madame Олуховой, если я не ошибаюсь?.. - Сей самой-с! - подхватил Янсутский. - Но она уж больше не приятельница Бегушева? - спросил генерал. - Нет!.. Напротив - враг его!.. Историю эту вашему превосходительству так надо рассказать... Существовали в Москве два гражданские брака: мой с Меровой и Бегушева с Олуховой, и оба в очень недолгом времени один после другого расторглись - по причинам далеко не схожим. - А именно? - любопытствовал генерал. - Я-с должен был расстаться потому, что, как говорил вам, когда прилив денег был большой, тогда можно еще было удовлетворять желания госпожи Меровой, но когда их уменьшилось, так что же тут сделаешь?.. - Гм! - произнес генерал, припомня слова Бегушева по этому поводу. - А какая же причина у Бегушева?.. - спросил он. - Несколько иная!.. Домна Осиповна главным образом возмущалась тем, что Бегушев оказался скупцом великим! - Бегушев! - даже воскликнул генерал, зная всегда кузена за человека весьма тороватого. - То есть, не в смысле жизни для себя, нет, а для других! - И то неправда! - сказал генерал. - Он мне кузен, его щедрость известна в нашем родственном крупу! Янсутский, по обыкновению, ненадолго опешил: он не знал, что Бегушев был родня генералу. - По крайней мере в отношении Домны Осиповны Александр Иванович был таков. Он ей, в продолжение всей их любви, не подарил даже какой-нибудь ленты рублевой, - проговорил он. Генерал сделал небольшую гримасу. Он решительно недоумевал, зачем Домне Осиповне была нужна рублевая лента. Янсутский, как бы поняв его, выразился точнее. - Конечно, дело не в ленте рублевой, но Домна Осиповна, что очень натурально и свойственно женщинам, желала, чтобы Александр Иванович подарил ей что-нибудь: ну, хоть какую-нибудь дачку тысяч в пять, в шесть! - Она сама богата! Сама бы могла купить себе дачу! - заметил генерал. - Но Домна Осиповна желала получить от него, потому что кто же к богатству не стремится присоединить еще большего богатства, - это общее свойство людей! Кроме того, в подарке Бегушева Домна Осиповна увидела бы доказательство любви его. Генерал понимал, что женщину, не имеющую средств, мужчина должен на последние средства поддерживать, понимал, что женщина может разорить мужчину: его самого в молодости одна танцовщица так завертела, что он только женитьбой поправил состояние; но чтобы достаточной женщине ждать подарков от своего ami de coeur*... это казалось генералу чувством горничных. ______________ * друга сердца... (франц.). - За то, что Бегушев не подарил madame Олуховой дешевенькой дачки, она и подала ему карету? - спросил он с несвойственной ему ядовитостью. - За то, - отвечал Янсутский, которому вовсе это было не удивительно в Домне Осиповне. - По крайней мере, она сама мне говорила, что это одна из главных причин! - присовокупил он. Хорошо, что седовласый герой мой не слыхал, что рассказывал Янсутский в настоящие минуты о нем и с Домне Осиповне. О, как бы возненавидел он ее, а еще более - самого себя, за то, что любил подобную женщину! Вечером Бегушев еще раз встретил генерала. Томимый скукою, он шел с понуренной головой по бульварам, среди многолюдной толпы - идущей, разговаривающей, смеющейся, евшей, пившей в открытых кофейнях, - и, совершенно случайно, взмахнув глазами в сторону, увидал небыстро едущее ландо, в котором на задней скамейке сидели две молодые дамы, а на передней - Янсутский и генерал. Оба кавалера разговаривали с своими дамами самым развязным и веселым образом. О том, какого сорта были эти особы, сомневаться нечего!.. Бегушев, попав в луч зрения кузена и вспомнив суждения его о Тюменеве, погрозил ему пальцем. Генерал довольно громко крикнул ему по-русски: - Я в Париже, а не в Петербурге, - и затем приложил пальцы своей руки к губам, давая тем знать Бегушеву, что он касательно этой встречи должен всю жизнь носить замок на устах своих! Глава VII Все, что ни говорил генерал Трахов о Тюменеве, была правда. Ефим Федорович, как бы забыв все в мире, предавался идиллии и жил на прелестнейшей даче в Петергофе вместе с m-me Меровой; при них также обитал и папаша ее, граф Хвостиков. С Ефимом Федоровичем случилось явление, весьма часто повторяющееся между грубой половиной человеческого рода - мужчинами. Вначале он предполагал войти в легкие и кратковременные отношения с m-me Меровой. Ефим Федорович, как мы знаем, не испытывал ни разу еще так называемых благородных интриг и не ведал ни роз, ни терниев оных; на первых порах m-me Мерова совершенно его очаровала, и только благодаря своему благоразумному темпераменту он не наделал окончательных дурачеств. В одно утро Тюменев сидел на широкой террасе своей дачи и пил кофе, который наливала ему Мерова. Тюменев решительно являл из себя молодого человека: на нем была соломенная шляпа, летний пиджак и узенькие брючки. Что касается до m-me Меровой, то она была одета небрежно и нельзя сказать, чтобы похорошела: напротив - похудела и постарела. Напившись кофе, Тюменев стал просматривать газету, a m-me Мерова начала глядеть задумчиво вдаль. Вдруг она увидела подъехавшую к их даче пролетку, в которой сидел Бегушев. - Боже мой, кого я вижу! - воскликнула Мерова с неподдельным удовольствием и, соскочив с террасы, бросилась навстречу Бегушеву, обняла и даже поцеловала его. За ней следовал и Тюменев. Он был очень доволен этою искреннею радостью Меровой приезду его друга. - Откуда? - спрашивал он, тоже обнимая и целуя Бегушева. - Из-за границы! - отвечал тот. - Но как же тебе не грех было не ответить мне на мое весьма важное для меня письмо, да и потом ни строчки! - Я к тебе и прежде не часто писал! - произнес себе под нос Бегушев и при этом потупился. - Знаю я... этим только и успокоивал себя... Но где же Домна Осиповна?.. Отчего ты не привез ее к нам? Мерова взглянула при этом на Бегушева. Домна Осиповна давно уведомила ее о разрыве своем с ним и при этом описала его в самых черных красках, называя его эгоистом, скупцом, злецом. Мерова об этом письме ничего не говорила Тюменеву. - Домны Осиповны, вероятно, здесь нет! Я не знаю даже, где она, - объяснил ему Бегушев. Тюменев исполнился удивления. - Даже не знаешь!.. - проговорил он. - Даже не знаю! - отвечал Бегушев с ударением. Во все это время Мерова чрезвычайно внимательно смотрела на него. - А за границей вы лечились? - спросила она его. - Нет, - отвечал Бегушев. - Но ты, однако, очень переменился... Совсем поседел... похудел!.. - сказал ему Тюменев. - Ужасно!.. Невероятно!.. - подхватила с участием Мерова. Бегушев при этом улыбнулся. - В природе все меняется - таков ее закон! - сказал он. Затем Тюменев начал было его расспрашивать об Европе, об ее литературных, художественных, политических новостях, и при этом, к удивлению своему, заметил, что Бегушев как бы никого там не видал и ничего не читал. - Но где же ты, собственно, был? - спросил он его в заключение. - В Париже. - И что ж там делал? - Спал. Тюменев расхохотался. - Господи!.. В Париже спать?.. - воскликнула Мерова, припоминая, как она, бывши там с Янсутским, бегала по красивым парижским улицам в каком-то раже, почти в сумасшествии. Вслед за тем она, так как ей пора было делать туалет, оставила террасу, взяв наперед слово с Бегушева, чтобы он никуда-никуда не смел от них уезжать! Когда приятели остались вдвоем, между ними сейчас же начался более откровенный разговор. - Я все-таки, любезный друг, желаю знать определительно, что неужели же между тобой и Домной Осиповной совершенно и навсегда все кончено? - Совершенно и навсегда! - По какому поводу? - По какому... - отвечал Бегушев неторопливо, - не скрываю, что я, может быть, неправ: по поводу того, что она пошлянка и мещанка! Тюменев махнул рукою. - Ну да, понимаю! - сказал он. - А с ее стороны? - С ее стороны - я не знаю! Впрочем, она меня не оставляла, а я ее оставил. Тюменев покачал неодобрительно головою. - Капризник ты величайший, вот что я тебе скажу. - Не спорю!.. - согласился Бегушев. - Но сам ты счастлив вполне с madame Меровой? - добавил он. Что-то вроде кислой улыбки проскользнуло на губах Тюменева. - Полного счастья в жизни нет; но насколько оно возможно, я счастлив, - отвечал он. - А против тебя тут вопиет все общество за твою любовь, - продолжал Бегушев. - Кто тебе это говорил? - Кузен мой, Трахов. - А, генерал от кухни!.. - произнес Тюменев с явным озлоблением. - Он умоляет тебя простить его за то, что им не был принят на службу граф Хвостиков, хоть ты и ходатайствовал за него, - говорил Бегушев с полуулыбкой. - Твой кузен этот - такой дурак, - начал Тюменев, все более и более разгорячаясь, - и дурак неблагодарный: я делал ему тысячи одолжений, а он не захотел взять к себе больного, голодающего старика на какое-то пустейшее место, которое тот уж и занимал прежде. - Но граф на этом месте проворовался! - заметил Бегушев. - Вздор-с, выдумки все это! - воскликнул Тюменев. Хвостиков с божбой и клятвой успел его уверить, что он никогда ничего подобного не делал. - Тут, главное, то досадно, - продолжал Тюменев, - что у этого кухонного генерала половина чиновников хуже графа, а он еще ломается, благородничает!.. Впрочем, будем говорить о чем-нибудь более приятном... Скажи, madame Мерову ты хорошо знаешь? - заключил он. - Нет; слыхал только, что она добрая. - Ну, а еще что слышал? Пожалуйста, говори откровенно. - Слышал еще, что мотовка великая! Об этом свойстве Меровой Бегушеву натвердила Домна Осиповна и очень всегда обвиняла за то приятельницу. - Это есть отчасти, мотовата! - подтвердил Тюменев. - Но полагаю, что от этого недостатка всякую женщину можно отучить убеждениями и разъяснениями! Бегушев на лице своем как будто бы выразил, что "пожалуй, можно, а пожалуй, и нельзя!" - Ты не предполагаешь жениться на Меровой?.. Она вдова! - сказал он. При этом вопросе Тюменева даже всего подернуло. - Что за странная мысль пришла тебе в голову; разве это возможно! - проговорил он. - Отчего же невозможно? Тюменев пожал плечами. - Жена моя, - сказал он, - должна бывать во дворце, но Елизавету Николаевну туда не пригласят, потому что прошедшее ее слишком небезупречно; сверх того и характер ее!.. Характер ее во всяком случае меня остановил бы. - Что ж, она капризна, зла? - Не то что зла, - взбалмошна! - отвечал Тюменев и, встав, притворил дверь с террасы на дачу. - Нагляднее всего это можно видеть из наших сердечных отношений, - продолжал он. - То иногда она сама начнет теребить, тормошить меня, спрашивать: "Люблю ли я ее?" Я, конечно, в восторге, а потом, когда я спрошу ее: "Лиза, любишь ты меня?", она то проговорит: "Да, немножко!", или комическим образом продекламирует: "Люблю, люблю безумно! Пламенно!" А вот на днях так уж прямо, не церемонясь, объявила мне, что я, по моим летам, ничего от нее не имею права требовать, кроме уважения, а потом задумалась и сделалась мрачна, как я не знаю что! Разумеется, я очень хорошо понимаю, что все это какое-то школьничество, резвость, но все-таки, при отсутствии других данных, необходимых для семейной жизни, жениться мне на Лизе страшновато! M-me Мерова возвратилась и была, как следует на даче, очень мило и просто одета. Бегушев, взглянув на часы, предложил было ехать в Петербург обедать к Донону, но Тюменев, под влиянием своего идиллического настроения, не согласился. - Нет, отобедаемте здесь, на чистом воздухе; у нас есть превосходная зелень, свежее молоко, грибы, вообще ты встретишь, благодаря хозяйству Елизаветы Николаевны, обед недурной, - проговорил он. Но - увы! - обед оказался очень плох, так что Тюменев принужден был объяснить Бегушеву, что кухарка у них очень плохая. - Да и хозяйка такая же!.. - созналась откровенно Мерова. - О, нет! - хотел возразить ей Тюменев, но в это время проходивший мимо дачи почтальон подал Елизавете Николаевне письмо, прочитав которое она побледнела. - От кого это и что такое? - спросил ее Тюменев, обеспокоенный ее видом. - Я не знаю, что такое?.. Ничего не понимаю!.. Прочтите!.. - говорила она трепетным голосом и подала письмо Тюменеву; глаза ее были полны слез. Тюменев, пробежав бегло письмо, тоже, как видно, был поражен. Мерова