Дворянское собрание, где устраиваются очень хорошенькие вечера, потом бывает в театре, гуляет по бульварам, которые от нее два шага! Все эти слова доктора Бегушев хорошо запомнил и вместе с тем, по своей подозрительности, подумал, что зачем Перехватов, ухаживая, как говорят, за Домной Осиповной, отправляет ее за границу? Он, может быть, как некогда сделать и сам Бегушев хотел, предполагает увезти ее от мужа. Перехватов в самом деле желал удалить Домну Осиповну, но только не от мужа, а от начавшего за ней ухаживать Янсутского. - А вы, скажите, бывали за границей? - спросил Бегушев, желая позондировать доктора в этом отношении. - Был... Я в тамошних университетах, собственно, и готовился на степень доктора. - Но опять съездить не думаете? - Очень бы хотелось, но как это сделать: практика у меня большая, на кого ее оставить? Бегушев понял, что ему от доктора больше ничего не добиться. Тому тоже пора было ехать по другим визитам. Он раскланялся. Со следующего дня Бегушев повел совершенно несвойственную ему жизнь. Он все утра, часов с одиннадцати до пяти, гулял по бульварам, а вечером обыкновенно бывал в обоих театрах, Большом и Малом. Явно, что Бегушев ожидал где-нибудь из этих мест встретить Домну Осиповну. Ему хотелось хоть раз еще в жизни видеть ее красивое лицо. Судьба, наконец, над ним сжалилась. Просматривая однажды газету, Бегушев наткнулся на напечатанное крупными буквами объявление об имеющемся быть в скором времени танцевальном вечере в зале Дворянского собрания. Бегушев порывисто позвонил. Вошел молодой лакей. - Граф дома? - спросил его с нетерпением и беспокойством Бегушев. - Дома-с! - отвечал тот. - Зови его ко мне сию минуту! Лакей быстро побежал наверх к графу, который, по решительному отсутствию денег, несколько дней не выходил из дома, а все время употреблял на то, что читал скабрезные французские романы, отрытые им в библиотеке Бегушева. На приглашение хозяина он немедленно сошел к нему. - Mon cher, - сказал ему почти нежным голосом Бегушев, - в четверг бал в Дворянском собрании; мне хочется быть там, вы тоже поедете со мной. Будьте так добры, поезжайте в моих санях, возьмите два билета: себе и мне. Бегушев при этом подал графу пятидесятирублевую бумажку. - Но, mon cher, - воскликнул граф в свою очередь, - кроме билета, мне туалет мой не позволяет нынче бывать на балах. - Сделайте себе туалет новый; вот вам к этим деньгам еще сто рублей!.. - говорил Бегушев. - Merci, тысячу раз merci! - говорил граф Хвостиков, с удовольствием засовывая деньги в карман. - Ну и потом... - продолжал Бегушев, совершенно потупляясь, - не зайдете ли вы к вашему другу, Домне Осиповне, и не узнаете ли: будет она в собрании?.. - Непременно зайду!.. Я сам это думал! - подхватил граф, хотя вовсе не думал этого делать, - на том основании, что он еще прежде неоднократно забегал к Домне Осиповне, заводил с ней разговор о Бегушеве, но она ни звука не произносила при этом: тяжело ли ей было говорить о нем или просто скучно, - граф не знал, как решить! - Только, пожалуйста, вы не скажите ей, что я вас подсылаю! - О, mon cher, что ж ты меня за ребенка такого считаешь, - отвечал граф и уехал прямо к Домне Осиповне, а в пять часов явился аккуратно к обеду Бегушева и имел торжествующий вид. - Будет! - сказал он лаконически, так как стеснялся присутствием Аделаиды Ивановны. - Благодарю! - отвечал ему лаконически и Бегушев. Но у старушки не прошли мимо ушей эти фразы. Она почти догадывалась, о ком они были сказаны. Аделаида Ивановна давно интересовалась узнать об отношениях ее брата к m-me Олуховой, и когда ее Маремьяша, успевшая выведать у людей Бегушева все и про все, сказала ей, что Александр Иванович рассорился с этой дамой, Аделаиде Ивановне было это чрезвычайно неприятно: она очень не любила, когда люди ссорились! Глава XII Перед балом в Дворянском собрании Бегушев был в сильном волнении. "Ну, как Домна Осиповна не будет?" - задавал он себе вопрос и почти в ужас приходил от этой мысли. Одеваться на бал Бегушев начал часов с семи, и нельзя умолчать, что к туалету своему приложил сильное и давно им оставленное старание: он надел превосходное парижское белье, лондонский фрак и даже слегка надушился какими-то тончайшими духами. Графу Хвостикову Бегушев объявил, чтобы тот непременно был готов к половине девятого. - Но зачем же так рано? - возразил было граф. - Я всегда люблю рано приезжать! - сказал ему сурово Бегушев; но в сущности он спешил быть в собрании, чтобы не прозевать Домны Осиповны, а то, пожалуй, он разойдется с ней и не встретится целый вечер. Приехав с графам Хвостиковым в собрание, Бегушев остановился в первой же со входа комнате и сел на стул около самых входных дверей. - Ты тут останешься? - спросил его граф, начинавший догадываться о тайной мысли Бегушева. - Тут! - отвечал тот. Граф в своем освеженном туалете пошел бродить по совершенно еще пустым залам. Публика начала съезжаться только в конце десятого часа. Бегушев все это время глаз не спускал со входных дверей и еще издали увидал входящую Домну Осиповну в сопровождении Янсутского. Одета она была к лицу, со вкусом и богато. Бегушев поспешил пройти в большую залу и встал около колонны, опять потому же, что Домна Осиповна непременно должна была пройти мимо него. Она действительно прошла и уже под руку с Янсутским, шедшим гордо и почти презрительно смотревшим на всю публику. С Бегушевым Домна Осиповна была несколько мгновений почти лицом к лицу и вначале заметно взволновалась, но потом сейчас же овладела собой и взглянула в сторону. Янсутский не поклонился Бегушеву; тот ему тоже не пошевелил головой. Затем Янсутский что-то такое шепнул Домне Осиповне. Она сделала при этом небольшую гримасу и ничего ему не ответила. Бегушев по-прежнему оставался у колонны и принял как бы спокойный вид; его порадовало весьма маленькое обстоятельство: Домна Осиповна, отойдя довольно далеко, обернулась и очень пристально взглянула на него. Подан был сигнал к началу танцев. Перед Бегушевым неожиданно предстал вырвавшийся из тесной толпы граф Хвостиков. - Она здесь! - произнес он радостно-задыхающимся голосом. - Я видел ее! - отвечал Бегушев, стараясь по-прежнему оставаться спокойным. - Я приглашу ее сейчас, на кадриль и повыспрошу! - объяснил граф и опять юркнул в толпу. Бегушев затем все внимание и зрение свое устремил на танцующих, потому что посреди их заметил Домну Осиповну. Она танцевала с Янсутским и ходила, как гордая пава, что было несколько смешно, но Бегушеву не показалось это смешным. Во время пятой фигуры сзади его раздался голос: - Александр Иванович, вот где я вас встречаю!.. Бегушев оглянулся. Это говорил молодой русский художник, с закинутой назад гривой волос и во фраке, из которого он заметно вырос. - Ту картину мою, которую вы видели у меня в Риме и одобряли, я кончаю!.. - говорил художник, простодушно воображавший, что весь мир более всего озабочен его картиной. - Не заедете ли ко мне в мастерскую взглянуть на нее... Я помню, какие прекрасные советы вы мне давали. - Если будет время, - заеду! - отвечал ему сухо Бегушев. Ему ужасно было досадно, что художник, стоя перед ним, совершенно закрывал ему своею косматою головой Домну Осиповну; но тот, разумеется, этого не понимал и продолжал ласково смотреть на Бегушева. - Какое у вас прекрасное лицо, Александр Иванович! - сказал он. - Сколько в нем экспрессии... Вот если бы вы когда-нибудь позволили мне снять с вас портрет, - какое бы это удовольствие для меня было! Бегушев молчал. Художник, наконец, поотодвинулся с своего места и дал ему возможность снова наблюдать Домну Осиповну, хоть и ненадолго, так как танцы кончились, и ее не видать стало. В продолжение всего своего наблюдения Бегушев заметил к удовольствию своему, что Домна Осиповна почти не разговаривала с Янсутским, но в ту сторону, где он стоял, вскидывала по временам глаза. Следующую кадриль Домна Осиповна танцевала с графом Хвостиковым. Бегушев видел, что граф со своей, хотя несколько и старческой, ловкостью немедля начал занимать Домну Осиповну. Она внимательно прислушивалась к его словам, что же означало выражение лица ее, определить было трудно. Кажется, оно более всего дышало грустью; словом, надежды моего пятидесятилетнего героя все более и более росли, но вдруг ему кинулся в глаза доктор Перехватов, стоявший на противоположной стороне боковой эстрады в щегольском фраке, в белом галстуке, туго натянутых белых перчатках, - и к нему прямо направилась Домна Осиповна. Увидав ее, Перехватов, спустившись с двух - трех ступенек эстрады, подошел к ней и подал ей руку. Затем они ушли в другие залы. Все это точно ножом кольнуло Бегушева в сердце. Утомившись, наконец, стоять, он опустился на одну из ближайших красных скамеек и потупил голову. Ему припомнилось, что в этой же зале и он когда-то ходил с Домной Осиповной под руку, ходил бы, может быть, и до сей поры, если бы сам все, в своем бешеном безумстве, не разломал и не исковеркал! Граф Хвостиков между тем на средине освободившегося от толпы зала разговаривал с каким-то господином, совершенно седым, очень высоким, худым и сутуловатым, с глазами как бы несколько помешанными и в то же время с очень доброй и приятной улыбкой. Господин этот что-то с увлечением объяснял графу. Тот тоже с увлечением отвечал ему; наконец, они оба подошли к Бегушеву. - Все идет отлично! Оставайся непременно ужинать, - шепнул прежде всего граф Бегушеву, а потом присовокупил, показывая на товарища своего: - Господин Долгов желает возобновить свое старое знакомство с вами! Бегушев, как ни расстроен был, но узнал Долгова, своего старого товарища по пансиону и по университету. - Здравствуйте! - сказал Бегушев, приветливо пожимая его руку. Он любил Долгова за его хоть и бестолковое, но все-таки постоянно идеальное направление. Долгов в каждый момент своей жизни был увлечен чем-нибудь возвышенным: видел ли он, как это было с ним в молодости, искусную танцовщицу на сцене, - он всюду кричал, что это не женщина, а оживленная статуя греческая; прочитывал ли какую-нибудь книгу, пришедшуюся ему по вкусу, - он дни и ночи бредил ею и даже прибавлял к ней свое, чего там вовсе и не было; захватывал ли во Франции власть Людовик-Наполеон, - Долгов приходил в отчаяние и говорил, что это узурпатор, интригант; решался ли у нас крестьянский вопрос, - Долгов ожидал обновления всей русской жизни. В искренность всех этих увлечений Долгова Бегушев верил, но в силу - нет: очень их было много и чрезвычайно они были разнообразны! Долгов сел рядом с Бегушевым на скамейку, а граф опять к кому-то убежал. Долгов, подобно Бегушеву, также склонил свою голову; видимо, что жизнь сильно помяла его. - Вы в деревне живете? - спросил Бегушев: он давным-давно не видал Долгова. - Жил было в деревне, - отвечал тот, - хотел настоящим фермером сделаться, сам работал - вон мозоли какие на руках натер! - И Долгов показал при этом свои руки, действительно покрытые мозолями. - Но должен был бросить все это. - Отчего? - Семья подросла! Семью надо было воспитывать. - А велика? - Слава богу, четыре сына и три дочери; но средства очень ограниченные... Мне бы весьма желалось приехать к вам и побеседовать, знаете, этак по душе, как прежде беседовали. - Приезжайте! - сказал Бегушев. Снова явившийся граф Хвостиков прервал их беседу. - Надо ужинать идти!.. Наши знакомые отправились!.. - сказал он с ударением. Бегушев понял его и поднялся с своего места. - Пойдемте, поужинаем вместе! - отнесся он к Долгову. - Хорошо! - согласился тот. Когда Бегушев пришел в столовую, то Домна Осиповна, Янсутский, доктор Перехватов, а вместе с ними и Офонькин сидели уже за отдельным небольшим столом. Граф Хвостиков тоже потребовал, чтобы и для их компании дали отдельный стол. Когда они разместились, то мимо их прошел волосатый художник. - Присядьте к нам ужинать! - сказал ему Бегушев, желавший его немного вознаградить за свою недавнюю сухость к нему. Художник несколько замялся: у него ни копейки не было в кармане денег. - Это Александр Иванович дает ужин своим друзьям!.. - поспешил ему пояснить граф Хвостиков, очень хорошо