ну. Он сначала было растопырил руки. - Нет, сударыня, извините, не могу этого... - Очень можете, - перебила его Домна Осиповна, - вы человек пожилой, почтенный и непременно должны сидеть на диване. Хмурин затем поклонился еще раз ей, сел и принял такую позу, которой явно показал, что он нисколько не стесняется и совершенно привык сидеть перед дамами, перед всякими статс-секретарями и даже руководствовать всей беседой. - Сейчас я читал в газетах, - начал он совершенно развязно и свободно, между тем как друг его Офонькин делал над собой страшное усилие, чтобы занять все кресло, а не сидеть на краешке его, - читал в газетах, - продолжал Хмурин, - что, положим, там жена убила мужа и затем сама призналась в том, суд ее оправдал, а публика еще денег ей дала за то. Бывали ведь такие случаи, по старинной это выходит поговорке русской: "Милость на суде хвалится" - прекрасно-с, отлично!.. Читаю я далее-с: один там из моих подрядчиков, мужичонко глупый, выругал, что ли, повариху свою, которая про артель ему стряпала и говядины у него украла, не всю сварила, - повариха в обиду вошла и к мировому его, и господин мировой судья приговаривает мужика на десять дней в тюрьму. Значит, убивать можно, потому что еще денег за это дают, а побранить нельзя - наказывают; странно что-то! - Это потому, - начал ему возражать Янсутский, - что поводом к убийству могут быть самые благородные побуждения; но мужчине оскорбить женщину - это подло и низко. В этом случае строгие наказания только и могут смягчать и цивилизовать нравы! Хмурин склонил голову, чтобы внимательнее выслушать и лучше понять, что говорил Янсутский. - Только это-с? - спросил он его каким-то плутовато-насмешливым голосом. - Конечно! - подтвердил Янсутский. - Даже в наших предприятиях - вы, конечно, хорошо это знаете - ни подрядчики, ни мы сами в настоящее время не станем так строго обращаться с подчиненными, как это бывало прежде. - Это отчего-с? Я нынче так же строго держу... еще строже даже!.. - возразил Хмурин. - Поэтому вы рискуете быть наказанным, - заметил ему Янсутский. - Да хоть бы двадцать раз меня наказывали!.. В нашем деле без строгости нельзя-с! - Что ж, вы и терпели наказание? - спросил Хмурина Тюменев. - Никак нет-с! - отвечал тот с усмешкой. - И терпеть даже никогда не буду, потому я богат... Ну, когда тоже очень этак не остережешься, призовешь после этого "пострадавшее лицо", как нынче их, окаянных, именуют, сунешь ему в зубы рублей тридцать - он же тебе в ноги поклонится. - Ну, не всякий вам поклонится, извините! - возразил ему опять Янсутский. - Не всякий? - повторил насмешливо Хмурин. - Я даже... не для огласки это будь молвлено... генерала было одного "оскорбил действием", - прибавил он, видимо, зная все юридические термины из новой судебной практики и сильно их не любя. - Генерала? - спросил не без удивления Тюменев. - Точно так-с! - ответил Хмурин. - Кирпичу я ему поручил для меня купить, тысяч на сто, а он тут и сплутовал сильно; я этого не стерпел, соскочил с пролеток, да с плетью за ним... "Ну, думаю, пропал совсем!.." А выходит, что на другой день он сам же пришел ко мне: добрый, значит, этакой уж человек, и до сей поры мы приятели!.. Говоря это, Хмурин все почему-то старался смотреть в окно, а граф Хвостиков тоже как-то глядел в совершенно противоположную сторону, и сильно можно было подозревать, что вряд ли эта история была не с ним. - Сильвестр Кузьмич любит и выдумывать на себя, - отозвался вдруг Офонькин на своем бердичевском наречии. - Пошто ж мне выдумывать?.. Не выдумываю!.. - отвечал ему как бы совершенно равнодушным тоном Хмурин. - А говорю только к тому, что я суда мирового не боюсь. - Прекрасно-с, но в этом случае вы вините общество, а не суд, - начал снова с ним препираться Янсутский. - В давешнем же споре нашем вы смешали два совершенно разные суда: один суд присяжных, которые считают себя вправе судить по совести и оправдывать, а в другом судит единичное лицо - судья. - Позвольте-с! Позвольте! - перебил его Хмурин, как-то отстраняя даже рукою его доказательства. - Господину мировому судье закон тоже позволяет судить по совести - раз!.. Второе - коли убийцу какого-нибудь или вора судят присяжные, суди и драчуна присяжные: суд для всех должен быть одинакий! - Я не нахожу существенной разницы в обоих этих судах, - вмешался в разговор Тюменев, - как тут, так и там судят лица, выбранные обществом. Хмурин на это засмеялся. - Ах, ваше превосходительство! - воскликнул он. - Изволите вы жить в Питере: видно, это оченно высоко и далеко, и ничего вы не знаете, как на Руси дела делаются: разве одинако выбираются люди на места, на которых жалованья платят, или на места, где одна только страда и труд! На безденежное место тоже больше стараются упрятать человека маленького, смирного, не горлопана; ну, а где деньгами пахнет, так там, извините, каждый ладит или сам сесть, а коли сам сесть не хочет, так посадит друга и приятеля, - а не то, чтобы думали: каков есть внутри себя человек. Вы мне про эти дела и выборы наши лучше не говорите - вот они где у меня, в сердце моем сидят и кровь мою сосут!.. И Хмурин при этом указал на себя в грудь. - Так надо сказать-с, - продолжал он, явно разгорячившись, - тут кругом всего этого стена каменная построена: кто попал за нее и узнал тамошние порядки - ну и сиди, благоденствуй; сору только из избы не выноси да гляди на все сквозь пальцы; а уж свежего человека не пустят туда. Вот теперь про себя мне сказать: уроженец я какой бы то ни было там губернии; у меня нет ни роду, ни племени; человек я богатый, хотел бы, может, для своей родины невесть сколько добра сделать, но мне не позволят того! - Как не позволят? - спросил Тюменев с удивлением. - Не позволят-с! - продолжал Хмурин. - Потребуют - то прежде устрой, другое, где лапу запускать удобнее; а я - согрешил, грешный, - смолоду не привык по чужой дудке плясать, так и не делаю ничего!.. Словом, стена каменная кругом всего поставлена, а кто ее разобьет?.. Разве гром небесный! - Сердится все за то, что его в головы не выбирают! - шепнул граф Хвостиков Офонькину. - Да, - согласился тот, кинув на графа лукавый взгляд. - И во всем этом нашем кругозоре, - развивал далее свою мысль Хмурин, - выходит, что немец - плут, купец - дурак али, правильнее сказать, прикидывается дураком, потому что ему около своих делов ходить выгоднее, а барин - бахвал или тоже плут! - Отличное определение сословных элементов! - воскликнул при этом Бегушев, все время сидевший потупя голову и довольно внимательно прислушивавшийся к словам Хмурина. - Верно-с определено! - подтвердил тот с своей стороны. - Хоть теперь тоже это дело (называть я его не буду, сами вы догадаетесь - какое): пишут они бумагу, по-ихнему очень умную, а по-нашему - очень глупую; шлют туда и заверяют потом, что там оскорбились, огорчились; а все это вздор - рассмеялись только... видят, что, - сказать это так, по-мужицки, - лезут парни к ставцу, когда их не звали к тому. - Это совершенно справедливо! - подхватил Тюменев. - Да как же, помилуйте? Я у вас же, у вашего превосходительства был вскоре после того. Вы меня спрашиваете: "Что это такое?", я говорю: "Публике маненечко хочет показать себя, авось, другой сдуру подумает: "Ах, моська, знать, сильна, коль лает на слона!" - как писал господин Крылов. - Ну нет-с, я с этим решительно не согласен! - начал было Янсутский; но в это время к нему подошел лакей и доложил, что стерляжья уха разлита и подана. Янсутский даже побледнел при этом. - А что же свечи не засвечены? - спросил он почти с бешенством. - Сейчас засвечу-с! - отвечал лакей, показывая ему имевшуюся у него в руках спичку. - Прежде это надобно было сделать! - говорил Янсутский, выходя с лакеем в залу, где, выхватив у него спичку, зажег ее и приложил к серной нитке, проведенной через все свечи; такой способ зажжения Янсутский придумал для произведения большого эффекта, - и действительно, когда все свечи почти разом зажглись, то дамы даже легонько вскрикнули, а Хмурин потупил голову и произнес: - Свет Христов просвещает всех! Но Бегушев при этом не мог удержаться и презрительно засмеялся. Янсутский между тем с довольным лицом возвратился в гостиную. - Отличная вещь изобретена - это мгновенное освещение! - сказал он. - Это ниткой особенной делается? - спросил его глубокомысленно Офонькин. - Ниткой! Однако прошу покорно вести поскорее дам к столу; иначе простынет уха! - говорил Янсутский. Тюменев сейчас же подал руку m-me Меровой; его уже предуведомил Бегушев, в каких она находится отношениях с Янсутским, и, может быть, вследствие того на нее Тюменев довольно смело и весьма нежно взглядывал; но она, напротив, больше продолжала вскидывать весьма коротенькие взгляды на Бегушева. Граф Хвостиков хотел было вести Домну Осиповну, но она отстранила его и отнеслась к Хмурину. - А я с вами пойду, вы позволите мне это? - сказала она ему. - Если вам угодно! - проговорил тот, складывая руку свою кренделем. - А я ведь, признаться, и не хаживал с дамами к столу. - Ну, полноте, пожалуйста, не притворяйтесь, - возразила Домна Осиповна, засовывая свою руку в его руку. - Право, не хаживал, - повторил лукаво Хмурин. Глава VIII За обедом уселись следующим образом: m-me Мерова на месте хозяйки, по правую руку ее Тюменев, а по левую Бегушев. Домна Осиповна села рядом с Хмуриным, а граф Хвостиков с Офонькиным. Сам Янсутский почти не садился и был в отчаянии, когда действительно уха оказалась несколько остывшею. Он каждого из гостей своих, глядя ему в рот, спрашивал: - Холодна?.. Холодна? - Напротив, уха как следует подана, - успокоил его, наконец, Тюменев. - Вина теперь, господа, не угодно ли? - воскликнул вслед за тем Янсутский, показывая на бутылки с золотыми ярлыками. - Это мадера мальвуази. Для ухи ничего не может быть лучше... правда? - спросил он всех. Все согласились, что правда. - Вино-с это историю имеет!.. - произнес Янсутский, обращаясь более к Тюменеву. - Оно еще существовало, когда англичане брали Гибралтар. Как вы находите его? - заключил он, относясь уже к Бегушеву. - Мадера недурна, - отвечал тот совершенно равнодушно. - Очень хороша! - отозвался с своей стороны Офонькин. - Она цельная и к цели прямо ведущая, - сострил граф Хвостиков. - Отчего