ми приемы. Родом из сибиряков, неизвестно как и на что существовавши в университете, Перехватов, тем не менее, однако, кончив курс, успел где-то добыть себе пять тысяч; может быть, занял их у кого-нибудь из добрых людей, или ему помогла в этом случае его красивая наружность... На деньги эти он нанял щегольскую квартиру, отлично меблировал ее; потом съездил за границу, добился там, чтобы в газетах было напечатано "О работах молодого русского врача Перехватова"; сделал затем в некоторых медицинских обществах рефераты; затем, возвратившись в Москву, завел себе карету, стал являться во всех почти клубах, где заметно старался заводить знакомства, и злые языки (из медиков, разумеется) к этому еще прибавляли, что Перехватов нарочно заезжал в московский трактир ужинать, дружился там с половыми и, оделив их карточками своими, поручал им, что если кто из публики спросит о докторе, так они на него бы указывали желающим и подавали бы эти вот именно карточки, на которых подробно было обозначено время, когда он у себя принимает и когда делает визиты. К Домне Осиповне Перехватов попал в домашние врачи тоже довольно непонятным образом: она послала дворника за своим обычным старым доктором, и дворник, сказав, что того доктора не застал, пригласил к ней Перехватова, кучер которого, как оказалось впоследствии, был большой приятель этому дворнику. Домна Осиповна, впрочем, рада была такой замене. Перехватов ей очень понравился своею наружностью и тем, что говорил несколько витиевато, а она любила это свойство в людях и полагала, что сама не без красноречия! В результате всей вышеизложенной деятельности молодого врача он с каждым годом начинал все более и более оперяться и в настоящее время имел уже маленький капиталец! Когда Перехватов вошел в спальню Бегушева, то сей последний лежал вверх лицом, с совершенно открытыми и даже блистающими глазами, и своей внушительной фигурой произвел довольно сильное впечатление на доктора. Перехватов в первый еще раз видел Бегушева. - Господин доктор! - сказала ему Домна Осиповна, показывая на Перехватова. Бегушев слегка и молча мотнул головою, приподняв ее немного с подушки. Перехватов, в свою очередь, тоже не без апломба уселся в кресла и первоначально стал тереть свои красивые руки, чтобы согреть их, а потом взял Бегушева за пульс. - Жарок у вас довольно сильный! - проговорил он и, придав серьезнейшее выражение лицу своему, принялся тщательно считать удары артерии. По лицу Бегушева пробежала насмешливая улыбка. - Но что же вы еще, кроме жару, чувствуете? - заключил Перехватов. - Злость! - отвечал Бегушев. Такой ответ несколько озадачил доктора. - Конечно, злость хоть и считают за чувство нравственное, но, пожалуй, оно настолько же и физическое! - произнес он, желая в одно и то же время явить из себя идеалиста и материалиста. - Печень у вас, вероятно, раздражена; вы позволите вас освидетельствовать? Бегушев и на это только молча кивнул головой. Домна Осиповна поняла, что ей нельзя было оставаться в спальне, и вышла в другую комнату; она очень успокоилась, видя, что Бегушев болен не опасно, а скорее только нравственно потрясен. В этой же комнате, прислонясь головой к косяку дверей, идущих в спальню Бегушева, стоял и Прокофий, с которым решительно случилась невероятная перемена: с самой болезни Бегушева он сделался ему вдруг очень услужлив, не спал почти все ночи и все прислушивался, что делается в спальне больного; на жену свою он беспрестанно кричал: "Ну ты, копытами-то своими завозилась!" и сам все ходил на цыпочках. Жаль ли ему было Бегушева, или он просто испугался за себя, смутно сознавая, что если Бегушев умрет, то кто же его, этакого скота, со столькими детьми, возьмет к себе в услужение. Стоя у дверей, он уха не отнимал и внимательнейшим образом прислушивался к тому, что говорил Бегушеву доктор; но вряд ли, однако, что-нибудь понял из их беседы. - Вот теперь я совершенно диагностировал вас, - говорил Перехватов, выслушав и постукав у Бегушева во всевозможных местах. - Какая же мне польза от того, что вы меня диагностировали? - спросил Бегушев. - Такая, что я могу вас сознательно лечить. Бегушев слегка усмехнулся. - Лечить я знаю, что вы можете; но вылечить - другой вопрос! На это уже доктор усмехнулся. - Разумеется, - начал он, - в медицине бывает и так, что дважды два выходит пять; но в отношении вас я утвердительно могу сказать, что дважды два выйдет четыре и что я вас наверное вылечу! - Чем? - Пропишу вам курс довольно сильных вод. Бегушев захохотал. - Этим меня без всяких постукиваний лет тридцать лечат, - проговорил он. - Вас лечили, вероятно, врачи, хорошо знающие ваш организм; мне же надобно было познакомиться: наука наша строжайшим образом предписывает нам делать подобные исследования! - Наука!.. Нашли какую науку! - повторил насмешливо Бегушев. Перехватов навострил уши. - Значит, вы медицину не считаете за науку? - спросил он. - Я считаю ее искусством, а еще более того - шарлатанством. Доктора несколько передернуло, но он постарался скрыть это. - Приговор очень резкий, - проговорил он, продолжая улыбаться. У Перехватова было не в характере и не в привычках возражать своим пациентам и волновать их ни к чему не ведущими спорами! - Неужели вы думаете, - продолжал Бегушев все более и более раздражительным тоном, - что медицина на крупицу может увеличить ту жизненную силу, которая дана мне при моем зарождении? - Совершенно справедливо, что мы не можем увеличить этой силы, - начал уже серьезно возражать доктор, - но человек может уменьшить ее, и наша обязанность - предостерегать его от этого и уклонять от него всякого рода вредные влияния. - Знаю я, как вы уклоняете: к вам приходит чиновничек, получающий рублей пятнадцать в месяц жалованья, и вы ему говорите: "Вам надобно жить в сухих квартирах, употреблять здоровую, питательную пищу!", - а у него едва хватает денег приютиться в конуре какой-нибудь и питаться протухлой колбасой. "Но всего полезнее для вас, - советуете вы, - поезжайте в теплый, благорастворенный климат!" Доктор при этом расхохотался самым веселым смехом, как бы услыхав величайшую нелепость. - Кто ж это говорит бедным чиновникам?.. Это обыкновенно говорят людям, у которых средства на то есть; вот, например, как врачу не сказать вам, что кухня и ваше питанье повредило вашему, по наружности гигантскому, здоровью, - проговорил он, показывая Бегушеву на два большие прыща, которые он заметил на груди его из-под распахнувшейся рубашки. - Вы думаете, что я без кухни и питанья мог бы жить и существовать? - спросил тот. - Питанье питанью рознь; позвольте вас спросить: вы пьете вино? - Пью, и много! - А сколько? - Бутылки по три в день красного вина. Лицо доктора исполнилось удивления. - Теперь позвольте мне вам рассчитать, - начал он с знаменательным видом. - В год, значит, вы выпиваете около тысячи бутылок; разделите это число бутылок на ведра, и мы получим семьдесят ведер; это - целое море! В глазах Бегушева отразилась досада. - А вы не пьете ничего? - спросил он с своей стороны доктора. - Ничего почти не пью! - отвечал тот. - Ну, а мяса вы едите, и по скольку? - продолжал его допрашивать Бегушев. - Мяса я ем фунта три в день, - отвечал доктор. - Неправда: больше съедите - фунта четыре, а потому в год вы проглотите около пятидесяти пудов; это почти два быка! - О, то совсем другое дело! - воскликнул Перехватов. - Совершенно одно и то же; и как вы не понимаете, что все, что поглощается нами в течение времени, в течение этого же времени и растрачивается! Я убежден, что ваше остроумное исчисление пришло только сию минуту вам в голову, так что вы не успели хорошенько обдумать, как оно неосновательно... Все эти слова Бегушев произнес почти строго - наставническим тоном. Перехватов не знал, сердиться ли ему на своего нового пациента или внутренне смеяться над ним, и, сочтя последнее за лучшее, не выразил даже в лице никакого неудовольствия. - Чрезвычайно вы строги в ваших приговорах, - проговорил он, - и, как видно, сильно не любите докторов. - Настолько же, как и других людей, хоть убежден, что докторская профессия есть самая лживая из всех человеческих профессий! - Мысль для меня совершенно новая! - сказал насмешливо доктор. - Мысль весьма простая, - не унимался Бегушев. - Скажите, сколько раз в день вы солжете умышленно перед вашими больными? Если бы Перехватов видел Бегушева в другой, более бедной, обстановке, то, может быть, наконец обиделся бы при таком вопросе; тут же опять успокоил себя тем, что на слова людей болеющих и раздражительных не стоит обращать внимания. - Очень много, - отвечал он откровенно, - но мы это делаем для блага: ложь часто бывает во спасение! - Согласен, что во спасение, только все-таки согласитесь, что каждый день лгать скучно! - Да, скучно! - не оспаривал доктор и поднялся с кресел, чтобы закончить свой визит. - А рецептик вам позвольте прописать! - присовокупил он. - Против чего? - спросил Бегушев. - Против желчи!.. Очень ее у вас много накопилось!.. В брюшной полости вашей, должно быть, сильное раздражение! - У меня там ад! - Вот видите!.. - проговорил доктор и прописал рецепт. - Угодно вам будет принимать или нет предлагаемое мною средство, это дело вашей воли, а я свой долг исполнил!.. Завтра прикажете вас проведать? - Пожалуйста!.. - произнес мрачно Бегушев. Доктор раскланялся с ним и вышел. В следующей комнате к нему обратилась Домна Осиповна. - У Александра Иваныча, значит, ничего нет серьезного? - спросила она с оттенком некоторою беспокойства. Доктор пожал плечами. - И есть, и нет!.. Мизантропия в высшей степени. Вы, я думаю, слышали наш разговор: каждое слово его дышало ядом. - Но в этом ничего нет опасного? - Опасного, конечно, нет; но ему самому, вероятно, очень тягостна жизнь. Эти слова доктора нисколько не обеспокоили Домну Осиповну: она твердо была уверена, что вся мизантропия Бегушева (что такое, собственно, за болезнь мизантропия, Домна Осиповна хорошенько не понимала), - вся его мизантропия произошла оттого, что к ней приехал муж. - От этой болезни я надеюсь вылечить его, - сказала она. - Без сомнения!.. - воскликнул Перехватов. - Женщины в этом случае гораздо полезнее докторов! Кто любит и любим, тот не может скучать и хандрить! Домна Осиповна нисколько не оскорбилась на такое откровенное замечание доктора, который, все еще находясь под влиянием беседы с Бегушевым и как бы не удержавшись, присовокупил: - Какой, однако, чудак господин Бегушев; я лечу во многих барских и купеческих домах, но и там, даже между людьми самыми отсталыми, не встречал таких оригиналов по мысли. - Оттого, что он умнее этих людей, - заметила Домна Осиповна. - Конечно, оттого! - подтвердил доктор, но вряд ли втайне думал это. В передней Домна Осиповна, подавая ему на прощанье руку, вместе с тем передала и десятирублевую бумажку, ценность которой Перехватов очень точно определил по одному осязанию и мысленно остался не совсем доволен такой платой. "Хотя бы за массу ругательств на докторов, которую я от господина Бегушева выслушал, следовало бы мне заплатить пощедрее!" - подумал он. - Барин скоро выздоровеет? - спросил вдруг каким-то диким голосом Прокофий, тоже провожавший доктора. - Вероятно, скоро! - успокоил его тот. Физиономия Прокофия просияла. Когда Домна Осиповна возвращалась к Бегушеву, странная мысль мелькнула у нее в голове: что каким образом она возвратит от него сейчас только отданную ею из собственных денег десятирублевую бумажку? Бегушев, впрочем, сам заговорил об этом: - Что же вы не взяли денег дать доктору? - Я дала ему десять рублей, - отвечала Домна Осиповна. - Мало это!.. Они нынче очень жадны! - проговорил Бегушев. - Совершенно довольно, а то вы его избалуете; он и с нас, грешных, будет того же требовать. Домна Осиповна не любила ни своих, ни чужих денег тратить много. - В таком случае возьмите со стола сторублевую и расплачивайтесь с ним, как знаете. Домна Осиповна с удовольствием исполнила это приказание и, беря деньги, увидала рецепт. - Послать надо это? - спросила она. - Да! - произнес не совсем