ведавший на себе эту болезнь. Художник сел к столу. Нельзя вообразить себе людей, более непохожих между собою, как те, которые сидели с Домной Осиповной, и те, которые окружали Бегушева: они по нравственному складу как будто бы были существами с разных планет, и только граф Хвостиков мог витать между этими планетами и симпатизировать той и другой. Вскоре в столовой желающих ужинать все более и более стало прибывать; некоторые из них прямо садились и начинали есть, а другие пока еще ходили, разговаривали, и посреди всего этого голос Янсутского раздавался громче всех. Он спорил с Офонькиным. - Русские женщины, уверяю вас, - самые лучшие в мире!.. - говорил он, мельком взглядывая на Домну Осиповну. - Есть еврейки очень хорошенькие!.. - возражал ему тот с любострастной улыбкой. - Подите вы с вашими еврейками! Особенно они хороши у нас в Виленской, Ковенской губернии: один вид их так - брр!.. (Этим сотрясением губ своих Янсутский хотел выразить чувство омерзения.) У нашей же русачки глаза с поволокою, ресницы длинные! - говорил он, опять-таки взглядывая на Домну Осиповну, у которой в самом деле были ресницы длинные, глаза с поволокой. - Румянец... - натуральный, вероятно, он предполагал сказать, но остановился. - Вероятно, во всех странах есть хорошенькие женщины и дурные! - выразила свое мнение Домна Осиповна. - Да!.. Да! - подтвердил Офонькин. Бегушев, сверх обыкновения ничего почти не евший, исподлобья, но беспрерывно взглядывал на Домну Осиповну. Она тоже ничего не кушала и только прихлебывала несколько раз вина из рюмки. Болтовню Янсутского, который перешел уж на неблагопристойные анекдоты, она не слушала и очень часто обращалась с разговорам к сидевшему рядом с ней доктору. Хоть слова ее, почти все долетавшие до Бегушева, были совершенно пустые, но ему и то не понравилось. Перед жареным, когда на том и другом столе было подано шампанское, Хвостиков наклонился к Бегушеву и шепнул ему: - Я предложу тост за дам; ты встань, подойди к Домне Осиповне и выпей за ее здоровье! - Я тебя убью, если ты сделаешь это! - произнес почти со скрежетом зубов Бегушев. Граф Хвостиков мысленно пожал плечами: Бегушев ему казался робким мальчишкой... школьником; да и Домна Осиповна была ему странна: когда он говорил с нею в кадрили о Бегушеве или, лучше сказать, объяснял ей, что Бегушев любит ее до сих пор без ума, она слушала его внимательно, но сама не проговорилась ни в одном слове. К концу ужина Янсутский, как водится, значительно выпил и, забыв, что он не поклонился даже Бегушеву, подошел к нему и, подпершись обеими руками в бока, сказал: - А мы с вами, Александр Иванович, разве не разопьем бутылочку? - Нет, не разопьем! - проговорил тот. - Почему? - Я не пью вина! - отвечал Бегушев. Янсутский перед тем только видел, что он пил вино. - Гм! - произнес язвительно Янсутский и, повернувшись на одной ноге, отправился на прежнее место. - Шампанского! - крикнул он. Домна Осиповна что-то негромко, но строго ему сказала. - Не могу! Я сегодня в экзальтированном состоянии, - отвечал Янсутский. Домна Осиповна насмешливо улыбнулась. - А вам смешно это? - спросил ее Янсутский. - Не смешно, а удивляюсь только! - отвечала, слегка пожимая плечами, Домна Осиповна. - И мне тоже удивительно, - подхватил злобно Янсутский. При всем этом разговоре доктор на лице своем не выражал ничего; он даже встал из-за стола и направился к Бегушеву. - Начали, наконец, и вы немножко развлекаться? - сказал он ему. - Если вы находите, что быть в этой духоте и толкотне наслаждение, так, пожалуй, я развлекаюсь!.. - отвечал резко и насмешливо Бегушев: он на доктора еще более злился, чем на Янсутского. Перехватов после того отошел от него и стал ходить по столовой, встречаясь, здороваясь и перекидываясь словами со множеством своих знакомых. Домна Осиповна смотрела то на него, то на Бегушева, у которого за столом начался между Долговым и молодым художником горячий спор. - Микеланджело гигант!.. Великан!.. - восклицал Долгов, разгоряченный вином, которого обильно ему подливал граф Хвостиков. - Я согласен, что он гигант, но не для нашего времени! - возражал ему, тоже горячась, молодой художник. - Для всех времен и для всех веков! - восклицал Долгов. - Вот это-то и скверно в нынешних художниках: они нарисуют три - четыре удачные картинки, и для них уж никаких преданий, никакой истории живописи не существует! - Нет, существует, - петушился не менее его художник, - скорее для таких судей, как вы, не существует школы современных художников, потому что вы ничего не видали! - Я все видел! - закричал было Долгов и остановился, потому что Бегушев в это время порывисто встал из-за стола. Никто не понимал, что такое с ним. Дело в том, что доктор, пройдя несколько раз по столовой, подошел опять к Домне Осиповне и сказал ей негромко несколько слов. Она в ответ ему кивнула головой и поднялась со стула. - Разве вы не со мной едете? - спросил ее громко на всю залу Янсутский. - Нет, я еду с Перехватовым. - Предпочтение!.. Доколотить хотите меня! - проговорил со злобою и с перекошенным ртом Янсутский. - Не очень, я думаю, этим доколочу вас! - сказала Домна Осиповна и пошла. Доктор последовал за ней. Бегушев, как бы не дающий себе отчета в том, что делает, тоже шел за ними. В той комнате, где раздают платье, он увидел, что Домна Осиповна и доктор вместе потребовали свои шубы, и затем у надетого Домною Осиповною капора, который к ней очень шел, Перехватов завязывал ленты, и она ему за это улыбалась ласково!.. Если бы Бегушев не прислонился в эту минуту к стене, то наверное бы упал, потому что у него вся кровь бросилась в голову: ему все сделалось понятно и ничего не оставалось в сомнении. Домна Осиповна, обернувшись и увидав Бегушева, в свою очередь вспыхнула, как будто ей сделалось стыдно его; с лестницы она стала спускаться медленно. Доктор следовал за ней; на лице его виден был чуть заметный оттенок насмешки. Сев в карету с доктором, Домна Осиповна вся спряталась в угол ее и ни слова не говорила. Доктор тоже молчал и только у самого почти ее дома спросил ее: "Вы, кажется, нехорошо себя чувствуете?" - "Немножко!" - отвечала она, и, когда карета, наконец, подъехала к крыльцу, Перехватов еще раз спросил Домну Осиповну: "Вы не позволите к вам зайти?" - "Нет! - проговорила она. - Я очень устала!" Доктор пожал торопливо поданную ему Домною Осиповною руку и уехал. Она же быстро поднялась по лестнице, прошла через все парадные комнаты в спальню свою и бросилась на диван. - Маша, дай мне ножницы!.. Поскорей!.. Меня очень душит!.. - вскричала она. Испуганная горничная прибежала с ножницами. - Разрезывай мне платье и корсет! - продолжала задыхающимся голосом Домна Осиповна. Горничная дрожащими руками то и другое частью расстегнула, а частью разрезала, так что платье, вместе с корсетом, спало с Домны Осиповны, и она осталась в одном белье. Накладные волосы прически Домна Осиповна своими руками сорвала с головы и бросила их. - Ступай, оставь меня! - приказала она горничной; та, не убрав ничего, ушла. Глаза Домны Осиповны, хоть все еще в слезах, загорелись решимостью. Она подошла к своему письменному столу, взяла лист почтовой бумаги и начала писать: "Мой дорогой Александр Иванович, вы меня еще любите, сегодня я убедилась в этом, но разлюбите; забудьте меня, несчастную, я не стою больше вашей любви..." Написав эти строки, Домна Осиповна остановилась. Падавшие обильно из глаз ее слезы мгновенно иссякли. - Нет, - сказала она, закидывая рукою свои красивые распустившиеся волосы. О, как в этом виде всегда любил ее Бегушев! - Нет, я не буду с ним совершенно откровенна!.. Он очень оскорбил мое самолюбие, когда я еще ни в чем не была перед ним виновата!..  * ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ *  Глава I С наступлением великого поста Аделаида Ивановна каждый день начала ходить к заутрене и к обедне. В старом салопчике, старом капоре, ведомая под руку Маремьяшей, она часов в шесть утра направлялась по грязной, но подмерзшей мостовой в свой приход. Сухой великопостный звон раздавался по всей Москве; солнце в это время уже всходило, и вообще в воздухе становилось хорошо; по голым еще ветвям деревьев сидели, как черные кучи, грачи. Бегушев, не спавший ночи почти напролет, наблюдал все это из окна. Как он в эти минуты завидовал сестре и желал хоть день прожить ее безыскусственною жизнью! В одно утро Аделаида Ивановна, выходя со своей половины, чтобы отправиться к заутрене, вдруг увидала Бегушева совсем одетым и даже в бекеше. Старушка перепугалась. - Что это, друг мой, ты так рано поднялся? - спросила она. - Я с тобой отправляюсь в церковь, - отвечал Бегушев. - Ах, это хорошо!.. Очень хорошо!.. - подхватила с удовольствием Аделаида Ивановна: ей одно только не нравилось в брате, - что он мало молился. Церковь в приходе Бегушева была маленькая, приземистая. Она точно присела и поушла в землю; при входе во внутрь ее надобно было перешагнуть ступеньку не вверх, а вниз; иконостас блистал сусальным золотом и ярко-малиновым цветом бакана{218}. Стенная живопись, с подписями внизу на славянском языке, представляла, для Бегушева по крайней мере, довольно непонятные изображения: он только и узнал между ними длинную и совершенно белую фигуру воскресающего Лазаря{218}. Заутрени наши состоят почти исключительно из чтения. Псаломщик, в пальто, стриженый и более похожий на пожилого приказного, чем на причетника, читал бойко и громко; но уловить из его чтения какую-нибудь мысль было совершенно невозможно: он точно с умыслом останавливался не на запятых, выкрикивал слова ненужные и проглатывал те, в которых был главный смысл, и делал, кажется, это, во-первых, потому, что сам плохо понимал, что читал, а потом и надоело ему чрезвычайно это занятие. Маремьяша, стоявшая около Аделаиды Ивановны, беспрерывно крестилась и при этом, для выражения своего усердия, она руку свою закидывала несколько на спину, чтобы сделать таким образом крестное знамение больше, и потом быстро, как бы на шалнере, сгибалась и точно так же быстро выпрямлялась. Аделаида Ивановна, по слабости ног своих, молилась сидя и перебирала своими пухленькими ручками четки. У Бегушева тоже через весьма короткое время невыносимейшим образом заломило ноги, и он невольно опустился на ближайший стул. Вышел священник и, склонив голову немного вниз, начал возглашать: "Господи, владыко живота моего!" Бегушев очень любил эту молитву, как одно из глубочайших лирических движений души человеческой, и сверх того высоко ценил ее по силе слова, в котором вылилось это движение; но когда он наклонился вместе с другими в землю, то подняться затруднился, и уж Маремьяша подбежала и помогла ему; красен он при этом сделался как рак и, не решившись повторять более поклона, опять сел на стул. Скука овладела им невыносимая. Отправляясь с сестрой в церковь, Бегушев надеялся богомольем хоть сколько-нибудь затушить раздирающий его душу огонь, в которой одновременно бушевали море злобы и море любви; он думал даже постоянно ходить в церковь, но на первом же опыте убедился, что не мог и не умел молиться!.. В нем слишком много было рефлексии; он слишком много знал религий и понимал их суть!.. По окончании заутрени псаломщик вошел в алтарь и сказал священнику, что "господин Бегушев, этот богатый из большого дома, что на дворе, барин, желает с ним переговорить". - Сюда пожалует? - спросил священник. - Да-с! - Очень рад!.. Я всегда готов к услугам Александра Ивановича, - произнес священник. У Бегушева в доме каждый праздник обыкновенно принимали священников с их славлением и щедро им платили; только он сам редко к ним выходил, и место его заступали прежде Прокофий и Минодора, а теперь Аделаида Ивановна, а иногда и граф Хвостиков. Войдя в алтарь, Бегушев пожал священнику руку, и тот ему тоже пожал. - У меня к вам, батюшка, покорнейшая просьба, - начал Бегушев. - Вам, конечно, известны бедные прихожане ваши. Я желал бы им помочь, особенно многосемейным, больным и старым! Такого рода просьбы священник никак не ожидал. Сначала он откашлянулся, а потом проговорил: - Мы, признаться, не всех наших