - произнес ветрено молодой лакей. - Как бы и тебе стали целиться в брюхо, так не промахнулись бы! - оборвал еще раз повара Прокофий. - Это верно! - согласился тот и ударил себя по животу. Минодора на это чуть заметно усмехнулась, а Маремьяша стыдливо опустила глаза в землю. - Теперь надо молить царицу небесную, чтобы она помогла нашим воинам завоевать славян... - начала было она выпечатывать. - А зачем они нам? - остановил ее озлобленным голосом Прокофий. - Видал я их много; шлялись они к нам в Париже... Барин им денег давал, поил и кормил их!.. Прокофий тут перемешал: к Бегушеву ходили не одни славяне, а и эмигранты поляки, жиды и даже обнищавшие французские рабочие. - Наталья Сергеевна на что уж была добрая, - продолжал он с искаженным от злости лицом, - и та мне приказывала, чтобы я не пускал всех этих шляющих, болтающих: "Моли бога об нас!.." Христарадник народ, как и у нас вон!.. - заключил Прокофий и при этом почти прямо указал глазами на Дормидоныча. Чувства милосердия и сострадания к слабым у Прокофия совершенно не было! - Христарадники, брат, люди божьи!.. Им помоги - все равно, что Христу помог!.. - осмелился было возразить ему уж совсем пьяненький Дормидоныч. - Это все равно, что тебе, что Христу помочь!.. Ах ты, шваль этакая! - воскликнул Прокофий. Дормидоныч поникнул окончательно головой. - Что ты все бранишься и кидаешься на всех! - заступилась, наконец, за старика Минодора. - Ты сама такая же шваль! - окрысился на нее Прокофий, а потом, поцеловав сынишку в голову, ушел в свою комнату. - Какой дерзкий мужчина! - сказала Маремьяша, разведя руками. - Да, вот и поживи с ним! - не утерпела и высказалась Минодора. - Удивляюсь! - проговорила Маремьяша и начала поглощать изюм. Минодора между тем серьезно задумалась: она никогда еще не помнила Прокофия в таком раздраженном состоянии! Оставшаяся компания принялась, под руководством повара, умело разрезавшего пирог и телятину, есть и пить. Минодора, когда все это покончилось, вошла к себе в комнату, где она увидела, что Прокофий лежал на постели, но не спал. - Для чего ты все эти чемоданы и пальты покупаешь? - спросила она. Прокофий действительно в то утро купил три новых чемодана и два резиновые непромокаемые пальто. - Мы едем с барином! - отвечал он ей. - Куда? - На войну! На Кавказ. - Да ты-то едешь для чего!.. У тебя дети! - Ну да, променяю я всех вас на барина! - проговорил Прокофий и отвернулся к стене. В этой фразе он сказал не все: кроме того, что он действительно привязан был к Александру Ивановичу, но ему хотелось поразмыкать и свое горе, которое он, по самолюбию своему, таил упорно от всех. x x x Через несколько месяцев в одном перечне убитых на Кавказе было напечатано имя полковника Бегушева: Тюменев вместе с Траховым, хлопоча об определении Александра Ивановича в военную службу, постарались, чтобы он, по крайней мере, был принят хоть сколько-нибудь в приличном чине. Один из раненых генералов, возвратившийся с Кавказа и лично знавший Бегушева, рассказывал потом Трахову, что Александр Иванович солдат и офицеров своего отряда осыпал деньгами, а сам в каждом маленьком деле обнаруживал какую-то тигровую злость, но для себя, как все это видели, явно искал смерти! - Говорят, что он пить много стал в последнее время? - спросил генерала потихоньку Трахов. - Пил! - не отвергнул тот. - Да и как там не пить, - люди же, а не звери, ничего не понимающие. - Так! - подтвердил в свою очередь Трахов и спросил еще новую бутылку шампанского. Что касается до судьбы остальных моих лиц, то Тюменев, назначенный по духовному завещанию душеприказчиком Бегушева, прежде всего отказался от приема дома в наследство от Александра Ивановича, да по правде сказать, ему и не для чего это было: он страдал таким колоссальным геморроем, какому самые опытные врачи примера не видывали и объясняли это тем, что он свою болезнь на службе насидел! Прокофий, явившийся через месяц после смерти барина в Петербург к Тюменеву, передал ему чемодан Александра Ивановича, в котором оказалось