охотно Бегушев. Домна Осиповна немедля отправила Прокофия в аптеку, а сама подошла к кровати Бегушева и даже встала перед ним на колени. - Ты не сердишься теперь больше на меня? - говорила она нежным голосом и, поймав руку Бегушева, начала ее целовать. - Ах, как я люблю тебя! - шептала она. Бегушев тоже умилился душой. - Действительно, - сказал он, - надобно, чтобы женщина меня очень любила: я сознаю теперь, какой я злой и пустой человек. - Ты не злой, но очень ты умен! - заметила Домна Осиповна. - Поглупей - лучше бы было? - Лучше! - отвечала Домна Осиповна. - А доктор, скажи, как тебе понравился? - Пролаз, должно быть, великий! - Но собой, не правда ли, как он хорош? - Красота придворного лакея, - определил Бегушев. - Ах да, это верно! - подхватила Домна Осиповна. В самом деле доктор напоминал ей несколько придворного лакея, но, впрочем, она любила в мужчинах подобную красоту. Бегушев между тем сделался опять серьезен. - У меня просьба к тебе: напиши от меня, под мою диктовку, письмо к Тюменеву, - проговорил он. - С удовольствием! - сказала Домна Осиповна и села за письменный стол. Бегушев стал диктовать ей: - Любезный друг! Я болен и это письмо пишу к тебе рукою Домны Осиповны. Приезжай ко мне на святках погостить; мне нужно поговорить и посоветоваться с тобою об очень серьезном для меня деле. - "О каком это серьезном деле?" - подумала Домна Осиповна, заканчивая письмо. - А какие могут быть у вас серьезные дела с Тюменевым? Может быть, какая-нибудь старая любовь, про которую он знает? - спросила она Бегушева, как бы шутя. - Вовсе не любовь, а хочу с ним посоветоваться о наследстве после себя, - объяснил Бегушев. - О нет, не верю, - продолжала Домна Осиповна в том же шутливом тоне; а потом, когда она ехала от Бегушева в его карете домой, то опять довольно странная мысль промелькнула в ее голове: "Что, неужели же Бегушев, если он будет делать духовную, то обойдет ее и не завещает ей хоть этой, например, кареты с лошадьми!" Но мысль эту Домна Осиповна постаралась отогнать от себя. - О господи, пусть он живет; он единственное сокровище мое, - прошептала она и несколько даже рассердилась на себя. Но что делать: "гони природу в дверь, она влетит в окно!" Глава II Тюменев был человек, по наружности, по крайней мере, чрезвычайно сухой и черствый - "прямолинейный", как называл его обыкновенно Бегушев, - и единственным нежным чувством сего государственного сановника до последнего времени можно было считать его дружбу к Бегушеву, который мог ему говорить всякие оскорбления и причинять беспокойства; видаться и беседовать с Бегушевым было наслаждением для Тюменева, и он, несмотря на свое большое самолюбие, прямо высказывал, что считает его решительно умнее себя. Откуда проистекало все это - определить трудно; может быть, в силу того, что сухие и завядшие растения любят влагу и только в ней оживают. Получив письмо Бегушева, Тюменев, не дождавшись даже праздников, поехал к нему в Москву. Он очень встревожился, увидав, до какой степени Бегушев пожелтел и похудел. - Что такое с тобой? - было первое его слово. - Итог подводится - стареюсь!.. - отвечал сначала уклончиво Бегушев; но потом вскоре же перешел к тому, что последнее время по преимуществу занимало и мучило его. - Ничего не может быть отвратительнее жизни стареющихся людей, подобных мне! - начал он. Тюменев приподнял несколько свои брови от удивления. Беседа эта между приятелями, по обыкновению, происходила в диванной, куда перебрался Бегушев из спальни, хотя и был еще не совсем здоров. - Я такой же стареющийся человек и такой же холостяк, как и ты, однако не чувствую этого, - возразил ему Тюменев, полагая, что Бегушев намекал на свою холостую, бездетную жизнь. - Ты гораздо лучше меня! - полувоскликнул Бегушев. - Ты имеешь право не презирать себя, а я нет. - Как презирать себя!.. Что за вздор такой!.. - тоже почти воскликнул Тюменев. - За что ты можешь презирать себя, и чем я лучше тебя? - Всем: ты всю жизнь служил, и служил трудолюбиво, теперь ты занимаешь весьма важный пост; в массе дел, переделанных тобою, конечно, есть много пустяков, пожалуй, даже вредного; но есть и полезное... А что же я творил всю жизнь? - Ничего!!. - Ты мыслил, говорил; слово - такое же дело, как и другое! - Печатное - да!.. Может быть, и дело; но проболтанное только языком - ничего!.. Пыль... прах, разлетающийся в пространстве и перестающий существовать; и, что унизительнее всего, между нами, русскими, сотни таких болтунов, как я, которые никогда никакого настоящего дела не делали и только разговаривают и поучают, забывая, что если бы слова Христа не записали, так и христианства бы не существовало. - Но почему же ты знаешь?.. Может быть, кто-нибудь из слушателей и записал твои слова!.. - Ну да, как же!.. Какие великие истины я изрекал!.. И хорош расчет: надеяться, что другие запишут!.. Нет!.. Попробуй-ка сам написать на бумаге, что за час только перед тем с величайшим успехом болтал, и увидишь, что половина мыслей твоих или пошлость, или бессмыслица; сверх того, и языком говорил неправильным и пустозвонным! - Постой, однако! - возразил Тюменев. - В парламентах устные речи многих ораторов записываются слово в слово стенографами и представляют собой образец красноречия и правильности! - Там другое дело! - перебил его с досадой Бегушев. - Тамошние ораторы хоть и плуты большие, но говорить и мыслить логически умеют... Кроме того, сама публика держит их в границах, как лошадь на узде; если он в сторону закинется, так ему сейчас закричат: "К делу!"; а мы обыкновенно пребываем в дустом пространстве - неси высокопарную чепуху о чем хочешь: о финансовом расстройстве, об актере, об общине, о православии; а тут еще барынь разных насажают в слушательницы... Те ахают, восхищаются и сами тоже говорят хорошие слова! - В Петербурге этого меньше! - заметил Тюменев. - Вероятно потому, что Петербург умней Москвы! - подхватил Бегушев. - Ты думаешь? - спросил не без удовольствия Тюменев. - Я всегда это думал!.. Одно чиновничество, которого в Петербурге так много и которое, конечно, составляет самое образованное сословие в России. Литература петербургская, - худа ли, хороша ли она, - но довольно уже распространенная и разнообразная, - все это дает ему перевес. А здесь что?.. Хорошего маленькие кусочки только, остальное же все - Замоскворечье наголо, что в переводе значит: малосольная белужина, принявшая на время форму людей. - Малосольная белужина, принявшая на время форму человека! - повторил, усмехаясь, Тюменев, готовый наслаждаться всякой фразой Бегушева. - Меня, впрочем, очень заинтересовала твоя мысль о наших дебатах, - говорил он далее. - Мы действительно не умеем диспутировать, наши частные разговоры отличаются более отвлеченностью, чем знанием и умом... К несчастью, это свойство перешло и на наши общественные учреждения: мне случалось бывать на некоторых собраниях, и какое столпотворение вавилонское я там встречал, - поверить трудно!.. Точно все говорят на разных языках, никто никого не хочет ни слушать, ни понимать! Тюменев, как человек порядка, давным-давно терпеть не мог все наши общественные учреждения. Бегушев слушал его мрачно. - Но мне бы хотелось добраться до причины всего этого, - продолжал Тюменев. - Нельзя же все объяснять переходным временем, незрелостью нашею. Растем, растем и все вырасти не можем. - Причин много... - сказал Бегушев. - Прежде всего - наше бестолковое образование: мы все знаем и ничего не знаем; потом непривычка к правильному, постоянному труду, отсутствие собственной изобретательности, вследствие того - всюду и во всем слепое подражание; а главное - сытый желудок и громаднейшее самолюбие: схвативши верхушки кой-каких знаний, мы считаем унижением для собственного достоинства делать какие-нибудь обыкновенные вещи, которые делают люди заурядные, а хотим создать восьмое чудо, но в результате явим, - как я, например, - пятидесятилетнюю жизнь тунеядца. - Пятьдесят лет - не бог знает какие года; ты теперь можешь начать работать, если так ясно сознал свою ошибку, и которая действительно была твоею ошибкой. - Что ты говоришь: теперь... Работать можно начинать лишь в молодости, когда человек верит в себя и во многое, а я уж не верю ничему! Тюменев пожал плечами. - По-моему, ты совершенно неправильно объясняешь сам себя, - начал он. - Ты ничего осязательного не сделал не по самолюбию своему, а потому, что идеал твой был всегда высок, и ты по натуре своей брезглив ко всякой пошлости. Наконец, черт возьми! - и при этом Тюменев как будто бы даже разгорячился. - Неужели всякий человек непременно обязан служить всему обществу? Достаточно, если он послужил в жизни двум - трем личностям: ты вот женщин всегда очень глубоко любил, не как мы - ветреники! - Что же, я этим женщинам какое добро и пользу сделал? - Ты им доставил несколько таких счастливых годов, каких они, вероятно, не встретили бы с другими мужчинами! Бегушев при этом злобно засмеялся. - Однако одна из них от этих счастливых годов уж умерла, - сказал он. - Это ты вообразил, что она умерла оттого... - Нет, не я; она мне сама это сказала. - Мало ли, что человек говорит в предсмертные минуты, когда он, может быть, и сознание потерял! - Нет, она это в полном сознании говорила. И потом: любить женщин - что такое это за высокое качество? Конечно, все люди, большие и малые, начиная с идиота до гения первой величины, живут под влиянием двух главнейших инстинктов: это сохранение своей особы и сохранение своего рода, - из последнего чувства и вытекает любовь со всеми ее поэтическими подробностями. Но сохранить свой род - не все еще для человека: он обязан заботиться о целом обществе и даже будто бы о всем человечестве. - Это слишком большие требования, и я опять повторяю, что, черт возьми, с этими далекими вехами, до которых, я думаю, никто еще не добегал!.. Скажи мне лучше, что твоя Домна Осиповна? - заключил Тюменев. Этим переходом разговора на Домну Осиповну он полагал доставить Бегушеву приятный предмет для разговора и тем отвлечь его от мрачных мыслей. - Мучите" и страдает тоже благодаря моему характеру и недугам моим! - отвечал тот. - Постой!.. Мне кто-то говорил... да, Хмурин этот... что она сошлась с мужем? - спросил неосторожно Тюменев. Лицо Бегушева мгновенно и очень сильно омрачилось. - Она сошлась только для виду! - проговорил он. - У мужа ее есть дед богатый, который написал им, что если они не сойдутся, то он лишит их пяти миллионов наследства! Они хоть и живут в одном доме, но у него существует другая женщина... Не сделать этого они нашли очень нерасчетливым! Когда говорил это Бегушев, то у него лицо пылало: видно, что ему совестно было произносить эти слова. Тюменев же нашел совершенно рациональным такой поступок Олуховых. - Конечно, было бы нерасчетливо! - подтвердил он. - Летом, вероятно, я уеду с Домной Осиповной за границу, и уеду надолго! - добавил Бегушев. - Отлично сделаешь! - одобрил его Тюменев. - А ты еще считаешь себя несчастным человеком и за что-то чувствуешь презрение к себе!.. Сравни мое положение с твоим... Меня ни одна молоденькая, хорошенькая женщина не любила искренно, каждый день я должен бывать на службе... Послышался звонок. Приехала Домна Осиповна. Она в продолжение всей болезни Бегушева приезжала к нему обедать и оставалась затем у него на весь день. Утро обыкновенно Домна Осиповна проводила, тщательно скрывая это от Бегушева, в беседе с своим мужем, расспрашивая того о всех делах его, даже об его возлюбленной, и по поводу взбалмошного характера последней давала ему разные благоразумные советы... О своих же отношениях к Бегушеву она хоть и сказала тому, что будто бы прямо объявила мужу, что любит его, но в сущности Домна Осиповна только намекнула, что в настоящее время она, может быть, в состоянии будет полюбить одного человека; словом, отношениям этим старалась придать в глазах Олухова характер нерешенности еще... Встретив у Бегушева Тюменева, Домна Осиповна очень ему обрадовалась, предчувствуя, как оживительно беседы с другом подействуют на больного. - Вот это