мне кажется, очень иньебильна. - Прежняя связь! - объяснил Янсутский. Генерал сделал удивленные глаза. - Que me dites vous la?..* А Бегушев как же? - спросил он. ______________ * Что вы мне говорите?.. (франц.). - И при нем еще это существовало... Нынче женщины менее трех любовников в одно и то же время не имеют!.. - произнес Янсутский. - Но она, мне сказывали, сделалась после мужа миллионеркой, - заметил генерал. - Эти миллионы пока еще в воздухе! - воскликнул Янсутский. - Очень может быть, что эти миллионы пообрежут у ней. - Пообрежут?.. - переспросил генерал. - И очень сильно!.. Тут такой казус вышел: госпожа Домна Осиповна сама имеет свое состояние тысяч в триста, но она приняла наследство и после мужа, а муж, приявший наследство после деда, оказывается несостоятельным должником... Следовательно, госпожа Олухова все, что не доплатится по конкурсу, должна пополнить своими денежками. - Ах, бедная!.. - произнес генерал с искренним чувством сожаления. - Но правда ли, что она очень красива собой? - Была, а теперь тряпка, вымытая в соляной кислоте: подмазывается... румянится. После обеда генерал и Янсутский перешли вместе в говорильную комнату, велев себе туда подать шампанского. Там они нашли Долгова, читающего газету, который обыкновенно, за неимением денег платить за обед, приезжал в клуб после своего, более чем скромного, обеда, в надежде встретить кого-нибудь из своих знакомых и потолковать по душе. Янсутский, взглянув на Долгова, сейчас припомнил, что он видел его в Собрании ужинающим вместе с Бегушевым. Когда подано было шампанское и генерал с Янсутским выпили еще по стакану, то сей последний начал беседу с Траховым совершенно как с ровней. - А в Москве, ваше превосходительство, нельзя так приятно провести время, как в Париже! - говорил он. - Нельзя, - подтвердил генерал. - Припомните Клеманс!.. Что за прелесть девочка!.. Генерал приподнял глаза к небу, и у него вырвался из груди легкий вздох. Чтобы скрыть волнующие его чувствования, он начал усиленно курить свою дорогую сигару. Жена последний год решительно объявила ему, что он - русский человек и потому должен жить в России. Напрасно генерал жаловался на ожирение сердца, на подагру. Татьяна Васильевна на все отвечала ему: "Вздор, ты совсем здоров!" - и простым механическим способом не давала генералу денег на поездку за границу. Ссориться же с ней окончательно из-за этого генерал не хотел, да и было бы это для него очень нерасчетливо: оставшись на одном жалованье, хорошо не покушаешь! Вспомнив о заграничной, или, правильнее сказать, парижской, бульварной жизни и сравнивая ее с настоящей своей жизнью, генерал впал в грустное настроение духа и, молча прислушиваясь к своему пищеварению, продолжал сосать сигару, так что Янсутский, не любивший ни на минуту оставаться без какой-нибудь деятельности, обратился с разговором к Долгову. - Есть что-нибудь интересное в газете? - спросил он. Долгов чрезвычайно обрадовался его вопросу, рассчитывая поговорить. - Очень многое! - отвечал он с повеселевшим взором. - В Герцеговине восстание, - это начинающийся пожар! - Читал про это восстание! - воскликнул, в свою очередь, Янсутский, разваливаясь на диване. - Но только пожара пока еще не видать. - Пожар!.. - повторил громогласным голосом Долгов. - Почему вы так уверены в этом? - спросил его генерал мягко вежливым тенором и в то же время, налив и пододвинув Долгову бокал шампанского, присовокупил: - Не угодно ли вам вина? - Благодарю! - сказал тот и залпом выпил вино, не разбирая даже того, что он пьет. - С кем имею я честь говорить? - прибавил он. - Я - Трахов, а это - господин Янсутский! - отрекомендовал генерал. - А я - Долгов! - воскликнул Долгов. - Пожар оттого... - продолжал он без перерыва, - теперь Герцеговина... Там Черногория... Сербия... Румыния!.. Словом, весь славянский мир с Россией во главе... - Но зачем же России тут ввязываться? - перебил его Янсутский. - Для того, - закричал уже Долгов, - что это историческое призвание ее!.. Пришло время резко определяющих себя народностей: славяне, германцы, романские племена, англосаксы. Это выдумал Наполеон III и предугадал. - Черт с ним, с его предугадыванием!.. Он лучше бы предугадал не драться с немцами, и Франция не поплатилась бы миллиардами... - возразил Янсутский. - Я сам Наполеона всегда ненавидел и говорил, что он ничтожество, что в нем капли нет крови Наполеона Первого, но в этом он прав: Россия должна обособить славянский мир! - кричал Долгов. - Позвольте-с! - тоже воскликнул не тише его Янсутский. - Какую же выгоду Россия получит через это? - Выгоду торжества духа! - воскликнул Долгов. - Это верно!.. - поддакнул ему генерал. - Но еще восторжествуем ли мы?.. Бабушка надвое сказала: либо дождик, либо снег, либо будет, либо нет!.. - не уступал Янсутский. - Восторжествуем!.. Турция - гнилой, разлагающийся труп!.. Страна невежества... деспотизма... страна узаконенного распутства! - валял на всех парах Долгов. - А мне так это узаконенное распутство очень нравится, - подзадоривал его Янсутский. - А вы как, ваше превосходительство, полагаете? - отнесся он к генералу. Тому не совсем понравился этот вопрос. - Полагаю, что многоженство есть одно из величайших зол Турции, - проговорил он явно недовольным тоном. - Но почему, - я не вижу! - воскликнул Янсутский. - Да потому, - старался придумать генерал, - что оно отнимает у турок время, расслабляет их умственные способности, наконец, беспокоит их этими каждодневными, вероятно, ссорами в серале между женами. - Армия турецкая голодна, не обута, не одета... солдаты их возбуждаются только опиумом и водкой, а в душе они все трус на трусе, хвастун на хвастуне!.. - кричал между тем Долгов, не слышавший даже разговора своих собеседников, как совершенно не входящего в кругозор его собственных мыслей. - Это неправда!.. Совершенная неправда! - начал уж покрикивать и генерал. - Я с турками сам в Севастопольскую кампанию дрался, это - храбрейшие солдаты!.. - То было прежде, а теперь в Турции все деморализовано и все расшатано! - не унимался Долгов. - Но откуда вы это знаете?.. Вы были в Турции?.. Путешествовали там? - допрашивал его Янсутский. "Был!.." - чуть было не хватил Долгов, но удержался. - Я не был там, но я читал это и слышал от множества достоверных людей! - сказал он. - Ну-с, а я был в славянских землях и в Турции и скажу вам достовернее ваших достоверных людей, что турки - честный народ, а славяне, по большей части, плутишки. У Долгова от последней фразы Янсутского голос даже перехватило. - Нет, вы не были там!.. Вы это врете, - произнес он совершенно низовой октавой. Янсутский действительно врал: он не был в Турции и только однажды проехал по железной дороге славянские земли, и то ночью. - Вру не я, а вы врете!.. - говорил он, уже вставая и озлобленно засмеявшись. Генералу все более и более начинала становиться неприятною эта сцена: он ожидал, что, чего доброго, спорящие договорятся до дуэли. - До свиданья, ваше превосходительство! - сказал ему Янсутский фамильярно. - Прощайте!.. - ответил генерал и в протянутую руку Янсутского положил только два пальца. С Долговым Янсутский совершенно не поклонился и ушел. - Всех этих рациональников и близоруких консерваторов народ русский должен был бы растерзать на части! - вскрикнул ему вслед Долгов. Генерал усмехнулся: хоть все, говоримое Долговым, было совершенно то же самое, что говорила и Татьяна Васильевна, - чего генерал, как мы знаем, переносить равнодушно не мог, - тем не менее Долгов ему понравился; он показался генералу поэтом, человеком с поэтической душой. - Когда жена переедет в Москву, я попрошу вас познакомиться с ней, - она очень рада будет с вами побеседовать! - сказал он ему. - Благодарю... непременно! - отвечал Долгов. Генерал поднялся, чтобы уехать. Долгов проводил его до передней. - Au revoir!..* - простился с ним генерал, приветливо кивнув головою. ______________ * До свиданья!.. (франц.). - Я явлюсь к вашей супруге! - повторил еще раз Долгов, не спросив даже, когда супруга генерала переедет в Москву и где она будет жить; а затем он пошел бродить по залам клуба, высматривая себе кого-нибудь в слушатели. Глава V Трахов прямо из Английского клуба проехал к Бегушеву. Прокофий, отворивший ему дверь, обрадовался генералу. Он любил, когда барина его посещали знатные особы. - Дома?.. - спросил Трахов. - У себя-с... пожалуйте!.. - поспешно ответил Прокофий. Генерал пошел было. - У нас же живет и Аделаида Ивановна, - счел за нужное присовокупить Прокофий. - Ах, я очень рад, что увижу кузину, - говорил генерал, идя в знакомую ему диванную. Бегушева он застал играющим в шахматы с графом Хвостиковым, который, как и на железной дороге, хотел было удрать, увидав Трахова; но удержался, тем более что генерал, поздоровавшись или, лучше сказать, расцеловавшись с Бегушевым, поклонился и графу довольно вежливо. Граф, с своей стороны, тоже ответил ему, с сохранением собственного достоинства, почтительным поклоном. Все уселись. - А с вами, кузен, живет и кузина Аделаида Ивановна? - сказал генерал Бегушеву. - Со мной!.. - проговорил тот. - Как ее здоровье? - Так себе, ничего!.. Скрипит. - Мы нынче все скрипим кое-как!.. - произнес генерал, проведя рукой по животу своему, и при этом парижские бульвары припомнились ему во всей своей прелести. - Именно все скрипим!.. - подтвердил граф Хвостиков, не могший удержаться, чтобы не заговорить с Траховым; а потом, говоря правду, он и скрипел более, чем кто-либо, - денежные обстоятельства его были даже более обыкновенного плохи: издание газеты с Долговым окончательно не удалось; та газета, где он фельетонствовал, отказала ему за то, что он очень сильно налгал в одном из фельетонов, и его даже тянули в суд за оскорбление. - Как поживает ваша жена? - спросил Бегушев, чтобы о чем-нибудь заговорить с кузеном. - Благодарю!.. - отвечал генерал. - Она нынешнюю зиму думает месяца на два, на три совсем переехать в Москву. - Это ради чего? - воскликнул Бегушев. - Ради того, что она в Петербурге очень скучает!.. Ей там дышать нравственно нечем! - объяснил генерал. - А Тюменев опять стал бывать у вас? - проговорил Бегушев с некоторой насмешкой. - Редко!.. Камешек раздора с той и другой стороны брошен. - Чем же в Москве будет нравственно жить Татьяна Васильевна? - пожелал узнать Бегушев. - Тем, чему я сейчас был свидетелем в Английском клубе: тут такой горячий спор шел о славянах и о Турции, а теперь в этом, как выражается Татьяна Васильевна, вся поэзия ее жизни... - Между кем был спор?.. - полюбопытствовал уже граф Хвостиков. - Между Янсутским и Долговым! - Долгов, конечно, был за славян? - подхватил граф. - Долгов за славян, а Янсутский за турок! Граф Хвостиков пожал плечами. - Только такой человек, как Янсутский, может быть за турок, - сказал он. - Это тоже в каком смысле, - заметил генерал. - Долгов говорит, например, что турки - трусы; это вздор; а Янсутский уверяет, что славяне - плуты... - Охота вам повторять, что говорят Янсутские, да и Долгов, пожалуй! - произнес с досадой Бегушев. - Это так: сегодня я убедился вполне, что Янсутский болтун и сплетник большой... Про эту бывшую madame Олухову он таких мне невероятных вещей насказал... - говорил генерал. При имени Олуховой Бегушев немного вспыхнул. - Каких же именно невероятных? - спросил граф Хвостиков. - Он утверждал, что она должна разориться совершенно: она там... я не понял даже хорошенько... приняла какое-то наследство после мужа, а тот - банкрот, и ей придется отвечать за его долги. Граф Хвостиков хотел было что-то такое возразить генералу, но в это время по дому раздалось беганье, затем шлепанье башмаков и в заключение лай по крайней мере пяти собачьих голосов. - Qu'est се que cela?