между тем начала уже рыдать. - Папа, мой бедный папа! - восклицала она. - Помер, что ли, граф? - спросил Бегушев. - Нет, это бы еще было в порядке вещей; но он сегодня уехал в Петербург и пишет теперь, что арестован. Бегушев тоже удивился. - За что? - Будто бы за знакомство с Хмуриным, но за знакомство по политическим только делам арестуют... Боюсь, чтобы со стороны графа не было более серьезного проступка! - Какой у него может быть серьезный проступок! - воскликнула m-me Мерова, продолжая рыдать. - Вероятно, взял чьи-нибудь чужие деньги и прожил их... Это все я, гадкая, скверная, виновата... Я мало ему помогала последнее время. В Москве он мне сам говорил, что по нескольку дней ему есть было нечего! Я сейчас поеду к нему в Петербург! - Что ж вы поедете, - остановил ее Тюменев, - себя еще больше расстроите и никакой пользы не принесете. Лучше я поеду, все там узнаю и поправлю, сколько возможно! - Ничего вы не поправите!.. Очень нужен вам мой отец! - капризничала Мерова. - Не отец ваш, но ваше спокойствие мне нужно! - заметил ей тот с некоторою строгостью. - Что же вы сделаете? Попросите ли, чтобы его выпустили? - Может быть, выпрошу, что и выпустят. Я поеду прямо к прокурору!.. - говорил Тюменев, беря шляпу и пальто. - Ты, пожалуйста, останься с Елизаветой Николаевной, а то она одна тут истерзается!.. - сказал он Бегушеву. - Да, душенька, Александр Иванович, останьтесь со мной! - умоляла Мерова, беря его за руку. - Останусь! - отвечал тот. Тюменев после того остановил ехавшего порожняком извозчика, нанял его и уехал. - Бедный папа, бедный! - начала было снова восклицать Мерова и рыдать при этом. - Зачем вы заранее так себя тревожите? Весьма вероятно, что все это кончится ничем, пустяками! - сказал ей Бегушев. - Вы думаете, что пустяками? - переспросила его Елизавета Николаевна, сразу успокоенная немного этими словами его. - Конечно, пустяками! - повторил Бегушев. - Что вы такая нежная дочь, это, разумеется, хорошо! - Ах нет, я дурная дочь!.. - перебила его Мерова. В это время к террасе подошел молодой человек и приподнял свою шляпу. - Здравствуйте, Мильшинский!.. - сказала ему еще сквозь слезы Мерова. Мильшинский приподнял свою шляпу также и Бегушеву; тот ему ответил тем же. - А вы за нами, вероятно? Думаете, что мы пойдем гулять... - сказала плачевным голосом Мерова. - Вы вчера это изволили говорить! - произнес вежливо молодой человек. - Ах да, вчера - другое дело; но сегодня со мной несчастье случилось - страшное, ужасное! - Какое? - спросил молодой человек с заметным участием. - После скажу! - отвечала скороговоркой Мерова. Молодой человек постоял еще несколько времени около решетки. - А Ефим Федорович? - спросил он. - Он уехал в Петербург! - отвечала Мерова. Молодой человек все-таки не отходил от решетки, и Бегушеву показалось, что как будто бы сей юноша и Мерова кидали друг на друга какие-то робкие взгляды, и когда тот, сказав: - До свиданья! - пошел, то Елизавета Николаевна крикнула ему: - Вы куда теперь? - В Петергоф иду пешком! - отвечал ей молодой человек с доброй улыбкой, и Мерова долго-долго следила за ним, пока он совсем не скрылся из виду. Все эти мелочи породили много мыслей в проницательном уме Бегушева. - Кто этот молодой человек? - спросил он. - Это Мильшинский, он служит у Ефима Федоровича, - отвечала небрежно Елизавета Николаевна; потом, помолчав, присовокупила несколько нерешительным голосом: - Александр Иванович, вы не рассердитесь на меня, если я вас спрошу, как вы расстались с Домной Осиповной? - В каком смысле вы хотите знать, как я с ней расстался? - спросил тот. - В таком, что много она плакала? - Не знаю, я ее потом не видал. - И объяснения между вами никакого не было? - Никакого. - Это, впрочем, лучше! - произнесла Мерова и взяла себя за голову. - Что тут объясняться? Зачем? Бегушев молчал. - А вы ее очень любили? - продолжала она. - Любил! - Может быть, и теперь ее любите? - Не знаю! - отвечал Бегушев. - Но тогда для чего же вы ее покинули? Она вас любила, вы ее любили, - из-за чего все это произошло? - Из-за многого! - сказал Бегушев, не хотевший Елизавете Николаевне объяснять поводы к разлуке с Домной Осиповной и полагавший, что она не поймет их. - Домна Осиповна больна была очень после того и писала мне отчаянное письмо, где она называла ваш поступок бесчеловечным; я тоже согласна с ней, - вот другое дело, если бы вы не любили ее!.. - заключила или, лучше сказать, как-то оборвала свои слова Мерова. - Госпожа Олухова и до сих пор больна? - спросил протяжно Бегушев. - О, нет... - воскликнула Мерова, - теперь она совершенно здорова и весела. Папа недавно был в Москве и заезжал к ней. Он говорит, что она опять сошлась с мужем, формально сошлась: живет в одном доме с ним, у него нет никаких привязанностей... она заправляет всеми его делами... разъезжает с ним по городу в щегольской коляске... Янсутский строит им дом огромный, тысяч в пятьсот... Каждую неделю у них обеды и балы! Склад губ Бегушева при этом рассказе выразил чувство гадливости. - И папа еще сказывал (у него обыкновенно ничего не сорвется с глазу), - продолжала Мерова, - что за Домной Осиповной доктор ее очень ухаживает. - Перехватов? - спросил Бегушев. - Да... Красавец московский, херувим с вербы, - разве тут что-нибудь не произойдет ли? - проговорила Мерова. Начав разговаривать о приятельнице, она, кажется, совсем позабыла об отце. Гадливость все более и более отражалась на лице Бегушева. - А сами вы ни в кого не влюбились? - полюбопытствовала Мерова. - Зачем же влюбляться?.. Разве это непременная обязанность!.. - произнес он. - Не обязанность, но вы, я убеждена, можете еще полюбить, если только какая-нибудь счастливица удостоится чести понравиться вам... Бегушев при этих словах взглянул на Елизавету Николаевну: у ней что-то странное выражалось в глазах. - Нет, не могу! - сказал он. - Решительно не можете? - переспросила его еще раз Мерова. - Решительно! Странное выражение глаз оставалось у Елизаветы Николаевны. - А как вы сблизились с моим другом, Ефимом Федоровичем? - спросил ее, в свою очередь, Бегушев. Вопрос этот на первых порах смутил несколько Елизавету Николаевну. - Сблизились... - начала она с маленькой гримаской. - Он мне сделал признание в любви... стал принимать во мне большое участие... С Янсутским я тогда уже рассорилась и жила в номерах. - Но сами вы его любите теперь? - допытывался Бегушев. Мерова еще более смутилась и потом, вдруг подняв свои глазки на Бегушева, пристально посмотрела на него. - Я бы вам призналась; но вы расскажете Ефиму Федоровичу, - произнесла она каким-то почти детским голосом. - Нет, не расскажу! - успокоил ее Бегушев. - Поклянитесь, что не расскажете... - Зачем же клясться? Если я говорю, что не скажу, то и не скажу. - Ну хорошо: Ефима Федоровича я уважаю только; любить его нельзя, он очень стар, какой-то невеселый и при этом нежничает еще - фи!.. "Бедный друг мой!" - подумал про себя Бегушев. - Моя жизнь очень тяжела, - продолжала Мерова, - я по наружности только смеюсь и болтаю, а спросили бы меня, что я чувствую... Доктора вон говорят, что у меня чахотка; а я все не могу умереть! При этих ее словах Бегушеву сделалось уж ее жаль. Понятно, что Елизавета Николаевна нисколько не любила Тюменева. - Неужели же Янсутский лучше Ефима Федоровича? - сказал он. - Я не говорю этого; но Янсутский больше развлекал меня: мы почти каждый вечер ездили то в театр, то в собрание, то в гости, а Ефим Федорович все сидит дома и читает мне стихи Лермонтова! Последнее занятие, по-видимому, было более всего неприятно Меровой. Бегушев при этом невольно улыбнулся, воображая, как его высокопочтенный друг перед своей юной подругой читал с чувством и ударением: "Терек воет, дик и злобен, меж утесистых громад!"{166} Елизавета Николаевна, наконец, встала: беспокойство и досада виднелись в ее хорошеньких глазках. - Какой досадный этот Тюменев, до сих пор не едет! - произнесла она раздраженным голосом. - Пойдемте, пожалуйста, в Петергоф пешком ему навстречу, чтобы мне поскорее узнать о папа! Бегушев согласился, но вместе с тем заподозрил, что не одно желание узнать поскорее об участи отца заставляло Мерову придумать эту прогулку и что в этом скорее таилась надежда встретиться с молодым человеком, ушедшим именно по этой дороге. Предположение его вряд ли было несправедливо, потому что Мерова, как только издалека еще видела идущего им навстречу мужчину, то сейчас же, прищурив глазки, начинала смотреть на него, и когда оказывалось, что это был совсем незнакомый ей, она делала досадливую мину и обращалась с разговором к Бегушеву. В Петергофе им пришлось ожидать поезда целый час. Чтобы занять себя чем-нибудь, они ходили по Петергофскому саду, взбирались на его горы, глядели на фонтан Самсон. Бегушевым от всех этих далеко не новых ему видов овладела невыносимая скука, m-me Мерова была озабочена своими собственными мыслями. Наконец, в половине восьмого они направились к вокзалу и едва успели войти в него, как m-me Мерова, шедшая под руку с Бегушевым, явно радостным голосом воскликнула: "Ах, и вы тут!.." Бегушев обернулся и увидел, что около них стоял Мильшинский. Подозрения его окончательно утвердились. "Бедный друг мой!" - повторил он еще раз и хотел заняться внимательным наблюдением за Меровой и ее знакомым, но в это время раздался свист подходящего поезда. Елизавета Николаевна стремглав бросилась на платформу, так что Бегушев едва поспел за нею, и через несколько минут из вагона первого класса показался Тюменев, а за ним шел и граф Хвостиков. Мерова с рыданьями бросилась отцу на шею. У графа Хвостикова тоже появились слезы на глазах. - Тебя выпустили, папа! - говорила она. - После!.. После!.. - перебил ее тот и обратился к Бегушеву. - Вы видите перед собой преступника и арестанта!.. И при этом граф с горечью показал на себя. Когда все вошли в залу, то Мильшинский был еще там и, при проходе мимо него Тюменева, почтительно ему поклонился, а тот ему на его поклон едва склонил голову: очень уж Мильшинский был ничтожен по своему служебному положению перед Тюменевым! На дачу согласились идти пешком. Тюменев пошел под руку с Меровой, а граф Хвостиков с Бегушевым. Граф шел с наклоненной головой и очень печальный. Бегушеву казалось неделикатным начать его расспрашивать о причине ареста, но тот, впрочем, сам заговорил об этом. - Блажен, блажен, кто не ходит на совет нечестивых! - начал он мелодраматическим голосом. - Пока я не водился с мошенниками, было все хорошо; а повелся - сам оказался мошенником. - В чем же вас обвиняют?.. Неужели в знакомстве только? - Обвиняют меня в ужасной вещи, в гадкой... Вы знаете, я занимался у Хмурина делами - главным образом в том смысле, что в трудных случаях, когда его собственной башки не хватало, помогал ему советами. Раз он мне поручил продать на бирже несколько векселей с его бланковыми надписями, которые потом оказались фальшивыми; спрашивается, мог я знать, что они фальшивые? - Конечно, могли и не знать! - сказал Бегушев, думая про себя, что "если бы ты, голубчик, и знал это, так все-таки продал бы векселя из угождения Хмурину!" - Однако вас выпустили: доказательство, что в поступке вашем не видят ничего важного! - прибавил он вслух. - Пока выпустили!.. Я не знаю, как Тюменев это устроил!.. - проговорил граф Хвостиков несколько странным голосом. - Меня тут больше всего беспокоит, что Лизу, говорил мне Ефим Федорович, очень это огорчило? - Очень! - подтвердил Бегушев. - О, она любит меня... Я видел много тому доказательств, - произнес с чувством граф, и слезы у него снова навернулись на глазах. От старости и от разного рода житейских передряг Хвостиков становился, наконец, слезлив. - Как я тебе благодарна, что ты спас отца, - говорила в это время Мерова. Тюменев ничего ей на это не ответил. - Ты, я думаю, как только приехал и попросил там, его сейчас же и выпустили. - Да, я съездил к прокурору!.. - проговорил протяжно Тюменев и с несколько кислой улыбкой на губах; в сущности, он обязался внести залогу пять тысяч рублей за графа Хвостикова. - Только чтобы