очень хорошо, что вы приехали к нам в Москву! - сказала она, дружески и крепко пожимая руку Тюменеву. - А с вашей стороны очень нехорошо, что вы допустили так расхвораться Александра Ивановича, - отвечал ей тот. Домна Осиповна заметно сконфузилась; она подумала, что Бегушев рассказал Тюменеву о главной причине своей болезни. - Что делать!.. Не в моей то воле... - сказала она неопределенно и потупляя глаза. - Она одна и спасла меня!.. - подхватил Бегушев, желая снять всякое подозрение с Домны Осиповны в своей болезни, и при этом опять покраснел, смутно сознавая, что он сказал неправду. - Кушанье готово! - возвестил явившийся Прокофий во фраке, белом галстуке, напомаженный, завитой и, видимо, хотевший торжествовать выздоровление барина. Пошли в столовую. В конце обеда Домна Осиповна отнеслась к Бегушеву: - Меня все граф Хвостиков умоляет, чтобы я позволила ему приехать и навестить тебя! Домна Осиповна уже не стесняясь говорила Бегушеву при Тюменеве "ты". - Пусть его приезжает; кто ему мешает! - отвечал Бегушев. - Кроме того, madame Мерова желает у тебя быть, а может быть, даже и Янсутский, - присовокупила Домна Осиповна. Последнему она хотела за его услугу по хмуринским акциям отплатить такой же услугой, то есть дать ему возможность встретиться с Тюменевым, чем тот, как она предполагала, очень дорожил. - О, madame Мерову и я прошу принять! - воскликнул Тюменев. - Я знала, что вам это приятно будет!.. - подхватила с ударением Домна Осиповна. По своей житейской опытности она сразу же на обеде у Янсутского заметила, что m-me Мерова произвела приятное впечатление на Тюменева. Когда встали из-за стола, Домна Осиповна собралась уехать. - Куда вы? - спросил ее Бегушев с заметным неудовольствием. - Мне мужа надобно проводить: он уезжает в Сибирь, к деду! - объяснила она. - Уезжает? - спросил удивленным тоном Бегушев, и между тем удовольствие заметно выразилось на его лице. - Да! - И надолго? - Конечно, надолго!.. Я сегодня же и извещу всех этих господ, что они могут к тебе приехать? - Извести, - проговорил Бегушев. - Непременно сегодня!.. - подхватил Тюменев. Домна Осиповна лукаво посмотрела на него. - Для вас собственно я приглашу одну только madame Мерову, - сказала она ему. - Почему же одну madame Мерову? - Потому, что я знаю, почему!.. - Но, однако, мне начинают становиться очень любопытны ваши слова. - Любопытство - смертный грех! - Я готов даже идти на смертный грех ради того, чтобы вы разъяснили ваши намеки! Тюменеву пришло в голову, что не открылась ли m-me Мерова Домне Осиповне в том, что он очень ей понравился. - Никогда я вам не разъясню этих намеков! - объяснила Домна Осиповна. Затем она сказала Бегушеву, протягивая ему руку: - Прощай! - А сама приедешь ужо? - спросил тот, целуя ее руку. - Непременно! Ранешенько! - отвечала Домна Осиповна и, кивнув приветливо головой Тюменеву, ушла. Всю эту сцену она вела весело и не без кокетства, желая несколько поконкурировать с m-me Меровой в глазах Тюменева, чего отчасти и достигнула, потому что, как только Домна Осиповна уехала, он не удержался и сказал Бегушеву: - Домна Осиповна сегодня прелестна! Гораздо лучше, чем была на обеде у Янсутского, где она, в чем тебе я признаюсь теперь, была не того... - Очень даже не того! - согласился Бегушев. - Но вот еще маленький вопрос относительно madame Меровой, - продолжал Тюменев. - Она до сих пор еще en liaison* с Янсутским? ______________ * в связи (франц.). - Кажется! - Что ей за охота любить такую дрянь?.. И я не думаю, чтобы она хранила ему верность! - Не ведаю того: духовником ее не был! Тюменев в это время зевнул во весь свой рот. - Ты, может быть, уснуть хочешь, устал с дороги? - спросил его Бегушев. - Желал бы: я не спал всю ночь, и, кроме того, после твоих затейливых обедов всегда едва дышишь!.. - Ступай, тебе все там готово! - Знаю! - проговорил Тюменев и, зевнув еще раз, ушел к себе в комнату. Бегушев, оставшись один, прикорнул тоже на диване к подушке головой и заснул крепчайшим сном. Его очень успокоили и обрадовали слова Домны Осиповны, что Олухов уезжает надолго в Сибирь. Странное дело: Бегушев, не сознаваясь даже самому себе, ревновал Домну Осиповну к мужу, хотя не имел к тому никаких данных! Глава III Часов в восемь вечера Бегушев и Тюменев снова сидели в диванной. - Я хочу посоветоваться с тобой о наследстве после меня, - говорил Бегушев. - Состояние мое не огромное, но совершенно ясное и не запутанное. Оно двух свойств: родовое и благоприобретенное... Родовое я желаю, чтобы шло в род и первоначально, разумеется, бездетной сестре моей Аделаиде Ивановне; а из благоприобретенного надо обеспечить Прокофья с семьей, дать по небольшой сумме молодым лакеям и тысячи три повару; он хоть и воровал, но довольно еще умеренно... Остальные все деньги Домне Осиповне... - Велика сумма? - спросил Тюменев. - Тысяч около ста. Домна Осиповна, значит, напрасно думала, что Бегушев может забыть ее в своей духовной, и как бы радостно забилось ее сердце, если бы она слышала эти слова его, и как бы оценила их. - Дом этот, - продолжал Бегушев, - который ты всегда любил, я, со всею мебелью, картинами, библиотекою, желаю оставить тебе. - Зачем он мне, милый мой! - возразил Тюменев, даже весь вспыхнувший при последних словах приятеля. - Может быть, когда-нибудь и поживешь в нем: как ни высоко твое служебное положение, но и Суворов жил в деревне. - Наконец, этого сделать нельзя! Дом твой, я знаю, родовой; а потому вместе с родовым и должен идти... - продолжал возражать Тюменев. - Испроси высочайшее повеление... Я просьбу готов написать об этом государю! - стоял на своем Бегушев. Тюменев пожал плечами. - Странный ты человек, Александр Иванович, от маленькой и ничтожной болезни вообразил, что можешь умереть и что должен спешить делать духовную, - проговорил он. О тайном намерении Бегушева закрепить за Домной Осиповной этой духовною часть своего состояния Тюменев не догадывался. - Ничего я не вообразил, - сказал тот с досадой, - а хочу, если я в жизни не сделал ничего путного, так, по крайней мере, после смерти еще чего-нибудь не наглупить, и тебя, как великого юриста, прошу написать мне духовную на строгих законных основаниях. - Это изволь, - я напишу, но насчет дома, пожалуйста, отмени твое желание завещать его мне, - произнес Тюменев с кислой гримасой. Желание это в самом деле было очень ему неприятно; по своему замечательному бескорыстию Тюменев был известен всему Петербургу: он даже наград денежных никогда от правительства не брал. - Ни за что не отменю, ни за что! - отрезал Бегушев. Вскоре приехала Домна Осиповна, очень веселая и весьма к лицу одетая. - Проводила мужа? - спросил ее Бегушев. - Проводила! - Плакала? - Очень много!.. Изошла вся слезами!.. Madame Мерова будет непременно!.. Сама вышла к моей посланной и сказала ей это!.. - отнеслась Домна Осиповна к Тюменеву. - Заранее восхищаюсь, что увижу ее!.. - произнес он с улыбкой. - Конечно, восхищаетесь! Что тут притворяться! Следующий гость был доктор. Он постоянно в этот час приезжал к Бегушеву и на этот раз заметно был чем-то сконфужен, не в обычном своем спокойном расположении духа. Расспросив Бегушева о состоянии его здоровья и убедившись, что все идет к лучшему, доктор сел и как-то рассеянно задумался. Домна Осиповна первая это заметила. - Что вы такой грустный сегодня? - обратилась она к нему. - Решительно ничего. На практике устал! - поспешил он ей ответить и потом, как бы не утерпев, вслед же за тем продолжал: - Москва - это удивительная сплетница: поутру я навещал одного моего больного биржевика, который с ужасом мне рассказал, что на бирже распространилась паника, может быть, совершенно ложная, а он между тем на волос от удара... Вот и лечи этих биржевиков!.. - Какая же паника и отчего? - спросила Домна Осиповна. - Говорят... конечно, всего вероятнее, что это враки... что какой-то Хмурин обанкрутился, а вместе с ним и банк "Бескорыстная деятельность", который ему кредитовал. Говоря это, доктор скрыл, что он очень хорошо знал, кто именно этот Хмурин, и даже мечтал в свободное время по ночам, когда не спалось, что как бы ему пробраться лечить к Хмурину. - Это банкротство весьма вероятно: в Петербурге давно ходили об этом слухи, - подтвердил Тюменев. - Не думаю, чтоб это была правда! - настаивал доктор, как бы стараясь насильственно отклонить от себя подобную мысль: у него у самого были скоплены восемь тысяч и положены в банк "Бескорыстная деятельность". - Я всегда очень рад этого рода крахам, - произнес Бегушев, - потому что тут всегда наказывается какой-нибудь аферист и вместе с ним несколько дураков корыстолюбивых. - Вкладчиков, вы хотите сказать?.. Отчего ж они корыстолюбивые? - спросил доктор. - Оттого, что суют свои деньги разным банкам и торговым конторам для большого процента. - Но что же тогда прикажете с деньгами делать? - воскликнул доктор. - Устраивайте на них сами что-нибудь. - А если человеку, по другим его обязанностям, некогда что-либо предпринимать? - Тогда пользуйтесь маленьким, казенным процентом. - Это совершенно все верно и справедливо, что говорит Александр Иванович, - подхватила Домна Осиповна, - но скажите: акции Хмурина, вероятно, упадут? - обратилась она к доктору. - Они уж и упали с двухсот рублей на пятьдесят, - отвечал доктор с горькой усмешкой. Домна Осиповна самодовольно улыбнулась. "Какая же я умница, что продала эти акции!" - подумала она про себя. - На бирже даже не могут понять, каким образом Хмурин мог обанкрутиться!.. - говорил доктор. - Очень понятно это!.. - вмешался опять в разговор Тюменев. - Он брал предприятие за предприятием, одно не успеет еще кончить - берется за другое, чтобы и там успеть захватить деньги; надобно же было этому кончиться когда-нибудь! - Но по общей молве Хмурин, - извините вы меня, - никогда не был таким, - возразил довольно резко доктор. Он не знал собственно, кто такой был Тюменев. Бегушев, знакомя их, назвал только фамилии, а не пояснил звания того и другого. - Напротив, он никогда иным не был, - продолжал Тюменев. - Мне самому весьма часто приходилось обсуждать в совете самые нелепые, кривые и назойливые его ходатайства. Тут Перехватов понял, с кем он беседует, и мгновенно исполнился уважения к Тюменеву. В это время в диванную впорхнула m-me Мерова. - Я непременно хотела быть у вас, - заговорила она своим детским голосом и крепко пожимая и потрясая своей маленькой ручкой могучую руку Бегушева. - Папа тоже непременно хотел ехать со мною, но сегодня с утра еще куда-то ушел и до сих пор нет. Я думаю: "Бог с ним", - и поехала одна. - Благодарю вас за участие, - говорил ей Бегушев. Мерова, повернувшись, увидала Тюменева и почти вскрикнула от удивления. - Вы никак, вероятно, не ожидали встретить меня? - проговорил тот, протягивая ей с заметною радостью руку. - Никак! - отвечала она, пожимая его руку. С Домной Осиповной Мерова дружески поцеловалась. Все уселись. Прокофий внес на серебряном подносе в старинном сервизе чай. Печенья от Бартольса было наложено масса. Принялись пить чай, но беседа была очень вяла, так что Домна Осиповна не удержалась и спросила: - А что, мы сегодня в карты будем играть? С тех пор как Бегушев стал поправляться, у него каждый вечер устраивались карты. Играли он сам, доктор и Домна Осиповна. Последняя находила, что больного это очень развлекало, развлекало также и ее, а отчасти и доктора. Они обыкновенно всякий раз обыгрывали Бегушева рублей на двадцать, на тридцать. - А вы будете тоже играть? - прибавила она Тюменеву, вспомнив об нем. - Я не играю! - ответил тот. - В таком случае и мы не будем играть! - проговорила Домна Осиповна, взглянув на Бегушева. - Нет, отчего же, играйте!.. Пожалуйста, играйте! - упрашивал Тюменев. - Я даму буду иметь: вы, конечно, тоже не станете играть? - отнесся он к Меровой. - Да, я не играю! - ответила та. - В таком случае я буду занимать вас и буду вашим cavalier servant*. ______________ * кавалером (франц.). - Будьте! - Вы позволите мне вашу руку? Мерова подала ему руку и почувствовала, что рука самого Тюменева слегка