* - сказал генерал. ______________ * Что это такое? (франц.). - Это сестра приехала с своими собаками из старушечьего маскерада, - отвечал Бегушев. - А, понимаю! - произнес генерал. - Милая Аделаида Ивановна до сих пор не утратила своей страсти к собакам? - За неимением других страстей, хранит пока эту!.. - сказал Бегушев. Вскоре в диванную предстала Маремьяша - красная, пылающая и издающая из себя легкий пар, пропитанный запахом березовых веников. Она доложила, что Аделаида Ивановна, узнав, что у Александра Ивановича кузен их, генерал Трахов, умоляет его прийти к ней, чтобы поскорей на него взглянуть. Генерал на это приглашение немедля отправился в сопровождении Маремьяши в отделение Аделаиды Ивановны, которое, чем долее жила в нем старушка, все более и более принимало оригинальный или почти исторический характер: оно состояло из маленького, крытого шатром и освещаемого цветным фонарем прохода, потом очень большой комнаты, из которой одна дверь, красного дерева, вела в спальню Аделаиды Ивановны, а другая, совершенно ей подобная, прикрывала собой шкаф, хранящий маленькую библиотеку m-lle Бегушевой. Библиотека эта исключительно состояла из книг духовного содержания и из множества альбомов, в которых были и стихи, и проза, и наклеенные засохшие цветки, и рисунки акварелью, карандашом, пером. Мебель вся была во вкусе ренессанс и довольно покойная. Запах одеколона наполнял всю комнату. Стены почти сплошь были увешаны картинами в потускнелых золотых рамах. Прежде всего кидался в глаза огромный портрет покойной императрицы Марии Федоровны, когда-то из своих рук возложившей на Аделаиду Ивановну, при выпуске ее из Смольного монастыря, шифр первой ученицы. Далее - тоже довольно большой портрет сурового на вид старика в генеральском екатерининских времен мундире, с подзорной трубкой в руке и с развернутою перед ним картою, - это был прадед Бегушевых. Направо от него висел портрет матери Аделаиды Ивановны - дамы с необыкновенно нежным цветом лица и с буклями на висках, а налево - головка совершенно ангелоподобной девочки; то была сестра Аделаиды Ивановны, умершая в детстве. Над диваном, на котором старушка по преимуществу сидела, красовался, почти в натуральную величину, фотографический снимок Александра Ивановича, очень похожий на него, но в то же время весь какой-то черный, а также виднелись: зимний русский пейзаж, изображающий, как отец Бегушева, окруженный крепостными охотниками, принимал медведя на рогатину, и другой, уже летний пейзаж, представляющий их главную, родовую усадьбу с садом, с рекой, с мельницей и церковью вдали. Все это Аделаида Ивановна отчасти привезла с собой, а частью собрала из других комнат братнина дома. Кроме картин, она перетащила к себе много и других вещей, дорогих ей по воспоминаниям; так, например, на подзеркальном столике, выложенном бронзою, помещались у нее стариннейшие сфероидальной формы часы с стоящим над ними Сатурном, под ногами которого качался маятник; несколько выступов изразцовой печи были уставлены фарфоровыми куколками пастушков, пастушек, французского гренадера, опирающегося на ружье, босоногого францисканца и даже русского мужичка с балалайкой в руке. При появлении генерала произошел весьма пустой случай, но который ужасно сконфузил Аделаиду Ивановну: едва только Трахов переступил порог, как сидевший в клетке попугай тарарахнул ясным и отчетливым образом: "Дурак!" Генерал сначала попятился было назад, но потом сообразил: - Это ваш попка так меня приветствует, - сказал он. - Ах, он пренесносный; я велю скоро его продать, - говорила Аделаида Ивановна, не знавшая, что делать и куда глядеть. - Дурак! - повторил еще раз попугай, когда хозяйка и гость уже уселись. Маремьяша, чтобы заставить замолчать глупую птицу, поспешила накинуть покрышку на клетку попугая. - Извините меня, мой друг, хоть вы и видите, какая я, - говорила Аделаида Ивановна, собравшаяся несколько с духом и показывая на себя: она действительно была в спальном капоте, ночном чепце и пылала не меньше своей горничной. - Но мне так хотелось вас видеть! - проговорила она. - И я, кузина, желал вас видеть! - говорил генерал. - А вы тут отлично поместились, - присовокупил он, невольно обратив внимание на семейно-историческое убранство комнат Аделаиды Ивановны. - Ах, как отлично, как бесподобно!.. - полувоскликнула она. - Александр, вы знаете, он хоть и серьезен, но ангел доброты!.. Одно, что хвораю я все последнее время; брату уж и не говорю, а хвораю! - За границу бы вы, кузина, съездили и полечились там, - посоветовал ей генерал, полагавший, что как только пустят человека за границу, так он и выздоровеет непременно, - что лично с генералом в самом деле и случалось. - Не на что, cousin*, состояние мое совершенно расстроилось, - отвечала Аделаида Ивановна. ______________ * кузен (франц.). - Каким образом? - спросил генерал с удивлением. - Деньги все выпросили у меня мои друзья, а теперь мне и платят понемножку!.. - посмягчила было свое положение Аделаида Ивановна. - Ничего вам, сударыня, не платят! - уличила ее Маремьяша, стоявшая около Аделаиды Ивановны и намачивавшая ей по временам одеколоном голову. Генералу немножко не понравилось вмешательство в разговор горничной. - Но кто ж именно эти друзья ваши? - отнесся он к Аделаиде Ивановне. - Первый - князь Мамелюков!.. Вы знаете, cousin, какая почти родственная любовь существовала между нашими семействами, я его воспринимала от купели, хотя и была еще молоденькой девушкой!.. Как мне совестно тогда было... - И старушка, махнув рукой, еще более покраснела, а Маремьяша поспешила налить ей на голову целую пригоршню одеколона. - Князь мне должен сорок тысяч и не платит - мне это так удивительно! Генерал нахмурился. - И мне тоже: князь - богатый человек!.. - проговорил он. - Очень богатый!.. Брат схлопотал было, чтобы с князя взыскал суд... каково мне это было, посудите, кузен!.. Князь точно что очень испугался суда и уехал за границу... Генерал продолжал быть нахмуренным. - Все это тем более неприятно слышать, что князь у меня и служит, - проговорил он. - О, тогда, cousin, попросите его, чтобы он хоть часть мне заплатил... vous comprenez*, что мне тяжело же жить все и во всем на счет брата... Конечно, Александр - ангел: он мне ни в чем не отказывает; но как бы то ни было, меня это мучит... ______________ * вы понимаете (франц.). - Je comprend tres bien!..* - подхватил генерал, хорошо ведавший, как тяжело иногда бывает жить на чужие деньги, даже на деньги жены. - Я не попрошу князя, а прикажу ему заплатить вам!.. - заключил он решительным тоном. ______________ * Я понимаю очень хорошо!.. (франц.). - Пожалуйста! - проговорила старушка и затем сказала своей горничной: - Ты, Маремьяша, можешь идти пить чай. Та не совсем охотно воспользовалась этим разрешением: ее очень интересовал начавшийся разговор о должниках барыни. - Я нарочно Маремьяшу услала, - продолжала Аделаида Ивановна лукавым голосом, - она и брат Александр непременно хотят посадить князя в тюрьму... Вы его попугайте, что вот что ему угрожает... Пусть бы он хоть часть мне уплатил, а остальное я подожду. - Напишу и непременно заставлю его заплатить вам! - повторил генерал. По натуре своей он был очень услужливый человек и стремился каждому сделать приятное; но только в результате у него почти всегда выходило, что он никому ничего не делал. - Я вам, cousin, признаюсь еще в одном, - пустилась в откровенности Аделаида Ивановна, - мне тоже должна довольно порядочную сумму сотоварка моя по Смольному монастырю, сенаторша Круглова. Она сначала заплатила мне всего сто рублей!.. Меня это, натурально, несколько огорчило... После того она сама приехала ко мне - больная, расплакалась и привезла в уплату триста рублей, умоляя отсрочить ей прочий долг на пять лет; я и отсрочила!.. Проговоря последние слова, старушка грустно рассмеялась. - Это напрасно!.. Напрасно! - заметил ей генерал. - Теперь уж и сама каюсь, но что ж делать? - продолжала Аделаида Ивановна. - Только вы, бога ради, не скажите об этом нашем разговоре брату - это его очень рассердит и обеспокоит. - Для чего ж я ему стану говорить! - произнес генерал, уже слегка позевнув от беседы с кузиной, и затем, распрощавшись с ней, возвратился к Бегушеву. Там он нашел бутылку шампанского и вазу с грушами дюшес: Бегушев знал, чем угощать кузена! - Ваше превосходительство, вы, как европеец, конечно, не пьете чаю, - сказал он. - Терпеть его не могу, - отвечал Трахов. - А потому не угодно ли вам сего благородного напитка, - продолжал Бегушев, наливая стоявшие на столе три стакана. - Сегодня я много пил! - отнекивался было сначала генерал, но потом жадно и залпом выпил весь стакан; граф Хвостиков и Бегушев также последовали его примеру. Снова повторено было наполнение стаканов, и таким образом бутылки как бы не бывало. Хозяин велел подать новую. Трахов, попробовав груши, воскликнул: - Хоть бы в Париже такие груши! - В Париже нет таких, - подхватил Хвостиков. Выпитая затем еще бутылка окончательно воодушевила беседующих. - Знаете, cousin, - начал вдруг генерал, - если у нас начнется война, я непременно пойду: мне смертельно надоела моя полуштатская и полувоенная служба. - Всем надобно идти, всем! - решил граф. - А вы, cousin, не тряхнете стариною, не пойдете? Вам надобно послужить еще отечеству! - продолжал генерал. - Может быть, пойду, - отвечал Бегушев протяжно и какой-то совершенно низовой октавой. После того разговор перешел на скандалезные анекдоты, которых граф Хвостиков знал множество и передавал их с неподражаемым искусством. Трахов хохотал до слез, Бегушев тоже посмеивался; между тем спрошена была еще бутылка, выпита, словом, и старики куликнули порядочно. Трахов, наконец, тяжело поднялся со стула, чтобы ехать домой. Граф Хвостиков напросился проводить его и, конечно, провез генерала куда-нибудь в недоброе место. Бегушев остался в грустно-сентиментальном настроении. Он думал о Домне Осиповне: "Что, если это разорение, о котором говорили, в самом деле постигнет ее? Она не перенесет этого. Бедная, бедная!" - рассуждал Бегушев, и как ему досадно было, что он, под влиянием чисто каприза, разошелся с ней и тем погубил ее и себя!.. Закравшаяся мысль идти на войну, буде она разгорится, стала ему казаться единственным исходом из своего мучительного и бесцельного существования. Граф Хвостиков, возвратившийся домой почти наутро, тоже думал о Домне Осиповне, но только совершенно противоположное: ему нетерпеливо хотелось передать ей, что благовестил про ее дела Янсутский. Желание это он исполнил на следующее утро. Доступ к Домне Осиповне, особенно с тех пор, как она вышла замуж, сделался еще труднее; графа сначала опросил швейцар и дал знать звонком о прибывшем госте наверх, оттуда сошедший лакей тоже опросил графа, который на все эти расспросы отвечал терпеливо: он привык дожидаться в передних! Извещение о приезде графа пришло в довольно поэтическую для Домны Осиповны минуту: она сидела в кабинете у мужа на диване, рядом с ним, и держала его руку в обеих руках своих; взор ее дышал нежностью и томностью. Перехватов только что вернулся с практики и был заметно утомлен. - Граф Хвостиков? - переспросила гордо Домна Осиповна доложившего ей лакея. Тот почтительным наклонением головы подтвердил свое донесение. - Пускай войдет!.. - сказала почти презрительно Домна Осиповна лакею, и, когда тот ушел, она выпрямилась на диване и приняла величественную позу, а доктор, очень довольный, кажется, что освободил свою руку из рук супруги, пересел к своему письменному столу, уставленному богатыми принадлежностями. Граф явился как самый преданнейший и доброжелательствующий друг дома и принес тысячу извинений, что так давно не бывал. Хозяева отвечали ему улыбками, а Перехватов, сверх того, пододвинул ему слегка стул, и, когда граф сел, он предложил ему из своей черепаховой, отделанной золотом сигарочницы высокоценную сигару. - Но не обеспокою ли я Домну Осиповну? - спросил граф. - Нет, я сама курю!.. Jean, дай мне огня! - сказала та нежно-повелительно мужу. Перехватов подал ей огня, а затем, закурив свою сигару, передал спичечницу графу Хвостикову. Вскоре довольно сильный дым от зажегшихся любимцев современного человечества наполнил комнату. - Вы все еще существуете у Бегушева? - спросила Домна Осиповна Хвостикова. Перехватов сделал недовольную мину: он не любил, когда Домна Осиповна почему бы то ни было упоминала имя Бегушева. Граф