ж вы не угощаете вашего кавалера? - спросил Янсутский, подходя к Домне Осиповне и указывая ей на Хмурина. - Ах, позвольте, я вам налью, - проговорила та, поспешно беря со стола бутылку и наливая из нее огромную рюмку для Хмурина. Тот поблагодарил ее улыбкою. Бегушев при этом внимательно посмотрел на Домну Осиповну. За ухой следовала говядина. Янсутский и тут начал приставать к своим гостям: - Хороша? Хороша? - Да, хороша!.. Полно юлить тебе! - сказал ему, наконец, Хмурин. - Нельзя, братец, в рассейских отелях того и гляди, что подадут страшную мерзость, - возразил Янсутский. - Никогда не подадут, если деньги заплатишь хорошие, - заметил Хмурин и снова принужден был поклониться Домне Осиповне, потому что она опять подлила ему вина, которое Хмурин выпив пришел в заметно приятное настроение духа. - А у меня еще просьба к вам, Сильвестр Кузьмич, - начала Домна Осиповна, усмехаясь несколько. Хмурин при этом склонил к ней несколько голову свою. - Видите что... Последнее время я все состояние перевела на деньги и теперь должна на них жить... - Что ж, это дело хорошее! - подхватил Хмурин. - На деньги еще жить можно; вот без денег - так точно, что затруднительно, как примерно теперь графу Хвостикову, - шепнул он, кивнув головой на сего последнего. - Колький год тоже, сердешный, он мается этим. - Но женщине и с деньгами затруднительно, - возразила Домна Осиповна. - Капитал, разумеется, прожить легко; но надобно стараться жить процентами. - Это так-с, совершенно справедливо, - согласился Хмурин. - Вина этого, конечно, вы выпьете! - переменила вдруг разговор Домна Осиповна, беря из рук Янсутского красное вино, по бутылке которого он раздавал каждому из гостей своих, пояснив, что это вино из садов герцога Бургундского. Хмурин выпил налитый ему Домной Осиповной стакан и придал такое выражение своему лицу, которым показал, что он ее слушает. - И я бы, вот видите, - продолжала она, - желала акций ваших приобресть по номинальной цене - тысяч на восемьдесят. Голос ее при последних словах слегка дрогнул. - По номинальной цене-с? - переспросил Хмурин. - Да! - отвечала ему робко Домна Осиповна. - Но их нет по номинальной цене, - сказал было Хмурин. - Нет на бирже, но у вас они есть, - пояснила Домна Осиповна. - У меня-то есть, - произнес протяжно Хмурин, - но мне их продавать по такой цене словно бы маненечко в убыток будет! - Что вам?.. Что значит этот убыток - все равно что ничего! - Ну, как-с ничего! Все деньги тоже, - продолжал Хмурин. - Какие это для вас деньги? Вы сравните свое состояние и мое: у меня восемьдесят тысяч, а вы миллионер, я нищая против вас; кроме того, я женщина одинокая, у меня никого нет - ни помощников, ни советников. - А супруг ваш где же? - перебил ее Хмурин. - Я с мужем не живу; мы врозь с ним. Хмурин выпучил глаза от удивления. - Скажите, не слыхал я этого! - Более уже года, - продолжала Домна Осиповна. - Но что же за причина тому? - спросил Хмурин. Домна Осиповна грустно усмехнулась. - Не сошлись характерами, как говорят... Кутил он очень и других женщин любил, - проговорила она и вздохнула. - Поди ты, какое дело! - произнес как бы с участием Хмурин. - Значит, ради сиротчества вашего надобно вам сделать уступочку эту! - присовокупил он, усмехаясь. - Ради сиротчества моего мне уступите, - повторила Домна Осиповна тоже с улыбкою. Хмурин еще раз усмехнулся. - Только дело такое, сударыня, по номинальной цене я не могу вам продать, прямо выходит двадцать тысяч убытку; значит, разобьемте грех пополам: вы мне накиньте десяточек тысяч, и я вам уступлю десяток. - Ни за что, ни за что! - полувоскликнула Домна Осиповна. - Я так решилась, чтобы непременно по номинальной цене! - Что ж решились? - возразил опять усмехаясь и с некоторым даже удивлением Хмурин. - Мало ли на что человек решится, что ему выгодно. - Нет, кроме того, серьезно, меня обстоятельства вынуждают к тому. Ваши бумаги сколько дают дивиденту? - Прошлый год дали по пятнадцати рублей на акцию. - Поэтому я всего буду получать двенадцать тысяч, а мне из них по крайней мере тысяч семь надобно отправить к мужу в Петербург... - Разве у него своего ничего уж нет? - спросил Хмурин. - Ни рубля!.. Ну, пожалуйста, добрый, почтенный Сильвестр Кузьмич, продайте! - упрашивала Домна Осиповна. - Да дайте, по крайней мере, за восемьдесят-то - восемьдесят пять, - отвечал ей тот, продолжая усмехаться. - Но у меня и денег таких нет - понимаете? - Это что же, рассчитаем: не хитро. - Нет, пожалуйста, умоляю вас, - перебила Хмурина Домна Осиповна. Тот покачал головой. - Делать нечего-с! - сказал он не совсем, кажется, довольным голосом. - Приезжайте завтра в контору. - Можно? - спросила с нескрываемым восторгом Домна Осиповна. - Приезжайте-с, - повторил еще раз Хмурин. - Merci! Я за это пью здоровье ваше! - продолжала Домна Осиповна и, чокнувшись с Хмуриным, выпила все до дна. В продолжение всего этого разговора Бегушев глаз не спускал с Домны Осиповны. Он понять не мог, о чем она могла вести такую одушевленную и длинную беседу с этим жирным боровом. Вскоре подали блюдо, наглухо закрытое салфеткой. Янсутский сейчас же при этом встал с своего места. - Это трюфели a la serviette*, - сказал он, подходя к Бегушеву, с которого лакей начал обносить блюдо. ______________ * в салфетке (франц.). Бегушев на это кивнул головой. - Благодарю вас, я трюфели ем только как приправу, - проговорил он. - Но в этом виде они в тысячу раз сильнее действуют... Понимаете?.. - воскликнул Янсутский. Бегушев и на это отрицательно покачал головой. Янсутский наклонился и шепнул ему на ухо: - Насчет любви они очень помогают!.. Пожалуйста, возьмите! - Нет-с, я решительно не могу их в этом виде есть! - сказал Бегушев. Янсутский, делать нечего, перешел к Тюменеву. - Надеюсь, ваше превосходительство, что вы по крайней мере скушаете, - проговорил он. - Насчет любви они помогают! - присовокупил он и тому на ухо. - Будто? - произнес Тюменев. - Отлично помогают! - повторил Янсутский. Тюменев взял две-три штучки. - Et vous, madame?* - обратился он к Меровой. ______________ * А вы, сударыня? (франц.). - Елизавете Николаевне мы сейчас положим, - подхватил Янсутский и положил ей несколько трюфелей на тарелку. - Но я не хочу столько, куда же мне?.. - воскликнула та. - Извольте все скушать! - почти приказал ей Янсутский. - Трюфели, говорит господин Янсутский, возбуждают желание любви, - сказал m-me Меровой Тюменев, устремляя на нее масленый взгляд. - Каким же это образом? - спросила она равнодушно. - То есть - вероятно действуют на нашу кровь, на наше воображение, - старался ей растолковать Тюменев. - А, вот что! - произнесла Мерова. - Что ж вы так мало скушали?.. Стало быть, вы не желаете исполниться желанием любви? - приставал к ней Тюменев. - Нисколько! - отвечала Мерова. - Почему же?.. Может быть потому, что сердце ваше и без того полно этой любовью? - Может быть! - проговорила Мерова. - Интересно знать, кто этот счастливец, поселивший в вас это чувство? - спросил Тюменев, хотя очень хорошо знал, кто этот был счастливец. - Ах, этот счастливец далеко теперь, - сказала с притворным вздохом m-me Мерова. - Где ж именно? - полюбопытствовал Тюменев. - Да на том свете или в Японии. Что дальше? - Тот свет, полагаю, дальше. - Ну, так он на том свете. - Трюфели-c! Трюфели! - говорил в это время Янсутский, идя за лакеем, подававшим это блюдо Хмурину. - Отворачивайте, батюшка! Идите с богом!.. Стану я эти поганки есть!.. - отозвался гость. Янсутский обратился к Офонькину. - Voulez vous?* - сказал он. ______________ * Хотите? (франц.). - Oui*, - отвечал тот тоже по-французски. ______________ * Да (франц.). - А вам, конечно, все остальное? - спросил Янсутский графа Хвостикова. - Но не отсталое, заметь!.. - сострил, по обыкновению, граф Хвостиков. Лакей поставил перед ним все блюдо. Граф принялся с жадностью есть. Он, собственно, и научил заказать это блюдо Янсутского, который сколько ни презирал Хвостикова, но в гастрономический его вкус и сведения верил. Домна Осиповна между тем все продолжала любезничать с Хмуриным, и у них шел даже довольно задушевный разговор. - Я супруга вашего еще в рубашечке знал... У дедушки своего сибиряка он воспитывался, - говорил Хмурин. - А вы и дедушку, значит, знаете? - спросила довольно стремительно Домна Осиповна. - Господи, приятели исстари... старик знатный... самодуроват только больно! - Это есть немножко! - подхватила Домна Осиповна. - Какое немножко!.. В Сибири-то живет - привык, словно медведь в лесу, по пословице: "Гнет дуги - не парит, сломает - не тужит..." Вашему, должно быть, супругу от него все наследство пойдет? - спросил Хмурин. - Вероятно ему, он самый ближайший наследник его... Впрочем, ему и этого состояния ненадолго хватит. - Чтой-то этакой-то уймы... Вам уж надобно его попридержать! - Как же я могу попридержать его, когда я не живу с ним, - возразила с грустною улыбкою Домна Осиповна. - Сойдетесь! Мало ли люди сходятся и расходятся. Вы, как я имею честь вас видеть, дама умная этакая, расчетливая, вам грех даже против старика будет; он наживал-наживал, а тут все прахом пройдет. - Ничего я теперь не могу сделать! - сказала Домна Осиповна решительным тоном. - И что же, дедушка теперь знает, что вы в разводе? - Не думаю! По крайней мере я к нему не писала, а муж... не знаю. - Тот не напишет, побоится; а то бы старик давно его к себе призвал и палкой отдул. В это время обед кончился. Лакеи подали кофе и на столе оставили только ликеры и вина. - Mesdames! - воскликнул Янсутский. - Угодно вам, как делают это английские дамы, удалиться в другую комнату или остаться с нами? - Я желаю остаться здесь! - отозвалась первая Домна Осиповна. - Вы остаетесь, ma chere? - спросила она Мерову. - Мне все равно! - отвечала та. Янсутский затем принялся неотступно угощать своих гостей ликерами и вином. Сам он, по случаю хлопот своих и беспокойства, ничего почти не ел, но только пил, и поэтому заметно охмелел; в этом виде он был еще отвратительнее и все лез к Тюменеву и подлизывался к нему. - Очень вам благодарен, ваше превосходительство, за ваше посещение, - говорил он, беря стул и садясь между ним и Меровой. Тюменев молча ему на это поклонился. - Я, знаете... вот и она вам скажет... - продолжал