прихожан знаем; я вот поспрошу кой у кого. - У меня брат-с родной - очень бедный чиновник без места!.. - проговорил псаломщик. - Грех тебе, Иван Степанович, говорить это!.. - возразил ему священник. - Брат твой мог бы питаться!.. - И питался прежде, - перебил его дерзко псаломщик, - а тут как почти год в Титовке{219} продержали... - За что ж его в Титовке продержали? - спросил Бегушев. - Невинно, без всякой причины, - отвечал псаломщик. Священник и на это махнул рукой. - Как без причины?.. У Иверских ворот облокатствовал: наплутовал там невесть сколько, а ты говоришь - без причины... - сказал он. - Плутуют и у алтарей господних! - возразил опять дерзко псаломщик. Бегушев ожидал, что они разбранятся. - Так вы, батюшка, узнаете мне?.. - поспешил он отнестись к священнику. - Непременно разведаю, у кого лишь можно, хоть все-таки советую вам справиться и в квартале, ибо там доскональнее это должны знать. - В квартале? - спросил с удивлением Бегушев. - В квартале... Потому что мы, священники, что ж? Придем в дом со славой, пославим и уйдем; а полицейский во всякое время вхож в дом и имеет право войти. - Совершенная противоположность Англии: там пастор имеет право войти всегда в дом, а полисмен - никогда! - Англия - страна просвещенная, - возразил священник, - а у нас, особенно последнее время, стало очень трудно жить духовенству; в нашем, примерно, приходе все почти дома скупили либо немцы, либо жиды; дворянство почти не живет в Москве... купечество тоже сильно ослабло в вере. - Нынче причту помогать надо, вот кому! - заметил псаломщик. - Пожалуй, что и так, - согласился с ним на этот раз священник. Бегушев очень хорошо понял, что у священнослужителей лично для себя разгорелись глаза на его карман; а потому, сочтя за лишнее с ними долее разговаривать, он раскланялся и ушел. На паперти, впрочем, его нагнал трапезник, - это уж был совсем отставной солдат с усами, бакенбардами и даже в штанах с красным полинялым кантом. - Ваше превосходительство, не пожертвуете ли чем-нибудь бедному трапезнику! - больше как бы отрапортовал он. - Вы из духовного звания? - спросил его Бегушев. - Сын протопопа, ваше превосходительство, и по несчастию... в трапезниках теперь очутился. - Отчего? - Оттого, что я тут маленько слаб!.. И трапезник щелкнул себя по галстуку. - Тут много заливаете? - повторил Бегушев. - Много-с! - подтвердил трапезник. Такая откровенность его понравилась Бегушеву; он дал ему три рубля серебром. Трапезник быстро, так что Бегушев не успел остеречься, поцеловал у него руку. - А это уж глупо! - сказал ему с досадой Бегушев. - Виноват, ваше превосходительство, - отвечал трапезник, прикладывая руки по швам. В тот же самый день, часов в одиннадцать утра, Бегушев решился сходить и в квартал, в надежде, что там не узнает ли чего-нибудь о бедных. Выйдя из дому пешком, он обратился к первому же городовому. - Где третий квартал помещается?.. - спросил он. - Недалеко тут, ваше благородие, налево и во второй переулок направо, - отвечал городовой. - Ты мне, любезный, не так отвечай, а скажи: в каком именно по названию переулке и в чьем доме?.. - Дому фамилию, ваше высокородие, я не запомню; переулка - тоже! - В таком случае проводи меня или, может быть, и сам не найдешь? Городовой рассмеялся добродушно. - Как не найти, ваше благородие; только мне нельзя, - я на посту! - Но у кого же мне узнать? - расспрашивал терпеливо Бегушев. - Сейчас, ваше благородие, я кликну! - отвечал городовой и, побежав к будке, крикнул: - Самойлов! На этот зов из будки выскочил другой городовой - в рубашке и с куском пирога во рту. - В чьем доме квартал и как тут переулок этот зовут?.. Барин спрашивает! - сказал ему первый городовой. - В Загрябовском переулке, дом Друшелева, - отрезал тот бойко и прожевывая в то же время пирог. Бегушев пошел в Загрябовский переулок, прошел его несколько раз, но дома Друшелева нигде не было; наконец, он совершенно случайно увидел в одном из дворов, в самом заду его, дощечку с надписью: "3-й квартал". Дом же принадлежал Дреймеру, а не Друшелеву, как назвал его городовой. Когда Бегушев вошел в ворота, то на него кинулись две огромные шершавые и, видимо, некормленые собаки и чуть было не схватили за пальто, так что он, отмахиваясь только палкой, успел добраться до квартала. Квартальный, молодой еще человек, при входе его поспешил встать. - Что это у вас в общественном месте такие собаки, что пройти невозможно?.. - сказал ему Бегушев. Квартальный пожал плечами. - Что делать-с!.. Вы не поверите - всех городовых почти перекусали. - Но чьи же они? - Жильца одного!.. Адвоката без практики... - Говорит, что он очень мнителен и держит собак, чтобы не обокрали его!.. - заметил старший письмоводитель. - Да что у него украсть; ему и самому с собаками есть нечего! - возразил другой письмоводитель помоложе. - Но полиция имеет же против этого какие-нибудь средства? - сказал Бегушев. - Какие средства! - отвечал квартальный. - Должны составлять акты и представлять мировому судье, а тот сам собачник; напишет резолюцию, чтобы обязать владельца собак подпискою не выпускать собак из квартиры. - Он в свою квартиру и не пускает их... все бегают по чужим кухням, - заметил опять старший письмоводитель. - Этта тут повар из большой квартиры ловко огрел эту серую собачонку: целую кастрюлю кипятку кувырнул на нее! - рассказал письмоводитель помоложе. Квартальный и вся прочая канцелярия его засмеялась. Бегушев тем временем сел. - Вам угодно что-нибудь приказать мне? - спросил его квартальный, по-прежнему стоя на ногах. - Просьба моя вся состоит в том, чтобы вы мне сказали: есть у вас списки бедных вашего квартала? - проговорил Бегушев. Вопрос этот так же удивил квартального, как и священника. - У нас только паспорта записываются, - объяснил он, - мы стараемся наблюдать, чтобы просрочек не было и чтобы вся прислуга имела чернорабочие билеты. - Только!.. - протянул Бегушев. - Но квартал, вероятно, вы обходите каждодневно и знаете всех его жителей? - Извините... господин Бегушев, если я не ошибаюсь?.. - Бегушев, - подтвердил тот, - меня вот вы знаете! - Я видал вас часто в театре, когда бывал дежурным, а квартал я не могу весь знать, потому что поступил сюда недавно. - Но ваш помощник, может быть, знает? - Не думаю!.. Он тоже недавно перешел. - А вы не знаете? - обратился Бегушев к писарям. - Мы вот с ними поступили, - отвечали те, показывая на квартального. - В таком случае, предместник ваш не знает ли? - отнесся Бегушев к сему последнему. - И того не думаю!.. Он также был тут недолго; но для какой, собственно, надобности вам нужны списки о бедных? - проговорил квартальный. - Я желал бы помогать им немного!.. - пробормотал Бегушев. Писаря при этом все переглянулись между собою. - Для этого вам всего лучше обратиться в благотворительный дамский комитет... там все сведения есть об этом!.. - посоветовал квартальный. - Не пойду я туда! - отозвался сердито Бегушев. "Вот вам вселюбящая церковь наша и всеведущая полиция! - рассуждал он, идя домой, а затем ругнул всю Россию и больше всех самого себя: - Задумал я делать, чего совсем не умею; захотел вдруг полюбить человечество, тогда как всю жизнь никого не любил, кроме самого себя!" Дома Бегушев, как нарочно, наскочил на довольно неприятную сцену. Усевшись в своем кабинете, он услыхал, что в гостиной раздавался чей-то мало знакомый ему мужской голос, и спросил подававшего ему кофей лакея: - Кто у нас? - Князь Мамелюков приехал к Аделаиде Ивановне, - отвечал тот. Бегушев сделал недовольную мину. Князь Мамелюков был один из должников Аделаиды Ивановны, которая, будучи почти каждодневно пилима Маремьяшей, что "когда же вы, сударыня, будете собирать долги?.. Когда ж?.." - написала, наконец, циркуляр ко всем своим должникам, приглашая их приехать к ней и поговорить с ней в присутствии ее брата. Князь Мамелюков явился первый. Бегушев, знавший его немного по обществу, всегда его презирал. Князь, при своей гордой и благородной наружности, был отъявленный аферист и прожектер, только не такой невинный, как граф Хвостиков. Он тоже писал проекты, но умел их и проводить. Аделаиде Ивановне он должен был тысяч сорок и, конечно, давным бы давно мог ей выплатить; но князь очень просто рассчитал, что старушка, по своей доброте, никогда не решится подать на него вексель ко взысканию. Время пройдет, десятилетняя давность минует, старушка, бог даст, умрет, и эти сорок тысяч останутся у него в кармане. Прибыв к Аделаиде Ивановне, князь начал с того, что поцеловал ее в плечо, а затем, слегка упомянув об ее письме, перешел к воспоминаниям о том, как покойная мать его любила Аделаиду Ивановну и как, умирая, просила ее позаботиться об оставляемых ею сиротах, а в том числе и о нем - князе. Старушка сильно начала поддаваться его влиянию, как вдруг появился Бегушев. Князь Мамелюков был несколько озадачен его приходом; Аделаида же Ивановна очень обрадовалась, что брат ее и друг пришел к ней на помощь. Бегушев и Мамелюков весьма сухо раскланялись между собою. Последний снова стал продолжать прежний разговор с Аделаидой Ивановной и как бы совершенно случайно объяснил, что старший брат его - атташе при посольстве. "Знаю, знаю!" - говорила старушка. - "А младший, Петя, ее любимец, вероятно скоро будет полковником!" - "Вот как, очень рада!" - произнесла она, мельком взглядывая на брата, которому начинало сильно надоедать слушать эту ни к чему не ведущую болтовню. - Вы к сестре по делу вашему, конечно, приехали? - спросил он князя. - Да, так, по маленькому, - отвечал тот с легкой улыбкой. Он не полагал даже, что Бегушев знал об его долге Аделаиде Ивановне. - Что ж, вам угодно будет заплатить ей деньги? - продолжал Бегушев. Князь немного покраснел. - К сожалению, теперь я не могу: я в совершенном безденежье!.. - сказал он. - Тогда мы представим вексель ко взысканию!.. - отнесся Бегушев к Аделаиде Ивановне. - Да, - едва достало духу у той проговорить: она почти вся дрожала. - Но я именно о том бы и просил Аделаиду Ивановну, чтобы она мне отсрочила, - продолжал князь, окончательно смутившись. - Если угодно, я перепишу ей вексель? - Сестре деньги-с нужны, а не векселя! - сказал ему резко Бегушев. - Но Аделаида Ивановна сейчас была почти согласна!.. - заметил князь. - Нет!.. Нет, я не могу согласиться!.. Я столько времени живу без копейки, благодеянием только брата! - Александру Ивановичу есть, я думаю, из чего поддерживать вас!.. - проговорил с усмешкой князь. - Считать в моем кармане, я полагаю, вы не можете, как не считаю я в вашем! - проговорил Бегушев, едва сдерживая себя. - Нет, вы считаете некоторым образом, убеждая Аделаиду Ивановну непременно взыскать с меня деньги. - Ах, нет, нет, это я сама! - повторила еще раз старушка, хоть и трепетным голосом. - Очень жаль, - проговорил князь, вставая и натягивая перчатки, - что ни старое знакомство, ни дружба - ничто не может вас убедить подождать. Не будь брата, Аделаида Ивановна непременно бы сказала, что подождать она может, - только недолго, но тут промолчала, потому что Бегушев на нее сурово смотрел. Князь, раскланявшись, уехал. - Князь, должно быть, очень, очень запутался в своих делах! - начала Аделаида Ивановна глубокомысленным голосом. - А в душе он благородный человек. - Не серди ты меня, пожалуйста, этим "благородный человек"!.. Ты спроси, что о нем говорят в Петербурге... Его считают там за первейшего плута в России, а у нас, слава богу, плутов довольно, и есть отличные! - Ну, ты очень строг! - возразила ему кротко Аделаида Ивановна. - А ты очень добра. Вексель мне извольте сегодня же прислать, я его подам ко взысканию, - проговорил Бегушев и ушел. Аделаида Ивановна осталась в совершенно расстроенном состоянии: брата не послушаться она боялась, но и взыскивать с князя ей было совестно и жаль его; от всего этого у ней так разболелась голова, что она не в состоянии даже была выйти к столу. Бегушев решился допечь князя до последней степени и посадить его, если это нужно будет, даже в тюрьму. Хлопотать по этому делу он предположил сам, рассуждая, что помогать ему истинно несчастным вряд ли удастся; по крайней мере он будет наказывать негодяев, - и это тоже в своем роде доброе дело. Вечером у Аделаиды Ивановны произошло еще новое свидание с одним из ее должников. Часов в восемь Бегушев сидел с графом Хвостиковым, и тот ему показывал фокусы из карт; ловкость Хвостикова в этом случае была невероятна: он с одной из карт произвел такую штуку, что Бегушев воскликнул: "Как вы могли ее украсть из-под моего носа?" - "Карта - это что! А вот если бы бог привел к осени украсть где-нибудь шубу!" - сострил Хвостиков. - "Не воруйте, к осени я вам подарю шубу!" - утешил его Бегушев. Граф усмехнулся и внутренне был очень доволен, зная, что если Бегушев сказал, так и сделает это. Вдруг раздался звук тяжело въехавшей на двор кареты. - Кто бы это мог быть? - спросил Бегушев. Граф Хвостиков поспешил встать, пойти и справиться. - Сенаторша Круглова прислала к Аделаиде Ивановне внучка своего с гувернером, - проговорил он, вернувшись. Бегушев рассмеялся. - Младенцев уж начинают подсылать! - проговорил он. Перед Аделаидой Ивановной между тем, опять-таки принявшей своих посетителей в гостиной, стоял прехорошенький собой мальчик, лет десяти, и за ним мозглый{226} и белобрысый гувернер его. - Бабушка больна, она не может к вам приехать, - лепетал на французском языке ребенок, - и она вам прислала! - заключил он, показывая большой пакет. - C'est l'argent!