тоже обиделся - употребленным ею глаголом "существуете". - С ним живу, - отвечал он, думая про себя: "Погодите, madame, я сейчас вам поднесу букет, не совсем приятно для вас благоухающий!.." - Он, говорят, все спит теперь, - сказала насмешливо Домна Осиповна: ей на днях рассказал муж, что Бегушев только и делает, что ест, пьет и спит. - Ему некогда все спать; у нас очень много бывает... - возразил граф. - Кто ж именно?.. - спросила величественно Домна Осиповна. - Многие! - отвечал граф, тоже не без величия откидываясь на спинку кресел и пуская синеватую струю дыма от сигары. - Вчера у нас целый вечер сидел его cousin, генерал Трахов, который, между прочим, рассказал, что ему в клубе говорили, будто бы над вами по долгам покойного старика Олухова висит банкротство, для чего я и приехал к вам, чтобы предупредить вас... Последние слова Хвостиков адресовал прямо к Домне Осиповне. Та первоначально переглянулась с мужем, потом засмеялась. - Что за пустяки такие: генерал Трахов рассказывает, что надо мной висит банкротство!.. - произнесла она. Но Перехватов не смеялся; он еще за несколько дней перед тем слышал от одной дружественной ему дамы, которую он давным-давно лечил, легкие намеки на нечто подходящее к этой неприятной новости. - Интереснее всего знать, - продолжала Домна Осиповна, сохраняя со свойственною ей твердостью присутствие духа, - кто первый выдумал и повесил надо мной банкротство? Не Трахов же, который меня совершенно не знает? - Конечно, не Трахов, - отвечал Хвостиков. - Может быть, Бегушев говорит это про меня? - продолжала Домна Осиповна. - Бегушев не только этого, но и ничего теперь про вас не говорит! - уязвил ее граф Хвостиков. - В таком случае Янсутский? - подхватила Домна Осиповна. - Вот это так, отгадали; он поведал об этом Трахову, - подтвердил граф. Домна Осиповна злобно, но по-видимому искренно усмехнулась; Перехватов тоже улыбнулся. - Теперь это понятно! - произнесли они оба в один голос. В ответ на это граф Хвостиков имел в своем лице выражение невинного агнца, ничего не понимающего, и, поднеся таким образом Домне Осиповне букет, не совсем приятно для нее благоухающий, уехал. Супруги, оставшись вдвоем, вскоре пошли обедать. Каждый из них старался показать, что новость, сообщенную графом Хвостиковым, считает за совершеннейший вздор; но в то же время у Домны Осиповны сразу пропала нежность и томность во взоре; напротив, он сделался сух и черств; румяное и почти всегда улыбающееся лицо доктора тоже затуманилось, и за обедом он не так много поглотил сладкого, как обыкновенно поглощал. Встав из-за стола, Перехватов велел закладывать карету, чтобы ехать по визитам, чего он никогда почти не делал и выезжал обыкновенно из дому часов в восемь вечера. - Ты куда так рано? - спросила его Домна Осиповна. - Заеду в клуб, чтобы узнать там, что такое это за болтовня! - сказал Перехватов. Домна Осиповна на этот раз не кнюксила и не упрашивала мужа, чтобы он посидел еще с ней и не спешил к своим больным. - Да, поезжай и узнай, пожалуйста!.. Я предчувствую, что многое тут надобно будет предпринять!.. - проговорила она. Доктор ничего ей не ответил и уехал. У Домны Осиповны действительно многое теснилось в голове: состояние деда она точным образом не знала, а слышала только, что он очень богатый человек. Главноуправляющего по имениям в Сибири Домна Осиповна несколькими письмами вызывала к себе, однако тот, под разными предлогами, не являлся, и очень возможно было, что совсем не явится к ней. Послать какого-нибудь адвоката в Сибирь Домна Осиповна боялась, так как в последнее время к ней со всех сторон доходили повествования о том, как адвокаты обманывают своих клиентов, и особенно женщин, - что отчасти она испытала и на себе, в лице Грохова. Самой ехать в Сибирь?.. Но ее здоровье, и без того уже потрясенное разными житейскими волнениями, пожалуй, не выдержит; кроме того, Домна Осиповна считала невозможным оставить и мужа, которого она ревновала, как сама выражалась, ко всем его противным дамам. Вообразив все это, Домна Осиповна начала плакать и нисколько не старалась пересилить в себе начинающуюся истерику, что она делала первые месяцы по выходе замуж. Она хотела хорошенько напугать мужа, чтобы он приискал человека, которого можно было бы отправить в Сибирь: ему легче это сделать, у него знакомых пропасть; а то пусть и сам едет в Сибирь, - у него все-таки не будет там пациентов. Перехватов, сидя в своей щегольской карете, тоже был в весьма беспокойном настроении духа. "Черт знает этих купцов, - размышлял он, - сегодня у него миллионы, а завтра - ничего!.." Приятная перспектива открывалась умственному взору красивого врача: разоренная супруга - подержанная, больная, капризная и ревнивая! Глава VI Дня через два - через три Бегушев, по обыкновению, вышел довольно рано из дому, чтобы бродить по Москве. Проходя мимо своей приходской церкви, он встретил выходящего из нее священника, только что кончившего обедню. - Здравствуйте! - пробасил тот, протягивая Бегушеву руку. - Вот вы желали помогать бедным, - продолжал священник тем же басовым и монотонным голосом, - вчера я ходил причащать одну даму... вероятно, благородного происхождения, и живет она - умирающая, без всякой помощи и средств - у поганой некрещеной жидовки! - А в каком это доме? - спросил Бегушев. - В большом угольном доме, против части, в подвальном этаже. Бегушев, поблагодарив священника за известие, прямо отправился в указанный ему дом. Он очень был доволен возможности найти существо, которому приятно будет ему помогать. В этих стремлениях преследовать злых и помогать именно несчастным людям в Бегушеве отражалось чисто прирожденное ему рыцарство характера: он еще в школе всегда заступался за слабых и смирненьких товарищей и тузил немилосердно, благодаря своей силе и мощности, нахалов, буянов и подлецов; затрещины, которые он им задавал, носили даже особое название: "бегушевская затрещина". Чтобы пробраться в подвальный этаж белого угольного дома, надобно было пройти через двор, переполненный всякого рода зловониями, мусором, грязью, и спуститься ступеней десять вниз, что сделав, Бегушев очутился в совершенной темноте и, схватив наугад первую попавшуюся ему под руку скобку, дернул дверь к себе. Та отворилась, издав резкий, дребезжащий звонок, и вместе с тем шлепнулся стоящий у дверей и умевший еще только ходить около стен черномазый, курчавый жиденок и заревел благим матом. Сверх того Бегушеву невольно, сквозь слабо мерцающий свет в комнате, показался лежащий в углу, в навозной куче, маленький ягненочек, приготовляемый, вероятно, к торжеству агнца пасхального. На раздавшийся рев и звонок выскочила тоже курчавая, черноволосая и грязная жидовка. Схватывая ребенка на руки, она прокричала визгливым голосом: - Кого вам надо? - У вас тут одна больная дама живет?.. Я хочу ее видеть! - Она вон тут - в этой комнатке лежит... - отвечала гораздо вежливей жидовка и зажимая ребенку рот, чтобы он не орал. Несмотря на темноту в комнате, дочь Израиля рассмотрела на Бегушеве дорогое пальто и поняла тотчас, что это, должно быть, важный господин. - Я уж, сударь, не знаю, что мне с ней и делать, - продолжала она, - хоть в полицию объявлять: живет третий месяц, денег мне не платит... Умрет - на что мне ее хоронить... Пусть ее берут, куда хотят!.. - Вам все заплатят... - сказал Бегушев и подал жидовке десять рублей. Точно кошка рыбью головку, подхватила жидовка своими костлявыми пальцами деньги. - На этом, сударь, благодарю вас покорно! - воскликнула она. По-русски дочь Израиля, как мы видим, говорила почище любой великорусской торговки: у ней звяканья даже в произношении никакого не чувствовалось. - Пожалуйте, сударь, вот тут порожек маленький, не оступитесь!.. - рассыпалась она перед Бегушевым, вводя его в комнату больной жилицы, где он увидел... чему сначала глазам своим не поверил... увидел, что на худой кроватишке, под дырявым, изношенным бурнусом, лежала Елизавета Николаевна Мерова; худа она была, как скелет, на лице ее виднелось тупое отчаяние! - Бегушев! - воскликнула она, взмахнув на него все еще хорошенькие свои глазки. - Елизавета Николаевна, давно ли вы в Москве? - говорил тот, сам не сознавая хорошенько, что такое он говорит. - Зачем вы пришли ко мне? Зачем? - спрашивала Мерова, горя вся в лице. Бегушев молчал. - А, чтобы посмеяться надо мной!.. Полюбопытствовать, в каком я положении... Написать об этом другу вашему Тюменеву!.. Хорошо, Александр Иванович, хорошо!.. Спасибо вам!.. И Мерова, упав лицом на подушку, зарыдала. У Бегушева сердце разрывалось от жалости. - Я пришел к вам, чтобы сказать, что отец ваш живет у меня!.. - проговорил он, опять-таки не зная, зачем он это говорит. - Отец мой... у вас?.. - спросила Мерова, приподнявшись с подушки. - У меня, - с тех пор, как вы уехали из Петербурга. Мерова поникла головой. - Тюменев прогнал его, я это предчувствовала... - проговорила она. Бегушев между тем сел на ближайший к ней стул. - Вот что, голубушка, - начал он и слегка положил было свою руку на руку Меровой. - Не дотрагивайтесь до меня!.. Это невозможно! - воскликнула она, как бы ужаленная и затрепетав всем телом. - Хорошо!.. - проговорил Бегушев, отнимая руку. - Я теперь пойду домой и предуведомлю поосторожней вашего отца, и мы перевезем вас на хорошую, удобную квартиру. Сначала Мерова слушала молча и довольно спокойно, но на последних словах опять встрепенулась. - Нет, Бегушев; не на квартиру, а в больницу... Я не стою большего... - произнесла она. - Если хотите, - и в больницу! - не спорил с ней Бегушев и поднялся, чтобы поскорее возвратиться домой и послать графа к дочери. - Вы уже уходите?.. - произнесла Мерова, и глаза ее мгновенно, как бывает это у детей, наполнились слезами. - Зачем же тогда и приходили ко мне? - присовокупила она почти отчаянным голосом. - Я останусь, когда вы желаете этого!.. - отвечал Бегушев. - Да... - почти приказала ему Мерова. Несмотря на то, что у Елизаветы Николаевны, за исключением хорошеньких глазок и роскошных густых волос, никаких уже прелестей женских не существовало, но она - полураздетая, полуоборванная - произвела сильное раздражающее впечатление на моего пожилого героя; и странное дело: по своим средствам Бегушев, конечно, давно бы мог половину театрального кордебалета победить, однако он ни на кого из тамошних гурий и не глядел даже, а на Мерову глядел. - Мильшинский этот - помните, - сказала вдруг она, - в тюрьме сидит! - За что? - Украл казенные деньги в банке... Хорошо, что я тогда, как приехала с ним в Киев, так и бросила его; а то сказали бы, что он на меня их промотал... - проговорила Мерова. Но где она потом жила - и, вероятно, с кем-нибудь жила, - Бегушев старался как бы забыть и не думать об этом. Елизавета Николаевна от напряжения при разговоре сильно раскашлялась. Бегушев, чтобы не дать ей возможности затруднять себя, начал сам ей рассказывать. - А здесь без вас много новостей случилось... - Какие? - спросила Мерова. - Самая крупная та, что муж Домны Осиповны пьяный оборвался с третьего этажа из окна и расшибся до смерти. Мерова широко раскрыла свои хорошенькие глазки. - Для чего он оборвался? - спросила она с удивлением. - Это его спросить надобно! - А Домна Осиповна огорчена была этим? - Не знаю, слышал только, что получила от него в наследство все состояние. - Ну да, непременно!.. - подхватила Мерова. - Она всегда мечтала об том, чтобы как-нибудь себе в ручку - хап!.. хап!.. Впрочем, это и лучше!.. Проговоря последние слова, Елизавета Николаевна вдруг обеими руками взяла себя за левый бок и стала метаться на постели. - Что такое с вами? - спросил ее испугавшийся Бегушев. - Тут очень болит, точно ножами режет, - отвечала она. - И давно вы чувствуете эту боль? - Давно, но нынче она сделалась гораздо сильней... Я в последний год вина очень много пила!.. Такое признание Елизаветы Николаевны покоробило Бегушева. - Но что теперь делает Домна Осиповна? - продолжала больная, едва переводя дыхание. - Она вышла замуж за доктора Перехватова, - сказал Бегушев. Елизавета Николаевна опять приподнялась