тысяч пять денег, а в одном из уголков, тщательно завернутые, лежали три женских портрета: Натальи Сергеевны, Домны Осиповны и маленькая карточка Меровой. Тюменев, взглянув на эти портреты, проговорил, качая головой: "Романтик, романтик! Каким родился, таким и умер". Карточка Меровой, впрочем, несколько удивила Ефима Федоровича. Он слышал, конечно, что Мерова перед смертью жила у Бегушева, но объяснял это чисто канюченьем графа, не знавшего, как и чем кормить дочь... Добрую старушку Аделаиду Ивановну, как только она получила известие о смерти брата, постигнул паралич, и она лежала без рук, без ног, без языка в своем историческо-семейном отделении. Всеми делами по доставшемуся имению стала заправлять, конечно, Маремьяша и отчасти Прокофий, первым распоряжением которого было прогнать повара, причем Прокофий говорил: "Ему и при барине нечего было делать, а теперь что же? Разве с жиру только лопаться!" На все это ни Аделаида Ивановна, ни Маремьяша, ни Минодора ни слова ему не возражали. Очень уж решительно говорил это Прокофий. Долгов так-таки не ехал в Петербург для принятия управительской должности, а продолжал ездить по Москве в гости и разговаривать. Граф Хвостиков, продолжавший жить у Траховых, вдруг за одним завтраком у них упал со стула и умер мгновенно, как и дочь его, - вероятно, от аневризма. Татьяна Васильевна принялась было усиленно хлопотать в Обществе Красного Креста и при этом прежде всего предложила комитету сего Общества схлопотать постановку на сцену ее патриотической пьесы, а также напечатать ее в количестве десяти тысяч экземпляров, и все, что от этого выручится, она предоставляла в пользу Красного Креста. Комитет, однако, не принял сего великодушного дара. Татьяна Васильевна обиделась, не стала более участвовать в деятельности Общества и услаждала себя только тем, что читала журналы духовного содержания и готовила себя к смерти. Мой милый генерал Трахов тоже готовил себя к смерти. Его как-то сразу подцепила подагра. Ему предписали диету съестную и винную. Он болезнь выносил довольно равнодушно; но по случаю диеты был мрачен, как теленок, отнятый от соска матери... Мысленно он все порывался уехать на войну, но понимал, что двинуться даже не мог. Грохов помер и оставил своему родному брату, дьякону какой-то приходской церкви, восемьсот тысяч рублей серебром в наследство. Глаше он не завещал ни копейки, которая, впрочем, бросила его, как только он сделался очень болен. "Но кто же, кто счастлив из выведенных вами лиц?" - может быть, спросит читатель. По-моему, пока только одни Янсутские, Офонькины, Перехватовы и вообще tutti quanti*. А что там-то, там-то, на далеком юге, происходит?.. Когда я пишу эти последние слова, мороз и огонь овладевают попеременно всем существом моим, и что тут сказать: бейтесь и умирайте, рыцари, проливайте вашу кровь, начиная уже с царственной и кончая последним барабанщиком. История, конечно, поймет и оценит ваши подвиги, и мое одно при этом пламенное желание, чтобы она также поняла и оценила разных газетных пустословов, торгашей и подстрекателей! ______________ * все им подобные (итал.). ПРИМЕЧАНИЯ МЕЩАНЕ Впервые роман был напечатан в журнале "Пчела" за 1877 год (NoNo 18-49). В отдельное издание "Мещан", вышедшее в 1878 году (СПб, изд. М.Микешина), писатель внес лишь мелкие стилистические изменения. В настоящем собрании сочинений роман печатается по изданию 1878 года с исправлениями опечаток по журнальной публикации. Работа А.Ф.Писемского над "Мещанами", шедшая с большими перерывами, растянулась на несколько лет. Роман был задуман не позднее 1873 года, и тогда же, видимо, был написан ряд глав его первой части. В письме к Ф.Бергу от 6 января 1877 года писатель указывал, что первая часть "Мещан" написана "года три тому назад"*. А.Г.Достоевская в своих "Воспоминаниях" отмечает, что у В.Кашпирева, издателя журнала "Заря", "в 1873 году состоялся в присутствии многих литераторов интересный вечер, на котором известный писатель А.Ф.