дрожала, - все это начало ее немножко удивлять. - Вы незнакомы с убранством дома Александра Ивановича? - продолжал он. - Нет. - Угодно вам взглянуть?.. Оно замечательно по своему вкусу. - Хорошо! - согласилась Мерова. Они пошли в зало. - Тюменев, я вас понимаю!.. - крикнула им вслед Домна Осиповна, усаживаясь с Бегушевым и доктором за карточный стол. Тюменев на этот раз ничего ей не ответил и только усмехнулся. - В чем Домна Осиповна понимает вас? - спросила его Мерова. - О, она целый день надо мной подтрунивает и, может быть, права в этом случае! - произнес Тюменев с сентиментально-горькой усмешкой. В это время они проходили уже гостиную. - Посмотрите: это настоящий Калям{124}! - говорил Тюменев, показывая на одну из картин и, видимо, желая привести свою даму в несколько поэтическое настроение. - Калям? - повторила равнодушно Мерова. - Да!.. - протянул Тюменев и довольно сильно пожал локтем ее руку. Мерова поспешила освободить от него свою руку. - А эта женская головка, - продолжал, не унывая, Тюменев и показывая на другую картину, - сколько в ней неги, грации... Как, вероятно, был счастлив тот, кто имел право целовать эту головку. - А может быть, ее никто и не целовал! - возразила Мерова. - Нет! Непременно целовал! - воскликнул Тюменев. - Я неисправимый поклонник женской красоты, - присовокупил он, и что-то вроде вздоха вылетело из его груди. - Вы? - переспросила его Мерова. - Я!.. И убежден, что человек, который имел бы право вас целовать... О! Он был бы счастлив бесконечно. Тюменев, как мы видим, не совсем искусно и тонко любезничал и с Домной Осиповной и с Меровой; привычки не имел на то: все некогда было - служба! - Не полагаю, чтобы был счастлив! - возразила Мерова. В маленькой гостиной они уселись рядом на диване. - Знаете что, - начал Тюменев, окончательно развернувшийся, - в молодости я ужасно был влюблен в одну женщину!.. (Никогда он во всю жизнь свою не был очень влюблен.) Эта женщина, - продолжал он, делая сладкие глазки и устремляя их на Мерову, - как две капли воды походила на вас. - На меня?.. Но что же из этого? - спросила она. - То, что вы поэтому - мой идеал! - больше как бы прошептал Тюменев. - Вот как!.. Это очень лестно! - проговорила Мерова негромко. - Лестно, но и только? - спросил Тюменев. - Чего же вам еще? - отвечала Мерова. - Маленького участия, маленького сожаления! - говорил Тюменев нежным голосом. Сильно можно подозревать, что над всем этим объяснением Мерова в душе смеялась; но по наружности была совершенно серьезна. - Фи!.. Сожаления!.. - произнесла она с маленькой гримасой. - В таком случае дайте мне чувство ваше, - шептал Тюменев. - Если оно будет! - отвечала Мерова, пожимая своими плечиками. Послышался звонок; Прокофий поспешил отворить дверь. Мерова прислушалась, кто именно приехал. - Это, должно быть, Петр Евстигнеевич, - проговорила она и, проворно встав с дивана, пошла к играющим в карты. Мерова по опыту знала, что если бы ее Петр Евстигнеевич увидел, что она вдали от прочего общества сидит вдвоем с мужчиной, так не поблагодарил бы ее; разрешая себе всевозможные шалости, он не позволял ей малейшего кокетства с кем бы то ни было. Опешенный таким быстрым уходом, Тюменев тоже последовал за ней. Приехал действительно Янсутский, а вместе с ним и граф Хвостиков. Все заметили, что на обоих лица не было, особенно на Янсутском, который позеленел даже. - Извините, Александр Иванович, - начал он, - я несколько опоздал, - дела меня задержали, но я все-таки непременно желал навестить вас, а потом вот и за ней заехал! На последних словах Янсутский указал головой на Мерову, которая смотрела на него с некоторым недоумением и вместе с тем принялась глазами отыскивать свою шляпку. Тюменеву Янсутский сначала было издали поклонился; но тот на этот раз сам протянул ему руку. Янсутский объяснил эту благосклонность Тюменева тем, что он покормил его обедом. Доктор, бывший тоже домашним врачом Янсутского, не выдержал и спросил его: - Правда, что Хмурин обанкрутился? - Совершенная правда!.. - отвечал Янсутский. - Мы сейчас от него. - Что же он говорит?.. Как сам объясняет свое банкротство? - расспрашивал доктор. - Как он объясняет? Добьешься толку от этого кулака и мошенника!.. - бранился Янсутский. - По его, все от бога произошло: "Бог, говорит, дал, бог и взял!.." А у вас его акции еще на руках? - спросил он Домну Осиповну. - Ни одной нет: я тогда же их отправила к мужу в Петербург, а он их там продал! - мгновенно придумала та и вместе с тем делала аккуратнейший счет своему выигрышу, так как пулька кончилась. - Счастливица! - произнес Янсутский. - А вас Хмурин зацепил немножко? - спросил Бегушев. - Не немножко!.. Напротив, очень множко... Россия - это такая подлая страна, что... - Янсутский, не докончив своей мысли, обернулся к Меровой: - Если вы хотите, так поедемте! - Да, я поеду! - отвечала та, надевая шляпку, которую уже держала в руках. Несмотря на свою непрактичность, Мерова, однако, поняла, что с Янсутским что-то такое очень нехорошее случилось. - Вам лучше в Петербург ехать... Там главные операции Хмурина... Очень может быть, что он фальшивый банкрот! - посоветовал Тюменев Янсутскому. - Это даже наверное можно сказать! - подхватил тот с окончательно искаженным лицом. - Я на днях же переезжаю совсем туда! - А вы? - обратился Тюменев к Меровой. - Не знаю! - отвечала она. - Конечно, переедет! Нельзя при таком положении дел жить на двух квартирах, - объяснил откровенно Янсутский и через несколько минут уехал вместе с Меровой. Вслед за ним поднялся и доктор, получивший, по обыкновению, от Домны Осиповны десять рублей за визит, каковой платой он остался более чем когда-либо недоволен. - Там банки лопаются, в которых теряешь последнее, а они платят все по десяти рублей! - проговорил он, садясь в карету и с досадою засовывая бумажку в карман. Остаток вечера у Бегушева провели в разговорах о Хмурине. - Его крах вас тоже, кажется, поразил? - спросил Тюменев графа Хвостикова. - Очень!.. Я с ним большие дела имел! - отвечал тот, хотя в сущности он никаких с Хмуриным дел не имел, а получал от него иногда небольшие поручения, за которые и попадало ему рублей пятьдесят - сто. Граф Хвостиков сидел после того около часа. Он все дожидался, не оставят ли его ужинать, но Бегушев не оставил, и граф, делать нечего, невесело простился и невесело побрел пешком на свою скудную квартиру. По уходе его Домна Осиповна тоже начала собираться и сказала Бегушеву, что она забыла в его кабинете одну пещь. Бегушев понял ее и провел в свой кабинет. Там Домна Осиповна объявила ему, что ей целый вечер ужасно хотелось поцеловать его, что она и намерена исполнить, и действительно исполнила, начав целовать Бегушева в губы, щеки, глаза, лоб. Он никогда почти не видал ее такою страстною. Домна Осиповна очень счастлива была, во-первых, тем, что муж уехал, а потом оттого, что она не попалась на хмуринских акциях. Глава IV Бегушев хоть и выздоровел совершенно, но сделался окончательно мрачен и угрюм характером: не говоря уже о постоянно и тайно питаемом презрении к самому себе, он стал к другим людям еще более подозрителен. Домна Осиповна в этом случае тоже не избегнула его взгляда, или, лучше сказать, этот взгляд Бегушев по преимуществу устремил на нее. Раз они ехали вместе в город. Проезжая мимо Иверской{128}, Бегушев сказал Домне Осиповне: - Заедемте помолиться! - Что за пустяки? - возразила она, будучи вполне убеждена, что Бегушев - совершеннейший богоотступник. Тот посмотрел на нее сурово и вечером, когда Домна Осиповна приехала к нему, он ее спросил, почему она не хотела заехать помолиться. - А разве ты желал этого? - Желал. - Для чего? - Для того, что слез и горя там излито много, много горячих молитв вознесено к богу. В таких местах мне представляется, что самый воздух пропитан святыней и благочестием. Домна Осиповна ничего не поняла из этих слов Бегушева. - А в церковь вы иногда ходите? - выведывал он ее. Домна Осиповна заметила это и сделалась осторожнее в ответах. - Конечно, хожу! - отвечала она. - Почему же вы церковь предпочитаете часовне? - Ах, боже мой, в церкви нас венчают, причащают, крестят, отпевают... Из такого мнения Домны Осиповны Бегушев заключил, что настоящего религиозного чувства в ней совсем не было и что она, не отдавая себе отчета, признавала религию только с формальной и утилитарной стороны, а это, по его мнению, было хуже даже, чем безверие нигилистов: те, по крайней мере, веруют в самый принцип безверия. Сам Бегушев, не признавая большой разницы в религиях, в сущности был пантеист, но вместе с тем в бога живого, вездесущего и даже в громах и славе царствующего любил верить. Представление это он вынес еще из детства: Бегушев вырос и воспитывался в благочестивом и нравственном семействе. - А когда умирать придется, тут как? - вздумал он попугать Домну Осиповну. - Умру, как и другие умирают, - отвечала она, даже рассмеявшись. - А страх, что будет там, "в безвестной стороне, откуда нет возврата, нет пришлецов"?.. - прочитал ей Бегушев тираду из "Гамлета". - Я никогда не думаю, что будет там, - объяснила с своей стороны Домна Осиповна, - скорее всего, что ничего! Я желаю одного: чтобы меня в жизни любили те люди, которых я люблю, и уважали бы в обществе. "Идеал не высоконький!" - сказал сам себе Бегушев и в то же время решил в своих мыслях, что у Домны Осиповны ни на копейку не было фантазии и что она, по теории Бенеке{129}, могла идти только до той черты, до которой способен достигать ум, а что за этой линией было, - для нее ничего не существовало. Невдолге после этого разговора Домна Осиповна привезла Бегушеву довольно странную новость. - Ты слышал, - начала она, едва успев усесться, - Янсутский бросил Мерову. Бегушев первоначально выслушал это известие весьма равнодушно. - Откуда ты это знаешь? - спросил он. - Граф Хвостиков приезжал ко мне... Он в отчаянии и рассказывает про Янсутского такие вещи, что поверить трудно: конечно, Янсутский потерял много состояния в делах у Хмурина, но не разорился же совершенно, а между тем он до такой степени стал мало выдавать Лизе денег, что у нее каких-нибудь шести целковых не было, чтобы купить себе ботинки... Кормил ее бог знает какой дрянью... Она не выдержала наконец, переехала от него и будет существовать в номерах... - Поделом! Не торгуй собой!.. - заметил Бегушев. - Она не торговала собой... Янсутского Лиза любила, - это я наверное знаю!.. - возразила Домна Осиповна. Бегушев молчал: ему казалось невозможным, чтобы какая-нибудь женщина могла любить Янсутского. - Но тут интереснее всего то, - продолжала Домна Осиповна, - граф Хвостиков мне по секрету сказал, что Лизе теперь очень покровительствует Тюменев. Бегушев встрепенулся. - Как Тюменев? - воскликнул он. - С какой стати ему покровительствовать ей и в каком отношении? - Деньгами, конечно, ей помогает! - Но у него их вовсе не так много, чтобы он мог поддерживать постороннюю ему женщину! - Может быть, она уж не совсем посторонняя ему женщина! Он давно влюблен в нее - с первой же встречи на обеде у Янсутского. - Что вы такое говорите! Тюменев влюблен... - По крайней мере, он здесь, в вашем доме, в маленькой гостиной, объяснялся Лизе в любви. Она перед отъездом в Петербург рассказала мне это. Бегушев был окончательно сбит с толку. - Что ж, и она ответила на его чувство? - спросил он. - О, тогда, конечно, нет! Но теперь - вероятно! Разумеется, не в смысле любви: кто же этого безобразного и сладчавого старика полюбит!.. А уступила его исканиям потому, что... - Но неужели же она такая ветреная и пустая? - перебил Домну Осиповну Бегушев. - Отчасти и ветрена!.. Собственно говоря, я, при всей пустоте Лизы, очень ее люблю и чрезвычайно буду рада, если все это так устроится, как я предполагаю!.. - А как вы предполагаете, что это устроится? - спросил Бегушев; в его голосе слышалась ирония. - А так, - отвечала Домна Осиповна. - Тюменев, конечно, не такой эгоист и не с таким дурным характером, как Янсутский; по всему вероятию, он привяжется к Лизе, обеспечит ее совершенно, и она хоть