немного на постели и проговорила: - Ах, она дура этакая, глупее меня даже! - Что ж тут глупого? - возразил Бегушев. - Доктор молод, красив, влюблен в нее... - Нет, какое красив!.. Он гадок!.. Он кучер, форейтор смазливый... Я знала его еще студентом, он тогда жил на содержании у одной купчихи и все ездил на рысаке в двухколеске!.. Сам всегда, как мужики это делают, правил. Мы тогда жили в Сокольниках на даче и очень все над ним смеялись! - Однако вам вредно так много говорить! - остановил ее Бегушев. - Вредно!.. - сказала Елизавета Николаевна заметно ослабнувшим голосом. - Душенька, поезжайте и пришлите ко мне отца. Мне хочется перед смертью видеть его. - Он сейчас будет у вас, - отвечал Бегушев, вставая, и, кивнув головой Елизавете Николаевне, хотел было уйти, но она вдруг почти вскрикнула: - Нет, поцелуйте меня, поцелуйте! Бегушев наклонился к ней и с искренним удовольствием поцеловал ее; но на конце поцелуя Елизавета Николаевна сильно оттолкнула его от себя. - Ну, будет! Не целуйте больше, это нельзя... - говорила она и опять затрепетала всем телом. В темной передней Бегушева, при его уходе, встретила жидовка. - Это что такое? - спросил он, когда она совала ему в руку какую-то бумажку. - Счет на Елизавету Николаевну! Я тут копейки лишней не приписала, - говорила жидовка, слышавшая из соседней комнатки, как ласково и почтительно обращался этот знатный господин с ее нищей постоялкой. Бегушев взял у нее счет. В продолжение всего пути до дому лицо его отражало удовольствие; тысячи самых отрадных планов проходили в его седовласой голове: он мечтал, что как только Елизавета Николаевна поправится несколько в своем здоровье, он увезет ее за границу, в Италию. Бегушев сам лично был свидетелем невероятных излечений от чахотки в тамошнем климате. Елизавета Николаевна молода еще и впала в болезнь свою чисто от внешних причин. К этим планам присоединилась уже... - мне совестно даже передавать рассудительным и благоразумным читателям, - присоединилась мысль жениться на Елизавете Николаевне. Несмотря на то, что он знал про нее, и то, чего еще не знал, но что, вероятно, существовало, - она, по крайней мере в настоящую минуту, казалась ему бесконечно выше Домны Осиповны и даже Натальи Сергеевны. Те обе были слишком русские женщины, очень апатичны, тогда как Мерова - вся энергия, вся импульс! Тюменев справедливо думал, что Бегушев останется до конца дней своих мечтателем и утопистом. Придя домой, герой мой направился наверх к графу Хвостикову, который в это время, приготовляясь сойти к обеду, сидел перед зеркалом и брился. Увидев Бегушева, Хвостиков исполнился удивления. Тот в первый еще раз удостоил посетить его комнату. - Александр Иванович! - воскликнул он, спеша обтереть со щеки мыло. Бегушев, не снимая ни пальто, ни шляпы, сел на стул. - Я вам принес довольно приятную новость, - я встретил вашу дочь Елизавету Николаевну. - Где? - спросил граф и чуть не выронил бритвы из рук: видимо, что это известие более испугало его, чем обрадовало. - Она живет тут недалеко... в доме Хворостова, в подвальном этаже, и очень больна. Вот вам деньги на уплату ее долга хозяйке; возьмите мою карету и перевезите ее в самую лучшую больницу, - продолжал Бегушев и подал графу деньги и счет. - Благодетель всей нашей семьи! - воскликнул граф Хвостиков, вскакивая, и хотел было обнять Бегушева. - Пожалуйста, без нежностей и чувствительностей, - произнес тот, отстраняя графа рукою, - а гораздо лучше - поезжайте сейчас в моей карете и исполняйте то, что я вам сказал. - Конечно!.. Конечно!.. - согласился граф и, когда Бегушев от него ушел, он, наскоро собравшись и одевшись, сошел вниз, где, впрочем, увидав приготовленные блага к обеду, не мог удержаться и, выпив залпом две рюмки водки, закусил их огромными кусищами икры, сыру и, захватив потом с собою около пятка пирожков, - отправился. Граф очень ясно сообразил, что материальную сторону существования его дочери Бегушев обеспечит, следовательно, в этом отношении нечего много беспокоиться; что касается до болезни Елизаветы Николаевны, так тут что ж, ничего не поделаешь - воля божья! Но как бы то ни было, при встрече с ней он решился разыграть сцену истерзанного, но вместе с тем и обрадованного отца, нашедшего нечаянно дочь свою. Въехав с большим трудом в карете на двор дома Хворостова, граф от кинувшегося ему в нос зловония поморщился; ему, конечно, случалось живать на отвратительных дворах, однако на таком еще не приходилось! Найдя, как и Бегушев, случайно дверь в подвальный этаж, Хвостиков отмахнул ее с тем, чтобы с сценически-драматическою поспешностью войти к дочери; но сделать это отчасти помешал ему лежащий в передней ягненочек, который при появлении графа почему-то испугался и бросился ему прямо под ноги. Граф, вообразив, что это собачонка, толкнул ягненка в бок, так что бедняга взлетел на воздух, не произведя, по своей овечьей кротости, никакого, даже жалобного, звука. Граф проник, наконец, в комнату дочери и, прямо бросившись к ней, заключил ее в свои объятия. - Дочь моя!.. Дочь моя!.. - воскликнул он фальшиво-трагическим голосом; но, рассмотрев, наконец, что Елизавета Николаевна более походила на труп, чем на живое существо, присовокупил искренно и с настоящими слезами: - Лиза, друг мой, что такое с тобою? Что такое? Мерова, закрыв себе лицо рукою, рыдала. - Сейчас в карету!.. Я приехал за тобой в карете!.. Одевайся, сокровище мое!.. - говорил граф, подсобляя дочери приподняться с постели. Когда Елизавета Николаевна с большим усилием встала на ноги, то оказалось, что вместо башмаков на ней были какие-то опорки; платьишко она вынула из-под себя: оно служило ей вместо простыни, но по покрою своему все-таки было щеголеватое. - Какое у тебя платье ужасное, тебе всего прежде надобно сшить платье, - говорил граф. - Я, как переехала сюда, все заложила и продала, - произнесла Елизавета Николаевна, торопливо и судорожно застегивая небольшое число переломленных пуговиц, оставшихся на лифе. - Но что же сверху? - спросил граф. Елизавета Николаевна показала на свой худой бурнусишко, сшитый из легонького летнего трико, а на дворе между тем было сыро и холодно. - Это невозможно! - воскликнул граф и надел на дочь сверх платья валявшийся на полу ее утренний капот, обернул ее во все, какие только нашел в комнате, тряпки, завязал ей шею своим носовым платком и, укутав таким образом, повел в карету. Вдруг выскочила жидовка. - А что же деньги? - взвизгнула она. - Заплатят! - отвечал ей граф, не переставая вести дочь. - Да когда же заплатят? - визжала жидовка. - Когда захочу! - ответил граф, неторопливо усаживая дочь в карету. - Караул!.. - закричала жидовка. Разгребавший грязь дворник рассмеялся при этом. - Вот тебе твой счет и твои деньги! - сказал граф Хвостиков, сев уже в карету и подавая жидовке то и другое. Она обмерла: граф выдавал ей только двадцать пять рублей вместо полутораста, которые жидовка поставила в счете. - Что же это такое? - произнесла она с пеной у рта. - А то, - возразил ей Хвостиков, - что я еще в Вильне, когда был гусаром, на вашей братье переезжал через грязь по улице. - Заплати ей, папа, заплати!.. - воскликнула дочь и, вырвав у отца из рук еще двадцатипятирублевую бумажку, бросила ее жидовке. Та подхватила ассигнацию на лету. - Пошел! - крикнул граф кучеру. Тот, с отвращением смотревший на грязную, растрепанную и ведьме подобную жидовку и на ее безобразных, полунагих жиденят, выскочивших из своей подвальной берлоги в количестве трех - четырех существ, с удовольствием и быстро тронул лошадей. Жидовка, все еще оставшаяся недовольная платой, схватилась было за рессору, но споткнулась и упала. Разгребавший грязь дворник снова засмеялся. Жидовка, поднявшись на ноги, кинулась на него. - Ты для чего отпустил? Для чего?.. - визжала она. - Отвяжись... - отвечал ей дворник. - Я не отвяжусь... Вот что?.. Не отвяжусь!.. - наступала на него жидовка. - А я те лопатой по роже съезжу! - возразил ей дворник, показывая в самом деле лопату. - Ты не держи на квартире всякую сволочь; а то у тебя что ни день, то новая прописка жильцов. - Это не сволочь, а благородная дама; ты не ври этого... да!.. Не ври!.. - говорила жидовка, спускаясь уже в свой подвал. Она сообразила, что ей лучше всего отыскать того господина, который первый к ней приходил и которого она, сколько ей помнилось, видела раз выходящим из одного большого дома на дворе, где он, вероятно, и жил. Жидовка решилась отправиться в этот дом. Когда граф Хвостиков проезжал с дочерью по Театральной площади мимо дома Челышева, Елизавета Николаевна вдруг опять закрыла себе лицо рукою и зарыдала. - Лиза, о чем это? - спросил граф. - Я тут в этом доме и погибла совсем, папа!.. - отвечала она, показывая на ту часть дома, которая прилегала к кремлевской стене. Граф не расспрашивал более; он хорошо понял, что хотела сказать дочь. На одной из значительных улиц, перед довольно большим каменным домом, граф велел экипажу остановиться: тут жил попечитель той больницы, в которую он вознамерился поместить дочь. Сказав ей, чтобы она сидела спокойно, граф вошел в переднюю попечителя и приказал стоявшему там швейцару доложить господам, что приехал граф Хвостиков, - по вопросу о жизни и смерти. Швейцар или, говоря точнее, переодетый больничный сторож, хоть господа и кушали, пошел и отрапортовал, что приехал какой-то граф просить о чем-то!.. Старик-попечитель, совсем дряхлый, больной и вздрогнувший при нечаянном появлении швейцара, вместо того чтобы ложкою, которою он ел суп, попасть в рот, ткнул ею себе в глаз и облил все лицо свое. - Ах, Жорж, как ты всегда неосторожен! - воскликнула супруга попечителя, очень еще бодрая и свежая старуха, и, проворно встав со стула, начала мужа обтирать салфеткой. - Пригласи графа, - прибавила она затем швейцару. Граф Хвостиков, войдя, прямо обратился к ней. - Madame! Вы, как женщина, лучше поймете меня, чем ваш муж! - произнес он. Муж действительно вряд ли что мог понять: все его старание было устремлено на то, чтобы как-нибудь удержать свою голову в покое и не дать ей чересчур трястись. - К вашим услугам, monsieur le comte!* - отвечала попечительша. - Не угодно ли вам пожаловать в гостиную и объяснить мне, в чем дело. ______________ * господин граф! (франц.). Граф последовал за нею. - Madame! - начал он своим трагическим тоном. - Я потерял было дочь, но теперь нашел ее; она больна и умирает... Нанять мне ей квартиру не на что... я нищий... Я молю вас дать моей дочери помещение в вашей больнице. Александр Иванович Бегушев, благодетель нашей семьи, заплатит за все! - Ах, cher comte*, стоило ли так беспокоиться и просить меня; я сейчас же напишу предписание смотрителю! - проговорила попечительша и, написав предписание на бланке, отнесла его к мужу своему скрепить подписью. Ветхий деньми попечитель начал вараксать по бумаге пером и вместо букв ставить какие-то палочки и каракульки, которые попечительша своей рукой переделала в нужные буквы и, прибавив на верху предписания: к немедленному и точному исполнению, передала его графу. Она давно уже и с большим успехом заправляла всей больницей. ______________ * дорогой граф (франц.). Вооружившись этой бумагой, граф Хвостиков прибыл в приют немощствующих с большим апломбом. Он велел позвать к себе смотрителя, заметил ему, что тот чересчур долго не являлся, и, наконец, объявив, что он граф Хвостиков, отдал предписание попечителя. Такой прием графа и самая бумага сильно пугнули смотрителя: он немедленно очистил лучшую комнату, согнал до пяти сиделок, которые раздели и уложили больную в постель. А о том, чем, собственно, дочь больна и в какой мере опасна ее болезнь, граф даже забыл и спросить уже вызванного с квартиры и осмотревшего ее дежурного врача; но как бы то ни было, граф, полагая, что им исполнено все, что надлежало, и очень обрадованный, что дочь начала немного дремать, поцеловал ее, перекрестил и уехал. Чтобы вознаградить себя за свои родительские труды, он завернул в первый попавшийся ему на пути хороший ресторан, где наскочил на совсем пьяного Янсутского. Граф