* - подхватил гувернер. ______________ * Это деньги! (франц.). - О, благодарю, благодарю! - воскликнула на первых порах радостным голосом старушка. Гувернер, взяв у ребенка пакет, разорвал его и начал считать деньги. - Dix, trente, cinquante... cent roubles!* - сосчитал он. ______________ * Десять, тридцать, пятьдесят... сто рублей! (франц.). Лицо у Аделаиды Ивановны несколько вытянулось. - Что ж это, проценты? - произнесла она тихим-тихим голосом. - Je n'en sais rien, madame*, - отвечал гувернер. Аделаида Ивановна, впрочем, сейчас же помирилась и на этой сумме. ______________ * Я ничего об этом не знаю, мадам (франц.). - Благодари, душенька, бабушку, очень благодари, - говорила она, целуя ребенка. - Но мне надобно дать вам записочку, что я получила деньги, - отнеслась она к гувернеру. - Non, non, c'est inutile, madame!* - отвечал гувернер и пояснил, что сенаторша не приказала брать никаких расписок от Аделаиды Ивановны. ______________ * Нет, нет, это не нужно, мадам! (франц.). Стук четырехместной кареты вскоре возвестил, что они уехали. Проводив гостей своих, Аделаида Ивановна вошла к брату, стараясь иметь довольное лицо. - А вот подруга моя, Оля, не так поступила, как князь: помнишь, я думаю, жену покойного сенатора Круглова?.. Она мне часть долга уплатила! Бегушев уж и не спросил сестру, как велика была эта часть. - Главное, она, бедная, очень больна, - продолжала Аделаида Ивановна, желая разжалобить брата в пользу своей приятельницы, - и присылала своего внучка, это тоже очень мило с ее стороны. Бегушев молчал. Аделаида Ивановна чувствовала, что он был недоволен ею. - А вексель на князя Мамелюкова я тебе принесла!.. С него ты взыщи!.. - проговорила она, подавая ему вексель и думая хоть тем извинить в его глазах свою слабость в отношении сенаторши Кругловой. Бегушев велел ей сделать на векселе бланковую надпись и положил его в карман себе. Когда Аделаида Ивановна возвратилась в свою комнату, Маремьяша немедленно же спросила, сколько заплатила ей сенаторша; Аделаида Ивановна призналась, что всего сто рублей. Маремьяша принялась ее точить. - Что это, сударыня, - затрещала она озлобленным голосом, - старушонка эта смеется, что ли, над вами? Мы - мужички, да и то не позволим так с собой делать!.. - И кончила свои выговоры тем, что взяла себе полученные Аделаидой Ивановной деньги в счет жалованья. - Вы знаете хорошо князя Мамелюкова? - спросил Бегушев графа Хвостикова, когда сестра ушла. - Очень хорошо. - Что, он богат или только дутый пузырь? - О, нет, напротив! - воскликнул граф. - И что ужасно обидно: я и князь в одно и то же время начали заниматься одною и тою же деятельностью - он в сотнях тысяч очутился, а я нищий! "Потому что тот умен, а ты дурак!" - подумал Бегушев. На другой день он отправился подать вексель князя Мамелюкова ко взысканию. Ему обещали, что недели через две он может надеяться взыскать по этому векселю, а если должник не заплатит, то посадить его в тюрьму. Бегушев был очень этим доволен, но ненадолго: в ближайших номерах одной газеты он прочел, что действительный статский советник князь Мамелюков отправился на целый год за границу. - Поди, ищи его там! - воскликнул Бегушев и разорвал газету на мелкие куски. Глава II Вскоре та же газета принесла снова известие, поразившее Бегушева и его сожильцов за одним из утренних чаев, который они сходились пить вместе, и, по большей части, все молчали. Бегушев - потому, что последнее время он как будто бы разучился говорить; граф Хвостиков был, видимо, чем-то серьезным занят: он целые утра писал, а потом после обеда пропадал на всю ночь; Аделаида Ивановна грустила, поняв, наконец, всю лживость и бесстыдство своих кредиторов: не говоря уже о поступке князя Мамелюкова, но даже ее друг, сенаторша Оля, когда Аделаида Ивановна приехала к ней навестить ее в болезни и, уже прощаясь, скромно спросила, что когда же она может от нее, милушки, получить хоть сколько-нибудь в уплату, - сенаторша рассердилась и прикрикнула на нее: - Chere Adele*, я вам так недавно уплатила, что вы не имеете даже права снова требовать этого. ______________ * Дорогая Адель (франц.). Возвратясь домой, Аделаида Ивановна тихонько проплакала целый день: ее не столько огорчило то, что сенаторша не хочет ей платить денег, как то, что она видаться с ней, вероятно, не будет после того. Когда хотели было уже расходиться из-за чайного стола, Прокофий подал Бегушеву газету; тот сердито отстранил ее рукой, но граф взял газету и, пробежав ее, воскликнул во все горло: - Скажите, какое происшествие! - и затем торопливо прочел: "Третьего мая в номера трактира "Дон" приехал почетный гражданин Олухов с девицею Глафирою Митхель. Оба они были в нетрезвом виде и, взяв номер, потребовали себе еще вина, после чего раздался крик девицы Митхель. Вбежавший к ним в номер лакей увидел, что Олухов, забавляясь и выставляясь из открытого окна, потерял равновесие и, упав с высоты третьего этажа, разбил себе череп на три части. Он был найден на тротуаре совершенно мертвым". - Mon Dieu! Mon Dieu!..* - произнесла с ужасом Аделаида Ивановна. ______________ * Боже мой! Боже мой!.. (франц.). - Дурак этакой! - проговорил Бегушев как бы равнодушно, а между тем у него щеки и губы дрожали. - Не умен, не умен!.. - подхватил граф. - Однако я сейчас же поеду к Домне Осиповне, - прибавил он, вставая. Бегушев на этот раз ничего не сказал против его намерения, и только, когда граф совсем уходил, он спросил его: - А вы, по обыкновению, поздней ночью воротитесь? - Нет, как только узнаю подробности, так и возвращусь, - отвечал граф. - Кто же это такой Олухов? - спросила хитрая Аделаида Ивановна, очень хорошо знавшая через Маремьяшу, кто такой был Олухов. - Купец один знакомый нам, - отвечал Бегушев неохотно. Аделаиде Ивановне хотелось бы спросить еще, что почему же граф Хвостиков принял такое живое участие в его смерти, но этого уже она не посмела, да и стыдно было! Бегушев после того ушел к себе в диванную. Нетерпение отражалось во всем существе его: он то садился на диван, то ложился на нем, то вставал и ходил по комнате, заглядывая каждоминутно в окна; не было никакого сомнения, что так нетерпеливо он поджидал графа Хвостикова. Тот, наконец, вернулся. - Это ужас, что такое там происходит! - воскликнул он, пожимая плечами. - Но прежде всего, пожалуйста, заплатите извозчику: я его брал взад и вперед. - Заплатят, - рассказывайте! - Вообрази, - продолжал граф, - посреди великолепной залы лежит этот несчастный; голова у него связана серебряной проволокой, губы, щеки, нос - все это обезображено!.. Тут с одной стороны полицейские... с другой - попы!.. - А Домну Осиповну ты видел?.. Огорчена она? - перебил его Бегушев. - Очень!.. - отвечал граф, но потом, спохватившись, прибавил: - Натурально, что любви к мужу у ней не было, но ее, сколько я мог заметить, больше всего возмущает позор и срам смерти: женатый человек приезжает в сквернейший трактиришко с пьяной женщиной и в заключение делает какой-то глупый salto mortale!..* Будь у меня половина его состояния, я бы даже совсем не умер, а разве живой бы взят был на небо, и то против воли! ______________ * смертельный прыжок!.. (лат.). На этих словах граф остановился: он заметил, что на глазах Бегушева навернулись слезы, из чего и заключил, что они были вызваны участием того к Домне Осиповне. - Вообще, mon cher, - снова продолжал граф, - я бы советовал тебе съездить к новой вдовице, - по словам священного писания: "В горе бе, и посетисте мене!"{230} Бегушев ничего не отвечал на перевранное графом Хвостиковым изречение священного писания, а встал и несколько времени ходил по комнате. Граф Хвостиков глядел на него внимательно. Наконец Бегушев, растирая себе грудь, глубоко вздохнул. - Я поеду к ней! - произнес он глухим голосом. - Ты истинно христианское дело сделаешь! - подхватил Хвостиков: у него снова закрадывалась надежда помирить Бегушева с Домной Осиповной и даже женить его на ней. - А когда похороны Олухова будут? - спросил тот. - Завтра! - отвечал Хвостиков и на другой день еще с раннего утра уехал из дому. Бегушев дожидался его часов до двух ночи. Граф приехал сильно пьяный. Бегушев все-таки велел его позвать к себе и стал расспрашивать. Граф и рассказать хорошенько не мог: болтал, что похороны были великолепные, что полиция палками разгоняла народ, - такое множество набралось, - и что все это, по его соображению, были раскольники. - А кто похоронами распоряжался? - спросил Бегушев. - Мерзавец этот - Янсутский! - Перехватов тоже был? - Был!.. Он все время около Домны Осиповны юлил, она почти без чувств была!.. Но потом граф изменил это показание и объяснил, что Домна Осиповна в продолжение всей церемонии держала себя с замечательной твердостью духа. - Где вы напились так? - поинтересовался Бегушев. - Да так, тут с певчими... Шампанского, я тебе, братец, скажу, пропасть было... рекой лилось!.. Я буду некролог писать Олухова... Домна Осиповна желает этого... Он был во многих отношениях человек замечательный... - бормотал граф. - Бог знает, до чего вы договорились, ступайте спать, - сказал ему Бегушев. - Пора!.. Пора!.. А ты должен непременно навестить Домну Осиповну, непременно! - заключил граф и нетвердой походкой отправился к себе наверх. Три дня и три ночи Бегушев прожил в мучительной нерешительности: каждое утро он приказывал закладывать экипаж, чтобы ехать к Домне Осиповне, и через несколько времени отменял это приказание. Он все обдумывал, что будет говорить с Домной Осиповной и как объяснит ей свой визит: - "Я приехал, - скажет он, - навестить вас в вашем неисправимом горе! А что такое горе поражает людей безвозвратно, - он знает это по опыту!" - Но все это скоро показалось Бегушеву глупым, лживым и почти насмешкой над Домной Осиповной, так как он совершенно был уверен, что смерть мужа вовсе не была для нее горем, а только беспокойством; и потом ему хотелось вовсе не то ей выразить, а прямо сказать, что он еще любит ее, и любит даже сильнее, чем прежде, - что теперешние ее поклонники не сумеют да и не захотят ее так любить! На четвертый день Бегушев пересилил себя и поехал к Домне Осиповне; пространство до ее дома ему показалось очень коротким. Ему легче бы, кажется, было, если бы она жила дальше от него; но когда он позвонил у ее подъезда, то ему захотелось, чтобы как можно скорее отворили дверь; оказалось, что и звонить было не надо: дверь была не заперта. Ее распахнул перед ним швейцар в траурной форме, а вместе с ним встретил и лакей в черном фраке. - У себя госпожа ваша? - проговорил Бегушев, чувствуя, что у него ноги в это время подкашивались. - Они нездоровы! - отвечал лакей. - Это я знаю, но вы все-таки скажите Домне Осиповне, что я приехал навестить