немного успокоится; ей надобно подумать и об здоровье своем: у ней, говорят, чахотка! Бегушев много бы мог возразить Домне Осиповне - начиная с того, что приятеля своего Тюменева он издавна знал за весьма непостоянного человека в отношении женщин, а потому жалел в этом случае дурочку Мерову, предчувствуя, что вряд ли ей приведется надолго успокоиться; кроме того, самое мнение Домны Осиповны, касательно успокоения Меровой подобным способом, коробило Бегушева. "Как эта городская, столичная жизнь, - подумал он с досадой, - понижает нравственное чутье в женщинах и делает их всех какими-то практическими набойками!.." Домна Осиповна, в свою очередь, тоже втайне сердилась на Бегушева. Поводом к ее гневу было такое обстоятельство, которого Бегушев во всю бы жизнь не отгадал. Раз как-то в разговоре он проговорился Домне Осиповне, что на днях ему прислали десять тысяч выкупной ссуды и что он не знает даже, что ему делать с этими деньгами. Домна Осиповна ничего на это не сказала; но досада шевельнулась в ее душе. С самого начала любви своей к Бегушеву она все ожидала, что он сделает ей какой-нибудь ценный подарок: простая вежливость этого требовала!.. И, чтобы навести его на эту мысль, Домна Осиповна неоднократно высказывала ему, что ей очень бы хотелось иметь свою дачу. Бегушев как будто бы мимо ушей это пропускал. При рассказе его о выкупной ссуде Домне Осиповне невольно подумалось, что чего бы лучше ему подарить ей эти лишние для него десять тысяч... Может быть, - утешала она себя, - он ждет дня ее рождения, который должен был наступить через неделю и на который она заранее его пригласила. Но день рождения пришел, а от Бегушева никакого подарка не было!.. В продолжение всего обеда Домна Осиповна употребляла над собой большое усилие, чтобы не сидеть надутой. Она несколько раз порывалась, особенно когда Бегушев немного подвыпил, прямо сказать ему, чтобы он купил ей дачу, и, будь на его месте другой обожатель, тому бы она сказала или даже приказала. Бегушев же, она знала это наперед, подарить ей дачу - сейчас подарит, но при этом, пожалуй, ввернет такую ядовитую фразу, что и не проглотишь ее, а Домна Осиповна все еще хотела высоко стоять в его глазах. Раздор, как и любовь растут быстро; между Домной Осиповной и Бегушевым произошла, наконец, до некоторой степени явная ссора. Однажды Домна Осиповна приехала к Бегушеву с лицом сильно рассерженным. - Научи меня, что мне делать с этой госпожой... ("госпожой этой" Домна Осиповна обыкновенно называла возлюбленную мужа). Она живет еще в моем доме... - Но вы мне говорили, что она будет жить на другой квартире, - заметил мрачно Бегушев. - Она и жила бы, но муж не успел ее пристроить и уехал к деду, а теперь она... я решительно начинаю понимать мужчин, что они презирают женщин... она каждый вечер задает у себя оргии... Муж, рассказывают, беспрестанно присылает ей деньги, она на них пьянствует и даже завела себе другого поклонника. Бегушев еще более нахмурился: эта возня Домны Осиповны с своим супругом была ему противнее всего. - Но вам какое до всего этого дело? - возразил он с тоскою в голосе. - То, что она сожжет мой дом: она кутит до пяти, до шести часов утра... Наконец, она профанирует человека, который ей всем пожертвовал! - воскликнула Домна Осиповна. - Какого человека профанирует и чем? - проговорил Бегушев, которого слово "профанирует", по обыкновению, ударило, как плетью по уху. - Мужа моего изменой своей ему! - отвечала с резкостью Домна Осиповна. Бегушев еще более обозлился. - Откровенно говоря, - начал он с расстановкой, - я никогда не воображал встретить такую женщину, которая бы говорила, что она не любит мужа и, по ее словам, любит другого, и в то же время так заботилась бы об муже, как, я думаю, немного нежных матерей заботятся о своих балованных сыновьях! Все подчеркнутые слова Бегушев подчеркивал тоном своего голоса. - Я забочусь потому, что муж мне - я уж вам это говорила - дал все: положение в свете и возможность существовать, а другие - ничего! Бегушев понял ее намек; гневу его пределов не было - до того слова Домны Осиповны показались ему несправедливыми и оскорбительными. - Другим нечего было и делать, когда вы все получили от мужа! - произнес он, сдерживая себя сколько только мог. - И по мне совсем другая причина вашего внимания к мужу: вы еще любите его до сих пор! - Нисколько!.. Нисколько!.. - воскликнула Домна Осиповна совершенно искренно. - Нет, вы любите его! - повторил Бегушев. - Не помню, какой-то французский романист доказывал, что женщины сохраняют на всю жизнь любовь к тем, кого они первого полюбили, а ко второй любви вы отнеслись так себе! - Эта вторая любовь тоже отнеслась ко мне так себе! - А какие факты на это? - спросил Бегушев. - О, их много! - произнесла Домна Осиповна, хоть сама сознавала, что у ней всего один был факт: то, что Бегушев, имея средства, не дарил ей дачи; но как это было высказать?! Кроме того, она видела, что очень его рассердила, а потому поспешила переменить свой тон. - Пощади меня, Александр, ты видишь, как я сегодня раздражена! - произнесла она умоляющим голосом. - Ты знаешь ли, что возлюбленная мужа способна отравить меня, потому что это очень выгодно для нее будет! Последними словами Домна Осиповна сильно подействовала на Бегушева. Подозрительность его немедленно подшепнула ему, что это весьма возможно и что подобные негодяйки из-за денег способны на все решительно! - Тогда прогоните ее сейчас же, сию секунду! - начал он настойчиво. - Или, лучше всего, переезжайте ко мне, и мы уедем совсем за границу! Я могу, без всяких ваших средств, жить с вами совершенно обеспеченно! Бегушев в первый еще раз произнес эти страшные в настоящем положении дела для Домны Осиповны слова: "Уедем за границу!" Она уехать бы, конечно, желала; но как было оставить ей без ближайшего наблюдения пять миллионов, находящиеся почти в руках ее мужа? Это до такой степени было близко ее сердцу, что она не удержалась и сказала об этом Бегушеву. - Я много раз тебе говорила, что пока я не могу кинуть мужа без надзора; ты должен понимать, что он ребенок, а у него дед умирает, оставляя ему в наследство громадное состояние, которое без меня все прахом разлетится! А вот, бог даст, я все это устрою, и пусть тогда он живет как знает; я весь свой нравственный долг исполню тогда в отношении его! - "Славься сим, Максим Петрович, славься, нежная к нам мать!"{134} - продекламировал насмешливо Бегушев. - Я буду такой же нежной матерью и в отношении вас, если только обстоятельства потребуют того! Вспомните вашу недавнюю болезнь: я тут мало думала о себе, - такой уж глупый нрав мой!.. Бегушев, вспомнив свою болезнь и то, с какою горячностью за ним ухаживала Домна Осиповна, постих несколько: ему совестно сделалось очень язвить ее... У Домны Осиповны не свернулось это с глазу, и она очень была довольна, что поуспокоила своего тигра, как называла Домна Осиповна иногда в шутку Бегушева. - Я только теперь не знаю, - продолжала она, как бы опять спрашивая его совета, - писать ли моему безалаберному супругу о проделках его Глаши... (Слово безалаберный Домна Осиповна с умыслом присоединила к имени мужа, чтобы доставить тем удовольствие Бегушеву.) - Ни слова!.. Ни звука!.. - воскликнул тот. - Это их дело: свои люди - разберутся. Но сама переезжай ко мне, если боишься, что она отравит тебя! - О, отравы ее я нисколько не боюсь! - произнесла Домна Осиповна (она в самом деле нисколько этого не боялась, а сказала затем только, чтобы напугать Бегушева, и напугала, как мы видели). - Но я не могу оставить дома, потому что она наверное его обокрадет! (Последнего обстоятельства Домна Осиповна действительно боялась.) По отъезде ее Бегушев впал в мрачное раздумье. Мечты его о поездке за границу и о полном обладании Домною Осиповною рушились: жди, пока она покончит все дела мужа! Как ему ничтожно показалось бытие человека! "О, хоть бы умереть поскорей!" - сказал он и прослезился. В то время как Бегушев страдал от каких-то чисто вымышленных, по мнению Домны Осиповны, страданий, на нее сыпались дела самого серьезного свойства, вызывающие на серьезные беспокойства: мужу она, несмотря на запрещение Бегушева, все-таки написала довольно подробно о поведении его возлюбленной, потому что Глаша действительно последнее время допивалась почти до чертиков; любовников у нее был уж не один, а скольким только угодно было: натура чухонско-петербургской кокотки в ней проснулась во всей своей прелести!! От мужа Домна Осиповна наверное ожидала получить бранчивый ответ и нисколько этого не боялась, так как считала для себя священным долгом говорить ему во всех случаях жизни правду. Присланный ответ, однако, оказался нежным: "Бесценный друг мой Додоша, - писал Олухов, - несказанно благодарю тебя за уведомление о поведении моей прелестной Глашки; я заранее это предчувствовал: она при мне еще пила и прочее другое. Церемониться с ней нечего, потрудись ее немедленно вытурить с квартиры; пусть существует как ей угодно!" И в конце письма он прибавлял, что дед не сегодня так завтра издохнет. Прочитав все это, Домна Осиповна подумала: приказать так сделать, конечно, легко, но исполнить это приказание - дело иное!.. Надобно было посоветоваться с настоящим умным человеком. Бегушева она на подобного рода дела считала совершенно непригодным; лучше бы всех, конечно, был Янсутский, но того в Москве не было, оставался поэтому один Грохов; но тут Домна Осиповна невольно вспомнила, до какой степени этот человек был жаден на деньги. Рассудив, впрочем, она решилась заранее назначить ему цену, выше которой он потом не будет сметь требовать; с этою целью она в тот же день послала ему записку, написанную несколько свысока: "Я вам заплачу две тысячи рублей, если вы поможете мне по двум моим делам, которые я объясню вам при личном свидании. Приезжайте ко мне завтра, как можно пораньше, часов в десять!" В назначенный срок Грохов явился. Домна Осиповна немедленно приняла его, сохраняя важный вид, дабы выбить из корыстолюбивой головы адвоката всякую мысль о том, что он ей очень необходим. - Муж мой, - начала она небрежным тоном, - дал мне странное поручение! Госпожа его все еще продолжает жить в моем доме... дурит бог знает как... Михаилу Сергеичу написали об этом... (На последних словах Грохов на мгновение вскинул глаза на Домну Осиповну.) Он меня просит теперь вытурить ее из моей квартиры; я очень рада этому, но каким способом - недоумеваю: чрез квартального, что ли? Грохов некоторое время подумал. - Как она у вас живет: по найму, по контракту?.. - спросил он. - Никакого нет ни найма, ни контракта, - отвечала Домна Осиповна. Грохов еще немного подумал. - В таком случае не сочтете ли вы более удобным, чтобы я сходил и переговорил с ней предварительно? - произнес он своим деловым тоном. - Пожалуй! - согласилась Домна Осиповна. - Это лучше будет!.. Я схожу к ней и переговорю, - сказал Грохов и поднялся было. - О, нет, нет, это еще не все!.. Я, как писала вам, пригласила вас по двум делам, за которые и заплачу вам с удовольствием две тысячи рублей, если только вы устроите их в мою пользу, - а если нет, так ничего!.. Дед умирает и оставляет мужу все наследство, то как же мне от мужа получить пятьсот тысяч? - О, вы получите с Михаила Сергеевича даже больше! Вы видите, как все идет в вашу пользу... - сказал Грохов: он понимал хорошо людей! - Но вы все-таки будете требовать с меня только две тысячи? - Только-с!.. Какие вы нынче мнительные стали! - Будешь мнительна - по пословице: кто обжегся на молоке, станет дуть и на воду, - кольнула его Домна Осиповна; но Грохов, как будто бы совершенно не поняв ее, раскланялся и ушел. Через весьма короткое время Домна Осиповна получила от него визитную карточку с надписью: "Все устроено благополучно!" А к вечеру она увидела подъехавшую фуру Шиперки для перевозки мебели из квартиры Глаши. Когда Домна Осиповна спросила дворника, куда эта госпожа переезжает, тот отвечал ей, что в Грузины, в дом господина Грохова, незадолго перед тем им купленный. Глашу он, по обыкновенной