Янсутский, указывая на Мерову, - черт знает, сколько бы там ни было дела, но люблю повеселиться; между всеми нами, то есть людьми одного дела, кто этакой хорошенький обедец затеет и даст?.. - Я! Кто любим и владеет хорошенькой женщиной?.. - Я! По-моему, скупость есть величайшая глупость! Жизнь дана человеку, чтобы он пользовался ею, а не деньги наживал. - Правду это говорит он про себя? - спросил Тюменев Мерову с несколько ядовитой улыбкой. - Нет, неправду: прескупой, напротив! - отвечала та. - Ну, где же скупой? - возразил, немного покраснев, Янсутский. - Конечно, скупой! - повторила Мерова. - Вовсе не скупой!.. Вон Офонькин действительно скуп: вообразите, ваше превосходительство, ему раз в Петербурге, для небольших этих чиновничков, но людей весьма ему нужных, надо было дать обедец, и он их в летний, жаркий день позвал, - как вы думаете, куда?.. К Палкину в трактир, рядом с кухней почти, и сверх того еще накормил гнилой соленой рыбой в ботвинье; с теми со всеми после того сделалась холера... Они, разумеется, рассердились на него и напакостили ему в деле. По-моему, это мало что свинство, но это даже не расчет коммерческий: сделай он обед у Дюссо, пусть он ему стоит полторы - две тысячи, но устрой самое дело, которое, может быть, впоследствии будет приносить ему сотни тысяч. - Каким же образом маленькие чиновники могут повредить или устроить какое бы ни было дело? - спросил Тюменев, по-видимому несколько обидевшись на такой рассказ. - Ге!.. Маленькие чиновники!.. Маленькие чиновники - дело великое! - воскликнул Янсутский (будь он в более нормальном состоянии, то, конечно, не стал бы так откровенничать перед Тюменевым). - Маленькие чиновники и обеды управляют всей Россией!.. - Может быть, вы и меня угощаете обедом, чтобы подкупить на что-нибудь? - заметил ядовито Тюменев. - О, ваше превосходительство, мог ли бы я когда-нибудь вообразить себе это! - произнес Янсутский, даже испугавшись такого предположения Тюменева. - И не советую вам, - продолжал тот, - потому что пообедать - я пообедаю, но буду еще строже после того. - О, совершенно верю! - продолжал восклицать Янсутский. - А я вот пойду позубоскалю немного над Офонькиным, - проговорил он, сочтя за лучшее перевести разговор на другой предмет, и затем, подойдя к Офонькину и садясь около него, отнесся к тому: - Василий Иванович, когда же вы дадите нам обед? - Чего-с? - отозвался тот, как бы не поняв даже того, о чем его спрашивали. Его очень заговорил граф Хвостиков, который с самого начала обеда вцепился в него и все толковал ему выгоду предприятия, на которое он не мог поймать Янсутского. Сын Израиля делал страшное усилие над своим мозгом, чтобы понять, где тут выгода, и ничего, однако, не мог уразуметь из слов графа. - Когда ж вы нам обед дадите? - крикнул ему на ухо во все горло Янсутский. - Не дам никогда! - крикнул и с своей стороны громко Офонькин и немедля же повернулся слушать графа Хвостикова. - Господин Офонькин разговора даже об этом не любит, - заметил Тюменев. - О, у меня есть его тысяча рублей! - произнес Янсутский. - Послезавтра же затеваю обед от его имени и издерживаю всю эту тысячу. - А я все-таки ее с вас взыщу, - возразил ему, смеясь, Офонькин. - Как же вы ее взыщете, когда у вас никакого документа на нее нет? - А это будет неблагородно с вашей стороны, - сказал, по-прежнему смеясь, Офонькин. - Неблагородно, но вкусно!.. Не правда ли, граф? - отнесся Янсутский к Хвостикову, который на этот раз и сострить ничего не мог, до того был занят разговором о своем предприятии. Домна Осиповна обратила, наконец, внимание на то, что Бегушев мало что все молчал, сидел насупившись, но у него даже какое-то страдание было написано на лице. Она встала и подошла к нему. - Отчего вы сегодня такой сердитый и недовольный? - спросила она его ласково. - Не всем же быть таким счастливым и довольным, как вы, - отвечал он ей. Домна Осиповна посмотрела при этом на него довольно пристально. - Но и печалиться, кажется, особенно нечему, - проговорила она. В ответ на это Бегушев ничего ей не сказал и, встав, обратился к Тюменеву. - Ты хочешь ехать со мной? - спросил он его. - Да, мне пора!.. - отвечал тот, вставая. Домна Осиповна при такой выходке Бегушева изменилась несколько в лице. - А как же я-то? - спросила она его. - Вы, вероятно, долго еще здесь пробудете, но мне вас дожидаться некогда; а экипаж я за вами пришлю, - проговорил Бегушев скороговоркой, ища свою шляпу. Домна Осиповна видела, что он взбешен на нее до последней степени, но за что именно, она понять не могла. Неужели он приревновал ее к Хмурину?.. Это было бы просто глупо с его стороны... Она, конечно, могла настоять, чтобы Бегушев взял ее с собою, и дорогою сейчас же бы его успокоила; но для Домны Осиповны, по ее характеру, дела были прежде всего, а она находила нужным заставить Хмурина повторить еще раз свое обещание дать ей акций по номинальной цене, и потому, как кошки ни скребли у ней на сердце, она выдержала себя и ни слова больше не сказала Бегушеву. Янсутский, услыхав о намерении двух своих гостей уехать, принялся их останавливать. - Будет, будет уж, достаточно вы подкупили нас вашим обедом, - подтрунивал над ним Тюменев. Янсутский окончательно струсил. - Ваше превосходительство, неужели вы могли подумать? - говорил он, прижимая руку к сердцу. Тюменев начал раскланиваться с m-me Меровой и при этом явно сделал чувствительные глаза. - Вы, если я не ошибаюсь, постоянная жительница Москвы? - говорил он, крепко-крепко пожимая ей руку. - Нет, вовсе... конечно, когда мои знакомые... то есть, пока живет здесь папа мой... - отвечала m-me Мерова, совершенно смутившись и при этом чуть не проговорившись: "Пока Янсутский здесь живет"... - Летом, впрочем, я, вероятно, буду жить в Петергофе... - Надеюсь, что вы тогда дадите мне знать о себе, - продолжал Тюменев, все еще не выпуская ее руки. - Непременно, непременно! - отвечала m-me Мерова; ей, кажется, был немножко смешон этот старикашка. Домне Осиповне Тюменев поклонился довольно сухо; в действительности он нашел ее гораздо хуже, чем она была на портрете; в своем зеленом платье она просто показалась ему какой-то птицей расписной. Домна Осиповна, в свою очередь, тоже едва пошевелила головой. Сановник петербургский очень ей не понравился своим важничаньем. Бегушев ушел за Тюменевым, едва поклонившись остальному обществу. Янсутский проводил их до самых сеней отеля и, возвратившись, расстегнул свой мундир и проговорил довольным голосом: - Черт с ними!.. Очень рад, что убрались! Сейчас тапер явится: попоем, потанцуем? Дам только мало! А что если бы пригласить ваших знакомых: Эмму и Терезию? - присовокупил он, взглянув вопросительно на Хмурина и Офонькина. Хмурин только усмехнулся и потряс головой, но Офонькин заметно этому обрадовался. - О да, это весело бы было! - сказал он. - Но как это дамам нашим понравится? - спросил негромко граф Хвостиков. - Ничего, я думаю! - отвечал Янсутский. - Елизавета Николаевна, - обратился он к Меровой, - вы не оскорбитесь, если мы пригласим сюда двух француженок - немножко авантюристок? - Что ж, я сама авантюристка! - отвечала та наивно. - А вы, Домна Осиповна? - обратился Янсутский к Олуховой. - Ах, пожалуйста, я совершенно без всяких предрассудков. - Граф, сходите, - сказал Янсутский Хвостикову. Тот при этом все-таки сделал маленькую гримасу, но пошел, и вслед за тем, через весьма короткое время, раздались хохот и крик француженок. - Hop!* - воскликнула одна из них, вскакивая в комнату, а затем присела и раскланялась, как приседают и раскланиваются обыкновенно в цирках, и при этом проговорила: - Bonsoir, mesdames et messieurs!** ______________ * Гоп! (франц.). ** Добрый вечер, дамы и господа! (франц.). - Hop! - повторила за ней и другая, тоже вскакивая и тоже раскланиваясь по образцу товарки. - Guten Abend, meine Herren und meine Damen!* - произнесла, входя скромно, третья. Она была немка, и граф захватил ее для каких-то ему одному известных целей. ______________ * Добрый вечер, господа и дамы! (немец.). - Прежде всего вина! - воскликнул Янсутский и вкатил сразу каждой из вновь прибывших дам стакана по три шампанского. - Nous allons danser!* - воскликнули радостно француженки, увидя входящего и садящегося за рояль тапера. ______________ * Будем танцевать! (франц.). - Danser!* - повторил за ними и Янсутский. ______________ * Танцевать! (франц.). - А я с вами; вы от меня не спасетесь, - говорила Домна Осиповна, подходя и подавая руку Хмурину. - Ходить, сударыня, могу, а танцевать не умею, - отвечал тот. Мерову взял Офонькин, немку - граф Хвостиков, а Эмму-француженку - Янсутский. Танцы начались очень шумно. Оставшаяся свободною француженка Тереза принялась в углу танцевать одна, пожимая плечами и поднимая несколько свое платье. - Так я завтра же непременно заеду к вам за акциями, - говорила Домна Осиповна, водя своего кавалера за руку, так как он совершенно не знал кадрили. - Завтра же, сударыня, и приезжайте, - говорил он, выхаживая перед ней, как медведь. Домну Осиповну это очень развеселило, и она принялась танцевать с большим увлечением. После кадрили последовал бурный вальс. Домна Осиповна летала то с Янсутским, то с Офонькиным; наконец, раскрасневшаяся, распылавшаяся, с прическою совсем на стороне, она опустилась в кресло и начала грациозно отдыхать. В это время подали ей письмо. Она немножко с испугом развернула его и прочла. Ей писал Бегушев: "Посылаю вам экипаж; когда вы возвратитесь домой, то пришлите мне сказать или сами приезжайте ко мне: я желаю очень много и серьезно с вами поговорить". Домна Осиповна поняла, что надобно спешить тушить пожар. Она немедля собралась. - Куда же вы? - спросили все ее с удивлением. - Нужно-с! - отвечала она коротко и уехала. Мерова тоже вскоре после того начала проситься у Янсутского, чтобы он отпустил ее домой. Ей, наконец, стало гадко быть с оставшимися дамами. Янсутский, после нескольких возражений, разрешил ей уехать. - Вы, смотрите, недолго же здесь оставайтесь, а то вы, пожалуй, бог вас знает, чего не наделаете с этими вашими дамами, - говорила она Янсутскому, когда он провожал ее в передней. - Не останусь долго! - успокаивал он ее во всеуслышание, но, однако, еще нескоро приехал, и танцы с француженками