родитель ваш не улизнул куда-нибудь, тогда я за него в ответе буду! - объяснил он. - Куда ж ему улизнуть? - воскликнула Мерова. - У него денег нет доехать даже до Петербурга! - И не давайте, пожалуйста, ему теперь денег! - объявил Тюменев. Проводя друзей своих до дачи, Бегушев распрощался с ними и отправился обратно в Петербург. Невозможно описать, какая тоска им владела. Отчего это происходило: от расстройства ли брюшных органов, или от встречаемого всюду и везде безобразия, - он сам бы не мог ответить. Войдя в свой просторный номер, Бегушев торопливо спросил себе бутылку хереса и почти залпом выпил ее. Последнее время он довольно часто стал прибегать к подобному развлечению. Глава VIII В обвинительном акте по делу Хмурина граф Хвостиков не был обозначен. Тюменев успел кому следует растолковать, до какой степени граф глуп и какой он нищий. Сей последний, конечно, не знал этого и был в восторге, что спасся от беды. По наружности, впрочем, граф Хвостиков сохранил довольно гордый и спокойный вид и всем говорил: "Я знал это! Совершенно уверен был в том!.." А между тем, скрывая от всех, он ходил в Казанский собор, когда там никого не было народу, становился на колени перед образом Казанской божьей матери и горячо молился: "Богородица, богородица, я в тебя не верил прежде, а теперь верую и исповедаю тя! - говорил он, колотя себя в грудь и сворачивая несколько в "славянский тон". - Дай мне только прокормиться в жизни и не умереть с голоду, заступница и хранительница всех неимущих!.." - шептал он далее. Когда начался суд по делу Хмурина, граф, выпросив позволение у Тюменева переехать в город на его квартиру, являлся на каждое заседание, а потом забегал к Бегушеву в гостиницу и питался у него. По самой пустоте своей, Хвостиков не был злой человек, но и он в неистовство приходил, рассказывая Бегушеву, как Янсутский и Офонькин вывертывались у следователя на судебном следствии. - Это такие, я тебе скажу, мошенники, - говорил он, ходя с азартом по комнате, в то время как Бегушев полулежал на диване и с любопытством слушал его, - такие, что... особенно Янсутский. (На последнего граф очень злился за дочь.) Все знают, что он вместе обделывал разные штуки с Хмуриным, а выходит чист, как новорожденный младенец... Следователь, надобно отдать ему честь, умел читать душу у всех нас; но Янсутский и тому отводил глаза: на все у него нашлось или расписочка от Хмурина, или приказ Хмурина! - Он поляк, должно быть! - заметил Бегушев, не меняя своей позы. - Верное замечание!.. Непременно поляк!.. - согласился Хвостиков. - Но это бы еще не беда!.. Я сам человек французского воспитания... Даже более того: француз по происхождению. - Это с какой стати? - воскликнул Бегушев. Граф Хвостиков немного позамялся. - Эта история, я думаю, известна всем: я сын не графа Хвостикова, а эмигранта французского, бежавшего в Россию после первой революции, который был гувернером моих старших братьев и вместе с тем le bien aime* моей матери... ______________ * возлюбленным (франц.). "Эдакой болван! - подумал Бегушев. - Для вздорной болтовни не щадит и матери". - Но я все-таки русак, - продолжал Хвостиков. По какому-то отдаленному чутью он предугадывал, что в последнее время бить в эту сторону стало недурно! - Офонькин тоже, должно быть, на следствии красив: перепугался, вероятно, донельзя!.. - сказал Бегушев. - Вначале очень, а теперь нет. Отлично отлынивает; у него все дела вот как переплетены были с делами Хмурина!.. - говорил граф и при этом пальцы одной руки вложил между пальцами другой. - Но по делу выходит, что ничего, никакой связи не было. - Он жид! - заметил Бегушев. - Чистейший!.. Без отметины!.. - продолжал Хвостиков. - Так что, я вижу, присяжные даже злятся, что отчего же эти господа не на скамье подсудимых; потому что они хуже тех, которых судят!.. О, я тебе скажу, у нас везде матери Митрофании{170}: какое дело ни копни, - мать Митрофания номер первый, мать Митрофания номер второй и третий! Бегушев расхохотался: последняя мысль графа ему очень понравилась. Тот это подметил и продолжал: - Сатириком уж я сделался!.. Впрочем, говорят, что я давно на Вольтера походил. - Только на беззубого, - поумерил его Бегушев. - Это так! - согласился Хвостиков. - Ни одного своего зуба нет - все вставленные. - А как Хмурин себя держит на суде? - полюбопытствовал Бегушев. - Великолепно: гордо, спокойно, осанисто, и когда эти шавки Янсутский и Офонькин начнут его щипать, он только им возражает: "Попомните бога, господа, так ли это было? Не вы ли мне это советовали, не вы ли меня на то и на другое науськивали!" - словом, как истинный русский человек! Граф Хвостиков по преимуществу за то был доволен Хмуриным, что тот, как только его что-либо при следствии спрашивали относительно участия графа в деле, махал рукой, усмехался и говорил: "Граф тут ни при чем! Мы ему ничего серьезного никогда не объясняли!" И Хвостиков простодушно воображал, что Хмурин его хвалил в этом случае. В одно утро граф вошел в номер Бегушева в сильных попыхах и задыхаясь. - Я за тобой, - сказал он, - Тюменев и Елизавета Николаевна стоят у подъезда, они едут в суд; поедем и ты с нами - сегодня присяжные выносят вердикт. Бегушев сначала было не хотел, но потом надумал: очень уж ему скучно было! Сойдя вместе с графом на улицу, Бегушев увидел, что Елизавета Николаевна и Тюменев сидели в коляске, и при этом ему невольно кинулось в глаза, что оба они были с очень сердитыми лицами. Бегушев сказал им, чтобы они ехали и что он приедет один. Граф Хвостиков проворно вскочил в коляску и захлопнул дверцы ее. Бегушев последовал за ними на извозчике. В суде начальство хотело было провести и посадить Тюменева на одно из почетных мест, но он просил позволить ему сесть где приведется, вместе с своими знакомыми; таким образом, он и все прочее его общество очутились на самой задней и высокой скамейке... Публики было - яблоку упасть негде... Перед глазами наших посетителей виднелись всюду мундиры, а местами и звезды, фраки, пиджаки; головы - плешивые, седые, рыжие, черные, белокурые; дамские уборы - красивые и безобразные. Момент этот был величественный. Хмурин, по-прежнему щеголевато одетый в длинный сюртук и с напомаженной головой, начал говорить свое последнее оправдательное слово. Более мелкие подсудимые - все почти приказчики (было, впрочем, два-три жидка и один заштатный чиновник), - все они еще ранее сказали свое слово. Тишина в зале царствовала полнейшая! - Господа присяжные! - говорил Хмурин звучным и ясным голосом. - Я человек простой, лыком, как говорится, шитый; всяк меня опутывал и обманывал, не погубите и вы меня вдосталь, оправдайте и отпустите на вольную волюшку, дайте мне еще послужить нашей матушке России! Слова эти в некоторой части публики вызвали слезы, а в другой усмешку, и даже раздалось довольно громкое восклицание: "Ванька Каин в тюрьме точно так же причитывал!" Председатель обратил было глаза в ту сторону, откуда это послышалось, но узнать, кто именно сказал, было невозможно. - Я старик старый, - продолжал подсудимый, - и не от мира сего жить желаю, а чтобы в добре и чести, - как жил я до окаянного моего разорения, - покончить дни мои!.. Проговорив это, Хмурин вдруг за своей решеткой поклонился в землю, явно желая тем выразить, что он кланяется в ноги присяжным. Это всем не понравилось, а больше всех графу Хвостикову. - Oh, diable!*. Я бы никогда этого не сделал! - произнес он с благородным негодованием. ______________ * О, черт! (франц.). Председатель затем объявил, что присяжные могут удалиться. Те пошли в комнату. Судебный пристав запер их там. В публике поднялся легкий шум: стали приходить, уходить, негромко разговаривать. "Обвинят, непременно обвинят!.." - бормотал адвокат Хмурина, с русской физиономией и с выпученными испуганными глазами. - "Но почему вы думаете это?" - спросил его другой адвокат с сильным польским акцентом. - "Присяжные все немцы и чиновники", - объяснил адвокат Хмурина. - "А отчего же вы не отвели их?" - возразил ему третий адвокат с жидовскою физиономией. - "А кого мне было предпочесть им? Нынче весь состав их таков!.." - воскликнул уже довольно громко хмуринский адвокат. При этом стоявший невдалеке от него судебный пристав взглянул на него, а потом, подойдя к одному из своих товарищей, шепнул ему, показывая головой на адвоката: - Как боится, что обвинят: тогда половина только гонорара попадет ему в карман! - Доберет еще за кассационную жалобу, - тогда не помилует!.. - отвечал тот с грустью. Янсутский и Офонькин были тоже в зале и вели себя омерзительно. Они смеялись, переглядывались с какими-то весьма подозрительного тона дамами. Граф Хвостиков видел все это и старался смотреть на них тигром. К довершению картины, из открытых окон залы слышался то гул проезжавшего экипажа, то крик: "Говяжий студень! Говяжий студень!", то перебранка жандарма с извозчиками: "Я те, черт, дам! Куда лезешь!" - "Я не лезус-с!" - отвечал извозчик и все-таки ехал. Наконец жандарм трах его по спине ножнами сабли; извозчик тогда уразумел, что ехать нельзя тут, и повернул лошадь назад. Прошел таким образом час, два, три; все начали чувствовать сильное утомление; наконец раздался звонок из комнаты присяжных. Хмурин, сидевший все время неподвижно и с опущенною головою, вздрогнул всем телом. Присяжные начали выходить. Впереди шел председатель их, человек пожилой и строгой наружности. - Этот, кажется, не помилует! - заметил Бегушев тихо Тюменеву. - Вероятно!.. Я его знаю, он очень умный и честный человек! - отвечал тот. На все вопросы: "Виновен ли Хмурин в том-то и в том-то?" - было отвечено: "Да, виновен!" Хмурин опустился на спинку своего стула. Граф Хвостиков заплакал и поспешил утереть глаза платком, который оказался весь дырявый. Бегушев, более не вытерпев, встал с своего места и сказал Тюменеву вслух: - Суд хоть и необходимая вещь, но присутствовать на нем из простого любопытства - безнравственно. Затем он пошел. - Ты уже уходишь? - спросил его Тюменев. - Да. - Домой? - Домой! При выходе к Бегушеву отнесся адвокат Хмурина, весь даже дрожавший. - Я слышал, что вы сказали; благодарю! - проговорил он. Бегушев, не совсем хорошо понявши, за что, собственно, тот его благодарил, ответил ему молчаливым поклоном и, выйдя из здания суда, почувствовал, что как будто бы он из ада вырвался. "Люди - те же шакалы, те же!" - повторял он мысленно, идя к своей гостинице, хотя перед тем только еще поутру думал: "Хорошо, если бы кого-нибудь из этих каналий, в пример прочим, на каторгу закатали!" А теперь что он говорил?.. По уму он был очень строгий человек, а сердцем - добрый и чувствительный. Перед самым обедом, когда Бегушев хотел было сходить вниз, в залу за табльдот, к нему вошли в номер Тюменев и граф Хвостиков. - Мы к тебе наяном{174}! - сказал первый. - Как хочешь, накорми нас обедом! - Отлично сделали! - сказал Бегушев с удовольствием и немедля распорядился, чтобы обед на три прибора подали к нему в номер, и к оному приличное число красного вина и шампанского. - Виновница тому, - начал Тюменев, - что мы у тебя так нечаянно обедаем, Елизавета Николаевна, которая, выходя из суда, объявила, что на даче у нас ничего не готовлено, что сама она поедет к своей модистке и только к вечеру вернется в Петергоф; зачем ей угодно было предпринять подобное распоряжение, я не ведаю! - заключил он и сделал злую гримасу. Видимо, что эта выходка Меровой ему очень была неприятна. - Когда женщины думают о нарядах, они забывают все другое и теряют всякую логику! - сказал граф Хвостиков, желая оправдать дочь свою в глазах Тюменева. Обед хоть и был очень хороший и с достаточным количеством вина, однако не развеселил ни Тюменева, ни Бегушева, и только граф Хвостиков, выпивший стаканов шесть шампанского, принялся врать на чем свет стоит: он рассказывал, что отец его, то есть гувернер-француз, по боковой линии происходил от Бурбонов и что поэтому у него в гербе белая лилия - вместо черной собаки, рисуемой обыкновенно в гербе графов Хвостиковых. Собеседники графа, конечно, не слушали его, а Бегушев