своей методе, пугнул, сказав ей, чтобы она немедленно съезжала с квартиры Олуховой, тогда он обещался помирить ее с Михайлом Сергеичем, от которого Глаша тоже получила письмо понятного содержания; но когда она не послушается его, - объяснял ей Грохов, - так он плюнет на нее, и ее выгонят через мирового! Глава V В подтверждение петербургских слухов касательно Меровой и Тюменева, Бегушев получил от сего последнего письмо такого пылкого содержания, что развел от удивления руками. "Любезный друг, - писал Тюменев своим красивым, но заметно взволнованным почерком, - не могу удержаться, чтобы не передать тебе о моем счастии: я полюбил одну женщину и ею любим. Предчувствую заранее, что ты, по своей беспощадной откровенности, скажешь мне, что это ложь, старческая сентиментальность, но ошибаешься!.. Прежде, действительно, я покупал женскую любовь, но теперь мне ее дали за то, что я сам люблю! Кто эта особа, ты, вероятно, догадываешься: это прелестная madame Мерова, которая для меня бросила Янсутского". На этом месте Бегушев от досады приостановился читать письмо. - Мерова для него бросила Янсутского?.. Полно, не Янсутский ли бросил ее?.. - воскликнул он и хотел с этой мысли начать ответ приятелю, но передумал: "Пускай его обманывается, разве я не так же обманывался, да обманываюсь еще и до сих пор", - сказал он сам себе и решился лучше ничего не писать Тюменеву. Вечером Бегушев поехал к Домне Осиповне, чтобы похвалить ее за проницательность. Он целые три дня не был у ней. Последнее время они заметно реже видались. Домну Осиповну Бегушев застал дома и, так как были сумерки, то сначала и не заметил, что она сидела непричесанная, неодетая и вообще сама на себя не походила. Усевшись, Бегушев не замедлил рассказать ей содержание письма Тюменева. Домна Осиповна слегка улыбнулась. - Я вам говорила это! - сказала она. - А что же, мечты моего друга о том, что ему подарили чувство, справедливы? - начал ее выведывать Бегушев. Домна Осиповна отрицательно покачала головой. - Не думаю! - проговорила она. - По крайней мере Лиза, рассказывая мне об объяснении в любви Тюменева, смеялась над ним. - Однако он лгуном никогда не был и если пишет, что ему дали любовь, так его, конечно, уверяли в этом. - Будешь уверять во всем, как нужда заставит, - сказала невеселым голосом Домна Осиповна. - Мы, женщины, такие несчастные существа, что нам ничего не позволяют делать, и, если мы хлопочем немножко сами о себе, нас называют прозаичными, бессердечными, а если очень понадеемся на мужчин, нами тяготятся! Бегушев понял, что в этих словах и ему поставлена была шпилька, но прямо на нее он ничего не возразил, видя, что Домна Осиповна и без того была чем-то расстроена, и только, улыбаясь, заметил ей, что она сама очень еще недавно говорила, что ей понятно, почему мужчины не уважают женщин. - Да, дрянных женщин!.. Но не все же они такие!.. - возразила она и затем, без всякой паузы, объявила, что муж ее вернулся из Сибири. Лицо Бегушева мгновенно омрачилось. - Когда? - спросил он глухим голосом. - Третьего дня! - отвечала Домна Осиповна. - Что же, дед простил его? - продолжал Бегушев. - Дед умер! - И господин Олухов поэтому сделался наследником пяти миллионов? - Не знаю, собственно пяти ли миллионов, но состояние огромное, хоть и в делах все. - По которым хлопотать вам придется? - Конечно, и мне будут хлопоты. Далее Бегушев не расспрашивал и перенес разговор на другое. - А с своей привязанностью господин Олухов помирился? - Нет, кажется! - И она не живет больше в вашем доме? - Давно!.. Я тогда же через полицию почти просила ее удалиться!.. И об этом Бегушев не стал более расспрашивать. Вскоре раздался звонок. - Это муж ваш, конечно? - проговорил Бегушев и взглянул мельком на свою шляпу, как бы затем, чтобы взять ее и убраться восвояси. - Не думаю!.. Скорей, это доктор; муж уехал к нашему адвокату и не скоро вернется, - отвечала Домна Осиповна. Приехал в самом деле доктор Перехватов. От потери восьми тысяч в банке "Бескорыстная деятельность" он несколько утратил свежесть своего превосходного румянца. Войдя в кабинет, Перехватов первоначально поклонился почтительно Бегушеву, а потом отнесся к самой хозяйке. - Как сегодня ваше здоровье? - говорил он, беря ее за руку и, по обыкновению, щупая пульс. - Сегодня поспокойнее!.. Гораздо поспокойнее!.. - Разве вы были больны? - спросил Бегушев Домну Осиповну. - Так, не особенно, - отвечала та. - Какое не особенно, - обличил ее доктор, - я десять лет практикую, а таких истерик не встречал! - Они у меня часто бывают, - объяснила Домна Осиповна. - Не верю... - возразил доктор, - если бы они у вас в такой степени часто повторялись, вы давно бы с ума сошли! - Фантазия какая! С ума сошла! - произнесла Домна Осиповна. Бегушев внимательно прислушивался к этому разговору. Ему странным казалось, что Домна Осиповна не прислала ему сказать, что она больна. "И отчего с ней могла случиться такая сильная истерика?.. Уж не произошло ли у ней что-нибудь неприятное с мужем?" - пришло ему в голову. - Когда же вы именно захворали? - спросил он ее. - Вчера только! - отвечала Домна Осиповна и постаралась весело улыбнуться. Бегушев не ошибался в своем предположении: у Домны Осиповны действительно была неприятность с мужем! Дело в том, что Олухову его Глаша своей выпивкой, от которой она и дурнела с каждым днем, все более и более делалась противна, а вместе с тем, видя, что Домна Осиповна к нему добра, ласкова, и при этом узнав от людей, что она находится с Бегушевым вовсе не в идеальных отношениях, он начал завидовать тому и мало-помалу снова влюбляться в свою жену. Домна Осиповна, еще до поездки его в Сибирь, видела, что он все как-то ласкался к ней, целовал без всякого повода ее руки; тогда это не смущало ее; она даже была отчасти довольна такого рода его вниманием, рассчитывая через то сохранить на него более сильное влияние. Возвратясь же из Сибири и сделавшись обладателем пяти миллионов, Олухов, несмотря на ничтожность своего характера, уверовал, однако, в одно: что когда у него денег много, так он может командовать людьми как хочет! Первоначальное и главное его намерение было заставить Домну Осиповну бросить Бегушева, которого Олухов начал считать единственным разрушителем его семейного счастья. В первый день приезда мужа Домна Осиповна успела только заметить, что он был сверх обыкновения важен и гораздо солиднее, чем прежде, держал себя, чему она и порадовалась; но на другой день Олухов приехал домой к обеду после завтрака в "Славянском Базаре" и был сильно выпивши. Усевшись с прежнею важностью за стол, он прямо объявил Домне Осиповне, что желает с ней жить, как муж с женой. - Будет уж, - присовокупил Олухов, - довольно подурачились и вы и я. Слова эти, точно стрелы, пропитанные ядом, пронзили все существо Домны Осиповны. Олухов ей был противен до омерзения. - Нет, это невозможно... - произнесла она тихо, и перед ней мелькнули пятьсот тысяч, которые Домна Осиповна, впрочем, надеялась получить от мужа и через суд, если бы он не стал их отдавать; а из прочего его состояния ей ничего не надо было, - так, по крайней мере, она думала в настоящую минуту. Озадаченный ответом жены, Олухов, в свою очередь, побледнел: самодур-дед в нем отчасти жил еще! - В таком случае я увезу вас с собою в Сибирь: нам там надобно быть у наших дел!.. - проговорил он с дрожащими губами. - Я не поеду с вами! - возразила ему твердо Домна Осиповна. - У меня есть от вас бумага, по которой я могу жить, где хочу. - Я бумагу эту уничтожу! - воскликнул Олухов и ударил кулаком по столу. - А когда вы так, - начала Домна Осиповна (она с своими раздувшимися ноздрями и горящими глазами была в гневе пострашней мужа), - то убирайтесь совсем от меня!.. Дом мой!.. Заплатите мне пятьсот тысяч и ни ногой ко мне! - Пятисот копеек вы от меня не получите!.. - кричал Олухов и, встав из-за стола, ушел к себе вниз. После этого разговора с Домной Осиповной и сделался припадок истерики. Олухов между тем, выспавшись, почувствовал робость в отношении жены, очень хорошо сознавая, что без ее участия в делах ему одному ничего не сделать. Придя к ней вечером, как только с ней кончилась истерика и она, совершенно еще ослабевшая, лежала в постели, он стал просить у ней прощения. На это ему Домна Осиповна сказала: - Оставь меня совершенно на свободе и слушайся только, что я тебе буду советовать. Олухов на все согласился и уехал в "Эрмитаж", чтобы хоть там рассеяться после сибирской скуки. Покорность мужа не очень успокоила Домну Осиповну. Она знала, какие экспромты от него бывают, по прежней своей жизни с ним. Что касается Бегушева, так она и подумать об нем боялась, зная наперед, что с ним бороться ей гораздо будет труднее, чем с мужем... Словом, она находила себя очень похожей на слабый челн, на который со всех сторон напирают волны и которому единственное спасение - скользить как-нибудь посреди этого и не падать духом. - Муж мне сказывал, - продолжала она занимать своих гостей и обращаясь более к доктору, - что в деле Хмурина открылись уголовные преступления и что будто бы он арестован! - Об этом в газетах есть!.. - сказал Перехватов. - Хоть бы что-нибудь с этими господами делали!.. - продолжал он с несвойственным ему озлоблением. - Нельзя же им позволять грабить людей, честно добывающих себе копейку и сберегших ее. В это время вдруг вошел Олухов, а за ним и Грохов. - Это откуда ты и отчего не звонил?.. - спросила не совсем дружелюбно мужа Домна Осиповна. - Мы прямо снизу, с моей половины, по черной лестнице прошли, - отвечал ей Олухов тоже довольно сурово и поместился на самое отдаленное кресло. С Бегушевым он почти не поклонился! - Как это приятно ходить по грязным черным лестницам!.. - сказала Домна Осиповна. Ей очень не понравилось такое нечаянное появление мужа, которое потом он и повторять, пожалуй, будет! Грохова она представила Бегушеву и доктору, назвав его: "Адвокат Грохов". - Он хлопочет и по вашим делам? - спросил ее доктор тихо. - Да! Доктор сделал знаменательную мину и неодобрительно качнул головой. Грохов неуклюже раскланялся. Бегушеву и доктору. Домна Осиповна пригласила его садиться. Грохов сел. Выражение лица его и вообще вся посадка его были исполнены самодовольства. Домна Осиповна очень хорошо понимала причину этого самодовольства и заранее предчувствовала, что за дело, которое думала она предложить ему, он страшную цену заломит; но она дала себе слово не очень ему поддаваться. Начавшийся затем разговор опять перешел на Хмурина. - Не известно ли вам, как человеку, ближе нас стоящему к судебному ведомству, за что арестован Хмурин? - спросил доктор Грохова. На лице того появилась насмешливая улыбка. - Арестовал его еще пока только прокурорский надзор! - проговорил он. - Но прокурорский надзор, конечно, сделал это на основании каких-нибудь фактов!.. Факты эти вы знаете? - Знаю! - отвечал, ядовито усмехаясь, Грохов. - Какие же они? - допрашивал доктор. - А такие, - продолжал Грохов, - что будто бы найдены в банковском портфеле господина Хмурина векселя с фальшивыми подписями от людей уже умерших, и фальшивыми, заметьте, по мнению только экспертизы, а какова наша экспертиза, это знает все русское общество!.. Далее, прокурорский надзор рассказывает, что существуют подложные накладные от фирмы господина Хмурина, подложные счеты для залога товаров... Спрашивается: стоило ли такому богачу, как Селивестр Кузьмич, заниматься подобным вздором!.. Вот-с вам факты прокурорского надзора!.. На прокурорский надзор Грохов главным образом был сердит за то, что сам его очень побаивался - по случаю своей собственной деятельности. - Но какой же богач ваш Селивестр Кузьмич, когда он банкротом сделался! - воскликнул доктор. - Разорил целый банк, а с ним и тысячи людей! - Банкротом он сделался последнее время, и то по политическим причинам, а векселя и накладные гораздо раньше существовали, и наконец... Это невероятно даже... прокурорский надзор дошел до того, что обвиняет господина Хмурина, - как бы вы думали, в чем? В убийстве-с, ни больше ни меньше, как