продолжались часов до пяти утра, и при этом у всех трех дам кавалеры залили вином платья и, чтобы искупить свою вину, подарили каждой из них по двести рублей. Глава IX Бегушев принадлежал к тому все более и более начинающему у нас редеть типу людей, про которых, пожалуй, можно сказать, что это "люди не практические, люди слова, а не дела"; но при этом мы все-таки должны сознаться, что это люди очень умные, даровитые и - что дороже всего - люди в нравственном и умственном отношении независимые: Бегушев, конечно, тысячекратно промолчал и не высказал того, что думал; но зато ни разу не сказал, чего не чувствовал. Ни в единый момент своей жизни он не был рабом и безусловным поклонником чьей-либо чужой мысли, так как сам очень хорошо понимал, что умно и что неумно, что красиво и что безобразно, что временно, случайно и что вечно!.. Но да не подумает, впрочем, читатель, что я в Бегушеве хочу вывести "прекрасного" человека или, по крайней мере, лицо "поучительное"!.. Ни то, ни другое: он был только человек, совершенно непохожий на тех людей, посреди которых ему последнее время привелось жить, и кто из них лучше: он ли с своим несколько отвлеченным миросозерцанием, или окружающие его люди, полные практической, кипучей деятельности, - это я предоставляю судить вкусу каждого. По происхождению своему Бегушев был дворянин и из людей весьма достаточных. Воспитывался он сначала в дворянском институте, потом в Московском университете и, кончив курс первым кандидатом, поступил в военную службу, будучи твердо убежден, что эта служба у нас единственная хоть сколько-нибудь облагороженная в смысле товарищей, по крайней мере: память о декабристах тогда была очень еще жива в обществе! Но на первых же порах своей служебной деятельности Бегушев получил разочарование: прежде всего ему стало понятно, что он не родился для этих смотров и парадов, которых было очень много и на которых очень строго спрашивалось; потом это постоянное выдвиганье вперед и быстрые повышения разных господ Ремешкиных затрогивали и оскорбляли самолюбие Бегушева... Все это, наконец, до того отвратило его от службы, что он, перестав совершенно ею заниматься, сделался исключительно светским человеком и здесь, в благовонной "сфере бала", встретил некую Наталью Сергеевну - прелесть женского ума, сердца, красоты, - так что всякий, кто приближался к ней, делался или, по крайней мере, старался сделаться возвышенней, благородней и умнее. Время молодости Бегушева в России можно было бы в некоторой степени назвать временем какого-то боготворения женщин. Стихи: "К глазкам", "К губкам", "К кудрям женским", "Она", "К ней!" писались тысячами. Умные старики того времени приходили в недоумение и почти в негодование. "Помилуйте! - восклицали они. - Прежде Державин писал оду "Бог", "Послание к Фелице", описывал "Водопад", а нынешние поэты все описывают нам ножки и волосы своих знакомых дам!" Но как бы то ни было, Бегушев в этот период своей жизни был совершенно согласен с поэтами и женщин предпочитал всему на свете: в Наталью Сергеевну он безумно влюбился. Она ему ответила тем же. Взаимная страсть их очень скоро была замечена в обществе. Пожилой и очень важный генерал (муж Натальи Сергеевны) вызвал поручика на дуэль, и поручик его сильно ранил, за что разжалован был в солдаты и послан на Кавказ. Наталья Сергеевна бросила мужа-генерала и уехала на Кавказ за солдатом. Лет пять Бегушев был рядовым; наконец смиловались над ним: дали ему возможность отличиться и вслед за тем возвратили ему прежние чины. Бегушев сейчас же вышел в отставку и выхлопотал себе даже разрешение уехать за границу для излечения полученной им раны. Наталья Сергеевна опять последовала за ним. Сам старый муж ее хлопотал, чтобы ей дозволили это. Бегушев уехал в чужие края с большой ненавистью к России и с большой любовью к Европе и верою в нее. Там действительно приближалось довольно любопытное время. Бегушев с лихорадочным волнением был свидетелем парижской революции 48-го года; но он был слишком умен и наблюдателен, чтобы тут же не заметить, что она наполовину состояла не из истинных революционеров, а из статистов революции. Империя Наполеона и повсеместный разгром революционных попыток в Германии окончательно разбили его мечты. Вера в Европу и ее политический прогресс в нем сильно поколебалась!.. Бегушев почувствовал даже какое-то отвращение к политике и весь предался искусствам и наукам: он долго жил в Риме, ездил по германским университетским городам и проводил в них целые семестры; ученые, поэты, художники собирались в его салоне и, под благодушным влиянием Натальи Сергеевны, благодушествовали. За это время Бегушев очень многому научился и дообразовал себя, и вряд ли оно было не самое лучшее в его жизни; но счастья прочного нет: над Бегушевым разразился удар с той стороны, с которой он никак не ожидал. Наталья Сергеевна, глубоко скрывая от Бегушева, в душе сильно страдала от своего все-таки щекотливого положения, - тогда женщины еще не гордились подобными положениями! Деликатная натура ее, наконец, не выдержала: она заболела и, умирая, призналась Бегушеву в своих тайных муках. Можно судить, что сталось с ним: не говоря уже о потере дорогого ему существа, он вообразил себя убийцей этой женщины, и только благодаря своему сильному организму он не сошел с ума и через год физически совершенно поправился; но нравственно, видимо, был сильно потрясен: заниматься чем-нибудь он совершенно не мог, и для него началась какая-то бессмысленная скитальческая жизнь: беспрерывные переезды из города в город, чтобы хоть чем-нибудь себя занять и развлечь; каждодневное читанье газетной болтовни; химическим способом приготовленные обеды в отелях; плохие театры с их несмешными комедиями и смешными драмами, с их высокоценными операми, в которых постоянно появлялись то какая-нибудь дива-примадонна с инструментальным голосом, то необыкновенно складные станом тенора (последних, по большей части, женская половина публики года в три совсем порешала). Таким образом, в Европе для Бегушева ничего не оставалось привлекательного и заманчивого. Мысль, что там все мало-помалу превращается в мещанство, более и более в нем укоренялась. Всякий европейский человек ему казался лавочником, и он с клятвою уверял, что от каждого из них носом даже чувствовал запах медных пятаков. Вообще все суждения его об Европе отличались злостью, остроумием и, пожалуй, справедливостью, доходящею иногда почти до пророчества: еще задолго, например, до франко-прусской войны он говорил: "Пусть господа Кошуты и Мадзини сходят со сцены: им там нет более места, - из-за задних гор показывается каска Бисмарка!" После парижского разгрома, который ему был очень досаден, Бегушев, всегда любивший романские племена больше германских, напился даже пьян и в бешенстве, ударив по столу своим могучим кулаком, воскликнул: "Вздор-с! Этому не быть долго: немцы не могут управлять Европой, - это противоречило бы эстетике истории!.." В продолжение всей своей заграничной жизни Бегушев очень много сближался с русской эмиграцией, но она как-то на его глазах с каждым годом все ниже и ниже падала: вместо людей умных, просвещенных, действительно гонимых и несправедливо оскорбленных, - к числу которых Бегушев отчасти относил и себя, - стали появляться господа, которых и видеть ему было тяжело. Наскучавшись и назлившись в Европе, Бегушев пробовал несколько раз возвращаться в Россию; проживал месяца по два, по три, по полугоду в Петербурге, блестящим образом говорил в салонах и Английском клубе, а затем снова уезжал за границу, потому что и на родине у него никакого настоящего, существенного дела не было; не на службу же государственную было поступать ему в пятьдесят лет и в чине поручика в отставке!.. Что касается до предложения некоторых друзей его идти по выборам и сделать из себя представителя земских сил, Бегушев только ядовито улыбался и отвечал: "Стар я-с и мало знаю мою страну!" В сущности же он твердо был убежден, что и сделать тут ничего нельзя, потому что на ложку дела всегда бывает целая бочка болтовни и хвастовства! В Россию Бегушев еще менее даже, чем в Европу, верил и совершенно искренне соглашался с тем мнением, что она есть огромное пастбище второстепенных племен. При таком пессимистическом взгляде на все в Бегушеве не иссякла, однако, жажда какой-то поэзии, и поэзии не в книгах только и образцах искусства, а в самой жизни: ему мерещилось, что он встретит еще женщину, которая полюбит его искренне и глубоко, и что он ей ответит тем же. Человеку редко не удается хоть отчасти осуществить постоянно и упорно им лелеемую мечту. В один летний сезон Бегушев приехал на воды; общество было там многочисленное и наполовину состояло из русских, и по преимуществу женщин. Все они хорошо знали Бегушева и бесконечно его уважали, как постоянного жителя Европы. Его еще молодцеватую и красивую фигуру беспрестанно видели то в тех, то в других кружках, сам же Бегушев вряд ли чувствовал большое удовольствие от этого общества; но вот с некоторого времени он начал встречать молодую даму, болезненную на вид, которая всегда являлась одна и почти глаз не спускала с Бегушева; это наконец его заинтересовало. Сойдясь однажды с нею в курзале, где кроме их никого не было других посетителей, он подошел к ней и спросил: - Вы русская? - Русская, - отвечала дама и вся покраснела при этом. - Ваше семейство? - продолжал Бегушев. - Я одна! Семьи у меня даже в России нет!.. - Вы дама или девица? - Я замужем; но я не живу с мужем! - сказала дама и при этом окончательно пылала в лице. - И что же, вам прописан курс здешних вод? - расспрашивал ее Бегушев. - Нет, я так!.. От скуки больше, для развлечения... - Болезнь, значит, у нас с вами общая: я тоже скучаю. - Ну, это незаметно! Вы, кажется, здесь предмет такого общего внимания. - То есть меня знают все, и я тоже всех знаю, - отвечал Бегушев, и лицо его при этом покрылось оттенком грусти. Дама посмотрела на него внимательно. Далее потом на вопрос Бегушева об ее имени и отчестве она отвечала, что имя ее очень прозаическое: Домна Осиповна, а фамилия и еще хуже того: Олухова. О фамилии самого Бегушева она не спрашивала и сказала, что давно его знает. Тот же вечер Бегушев провел уже у Домны