первоначально не поклонился ему и скромно спросил себе заурядный обед с полбутылкой красного вина, но Янсутский, надоевший своей болтовней всей прислуге, сам подошел к графу. - Что вы на меня дуетесь?.. За что?.. - сказал он. - Вы знаете, за что!.. - отвечал ему с ударением Хвостиков. - Э, поверьте, на свете все трын-трава! - произнес Янсутский, усаживаясь около графа. - Выпьемте лучше!.. Шампанского!.. - крикнул он. Граф, подобно генералу Трахову, очень любил шампанское и не мог от него отказаться; усталый и мучимый жаждой, он с величайшим наслаждением выпил стакан шампанского, два, три. - А где Лиза теперь? - спросил вдруг Янсутский, наклоняясь немного к графу. - Она в больнице и умирает, - отвечал тот мрачным голосом. - Эх, обидно, черт возьми! - воскликнул Янсутский и схватил себя за небольшое число оставшихся волос на голове. - Отдайте мне ее опять - она у меня опять будет здорова, - прибавил он. - Ни за что, никогда!.. - сказал решительно и с благородством граф. - Теперь уже я ее никуда от себя не пущу. - Глупо!.. Очень глупо... Я сам, впрочем, скоро в трубу вылечу, если не устрою одной штуки; что ж, ничего! Пожито: хоть и спинушке больно, но погулено довольно! - говорил несвязно Янсутский. - Пойдемте на бильярде играть! - предложил он потом. Граф мастерски играл на бильярде, о чем Янсутский в опьянении забыл. - Но по какой цепе мы будем играть? - спросил Хвостиков невинным голосом. - По три рубля за партию! - отвечал Янсутский с обычным ему форсом. Граф согласился, думая про себя: "Я тебя, каналья, обработаю порядком за все твои гадости и мерзости, которые ты делал против меня!" Пока таким образом опечаленный отец проводил свое время, Бегушев ожидал его с лихорадочным нетерпением; наконец, часу в девятом уже, он, благодаря лунному свету, увидел въезжавшую на двор свою карету. Бегушев сначала обрадовался, полагая, что возвратился граф, но когда карета, не останавливаясь у крыльца, проехала к сараю, Бегушев не мог понять этого и в одном сюртуке выскочил на мороз. - Где же граф? - крикнул он кучеру. - В гостинице у Тверских ворот остались, - ответил тот. - А больная, за которой я его послал? - Больную-с отвезли в больницу. И кучер назвал больницу. - Хорошо там ее поместили? - расспрашивал Бегушев, не чувствовавший даже холода. - Граф сказывал, что хорошо, и сначала велел было мне дожидаться у гостиницы, а опосля вышли и сказали, чтоб я ехал домой. - Он пьян, конечно? Кучер усмехнулся. - Должно быть, маненько выпивши, - ответил он. - О скотина, о мерзавец!.. - восклицал Бегушев. В это время нежданно-негаданно предстала пред ним жидовка. - Ваше превосходительство, - заговорила она, рыдая, - вы изволили мне сказать, что все заплатите, а мне ничего не заплатили и даму эту увезли. - Как не заплатили? - спросил Бегушев. - Что вы говорите: "не заплатили"? Вам при мне отдали пятьдесят рублей!.. - уличил жидовку кучер. - Разве пятьдесят рублей она мне должна? Ты пуще это знаешь... Я пойду теперь к губернатору, приведу к нему детей моих и скажу: "Возьмите их у меня! Мне кормить их нечем!.. Меня ограбили!.." При словах "к губернатору" и "ограбили" Бегушев окончательно вышел из себя. - Вон отсюда! - крикнул он так, что жидовка от страха присела на месте. - Вон! - крикнул еще громче Бегушев. Жидовка благим матом побежала со двора. Возвратясь в комнаты, Бегушев тем же раздраженным голосом приказал лакеям, чтобы они не пускали к нему графа Хвостикова, когда он вернется домой, и пусть бы он на глаза к нему не показывался, пока он сам не позовет его. Глава VII Граф Хвостиков воротился домой не очень поздно. С ним случилась ужасная неприятность: он подрался с Янсутским! Произошло это следующим образом: Янсутский проигрывал сряду все партии, так что граф Хвостиков, наконец, усовестился и, объявив, что ему крайняя необходимость ехать в одно место, просил Петра Евстигнеевича расплатиться с ним. - Сколько же вам следует? - спросил тот насмешливо. - Сосчитать легко!.. Сколько мы партий сыграли? - спросил Хвостиков маркера. - Тридцать шесть партий, - отвечал тот. Янсутский вынул бумажник и, точнейшим образом отсчитав восемнадцать рублей, подал их графу, проговоря: - По полтиннику за партию, будет с вас! Хвостиков таким образом очутился совершенно в таком же положении, в какое поставлена была им самим поутру жидовка: "В нюже меру мерите, возмерится и вам"{285}. - Но мы играли по три рубля партию... Я уж не говорю, что некоторые шли на контро, - скромно заметил он вначале. - А вы смеете играть с пьяным?.. Смеете? Вы знаете, что вас в Титовку за это посадят! - сказал Янсутский и хотел было уйти. Граф более не выдержал. - Подлец! - крикнул он ему. В ответ на это Янсутский ничего не сказал, а, быстро повернувшись назад, подошел к графу и дал ему пощечину. Тот, в свою очередь, обезумел от гнева: с замечательною для семидесятилетнего почти старика силою он выхватил у близстоящего маркера тяжеловесный кий, ударил им Янсутского по голове, сшиб его этим ударом с ног, затем стал пихать его ногами, плевать ему в лицо. Вся злость, накопившаяся издавна в душе графа против Янсутского, вылилась в эту минуту. Маркеры и сбежавшиеся лакеи едва растащили их, и Янсутского, как более почетного посетителя и много тратившего у них денег, они отправили с знакомым извозчиком домой, а графа, вздумавшего было доказывать, что он прав, вывели не совсем вежливо и просили больше не посещать их отеля. Дома графа, как мы знаем, тоже ожидало не совсем приятное известие. Прокофий, всегда его терпеть не могший и почти вслух называвший "пришлой собакой", нарочно сам ему отворил на этот раз дверь и сказал, что Александр Иванович не приказал графу являться к себе на глаза. - Как не являться? - спросил тот, будучи удивлен и встревожен таким приказанием. - Так: сидите там у себя наверху! - дополнил Прокофий. Граф пожал плечами и, делать нечего, покорился молча своей участи. Кроме всех этих оскорбительных в нравственном смысле сюрпризов, он чувствовал довольно сильную физическую боль в левой щеке от удара Янсутского и поламыванье в плечах от толчков, которыми будто бы нечаянно при выпроваживании наградили его трактирные служители. Поутру, впрочем, Бегушев смиловался над графом и позвал его к себе. Хвостиков очень этому обрадовался, и его смущало одно, - что под левым глазом у него выступил большой синяк; тщетно затирал он его помадой, мелом, пудрой - синяк виднелся. Бегушев встретил графа сурово. - Что вы, человек или камень бесчувственный? - отрезал он ему прямо. - До сих пор был человеком, - отвечал Хвостиков уклончиво. - То-то до сих пор, а теперь перестали: у вас дочь умирает, а вы где-то в кабаке пьянствуете, - продолжал Бегушев. Граф сделал вид, что этими последними словами очень обиделся. - Я был не в кабаке, а в одном из лучших отелей, где бываете и вы, и Елизавета Николаевна вовсе не опасно больна: я говорил об ее болезни с докторами; они меня заверили, что она скоро должна поправиться. - Вы не лжете это? - спросил его Бегушев. - Можете думать, что я лгу или не лгу, - это как вам угодно, - отвечал граф тем же обиженным тоном: он сообразил уж, из какой причины проистекало такое живое участие Бегушева к болезни Елизаветы Николаевны, и внутренне чрезвычайно этому обрадовался, ожидая, что если случится то, что он предполагал, так он заставит своего патрона гораздо почтительней с ним обходиться. - Это что у вас за украшение? - продолжал между тем Бегушев, заметивший у графа синяк под глазом. - На бильярде играл и на кий нечаянно наткнулся! - придумал тот. - Странная неосторожность!.. - произнес, усмехаясь, Бегушев. - Но когда в больницу приезжает главный доктор? - присовокупил он. - В двенадцать часов, я об этом спрашивал даже, - солгал еще раз граф. Бегушев посмотрел на часы свои и велел закладывать карету. - Вы заедете к Лизе? - спросил его граф. - Да! - Она вам будет очень рада!.. Бегушев на это промолчал. - А вам, Александр Иванович, так на меня сердиться грех; я слишком несчастлив и достоин сожаления! - проговорил с чувством граф. - Что вы несчастливы, я согласен; но чтобы стоили сожаления, - это под сомнением! - объяснил ему Бегушев. - Стою!.. - повторил граф и величественной походкой ушел к себе. Ровно в двенадцать часов Бегушев приехал в ту больницу, где помещена была Елизавета Николаевна. Его повели по длинному коридору в приемную комнату. Первое, что он встретил, это фельдшера, который нес таз с кровавой водой и с плавающим в оной только что, вероятно, отрезанным пальцем человеческим... Из некоторых палат, сквозь не совсем притворенные двери, слышались стоны; воздух, как ни чисто содержалось здание, все-таки был больничный. В домовой церкви, вход в которую был из того же коридора, происходило заунывное отпевание двух - трех покойников... Бегушев давно не бывал в госпиталях, и все это ужасно его коробило; он дал себе слово, что как только Меровой будет немного получше, перевезти ее в свой дом, что бы по этому поводу ни заговорили! В приемной комнате Бегушев заявил желание видеть старшего врача и подал при этом свою карточку. Кто был старший врач, он не знал и рассчитывал на одно, что тот должен быть опытней молодых ординаторов. На приглашение его старший врач скоро вошел. Оказалось, что это был Перехватов, на днях только возведенный в эту должность. Он был в форменном вицмундире и с Владимиром на шее. Конечно, в Москве было немного таких заклятых врагов, как Бегушев и Перехватов, но при встрече они нисколько не обнаружили того и даже начали разговаривать сначала почти дружелюбно. - Извините, что я обеспокоил вас, но я интересуюсь тут одной больной - Елизаветою Николаевной Меровой, - начал первый Бегушев. - Она принята, и ей уж оказана первая медицинская помощь, - отвечал Перехватов и из своей дорогой сигарочницы предложил Бегушеву сигару. Тот отказался и вместе с тем спросил доктора: - Вы ее исследовали? - Конечно!.. Впрочем, вы нашим исследованиям не верите! - слегка кольнул его Перехватов. - Не совсем верю, хотя убежден, что скорое приближение смерти вы можете предугадать; что такое у Меровой - чахотка? Перехватов пожал плечами. - Пока можно только сказать, что сильное затемнение дыхания и сердце, кажется, не совсем в порядке. - И что же, все это опасно? - Нет, - протянул с важностью Перехватов, - аневризм в настоящее время, конечно, уж из ста человек у двух - у трех есть, а затемнение дыхания часто бывает от простого катара в легких. - Кто ее, собственно, будет пользовать? - допытывался Бегушев. - Ординатор палаты и специалист по грудным болезням, - объяснил Перехватов. "Слава богу, что не ты!" - порадовался Бегушев. - А вы по каким болезням специалист? - спросил он. - Я по нервным и женским болезням, - отвечал Перехватов. - Гм... гм!.. - произнес Бегушев не без значения. Перехватов подметил это. - Я никак не ожидал, что вы будете принимать такое живое участие в madame Меровой, - поставил он ему, в свою очередь, шпильку. - Ее отец у меня живет, - отвечал немного смутившийся Бегушев и, чтобы не остаться у доктора в долгу, присовокупил: - А вашей супруги как здоровье? - Она здорова! - сказал он притворно-равнодушным тоном и поспешил прибавить: - Вы желаете видеть больную? - Прошу вас разрешить мне это! - проговорил Бегушев. Перехватов сам его повел к Елизавете Николаевне. Бегушев глаз с него не спускал и очень хорошо видел, как Перехватов умышленно держал голову выше обыкновенного, как он наслаждался тем, что сторожа и фельдшера при его проходе по коридору вытягивались в струнку, а сиделки робко прижимались к стене. "Этакое пошлейшее ничтожество!" - шептал мысленно Бегушев. - Madame Мерова помещается в этой отдельной комнате, - сказал, наконец, Перехватов, показывая на одну из дверей. Бегушев вошел в эту дверь. Доктор не последовал за ним. - Ах, это вы, Александр Иванович! - произнесла Елизавета Николаевна как-то стыдливо. Бегушеву она показалась посвежей, и в лице ее не было тупого отчаяния... - Спали ночь? - сказал он, садясь около ее кровати. - Спала отлично! - отвечала Мерова. - А кушать хочется? - спрашивал Бегушев. - Не знаю! - произнесла