Писемский читал свой не напечатанный еще роман "Мещане"**. Но вскоре "Мещане" были надолго оставлены (В.Авсеенко в статье "Памяти А.Ф.Писемского" - "Московские ведомости" от 26 февраля 1881 года - писал: "Роман "Мещане", задуманный давно, завалялся на первых главах"). Писатель возвращается к своему произведению лишь в начале 1875 года. 11 марта этого года он сообщает сыну Павлу, что им дописана первая часть романа***. 4 марта 1875 года Писемский читает отрывки из романа своим московским друзьям, а в апреле - мае 1875 года в Париже - И.С.Тургеневу. Затем следует опять длительный перерыв в работе. В письме к Н.Зуеву от 31 октября 1876 года писатель сообщал: "Начат большой роман, написана 1-я часть его, но на том дело и встало"****. Договорившись в феврале 1877 года с редакторами "Пчелы" М.Микешиным и А.Праховым о печатании "Мещан" в этом журнале, писатель приступает ко второй части, которую кончает в начале мая. 1 мая начинается печатание романа в "Пчеле". Параллельно с чтением корректур первой и второй частей писатель работает над третьей частью. Дата окончания романа в целом устанавливается пометкой А.Ф.Писемского в черновой тетради: "Роман "Мещане" мною кончен 24 октября 1877 г."*****. ______________ * А.Ф.Писемский. Письма. М.-Л. 1936, стр. 340. ** "Воспоминания А.Г.Достоевской". ГИЗ. 1925, стр. 182-183. *** А.Ф.Писемский. Письма. М.-Л. 1936, стр. 304. **** А.Ф.Писемский. Письма. М.-Л. 1936, стр. 337. ***** А.Ф.Писемский. Письма. М.-Л. 1936, стр. 755. И по времени написания и по своей идейно-тематической направленности "Мещане" тесно примыкают к антикапиталистическим пьесам А.Ф.Писемского 70-х годов: "Ваал" ("Русский вестник", 1873, No 4), "Просвещенное время" ("Русский вестник", 1875, No 1), "Финансовый гений" ("Газета Гатцука", январь 1876 года). Биржевой туз Хмурин и коммерсант в полковничьем мундире Янсутский из "Мещан" - родные братья таких прожженных дельцов пореформенной формации, как директора компании "по выщипке руна из овец" Дарьялов и Гайер ("Просвещенное время"), коммерции советник Сосипатов и отставной генерал-майор Прокудин ("Финансовый гений") и др. Антикапиталистические тенденции отчетливо выражены уже в произведениях А.Ф.Писемского 50-х и начала 60-х годов, особенно в "Тысяче душ". Но в середине 70-х годов разоблачение капиталистического хищничества, критика "века без идеалов, без чаяний и надежд, века медных рублей и фальшивых бумаг" ("Ваал" - заключительная сентенция Мировича) становится центральной темой его творчества. В автобиографическом письме к своему переводчику Дерели (октябрь 1878 года) писатель заявляет: "...в конце концов принялся... за сильнейшего, может быть, врага человеческого, за Ваала и за поклонение Золотому тельцу и только в прошлом году был глубоко утешен тем, что мещане и купцы (что под этими кличками я разумею, вы уясните себе из романа моего Мещане), - мещане и купцы отодвинуты на задний план и в массе случаев опозорены. Открылось воочию всех, что мошенничества разных предпринимателей и поставщиков колоссальны, что торговля идет на постыднейшем обмане; банковские воровства чуть не каждодневно совершались и совершаются... но довольно, всего не перескажешь, что кипит и волнуется в моей бы уж, кажется, старческой душе!"*. (Под словами "в прошлом году... опозорены" писатель имеет в виду, вероятно, слушавшийся несколько ранее, в октябре 1876 года, громкий процесс о мошенничестве членов правления Московского ссудного банка, выдавших аферисту Струсбергу необеспеченные ссуды на сумму около 7 млн. рублей, что вызвало крах банка. - Ф.Е.). ______________ * А.Ф.Писемский. Письма. М.-Л. 1936, стр. 391-392. Внимание, уделенное А.Ф.