Осиповны, а затем их всюду стали видеть вдвоем: робко и постоянно кидаемые взгляды Домною Осиповною на Бегушева, а наконец и его жгучие глаза, с каким-то упорством и надолго останавливаемые на Домне Осиповне, ясно говорили о начинавшихся между ними отношениях. Первым основанием для чувства Домны Осиповны к Бегушеву было некоторое чехвальство: он ей показался великосветским господином, имеющим большой успех между женщинами, которого она как бы отнимала у всех. Бегушев же видел в ней слабое, кроткое существо, разбитое в жизни негодяем мужем, о чем Домна Осиповна рассказала Бегушеву с первых же свиданий. Согреть своим дыханием и снова возвратить это существо к жизни - ему было несказанно приятно!.. Глава Х Приехав с обеда и отправив письмо к Домне Осиповне, Бегушев сидел в своем кабинете. У него даже глаза налились кровью от гнева. По натуре своей он был очень вспыльчивый и бешеный человек и только воспитанием своим сдерживал себя. Послышался негромкий звонок. Бегушев догадался, конечно, кто приехал; но он не пошевелился, чтобы поторопить своего Прокофия, который, разумеется, и отпер дверь не очень поспешно. В эти мгновения Бегушев кусал свои ногти. Наконец, раздались негромкие шаги, и вошла Домна Осиповна, ласково и кротко улыбаясь. Она, как бы ничего не случилось, сняла свою шляпку и, подойдя к Бегушеву, поцеловала его в лоб. Он и тут не пошевелился, а только насмешливо посмотрел на снятую ею шляпку. Домна Осиповна после того села напротив него. - Ты сердит на меня за что-то, я вижу, - сказала она. - Очень сердит, - отвечал Бегушев. - Но за что? - За все!.. За весь сегодняшний день!.. - отвечал Бегушев, нервно постукивая ногой. - За весь день? - спросила с удивлением Домна Осиповна. - За весь!.. Что бы вы там ни говорили, как бы на ссылались на моды, но в такие платья одеваться нельзя!.. Такие шляпки носить и так причесываться невозможно. Домна Осиповна окончательно была удивлена. - Почему же нельзя и невозможно? - спросила она почти насмешливо. - Потому-с, - почти крикнул Бегушев, - что так могут одеваться только первобытные женщины... дикие, из лесов вышедшие... Вон, смотрите, ваша же подруга Мерова - она, по всему видно, лучше в этом отношении вас воспитана!.. Посмотрите, как она скромно, умно и прилично была одета! Домна Осиповка вспыхнула при этом. Бегушев не подозревал, какое глубокое оскорбление нанес он ей этими словами: Домна Осиповна, как мы знаем, постоянно спорила и почти пикировалась с Меровой касательно туалета и, считая ее дурочкой, твердо была уверена, что та решительно не умеет одеваться, а тут вдруг что же она слышала, какое мнение от любимого ею человека? - Madame Мерова вообще, я вижу, вам больше нравится, чем я!.. Что ж, займитесь ею: она, может быть, предпочтет вас Янсутскому, - проговорила она с навернувшимися слезами на глазах. - Пожалуйста, не переходите на почву ревности!.. Вы сами хорошо знаете, что я слишком вас люблю, слишком стар, чтобы увлечься другой женщиной, - не говорите в этом случае пустых фраз! - возразил ей Бегушев. - Как же мне не говорить, - продолжала Домна Осиповна. - За то, что я как-то не по вкусу твоему оделась, ты делаешь мне такие сцены и говоришь оскорбления. - Ты-то уж меня очень оскорбила сегодня... Очень! - перебил ее Бегушев с запальчивостью. - Чувствовала ли ты, как ты сидела, когда мы ехали с тобой в коляске? Домна Осиповна склонила при этом голову. - Даже и то не по нем, как я сидела в коляске, - проговорила она. - Очень не по мне - ты сидела, как бы сидела самая пошлейшая камелия. - Это терпения никакого нет выслушивать такие сравнения!.. - сказала Домна Осиповна и окончательно заплакала. Бегушеву сейчас сделалось жаль ее. - Но пойми ты это, - заговорил он, ударяя себя в грудь, - я желал бы, чтобы ты никогда не была такая, какою ты была сегодня. Всегда я видел в тебе скромную и прилично держащую себя женщину, очень мило одетую, и вдруг сегодня является в тебе какая-то дама червонная!.. Неужели этот дурацкий вкус замоскворецких купчих повлиял на тебя! - Хорошо, я вперед буду так одеваться, как за границей одевалась, - сказала покорно Домна Осиповна. - Что же, в этом все твое неудовольствие? - Нет, не в этом, - отвечал опять Бегушев с запальчивостью. - Я этого мерзавца Янсутского совсем не знал; но вы его, как сам он говорил, давно знаете; каким же образом вы, женщина, могли поехать к нему на обед? - Каким же образом ваша приличная madame Мерова поехала к нему на обед? - спросила, в свою очередь, с ядовитостью Домна Осиповна. - Что ж мне за дело до madame Меровой; она может ехать куда ей угодно... говорить, что хочет и как умеет... - Но главное, - возразила Домна Осиповна, пожимая плечами, - на обеде у Янсутского ничего такого не было, что бы могло женщину шокировать!.. Все было очень прилично! - Прилично! - воскликнул Бегушев и захохотал саркастическим смехом. - Прилично очень!.. Когда этот мерзавец за каждым куском, который глотал его гость, лез почти в рот к нему и спрашивал: "Хорошо?.. Хорошо?.." Наконец, он врал непроходимо: с какой наглостью и дерзостью выдумал какую-то мадеру мальвуази, существовавшую при осаде Гибралтара, и вино из садов герцога Бургундского! Чем же он нас после того считает? Пешками, болванами, которые из-за того, что их покормят, будут выслушивать всякую галиматью! - Не мне же было ему возражать и спорить с ним; это вам, мужчинам, следовало, - проговорила Домна Осиповна. - Никто от вас и не требует, чтобы вы ему возражали, но вы должны были оскорбиться. Домна Осиповна решительно не понимала, чем она тут могла оскорбиться. - И тотчас же уехать после обеда, если имели неосторожность попасть на такую кабацкую попойку, - добавил Бегушев. Попойки кабацкой, по мнению Домны Осиповны, тоже совершенно не было, а были только все немного выпивши; но она любила даже мужчин навеселе: они всегда в этом случае бывают как-то любезнее. Впрочем, возражать что-либо Бегушеву Домна Осиповна видела, что совершенно бесполезно, а потому, скрепя сердце, молчала. - Или эти милые остроты дуралея Хвостикова, которыми вы так восхищались!.. - не унимался между тем тот, не могший равнодушно вспомнить того, что происходило за обедом. Домна Осиповна и на это молчала, что еще более поднимало в Бегушеве желчь, накопившуюся в продолжение дня. - Но все это, разумеется, бледнеет перед тем, - заключил он с ядовитой усмешкой, - что вы - молодая женщина порядочного круга, в продолжение двух часов вели задушевнейшую беседу с мужиком, плутом, свиньей. Домна Осиповна подняла, наконец, голову. - Вот видишь, как несправедливы все твои обвинения, - сказала она. - Я с этим мужиком разговаривала о делах моих, по которым у меня хлопотать некому, кроме меня самой. - Нет-с, вы мало что разговаривали с ним, вы с ним любезничали, чокались бокалами!.. Удивляюсь, как брудершафт не выпили! - Нельзя же с человеком, говоря о каком-нибудь деле своем, говорить грубо. - Вы никак не должны были с ним говорить!.. Он хоть человек не глупый, но слишком неблаговоспитанный! Если у вас есть с ним какое-нибудь дело, то вы должны были поверенного вашего послать к нему!.. На это есть стряпчие и адвокаты. - Но я никого из этих адвокатов не знаю. - В таком случае извольте мне поручить ваши дела и расскажите, в чем они состоят; я буду с Хмуриным разговаривать за вас. Предложение это смутило Домну Осиповну. Она не хотела, чтобы Бегушев подробно знал ее состояние, и обыкновенно говорила ему только, что она женщина обеспеченная. - Не хочу я тебя беспокоить моими делами, - возразила она. - Ты сам говоришь, что мы не должны обременять друг друга ничем и что пусть нас связывает одна нравственная привязанность! Говоря это, Домна Осиповна, будто бы от жару, сняла свои букли и распустила немного косу и расстегнула несколько пуговиц у платья. Маневром этим она, видимо, хотела произвести приятное впечатление на Бегушева и достигнула этого. - Посмотри, пожалуйста! - воскликнул он. - Не в тысячу ли раз ты в этом виде прелестнее, чем давеча была? - Неужели же я растрепанная лучше, чем одетая? - спросила Домна Осиповна. - Гораздо, потому что природа у тебя прекрасная, но вкуса нет. Домна Осиповна при этом опять покраснела. - Ну хоть в таком виде люби меня. Ты не сердишься больше на меня? Скажи! - говорила она, вставая и подходя к Бегушеву. - Я не сержусь, но я огорчен!.. Я желал бы, чтобы ты была лучше всех в мире или, по крайней мере, умнее в каждом поступке твоей жизни. - В таком случае учи меня, - продолжала Домна Осиповна, целуя его в лоб. - Что же делать, если я такая глупенькая родилась на свет! - Ты не глупенькая, а тебе надобно гувернантку хорошую нанять. - Найми гувернантку мне! - сказала покорным голосом Домна Осиповна. В это время, без всякой осторожности, явился Прокофий, так что Домна Осиповна не успела даже прервать поцелуя своего, не то что поотойти от Бегушева. - Подано кушать-с! - сказал Прокофий почти повелительным голосом. Рассердясь на барина, никогда почти не ужинавшего, а тут вдруг ни с того, ни с сего приказавшего готовить затейливый ужин, Прокофий строжайшим образом распорядился, чтобы повар сейчас же начинал все готовить, а молодым лакеям велел накрывать стол. - Хотите скушать чего-нибудь? - сказал Бегушев, уже начав Домне Осиповне говорить "вы". - Хорошо, - отвечала та, поправляя прическу у себя. Они прошли в столовую. - Я нарочно велел приготовить пулярдку с трюфелями, чтобы вам показать, какие могут быть настоящие трюфели, сравнительно с теми пробками, которыми нас угощал сегодня наш амфитрион... И Бегушев сам наложил Домне Осиповне пулярды и трюфелей. Она скушала их все. - Есть, надеюсь, разница? - спросил ее Бегушев. - Да! - согласилась Домна Осиповна, но в самом деле она так не думала, и даже вряд ли те трюфели не больше ей нравились. - Теперь позвольте вам предложить и красного вина, которое, надеюсь, повыше сортом вина из садов герцога Бургундского! И Бегушев налил Домне Осиповне действительно превосходного красного вина. - О, это гораздо лучшее вино! - согласилась Домна Осиповна, все-таки не чувствуя в вине никакого особенного превосходства. В следующем затем маседуане она обнаружила, наконец, некоторое понимание. - Как хорошо это пирожное; его никак нельзя сравнить с давешним!.. - начала уже