Мерова. - Но подумайте... Вам, может быть, в воображении что-нибудь улыбнется, и я сейчас же пришлю вам! Мерова подумала. - Нет, ничего не хочу; вы лучше посидите у меня, это мне лучше всякой пищи. - Я буду сидеть у вас, сколько вы позволите! - Вы знаете, сегодня ко мне входил Перехватов, очень любезно и внимательно расспрашивал меня. - Он тут старшим доктором, - объяснил ей Бегушев. - Зачем же отец поместил меня к нему? Он, пожалуй, уморит меня! - Вас будет лечить не он, а другой. - Ах, это старичок, который был у меня уж два раза; он добрый, должно быть... Я спросила Перехватова о жене его, и он сказал, что Домна Осиповна по-прежнему меня любит. Бегушев на это промолчал. - Как вы почувствуете себя хоть немного крепче, я перевезу вас к вашему отцу в мой дом. Мерова нахмурилась. - Мне это страшно, Александр Иванович. - Почему? - спросил он. - Ах, потому что... Вы не знаете, что во мне происходит... Вы никогда не понимали меня. - Чего не понимал? - повторил Бегушев, начинавший приходить в смущение. - Того, что я давно вас люблю! - воскликнула Мерова. Бегушев поник головой. - Люблю с тех пор, как увидела вас в первый раз в театре; но вы тогда любили Домну Осиповну, а я и не знаю хорошенько, что все это время делала... Не сердитесь на меня, душенька, за мое признание... Мне недолго осталось жить на свете. "Что это, кокетство или правда?" - мелькнуло в голове Бегушева, и сердце его, с одной стороны, замирало в восторге, а с другой - исполнилось страхом каких-то еще новых страданий; но, как бы то ни было, возвратить Елизавету Николаевну к жизни стало пламенным его желанием. - Вы не волнуйтесь; все устроится хорошо!.. Укрепитесь настолько, чтобы переехать ко мне, а там мы поедем с вами в теплый климат... солнце, море, спокойная жизнь... Елизавета Николаевна слушала Бегушева с жадным вниманием. - Значит, вам жаль меня? - проговорила она. - Более, чем жаль, и я устрою вашу судьбу прочно и серьезно, - сказал Бегушев. Лицо Меровой окончательно просияло. - Да, да! - подтвердила она радостным голосом. - Я знаю, какой вы добрый!.. Ну, поцелуйте меня. Бегушев поцеловал ее. Она на этот раз прилипла своими губами к его губам и долго-долго тянула поцелуй, потом опустилась на подушки, глаза у ней почти совсем закатились под верхние веки. Бегушеву она показалась в эти минуты очаровательно хороша! - Вот дайте мне этих капель, что на столе стоят... Доктор велел мне их принимать, когда я очень взволнуюсь. Бегушев дрожащей рукой накапал в рюмку показанное на сигнатурке число капель и подал их Меровой. - Вы уезжайте, друг мой, от меня, - начала она, жадно выпив капли. - Вы слишком много принесли мне счастья: я непременно хочу выздороветь - для себя и для вас. Господи, хоть бы один день еще прожить такого счастья... Вошедшая сиделка прервала их объяснение. - Прощайте, мне сейчас мушку будут ставить! - продолжала Мерова заметно ослабнувшим голосом и вместе с тем улыбаясь. Бегушев сначала повиновался было и вышел; но, будучи не из таких характеров, чтобы терпеливо ждать чего-нибудь, он не мог удержаться и снова возвратился к Меровой. - Елизавета Николаевна, есть у вас силы сегодня же переехать в мой дом? Там уход будет лучше за вами, - проговорил он с поспешностью. - Есть, - отвечала та и, махнув рукой стоявшей около нее сиделке, сказала, что она не будет ставить мушки. - В таком случае я сейчас распоряжусь, - подхватил Бегушев и, выйдя в коридор, прямо встретился с проходящим важно Перехватовым. - Я Мерову перевожу к себе и желал бы пригласить навещать ее того доктора, который начал ее лечение, - сказал он ему. - Tout de suite!* - отвечал с несколько злой усмешкой Перехватов, а затем громко и строго сказал следовавшему за ним фельдшеру: - Позвать сюда ординатора шестой палаты! ______________ * Сейчас! (франц.). Ординатор пришел. По его скромной и умной физиономии Бегушев заключил, что он не шарлатан. Ординатор действительно был не шарлатан, а вымятый и опытный больничный врач, и между тем, несмотря на двадцатипятилетнюю службу, его не сделали старшим врачом - за то только, что он не имел той холопской представительности, которой награжден был от природы Перехватов. - Господин Бегушев, хороший знакомый госпожи Меровой, желает ее взять к себе... Распорядитесь, чтобы она покойно и тепло одетою была перевезена! - приказал ему его юный начальник. Ординатор в знак повиновения склонил перед ним голову. Перехватов с прежнею важностью пошел далее. - Я просил бы вас сегодня же перевезти ко мне госпожу Мерову в дом... Я пришлю за ней карету и теплую одежду, а также и вас прошу приезжать к ней. - Но ей только что поставили мушку! - возразил доктор. - Она еще не ставила ее... Можете ли, доктор, вы это сделать и у меня продолжать пользовать госпожу Мерову? - Я освобожусь из больницы не ранее четырех часов, а после этого могу перевезти. - В четыре часа поэтому я могу прислать за вами карету? - В четыре! - разрешил ему доктор. Бегушев полетел из больницы на всех рысях на Кузнецкий мост, где в магазине готового женского белья и платьев накупил того и другого; зашел тут же в английский магазин, отобрал шерстяных чулок, плед и кончил тем, что приторговал у Мичинера меховой женский салоп, строго наказав везде, чтобы все эти вещи немедленно были доставлены к нему. Возвратясь домой, Бегушев свою ленивую и распущенную прислугу пришпорил и поднял на ноги; прежде всего он позвал Минодору и велел ей с помощью мужа, лакеев и судомоек старательно прибрать отделение его покойной матери, как самое удобное для помещения больной. В отделении этом он сам осмотрел все щелочки в окнах, что не дует ли где-нибудь, осмотрел все вентиляторы, еще с болезни старухи там понаделанные... Лакеи и Минодора сначала недоумевали, что такое барин затевает; наконец это объяснилось, когда Бегушев объявил Минодоре, что привезут больную, умирающую дочь графа Хвостикова и что она должна быть при ней безотлучно! Минодора хоть по наружности и приняла с покорностью приказание Александра Ивановича, но была не очень довольна таким его распоряжением и, придя в девичью, сказала мужу: - У нас скоро новая жилица будет!.. Больная дочь графа!.. Барин приказывает мне за ней ходить! - За потаскушей-то этой? - заметил со злобою Прокофий. - Кто знает, потаскуша она или нет, - посмягчила приговор мужа Минодора. - Как же не потаскуша: она вон жила с этим инженеришком, что к нам ездил... В Петербурге, говорят, с Ефимом Федоровичем Тюменевым путалась!.. - объяснял с той же злобой Прокофий. Маремьяша, слышавшая разговор этот, не преминула пойти и слово в слово передать его госпоже своей. - Какую дочь графа?.. - спросила Аделаида Ивановна, не знавшая даже о существовании Меровой. - Да так, какую-то распутную! - отрезала Маремьяша. - Ах, Маремьяша, как ты всегда гадко выражаешься! - почти прикрикнула на нее Аделаида Ивановна. - Как же мне еще выражаться! Вся прислуга здешняя говорит это! - ответила Маремьяша грубым тоном. Вскоре начали привозить вещи, купленные Бегушевым для Меровой. Минодора принимала их и, несмотря на свою сдержанность, усмехалась и слегка покачивала головою, а Маремьяша просто пришла в неистовство. Она опять вошла к Аделаиде Ивановне и гневным голосом выпечатала: - Вы мне говорить не приказываете, а Александр Иванович целое приданое накупил... - Кому приданое? - произнесла с удивлением Аделаида Ивановна, начинавшая уже ничего не понимать. - Этой дочке графа!.. Вам по пяти да по десяти рубликов выдает, а на чужих ничего не жалеет. - Ну, пожалуйста, прекрати твои рассуждения!.. Я не хочу их больше слушать! Но Маремьяша, уйдя в свою комнату, долго еще брюзжала. Слух о переезде Елизаветы Николаевны в дом к Александру Ивановичу дошел, наконец, и до графа, спавшего крепчайшим сном после всех перенесенных им накануне хлопот и неприятностей. Известие это до того было неожиданно для него, что он сошел вниз узнать, вследствие чего произошла такая перемена. - Вы Лизу, я слышал, перевозите к нам? - спросил он Бегушева, встретив того в зале. - Перевожу! - отвечал ему Бегушев коротко. Граф на несколько мгновений позамялся, придумывая, как бы выразить ему свою мысль, которая, собственно, состояла в том, что если Бегушев предположил взять себе в дом Елизавету Николаевну, то должен был бы прежде всего посоветоваться с ним, графом, но высказать это прямо он, конечно, не решился и только бормотал: - Вы, по крайней мере, позвольте мне рассказывать, что вы это делаете для меня и по моей просьбе! - Рассказывайте!.. Мне решительно все равно, - проговорил Бегушев и явно рассмеялся. Встретив такие сухие и насмешливые ответы, граф счел за лучшее плюнуть на все, - пусть себе делают, как хотят, - и удрал из дому; но, имея синяк под глазом, показаться в каком-нибудь порядочном месте он стыдился и прошел в грязную и табачищем провонялую пивную, стал там пить пиво и толковать с немецкими подмастерьями о политике. Больную доктор привез в карете Бегушева часам к пяти; она была уже одета в посланное к ней с кучером новое белье и платье и старательно закутана в купленный для нее салоп. Доктор на руках внес ее в ее комнату, уложил в постель и, растолковав Минодоре, как она должна поставить мушку, обещался на другой день приехать часов в восемь утра. За все эти труды доктора Бегушев заплатил ему сто рублей. Скромный ординатор смутился даже: такой высокой платы он ни от кого еще не получал. Добрая Аделаида Ивановна, услыхав, что больная так слаба, что ходить не может, исполнилась жалостью и за обедом же сказала брату: - А ты еще доброе дело делаешь: взял к себе больную дочь графа? - Да! - отвечал тот. - Ах, как бы я желала познакомиться с ней, - продолжала старушка, - и даже сегодня, если только это не обеспокоит ее, сходила бы к ней. - Можно и сегодня!.. Вероятно, она теперь отдохнула!.. - разрешил ей Бегушев. Аделаида Ивановна так спешила увидать поскорей Мерову, помимо чувства сострадания, и по любопытству взглянуть своим глазом, что это за дама. Встав из-за стола, она немедленно отправилась к больной, отрекомендовала себя сестрой Александра Ивановича и просила полюбить ее. Добрый вид старушки произвел приятное впечатление на Мерову. - Вы, не правда ли, не очень больны и, верно, скоро выздоровеете? Что у вас больше всего болит? - спрашивала ее Аделаида Ивановна ласковым-ласковым голосом. - Грудь! - отвечала Мерова. - А если грудь, так ничего, - воскликнула старушка. - Я про себя вам скажу: у меня постоянно прежде болела грудь, а вот видите, до каких лет я дожила! - начисто уже выдумала Аделаида Ивановна; у нее никогда грудь не баливала, но все это она, разумеется, говорила, чтобы успокоить больную. - Вы замужняя или девица? - продолжала она занимать больную. - Я вдова, - отвечала Мерова. - Давно потеряли вашего супруга? - Лет двенадцать! - Не может быть!.. Вы так еще молоды; конечно, вы с ним недолго жили, и какая, я думаю, это была для вас потеря! - То, что о Меровой говорила прислуга, Аделаида Ивановна с первого же взгляда на нее отвергла. - Но где же вы жили?.. Граф ни разу не говорил мне, что у него есть дочь, и такая еще прелестная! Мерова в самом деле очень понравилась Аделаиде Ивановне своей наружностью. - Я жила перед приездом сюда в Киеве, на юге! - отвечала Мерова, все более и более краснея. - А как приехали сюда, так и расхворались, - это очень понятно; я тоже, - как уж мне хорошо жить у брата, все равно, что в царстве небесном, - но прихварываю: то ноги пухнут, то голова кружится. - От любви, может быть! - пошутила Мерова. Аделаида Ивановна засмеялась самым искренним смехом. - Очень может быть, очень! - говорила она. В это время, однако, сметливая Минодора, заметив, что это беседование смущает и утомляет Мерову, подошла и шепнула Аделаиде Ивановне, что больной пора ставить мушку. - Непременно, это необходимо! - согласилась она и, встав, сначала поцеловала Мерову, а потом перекрестила. - Целую вас и кладу на вашу грудь крестное знамение с таким же чувством, как бы делала это мать ваша, - проговорила она и вышла. Мерова по уходе ее залилась слезами: она с детства не встречала такого ухода и такой