все продолжал взглядывать на Тюменева внимательно, который начинал уж беспокоить его своим озлобленным видом. - А когда ты в Москву уезжаешь? - спросил между тем тот. - На днях! - отвечал Бегушев. - На днях! - воскликнул почти с испугом граф Хвостиков: с отъездом Бегушева из Петербурга ему прекращалась всякая возможность перекусить где-нибудь и что-нибудь, когда он приезжал с дачи в город. - Зачем так скоро? - проговорил Тюменев. - Номерная жизнь надоела! - отвечал Бегушев. Ему в самом деле прискучили, особенно в последнюю поездку за границу, отели - с их табльдотами, кельнерами! Ему даже начинала улыбаться мысль, как он войдет в свой московский прохладный дом, как его встретит глупый Прокофий и как повар его, вместо фабрикованного трактирного обеда, изготовит ему что-нибудь пооригинальнее, - хоть при этом он не мог не подумать: "А что же сверх того ему делать в Москве?" - "То же, что и везде: страдать!" - отвечал себе Бегушев. Тюменев, отобедав, вскоре собрался ехать на дачу: должно быть, его там что-то такое очень беспокоило. При прощании он взял с Бегушева честное слово завтра приехать к нему в Петергоф на целый день. Бегушев обещал. Когда граф Хвостиков, уезжавший тоже с Тюменевым вместе, садясь в коляску, пошатнулся немного - благодаря выпитому шампанскому, то Тюменев при этом толкнул еще его ногой: злясь на дочь, он вымещал свой гнев и на отце. Утро на другой день оказалось довольно свежее и сероватое. Бегушев для своей поездки в Петергоф велел себе привести парную коляску: он решил ехать по шоссе, а не по железной дороге, которая ему не менее отелей надоела; в продолжение своей жизни он проехал по ним десятки тысяч верст, и с тех пор, как они вошли в общее употребление, для него вся прелесть путешествия пропала. "Так птиц только можно возить, а не людей!" - говорил он почти каждый раз, входя в узенькое отделение вагона. Выбравшись с петербургской мостовой, извозчик поехал довольно быстрой рысью. Бегушев не без удовольствия покачивался в спокойном фаэтоне: в настоящие минуты он был хоть и не в веселом, то, по крайней мере, в довольно покойном расположении духа, и мысли его мало-помалу устремились на воспоминание о Домне Осиповне: то, что она теперь делала и какого рода жизнь вела, ему и вообразить было противно, но у него существовало прошедшее с Домной Осиповной, и хорошее прошедшее. Если бы эта прежняя Домна Осиповна в настоящую минуту сидела около него в экипаже - пусть бы даже так же глупо, как сидела она некогда, ехавши с ним по Москве на обед к Янсутскому, - то Бегушеву и тогда было бы приятно. До ссоры с Домной Осиповной он видел в ней единственную цель всей своей жизни, а теперь что же у него осталось? - Ничего!.. Когда Бегушев подъехал к даче Тюменева, то был немного удивлен, что на террасе никого не было. Обыкновенно в этот час Тюменев и Мерова всегда сидели на ней. Он хотел через дверь террасы пройти во внутренние комнаты, но она оказалась запертою. Бегушев пошел через двор. - Господа дома? - крикнул он мывшей там посуду кухарке, должно быть, чухонке и безобразнейшей на вид. - Не знаю, спросите курьера - он там! - отвечала она, показывая мочалкой на вход с крыльца. Бегушев вошел в эту дверь. Там его действительно встретил курьер. - Ефим Федорович у себя? - спросил Бегушев. - Сейчас доложу-с!.. Потрудитесь пожаловать в гостиную! - отвечал курьер и указал на смежную комнату. Бегушев вошел туда. Это была приемная комната, какие обыкновенно бывают на дачах. Курьер скоро возвратился и просил Бегушева пожаловать к Ефиму Федоровичу наверх. Тот пошел за ним и застал приятеля сидящим около своего письменного стола в халате, что весьма редко было с Тюменевым. К озлобленному выражению лица своего Тюменев на этот раз присоединил важничанье и обычное ему топорщенье. - Очень рад, что ты приехал! - сказал он, с заметным чувством пожимая руку Бегушеву. Тот сел напротив него. - Ты один на даче? - спросил он. - Один! - А где же Елизавета Николаевна? - Елизавета Николаевна сбежала от меня, - отвечал с презрительной улыбкой Тюменев. - Куда? - Не знаю! - Но жива ли она? Не случилось ли с ней чего-нибудь? - проговорил с беспокойством Бегушев. - Ничего не случилось! - произнес Тюменев. Презрительная и злая усмешка не сходила с его рта. - Стало быть, она и ночевать не приезжала? - расспрашивал Бегушев. - Нет, я ее ждал в одиннадцать часов, в двенадцать, в два часа, в четыре часа!.. Можешь себе представить, что я перечувствовал... Наконец, утомленный, только что задремал, как получил от нее телеграмму. При этих словах Тюменев пододвинул к Бегушеву лежавшую на столе телеграмму. Тот прочел. Мерова коротко телеграфировала: "Не ищите меня, - я полюбила другого". - Во-первых, какое бесстыдство телеграфировать о себе подобные известия, - продолжал Тюменев, - и потом, кого она могла полюбить другого?.. Кого! - Может быть, и полюбила кого-нибудь!.. - сказал Бегушев. - У тебя кто часто бывал на даче? - Кроме тебя - никого! - А молодой человек Мильшинский бывал у вас? - Мильшинский?.. - переспросил Тюменев, и мозг его как бы осветился уразумением. - Он тут часто торчал у решетки, но на дачу я его не принимал. К чему, однако, ты сделал этот вопрос? - Так, ни к чему! - отвечал Бегушев; ему стало совестно, - точно он сплетничает. - Постой, однако, - ты дал мне путеводную нить! - сказал Тюменев и позвонил. Вошел курьер. - Сходи на дачу восьмой номер и спроси: там ли еще живет Мильшинский?.. - приказал Тюменев. Курьер пошел. Тюменев с заметным нетерпением поджидал его. Курьер, впрочем, очень скоро воротился и доложил, что Мильшинский переехал с дачи в Петербург. Тюменев злобно засмеялся и махнул курьеру рукой, чтобы он уходил. Курьер скрылся. - Как вам это покажется, а?.. Хороша?.. - обратился Тюменев к Бегушеву. - На днях только я выпустил этого негодяя из службы и очень рад был тому, так как он был никуда и ни на что не годный чиновник; но, признаюсь, теперь жалею: останься он у меня, я давнул бы его порядком за эту проделку! Последние слова Тюменева очень не понравились Бегушеву. - Что это, какая мелочность! - произнес он. - Будешь мелочен! - воскликнул Тюменев, и у него при этом маленькая белая пенка показалась по краям губ. - Но он еще черт с ним! Я его меньше виню... Главное - Мерова!.. Чего я для нее ни делал?.. Я жертвовал для нее всеми приличиями, деньгами, временем, хлопотал о ее негодяе-родителе... она ничего этого не оценила и предпочла мне - кого же?.. Дрянь какую-то, ничтожество... Говоря откровенно, я очень рад, что она избавила меня от себя, потому что, кроме того что нравственно, но она физически меня мучила: готова была швырнуть в меня чем ни попало... царапала меня!.. Последнее время я целые ночи не спал и должен был или препираться с ней, или успокоивать ее! Бегушев слушал приятеля молча: он очень хорошо понимал, что в Тюменеве не столько было огорчено чувство любви, сколько уязвлено самолюбие. - А где же отец ее, граф Хвостиков? - спросил он. - Уехал отыскивать ее в Петербург!.. Любопытно, где он ее найдет? В доме терпимости, может быть, каком-нибудь!.. Скоро, вероятно, вернется и разрешит наши сомнения! - проговорил Тюменев и потом вдруг переменил разговор: - Ты знаешь, я уезжаю за границу - на воды! - Но не поздно ли теперь на воды? - заметил Бегушев. - Может быть, и поздно; но мне неловко оставаться здесь, а особенно если Мерова убежала с Мильшинским!.. Это, конечно, известно во всем министерстве, и я в глазах всех являюсь каким-то дураком!.. Пускай хоть время немного попройдет! - Не стариком ли скорей, чем дураком!.. - заметил Бегушев. - Но и то нелестно!.. - отвечал Тюменев. К обеду возвратился граф Хвостиков. На него жаль было смотреть: он как сел на поставленный ему стул перед прибором на столе, так сейчас же склонил свою голову на руки и заплакал. - Разыскали? - спросил Тюменев безжалостным и грубым тоном. - Да! - В Петербурге она? - Нет!.. Уехала! - Одна? - С этим чиновничком, Мильшинским. - Куда? - Не знаю. - Прелестнейшая женщина!.. Превосходная!.. - говорил Тюменев. Гнев снова воскрес в его душе. Граф Хвостиков ничего уж не говорил на этот раз в защиту дочери. Тюменев после того отнесся к Бегушеву: - Значит, мы в одно время уедем из Петербурга: ты покатишь в Москву, а я за границу! Слова эти граф Хвостиков прослушал, как бы приговоренный к смертной казни, и когда Бегушев взялся за шляпу, чтобы уезжать, он, с заметным усилием над собой, подошел к нему и робко спросил его: - Не довезете ли вы меня, Александр Иванович, до Петербурга?.. Мне надобно там сделать распоряжение об оставленном по разным местам гардеробе дочери! Тот, конечно, не отказал ему. При прощанье Тюменев с Бегушевым нежно расцеловался, а графу протянул только руку и даже не сказал ему: "До свиданья!" По отъезде их он немедленно ушел в свой кабинет и стал внимательно разбирать свои бумаги и вещи: "прямолинейность" и плотный мозг Ефима Федоровича совершенно уже восторжествовали над всеми ощущениями. Граф Хвостиков, едучи в это время с Бегушевым, опять принялся плакать. - Перестаньте! Что за малодушие! - сказал тот не без досады. - Но вы поймите мое положение, - начал граф. - Тюменев уезжает за границу, да если бы и не уезжал, так мне оставаться у него нельзя!.. Это не человек, а вот что!.. - И Хвостиков постучал при этом по железной пластинке коляски. - Я вполне понимаю дочь мою, что она оставила его, и не укоряю ее нисколько за то; однако что же мне с собой осталось делать?.. Приехать вот с вами в Петербург и прямо в Неву! Бегушеву сделалось жаль его. - Зачем же в Неву?.. Поезжайте лучше со мной в Москву и поживите у меня!.. - проговорил он. - Неужели?.. Нет... Не может быть!.. - воскликнул граф, и у него голос даже захлебывался от радости. - Только вы на меня не претендуйте, я сам тоже старик и капризен! - прибавил ему Бегушев. - Ах, боже мой!.. Мне быть на вас в претензии за все ваши благодеяния, когда все меня кинули, все!.. И слезы, как их ни старался удержать граф, снова заискрились на его глазах, и он только старался поскорее их смигнуть, чтобы не сердить ими Бегушева. Собственно, под распоряжением по гардеробу дочери Хвостиков разумел то, что, собрав оставленные ею вещи и платья в городской квартире Тюменева, продал их за бесценок! Глава IX Через несколько дней на станцию Московской железной дороги к вечернему экстренному поезду приехал Бегушев вместе с графом Хвостиковым, и когда он стал было брать два билета, граф вдруг воскликнул: - Пожалуйста, берите один билет, а я возьму себе! - Что за вздор! - возразил тот. - Ну, если непременно хотите, так возьмите мне, по крайней мере, во втором классе; в нем едет один мой знакомый, и мне с ним переговорить нужно! Бегушев взял графу во втором классе, не понимая, отчего в том вдруг такая расчетливость явилась. Граф Хвостиков, получив билет, мгновенно скрылся из вокзала. Все это скоро объяснилось: когда Бегушев после второго звонка вошел в вагон, то на самых первых шагах увидал кузена своего - генерала Трахова. Понятно, что граф Хвостиков, сообразивший, что Трахов непременно поедет в первом классе, от него удирал, считая генерала злейшим врагом себе за то, что тот откровенно написал о нем Тюменеву. Встретя кузена, Бегушев сначала сделал довольную мину, но потом переменил ее на сердитую, вследствие того, что вместе с генералом ехала и супруга его, m-me Трахова... Здесь я должен оговориться, что этим именем сию даму никто никогда не называл, и все именовали ее Татьяной Васильевной, даже мужу ее давали иногда титул не генерала Трахова, а мужа Татьяны Васильевны, - до такой степени она была лицо распространенное. Как ни было неприятно Бегушеву, однако он уселся рядом с своими родственниками. Татьяна Васильевна сначала осмотрела его с головы до ног, а затем не преминула обратиться к нему с упреком: - Я вас тысячу лет не видала и только мельком иногда слышу об вас! - Уж не тысячу же лет, - возразил Бегушев. - Немного меньше!.. Впрочем, нынешний год мы не видимся даже и с вашим другом, Ефимом Федоровичем Тюменевым. - Теперь, вероятно, вы будете опять скоро видаться с