она сама. - Это из свежих фруктов, а то из сушеной дряни. Мещане!.. Они никогда не будут порядочно есть!.. - заключил Бегушев. После ужина гостья и хозяин снова перешли в кабинет, и, по поводу коснувшегося разговора о Хмурине и Янсутском, Бегушев стал толковать Домне Осиповне, что эти дрянные люди суть продукт капитала, самой пагубной силы настоящего времени; что существовавшее некогда рыцарство по своему деспотизму ничто в сравнении с капиталом. Кроме того, это кулачное рыцарское право было весьма ощутимо; стоило только против него набрать тоже кулаков, - и его не стало! Но пусть теперь попробуют бороться с капиталом, с этими миллиардами денежных знаков! Это вода, которая всюду просачивается и которую ничем нельзя остановить: в одном месте захватят, в другом просочится! Домна Осиповна по наружности слушала Бегушева весьма внимательно; но в душе скучала и недоумевала: "Бог знает, что такое он это говорит: деньги - зло, пагубная сила!" - думала она про себя и при этом была страшно утомлена, так что чрезвычайно обрадовалась, когда, наконец, часу в четвертом утра экипаж Бегушева повез ее на Таганку. Легши в такой поздний час, Домна Осиповна, однако, проснулась на другой день часов в девять, а в десять совсем была одета, и у крыльца ее дожидалась наемная извозчичья карета, сев в которую Домна Осиповна велела себя везти в знакомую нам банкирскую контору и при этом старалась как можно глубже сесть в экипаж: она, кажется, боялась встретить Бегушева и быть им узнанной. В конторе она нашла того же жида, который в несколько минут заплатил ей по чеку восемьдесят тысяч. Уложив эти деньги в нарочно взятый для них саквояж, Домна Осиповна отправилась в контору Хмурина, где сидел всего один артельщик, который, когда Домна Осиповна сказала, что приехала купить акции, проворно встал и проговорил: "Пожалуйте-с; от Селивестра Кузьмича был уже приказ!" Домна Осиповна подала ему свой саквояж с деньгами, сосчитав которые, артельщик выдал ей на восемьдесят тысяч акций. Домна Осиповна, сев в карету с этими акциями, сначала было велела себя везти в банк, но потом, передумав, приказала извозчику ехать в прежнюю банкирскую контору. - Я заехала к вам спросить, почем теперь хмуринские акции стоят, которые я сейчас купила, - отнеслась она к тому же жиду. - Еще на десять рублей повысились со вчерашнего дня, - отвечал тот, махнув рукой. Домна Осиповна некоторое время оставалась в недоумении. - Уж я не знаю, не продать ли мне поэтому их, - проговорила она. - Что ж, продайте - купим! - подхватил жид. - А после где же я их возьму? - продолжала Домна Осиповна прежним нерешительным тоном. - У нас же купите, когда они упадут в цене. - Ну, купите их у меня! - произнесла Домна Осиповна каким-то робким голосом и подавая мешок с акциями жиду. Тот что-то долго вычислял на бумажке. - Сто шесть тысяч вам следует. Домна Осиповна при этом радостно вспыхнула в лице: ровно двадцать шесть тысяч она наживала себе лишних. - Деньгами ли прикажете, или какими-нибудь бумагами? - спрашивал ее жид. - Дайте бумагами, которые только повернее. - Пятипроцентными? - Хорошо, - согласилась Домна Осиповна. Затем, получив пятипроцентные и отвезя их в банк на хранение, она рассуждала сама с собой: "А Бегушев бранил меня, что я полюбезничала с Хмуриным; за такие подарки, я думаю, можно полюбезничать!.. Право, иногда умные люди в некоторых вещах бывают совершенные дураки!" Глава XI Прошло месяца два. Часов в одиннадцать утра Домна Осиповна хотя уже и проснулась, но продолжала еще нежиться на своей мягкой и эластической постели. Она вообще очень любила и в постельке поваляться, и покушать - не столько хорошо и тонко, сколько много, - и погулять на чистом воздухе, и покупаться в свежей воде, и быть в многолюдном обществе, а более всего - потанцевать до упаду и до бешенства; может быть, потому, что Домна Осиповна считала себя очень грациозною в танцах. По происхождению своему она была дочь экзекутора из какого-то присутственного места, и без преувеличения можно сказать, что на ворованные деньги от метел, от песку, от дров была рождена, возращена и воспитана. В начале жизни своей, таким образом, Домна Осиповна, кроме красивого личика, стройного стана и разнообразной практической изворотливости, ничего не имела. Родители ее, несмотря на скудость средств, вывозили ее по всевозможным публичным собраниям и маскарадам, смутно предчувствуя, что она воспользуется этим... Так и случилось: Домна Осиповна в очень недолгом времени сумела пленить господина Олухова, молодого купчика (теперешнего супруга своего), и, поняв юным умом своим, сколь выгодна была для нее эта партия, не замедлила заставить сего последнего жениться на себе; и были даже слухи, что по поводу этого обстоятельства родителями Домны Осиповны была взята с господина Олухова несколько принудительного свойства записочка. Но как бы то ни было, бедность и нужда вследствие этого остались сзади Домны Осиповны, и она вынесла из нее только неимоверную расчетливость, доходящую до дрожания над каждым куском, над всякой копейкой, и вместе с тем ненасытимую жажду к приобретению. Даже в настоящие минуты Домна Осиповна обдумывала, каким бы образом ей весь перед тем только сделанный туалет не очень в убыток продать и заказать себе весь новый у m-me Минангуа. Тогда она и посмотрит, как с нею будет равняться стрекоза Мерова; слова Бегушева об ее наряде на обеде у Янсутского не выходили из головы Домны Осиповны. Вошла ее горничная. - Господин Грохов приехал к вам, - доложила она. Домна Осиповна почти обмерла, услышав имя своего адвоката. С тех пор как он, бог знает за что, стянул с нее двадцать тысяч, она стала его ненавидеть и почти бояться. - Но я еще не одета совсем, - проговорила она. - Он говорит, что ему телеграмму надобно сегодня посылать в Петербург, - присовокупила горничная. "Что такое, телеграмму в Петербург?" - Домна Осиповна понять этого не могла, но, тем не менее, все-таки чувствовала страх. - Куда ж ты его приняла, где посадила? - спросила она, вставая и начиная одеваться. - Они в гостиной-с теперь, - объяснила горничная. Грохов действительно находился в гостиной и, усевшись там на одно из кресел, грустно-сентиментальным взором глядел на висевшую против него огромную масляную картину, изображающую Психею и Амура. На этот раз он был совершенно трезв. После того похмелья, в котором мы в первый раз встретили его, он не пил ни капли и был здрав, свеж и не столь мрачен. Хозяйка, наконец, вышла; она была еще в блузе и, не успев голову причесать хорошенько, надела чепчик и в этом наряде была очень интересна; но Грохов вовсе не заметил этого и только, при ее приходе, встал и очень почтительно раскланялся с ней. - Здравствуйте! Что скажете хорошенького? - проговорила Домна Осиповна, садясь на диван и не без трепета в голосе. Грохов тоже сел и, наклонив несколько голову свою вниз, начал с расстановкой: - Я-с... получил... от вашего супруга письмо! Домна Осиповна немного побледнела при этом. - До меня касающееся? - спросила она. - До вас, - отвечал Грохов, опять несколько протяжно. - Что ж такое угодно ему писать обо мне? - спросила Домна Осиповна, стараясь придать насмешливый оттенок своему вопросу. - Позвольте мне прочесть вам самое письмо, - сказал ей на это Грохов. - Пожалуйста, - отвечала Домна Осиповна. Грохов вынул из кармана письмо и принялся читать его ровным и монотонным голосом: - "Почтеннейший Григорий Мартынович! Случилась черт знает какая оказия: третьего дня я получил от деда из Сибири письмо ругательное, как только можно себе вообразить, и все за то, что я разошелся с женой; если, пишет, я не сойдусь с ней, так он лишит меня наследства, а это штука, как сам ты знаешь, стоит миллионов пять серебром. Съезди, бога ради, к Домне Осиповне и упроси ее, чтобы она позволила приехать к ней жить, и жить только для виду. Пусть старый хрыч думает, что мы делаем по его". Прочитав это, Грохов приостановился ненадолго, видимо, желая услышать мнение Домны Осиповны. Она же, в свою очередь, сидела бледная, как полотно. - Нет, это невозможно! - произнесла она решительно. - Отчего же? - спросил ее почти нежно и с живым участием Грохов. Вопрос этот, по-видимому, удивил Домну Осиповну. - С какой же стати я опять с ним буду жить? - сказала она. - Да ведь для виду только! - объяснил ей Грохов. - Сделайте милость, для виду!.. - воскликнула Домна Осиповна, голос ее принял какой-то даже ожесточенный тон. - Знаю я его очень хорошо, - он теперь говорит одно, а после будет говорить совсем другое. Лицо Домны Осиповны горело при этом. Вероятно, в этом отношении она сохранила довольно сильные и неприятные воспоминания. - Нет-с, он пишет - для виду только... - повторил Грохов. Домна Осиповна взяла себя за голову и долгое время думала. - Кто ж дедушке написал, что мы живем врознь?.. - спросила она. - Старик пишет в письме, что Хмурин, богач этот здешний, приятель его, - отвечал Грохов. Домна Осиповна прикусила язычок. Значит, она сама и виновата была во всем, потому что очень разоткровенничалась с Хмуриным. - Если вы не съедетесь, пяти миллионов ваш супруг лишится, а это не безделица!.. - проговорил многозначительно Грохов. Домна Осиповна перевела при этом тяжелое дыхание. - Ненадолго хватит ему этих пяти миллионов, когда получит!.. Скоро их промотает на разных госпож своих! - проговорила она. - О, нет-с!.. Зачем же?.. - возразил ей Грохов, как бы проникнувший в самую глубь ее мыслей. - Прежде всего он имеет в виду вас обеспечить! - присовокупил он и снова начал читать письмо: - "Ежели Домна Осиповна окажет мне эту милость, то я сейчас же, как умрет старый хрен, выделю ей из его денег пятьсот тысяч". Услыхав это, Домна Осиповна, как ни старалась, не могла скрыть своего волнения: у нее губы дрожали и грудь волновалась. - Нет, это невозможно!.. - повторила она еще раз, беря себя за голову, но заметно уже не столь решительным тоном. - Отчего же невозможно? - спросил ее опять с некоторою нежностью Грохов. Он как будто бы сам влюблен в нее был и умолял ее не быть к нему жестокою. - А если уж я люблю другого? Я женщина, а не камень! - ответила Домна Осиповна, гордо взмахнув перед ним голову свою. - Так что ж такое!.. Ну и господь с вами, любите! - успокоивал ее Грохов. - Как, любите