ласки, как нашла это в доме Бегушева. Глава VIII Тучи громадных событий скоплялись на Востоке: славянский вопрос все более и более начинал заинтересовывать общество; газеты кричали, перебранивались между собой: одни, которым и в мирное время было хорошо, желали мира; другие, которые или совсем погасали, или начинали погасать, желали войны; телеграммы изоврались и изолгались до последней степени; в комитеты славянские сыпались сотни тысяч; сборщицы в кружку с красным крестом появились на всех сборищах, торжищах и улицах; бедных добровольцев, как баранов на убой, отправляли целыми вагонами в Сербию; портрет генерала Черняева виднелся во всех почти лавочках. Все эти явления, конечно, влияли и на выведенных мною лиц, из которых, впрочем, главный герой мой, Бегушев, как бы совершенно этим не интересовался и упорно отмалчивался на все вопросы, которые делали ему многие, так как знали, что некогда он изъездил вдоль и поперек все славянские земли. Зато граф Хвостиков и Долгов, снова сблизившиеся, очень много говорили и, ездя неустанно во все дома, куда только их пускали, старались всюду внушать благородные и гуманные чувствования. За такие их подвиги одна газета пригласила их к сотрудничеству, открыв им целую рубрику, где бы они могли излагать свои мысли. Долгов, разумеется, по своей непривычке писать, не изложил печатно ни одной мысли; но граф Хвостиков начал наполнять своим писанием каждый номер, по преимуществу склоняя общество к пожертвованиям и довольно прозрачно намекая, что эти пожертвования могут быть производимы и через его особу; пожертвований, однако, к нему нисколько не стекалось, а потому граф решился лично на кого можно воздействовать и к первой обратился Аделаиде Ивановне, у которой он знал, что нет денег; но она, по его соображениям, могла бы пожертвовать какими-нибудь ценными вещами: к несчастью, при объяснении оказалось, что у ней из ценных вещей остались только дорогие ей по воспоминаниям. Бегушеву граф не смел и заикнуться о пожертвовании, предчувствуя, что тот новую изобретенную графом деятельность с первых же слов обзовет не очень лестным именем. Таким образом, опять оставалась одна только Домна Осиповна, подающая некоторую надежду, к которой граф нарочно и приехал поутру, чтоб застать ее без мужа. Принят он на этот раз был очень скоро и, увидав Домну Осиповну, чуть не вскрикнул от удивления - до такой степени она похудела и постарела за это непродолжительное время; белила и румяна только что не сыпались с ее лица. - А я к вам, - начала она без прежней своей важности, - писать уж хотела, чтобы узнать о здоровье Лизы... Она, как мне передавали, тоже у Бегушева обитает. - У нас, у нас! - поспешно отвечал граф. - Я бы приехала навестить ее, но господин Бегушев, может быть, не велит меня принять, - продолжала Домна Осиповна. - Нет, нет! У нее совсем особое отделение... Александр Иванович отдал ей комнаты покойной матери своей, - бухнул, не остерегшись, граф. - Комнаты матери!.. - повторила с ударением Домна Осиповна. - И что же, Лиза в постели лежит? - присовокупила она. - Иногда; но больше сидит и вместе с нами увлекается великим движением, обхватившим все классы общества!.. - ввернул граф газетную фразу, чтобы сильней повоздействовать на Домну Осиповну. - К вам я тоже приехал с кружечкой, хоть и сердит на вас, что вы не хотели поддержать газеты, которая как бы теперь была полезна!.. Впрочем, бог вас простит за это; пожертвуйте, по крайней мере, теперь нашим соплеменникам, сколько можете!.. И граф развернул перед Домной Осиповной свой пустой бумажник, чтобы приять в него посильную дань. Но Домна Осиповна вместо дани сделала ему ручкой и, немного склонив голову, проговорила озлобленнейшим голосом: - Благодарю вас покорно!.. Очень вам благодарна!.. Я уж много жертвовала! Домна Осиповна точно что через разных влиятельных лиц много пережертвовала, надеясь в них найти помощь по своим делам. Но помощи этой она до сих пор не ощущала, что ее очень сердило и огорчало. - Мне теперь не до чужих нужд; у меня своих много!.. - объяснила она графу. - Стало быть, правда, что я вам говорил со слов Янсутского? - спросил тот по наружности как бы с участием, а про себя думал: "Так тебе, скряге, и надо!" - Конечно, вздор!.. Он сам все это и выдумал, - воскликнула Домна Осиповна. - Тут его несколько времени тому назад избили в трактире, - присовокупила она. - Скажите! - произнес граф, как бы удивленный тем, что слышит. - Об этом напечатано было в газетах... Я сама читала!.. Янсутский назван по имени, а о господине, который бил его, сказано только, что он очень храбрый и силы необыкновенной! - Скажите! - повторил еще раз граф, как бы приходивший все более и более в удивление, хотя от него именно и пущено было это известие в газеты. - Я, признаться, ужасно порадовалась, что его поколотили, ужасно!.. - заключила Домна Осиповна. - А где же теперь Янсутский? - спросил граф. - Он после этого сраму в Сибирь ускакал... Скупает там векселя покойного деда по десяти, по двадцати копеек за рубль и сюда пишет, что как только вернется, так посадит меня в тюрьму, дурак этакой!.. Того не понимает, что я его нисколько не боюсь... Домна Осиповна в последних словах своих сказала неправду: она очень боялась угрожающего ей дела, тем более, что Янсутский всюду рассказывал, что предполагаемый им процесс он поведет вдвоем с Гроховым. Граф собрался уходить. Домна Осиповна при прощанье еще раз повторила, что она непременно приедет навестить Елизавету Николаевну. Граф ничего ей на это не ответил и, сухо откланявшись, отправился домой с твердым намерением напечатать самого ядовитого свойства статейку о черствых и корыстолюбивых людях, к несчастью, до сих пор существующих в нашем обществе, особенно между купечеством. К досаде на Домну Осиповну за отказ ее в пожертвовании у Хвостикова присоединялась и мысль о настойчивом желании Перехватовой посетить непременно его дочь. "Уж не думает ли она отбить Бегушева у Лизы?" - спрашивал он себя. В том, что Елизавета Николаевна, хоть и больная, находится в близких отношениях с Александром Ивановичем, граф не сомневался. Все эти злые и беспокойные мысли сразу, впрочем, выскочили из его головы, когда он встретил ехавшего к нему быстро Долгова, который еще с пролеток кричал, что им сегодня непременно надобно ехать обедать в Английский клуб, куда приедет генерал Трахов, аки бы привезший серьезнейшее известие из Петербурга. Подозрение графа касательно задней мысли Домны Осиповны было отчасти справедливо: она в самом деле хотела видеть не Мерову, но Бегушева, которого Домна Осиповна ревновала к Елизавете Николаевне. Да, читатель, ревновала!.. До последнего времени Домна Осиповна ни от кого не слыхала, чтобы Бегушев, расставшись с ней, полюбил какую-нибудь другую женщину, так что она, к великой усладе своего самолюбия, начинала думать, что он всю жизнь будет страдать по ней; а тут вдруг Бегушев берет к себе Мерову - зачем?.. Для чего?.. Чтобы он делал это бескорыстно, Домна Осиповна, как и граф Хвостиков, не думала, и при этом совершенно не верила в нравственность своей подруги!.. С такого рода мыслями и чувствованиями приехала она в хорошо ей когда-то знакомый дом, где она провела столько блаженных минут. Готовая расплакаться при этом воспоминании, Домна Осиповна с замирающим сердцем от страха, что не примут ее, послала своего ливрейного лакея узнать: может ли она видеть Елизавету Николаевну Мерову. Встреть сего посланного Прокофий, тот бы прямо ему объявил, что барыню ихнюю барин его никогда не велел к себе пускать; но в передней в это время был не он, а один из молодых служителей, который, увидав подъехавшую карету, не дожидаясь даже звонка, отворил дверь и, услыхав, что приехала Домна Осиповна навестить госпожу Мерову, пошел и сказал о том Минодоре, а та передала об этом посещении Елизавете Николаевне, которая испугалась и встревожилась и послала спросить Александра Ивановича, что позволит ли он ей принять Домну Осиповну. Бегушев некоторое время думал. - Отчего ж не принять? Пусть примут, - отвечал он потом не совсем спокойным голосом. Домну Осиповну привели, наконец, в комнату приятельницы; гостья и хозяйка сначала обнялись, расцеловались и потом обе расплакались: кто из них несчастнее был в эти минуты - нищая ли Мерова, истерзанная болезнью, или Домна Осиповна, с каждым днем все более и более теряющая перья из своего величия, - сказать трудно; еще за год перед тем Домна Осиповна полагала, что она после долгой борьбы вступила в сад, исполненный одних только цветов радости, а ей пришлось наскочить на тернии, более колючие, чем когда-либо случалось проходить. - Как ты попала сюда? - первое, что спросила Домна Осиповна приятельницу. - Александр Иванович нашел меня совсем нищую и перевез к себе, - отвечала та. Спросить Елизавету Николаевну, где она была и что делала с тех пор, как скрылась из Петербурга, Домна Осиповна считала излишним, так как догадывалась, какого рода жизнь вела ее приятельница. - И тебе не грех было не написать мне о своем положении, а одолжаться у почти незнакомого тебе человека? - заметила она ей. Мерова вспыхнула. - У Александра Ивановича отец мой живет; ты же, я слышала, вышла замуж, а потому не зависишь от себя!.. - проговорила она. - Я никогда ни от первого, ни от второго мужа не была в такой зависимости, потому что если им дать волю, так они возьмут их две, три!.. Домна Осиповна так резко отозвалась о мужьях потому, что у ней перед самым отъездом вышла сильная перебранка с супругом, по причинам несколько отдаленным. Перехватов, как только разнесся слух о возможности для Домны Осиповны банкротства, утратил к ней всякую внимательность, нежность и угодливость. Домна Осиповна, конечно, отгадала истинную причину его холодности и окончательно убедилась, что в душе он подлец; Бегушев показался ей сравнительно с ним полубогом по благородству своих чувств; он бесился на нее, когда она наживала деньги, и никогда бы, конечно, не кинул ее при какой-нибудь денежной беде. Все это она до поры до времени таила и не высказывала мужу; но когда он услыхал, что Домна Осиповна хочет посетить Мерову, вскипятился и сказал ей повелительным голосом: - Вам не следует туда ездить! Домна Осиповна сначала посмотрела ему в лицо, мгновенно утратившее весь свой румянец, и тоже произнесла не очень нежно: - Почему же не следует? - Потому что господин Бегушев, у которого живет Мерова, ваш старый поклонник! - ответил ей муж. - Что ж из того, что он старый мой поклонник; женясь на мне, вы знали это! - возразила Домна Осиповна. - Мало ли что было прежде, но теперь возобновлять это знакомство неприлично, - проговорил Перехватов. Тут уж более Домна Осиповна не выдержала. - А вам прилично целые дни не бывать дома и объезжать под видом практики ваших бывших обожательниц и приискивать, может быть, еще новых? Что муж делает это, Домна Осиповна твердо была в том убеждена. - Между нами одна разница, - продолжала она с дрожащими губами и раздувшимися ноздрями. - Вы с ваших обожательниц берете деньги за визиты, а я к Бегушеву еду даром, и не к нему даже, а к моей больной подруге! Намек этот был очень оскорбителен для Перехватова, тем более что прямо на него он и возразить ничего не мог, так как с самой Домны Осиповны побирал порядочные деньги за свои любовно-врачебные посещения. - Вас надобно освидетельствовать в умственных способностях; у вас тут немного тронулось от ваших истерик и капризов! - проговорил он, показывая себе на лоб. - Я знаю, что вы этого желаете и добьетесь, вероятно, потому что все употребляете, чтобы я умерла или помешалась, - подхватила Домна Осиповна. Далее супруги от напора гнева не в состоянии были говорить, и вскоре доктор уехал в больницу свою, а Домна Осиповна поехала к Меровой с великим желанием встретиться с Бегушевым. - Александр Иванович заходит к тебе иногда? - спросила она Елизавету Николаевну. Мерова при этом вопросе нахмурилась. - Редко! - ответила она нехотя; но вдруг, как бы в опровержение того, вошел Бегушев; при появлении его лицо Домны Осиповны просияло, а у Меровой оно приняло