ее, - вот вам моя карточка! Лакей пригласил его войти. Бегушев вошел и сел на первый же попавшийся ему стул в передней. Наверх вела мраморная лестница, уставленная цветами и теперь покрытая черным сукном; лакей убежал по этой лестнице и довольно долго не возвращался; наконец он показался опять на лестнице. Бегушев думал, что в эти минуты у него лопнет сердце, до того оно билось. Лакей доложил, что Домна Осиповна никак не могут принять господина Бегушева, потому что очень больны, но что они будут писать ему. Бегушев поднялся с места, сел в коляску и уехал домой. Слова Домны Осиповны, что она напишет ему, сильно его заинтересовали: "Для чего и что она хочет писать мне?" - задавал он себе вопрос. В настоящую минуту ему больше всего желалось устроить в душе полнейшее презрение к ней; но, к стыду своему, Бегушев чувствовал, что он не может этого сделать. За обедом он ни слова не сказал графу Хвостикову, что ездил к Домне Осиповне, и только заметил ему по случаю напечатанного графом некролога Олухова: - А вы не утерпели, настрочили хвалебный гимн Олухову! - Нельзя было, невозможно, - отвечал тот, пожимая плечами. "Нельзя" это, собственно, проистекало из того, что Домна Осиповна заплатила графу Хвостикову за этот некролог триста рублей. - Но как же у вас достало духу написать, что Олухов умышленно убил себя вследствие нервного расстройства от умственных занятий? - De mortuis aut bene, aut nihil*, - ответил граф. ______________ * О мертвых - или хорошее, или ничего (латинская поговорка). Бегушев справедливо полагал, что Домна Осиповна вовсе не была очень огорчена смертью мужа, но что она только была напугана и истерзана последующими сценами: привозом трупа, криками и воплями Агаши, гробовщиками, целою толпой набежавшими на двор, процедурой похорон; когда же все это кончилось, она заметно успокоилась. Приезд Бегушева к Домне Осиповне удивил ее и сильно польстил ее самолюбию. Первоначально она хотела принять его и напомнить ему, как он виноват пред ней; но она предположила, что это будет неприятно одному человеку, и не сделала того; а решилась только написать письмо к Бегушеву, которое вышло приблизительно такого содержания: "Александр Иванович! Вы приезжали ко мне... благодарю вас; я никак не ожидала этого, потому что вы мне писали, что между нами все и навсегда должно быть кончено... Неужели вы потому посетили меня, что я сделалась вдовою и что вы не встретите у меня того гадкого общества, которое вас так устрашало? Александр Иванович, "как с вашим сердцем и умом быть чувства мелкого рабом"! - приплела Домна Осиповна стих Пушкина, полагая, что он очень подходит к ее теперешнему положению... - Вы забыли, Александр Иванович, что я женщина, и самолюбивая женщина... Любя, мы все готовы переносить от того, кому принадлежим; но когда нам скажут, что нас презирают, то что же нам другое остается делать, как не вырвать из души всякое чувство любви, хоть бы даже умереть для того пришлось. Эти немногие строки я прошу вас, как благородного человека, сохранить в совершенной тайне и забыть меня навсегда; нас разделяет теперь много пропастей, и я хотела только поблагодарить вас за прошлое, которого никогда не забуду". Слова никогда и навсегда Домна Осиповна по два раза подчеркнула. В письме этом Бегушева больше всего возмутила фраза Домны Осиповны: "Когда нам скажут, что нас презирают!.." - Зачем же она лжет... Когда я говорил, что презираю ее! - вскрикнул он один на один и как бы вопрошая стены. - Она сама, развратная женщина, очень довольна, что освободилась от меня, а обвиняет других!.. И затем пошел и пошел все в том же тоне! Попасться к нему в эти минуты в лапы нельзя было пожелать никому; но судьба, как бы ради насмешки, подвела под его удары самых невинных людей! Послышался звонок. Бегушеву подумалось, что не опять ли новое письмо от Домна Осиповны. Ну, тогда он решился тоже ответить ей письмецом, и письмецом хорошим. Однако никакого письма не несли. - Кто же это приехал? - заревел Бегушев на весь дом. Вошел быстро Прокофий, тот даже испугался на этот раз барского голоса. - Это к графу Хвостикову какой-то Долгов, - сказал он. Бегушев еще более обозлился, непременно ожидая, что Долгов и к нему придет, что в самом деле через час какой-нибудь и случилось. Первый вступил в диванную своей сутуловатой и расшатанной походкой Долгов, а за ним и граф Хвостиков. Оба они переминались и, по-видимому, чувствовали неловкость. - Вы все хандрите, сказывал мне граф Хвостиков, - начал, наконец, Долгов. - Зато он все веселится, - отвечал Бегушев. По такому ответу граф Хвостиков очень хорошо понял, что большого толку не будет из того объяснения, которое он и Долгов предположили иметь с Бегушевым. - Дело вот в чем, - продолжал Долгов, даже не слыхавший слов Бегушева. - Я к вам с одним серьезным предложением... Бегушев молчал. - Согласитесь, что в России... теперь это можно сказать... время глупых увлечений печатным словом прошло... в России нет настоящей, русской газеты. Бегушев взмахнул на Долгова глазами и проговорил: - А какие же они у нас?.. Французские, что ли? - Конечно, не французские, - отвечал тот, - но я хочу этим сказать, что хорошей газеты у нас нет ни одной: один издатель похож на лавочника, который сидит с своими молодцами и торгует... Другой, как флюгер, становится под ветер и каждый год меняет свое направление... Третий - какой-то поп... Четвертый в шовинизм ударился, - словом, настоящей, честной газеты нет! - А вы думаете, что есть где-нибудь такая? - спросил Бегушев. - Да те же французские газеты! - воскликнул Долгов. - Я беру газету и понимаю, что это орган клерикалов, это - легитимистов... Бегушев захохотал. - Какое же вы удовольствие чувствуете от того, что сначала вам один лакей доложит об интересах своего патрона, потом другой? - В этом выражается борьба партий. - А что такое за благополучие партии?.. Припомните: древняя Греция пала и разрушилась по милости партий. - Разрушиться все на свете должно, и неужели, по-вашему, Людовик Четырнадцатый, говоривший, что "L'etat c'est moi"*, лучше партий? ______________ * "Государство - это я" (франц.). Бегушев замотал головой. - Лучше, гораздо лучше! - произнес он раздраженным голосом и готовый, вследствие озлобленного состояния духа, спорить против всего, что бы ему ни сказали. - И каким образом вы, Долгов, человек умный, не поняли, что газета есть язва, гангрена нашего времени, все разъедающая и все опошляющая? - Как гангрена?.. Что она разъела, что опошлила? - спрашивал Долгов, пораженный удивлением. - Она загрызла искусства!.. - начал уж кричать Бегушев. - Потому что сделала критику невежественною и продажною; она понизила науку, стремясь к мерзейшей популярности; она путает правительства, сбивает с толку дипломатию; в странах деспотических она придавлена, застращена, в других - лжива и продажна!.. Долгов, никак не ожидавший слышать от Бегушева подобного варварского мнения, тоже стал кричать: - Но вы забываете, сколько благодеяний газета принесла человечеству!.. Она всю потаенную гадость средних веков вывела наружу!.. Она враг и обличительница всякой тирании, всякого злоупотребителя; она оглашает каждое доброе и честное дело, каждую новую мысль. - Ни больше, ни меньше, как светоносный Аполлон, облетающий землю! - подхватил насмешливо Бегушев. - Да, Аполлон!.. Выражение очень меткое!.. Прекрасное! - восклицал Долгов. - Газеты, a dire vraie*, имеют свои недостатки!.. - скромно заметил граф. - Но их надобно стараться исправить... отрицать же самую форму... ______________ * по правде говоря (франц.). И граф, недокончив, пожал слегка плечами. - Интересно знать, как и чем можно исправить эти недостатки, - говорил Бегушев прежним насмешливым тоном. - Ближе всего, чтобы этим делом стали заниматься люди добросовестные, и вот ради этого я и граф Хвостиков решились издавать честную, русскую и правдивую газету, - объяснил Долгов. Бегушев не мог удержаться и засмеялся. Долгов этим обиделся. - Чему вы смеетесь? - спросил он. - Так, своему смеху! Что ж, дай вам бог успеха! - отвечал ему Бегушев. - Благодарю за желание, - пробормотал Долгов, - но мы от вас ожидали более живого участия. - Какого? - спросил Бегушев. - Мы ожидали, - продолжал Долгов, - что вы поработаете с нами; я так предположил разделить занятия: вам - иностранный отдел, я беру внутренний, а граф Хвостиков - фельетон, критику и статьи об искусствах! - Нет, я не могу принять на себя иностранного отдела! - проговорил Бегушев, в то же время думая про себя, что "эти два шута совершенно уж, видно, рехнулись". - Отчего же не можете? - воскликнул искренним голосом Долгов. - С вашим умом, с вашим образованием и вашим знанием Европы!.. - Я потому и не могу, что у меня сохранился еще некоторый умишко и добросовестность! - перебил его Бегушев, в голосе которого продолжало слышаться раздражение. Граф Хвостиков, хорошо уже знавший бешеный нрав своего благодетеля, внутренне обмирал от страха и молил бога об одном, чтобы Долгов лучше и не договаривал своей последней и самой главной просьбы; но тот договорил: - Не захотите ли вы, по крайней мере, участвовать капиталом тысяч в десять - пятнадцать в нашем деле? Граф Хвостиков даже побледнел немного в ожидании ответа Бегушева. - Не захочу! - проговорил тот тихо. - В этом случае вам гораздо лучше обратиться к купцам здешним: они охотно дают деньги на затеваемые в их пользу газеты. - Были, у нескольких человек были! - признался Долгов. - Не дают; говорят, что дела у них очень плохи! - Вы бы их дела стали поддерживать вашей газетой, печатая статьи, где бы расхваливали их товары, оглашали в тысячах экземплярах их фальшивые банковые балансы, поддерживали высокий тариф, доказывали бы, что они - ядро России, соль земли русской! - Да это бог с ними; пускай бы присылали какие угодно статьи, дали бы только мне возможность другое - дорогое для меня - проводить, - проговорил Долгов. - Что же это такое дорогое для вас? - спросил Бегушев, едва сдерживая себя. Граф Хвостиков встал и начал расхаживать по комнате; он сохранял еще маленькую надежду, что самой идеей газеты Бегушев будет привлечен в их пользу. - Дорого для меня, - начал Долгов торжественным тоном, - поднять дух народа, восполнить историческую связь между древней Россией и новой, которая прервана; напомнить России, что она есть!.. В лице Бегушева явно отражалось недоверие, которое как бы говорило: "Врешь, мой милый, дорогое для тебя совсем не то, а тебе кушать надобно на что-нибудь, и ты на газете хочешь поправить свои делишки". - И вы с графом Хвостиковым надеетесь все это сделать? - произнес он насмешливо. - Надеемся! - отвечал с решительностью Долгов. - Сомневаюсь или даже уверен, что вы не сотворите сего чуда!.. - сказал Бегушев. - Увидите!.. Увидите!.. - восклицал Долгов. - Отрицать заранее ничего нельзя. - Можно наперед это отрицать: вы затеваете газету, глубоко уважая эту форму... Я не охотник до газет; но все-таки становлюсь их заступником: для этого рода деятельности прежде всего нужна практическая сметка, а вы далеко человек не практический! - Какой я практический, но у нас практик - граф Хвостиков! - возразил Долгов. - Хорош практик! - произнес почти со злобою Бегушев. - Кроме того вы, я и сотни других русских людей носят в себе еще другой недостаток: мы ничего не знаем! Ничего!.. Кроме самых отвлеченных понятий и пустозвонных фраз, а граф Хвостиков и тех даже не ведает!.. Он, по преимуществу, хотел донять того, предполагая, что замысел издавать газету принадлежит графу. - Я буду только фельетонистом, не больше, как фельетонистом! - объяснил граф Хвостиков. - И какой еще будет фельетонист! Вы читали его фельетоны? Прелесть! - подхватил Долгов. - Сочиненные им некрологи я читал, а другого - нет! - отвечал Бегушев. - Другого я ничего и не писал! - солгал граф Хвостиков из опасения попасть на зубок к Бегушеву по этой части; но в самом деле он, пристроившись к одной газетке, очень много писал и даже зарабатывал себе порядочные деньжонки! - Если вы нуждаетесь в деятельности и считаете себя еще способным к ней, так вам гораздо лучше искать службы, чем