другого? - спросила его со строгостью Домна Осиповна. - Так-с, любите! - сказал нисколько не смущенный ее вопросом Грохов. - Супруг ваш предусмотрел это: "Надеюсь, - пишет он, - что она позволит мне привезти мою Глашу, и я тоже ни в чем ее не остановлю: пусть живет, как хочет!" - Еще бы он меня остановил!.. - проговорила Домна Осиповна и усмехнулась не совсем естественным смехом. Самый простой, здравый смысл и даже некоторое чувство великодушия говорили Домне Осиповне, что на таких условиях она должна была сойтись с мужем, - во-первых, затем, чтобы не лишить его, все-таки близкого ей человека, пяти миллионов (а что дед, если они не послушаются его, действительно исполнит свою угрозу, - в этом она не сомневалась); а потом - зачем же и самой ей терять пятьсот тысяч? При мысли об этих тысячах у ней голова даже начинала мутиться, в глазах темнело, и, точно звездочки светлые, мелькала перед ней цифра - пятьсот тысяч; но препятствием ко всему этому стоял Бегушев. Домна Осиповна предчувствовала, что это на него произведет страшное и убийственное впечатление. Вместе с тем, из последней происшедшей между ними размолвки, она убедилась, что Бегушев вовсе не считает ее за такое высокое и всесовершенное существо, в котором не было бы никаких недостатков; напротив, он находил их много, а с течением времени, вероятно, найдет еще и больше!.. (Домна Осиповна была опытна и прозорлива в жизни.) "Что ж в итоге потом будет? - продолжала она быстро соображать. - Что, во имя какой-то не вполне вселяющей доверие любви, она пренебрежет громаднейшим состоянием, а что это глупо и неблагоразумно, скажет, конечно, всякий". Но тут перед Домной Осиповной являлась и другая сторона медали: положим, что это сближение ее с мужем так поразит и так взбесит Бегушева, что он бросит ее и покинет совершенно. Что он человек довольно неудержимого характера, она видела этому два-три опыта. "Ну что же, если и бросит, - говорил в Домне Осиповне ум. - Бог с ним, значит, он не любит ее!" - "Нет, напротив, это-то и покажет, что он ее безумно и страстно любит", - возражало сердце Домны Осиповны и при этом начинало ныть до такой степени, что бедная женщина теряла всякую способность рассуждать далее. Грохов всю эту борьбу в ней подметил. - Может быть, вы желаете поразмыслить несколько о предложении вашего супруга? - сказал он. - Да!.. Я, конечно, должна подумать! - отвечала она. - Поразмыслите и порассудите!.. - одобрил Грохов. - И что же, муж, вероятно, предполагает внизу у меня в доме жить? - спросила Домна Осиповна. - Без сомнения, внизу-с! Зачем его вам наверх к себе пускать? - И что же, - продолжала Домна Осиповна, лицо ее снова при этом покрылось сильным румянцем, - госпожа эта тоже будет жить вместе с ним в моем доме? - Ай, нет! Сохрани от этого бог! - воскликнул Грохов и замахал даже руками. - Надобно сделать так для виду, что вы будто бы как настоящий муж с женой живете... Дедушка - старик лукавый... он проведывать непременно будет; а эту госпожу пусть супруг ваш поселит, где хочет, посекретнее только, и пускай к ней ездит. - Но как же она смотрит, что он хочет сойтись со мной? - спросила Домна Осиповна. - Как смотрит? Не сумасшедшая!.. Поняла, что нельзя человека из пустой ревности лишать пяти миллионов наследства. - Да, ну прекрасно, - продолжала Домна Осиповна, окончательно овладевшая собой. - Я вот, подумать страшно, на какую ужасную жизнь себя обреку... может быть, всем здоровьем моим пожертвую тут; а муж, получив наследство, вдруг раскапризничается, опять предложит мне жить отдельно, не вознаградив меня ничем. - Но он пятьсот тысяч вам обещает! - возразил Грохов. - Обещать обещает, но может и передумать, - произнесла Домна Осиповна. Грохов понял, куда она бьет. - Мы-с бумагу с него возьмем, обяжем его условием, что вот, в случае получения им наследства, он должен немедля выдать вам пятьсот тысяч; в противном случае обязан заплатить неустойку. Домна Осиповна выслушала его со вниманием, как обыкновенно она выслушивала всякий деловой разговор. - А вы потом опять с меня десять процентов возьмете за это дело? - заметила она с злобной улыбкой. - Я с вас ничего не возьму, ни копеечки! - успокоил ее Грохов. - А того барина щипну маленько. Чем же нам кормиться! До свиданья, - заключил он, вставая. - До свиданья! - сказала Домна Осиповна, тоже вставая. - Когда же мне прикажете ждать от вас решительного ответа? - продолжал Грохов. Домна Осиповна подумала некоторое время. - Завтра я вам отвечу! - сказала она. - Слушаю-с!.. - сказал Грохов и затем, поцеловав у ней руку и неуклюже расшаркавшись, ушел. Оставшись одна, Домна Осиповна впала в мучительное раздумье, хоть в сущности она уже окончательно решила в мыслях своих сойтись с мужем, потому что лишиться пятисот тысяч было выше всяких нравственных сил ее и почти равнялось бы самоубийству; но весь вопрос для нее состоял в том, как ей поступить в этом случае с Бегушевым? Прямее всего было бы рассказать ему, как дело есть!.. Будь другой человек на месте Бегушева, более благоразумный и практический, Домна Осиповна так бы с тем и поступила: тот бы понял ее. Но она знала очень хорошо, что Бегушев, несмотря на свои пятьдесят лет, был еще мечтатель и безумец; чего доброго, он, пожалуй, насильно ей свяжет руки, посадит в экипаж и увезет за границу. Она очень хорошо помнила его беснование при первом объяснении в любви, когда она хотела его немного повыдержать. "Лучше всего, - сказала себе мысленно Домна Осиповна, - в отношении подобных людей действовать так, что сначала сделать окончательно, что им неприятно, а потом и сказать: они побесятся, поволнуются, покричат, но и успокоятся же когда-нибудь", - тем более, что Домна Осиповна будет ему говорить и может даже ясно доказать, что она живет с мужем только для виду. Приняв такое намерение, она, однако, протерзалась и проплакала целый день и всю ночь. Проснувшись на другой день с зеленым цветом лица и с распухшими от слез глазами, она все-таки пересилила себя и написала Грохову: "Телеграфируйте мужу, что он может приехать ко мне". По отправлении этого письма Домной Осиповной овладел новый страх: ну, как муж приедет в то время, как у нее сидит Бегушев, и по своей болтливости прямо воскликнет: "Благодарю тебя, душенька, что ты позволила приехать к тебе!" А она желала, чтобы это навсегда осталось тайною для Бегушева и чтобы он полагал, что муж возвратился к ней нахрапом, без всякого согласия с ее стороны. Изобретательность женская помогла в этом случае Домне Осиповне. Воспользовавшись тем, что у нее начали перекрашивать в девичьей пол, она написала Бегушеву такое письмо: "Мой дорогой друг, позволь мне переехать к тебе на несколько дней; у меня выкрашена девичья, и я умираю от масляного запаху!" На это она получила от Бегушева восторженный ответ: "Приезжайте, сокровище мое, и оживите, как светозарное светило, мою келью!" И вечером в тот же день Домна Осиповна была уже в доме Бегушева. Глава XII Надобно было иметь силу характера Домны Осиповны, чтобы, живя у Бегушева целую неделю и все почти время проводя вместе с ним, скрывать от него волнующие ее мысли и чувствования, тем более что сам Бегушев был очень весел, разговорчив и беспрестанно фантазировал, что вот он, с наступлением зимы, увезет Домну Осиповну в Италию, в которой она еще не бывала, познакомит ее с антиками, раскроет перед ней тайну искусств, - и Домна Осиповна ни одним словом, ни одним звуком не выразила, что она ожидает совершенно иначе провести грядущую зиму, - напротив, изъявляла удовольствие и почти восторг на все предложения Бегушева. Прокофий в эти дни превзошел самого себя: он с нескрываемым презрением смотрел на Домну Осиповну и даже кушанья за обедом сначала подавал барину, а потом уж ей, так что Бегушев, наконец, прикрикнул на него: "Начинай с Домны Осиповны!" Прокофий стал начинать с нее, но и тут - то забудет ей подать салату, горчицы, то не поставит перед нею соли. Из женской прислуги у Бегушева была всего только одна жена Прокофия, по имени Минодора, женщина благоразумная и неглупая. Она, разумеется, озаботилась на дамской половине дома приготовить для Домны Осиповны, в особой отдельной комнате, постель, и когда та пришла в эту комнату, Минодора не замедлила явиться к ней, чтобы помочь ей раздеться. Прокофий по этому поводу спросил на другой день жену суровым голосом: - Ты зачем ходила эту гостью раздевать, у ней у самой нет разве рук? - Ах ты, дурак, дурак этакой! - сказала Минодора. - Какая бы госпожа ни приехала к барину, я должна служить, а уж Домне Осиповне и подавно: это все равно, что барыня наша теперь! - Хороша барыня! - воскликнул Прокофий, и у него при этом перекосило даже рот от злости. - Похожа она на барыню! - присовокупил он, и очень возможно, что в мыслях своих сравнивал Домну Осиповну с Натальей Сергеевной, о которой Прокофий всегда с каким-то благоговением отзывался. Он все время житья Бегушева за границей был при нем и даже немножко говорил по-французски и по-немецки. В одно утро Прокофий выкинул новую штуку. Бегушев, как только приехала к нему Домна Осиповна, всей прислуге приказал никого не принимать, пока гостит она у него, и первые три дня прошли благополучно; но на четвертый поутру, когда Домна Осиповна, совсем еще неодетая, сидела у Бегушева в диванной и пила с ним чай, вдруг раздался довольно слабый звонок. - Кто-то, кажется, позвонил? - произнесла Домна Осиповна и хотела было уйти. - Не примут! - успокоил ее Бегушев. Но Домна Осиповна явственно начала слышать мужские шаги, которые все более и более приближались к диванной, так что она поспешила встать, и только что успела скрыться в одну из дверей во внутренние комнаты, как из противоположных дверей появился граф Хвостиков. Бегушев побагровел от злости. Он убежден был, что графа принял Прокофий, и принял с умыслом, а не просто. Первым его движением было идти и избить Прокофия до полусмерти, но от этого он, как и всегда, удержался, только лицо его оставалось искаженным от гнева. Граф Хвостиков, заметивший это и относя неудовольствие хозяина к себе, сконфузился и почти испугался. - Pardon, mon cher!..