ним, - проговорил с улыбкой Бегушев. - Вы думаете?.. - спросил с радостью генерал. - Поэтому вы говорили ему, убедили его? - Нет, но по другим обстоятельствам я это предполагаю. Татьяна Васильевна внимательно прислушивалась к их разговору. Если бы Бегушева спросили, чтобы он сказал, какая, по его мнению, самая противная и несносная женщина в России, то он, конечно бы, не задумавшись, указал на свою кузину, которая тоже, в свою очередь, не прилюбливала его. По происхождению своему Татьяна Васильевна была дочь некогда известного масона, богача и скупца, и в молодости она до приторности сладким языком писала сентиментально-нравственные повести. Сделавшись дамою, Татьяна Васильевна пыталась было играть роль в наших государственных и дипломатических кружках, но тут у ней не вытанцовывалось, и она, перейдя в оппозицию, устремилась в православие: устроила у себя домовую церковь, наняла священника и ежедневно выстаивала заутреню, обедню и даже вечерню. Последнее время Татьяна Васильевна, по преимуществу, витала в области спиритизма. Благодаря всем этим штучкам она слыла в обществе за женщину очень умную и в высокой степени нравственную, хотя в этом отношении, кажется, никогда не могло и быть ей опасности, так как Татьяна Васильевна с самых юных лет одновременно походила на лягушку и на сову, вечно была с флюсом то на одной щеке, то на другой, вечно пахнула какими-то аптекарскими травами, мазями и вообще, как говорил про нее Бегушев, она принадлежала не к женщинам, а к каким-то бесполым существам, потому что не представляла в себе никаких женских признаков. Будь на месте генерала другой человек, он давно бы убежал от Татьяны Васильевны на край света, утопился бы, удавился; но он, в силу своего превосходного пищеварения, как будто бы не видел ее безобразия, не чувствовал ее злого характера, и только одно его очень уедало: это ее философствование. Что касается до Тюменева, то почти положительно можно сказать, что Татьяна Васильевна была влюблена в него или, по крайней мере, она долгое время и с большим увлечением считала его идеалом всех мужчин. Тюменев же, действительно весьма часто бывавший у Траховых, делал это вначале чисто по служебному расчету, чтобы показывать себя в известном, высшем слое общества, а потом у него это обратилось в привычку; кроме того, Татьяна Васильевна очень уж ему и льстила. - Вы, кузен, предполагаете, что Тюменев опять будет посещать нас; но он сказал вам, за что я на него сердита? - спросила Татьяна Васильевна, сделав сильное ударение на слове за что. - Муж ваш мне говорил, что вы сердитесь на Тюменева за его дурное поведение. - Более чем дурное, - ужасное, совершенно непонятное для меня в нем; но, без сомнения, вы в этом случае не будете со мной согласны! - Совершенно не согласен, - отвечал Бегушев и, видя, что кузина начинает посерживаться, решился еще более ее разозлить: - А мы тогда, кузен, с вами в Париже очень недурно позавтракали у Адольфа Пеле!.. - отнесся он вдруг к генералу. - Отлично!.. Превосходно!.. - подхватил было тот с одушевлением, но, вспомнив о присутствии супруги, мгновенно смолк. Татьяна Васильевна терпеть не могла гастрономических восторгов мужа и с отвращением всегда говорила, что он не для того ест, чтобы жить, но для того живет, чтобы есть. С приближением к Любаньской станции генерал, впрочем, не вытерпел и, как-то особенным образом встрепенувшись и взяв Бегушева за руку, проговорил ему почти нежным голосом: - Вы пойдете со мной поужинать? - Непременно! - утешил его тот. Когда поезд остановился, они отправились в вокзал. - Пришли мне чаю! - приказала Татьяна Васильевна мужу. - А хлеба белого хотите?.. - спросил он ее. - Нет, я с просфорой буду пить! Войдя в вокзал, генерал прежде всего исполнил приказание супруги и отправил к ней в вагон огромный чайник чая с приличным количеством сахара. - Татьяна Васильевна по-прежнему любит чай? - спросил его Бегушев. - Целые ведра его выпивает с своими монахами, - отвечал генерал, махнув рукой, и быстро устремился к главному буфетчику. - Готово? - спросил он. - Готово-с! - отвечал тот, показывая на стоявшее особняком закрытое блюдо. Генерал и Бегушев сели около этого блюда. Оказалось, что там была мерная, жирная разварная стерлядь. - Когда вы успели заказать это? - поинтересовался Бегушев. - По телеграфу!.. Выезжая, дал знать, чтобы заранее приготовили: нельзя же есть эту дрянь, которая стоит у них на столах! - отвечал генерал. По возвращении в вагон они нашли Татьяну Васильевну выпившую чашки четыре крепчайшего чая и потому пришедшую несколько в экзальтированное состояние. - Александр Иванович, сядьте со мной рядом, а муж пусть пересядет к окну! - распорядилась она. Бегушев поуперся было, но генерал, согласно приказанию супруги, занял его место, так что Бегушев по необходимости должен был сесть рядом с Татьяной Васильевной и при этом тщательно старался, чтобы ни одной точкой своего платья не прикоснуться к ней. Татьяна Васильевна хотела серьезно побеседовать с Бегушевым, потому что хоть и не любила его, но все-таки считала за человека далеко не дюжинного, - напротив, за очень даже умного, много видевшего, но, к сожалению, не просвещенного истинно; и с каким бы удовольствием она внесла в его душу луч истинного просвещения, если бы только он сам захотел того! Прежде всего она начала с ним разговаривать об Европе. - А вы и нынешний год не утерпели и были в этой Европе? Татьяна Васильевна обыкновенно никогда не говорила: Париж, Лондон, Франция, Германия, - все это было для нее безразлично, и она, совершенно соглашаясь с довольно ходячим мнением, считала, что весь Запад гниет или даже уже сгнил! - Был в этой Европе, - отвечал ей насмешливо Бегушев. Он, как мы знаем, далеко не был большим поклонником Европы, но перед Татьяной Васильевной, назло ей, хвалил безусловно все существующее там. - Удивляюсь вам! - сказала она. - Отчего ж вы мужу вашему не удивляетесь? - заметил Бегушев. - Он тоже был за границей, и еще дольше меня! Генерал сделал Бегушеву легонький знак рукою и глазами, но тот как будто бы этого не видел. - Я на мужа давно махнула рукой! - произнесла Татьяна Васильевна. Она, в самом деле, давно считала генерала за дурака набитого и безвозвратно падшего нравственно. - Но неужели же Москва, куда мы теперь едем, лучше больших европейских городов? - поддразнивал ее Бегушев. - Москва!.. Наша Москва? - воскликнула Татьяна Васильевна. - Это город святыни нашей!.. Город народа!.. - Но таких святых и народных городов, по-своему, конечно, и в Европе много! - И вы полагаете, что мы и европейцы - одно и то же? - Полагаю!.. С тою только разницей, что те племена постарше нас, поумней и больше нашего сделали! - Те?.. - произнесла Татьяна Васильевна и далее говорить не могла: у ней прервался голос. - Те!.. - повторил Бегушев, и хоть в это время генерал уж толкал его ногой, умоляя не сердить больше Татьяны Васильевны, он, однако, продолжал: - Насчет этого существуют довольно меткие афоризмы. - Какие? - спросила Татьяна Васильевна. - Такие, что... Где немец, там интрига... Татьяна Васильевна в знак согласия мотнула головой. - Где француз, там фраза! Татьяна Васильевна и на это одобрительно кивнула головой. - Где поляк, там лесть! Татьяна Васильевна и это выслушала благосклонно. - Где англичанин, там лукавство и корысть! - Так!.. Так!.. - произнесла она с восторгом. - И послушайте, вот что мне рассказывал один священник, - продолжала она с одушевлением. - Раз его призвали к умирающему человеку - очень хорошему, честному, самобытному, но, к несчастью, неверующему!.. - Тут Татьяна Васильевна сделала на груди небольшое крестное знамение. - Священник стал увещевать его и говорить ему: "Причаститесь, иначе вы лишитесь царствия небесного!" - "Царствия небесного нет!" - закричал несчастный. - Татьяна Васильевна снова слегка перекрестилась. - "А если бы оно было, так англичане давно бы туда пробрались и заняли бы все места!" - Не правда ли, что как ни безумны эти слова, но они ярко и верно характеризуют англичан? - Да, конечно! - отвечал вежливо Бегушев. - Но вы позволите, однако, мне продолжать мои афоризмы? - Даже прошу вас о том! - разрешила ему Татьяна Васильевна. - Где итальянец, там le soleil и far niente!*. ______________ * солнце и ничегонеделание! (франц. и итал.). - Так!.. - согласилась и с этим Татьяна Васильевна. - Где русский... - Слушаю!.. Слушаю!.. - произнесла Татьяна Васильевна, навастривая уши. - Где русский, там либо "терпи", либо "авось"! Татьяна Васильевна задумалась над ответом Бегушева; главным образом она недоумевала, что это такое: порицание или сожаление? - Что вы хотели сказать последним афоризмом? - спросила она. - Право, не знаю, не я автор этих изречений, - отвечал Бегушев. - Ну, это неправда, - вы автор; во всяком случае я все-таки вижу, что Россия, по-вашему, лучше Европы! - Нет, хуже! - возразил Бегушев. - Чем? - Хоть бы тем, что тот же спиритизм, - это великое открытие последнего времени... (Бегушев прежде еще слышал, что Татьяна Васильевна сильно ударилась на эту сторону), - разве Россия, а не Европа выдумала его? - Но и не Европа, а Америка! - воскликнула Татьяна Васильевна; к Америке она была еще несколько благосклонна и даже называла американцев, по примеру своих единомышленников: "Наши заатлантические друзья!" - Но Америка - та же Европа. Это все переселенцы европейские! - заметил Бегушев. - Да, но какие переселенцы! - произнесла Татьяна Васильевна, прищуривая свои золотушные глаза. - Это все сектанты, не хотевшие, чтобы церковь была подчинена государству, не признававшие ни папы, ни Лютера! - Я скорее полагаю, что это просто были люди беспорядка - антигосударственники. - А вы думаете, что я за государство? Что я государственница? - спросила Татьяна Васильевна каким-то уж торжественным тоном. - Впрочем, об этом не время и не место говорить! - Кажется! - произнес, грустно усмехаясь, генерал. - Но зато, вот видите, муж ваш - чистейший государственник! - указал на генерала Бегушев. - Он, я думаю, ни то, ни другое! - отозвалась с презрительной гримасой Татьяна Васильевна. - Нет, я - государственник! - возразил генерал, начинавший не на шутку сердиться на Бегушева, что тот болтал всю эту чепуху с его супругой, которую Трахов, в свою очередь, тоже считал дурой, но только ученой и начитанной. В настоящий момент, когда разговор коснулся государства, генерал более всего боялся, чтобы речь как-нибудь не зашла о Петре Великом, - пункт, на котором Татьяна Васильевна была почти помешана и обыкновенно во всеуслышание объявляла, что она с детских лет все, что писалось о Петре Великом, обыкновенно закалывала булавкою и не читала! "Поэтому вы не знаете деяний Петра?" - осмеливались ей замечать некоторые. - "Знаю!" - восклицала Татьяна Васильевна и затем начинала говорить часа два-три... На этот раз она, слава богу, о Петре не вспомнила, может быть потому, что в голове ее вдруг мелькнула мысль, что нельзя ли Бегушева обратить к спиритизму, так как он перед тем только сказал, что это учение есть великое открытие нашего времени! - А что, скажите, как поживает спиритизм в Париже? - спросила она сначала издалека и как бы в шутку. - Не знаю, я что-то там с ним не встречался! - отвечал Бегушев. - Не правда ли, кузен, мы не встречались в Париже с спиритизмом! - обратился он к генералу. Тот обмер. - Нет, я там бывал на нескольких сеансах спиритов, - пробормотал он. - Он бывал на сеансах... - повторила за мужем Татьяна Васильевна. - Расскажи, что ты там видел? Генерал поставлен был в отчаянное положение: он, как справедливо говорил Бегушев, нигде не встречался с спиритизмом; но, возвратясь в Россию и желая угодить жене, рассказал ей все, что пробегал в газетах о спиритических опытах, и, разумеется, только то, что говорилось в пользу их. - Что ты видел, рассказывай! - повторила Татьяна Васильевна. - Видел я женскую руку и плечи, - начал он. - Женских рук и плеч мы с вами, кузен, много видели; но, сколько помнится, все это были живые и на земле существующие! - заметил Бегушев. Генерал чуть не провалился на месте. - Бегушев, не