в убийстве одного из своих кредиторов, с которым он случайно пообедал в трактире, и тот вскоре после того помер!.. Значит, господин Хмурин убил его? - Эта история была вовсе не так! - продолжал горячиться доктор. - Вовсе!.. Я ее слышал подробно: господин Хмурин несколько времени и весьма усердно упрашивал этого кредитора своего отобедать с ним, говоря, что тут он и получит от него расчет... взял для этого обеда самый отдаленный номер... В номере этом некоторые из публики слышали крик и, когда спрашивали половых: "Что такое там?", им отвечали, что купцы одни разгулялись; а после этого кредитор этот, не выходя из трактира, умер, и при нем ни векселя, ни денег не найдено! На такой рассказ Грохов громко расхохотался. - Роман-с!.. Роман! - сказал он. - И как это правдоподобно: убить или отравить, что ли там, человека средь белого дня... в трактире... при стечении публики. - Мне самой это кажется невероятным! - поддержала Грохова и Домна Осиповна. - Впрочем, что мы все говорим о чужих делах; пора нам о своем деле потолковать, - прибавила она, взглянув на Бегушева, который все время сидел, потупя голову. - Именно-с, лучше о своих делах нам толковать! - согласился с ней Грохов. Доктор при этом встал. - До свиданья! - сказал он, протягивая ей руку. - До свиданья! - проговорила Домна Осиповна, всовывая ему в руку пятирублевку. Она очень рада была, что доктор уезжает, рассчитывая, что совещание ее с Гроховым и мужем недолго продолжится, что те тоже уедут скоро, и она останется с Бегушевым вдвоем. - Извините, Александр Иванович, я через минуту вернусь к вам, - отнеслась Домна Осиповна к тому. Бегушев ни слова ей не ответил и, когда Домна Осиповна, Олухов и Грохов ушли, он стал с понуренной головой и мрачным выражением в лице прислушиваться к довольно оживленному разговору, начавшемуся между ними в соседней комнате. Грохов говорил: - Прежде всего-с надобно, чтобы духовная была утверждена, а потом ходатайствовать о вводе во владение! - Но кто же это сделает?.. Кто?.. - настойчиво спрашивала Домна Осиповна. - Я-с, если это вам угодно!.. - отвечал Грохов. - А что же это будет стоить со всеми казенными расходами и с платой вам? - любопытствовала Домна Осиповна. - Стоить будет порядочно, но, слава богу, найдется потом из чего заплатить!.. - объяснял Грохов. - Да, но эта неопределенность хуже всего!.. - произнесла Домна Осиповна. - И потом как же и от кого я получу следующие мне собственно пятьсот тысяч? - В таком случае, - возразил ей Грохов, - возьмите вы доверенность от Михаила Сергеевича и хлопочите сами, тогда не будет для вас никакой неопределенности. Домна Осиповна видела, что он обиделся, и сочла за лучшее несколько уступить ему. - Сама хлопотать я не могу, вы это знаете... Хлопотать вы будете, и только возьмите за это к тем двум тысячам, которые я вам должна, еще три, и выйдет пять! - проговорила она. - А дорога в Сибирь ваша? - спросил Грохов. - Нет уж, все ваше! - отвечала Домна Осиповна. - Как это можно: дорога должна быть наша! - произнес еще первое слово Олухов, припомнивший, сколько он сам просадил денег по дороге в Сибирь и оттуда и напиваясь на каждой станции шампанским. - Вот поди ты и разговаривай с барынями! - сказал, усмехнувшись и мотнув ему головой, Грохов. - Что ж с барынями?.. Адвокатов нынче много, не первое время... - заметила Домна Осиповна. - Но много ли добросовестных?.. - спросил Грохов. - Есть и добросовестные! Извольте: дорога наша... - раскошелилась, наконец, Домна Осиповна. - Слушаю-с! - произнес не без удовольствия в голосе Грохов. - Итак, по рукам, значит? - сказала Домна Осиповна. - Да-с, по рукам!.. - подхватил Грохов, и они в самом деле ударили рука в руку. После этого Грохов и Олухов стали собираться уезжать... Последнему смертельно хотелось в "Эрмитаж", чтобы там так же рассеяться, как и вчера; но только у него в кармане денег не было ни копейки. - Дай мне, пожалуйста, рублей двести! - шепнул он жене. Та с удовольствием подала ему из своего портмоне просимую им сумму и при этом тоже очень тихо сказала ему: - Вы, пожалуйста, когда возвратитесь, то проходите к себе вниз, я знаю, какие вы явитесь! - Понимаю я это! - отвечал тот и не замедлил уехать вместе с Гроховым. Бегушев из всего предыдущего разговора, конечно, слышал только половину, но и того было очень достаточно! Домна Осиповна возвратилась к нему с лицом добрым, любящим и, по-видимому, совершенно покойным. По ее мнению, что ей было скрывать перед ним?.. То, что она хлопотала по своим делам? Но это очень натурально; а что в отношении его она была совершенно чиста, в этом он не должен был бы сомневаться! Бегушев, когда она уселась около него, все еще не поднимал головы. Домна Осиповна сама уже взяла и поцеловала его руку, тогда только он взмахнул на нее глазами. - Ну вот, наконец начинает все понемногу устраиваться, - сказала она. - Через какие-нибудь полгода я уеду с вами надолго... надолго... - Никогда ты не уедешь со мной надолго!.. - проговорил Бегушев. - Полгода еще ждать! - воскликнул он. - Но как же я эти полгода буду существовать посреди того общества, в которое вы меня поставили? - В какое я тебя общество поставила? - спросила с удивлением Домна Осиповна. - А в такое, какое сегодня у вас было! - Ах, боже мой, ты можешь совсем не видать этого общества; я к тебе буду ездить, а ты ко мне и не заглядывай. У Бегушева на языке вертелось сказать ей: "А сама ты разве не такая, как окружающее тебя общество?" - Но как же ты хочешь, чтобы мы устроили жизнь нашу? - спросила его Домна Осиповна. - Не знаю как!.. - отвечал Бегушев. - Я захочу устроить так, а твои дела потребуют другого! Домне Осиповне показалось, что Бегушев отбояривается от нее и что она ему надоела; но, взглянув на мученическое выражение лица его, она убедилась, что он любит ее, и глубоко любит! - Ты сегодня не в духе, и я не в духе; не будем больше об этом говорить; дай, я тебя поцелую!.. И она начала его целовать, но Бегушев сидел, как истукан, и потом, вдруг поднявшись, сказал: - Прощай! Домна Осиповна начала было умолять его, чтобы он посидел, но Бегушев, отрицательно мотнув головой, поцеловал ее, и она заметила при этом, что глаза его были полны слез. Домна Осиповна хотела было проводить его, по обыкновению, до передней, но Бегушев не позволил ей того. - Не провожайте меня!.. Для чего это? - проговорил он досадливым голосом и быстро ушел. Домна Осиповна опустилась тогда на свое кресло и, услыхав, что за Бегушевым горничная заперла дверь, она взяла себя за голову и произнесла с рыданием в голосе: "Несчастная, несчастная я женщина, никто меня не понимает!" Ночь Домна Осиповна всю не спала, а на другой день ее ожидала еще новая радость: она получила от Бегушева письмо, в котором он писал ей: "Прощайте, я уезжаю!.. Я ли вас мучил, вы ли меня, - не знаю!.. Но нам вместе жить нельзя! Всякие человеческие отношения между нами должны быть покончены навсегда!" Домна Осиповна затрепетала от ужаса и сейчас же поехала к Бегушеву; но там ее Прокофий не принял и сказал, что барин уехал или в Петербург, или за границу - неизвестно! У Домны Осиповны едва достало силы возвратиться домой, где с ней опять сделалась истерика. Олухов, бывший в это время дома, поспешил послать за Перехватовым, который незамедля приехал и оставался у Домны Осиповны до глубокой ночи; постигший ее на этот раз припадок был еще сильнее прежнего. Бегушев, когда приезжала к нему Домна Осиповна, был дома и только заранее еще велел всем говорить, что он уехал из Москвы. После ее звонка и когда Прокофий не принял ее, Бегушев усмехнулся, но так усмехаться не дай бог никому! Через неделю он в самом деле уехал за границу. Глава VI Париж, освещенный полдневным солнцем, блистал белизною своих зданий. К театру Большой Оперы подходили с противоположных сторон два человека и, сойдясь у переднего фаса, они оба произнесли на русском языке довольно радостные восклицания. - Кузен!.. - сказал один из них. - Ваше превосходительство! - отвечал другой. Это были Бегушев и тот широкоплечий генерал, которого мы некогда встретили в Москве. Они были несколько сродни и считались кузенами. Генерал на этот раз был, по заграничному обычаю, в штатском платье и от этого много утратил своей воинственности. Оказалось, что плечи его в мундире были ваточные, грудь - тоже понастегана. Коротенькое пальто совершенно не шло к нему и неловко на нем сидело, но при всем том маленькая рука генерала и с высоким подъемом нога, а более всего мягкие манеры - говорили об его чистокровном аристократическом происхождении. Фамилия генерала была Трахов. - Не правда ли, как хорош этот театр! - говорил он Бегушеву. - Нет, нехорош! - отвечал тот. Генерал был удивлен таким мнением. - Чем? - спросил он. - Пестро и линий ломаных много! - Да, но согласитесь, что и вид сундука, как у наших театров, не очень приятен! Бегушев на это ничего не ответил и пошел еще раз обходить кругом театр. Генерал тоже последовал за ним, но ему скоро сделалось это скучно. - Где вы завтракаете? - спросил он Бегушева. - Где придется! - отвечал тот. - В таком случае пойдемте вот тут недалеко к Адольфу Пеле, в недавно открытый ресторанчик - прелесть что такое! Бегушев согласился. В ресторанчике Адольфа Пеле, должно быть, очень хорошо знали генерала и бесконечно его уважали, потому что сейчас же отвели ему маленькое, но особое отделение. Усевшись там с Бегушевым, он произнес, с удовольствием потирая руки: - Вы, конечно, ничего не будете иметь против спинки молодого барашка? - сказал он Бегушеву. - Напротив, я всегда за это блюдо! Генерал приказал приготовить сказанную спинку, пояснив при этом главному гарсону, что друг его, Бегушев, такой же, если не больший, гастроном, как и сам генерал. - О, один вид monsieur... (фамилию Бегушева француз не запомнил сразу)... вид monsieur говорит это. Баранья спинка скоро была подана. Генерал с классическим мастерством разрезал ее и одну половинку положил Бегушеву на тарелку, а другую себе. - Вы согласны, что парижская баранина - лучшая в мире? - говорил он. - Кавказская, по-моему, лучше!.. - сказал Бегушев. - Так!.. Так!.. Виноват, я и забыл это! - воскликнул генерал. - Вообще, mon cher, я очень счастлив, что встретил вас, - продолжал он, удовлетворив первое чувство голода. Бегушев поблагодарил его. - Я чрезвычайно люблю всех москвичей, даже самую Москву - грязноватую, конечно, но в которой в то же время есть что-то родное, близкое сердцу каждого русского человека! - Может быть, эта самая грязь и есть нам родное! - произнес, усмехаясь, Бегушев. - Может быть, - согласился генерал, - но, как бы то ни было, я Москву люблю! - А я, напротив, всегда считал вас заклятым петербуржцем, - продолжал Бегушев с прежней усмешкой. - Нет!.. Нет!.. - возразил генерал. - Особенно последнее время, особенно!.. Когда все там как-то перессорились... Бегушев вопросительно взглянул на него. - Чего лучше было наших отношений с вашим другом Ефимом Федоровичем Тюменевым, - объяснил генерал, разводя своими небольшими руками. - Он каждую неделю у нас обедал... Жена моя, вы знаете, была в постоянном восторге от него и говорила, что это лучший человек, какого она когда-либо знала, - а теперь мы не кланяемся! Бегушев усмехнулся. - Из-за службы, вероятно, что-нибудь вышло? - спросил он. Генерал пожал плечами. - Из-за службы, если хотите... Впрочем, прежде надобно рыбу заказать: барбю, конечно? - Хорошо, - одобрил Бегушев. - Барбю с этим... моим соусом! - сказал генерал гарсону. - Oui, monsieur!