свойственное ему выражение отчаяния. У Бегушева все это не свернулось с глазу. Домна Осиповна, впрочем, своей набеленною и старающеюся улыбаться физиономиею показалась ему гадка. Он ей наскоро и молча поклонился и обратился ласково к больной. - Как вы себя чувствуете? - сказал он. - Очень нехорошо! - отвечала та, закидывая свои маленькие ручки на голову. - Но граф вчера был у меня и сказал, что ты вовсе не так серьезно больна, как я тебя нашла! - вмешалась в разговор Домна Осиповна. - Граф, может быть, думает, что я не серьезно больна, но я больна и даже желаю еще больнее быть, чтоб умереть скорее! - произнесла Мерова. - Но ты забываешь окружающих тебя!.. Какое горе, я думаю, для них твоя болезнь!.. - язвила Домна Осиповна. - Ах, окружающим меня все равно это! Еще порадуются, когда я умру!.. - воскликнула Елизавета Николаевна, насколько у ней достало голоса. Бегушев очень хорошо понимал, что обе эти госпожи прохаживались на его счет, но Меровой он еще прощал, а Домне Осиповне - нет, и решился ее отделать. - Елизавету Николаевну волнуют наши разговоры, а это ей вреднее всего, - сказал он с резкостью. Домна Осиповна даже сквозь белила покраснела. - Извините, я не знала, что мои слова могли почему-либо взволновать Лизу! Вы позволите мне, по крайней мере, закурить пахитоску? - проговорила она. - Больная сама не курит, и при ней тоже не велено курить, - отказал ей и в том Бегушев. Домна Осиповна видела, что он с умыслом говорил ей дерзости, и назло ему, а также и Меровой, решилась продолжить свой визит. - Александр Иванович до сих пор еще, кажется, сердится на меня, хотя я в разлуке моей с ним нисколько не виновата! - отнеслась она к Елизавете Николаевне, у которой опять появилось отчаяние в лице. Наглость и бесстыдство Домны Осиповны поразили Бегушева. - О какой это разлуке вы вспоминаете, о которой я давно и забыл... - проговорил он презрительно-насмешливым тоном. - Вы забыли?.. Это хорошо и может послужить уроком для других женщин, как вас понимать! - не унималась Домна Осиповна. Бегушев насильственно рассмеялся. - Если вам нечего другого делать, так хоть всех в мире женщин поучайте, как меня понимать! - проговорил он, вставая, и, сказав Меровой, что он потом зайдет к ней, ушел, не поклонившись Домне Осиповне. Та осталась решительно рассвирепелой тигрицей. - Я тебе еще прежде говорила и писала, что это за человек! Побереги себя хоть перед смертью в отношении его! - говорила она, забыв всякое приличие. - От чего мне себя беречь? - возразила ей Елизавета Николаевна слабым голосом. - Знаю я, chere amie*, знаю! Меня нельзя обмануть, и вот к тебе моя просьба теперь: когда он бросит тебя, то напиши мне, - я возьму тебя к себе! - произнесла она взволнованным голосом и, поцеловав больную, уехала. ______________ * дорогая подруга (франц.). Злобе и страданиям в душе Домны Осиповны пределов не было: она приехала почти уверенная, что помирится с Бегушевым и что даже будет предостерегать его от Меровой; но вышло, как мы видели, совершенно наоборот. Бегушев возвратился к Меровой сейчас же, как только уехала Домна Осиповна. Елизавета Николаевна лежала в своей постели мрачнее ночи. - Что за штуки эта негодяйка выкидывает! - сказал он. - Она не негодяйка, - отвечала Елизавета Николаевна, - она знает только, что вы ее еще любите! - Господи помилуй! - сказал, усмехаясь и пожимая плечами, Бегушев. - Как же не любите! - продолжала Мерова, совершенно не обратившая внимания на его восклицание. - Как только услыхал, что она приехала, сейчас же велел ее принять и сам явился. Чтобы успокоить Мерову, Бегушев сознался, что в самом деле глупо было с его стороны войти к ней в комнату, когда была там Домна Осиповна, но что сделано было это чисто по необдуманности, а не по какому-нибудь чувству. "Не мальчишка же я..." - заключил он. - Вы хуже, чем мальчишка, - перебила его уже со слезами на глазах больная, - вы старый волокита... Домна Осиповна хорошо вас знает... Но я вам не позволю этого делать, вы не смейте меня дурачить и обманывать. - Прежде всего вы не волнуйтесь, это для вас очень вредно!.. - продолжал ее успокаивать Бегушев. - Нет, я хочу волноваться, я буду нарочно волноваться, чтобы мне не оставаться в живых! - говорила Мерова и стукнула ручкой по кровати. Бегушев не выдержал и тоже вспылил. - В таком случае плачьте, сколько вам угодно!.. - сказал он и, встав, хотел было уйти, но Елизавета Николаевна схватила его за полу сюртука. - А, вы уж и бежать!.. Ах да, обрадовались; но я вас убью, если вы уйдете, слышите!.. - почти кричала она. Бегушев при этом невольно вспомнил рассказы Тюменева про ее порывистый нрав, превосходящий даже характер Домны Осиповны. - Целуйте меня!.. Целуйте... - бормотала между тем Елизавета Николаевна. Бегушев с удовольствием исполнил ее желание и наклонился к ней. Она обвила его шею своими худенькими ручками и начала целовать без конца. - Я тебе еще не принадлежала; но теперь хочу принадлежать, - прошептала она. Бегушев потерял, наконец, голову. Мерова в своем увлечении казалась ему очаровательною: глаза ее блистали, все тело пылало в жару. Приехавший в восемь часов доктор и раздавшийся затем звонок прервал их свидание. Бегушев поспешил уйти от Елизаветы Николаевны. Доктор, войдя к ней, заметил, что она была в тревожном состоянии, и первое, что начал выслушивать, - ее грудь; выражение лица его сделалось недовольным. - Вам больше всего надобно беречь ваше сердце, а вы его-то и не бережете, - сказал он укоризненным голосом. - Нет, ничего!.. Мне сегодня гораздо лучше!.. - отвечала безумица веселым тоном. Доктор сомнительно покачал головой и дал ей двойную дозу капель дигиталис и, уезжая, убедительно просил не волноваться и не тревожиться ничем. Бегушев, возвратясь в свой кабинет, застал там Хвостикова и Трахова. - Это какими судьбами? - воскликнул он, обращаясь к генералу и дружески пожимая его руку. - Приехал совсем с женой в Москву. - А где же его сиятельство вы подцепили? - спрашивал Бегушев. - В клубе встретились, и, можете себе представить, вдруг там кто-то выдумал, что я привез из Петербурга по современной политике важную новость, а я никого даже не видал перед отъездом оттуда, - говорил генерал с гримасой. - Передавая московские вести, я обыкновенно прибавляю, с позволения сказать: это я слышал в Москве! - сострил граф Хвостиков. - Именно! - подхватил генерал Трахов, видимо, бывший в весьма дурном расположении духа, что с ним почти всегда случалось, когда он был не в очень дальнем расстоянии от супруги своей. - Вы главное скажите Александру Ивановичу, - напомнил Трахову граф. - Главное, - продолжал тот невеселым голосом, - что в воскресенье у нас будет une petite soiree litteraire*... будут читать драму жены... Я профан в этом деле, хоть и очень люблю театр... ______________ * маленький литературный вечер... (франц.). - Драма будет ко времени... ко времени... - подхватил опять Хвостиков. - Может быть, - согласился генерал и отнесся к Бегушеву: - Жена умоляет вас, cousin, приехать к нам и прослушать ее творение. Вы хоть и пикируетесь с ней всегда немножко, но она вас бесконечно уважает. Бегушев молчал. - Приедете? - повторил генерал. - А в противном случае она меня со света сгонит. Бегушев колебался еще несколько мгновений: драма кузины заранее ему представлялась чем-то бесконечно бездарным, мертвящим; но, будучи исполнен собственного счастья, он обещался быть. - Merci, тысячу раз merci... - произнес генерал. - Но теперь вот еще задача! Жена желает, чтобы драму читала актриса Чуйкина... Она где-то слышала ее, как она декламировала поэму Глинки "Капля"... Vous connaissez cet ouvrage?* ______________ * Вы знаете это произведение? (франц.). - Слыхал об нем, - отвечал Бегушев. - On dit*, что это высокое произведение!.. Quant a moi, pardon, je ne le comprends pas...** Я случайно прочел эту поэму, найдя ее в библиотеке покойного тестя, который был - вы, вероятно, слыхали - заклятый масон, носил звание великого провинциального мастера и ужасно дорожил всеми подобными писаниями. ______________ * говорят (франц.). ** Что касается меня, то я, простите, его не понимаю... (франц.). - Но отчего же Татьяна Васильевна сама не хочет нам прочесть своей драмы? - спросил Бегушев. - Ссылается на голос... говорит, что голос у ней слаб, а она желает, чтобы каждое слово из ее пьесы все слышали... Авторское, знаете, самолюбие, но трудность тут та, что подай ей непременно Чуйкину, которую, конечно, я видал, и она всегда мне напоминала парижскую кухарочку, а в то же время, по слухам, очень горда и вдруг на приглашение мое скажет: "Же не ве па, же не пе па, же не манж па де ля репа"*. ______________ * Эта рифмованная шутка означает: "Я не хочу, я не могу, я не ем репы". - По-моему, вот какой тут самый практический путь! - отозвался граф Хвостиков. - Чуйкина живет с Офонькиным, который ее никуда без себя не пускает... Единственное средство - ехать вам, генерал, к Офонькину и пригласить его вместе с Чуйкиной. Генерала покоробило. - C'est impossible!..* - воскликнул было он сначала. ______________ * Это невозможно!.. (франц.). - Иначе она не поедет! - повторил граф настойчиво. - Но когда же ехать? - спросил генерал. - Сейчас!.. Я хоть и враг Офонькина, но с вами поеду! - отвечал граф. Генерал вопросительно взглянул на Бегушева. - Как вы, cousin, думаете: можно? - сказал он тому. - Это дело вашего вкуса, - отвечал ему Бегушев. - Mon Dieu, какой тут мой вкус!.. Я только жертва и мученик моей жены! - воскликнул генерал плачевным голосом. - Но подобное приглашение, полагаю, не понравится и Татьяне Васильевне... Она так щепетильна и строга в этом отношении! - проговорил Бегушев. - Для драмы своей она готова идти на все... человека, кажется, убить способна! - заметил генерал. - Ничего, поедемте! - ободрил его Хвостиков. Генерал пожал плечами и согласился. Когда они приехали к Офонькину, то застали его сбирающимся уехать из дому и отправиться именно к Чуйкиной; он был уже в передней и держал в руках завернутый в бумагу толстый кусок шелковой материи, которую и вез ей в подарок. Увидев знакомую ему фигуру графа Хвостикова, Офонькин сделал недовольную мину; но, взглянув на его сопутника в генеральских погонах, он вдруг почувствовал страх. Офонькин подумал, что Трахов - какой-нибудь жандарм и приехал брать его за то, что он на днях очень развольнодумничался в клубе и высказал пропасть либеральных мыслей. - Прошу покорнейше сюда, - сказал он, сразу попятясь назад и сбрасывая проворно свое пальто, а затем пригласил гостей садиться; ему продолжало мниться, что генерал приехал к нему по доносу Хвостикова, от которого Офонькин всякой гадости ожидал. - Чем могу служить? - спросил он. - Очень многим и очень малым, - отвечал развязнейшим тоном граф. - Вы хороший знакомый madame Чуйкиной, а супруга генерала написала превосходную пьесу, которую и просит madame Чуйкину, со свойственным ей искусством, прочесть у ней на вечере, имеющемся быть в воскресенье; генерал вместе с тем приглашает и вас посетить их дом. Генерал, бывший сначала очень смущен и не могший равнодушно видеть толстого и черномазого шиворотка Офонькина, наконец, приосанился немного и проговорил: - Вы нас очень обяжете вашим посещением. Офонькин думал было отказаться; но, заметив на Трахове генеральский погон, счел за лучшее не сказать ничего решительного. - Я передам ваше желание madame Чуйкиной и какой получу от нее ответ, вас уведомлю, - проговорил он. - Нет, уж вы категорически скажите нам, можете ли вы и madame Чуйкина приехать читать, - настаивал граф. - И я вас прошу об этом, - повторил за ним генерал. - Вы знаете, какой огромный талант у madame Чуйкиной, ей стыдно закапывать его; пьеса скоро будет поставлена на сцену, автору она доставит славу, а madame Чуйкиной прибавит еще новую ветвь к ее лавровому венку!.. - расписывал Хвостиков. - Madame Чуйкина, вероятно, согласится и приедет! - изъяснил, наконец, Офонькин, видимо, подкупленный похвалами графа. - Мы будем очень рады ее посещению, - произнес генерал; у него уже пот со лба выступил от всех этих объяснений и хлопот. -