забывайтесь, - вы знаете, что я терпеть не могу этого! - сказала строго Татьяна Васильевна. - Чего этого? - спросил Бегушев. - Ну, будет! Пожалуйста, не развивайте далее. Говори, что ты еще видел! - повторила она снова мужу. - Еще видел я... видел летающие гитары! - бухнул тот на авось. - Нет, постойте, этого вы не могли, кузен, видеть: это было в Лондоне! - остановил его Бегушев. - Точно то же было и в Париже! - вздумал было возразить генерал. - Не говори неправду: это было только в Лондоне! - объявила ему супруга. - Я, наконец, перезабыл, где и что видел, - этому столько времени прошло! - произнес генерал с досадой. - И подобные вещи можно забывать!.. Забывать могут!.. - воскликнула Татьяна Васильевна. - Стыдись!.. Это простительно такому неверующему ни во что, как Бегушев, а не тебе! Генерал постоянно притворялся перед женой и выдавал себя за искреннего последователя спиритизма. - Почему же вы меня считаете совершенно неверующим? - спросил Бегушев по наружности смиренным и покорным голосом. - Потому что спиритизм отыскивает сердца простые, а не такие, как ваше! - Мое сердце точно такое же, как у Тюменева! - возразил Бегушев. - Теперь - да! - оно такое же, но прежде сердца ваши были разные! - произнесла знаменательно Татьяна Васильевна. - Ефим Федорович верит искренне в спиритизм! Тюменев, в самом деле, всегда очень терпеливо выслушивал Татьяну Васильевну, когда она по целым часам развивала перед ним всевозможные объяснения спиритических явлений. - Если бы я и неверующий был, то согласитесь, что могу сделаться и верующим: уверовал же Савл{188} во Христа, - говорил Бегушев, как бы угадывая тайное намерение Татьяны Васильевны посвятить его в адепты спиритизма. Золотушные глаза той при этом заблистали. - Вы правду это говорите или нет? - спросила она. - Как кажется мне, что правду, - отвечал Бегушев уже уклончиво. - В таком случае вот видите что, - произнесла Татьяна Васильевна, энергически повертываясь лицом к Бегушеву на своем длинном кресле, на котором она до того полулежала, вся обернутая пледами, и при этом ее повороте от нее распространился запах камфары на весь вагон. - Поедемте вместе со мной на будущее лето по этой ненавистной мне Европе: я вас введу во все спиритические общества, и вы, может быть, в самом деле уверуете!.. - Пожалуй!.. - согласился Бегушев, бывший, как мы видели, в этот вечер в давно уже небывалом у него веселом настроении и даже не на шутку подумавший, что было бы очень забавно прокатиться по Европе с смешной кузиной и поближе посмотреть спиритов. Он этого нового шарлатанства человечества не знал еще в подробностях. - Не верь, ma chere, не поедет!.. Он в Париже даже скучал, а поедет он с тобой!.. - неосторожно проговорился генерал: он по опыту знал, каково было путешествовать с его супругой. - С тобой он скучал, а со мной не будет! Не правда ли? - спросила Татьяна Васильевна Бегушева. - Конечно, - подтвердил тот и потом вдруг встал: ему уж надоело дурачиться. - До свиданья! - сказал он. - Куда же вы? - спросила Татьяна Васильевна почти с испугом. - Спать хочу! - При таком интересном разговоре... спать идти, - возразила обиженным голосом Татьяна Васильевна. - Разговор очень интересен, но спать все-таки надо. - А если вы такой любитель сна, то я вас не возьму с собой в Европу! - Очень жаль! - сказал Бегушев и перешел на самое отдаленное кресло. Генерал в душе благодарил бога, что разговор между Бегушевым и его супругой кончился, не приняв чересчур острого характера. Бегушев, улегшись на кресло, притворился, что заснул, а Татьяна Васильевна начала читать духовный журнал, чем она постоянно утешала себя, встречая в людях или неблагодарность, или непонимание. Поутру генерал, отличным образом проспавши всю ночь и видя, что Татьяна Васильевна, измученная чтением, наконец, заснула, пошел пить кофе и даже разбудил для этого Бегушева. Тот пошел с ним. - Вы до Москвы только едете? - спросил Бегушев генерала, когда они уселись за стол. - Нет, до Троицы, - жена там говеть будет. - И вы будете говеть? - Буду, конечно! Все это генерал говорил очень невеселым голосом. В московском вокзале Татьяну Васильевну встретили: грязный монах с трясущейся головой, к которому она подошла к благословению и потом поцеловала его руку, квартальный надзиратель, почтительно приложивший руку к фуражке, и толстый мужик - вероятно деревенский староста; все они сообща ее и генерала усадили в карету. С кузеном своим Татьяна Васильевна даже не простилась - до того она рассердилась на него за быстро прерванный им накануне разговор. Глава X Вскоре по возвращении Бегушева в Москву у него в доме, сверх графа Хвостикова, появилась еще новая жилица. В самый первый день, как он приехал и едва только успел немного отдохнуть с дороги, к нему вошел Прокофий и с глупо-глубокомысленным видом проговорил: - Ваша сестрица Аделаида Ивановна здесь! - Ты почему знаешь? - Они с месяц еще тому назад заезжали и приказывали, чтобы когда вы приедете, прислать им сказать. - Где ж она живет? - спросил Бегушев. - Да тут... так... в каких-то комнатках, у дьячка. - У какого дьячка? - Как этот приход, не помню... недалеко от нас!.. Зеленая этакая церковь... - бестолково объяснил Прокофий. - Но зачем сестра приехала сюда? Прокофий придал еще более глубокомысленное выражение своему лицу. - Надо быть, для свиданья с вами, и там тоже... Мало ли что они говорили, разве их разберешь! - Поздравляю!.. Слов человеческих начинаешь уж не понимать!.. - сказал Бегушев. - Поди, позови ко мне Минодору, она толковей тебя расскажет. Прокофий, по обыкновению, обиделся. - Что ж толковей!.. Разве женщина может быть супротив мужчины, - проговорил он недовольным тоном. - Позови, - повторил свое приказание Бегушев. Прокофий нехотя пошел. - Поди, барин тебя зовет, - сказал он жене, и когда та пошла, произнес ей насмешливо вслед: - Докладчицу какую нашел себе, ишь ты! Минодора объяснила Бегушеву, что Аделаида Ивановна приехала в Москву по делам своим. - Я недавно у них была, - рассказывала она, - и Аделаида Ивановна сами мне говорили, что они в хозяйстве своем очень расстроились: запашку, какая у них была, - мужики не слушаются, не запахивают; дом тоже очень ветх... боятся, чтобы пол или потолок не провалился. - Отчего она в мою усадьбу не переедет... там все новое. - Церемонятся!.. Не желают вас стеснить... Окромя того, - это уж их Маремьяша по секрету мне сказала, - что Аделаида Ивановна приехала сюда долги собирать: им очень многие должны! - Ох, уж мне эти долги ей! - произнес с досадой Бегушев и застучал ногой. - И, здесь живя, очень нуждаются, - заключила Минодора. Бегушев продолжал стучать ногою. - Так как ты знаешь, где сестра живет, то после обеда вели заложить карету и поезжай за ней. - Слушаю-с! - сказала Минодора и ушла. Аделаида Ивановна - родная сестра Бегушева - была лет на десять старше его. Он ее очень любил, но в то же время она выводила его иногда совершенно из терпения: из очень значительного родительского наследства Бегушев отделил Аделаиде Ивановне втрое более, чем ей следовало, и впоследствии благодарил бога, что не отдал ей половины, как он думал вначале, - Аделаиде Ивановне нисколько бы это не послужило в пользу! По всему существу своему Аделаида Ивановна была кротчайшее и добрейшее существо в мире: хорошо для своего времени образованная, чувствительная, сентиментальная, превосходная музыкантша - и не по ученью, а по природному дарованию, - она очень также любила поля, луга, цветы, ручейки и всех почти животных. Замуж Аделаида Ивановна не пошла, хоть и были у ней женихи, не потому, чтобы она ненавидела мужчин, - о, нет! - она многих из чих уважала, с большим удовольствием и не без некоторого кокетства беседовала с ними, но в то же время как-то побаивалась, а еще более того стыдилась их. Главною же страстью Аделаиды Ивановны было ее стремление к знакомству и даже к дружбе хоть и с захудалыми, но все-таки аристократическими семействами. Это более всего бесило Бегушева. "Какой ты интерес видишь в этой затхлой среде?" - восклицал он, когда она начинала бесконечно длинное повествование о ком-нибудь из своих друзей. При таком восклицании брата Аделаида Ивановна вспыхивала, конфузилась очень... "Il etait hors de lui dans се moment"*, - говорила она потом по секрету некоторым своим подругам. Собственно для этих знакомых Аделаида Ивановна жила по зимам в Москве, сама их посещала, они ее посещали, уверяли в уважении и любви и вместе с тем занимали у ней деньги. Аделаида Ивановна с наслаждением отсыпала им все, сколько у нее было, и в прежнее время некоторые из этих знакомых возвращали ей вполне всю сумму, а другие аккуратно платили проценты, причем Аделаида Ивановна отнекивалась, зажимала себе уши, и ее почти силою надо было заставить взять деньги. Но с отменою крепостного права, этого единственного источника благосостояния для многих дворян, она не стала получать от своих высокоблагородных знакомых ни капиталов, ни процентов, а между тем в этих розданных ею деньгах заключалось почти все ее состояние, так что Аделаида Ивановна вынужденною нашлась на безукоризненно правильном французском языке и в самых мягких выражениях напомнить своим должникам об уплате ей хотя частички; но ни от кого из них она и ответа даже не получила. Брату Аделаида Ивановна долго не объясняла своего положения, наконец, решилась и написала ему все откровенно. Бегушев, заранее это предчувствовавший, выслал ей денег, присовокупив к тому, что если и впредь она будет нуждаться, так не стеснялась бы и относилась к нему; но Аделаида Ивановна редко его обременяла и перебивалась кое-как!.. Из слов Минодоры Бегушев понял, что у сестры очень тонко, и ему пришло в голову взять к себе Аделаиду Ивановну и поселить ее в своем московском доме до конца дней. Графа Хвостикова он тоже решился держать до конца дней. ______________ * Он был вне себя в этот момент (франц.). Часов в восемь Минодора привезла в карете Аделаиду Ивановку, которая после езды на тряских извозчичьих пролетках с удовольствием проехалась в покойном экипаже. Минодора, выскочив первая, почтительно высадила ее из кареты Аделаида Ивановна хоть и совершенно уже была старушка, но еще довольно свежая, благообразная, несколько похожая на брата, - росту небольшого, кругленькая, с белыми пухленькими ручками, которые все унизаны были на пальцах кольцами, носимыми по разным дорогим для нее воспоминаниям: одно кольцо было покойной матери, другое тетки, третье подруги, четвертое - с раки Митрофания. Одета Аделаида Ивановна была несколько по-старинному, но чопорно и со вкусом. Минодора хотела было вести ее под руку на лестницу. - Нет, нет, голубушка, не трудись! - сказала кротким голосом Аделаида Ивановна. То, что она становится стара и слаба, Аделаида Ивановна тщательно скрывала от всех, не желая никому быть в тягость. Встреченная Бегушевым в гостиной, она бросилась ему на шею и начала целовать его. - Брат и друг, как я счастлива, что вижу тебя! - повторяла она неоднократно. Бегушев поспешил ее усадить в покойное кресло. - Ну что, здоров ли ты? - говорила старушка, ласково-ласково смотря на него. - Здоров! - отвечал Бегушев. - Но похудел, и, знаешь, значительно похудел, но это хорошо, поверь мне!.. Полнота не здоровье!.. Я это чувствую по себе!.. Но ты еще молодец - смотри, какой молодец!.. Чудо что такое! Брата своего Аделаида Ивановна находила полнейшим совершенством по уму, по благородству чувств и по наружности... О, наружность его была неотразима!.. По этому поводу она многое видела и слышала. - Отчего ты не остановилась у меня в доме, а где-то у дьячка? - спросил ее Бегушев. Аделаида Ивановна при этом слегка покраснела. - Как же у тебя?.. Тебя не было!.. Ты человек холостой!.. Приехал бы, и я могла стеснить тебя. - Никогда ты не можешь меня стеснить ни в чем! Завтра же извольте переезжать ко мне. Я тебе отведу твою прежнюю половину. - Ах, помню я ее, - сказала Аделаида Ивановна и приостановилась ненадолго, как бы не решаясь докончить то, что ей хотелось сказать. - У меня со мной горничная здесь, Маремьяша, и ты, я думаю, знаешь, что мы не можем жить ни я без нее, ни она без меня, - объяснила она, наконец. - Переезжай, конечно, и с Маремьяшей! - разрешил ей Бегушев, всегда, впрочем, терпеть не могший эту Маремьяшу и хорошо знавший, что это за птица. - Вот за это merci, grand merci!