Писемским в 70-е годы антикапиталистической теме, вполне естественно и закономерно. Эта тема выдвигалась на первый план самой жизнью. Не случайно к ней обращаются в те же годы писатели самых различных направлений: и Некрасов (сатирическая поэма "Современники", 1875 год), и Достоевский (роман "Подросток", 1875 год), и Щедрин ("Дневник провинциала в Петербурге", 1872 год), и Боборыкин (роман "Дельцы", 1872-1873 годы). Не последнее место критика буржуазного приобретательства занимает и в "Анне Карениной" (1873-1877 годы). Во второй половине 60-х годов и в 70-е годы процесс капиталистического накопления в России не только неизмеримо ускорился, но и принял небывало паразитические, хищнические формы. Все усиливается предпринимательская горячка, десятками и сотнями создаются новые акционерные компании, банки, причем многие из них с самого начала оказываются дутыми. Царское правительство не скупится на концессии, подряды, казенные заказы, раздает сотни миллионов рублей в виде авансов, субсидий, премий, гарантированных прибылей. Золотой дождь сыплется в карманы предприимчивых дельцов, особенно тех из них, которые связаны с железнодорожным строительством. Правительственные подряды на постройку железных дорог послужили источником молниеносных обогащений, небывалых еще злоупотреблений и спекуляций. Содрав с казны грабительскую поверстную оплату, подрядчик нередко строил затем дорогу с нарушением технических правил и требований безопасности движения, нещадно эксплуатируя в то же время рабочих. Колоссальные взятки, которые брали даже министры и члены императорской фамилии; подлоги и мошенничества разного рода; акционерные и банковские крахи; злостные банкротства на крупные суммы; скандальные уголовные процессы над ловцами денег - все это становится бытовым явлением. Стремление к наживе, как бы разлитое в воздухе, кружит головы не только профессиональным дельцам, но и людям из дворянской знати, из интеллигенции. Спутниками буржуазного хищничества оказались, как всегда, моральная деградация, рост разврата и преступности среди господствующих классов. Эту стихию капиталистического хищничества 70-х годов А.Ф.Писемский воплотил в "Мещанах", прежде всего в образах Янсутского, Офонькина, Хмурина. В Хмурине, миллионере, гордящемся тем, что он был когда-то простым землекопом, отражены, может быть, черты реального исторического лица - известного финансового воротилы Губонина, который разыгрывал из себя "человека из народа". В ряде сюжетных перипетий и диалогов романа без труда распознаются характерные "приметы времени": напомним, например, фантастические проекты новых предприятий, сочиняемые Хвостиковым; разговор о железнодорожном строительстве, дутых акционерных компаниях и быстро наживаемых миллионах между Янсутским, Бегушевым и Тюменевым (часть первая, глава IV); скандальное банкротство Хмурина, вызывающее крах банка "Бескорыстная деятельность" (название "со значением"!), вкладчики которого в мгновение ока лишаются своих вкладов, и судебный процесс над Хмуриным; аферу Янсутского по скупке за бесценок долговых обязательств умершего миллионера Олухова; кутеж с француженками, устраиваемый "героями времени" в московском ресторане, и т.д., и т.д. Та же жажда обогащения определяет собой поведение ловкого адвоката Грохова, пройдохи-врача Перехватова и даже красавицы Домны Осиповны. Все они в конце концов успешно сколачивают себе состояние, но Домна Осиповна оказывается жертвой своих собственных миллионов, на которые накладывают лапу более энергичные и беззастенчивые приобретатели - Янсутский и Перехватов. Колоритные фигуры графа Хвостикова и князя Мамелюкова наглядно демонстрируют экономическую и моральную деградацию в пореформенные годы значительной части "высшего сословия" - дворянской знати: одни из ее представителей вынуждены были, на манер Хвостикова, все ниже опускаться по социальной лестнице; другие, подобно Мамелюкову, сумели сохранить свое привилегированное положение лишь благодаря тому, что пополнили собой ряды преуспевающих капиталистических дельцов-рвачей. Всему этому миру буржуазного хищничества ("мещанства") Писемский противопоставляет импозантную фигуру Бегушева, - как "рыцаря без страха и упрека", хранителя лучших традиций предыдущей эпохи. В письме писателя к Микешину от 10 марта 1877 года говорится: "Что барство Бегушева необходимо выразить, это вытекает из внутреннего смысла романа: на Бегушеве-барине пробуются, как на оселке, окружающие его Мещане; не будь его, - они не были бы так ярки; он фон, на котором они рисуются"*. ______________ * А.