фантазировать о какой-то неисполнимой газете!.. Вы, сколько я помню, были мировым судьей!.. - сказал Бегушев Долгову. - Был, и первое время все шло отлично; но потом все это испортилось, и я к выборам не намерен более обращаться никогда! - Что же вас так обидело там? - Э, рассказывать даже тяжело! - произнес Долгов, махнув рукою. - Нет, вы расскажите! - посоветовал ему граф Хвостиков. - Александру Ивановичу интересно будет узнать, есть ли у нас возможность заниматься чем-нибудь, исключая свободных профессий! - Рассказать очень просто, - продолжал Долгов. - Служил я усердно, честно; но вдруг устроилась против меня целая интрига и комплот! (Неумелость свою Долгов имел привычку объяснять всегда какими-то тайными махинациями, против него устраиваемыми.) Был у меня письмоводитель, очень умный, дельный, которого я любил, холил; но они сумели его вооружить против меня. - Кто они? - проговорил Бегушев с досадой. - Я не знаю, собственно, кто, - отвечал Долгов, - но знаю, что по всей губернии начали трубить, что я, когда мне вздумается, рву протоколы моих заседаний, а потом пишу новые. - А этого не бывало? - полюбопытствовал Бегушев. - Было один раз, - не скрыл Долгов. - Протоколы у меня обыкновенно лежали на столе в кабинете; заболел мой младший ребенок холериной, а около нас была сильная холера; я перепугался, растерялся, схватил первую попавшуюся мне бумагу, намазал на нее горчичник и приставил к желудочку ребенка; бумага эта оказалась протокол!.. Бегушев невольно усмехнулся. Положение Долгова, впрочем, его тронуло. "Неряха этакой, без средств, с семьею и, вероятно, глупой семьею; но как тут помочь? Дать ему денег на газету? Но это все равно, что их в печку бросить; они у него уплывут неизвестно куда и на что", - думал он и сказал вслух: - В таком случае начните государственную службу. - Где ж государственную службу? - проговорил Долгов. - Тюменева вы знаете и помните? - спросил Бегушев. - Еще бы, господи! - воскликнул Долгов. - Подите, куда пролез этот господин, а не бог знает что такое! - прибавил он. - Тюменев человек целостный, а не такой размазня, как мы с вами! - сказал Бегушев. - Хотите, я напишу ему об вас? - Пожалуйста, сделайте милость! - произнес обрадованным голосом Долгов. - Напишу, только вперед уговор: если вы поступите к Тюменеву на службу, то протоколов не рвите на горчичники, - он вам не простит этого! - Что об этом говорить!.. Это была случайность, - возразил Долгов; но в самом деле это была вовсе не случайность. Он не одни протоколы, а целые дела затеривал и писал такие решения, что мировой съезд, по неясности, их почти постоянно отменял. От Бегушева Долгов уехал, уже рассчитывая на служебное поприще, а не на литературное. Граф Хвостиков, подметивший в нем это настроение, нарочно поехал вместе с ним и всю дорогу старался убедить Долгова плюнуть на подлую службу и не оставлять мысли о газете, занять денег для которой у них оставалось тысячи еще шансов, так как в Москве много богатых людей, к которым можно будет обратиться по этому делу. Написанные графом несколько фельетонов, которые были замечены в публике, вскружили ему голову, как некогда заставляли его бредить финансовые проекты. - Что это за время омерзительное, - сказал Бегушев, оставшись один, - даже из такого благороднейшего пустомели, как Долгов, сделало чуть не жулика! Глава III Величию и славе Домны Осиповны в продолжение всего наступившего лета пределов не было. На большей части дач, особенно в парке и Сокольниках, было переговорено, что она теперь владетельница пятимиллионного после мужа состояния. Домна Осиповна действительно, сблизясь опять с мужем после разлуки с Бегушевым, успела от Олухова взять домашнее духовное завещание на все его состояние. Тогда она сделала это под величайшим секретом, но в настоящее время духовная эта была уже утверждена судом. Каждый хороший вечер Домна Осиповна каталась в Петровском парке на паре англизированных лошадей в шорах, с кучером и с лакеем в круглых шляпах, с перекинутыми на задок козел их шинелями. Домна Осиповна за границей видела такую моду, и ей очень она понравилась. Сама она одета была в глубокий траур. Около ее экипажа часто, как два адъютанта, скакали верхами Янсутский и Перехватов. Домна Осиповна очень томно и тонно кивала головой встречающимся знакомым. В одну из таких прогулок Домну Осиповну сопровождал один только Янсутский, который сидел с ней в коляске и был, сверх обыкновения, очень молчалив и мрачен. - Вы не желаете пройтись? - сказал он, когда выехали на шоссе к Петровскому-Разумовскому. - Пожалуй!.. - сказала Домна Осиповна и не совсем охотно вышла из экипажа. Они пошли по тропинке. Домна Осиповна заметно старалась не опереживать своей коляски и не отставать от нее. Янсутский сначала ни слова не говорил и только кусал свои жиденькие усы. - Домна Осиповна, - произнес он, наконец, - я не очень вам противен? Домна Осиповна обратила на него удивленные глаза. - К чему этот вопрос? - проговорила она и вместе с этим вспыхнула. - Во-первых, вы знаете, к чему этот вопрос, - отвечал Янсутский. - Я человек практический, больших разглагольствований не люблю, и если что говорю, так прямо и правду. - Ну, не всегда, я думаю, правду!.. - заметила Домна Осиповна. - Всегда!.. Во всех случаях моей жизни!.. - продолжал Янсутский. - И прежде всего скажу, что как ни чувствительно жиганул меня Хмурин, но я в порядочном денежном положении, почти в миллионе. "С первого же слова и солгал!" - подумала Домна Осиповна, потупляясь. Она от многих слышала, что Янсутский, напротив, сильно расстроился в делах своих. - Холостая жизнь мне надоела, - объяснял он далее, - я желаю завести семейный уголок!.. Вы мне давно чрезвычайно нравитесь! Вследствие всех сих и оных обстоятельств я и прошу вас сказать: согласны ли вы отдать мне вашу руку и сердце? Янсутский хоть и старался говорить комическим тоном, но видно было, что внутри у него кипело. - Нет, не согласна, - не замедлила ответом Домна Осиповна, произнося эти слова твердым голосом. - По какой причине? - По многим! - Желательно бы знать хоть одну из них. - Главная та, что вы человек не нежный, а я прежде всего желаю, чтобы муж был нежен со мною и деликатен!.. - Из чего вы заключаете, что я не нежен? - Господи, я достаточно видела, как вы обращались с Лизой Меровой! - Вот еще кого привели в пример: Мерову!.. Дуру набитую, которую я никогда и не любил, доказательством чему служит то, что я не женился на ней!.. Что мне мешало? - Мешало вам не то, а другое... - Что такое другое? - То, что она бедна! Янсутского передернуло. - А вам я делаю предложение, вы полагаете, оттого, что вы богаты? - Конечно, отчасти и оттого! Янсутский на некоторое время замолчал и опять стал кусать свои усы. Видимо, что он соображал, как ему далее вести атаку. - Но замуж вы, конечно, выйдете и, вероятно, скоро? - спросил он. - Может быть, - отвечала равнодушным голосом Домна Осиповна. - Я даже знаю, за кого! - подхватил Янсутский. - И то может быть! - За Перехватова, так? - Почему же именно за Перехватова?.. - полувоскликнула Домна Осиповна и засмеялась. - Не за Бегушева же? - говорил Янсутский совсем с перекошенным ртом. - За Бегушева я вышла бы, но он сам не женится на мне! - К чему такое отчаяние?.. Попробуйте опять заманить его в свои сети! - Пробовала, и ничего не вышло. - Пробовали уж? - Да! Янсутский на несколько мгновений был сбит с толку. - Как бы то, впрочем, ни было, но я не советовал бы вам пренебрегать мною!.. - проговорил он мрачным голосом. - Я вами и не пренебрегаю, а если не иду за вас замуж, то потому, что вы мне не нравитесь настолько, чтобы сделаться вашей женой. - А Олухов вам когда-то нравился настолько? - спросил Янсутский. - Нравился! - А между тем вы очень скоро начали кокетничать с другими молодыми людьми! Домна Осиповна обиделась: она никогда еще и ни от кого не слыхала подобной дерзости. - Как вы смеете говорить мне такие вещи!.. - сказала она, и у ней при этом губы немного дрожали и ноздри раздувались. - Что я вам такое сказал! Вы меня хуже окрестили - отъявленным корыстолюбцем, однако я выслушал! - Большая разница: вы мужчина, а я женщина!.. Вы не можете позволять себе говорить мне то, что могу я вам! - Это что еще за новые правила выдумали!.. - возразил Янсутский и засмеялся. - Полноте, пожалуйста, - продолжал он, - мы с вами давно знаем друг друга; если я люблю деньги, так и вы не меньше моего их любите!.. Мы ровня с вами!.. - Не желаю быть ровней вашей ни в чем!.. Одно мнение общества, которое о вас существует!.. - говорила Домна Осиповна, начинавшая совсем выходить из себя. - Да и вы не знаете, какое о вас мнение!.. Может быть, хуже, чем обо мне!.. - подхватил нагло Янсутский. Домна Осиповна отвернулась от него и прямо ничего не ответила. - Хорош бы брак у нас был!.. Еще только заговорили о нем, тиграми какими-то стали друг против друга! - произнесла она как бы больше сама с собой. - Тогда, может быть, лучше бы было!.. Столковались бы как-нибудь!.. - сказал Янсутский, ядовито усмехаясь. - А вы напрасно меня отталкиваете; по старой дружбе я еще раз вам повторяю: раскаетесь!.. - заключил он с ударением. - Никогда!.. Наоборот, уверена, что всю жизнь буду хвалить себя! - воскликнула Домна Осиповна. - Увидите! - пригрозил ей Янсутский и круто повернул назад к парку. - Вы не желаете, чтобы я вас довезла? - спросила его Домна Осиповна. - Нет, дорогу я знаю!.. - ответил он грубо и быстро пошел. Домна Осиповна села в коляску. Лицо у ней было очень сердитое; губы надулись, глаза покрылись туманом гнева, хотя в одном отношении она была довольна этим объяснением: оно окончательно развязывало ее с Янсутским, ужасно ей надоедавшим своим ухаживаньем. В парк Домна Осиповна не возвращалась, чтобы не встретиться опять с Янсутским, и проехала в Москву через Бутырскую заставу. - Иван Иванович Перехватов не заезжал ко мне? - был первый ее вопрос, когда она вошла в свою великолепную квартиру. - Никак нет-с! - отвечал ей вежливо красивый из себя лакей. - Чай готов! - прибавил он негромко. - Я подожду Ивана Ивановича, - отвечала величественно Домна Осиповна. День этот был днем установленных вечеров Олуховых, которые Домна Осиповна возобновила по истечении шестимесячного траура; на вечерах этих, впрочем, один только бывал Перехватов, который вскоре и явился. - Пойдемте пить чай! - сказала ему Домна Осиповна, непродолжительно, но крепко пожав его руку. - С удовольствием! - подхватил доктор. Когда Домна Осиповна в сопровождении его проходила в столовую, то в ее походке, в ее богатом туалете, в убранстве чайного стола, на котором блестел серебряный самовар, так и чувствовалось пятимиллионное состояние. Домна Осиповна села на особо приготовленное для нее кресло. Доктор поместился очень близко к ней и тоже на довольно покойный стул. Домна Осиповна налила ему стакан, а себе небольшую чашку; доктор выпил чай и съел при этом массу печенья. Домна Осиповна, налив ему еще стакан, откинулась на задок кресел и стала на него томно смотреть. За этим стаканом доктор выпил третий, четвертый, продолжая пожирать сухари, бисквиты, а также и стоящие на столе фрукты: он был большой чаепиец и сладкоежка! Домна Осиповна не переставала на него смотреть. - Вы знаете, что сегодня Янсутский делал мне предложение, - начала она, закуривая пахитоску. Получив в обладание миллионы, Домна Осиповна начала курить вместо папирос пахитосы; сделала это она, припомнив слова Бегушева, который как-то сказал, что если женщины непременно хотят курить, так курили бы, по крайней мере, испанские пахитосы, а не этот тошнотворный maryland doux!