* - произнесла старушка. - Но это еще не все, - продолжала она и при этом уж засмеялась добродушнейшим смехом, - со мной также и мои болонки... их целый десяток... прехорошенькие все!.. Я боюсь, что они тебя будут беспокоить! ______________ * спасибо, большое спасибо! (франц.). - Чем они могут меня беспокоить, - вели только их держать на твоей половине! - Конечно, на моей, - подхватила Аделаида Ивановна, - куда ж их, дурочек, сюда пускать, хоть я уверена, что когда ты их увидишь, особенно Партушку, ты полюбишь ее... она всеобщая любимица... я ее потому Парту и прозвала... comprenes vous?* Всюду и везде... ______________ * вы понимаете? (франц.). Бегушеву отчасти становилось уж и скучно слушать сестру, но та, ободренная его ласковым приемом, разболталась до бесконечности. - А Натали-то, Натали! - говорила она, грустно покачивая головой. - Кто бы мог подумать: какая цветущая, здоровая... у меня до сих пор сохранился ее портрет. - Аделаида Ивановна некогда принимала самое живое и искреннее участие в первой любви брата. - Если ты так добр, - продолжала она далее, - что приглашаешь меня жить у тебя, то я буду с тобой совершенно откровенна: я приехала сюда, чтобы попугать некоторых господ и госпож! - Лицо старушки приняло при этом несколько лукавое выражение. - И теперь вот именно, в сию минуту, мне пришла мысль... Не знаю, одобришь ли ты ее!.. - рассуждала она. - Я думаю пригласить их сюда, к тебе в дом, и в присутствии твоем спрошу их, что когда же они мне заплатят?.. Что они тогда ответят, любопытно будет!.. Лицо Аделаиды Ивановны при этом дышало окончательным лукавством; она сама в себе, в совести своей, считала себя очень лукавою, в чем и каялась даже священнику, который каждый раз ее успокоивал, говоря: "Какие-с вы лукавые, не подобает вам думать того!" - Ответят то же, что и не в моем присутствии, то есть обманут тебя! - возразил ей Бегушев. - О, нет, это не такие люди!.. В них point d'honnetir* очень силен; кроме того, тебя побоятся... Они очень тебя уважают и все рассказывали мне, что часто встречали тебя за границей и что на водах, где они видели тебя, ты будто бы постоянно гулял с какой-то прехорошенькой дамой! ______________ * чувство чести (франц.). И старушка засмеялась стыдливым смехом. На этих словах Аделаиды Ивановны вдруг точно из-под земли вырос граф Хвостиков, который с самого еще утра, как только успел умыться и переодеться с дороги, отправился гулять по Москве. В этом отношении граф Хвостиков представлял собою весьма любопытное психическое явление: где бы он ни поселялся или, точнее сказать, где бы ни поставлена была для него кровать - в собственной ли квартире, в гостинице ли, или в каком постороннем приютившем его доме, - он немедля начинал в этом месте чувствовать скуку непреодолимую и нестерпимое желание уйти куда-нибудь в гости! В настоящем случае Хвостиков прямо продрал на Кузнецкий мост, где купил себе дюжину фуляровых платков с напечатанными на них нимфами, поглазел в окна магазинов живописи, зашел потом в кондитерскую к Трамбле, выпил там чашку шоколада, пробежал наскоро две - три газеты и начал ломать голову, куда бы ему пробраться с визитом. Зайти к кому-нибудь из мужчин он несколько стеснялся, заранее предчувствуя, что те, вероятно, слышавшие о его все-таки прикосновенности к делу Хмурина, будут сухи с ним. Гораздо приятнее было бы к даме какой-нибудь! "К Домне Осиповне, - чего же лучше!" - пришла ему вдруг счастливая мысль, и он, не откладывая времени, вышел из кондитерской, взял извозчика и покатил в Таганку; но там ему сказали, что Домна Осиповна переехала на Никитскую в свой большой дом. Графу Хвостикову было немножко это досадно, но он решился поставить на своем и на том же извозчике отправился на Никитскую. Его приняли. Проходя новое помещение Домны Осиповны, Хвостиков увидел, что оно было гораздо больше и с лучшим вкусом убрано, чем прежде. Квартиру эту для Олуховых планировал, отделывал и даже меблировал, по своему усмотрению, Янсутский. Домна Осиповна сидела в гостиной разодетая и подкрашенная. Графу Хвостикову Домна Осиповна почему-то очень обрадовалась. - Здравствуйте, граф, садитесь и рассказывайте! - говорила она голосом, исполненным любопытства, и показывая ему на кресло возле себя. Граф сел и в первые минуты не знал, как себя держать: веселым или печальным. - Послушайте, - начала Домна Осиповна, - мне Янсутский писал, - не знаю даже, верить ли тому, - что будто бы Лиза скрылась от Тюменева? Граф понял, что ему приличнее быть печальным. - Да-с! - ответил он и вздохнул. - И полюбила другого? - Другого! - Кого? - Одного мальчишку... не имеющего даже места. - Сумасшедшая! - произнесла с оттенком негодования Домна Осиповна. - Хуже, чем сумасшедшая! Она крест мой! - сказал на это граф. - Я столько последнее время перестрадал... - В одном отношении она, по-моему, права, - перебила его Домна Осиповна, - что любить молодого человека приятнее, чем такого противного старикашку, как Тюменев; но что же делать?.. В ее положении надобно было подумать и о будущем! - О будущем Лиза никогда не думала, - подхватил граф, сам-то пуще всего думавший когда-нибудь о будущем. - Но ваше как здоровье? - спросил он Домну Осиповну. - Так себе, ничего!.. Дрязги у меня опять разные начались. - С кем? - Семейные! - Более этого Домна Осиповна ничего не объяснила и сама спросила графа: - Зачем вы в Москву приехали и где живете? Граф грустно улыбнулся. - Где ж мне жить, кроме Москвы, а обитаю я у Бегушева, вместе с ним и приехал из Петербурга. - У Бегушева?.. - повторила Домна Осиповна не без любопытства. - У него!.. Его благодеяниями существую... Это такой благородный и добрейший человек! На это замечание графа Домна Осиповна сделала небольшую гримасу. - Что он человек благородный, - это может быть, но чтобы добрейший был, не думаю! - И добрый!.. Его надобно хорошо узнать! - Я его знала хорошо, но доброты в нем не замечала, - возразила с усмешкою Домна Осиповна и потом, как бы совершенно случайно, присовокупила: - Мне, не помню, кто-то рассказывал, что последнее время он поседел и постарел! - То и другое есть!.. Страшно хандрит... невероятно. Домне Осиповне хотелось спросить, о чем именно хандрит Бегушев, однако она удержалась; но когда граф Хвостиков стал было раскланиваться с ней, Домна Осиповна оставила его у себя обедать и в продолжение нескольких часов, которые тот еще оставался у ней, она несколько раз принималась расспрашивать его о разных пустяках, касающихся Бегушева. Граф из этого ясно понял, что она еще интересуется прежним своим другом, и не преминул начать разглагольствовать на эту тему. - Бегушев - удивительный человек!.. Натура особенная!.. Не нам, дюжинным людям, чета. - В чем же это особенность его видна? - спросила Домна Осиповна. - Во всем-с! Я, в Петербурге живя, каждый день почти виделся с ним и, замечая, что он страдает и мучится, стал, наконец, усовещевать его: "Как тебе, говорю, не грех роптать на бога: ты у всех в почете... ты богат, и если с тобой бывали неприятные случаи в жизни, то они постигают всех и каждого!" - "И каждый, - говорит он, - принимает эти случаи различно: на одних они нисколько не действуют, а у других почеркивают сразу всю их жизнь!" Согласитесь вы, сказать такую мысль может только человек с байроновски глубокой душой. Домна Осиповна слушала это, задумчиво глядя на красивые ногти своей руки. - Словом, человек страдает о прошедшем и оплакивает его! - заключил граф. Домна Осиповна на мгновение взяла себя за лоб. - Очень жаль, если это так! Но только этого прошедшего не воротишь! - проговорила она. - Почему? - спросил ее граф. - Так, не воротишь! - повторила Домна Осиповна и не стала больше ни слова говорить о Бегушеве; но Хвостиков все-таки вынес из этого разговора твердое убеждение, что можно воротить это прошедшее и что он был бы очень рад способствовать тому! Возвратясь домой и увидев сидящую с Бегушевым старушку, граф несколько удивился. - Это сестра моя Адель! - пояснил ему Бегушев. Граф Хвостиков при этом почему-то сконфузился, но потом сейчас же и поправился. - Еще одна минута, и я бы догадался, с кем имею честь встретиться, так вы мало изменились!.. - говорил он, беря и целуя руку Аделаиды Ивановны. - Извините, я по-старинному... Старушка сначала тоже не узнала его. - Граф Хвостиков! - объяснил и ей Бегушев. - А, граф Хвостиков!.. - произнесла своим добрым голосом Аделаида Ивановна, не без труда припоминая, что в одну из давнишних зим, когда она жила в Москве, граф довольно часто у ней бывал и даже занял у ней двести рублей, о которых она, по незначительности суммы, никогда бы, разумеется, не решилась ему сказать; но граф, тоже не забывший этого обстоятельства, все-таки счел за лучшее подольститься к старушке. - Ну, что ваша музыка? - спросил он. - Музыка? - переспросила не без удовольствия Аделаида Ивановна. - Играю еще... Фортепьян только у меня хороших нет! - Здесь Вирт превосходный! - говорил Хвостиков, показывая рукой на стоявший в гостиной рояль. - Надеюсь, что вы подарите нам несколько ваших волшебных звуков! - Да, поиграю как-нибудь, - отвечала Аделаида Ивановна, очень довольная любезничаньем графа. В это время вошла Минодора и доложила ей: - Ваша Маремьяша прислала сына дьячка сказать вам, что пора домой; затемнеет очень, и вы будете бояться ехать! - Да, да, пора!.. - заторопилась старушка. - Но карета готова ли? - спросил Бегушев. - Подана-с... у крыльца, - отвечала Минодора. Аделаида Ивановна расцеловалась с братом и при этом говорила: - Какова Маремьяша моя? Каково усердие ее? "Хороша, нечего сказать!" - думал про себя Бегушев, а вслух проговорил Минодоре: - Адель завтра же переезжает ко мне!.. Скажи ты это Маремьяше этой! - Скажу-с! - отвечала та. Старушка пошла. Граф Хвостиков провожал ее. Она было хотела не позволить ему этого, но он следовал за ней и посадил ее под руку в карету. В продолжение всего остального вечера граф Хвостиков не решался заговорить с Бегушевым о Домне Осиповне, но за ужином, выпив стакана два красного вина, отважился на то. - Я сегодня, между прочим, был и даже обедал у Домны Осиповны, которая переехала близехонько сюда, на Никитскую, в свой новый дом. - Для чего вы так поспешили? Я не знал, что вы такие с ней друзья! - заметил Бегушев, немного вспыхнувший от слов графа. - Мы давно с ней дружны, - отвечал тот, - и я убедился... Впрочем, я не знаю, позволишь ли ты мне быть с тобою совершенно откровенным... - Будь! - разрешил ему Бегушев. Краска все более и более появлялась в лице его. - Я убедился, - продолжал граф, - что она тебя до сих пор любит! Бегушев окончательно вспыхнул. - А при этом других двух любит и сверх того супруга обожает! - проговорил он с ядовитостью. - Кого ж она любит?.. Неправда! - воскликнул граф. - Но ты сам же рассказывал дочери твоей! - уличил его Бегушев. - Я только говорил, что за Домной Осиповной ухаживают; может быть, даже не двое, а и больше... она так еще интересна! - вывернулся граф. - Но что я наблюл и заметил в последнее свиданье, то меня решительно убеждает, что любит собственно она тебя. - Из чего ты это наблюл и заметил? - спросил его как бы с неудовольствием Бегушев. - Слов ее я тебе не могу передать!.. Их, если ты хочешь, и не было; но эти улыбки, полугрустный трепет в голосе, явное волнение, когда она о тебе что-нибудь расспрашивала... - Но что ж она расспрашивала обо мне? - допытывался Бегушев: ему в одно и то же время досаден и приятен был этот разговор. - Опять-таки тоже многое и, пожалуй, ничего не расспрашивала! - Фантазер! - воскликнул Бегушев и, встав со своего стула, так как ужин в это время уже кончился, пошел было. - Нет, я тебе это докажу - хочешь? - говорил ему вслед Хвостиков. - Чем?.. - спросил Бегушев, обертываясь к нему лицом. - Тем, что помирю вас. Бегушев