Ф.Писемский. Письма. М.-Л. 1936, стр. 347. В другом письме, от 23 февраля 1877 года, А.Ф.Писемский дает Микешину следующие разъяснения о внешности своего героя: "...в типе его, когда будете набрасывать карандашом, если можете, постарайтесь сохранить [то, что я писавши сам имел в моем воображении] характер лиц Бестужева и Герцена"*. ______________ * А.Ф.Писемский. Письма. М.-Л. 1936, стр. 342-343. "Бестужевское" в Бегушеве (обратим внимание на совпадение в этих фамилиях начальной и конечной букв и всех гласных) по замыслу писателя должно было, видимо, заключаться в романтической восторженности и горячности, неистребимом идеализме, благородстве натуры, пронесенных через всю жизнь вплоть до гробовой доски. Эти черты характерны для каждого из четырех братьев Бестужевых - Николая, Михаила, Александра и Петра, - которые все были причастны к движению декабристов (см. о них сборник "Воспоминания Бестужевых". М. 1931). Но в письме от 23 февраля 1877 года А.Ф.Писемский, вероятно, имел в виду Михаила Александровича Бестужева (1800-1871), жившего с 1867 года до самой смерти в Москве и снискавшего там известность и всеобщее уважение. Отрывки из его "Записок" печатались в 1870 году в "Русской старине", читателем которой был А.Ф.Писемский. Но нельзя не заметить, что в паразитическом существовании Бегушева нет ничего, что могло бы служить параллелью к главному - героическому в жизни М.А.Бестужева, активно участвовавшего в восстании декабристов и проведшего затем ряд десятилетий в Сибири. Более конкретны и легко распознаваемы многочисленные черты сходства с Герценом, приданные Писемским своему персонажу. Они не ограничиваются внешними признаками (Бегушева зовут Александр Иванович, его первую жену - Натальей; в его фигуре есть "что-то гордое и осанистое", волосы у него - "львиная грива" и т.д.). Как установил Б.П.Козьмин ("Писемский и Герцен". Сб. "Звенья", VIII. 1950, стр. 103-152), многое во взглядах и высказываниях героя "Мещан" непосредственно восходит к писаниям Герцена. Как и Герцена, к разочарованию в Западе Бегушева приводит неудача революции 1848 года, причем главную роль в обоих случаях играет резкое осуждение буржуазии, неприятие буржуазных нравов и порядков, окончательно восторжествовавших в Западной Европе после разгрома революционных сил и во многом определивших собой все содержание европейской культуры 1850-1870 годов. Размышления Бегушева о том, что победа "мещанства" оказала губительное влияние на судьбы искусства, весьма сходны с публичными высказываниями Герцена ("Письма из Avenue Marigny", 1847; "Концы и начала", 1862). Даже вложенные в уста Бегушева выражение "статисты революции" (стр. 72), слова о "курице во щах", о которой мечтал Генрих IV (стр. 23), и фраза о Кошутах и Мадзини, которым следует "сойти со сцены", так как "из-за задних гор показывается каска Бисмарка" (стр. 73), почти точно воспроизводят аналогичные формулировки Герцена из "Концов и начал" и "Былого и дум". Однако нельзя не видеть, что, несмотря на все эти черты сходства и даже прямые совпадения, в самом главном и основном очень многое отличает Бегушева от Герцена. Герцен, дворянин, решительно порвавший со своим сословием, критиковавший его не менее резко, чем буржуазию, противопоставлял капитализму не "утонченное" и "благородное" барство, а обездоленные в буржуазном обществе классы. Бегушев же - типичный представитель знати, хоть и увлекавшийся в молодости передовыми идеями, но не связавший свою жизнь с освободительным движением; полный барской спеси, барских предрассудков. Герцен был революционером, стремившимся к уничтожению собственнического строя, к перестройке всего общества на новых, более справедливых началах. Для Бегушева же, хоть и возмущенного вакханалией хищничества 60-70-х годов, заветной целью является не коренное общественное преобразование, а лишь "моральное перевоспитание" людей, возрождение в них "рыцарских добродетелей" и, главное, религиозного чувства ("Бога на землю!.. Пусть сойдет снова Христос и обновит души, а иначе в человеке все порядочное исчахнет и издохнет от смрада ваших материальных благ" - стр. 24). Б.