*. Домна Осиповна вообще очень часто припоминала замечания Бегушева; а еще более того употребляла его мысли и фразы в разговорах. ______________ * сладкий мерилендский табак! (франц.). - Янсутский был поэтому у вас? - спросил доктор неторопливым, но не совсем спокойным голосом. - Был у меня, обедал, напросился, чтобы я взяла его с собой ехать в парк, - надоел мне до невозможности! - говорила Домна Осиповна, помахивая кокетливо своей пахитоской. Доктор при этом обратил свое внимание на ее кольцо. - Однако у вас это новинка, - сказал он, указывая на прелестный перстенек с брильянтом, надетый на указательный палец Домны Осиповны. - Я у мужа в вещах нашла этот брильянтик и велела себе сделать кольцо... Он воды очень хорошей. - Вода и грань превосходные! - подтвердил доктор. - Хотите взять его на память себе? - спросила Домна Осиповна. - Но оно мне и на мизинец не взойдет!.. У вас ручка такая тоненькая, - произнес доктор, усмехаясь. - Повесьте его, как брелок!.. Дайте мне вашу цепочку!.. И Домна Осиповна, сняв с руки своей перстенек, сама навесила его доктору на цепочку. Перехватов после того схватил обе ее руки и начал их целовать. Домна Осиповна смотрела уж на него страстно. - И что же, - воскликнул доктор, - Янсутский у вас здесь делал вам предложение или дорогой? - Дорогой!.. Но милей всего - с таким нахальством, как будто бы он уверен был, что я буду в восторге от его предложения... Я, разумеется, засмеялась на первые же слова его, и надобно было видеть, как он обозлился. Бегушев в сравнении с ним кроткий ягненок. Доктор отрицательно покачал головой. - Не думаю, чтобы Бегушев в сравнении с кем бы ни было мог быть кротким ягненком. - Но ты забываешь, - обмолвилась Домна Осиповна, - Бегушев человек светский, образованный; он может женщину язвить, убить даже, но говорить сальные дерзости не станет! - Полагаю, что станет и он! - сказал доктор. В душе он Бегушева больше даже ненавидел, чем Янсутского. - Однако кто-то приехал, - проговорила Домна Осиповна, прислушавшись своим чутким ухом. - Неужели Янсутский? - прибавила она уже испуганным тоном. Но приехал не Янсутский, а граф Хвостиков, который привез с собой Долгова. На последнего Домна Осиповна и доктор взглянули с недоумением: они его совершенно не узнали. Сии два странника после неудачной попытки у Бегушева целую неделю ездили по Москве и все старались занять денег на задуманную ими газету. К Домне Осиповне граф Хвостиков привел Долгова, как к последнему ресурсу: не ссудит она, все дело пропало, - а потому решился действовать напролом. Что касается Долгова, то он совсем был утомлен, совсем разбит; его славянская натура не имела такого медного лба, как кельтическая кровь графа Хвостикова; он очень хорошо начал сознавать всю унизительность этих поездок. Сверх того, Долгов в этот день утром заезжал к Бегушеву, чтобы узнать от него, не получил ли он ответа от Тюменева. Бегушева он не застал дома и попросил у Прокофия позволения подождать барина. Прокофий позволил ему и даже провел его в кабинет, где Долгов около получаса сидел и, от нечего делать блуждая глазами с предмета на предмет, увидел на столе письмо и в письме этом свою фамилию; не было никакого сомнения, что оно было от Тюменева. Долгов не удержался и прочел письмо, которое оказалось ужасным для него. Тюменев прямо-напрямо бранил Бегушева, что как ему не стыдно рекомендовать на службу подобного пустоголова, как Долгов, и при этом присовокуплял, что Долгов сам неоднократно просил его о месте письмами, написанными с такой синтаксической неправильностью, с такими орфографическими ошибками, что его разве в сторожа только можно взять... Тут же невдалеке лежал и начатый ответ Бегушева, который Долгов тоже пробежал. Бегушев писал: "Ты - пропитанный насквозь чернилами бюрократ; для тебя скудная ясность изложения и наша спорная грамотность превыше всего; и каким образом ты мог оскорбляться, когда Трахов не принял к себе на службу тобою рекомендованного господина, уже изобличенного в плутовстве, а Долгов пока еще человек безукоризненной честности". На этом месте Бегушев остановился писать и вышел из дому, чтобы поумерить несколько свой пыл. Долгов, прочитав письма, решился лучше не дожидаться хозяина: ему совестно было встретиться с ним. Проходя, впрочем, переднюю и вспомнив, что в этом доме живет и граф Хвостиков, спросил, дома ли тот? Ему отвечали, что граф только что проснулся. Долгов прошел к нему. Граф лежал в постели, совершенно в позе беспечного юноши, и с первого слова объявил, что им непременно надобно ехать вечером еще в одно место хлопотать по их делу. Долгов согласился. - Позвольте вам представить Василия Илларионовича Долгова, - говорил граф, подводя своего друга к Домне Осиповне, которая, не приподнимаясь с места, но довольно приветливо, мотнула им головой. Оба они уселись. - Вы видите, Домна Осиповна, перед собой одного из образованнейших людей России, - начал граф, указывая на Долгова. Домна Осиповна, для выражения чего-то, опять мотнула головой. - Начну с языков: Василий Илларионович знает в совершенстве латинский, греческий, говорит по-испански, по-французски, по-английски... - Нет, я по-английски плохо знаю!.. - отвечал Долгов. - Однако вы читаете Шекспира в подлиннике, - сказал граф Хвостиков. - И такой человек у нас без всякой деятельности существует; сидит у себя в деревне и свистит в ноготок! - Это очень жаль! - сказала с величавым участием Домна Осиповна. - В России все истинно хорошее, истинно русское должно гибнуть!.. - проговорил Хвостиков. На последнюю фразу его Долгов одобрительно кивнул головой и, зажегши папиросу не с того конца, с которого следует, начал курить ее и в то же время отплевываться от попадающего ему в рот табаку. - Вы, конечно, патриотка? - продолжал Хвостиков. - Разумеется! - отвечала Домна Осиповна величаво. - Так поддержите нас в одном истинно патриотическом деле: дайте нам взаймы тысяч пятьдесят на газету, которую мы предполагаем издавать! - хватил граф. - Пятьдесят много, достаточно десяти! - поуменьшил Долгов. Домна Осиповна сначала не поняла, что они такое говорят, и взглянула на доктора, который сидел молча и выкладывал из сухарных крошек зигзаги. - Деньги нам нужны на газету, - ссудите! - подхватил Хвостиков. - Я не имею таких денег, - проговорила Домна Осиповна, - они у меня у самой теперь все в делах! Граф Хвостиков, а еще более того Долгов поникли головами. Наступили затем тяжелые и неприятные для всех минуты. Долгов и граф Хвостиков начали прихлебывать чай; главным образом они не знали: уехать ли им или оставаться? Сейчас отправиться было как-то чересчур грубо; оставаться же - бесполезно и стеснительно. Хозяйке тоже было не совсем ловко, и она уже снова закурила пахитосу. Доктор продолжал выделывать из сухарей зигзаги. Граф Хвостиков, впрочем, более приятеля сохранивший присутствие духа, принялся доказывать доктору, что Россия самая непредприимчивая страна, что у нас никто не заинтересуется делом за его идею, а всякому дорог лишь свой барыш! Доктор с легкой улыбкой соглашался с ним; Домна же Осиповна держала свои глаза устремленными на Долгова, который сидел совсем понурив голову. Наконец гости увидели, что им есть возможность уехать, и уехали! - Что это такое... а?.. Что такое? - спрашивала Домна Осиповна доктора. - Юродивые какие-то! - определил тот. - Но неужели кто-нибудь и даст им денег? - Может быть, найдется такой дурак! - ответил доктор и, посмотрев на часы, прибавил: - Ну, мне еще надобно к больным! - Ох, мне эти больные ваши! - произнесла Домна Осиповна с досадой. - Если бы воля моя была, я взяла бы их или всех вылечила, или всех уморила! - Что они вам так помешали? - проговорил с усмешкой Перехватов. - Они отнимают тебя у меня! - сказала томно-нежным голосом Домна Осиповна. - Шутки в сторону: мне решительно некогда с тобой поговорить! - прибавила она. - Но до конца мы все-таки не договоримся с вами, хоть бы и было когда говорить, - возразил ей доктор. На лице Домны Осиповны отразилось маленькое неудовольствие. - Иван Иванович, неужели вам мало того, чем я для вас пожертвовала? - спросила она стыдливо. - Не мало, но все это пока еще неопределенно и непрочно! - проговорил доктор. - Jean! - воскликнула Домна Осиповна. - Нельзя же все это вдруг сделать!.. Ты послушай, что и теперь про меня говорят! - Вас не пугало, однако, когда говорили про вас и про Бегушева! - Тогда другое было дело! Тогда я прикрывалась именем мужа! Перехватов, как и Янсутский, со вдовства Домны Осиповны начал сильно желать, чтобы она, сверх сердца, отдала ему и руку свою; но у Домны Осиповны по этому поводу зародились свои собственные соображения: как владетельнице огромного состояния, ей стала казаться партия с ним слишком низменною; Перехватов все-таки был выскочка!.. (Вот уж куда стала бить Домна Осиповна.) Выйдя за него замуж, она будет докторшею, - титул не громкий!.. Домна Осиповна не слыхала даже, чтобы какая-нибудь докторша играла в свете роль, чего в настоящие минуты Домне Осиповне хотелось пуще всего! Были минуты, когда она думала, что если выходить еще раз замуж, так лучше было бы за Бегушева. Домна Осиповна очень хорошо понимала, что в Бегушеве все искали, а доктор, напротив, сам заискивал во всех! Но в то же время, за красоту доктора и его покорное обращение с ней, она была влюблена в него как кошка (в этом отношении в ней проявлялось что-то уж старческое и чувственное). Борьба, в силу этих противоречий, внутри ее происходила немалая! - Будем ждать-с! - сказал доктор. Домна Осиповна видела, что он рассердился на нее. - Ты меня не понимаешь! - сказала она и, еще более пододвинувшись к доктору, положила ему руки и голову на плечо. - Я готова быть твоей женой, но я боюсь тебя! Будь доктор более тонкий психический наблюдатель, он почувствовал бы, что в голосе ее было что-то вынужденное и недосказанное. - Но чего же вы боитесь? - спросил он ее, целуя в голову. - Боюсь, что ты мало меня любишь, - не так, как я тебя! - Точно так же, как и вы! - Нет, не так! Ты даже ни разу не приревновал меня, - говорила Домна Осиповна: по самолюбию своему она любила, чтобы ее ревновали, особенно если сама была ни в чем не повинна! - А Бегушев разве вас ревновал? - спросил доктор. - Ужасно! - ответила Домна Осиповна. - Даже когда я раз с этим Хмуриным поговорила ласково по одному делу, так он чуть не убил меня! - Хорошее доказательство любви!.. А сами вы Бегушева ревновали? - Что же его было ревновать? Он не отходил от меня и был олицетворенная верность!.. Но тебя я ревную. - Это отчего? - спросил, усмехаясь, Перехватов. - Оттого, что ты доктор, и еще дамский доктор: когда я выйду за тебя, ты непременно должен бросить практику. Последнее требование смутило доктора. - Это безумие с вашей стороны ставить мне такое условие! - сказал он. - Вовсе не безумие! - возразила Домна Осиповна. - Состояния у нас достаточно, чтобы нам даже роскошно жить!.. - Дело не в состоянии, - возразил доктор, - но вы забываете, что я служитель и жрец науки, что практикой своей я приношу пользу человечеству; неужели я мое знание и мою опытность должен зарыть в землю и сделаться тунеядцем?.. Такой ценой нельзя никаких благ мира купить! Домна Осиповна слушала его молча: она сама до некоторой степени сознавала неблагоразумие своего требования. - В таком случае лечи одних мужчин! - сказала она. Доктор рассмеялся. - Вы говорите, как ребенок. Разве это возможно? Позовут меня к мужчине - я еду; позовут к даме - не еду!.. Почему?.. Потому что жена не пускает?.. Домна Осиповна глубоко вздохнула и, переложив свои руки с плеча доктора на стол, склонила на них свою голову. Прошло довольно продолжительное молчание. - С каким же решением я сегодня уеду от вас?.. - проговорил доктор тихим и вкрадчивым голосом. - Я выйду за вас!.. - отвечала Домна Осиповна и с величественной позой протянула доктору руку; тот поцеловал ее руку. - Но только смотрите, Перехватов: вас бог накажет, если вы обманете меня!.. Я слишком многим для любви моей к вам жертвую!.. - Не за что будет богу наказывать меня! - подхватил доктор и, еще раз поцеловав у Домны Осиповны руку, уехал. Через весьма непродолжительное время по Москве огласилось, что Домна Осиповна вышла замуж за доктора Перехватова. В среде медиков это произвело толки и замечания такого рода. "Молодец этот Хваталкин (так начали называть в последнее время Перехватова): кроме практики - жену с миллионами подцепил!" Свадьба Домны Осиповны с доктором была отпразднована роскошно; пригласительные карточки на последующий бал были даже посланы к Янсутскому, Бегушеву и графу Хвостикову. Первые