махнул только на это рукой и ушел к себе в спальную. Граф Хвостиков, оставшись один, допил все красное вино и решился непременно привести в исполнение то, что задумал. Глава XI Вещи Аделаиды Ивановны, как приказал Бегушев, на другой же день стали переносить к нему в дом. Прежде всего сам дьячок, у которого она квартировала, сынишка его и сторож церковный притащили на руках божницу с довольно дорогими образами, и при этом дьячок просил доложить Бегушеву, что все они поздравляют Александра Ивановича с приездом сестрицы; но Минодора не пошла докладывать, а сама поднесла дьячку и сторожу по огромному стакану водки, которую оба они с удовольствием выпили, крякнули и пожелали закусить. Минодора дала им и закусить холодной барской кулебяки с налимами и осетровыми печенками, а маленькому семинаристу насыпала целый карман сладкого печенья. Затем вещи начали подносить один уж сторож и два поденщика с дикими, зверообразными лицами. Поденщики наши, как известно, смирный народ, но с виду очень страшны, и, главное, определить совершенно невозможно, во что они, по большей части, бывают одеты: на старшем, например, из настоящих поденщиков были худые резиновые калоши на босу ногу и дырявый полушубок, а на другом лапти и коротенькая визитка. Первоначально они притащили на головах ванны Аделаиды Ивановны - ножные, поясные, и огромный умывальник: m-lle Бегушева любила очень полоскаться в воде и каждый день почти все утро употребляла на это. За умывальником был принесен попугай в клетке старым лакеем Аделаиды Ивановны Дормидонычем, тоже обитавшим при ней и о котором она не решалась и упомянуть брату. Дормидоныч, по приказанию госпожи своей, прежде всего велел спросить Александра Ивановича, что позволит ли он ей взять с собой попугая, а равно и его, Дормидоныча. Бегушев на это сказал, что она может всех и все перевозить к нему. За попугаем вскоре прибыла Маремьяша, пожилая горничная девушка, с лицом точно татуированным и испещренным черными пятнышками, но в шляпке, новом бурнусе, в перчатках и даже с зонтиком в руках. Она привела с собой на своре десять болоночек, которые, вбежав в свое новое помещение, сначала было залаяли, завизжали, но после окрика Маремьяши и после того, как она налила им на блюдечко принесенного с собой в пузырьке молока, они принялись лакать его и сейчас же стихли. Маремьяша, сколько можно это судить по ее изжелта-зеленым и беспрестанно бегающим из стороны в сторону глазам, была девка неглупая и очень плутоватая. Аделаиду Ивановну, когда та была богата, она обкрадывала сколько возможно и в настоящее время, имея уже довольно значительный капиталец, не теряла надежды поувеличить его с получением Аделаидою Ивановною долгов ее. Вскоре за Маремьяшей сторож и поденщики, опять-таки на головах, принесли огромные перины и целый ворох подушек для Аделаиды Ивановны и для Маремьяши: обе они спали всегда очень мягко! На всю эту сцену переноски Прокофий глядел молча, но когда Дормидоныч спросил Минодору, что где же ему можно будет приютиться, и когда та ответила ему: "В комнатке около кухни", Прокофий не выдержал и воскликнул: "Али здесь в доме!.. Будет, что про вас еще и клеушков{201} осталось". Молодые лакеи при этом захохотали. Дормидоныча это оскорбило. - Не смейтесь, господа, может быть, и самим вам придется в клеушках жить, - проговорил он. Прокофий собственно Аделаиду Ивановну уважал, как сестру барина, но прислугу ее считал за чистую сволочь. Вскоре прибыла в карете Бегушева и сама Аделаида Ивановна. Она все утро объезжала чудотворные иконы и равные монастыри и везде со слезами благодарила бога, что он дал ей такого друга и брата, с которым, по приезде облобызавшись, прямо отправилась в свое отделение размещать и расставлять там вещи. За этой работой она провела часа три и так утомилась, такой сделалась замарашкой, что не решилась даже выйти к обеду и просила к себе в комнату прислать чего-нибудь. Покушав, Аделаида Ивановна легла почивать и заснула сном младенца. Вечером Аделаида Ивановна, почувствовав себя после сна бодрой, приоделась и вышла на мужскую половину, где застала брата, по обыкновению, в диванной, а вместе с ним и графа Хвостикова, нарочно целый день не уходившего для нее из дому, чтобы еще более к ней приласкаться. Как только Аделаида Ивановна появилась, он сейчас же рассыпался перед ней мелким бесом: рассказал ей несколько городских новостей и слухов, рассмешил ее двумя - тремя обветшалыми каламбурами, а затем прямо свел речь на музыку. - Умоляю вас хоть сегодня сыграть нам что-нибудь, - говорил он. - Ах, нет... нет! Я сегодня еще такая усталая, - отнекивалась старушка жеманно. - Вы нисколько не усталая, нисколько! - воскликнул граф и подал Аделаиде Ивановне руку. Она усмехнулась, но отказаться не могла и пошла с Хвостиковым в гостиную к роялю. Аделаида Ивановна едва только дотронулась до клавишей, как мгновенно же увлеклась, тем более, что на таком хорошем и отлично настроенном инструменте она давно не играла; из-под ее маленьких и пухленьких пальчиков полились звуки тихие, мягкие. Что, собственно, Аделаида Ивановна играла, она сама не помнила и чисто фантазировала; слушая ее, граф Хвостиков беспрестанно схватывал себя за голову и восклицал на французском языке: "Божественно, превосходно!" Все это он проделывал кроме той цели, чтобы заставить Аделаиду Ивановну забыть о деньгах, которые он ей должен был, но он, рассчитывая на ее бесконечную доброту и женское самолюбие, мечтал снова занять у ней: изобретательность и сметка графа Хвостикова доходила в этом случае до гениальности! Бегушев между тем, сидя один, думал о Домне Осиповне. Рассказ графа Хвостикова, что будто бы она еще любит его, не выходил у него из головы, и он все проводил параллель между нею и m-me Меровой. "Разве Домна Осиповна сделала что-нибудь подобное в отношении его, что сделала та против Тюменева? Разве она мучила его хоть сколько-нибудь капризами? Напротив! Домна Осиповна всегда старалась его умерить, когда он впадал в раздражение!.. Наконец, разве ее вина, что судьба заставила ее жить в дрянной среде, из которой, может быть, Домна Осиповна несколько и усвоила себе; но не его ли была обязанность растолковывать ей это постепенно, не вдруг, с кротостью и настойчивостью педагога, а не рубить вдруг и сразу прекратить всякие отношения?" Какой мастер был Бегушев обвинять себя в большей части случаев жизни, мы видели это из предыдущего. Желание узнать, что есть ли хоть сотая доля правды в том, что наболтал ему Хвостиков, которому он мало верил, узнать, по крайней мере пообстоятельнее, как Домна Осиповна живет, где бывает, с кем видается, - овладевало Бегушевым все более и более. А между тем сестра его Аделаида Ивановна на другой день немножко прихворнула. Он почти обрадовался ее болезни, сообразив, что это отличный предлог ему пригласить Перехватова и выспросить его о Домне Осиповне. - Я сейчас пошлю за доктором! - сказал он Аделаиде Ивановне. Та, думая, что она все-таки обременяет этим брата, сначала была и руками и ногами против приглашения доктора. - Приезд доктора, кроме твоей болезни, меня успокоит, потому что он мне скажет, чем ты, собственно, больна! - возразил Бегушев. Аделаида Ивановна глубоко сердцем поняла брата и друга и более ему не возражала. Перехватов в то же утро приехал к Бегушеву на его пригласительную записку. Он пополнел несколько и сделался еще представительнее. Румянец по-прежнему горел на его щеках. Досадливого выражения в лице, которое у него было после потери им в банке восьми тысяч, следа не было, - может быть, потому, что Перехватов вполне успел пополнить практикой этот убыток. Костюм его на этот раз состоял из вицмундира и Владимира третьей степени на шее. Несмотря на свои молодые лета, Перехватов был ревизором каких-то больниц и, получа в последнее время сей почти генеральский крест, начал в нем ездить к своим клиентам, из которых многие (по большей части купцы) сразу же сочли нужным возвысить ему плату до десяти рублей серебром за визит. Войдя к Бегушеву и зная оригинальность того, Перехватов не спешил его расспрашивать о том, чем он болен, и сказал только: - Вы недавно из-за границы? - Месяца полтора. - Лечились там? - Нет! На лице Перехватова выразилось маленькое недоумение, зачем же, собственно, его Бегушев пригласил к себе. - Не я болен, но у меня живет сестра родная, она заболела! - проговорил ему тот. - А! - произнес доктор. - Где же я могу видеть больную? Бегушев, сам проводив Перехватова до комнаты сестры, просил его зайти к нему и рассказать, что такое с нею. - Непременно! - отвечал доктор и, пробыв весьма недолгое время у Аделаиды Ивановны, он прошел к Бегушеву. - Ничего, - сказал он, - маленькая гастрическая лихорадка... Старушка, вероятно, диеты не соблюла. Аделаида Ивановна, действительно, после скудного обеда, который она брала от дьячка, попав на изысканный стол Бегушева, с большим аппетитом и очень много кушала: несмотря на свое поэтическое и сентиментальное миросозерцание, Аделаида Ивановна, подобно брату своему, была несколько обжорлива. Бегушев не спешил платить доктору. Тот отчасти из этого, а потом и по другим признакам догадался, что ему не следовало уезжать, ради чего, не кладя, впрочем, шляпы, сел. - А вы, собственно, совершенно здоровы или по-прежнему злитесь? - спросил он Бегушева. - Нет, теперь хандрю только и адски скучаю! - отвечал тот. - Неужели же и Европа не поразвлекла вас нисколько? - Напротив, еще большую нагнала хандру. - Ах вы, обеспеченные господа! - воскликнул доктор. - Ей-богу, как посмотришь на вас... у меня много есть подобных вам пациентов... так даже мы, доктора, в нашей каторжной, работящей жизни живем лучше! - Вероятно! - согласился Бегушев, бывший под влиянием своей главной мысли и почти не слушавший то, что ему проповедывал Перехватов. Разговор на некоторое время прекратился; но Бегушев, наконец, не вытерпел. - А кого вы из наших общих знакомых видаете? - спросил он. - То есть кого же общих?.. - спросил доктор, смутно, впрочем, догадавшийся, что вопрос этот исключительно касался Домны Осиповны. О том, что как и из-за чего она рассталась с Бегушевым, он знал до мельчайших подробностей по рассказам самой Домны Осиповны, сделавшейся с ним после разлуки с Бегушевым очень дружною. - Видаюсь я, - продолжал он, - между прочим, с Янсутским, с madame Олуховой! При последнем имени доктор бросил коротенький взгляд на Бегушева. - Как же она существует? - спросил тот, почти задыхавшийся от любопытства или, лучше сказать, от более сильного чувства и желавший, чтобы ему рассказывали скорее и скорее. Но доктор начал довольно издалека: - Она была некоторое время больна; но потом поправилась было совершенно... - А теперь что ж, опять больна? - Нет, но у нее пошли снова дрязги с ее мужем. Это ужасный человек! Ужасный! - повторил два раза доктор. - Напротив, он мне казался таким смиренным и покорным Домне Осиповне, - заметил Бегушев. - Не дай бог никому таких покорных мужей! - воскликнул доктор. - Что же, собственно, он делает? - спросил Бегушев, бывший втайне очень доволен, что Домна Осиповна ссорится с мужем. - Кутит!.. Безобразничает!.. Этот ходатай по их делам, Грохов, опять свел его с прежнею привязанностью! Они все втроем пьянствуют; у Олухова два раза была белая горячка... Я по нескольку дней держал его в сумасшедшей рубашке! Можете вообразить себе положение Домны Осиповны: она только было поустроила свою семейную жизнь, как вдруг пошло хуже, чем когда-либо было. Я просто советую ей уехать за границу, как и сделала она это прежде. Этому совету доктора Бегушев вначале тоже обрадовался, так как ему пришла в голову безрассудная мысль гнаться за Домной Осиповной, куда бы только она ни поехала, и молить ее возвратить ему прошедшее. - Я очень люблю и уважаю Домну Осиповну, - продолжал доктор как бы совершенно беспристрастным голосом, - и прямо ей говорю, что под влиянием таких неприятных и каждодневно повторяющихся впечатлений она может окончательно разбить свое здоровье. - И что ж она... никуда не выезжает? - Нет!.. Выезжает! - Куда? - Ездит иногда в