Козьмин справедливо замечает: "Он (Писемский. - Ф.Е.) любуется Бегушевым, сочувствует ему и готов высоко вознести его над толпою "мещан"... Для нас симпатии Писемского не обязательны. ...У нас нет причин любоваться им (Бегушевым. - Ф.Е.) и ставить его кому бы то ни было в пример. Для нас он сам столь же неприемлем, как и ненавистные ему мещане. Но это не мешает отдать справедливость Писемскому, признав, что в лице Бегушева он дал удачный в художественном отношении образ" ("Звенья", VIII, стр. 149). Действительно, если рассматривать героя "Мещан" прежде всего как представителя старой знати, в котором "идеализм" и ненависть к "мещанству" уживаются со многими отрицательными и смешными, типично барскими чертами (А.Ф.Писемский, понятно, стремится представить эти черты в ином, более благоприятном для своего героя свете), то образ Бегушева можно признать и достаточно типичным для некоторых прослоек родовитого дворянства и весьма колоритным. Из органов передовой печати 70-х годов на роман Писемского откликнулись лишь "Отечественные записки" (1878, No 5) в "Литературных заметках" Н.К.Михайловского. Воздав должное актуальности темы, избранной писателем, и поставив "Мещан" гораздо выше антикапиталистических пьес Писемского 70-х годов, Михайловский все же дает роману весьма сдержанную оценку. Резкие возражения критика вызывает стремление Писемского представить Бегушева "идеальным героем". Пересказав с ироническими комментариями ту сцену романа, где Бегушев доказывает Домне Осиповне, что он гораздо больше смыслит в трюфелях, нежели "мещанин" Янсутский (часть первая, глава X), Михайловский недвусмысленно намекает читателю, что подлинным героем антикапиталистического романа мог бы быть лишь деятель, отвергающий все формы эксплуатации человека человеком. Он пишет: "Вообще мысль противопоставить последнего могикана (то есть Бегушева. - Ф.Е.) растущей силе мещанства нельзя признать неудачною. Напротив, это тема очень благодарная. Но при разработке ее надо иметь в виду следующее... Рыцарями Бегушевых можно называть только в шутку, а в сущности они рыцари трюфельного права. Значит, вся борьба идет, собственно, из-за того, кому принадлежит право есть трюфели: разбогатевшим мещанам или родовым дворянам. Борьба, без сомнения, любопытная, достойная внимания мыслящего художника. Но так как обе стороны стоят на одной и той же почве, то ни та, ни другая не могут выставить идеального типа... Положительным типом, героем романа "Мещане", романа, действительно заслуживающего этого заглавия, мог бы быть только такой человек, который не борется за трюфельное право, а отрицает его". Более высокую оценку роман получил в письме И.С.Тургенева к автору его от 25 апреля 1878 года: "Чтение "Мещан" доставило мне много удовольствия, хотя, конечно, поставить этот роман на одну высоту с "Тысячью душ"... и другими вашими крупными вещами - нельзя; но вы сохранили ту силу, жизненность и правдивость таланта, которые особенно свойственны вам и составляют вашу литературную физиономию. Виден мастер, хоть и несколько усталый, думая о котором все еще хочется повторить: "Вы, нынешние - ну-тка!"*. ______________ * Новь, 1886. No 23, стр. 195. Стр. 9. Фотоген - так назывались в 70-е годы минеральные масла, применявшиеся для освещения. Стр. 11. Таганка и Якиманка - безапелляционные судьи. - Имеется в виду купечество, жившее в старой Москве, главным образом в Замоскворечье - в "Таганках и Якиманках". Стр. 13. Сент-Жермен (точнее Сен-Жермен) - аристократический квартал в Париже. Тверские бульвары, Большие и Малые Никитские. - На этих улицах Москвы когда-то селилась преимущественно дворянская знать. Стр. 16. Как итальянка Майкова: "Гордилась ли она любви своей позором". - Имеется в виду строка из стихотворения А.