двое не приехали, но последний явился и в ближайшем номере той газеты, где сотрудничал, описал торжество брачного пиршества, объяснив читателям, что "молодой и молодая блистали красотою, молодостью и свежестью" - несколько подкрашенною, - смертельно хотелось прибавить графу относительно Домны Осиповны, но он не прибавил этого, потому что она обещала ему за этот фельетон сто целковых. Глава IV В конторе Грохова, по-прежнему грязной и темной, сидели сам Грохов и Янсутский. Оба они очень изменились: Грохов оплешивел, обеззубел и был с багрово-желтым цветом лица, а Янсутский еще более похудел и походил на оглоданную, загрязненную кость, но энергии своей нисколько не утратил. - Совершенная случайность открыла мне это!.. - говорил он, как и всегда, быстро и бойко. - Ехал я прошлой весной из Казани на пароходе с некоторыми сибиряками... обедали вместе, выпивали, конечно... Вот, батюшка, пить-то здоровы и, главное, все коньяк дуют!.. Болтаем о том, о сем, только один из них, как видно купец этакой солидный и не враль, спрашивает меня, что не знаю ли я в Москве господина Олухова. "Имею, говорю, это счастье!" - "А правда ли, говорит, что он помер?" - "Такая же, говорю, правда, что я жив!" Купец поежился. "Кто ж, говорит, теперь по их делам ответчик должен быть?" - "По каким, говорю, делам?" - "Да как же-с, говорит, старик Олухов, кабы не умер, должен был бы объявить себя несостоятельным!" Что такое за вздор, думаю. "На чем же, говорю, он мог прогореть?" - "У него, говорит, более половины состояния в делах Хмурина лопнуло, а потом он и свое большое колесо не на чистые деньги вел... всему почесть Сибирю должен: мелким капиталистам - кому тысячу, кому три, кому десять!" - "Вы, говорю, тоже кредитор его?" - "Да-с, говорит, и нам бы очень желалось эти маленькие взыскания наши продать кому-нибудь в одни руки". - "А на сколько, говорю, их?" - "Да полагать надо, на миллион!" - "Но какая же, говорю, при ликвидации дела может быть по ним уплата?" - "Более, говорит, семидесяти пяти копеек нельзя получить!" - "А вы, чай, просите за них гривен по шести?" - "Нет, говорит, хорошо, если б дали по полтинничку!" Все это Янсутский уже знал, сватаясь за Домну Осиповну, и предполагал тогда, сделавшись ее мужем, скупить за бесценок все эти маленькие взыскания и таким образом сделаться главным ее кредитором; но теперь он решился употребить этот план как орудие мести против Домны Осиповны. К Грохову он обратился потому, что ему известно было, что Домна Осиповна с прежним своим поверенным совершенно рассорилась, так как во время кутежа ее мужа с Гроховым написала сему последнему очень бранчивое письмо, на которое Грохов спьяна написал ей такого рода ответ, что Домна Осиповна не решилась даже никому прочесть этого послания, а говорила только, что оно было глупое и чрезвычайно оскорбительное для нее. - Сведения сии, согласитесь, - продолжал Янсутский, - любопытны, и я вот приехал к вам посоветоваться и спросить вас: правда ли это, и возможно ли банкротство Олуховых? Вы занимались их делами... Домна Осиповна, сколько я помню, и ввод во владение мужа поручила вам. - Поручать она мне поручала, - отвечал Грохов, немножко сконфузившись, - но я тогда заболел и передал все помощнику... Вас что же так интересуют дела Олуховых? - присовокупил он после короткой паузы. - Интересуют по чувству жалости, - отвечал Янсутский, пожимая плечами. - Вообразите, сколько несчастных маленьких кредиторов будут обобраны в конкурсе, если он только учредится... Такому филантропическому движению Янсутского Грохов, конечно, не поверил и даже усмехнулся при этом. - Потом - выгодная афера может быть! - поспешил подхватить тот, чувствуя и сам, что проврался немного. - Расчет тут очень легко сделать: если тысяч на полтораста, на двести скупить миллион векселей, по которым уплатят, положим, по шестидесяти копеек за рубль - это четыреста тысяч в кармане! - Уж и в кармане!.. Прежде еще надобно узнать и сделать инвентарь всему состоянию!.. - возразил Грохов. - Инвентарь не бог знает что!.. Дело рук человеческих. - Узнать, наконец, с точностью количество долгов законных... - продолжал Грохов. - И то можно!.. Они уже все, как сказывал мне купец, стеклись в тамошнем губернском правлении. - Знаю, что можно; но каких денег это будет стоить!.. - твердил свое Грохов. - Деньги вздор, - по пословице: когда дрова рубят, щепок не жалеют... Я в этом отношении человек не трусливый и решился купить этот процесс: съезжу сам в Сибирь, узнаю все там до точности и вам теперь предлагаю адвокатуру по этому делу... Предпочитаю я вас другим вашим товарищам вследствие того, что вы человек умный, дельный, а не пустой краснобай, и дела купеческие давно ведете. Плата вам, конечно, будет приличная и своевременная, - отчеканивал Янсутский. - Благодарю вас за предложение, но я все болею, - произнес нерешительным голосом Грохов. Он действительно болел: ужасная и внезапная смерть Олухова сильно поразила его, так как он сам в пьяном виде очень легко мог черт знает откуда и черт знает зачем кувырнуться вниз головой. Грохов понял, что довольно дурить, и, сразу перестав пить, послал за доктором, который, найдя у него в ногах опухоль, объявил, что это предвестие грядущей водянки. Грохов испугался и раз по десяти в день начал снимать с себя сапоги и наблюдать, не поднимается ли опухоль выше; доктор сказал ему, что как опухоль дойдет до сердца, так и капут! - Какое вы болеете, распустили только себя! - успокаивал его Янсутский. - Нет, - сказал со вздохом Грохов, - выезжать совсем не могу - одышка, опухоль в ногах... - Другие за вас будут ездить, а вы, как главный телеграфист, сидите у себя в комнате и наигрывайте на клавишах... В этом деле, кроме денежного интереса, есть нравственный: Домна Осиповна, - полагаю, что вы не будете спорить против того, - очень дрянная женщина. - Дрянная! - подтвердил Грохов. - Скупая, жадная, - продолжал Янсутский, - а главное, - неблагодарная, лукавая, и туда же фуфырится еще... Напакостить ей было бы для меня величайшим наслаждением. - И для меня тоже! - сознался Грохов. - Значит, и будем работать в этом направлении... - Начинайте, а там увидим... По отъезде Янсутского Грохов долгое время сидел, погруженный в размышления, а затем позвонил. Вошел артельщик. - Скажи кучеру, чтобы он съездил за Яковом Ивановичем, - приказал он тому. Яков Иванович вскоре явился. Это был известный нам письмоводитель Грохова, повышенный им в помощники. Яков Иванович вел образ жизни лучше своего патрона и был теперь в новой триковой паре, напомаженный, причесанный: по мере того, как Грохов прибавлял ему жалованье, Яков Иванович все меньше и меньше загуливал и, уже два года быв женат, совершенно почти ничего не пил. - Садитесь! - сказал ему Грохов. Яков Иванович сел. - Как велико было объявлено состояние Олуховых при вводе во владение? - спросил Грохов. - В разных местах это было... миллионов около шести. - А долгов? - Тоже много!.. - отвечал Яков Иванович. - У меня сейчас был один барин, - продолжал Грохов после недолгой остановки, - и говорил, что старик Олухов на волоске держался от банкротства. - Говорили и мне это в Сибири, но не думаю, чтобы так это было. - На каком основании вы не думаете? - Да помилуйте!.. - воскликнул Яков Иванович. - Я своими глазами видел в главной конторе двести тысяч, в другой - пятьдесят; а там - где десять, где тридцать. - Наличными? - Наличными!.. - продолжал восклицать Яков Иванович. - И в некоторых конторах чистым даже золотом... все новенькие полуимпериалы, точно рыжички блестят. - Деньги эти теперь, я думаю, все растащены, - заметил Грохов. - Кроме денег-с, - продолжал Яков Иванович с явным удивлением, - дома во скольких городах... фабрики такие, что трубищи до самого неба... - И все в ходу? - полюбопытствовал Грохов. - Все... Я был на многих, светятся ночью, как дворцы... Машины на них все английские... точно черти какие шумят, стучат... Грохов слушал, нахмурившись, это красноречивое описание разных имуществ Олухова. - Главное состояние старика было в землях, я знаю, - проговорил он. - На земли одних планов - три шкафа! - воскликнул Яков Иванович. Потолковав еще некоторое время с своим помощником, Грохов, наконец, отпустил его и сам снова предался размышлениям: практическая его предусмотрительность и опытность ясно ему говорили, что в этом огромном и запутанном деле много бы, как в мутной воде рыбы, можно было наловить денег: скупить, как справедливо говорит Янсутский, по дешевой цене некоторую часть векселей, схлопотать конкурс; самому сесть в председатели... назначить себе содержания тысяч двадцать пять... подобрать согласненьких кураторов, а там - отдачи фабрик в аренды, хозяйственная продажа отдельных имений, словом, золотой бы дождь можно было устроить себе в карман; но вместе с этими соображениями Грохов вспомнил о своих недугах и подумал, что ему, может быть, скоро ничего не надобно будет на земле и что на гроб да на саван немного потребуется! Эта мысль так его расстроила, что он был не в состоянии оставаться долее в своей конторе и уехал домой. Там его встретила Агаша, взятая им после смерти Олухова аки бы в качестве экономки, но в сущности совершенно на том же положении, на каком она была и у того. Грохов прошел в свою спальню и лег в постель. Янсутский в это время, побывав еще в местах двадцати, обедать прибыл в Английский клуб, где в обеденной зале увидал генерала Трахова, который сидел уже за столом и просматривал меню. Янсутский, разумеется, не преминул поспешно подойти к генералу и попросил позволения сесть рядом с ним. Генерал очень любезно позволил ему это. - Вы, однако, довольно часто изволите посещать Москву?.. - сказал Янсутский. - Да, - протянул генерал, - теперь я приехал квартиру для жены нанять, но не знаю где: в отелях грязно и беспокойно... - Здесь есть отличные шамбр гарни с мебелью, столом, прислугою, сервировкою... Если вы прикажете, я сегодня же объеду их несколько и узнаю, где есть свободные отделения, какой величины и в какую цену. - Но мне очень совестно беспокоить вас этим! - произнес генерал и обязательно пожал Янсутскому руку. - Напротив, - воскликнул Янсутский, - это не беспокойство, а величайшее удовольствие: завтра же явлюсь к вам, чтобы донести обо всем. Вы, вероятно, в Славянском Базаре остановились? - Там! - подтвердил генерал. Читатель, конечно, заметил, что Янсутский в настоящем свидании с генералом был в отношении того гораздо почтительнее, чем в Париже: он по опыту знал, что господа, подобные Трахову, только за границей умаляют себя, а как вернутся в Россию, так сейчас же облекаются в свою павлинью важность. - Как вам, ваше превосходительство, нравятся обеды здешнего клуба?.. Не правда ли, они гораздо хуже обедов петербургского Английского клуба?.. - продолжал Янсутский подделываться к генералу. - О, да!.. Tiens*... Рубцы! Что это за блюдо, и чесноком еще пахнет, - отвечал тот, делая презрительную гримасу. ______________ * Вот тебе и на! (франц.). - Оно, впрочем, довольно вкусно, - скромно возразил Янсутский. - А как вы, ваше превосходительство, находите эти знаменитые английские супы из черепахи и из бычачьих хвостов? Они мне показались микстурами аптекарскими, а не кушаньем. - Надобно, чтобы это по-французски было приготовлено... У меня повар мой отлично делает суп из бычачьих хвостов: не жирно, тонко и в меру пикантно. - У вас, говорят, повар один из лучших в Петербурге?.. - спросил Янсутский. - Да, недурен, - отвечал генерал и налил из своей бутылки Янсутскому вина. Тот поспешил ему тоже налить из своей бутылки. - По-заграничному чокнемтесь! - проговорил генерал. - Именно по-заграничному! - подхватил Янсутский, очень довольный, что генерал становится с ним на заграничную ногу. - Скажите, - продолжал тот вполголоса, когда им и Янсутским еще было выпито по стакану вина, - эта Олухова овдовела и вышла снова замуж за какого-то доктора?.. - Все, что случалось с молодыми женщинами, генерал всегда ужасно интересовался узнавать до самых мельчайших подробностей. - Вышла замуж!.. - отвечал Янсутский с злой усмешкой. - Но такая партия для нее,