* - отвечал тот. ______________ * Да, сударь! (франц.). Генерал снова приступил к своему рассказу. - Прошлой зимой с письмом от Ефима Федоровича вдруг является ко мне... вы непременно знаете его... является граф Хвостиков. - Хвостиков с письмом от Тюменева? - переспросил Бегушев. - Да!.. С письмом, где Ефим Федорович просит меня определить графа Хвостикова на одно вакантное место. Я давным-давно знаю графа лично... всегда разумел его за остроумного бонмотиста и человека очень приятного в обществе; но тут вышел такой случай, что лет пятнадцать тому назад он уже служил у меня и занимал именно это место, которого теперь искал, и я вынужденным был... хоть никогда не слыл за жестокого и бессердечного начальника... был принужден заставить графа выйти в отставку. - За что? - спросил Бегушев. Генерал пожал плечами. - Он растратил у меня казенные деньги!.. Последние слова генерал хотя и говорил по-русски во французском ресторане, но все-таки счел за лучшее сказать почти шепотом Бегушеву. - Так что я, спасая уже честь моего ведомства, внес за него, и внес довольно значительную сумму - понимаете? - Понимаю, - проговорил Бегушев. - Графу я, конечно, не напомнил об этом и только сухо и холодно объявил ему, что место это обещано другому лицу; но в то же время, дорожа дружбой Ефима Федоровича, я решился тому прямо написать, и вот вам слово в слово мое письмо: "Ефим Федорович, - пишу я ему, - зная ваше строгое и никогда ни перед чем не склоняющееся беспристрастие в службе, я представляю вам факты... - и подробно описал ему самый факт, - и спрашиваю вас: быв в моем положении, взяли ли бы вы опять к себе на службу подобного человека?" - Очень хорошо сделали, что так прямо поставили Тюменеву вопрос; он, вероятно, и не знал этой проделки Хвостикова, - сказал Бегушев. - А вышло, cher cousin*, нехорошо!.. - продолжал генерал грустным голосом. - Ефим Федорович страшно на меня обиделся и, встретясь вскоре после того со мной в Английском клубе, он повернулся ко мне спиной и даже ушел из той комнаты, где я сел обедать; а потом, как водится, это стало отражаться и на самой службе: теперь, какое бы то ни было представление от моего ведомства, - Ефим Федорович всегда против и своей неумолимой логикой разбивает все в пух... ______________ * дорогой кузен (франц.). На этом месте генерал был отвлечен от своего разговора: принесли барбю с дымящимся соусом. При виде этого блага нечто вроде легкого радостного ржания послышалось из груди генерала. Он забыл в одно мгновение Тюменева, все служебные дрязги и принялся есть. - Эта рыба, я вам говорю, как бархат мягкий, щекотит приятно во рту. А соус как вы находите? - Хорош! - одобрил Бегушев. - Изобретатель его я! - произнес генерал с гордостью, указывая на себя. - Виват вам! - сказал Бегушев, улыбаясь. Генерал потом обратился к стоявшему невдалеке гарсону. - Французской публике нравится мой соус? - спросил он. - Oui, monsieur! - воскликнул тот и с свойственной французам льстивостью объяснил, что весь Париж в восторге от этого соуса. Генерал самодовольно улыбнулся. - Но почему вы, - сказал ему Бегушев, - еще раз не написали Тюменеву или даже просто не подошли к нему и не спросили у него, за что он так сильно на вас рассердился? - Ну, cher cousin, согласитесь, что это было бы очень щекотливо для моего самолюбия; кроме того, оказалось бы, вероятно, и бесполезно... мне вскоре потом рассказали... - Тут генерал приостановился как бы в нерешительности, говорить ли то, что он хотел говорить. - Но только, пожалуйста, чтобы это было entre nous*, и не проговоритесь как-нибудь Тюменеву, - начал он. - Мне рассказали... вот уж именно, как справедливо говорят, что если где выйдет неприятность, так прежде всего надо спрашивать: какую тут роль женщина играла?.. Рассказали, что madame Мерова, дочь графа Хвостикова, которую, может быть, вы видали?.. ______________ * между нами (франц.). - Видал! - проговорил Бегушев. - Она очень хорошенькая и, главное, чрезвычайно пикантная, что весьма редко между русскими женщинами: они или совсем больные, или толстые... madame Мерова прежде была в интимных отношениях с Янсутским, которого вы тоже, вероятно, встречали в обществе? - Встречал, - отвечал с презрительною улыбкою Бегушев. - А кстати, он здесь, в Париже, и хотел сюда прийти завтракать со мной. Бегушев нахмурился. - Я не охотник до него! - произнес он. - Я сам имел его прежде на очень худом счету; но вот, встретясь в Париже с ним, убедился, что он человек очень услужливый, расторопный... и все мне жаловался на madame Мерову - говорил, что она такая мотовка, что невозможно!.. Последнее время сотни тысяч она стала из него тянуть! - Врет он все, негодяй! - воскликнул Бегушев. - Последнее время он не кормил ее даже! Генерал был поражен. - Pourquoi* - спросил уж он по-французски. ______________ * Почему? (франц.). - Черт его знает, pourquoi! Отделаться, видно, хотел от нее, - отвечал Бегушев. - Скажите! - произнес генерал. - Но мне потом рассказывали, - прибавил он негромко, - что madame Мерова составляет предмет страсти Тюменева; вы слышали это? - Слышал что-то такое, - проговорил Бегушев. - И вы не придаете этому никакого значения большого? - Совершенно никакого! - Ну-с, а я вам на это скажу, что Ефим Федорович влюблен в эту дамочку до безумия, до сумасшествия!.. До дурачества... Это в Петербурге все знают и все говорят! - До каких дурачеств? - спросил Бегушев. - До разных!.. Делать можно многое; но, понимаете, приличие во всем! Еще Пушкин сказал: "Свет не карает заблуждений, но тайны требует для них!"{152} А Ефим Федорович сделался очень неосторожен... причину его ссоры со мной, конечно, все очень скоро отгадали, и это бросило на него сильную тень... Потом... только опять умоляю, чтобы все это осталось между нами!.. Он живет теперь в Петергофе на одной даче с madame Меровой; их постоянно видят вместе на пароходе и на железной дороге; они катаются, гуляют вдвоем, а в Петергофе, как нарочно, нынешнее лето очень много поселилось сенаторов, членов государственного совета... все они знакомы с Ефимом Федоровичем и, встречая его с этой авантюристкой, удивляются, шокируются!.. Жена моя, которая тоже живет в Петергофе, просто в отчаянии и не знает, принимать ли ей Ефима Федоровича, или нет, когда он приедет к ней. - Фу ты, боже мой, какая строгость! - воскликнул Бегушев. - Мало у вас этого в Петербурге! - Без сомнения!.. Но Ефиму Федоровичу не следовало бы это делать; к нему как-то это нейдет! Жена моя, понимаете, никак не может помириться с этой мыслью и прямо мне пишет, что она ото всех людей ожидала подобного рода жизни, но не от Тюменева. - Мало ли чего женщины ожидают и не ожидают от мужчин!.. - заметил не без намека Бегушев. - Разумеется!.. Особенно жена моя, которая чересчур уж prude!..* - подхватил генерал и потом, после короткого молчания, присовокупил: - А что, мы не выпьем ли с вами бутылку шампанского? Я - русский человек, не могу без шампанского! ______________ * строга!.. (франц.). Бегушев не отказался. - Шампанского! - приказал генерал гарсону. - Frappe a la glace?* - спросил тот. ______________ * Замороженного во льду? (франц.). - Un tout petit peu!* - отвечал генерал. ______________ * Чуть-чуть! (франц.). Шампанское подали, которое оказалось не frappe a la glace и очень плоховатого качества; но как бы то ни было, выпив его стакана два, генерал решительно пришел в умиленное состояние. - Какие иногда странные мысли приходят в голову человека! Мне вот, сидя в этом маленьком кабачке, припомнилось, как мы с вами, cousin, служили на Кавказе и стаивали на бивуаках... Для вас, конечно, это было очень тяжелое время! - Напротив, я никогда не был так счастлив, как тогда! - возразил Бегушев. - И это возможно!.. Очень возможно!.. - согласился генерал. - Одна молодость сама по себе - и то уже счастье!.. Я после вас долго оставался на Кавказе, и вы оставили там по себе очень хорошую память; главное, как об храбром офицере! - Что за особенно храбрый я был! - возразил Бегушев скромно. - Очень храбрый!.. Товарищи и начальники ваши тогда искренно сожалели, что вы оставили военную службу, для которой положительно были рождены; даже покойный государь Николай Павлович, - эти слова генерал начал опять говорить потише, - который, надо говорить правду, не любил вас, но нашему полковому командиру, который приходился мне и вам дядей, говорил несколько раз: "Какой бы из этого лентяя Бегушева (извините за выражение!) вышел боевой генерал!.." Потому что действительно, когда вы на вашем десятитысячном коне ехали впереди вашего эскадрона, которым вы, заметьте, командовали в чине корнета, что было тогда очень редко, то мне одна из grandes dames... не Наталья Сергеевна, нет, другая... говорила, что вы ей напоминаете рыцаря средневекового! Бегушев при этом поднялся. - Куда же вы?.. Подождите Янсутского, все бы вместе день и провели, - останавливал его генерал. - Нет, я имею дело! - сказал ему решительно Бегушев, главным образом спешивший оставить ресторан, чтобы не встретиться с Янсутским. - Еще одно слово, cher cousin! - воскликнул генерал. - Напишите, пожалуйста, если можно, завтра же Тюменеву, что я ни в чем перед ним не виноват, что я не знал даже ничего, отказывая графу Хвостикову. Генерал главным образом боялся Тюменева по службе! - Хорошо, напишу, - отвечал ему с улыбкой Бегушев и, расплатившись за завтрак, ушел. Генерал дожидался Янсутского часов до трех, наконец тот явился - тоже в штатском платье, с окончательно пожелтелой, перекошенной и как бы оглоданной рожей. - Где вы были это? - спросил его генерал. - В разных местах!.. - отвечал Янсутский. - Дюжину устриц!.. - прибавил он гарсону. - Как можно в мае месяце есть устрицы! - остановил его генерал. - Отчего не есть? - спросил Янсутский. - Устрицы в мае любят, а у них четыре сердца, и вообразите, какие они должны быть исхудалые, - разъяснил генерал. - В таком случае я ничего не хочу... Дайте мне кофе и коньяку! - сказал Янсутский гарсону. Тот подал ему требуемое. Янсутский, прилив значительное количество коньяку в кофе, начал прихлебывать его: видимо, что он чем-то был очень встревожен и расстроен. - Я завтра уезжаю в Петербург, - объявил он генералу. - Зачем? - спросил тот с удивлением и некоторым сожалением. - Вызывают по делу Хмурина, - отвечал Янсутский с окончательно перекошенным ртом. - Хмурина?.. - повторил генерал еще с большим удивлением. - В качестве свидетеля, не больше! - поспешил сказать Янсутский; но втайне он думал, что не в качестве свидетеля, а ожидал чего-нибудь похуже. - Это в одной только России могут так распоряжаться... вдруг вызывают человека через посольство, чтобы непременно приехал... Спроси бумагой, если что нужно, - я им отвечу, а они меня отрывают от всех моих дел, когда у меня здесь, в Париже, и заказов пропасть по моим делам, и многое другое! - Но что ж было общего между вами и Хмуриным? - спросил генерал. - Между нами, крупными деятелями, всегда очень много общего! Офонькина вон тоже тянут, того даже из Египта, с его виллы, где он проживал. - Это жида этого Офонькина? - сказал презрительно генерал. - Положим, он жид, но он человек очень богатый и чрезвычайно честный!.. - возразил Янсутский. - Не чета этому подлецу Хмурину. - Прежде, когда Янсутский обделывал дела с Хмуриным, то всегда того хвалил больше, чем Офонькина, а теперь, начав с Офонькиным оперировать, превозносил его до небес! - Так наша поездка в Елисейские поля, может быть, не состоится? - произнес генерал невеселым голосом. - Отчего же не состоится?.. Нисколько!.. - воскликнул повеселевшим голосом Янсутский; он в это время выпил еще чашку кофе с коньяком. - Я, что касается до удовольствий, особенно парижских, перед смертной казнью готов идти на них. - В таком случае жаль, что я Бегушева не пригласил на нашу прогулку, - продолжал генерал. - Он сейчас здесь со мной завтракал!.. - С Бегушевым, - слуга покорный! - я никуда не поеду! - Но что такое у вас с ним? - спросил генерал с любопытством. - Он как-то этак... да и вы тоже!.. - Решительно ничего!.. Просто не любим друг друга, взаимные антипатии! - сказал Янсутский, начавший окончательно ненавидеть Бегушева потому, что Домна Осиповна, после разрыва с последним, в порыве досады на него, рассказала Янсутскому, как Бегушев бранил ее за обед у него и как даже бранил самого Янсутского! - Между прочим, Бегушев мне сказал, что он знал madame Мерову? - продолжал расспрашивать генерал. Он очень любил разговаривать о молоденьких и хорошеньких женщинах, чего дома ему решительно не позволялось делать. - Как ему не знать... она близкая приятельница его бывшей приятельницы. - Это