Майкова "Скажи мне, ты любил на родине своей?" (1844) из цикла "Очерки Рима". Стр. 23. Курица во щах, о которой мечтал Генрих Четвертый. - Имеется в виду французский король Генрих IV (1553-1610), якобы выражавший желание, чтобы у каждого французского крестьянина была к обеду курица. Стр. 27. Рейс Филипп (1834-1874) - немецкий физик. Стр. 41. "В мои ль лета свое суждение иметь!". - Граф Хвостиков перефразирует здесь реплику Молчалина из "Горя от ума" (явление 3, действие III): В мои лета не должно сметь Свое суждение иметь. Стр. 44. Credit mobilier (точнее Societe generale du credit mobilier) - крупный французский акционерный банк (1852-1871), широко занимавшийся рискованными спекулятивными аферами; руководители его были связаны с императором Наполеоном III. Стр. 53. Земляник - землекоп. Стр. 124. Калям Александр (1810-1864) - швейцарский пейзажист. Стр. 128. Иверская - часовня в старой Москве, в которой хранилась "чудотворная" Иверская икона божьей матери. Стр. 129. Бенеке Фридрих Эдуард (1798-1854) - немецкий философ. Стр. 134. "Славься сим, Максим Петрович, славься, нежная к нам мать!" - Это двустишие, приводимое Бегушевым, заимствовано из рассказа М.Загоскина "Официальный обед": "Осип Андреевич Кочька или сам недосмотрел, или переписчики ошиблись, только в припеве польского второй стих остался без всякой поправки, и певчие, по писанному, как по сказанному, проревели во весь голос: "Славься сим, Максим Петрович! Славься, нежная к нам мать!" Стр. 152. "Свет не карает заблуждений, но тайны требует для них!" - строки из стихотворения Пушкина "Когда твои младые лета" (1829): Он не карает заблуждений, Но тайны требует для них, Стр. 166. "Терек воет, дик и злобен, меж утесистых громад" - начальные строки стихотворения Лермонтова "Дары Терека" (1839). Стр. 170. ...у нас везде матери Митрофании... - Игуменья Серпуховского монастыря и начальница московской епархиальной общины сестер милосердия мать Митрофания (урожденная баронесса Розен) была уличена в мошенничестве, подлогах и злоупотреблении своим саном и приговорена к лишению всех прав и ссылке в Сибирь. Громкий процесс игуменьи Митрофании, разбиравшийся Московским окружным судом в октябре 1874 года, привлек к себе всеобщее внимание и нашел отражение в художественной литературе (например, в "Волках и овцах" А.Островского). Стр. 174. Наян - бесстыдно навязчивый человек. Стр. 188. Савл - языческое имя апостола Павла. Стр. 201. Клеушок - небольшой хлев. Стр. 218. Бакан - карминный лак. Воскресающий Лазарь - персонаж евангельской легенды, в которой рассказывается о смерти Лазаря и о воскрешении его Христом. Стр. 219. Титовка - тюрьма в Москве. Стр. 226. Мозглый - тщедушный, хилый. Стр. 230. В горе бе, и посетисте мене! (Был в горе, и вы посетили меня.) - Здесь искажен евангельский текст: "Был болен, и вы посетили меня" (Евангелие от Матфея, глава 25). Стр. 285. "В нюже меру мерите, возмерится и вам" - то есть такой же мерой, какой мерите, возмерится и вам, - евангельское изречение (Евангелие от Марка, глава 4). Стр. 310. - ...старенький-старенький старичок. - Писемский здесь и далее имеет в виду Н.В.Сушкова (1796-1871) - бесталанного автора ряда стихотворений и пьес, имя которого стало нарицательным для обозначения писательской бездарности. Стр. 313. "Аскольдова могила" - опера А.Верстовского (1835) на сюжет и либретто М.Загоскина. Стр. 317. Могильщики - персонажи трагедии Шекспира "Гамлет" (1601). Кумушки, Фальстаф и народнейший король Генрих Пятый - персонажи исторической хроники Шекспира "Король Генрих IV" (1597-1598) и его комедии "Виндзорские проказницы" (1598). Стр. 321. Шеберстеть - скрести, царапать. Упас... смертоносный - то же, что анчар: ядовитое дерево, распространяющее вокруг себя смерть. Стр. 333. Виктор-Эммануил. - Имеется в виду Виктор-Эммануил II (1820-1878), первый король объединенной Италии. Стр. 334. Афонские горы - в Греции район сосредоточения ряда монастырей и скитов, одно из "святых мест" православной церкви, когда-то усердно посещаемое богомольцами из России. Ф.И.Евнин