* Я, может быть, обеспокоил тебя? - пробормотал он. ______________ * Извини, дорогой!.. (франц.). - Нет, ничего! - отвечал Бегушев. - Не занят ли ты чем-нибудь? Я и в другое время могу зайти к тебе! - продолжал граф. - Ничего, оставайтесь! - повторил еще раз Бегушев. Граф сел на диван и, закинув голову назад, начал добрым и в то же время сохраняющим достоинство тоном: - Как мне приятно было войти в твой дом!.. Так вот и видишь в этих маленьких, отдельных комнатках, что это была какая-нибудь моленная твоей матушки, а это, может быть, комнатка сестер твоих, а это уголок дальнего родственника, пригретого бедняка!.. Бегушев не без удивления выслушал эти элегические излияния графа и сначала объяснить себе не мог, зачем он им предавался. Граф между тем продолжал: - Ты все это, mon cher, сохранил, и потому честь и хвала тебе за то великая, а мы все это растеряли, уничтожили! - Кто ж вас заставлял это делать? - произнес насмешливо Бегушев. - Ветреность и глупость наша! - подхватил граф. - И это бы еще ничего... Конечно, это - священные воспоминания, которые приятно сохранять каждому!.. Но мы надурили больше того: мы растратили и промотали все наше состояние. Бегушев на это промолчал. Он начинал смутно уразумевать, куда разговор клонился. - А ты, cher ami*, скажи, все состояние твое капитализировал, кажется? - перешел уж прямо к делу граф. ______________ * дорогой друг (франц.). - Нет!.. - пробурчал Бегушев. - Но, разумеется, если бы ты это сделал, то у тебя огромный бы капитал составился. - Не знаю, не рассчитывал... не считал!.. - отвечал Бегушев. - Счастливый человек! - воскликнул граф. - Имеет такое состояние, что даже не считает, а мы и рады бы считать, да нечего! Презрительная улыбка промелькнула на губах Бегушева. - Да-с, да! - не унимался граф. - Три тысячи душ, батюшка, я прожил, по милости женщин и карт, а теперь на старости лет и приходится аферами заниматься! - Что ж, на этом поприще ты можешь отлично поправить твои дела, - произнес не без ядовитости Бегушев. - Непременно поправлю, сомнения нет никакого! - воскликнул радостно граф. - Но все-таки, согласись, нравственно тяжело. Я был камергер, человек придворный; теперь же очутился каким-то купцом, так что не далее, как в прошлом генваре, на бале во дворце, великие князья меня спрашивают, чем я занимаюсь. "Pardon, Altesse*, говорю, я занимаюсь теперь аферами!" Хотел, знаешь, объяснить им мое положение, потому что, как ты хочешь, правительству следовало бы немножко поддерживать нас, хоть и безумцев, но все-таки людей, ему преданных: хоть бы службишку дали какую-нибудь или пенсьишку небольшую, а то ничего, никакого участия!.. ______________ * Извините, ваше высочество (франц.). - За что тебе дать пенсию, когда ты сам говоришь, что только и делал, что по женщинам ездил и в карты играл? - Я про себя не говорю! - возразил граф. - А говорю вообще про дворянство; я же - слава богу! - вон у меня явилась способность писать проекты; я их более шести написал, один из них уже и утвержден, так что я недели через две пятьдесят тысяч за него получу; но комизм или, правильнее сказать, драматизм заключается в том, что через месяц я буду иметь капитал, которого, вероятно, хватит на всю остальную мою жизнь, но теперь сижу совершенно без денег, и взять их неоткуда: у дочери какой был маленький капиталец, перебрал весь; к этим же разным торгашам я обращаться не хочу, потому что люблю их держать в почтительном отдалении от себя, чтобы они мне были обязаны, а не я им! Бегушеву было отвратительно и омерзительно слушать вранье графа Хвостикова. Он очень хорошо знал, что граф в ноги бы готов был каждодневно кланяться этим торгашам, если бы только они ему денег давали. - Не можешь ли ты дать мне взаймы тысячи три на весьма короткое время? - хватил Хвостиков, желая сразу ошеломить Бегушева. - Нет, не могу! - отвечал тот. - Отчего? - Много очень, сумма велика. - В таком случае дай хоть две тысячи по крайней мере. - И то много! - повторил Бегушев монотонным голосом. - Ну тысячу, черт возьми, - произнес, как бы даже смеясь, граф. - И это велика сумма! - как кукушка куковал Бегушев. - Что ж за деньги тысяча... велики ли это? - воскликнул с удивлением граф. Бегушев на это молчал. - Но какою же, собственно, суммою, не стесняя себя, ты можешь ссудить меня? - продолжал граф с какою-то уже тоскою в голосе. - Я не знаю! - отвечал с убийственным равнодушием Бегушев. - Пятьсот рублей тебя не стеснит? - Стеснит. - А двести стеснит? - Стеснит! - Но неужели даже ста рублей ты не можешь мне дать?.. - заключил граф. Бегушев на это некоторое время молчал. - Сто, пожалуй, могу! - умилостивился он, наконец. - Но только не взаймы, а так дам, без уплаты. - Как без уплаты? - спросил граф, по-видимому совершенно счастливый тем, что ему и сто дают. - Это, знаешь, немного выйдет щекотливо! - Как хочешь! У меня правило: взаймы никому не давать, а так помогать, - сколько могу, помогаю! - Это, конечно, очень великодушно с твоей стороны, но все-таки согласись, что принять таким образом... хоть мы и товарищи старые... Обстоятельства мои, конечно, ужасны; я теперь тебе прямо скажу, что я нищий, ездящий в карете потому, что каретник мне верит еще, но в мелочных лавочках не дают ни на грош! Бегушев на это молчал. - Ну, дай хоть без уплаты, если не хочешь менять своего правила! - почти как-то выкрикнул граф Хвостиков. Бегушев вынул бумажник и подал графу сторублевую бумажку. - Merci, mon cher, merci!..* До конца дней моих не забуду твоего одолжения. ______________ * Благодарю, мой дорогой, благодарю! (франц.). У графа даже слезы на глазах навернулись при этом. - Не смею тебя больше беспокоить, - продолжал он, вставая и берясь за шляпу. - Еще раз тебя благодарю, - заключил он и, дружески пожав руку Бегушеву, пошел от него весьма гордой походкой. По уходе графа Бегушев поднял кулак на небо и заскрежетал зубами. - О негодяй! О мерзавец! - заревел он на весь дом, так что находившаяся в соседней комнате Домна Осиповна с испугом вбежала к нему. - Что такое с тобой, Александр? - спросила она. - Мерзавец!.. Негодяй! - продолжал Бегушев свое, потрясая кулаками. - Граф Хвостиков - это, вероятно, мерзавец? - говорила Домна Осиповна, видевшая в зеркале из соседней комнаты, кто был у Бегушева. - Мне в глаза, каналья, говорит, что он три тысячи душ промотал, тогда как у него трех сот душонок никогда не бывало; на моих глазах всю молодость был на содержании у старых барынь; за лакейство и за целование ручек и ножек у начальства терпели его на какой-то службе, а теперь он оскорбляется, что ему еще пенсии не дали. До какой степени в людях нахальство и лживость могут доходить!.. За это убить его можно! - Ах, Александр, как тебе не совестно сердиться на такие пустяки! - произнесла Домна Осиповна, действительно не понимавшая, что такое тут могло вывести Бегушева из себя. - Но зачем же, собственно, он приезжал к тебе? - Затем, разумеется, чтобы денег просить, - отвечал скороговоркой Бегушев. - И ты дал, конечно? - Но это черт с ним, дал не взаймы только, а так! Главное, зачем это ломанье и коверканье пред мной! Это, наверное, изволил пустить его Прокофий! Ну, я, наконец, разделаюсь с ним! Эй!.. Прокофья ко мне! - Саша, умоляю тебя не беспокоиться и плюнуть на все это!.. - упрашивала его Домна Осиповна. - Нет-с, нет, довольно этот господин надругался надо мной!.. Прокофья!.. Прокофий, наконец, явился. Лицо его было совершенно покойно. - Кто принимал графа Хвостикова? - спросил почти страшным голосом Бегушев. - Я-с, - отвечал мрачно и угрюмо Прокофий. - Для чего ж ты это сделал? - продолжал Бегушев, едва сдерживая себя. - Ты, значит, окончательно решился не исполнять ни одного моего приказания? - Никак нет-с; я все ваши приказания исполняю, - отвечал Прокофий и явно уже рассмеялся. - А это вот недавнее мое приказание, - когда я сказал, чтобы ты никого не принимал, а ты принял графа. - Я не принимал его. - Как же сейчас сказал, что принял, а теперь - не принимал. - Не принимал-с! - повторил Прокофий. - Он спрашивает: "Дома ли вы-с?" Я говорю: "Дома!" и хотел сказать, что вы не принимаете, а он и пошел сам!.. Не за волосы же мне его хватать и останавливать! - Разве так следовало отвечать?.. Ты должен был прямо сказать, что дома нет, а то - дома и не принимает! Я не министр еще пока; этим могут обидеться. Прокофий злобно усмехнулся. - Обидятся!.. Как же!.. Мало еще их ездит! - произнес он. Бегушев уж и не знал, сердиться ли ему на Прокофья, или нет. - Ты был дурак, есть дурак и будешь им до смерти! - проговорил он. У Прокофья еще больше перекосила злоба рот. - У вас, известно, я во всем виноват; вот теперь горничная ихняя, - продолжал он, заметно возвышая голос и показывая на Домну Осиповну, - сидит у нас в кухне и просится сюда, я и в том виноват? - Как горничная? - произнесли в один голос Бегушев и Домна Осиповна. - Горничная-с!.. Супруг ихний приехал к ним и требуют их к себе, - продолжал Прокофий. - Муж? - произнесла Домна Осиповна, как бы совершенно удивленная и потупляя в землю глаза. - Это что такое значит? - спросил ее тоже удивленный и пораженный Бегушев. - Не знаю, я сейчас пойду и расспрошу горничную, - проговорила Домна Осиповна и хотела было идти. - Лучше позовите ее сюда: я тоже хочу узнать и расспросить ее, - остановил Домну Осиповну запальчиво Бегушев. - Позови сюда горничную! - приказал он затем Прокофью. Тот пошел и почти громким голосом произнес: - То вот зови у них, то нет! Но Бегушев и Домна Осиповна, под влиянием услышанной новости, и не слыхали этого. - Он писал вам, что будет и приедет сюда? - спрашивал Бегушев. - Ничего не писал! - едва достало силы у Домны Осиповны ответить ему. Пришла горничная. Домна Осиповна поспешила расспрашивать ее. - Михайло Сергеич приехал? - Да-с! - отвечала та. - Один? Горничная несколько позамялась. - Да говори, все говори... Не один? - настаивала Домна Осиповна. - Не один-с!.. С этой дамой какой-то. - Где ж они?.. У меня в доме? - У нас внизу. - И поэтому Михайло Сергеич тебя послал за мной? - Никак нет-с; они только спросили, что могут ли вас видеть? Я им сказала, что вы уехали, а потом переговорила с кухаркой, та и говорит: "Съезди за барыней!" - Мне надобно ехать! - сказала Домна Осиповна. - Если нужно, то конечно, - отвечал Бегушев. - Но вы вечером приезжайте - узнать эту загадку!.. Я вовсе не намерена стеснять себя для господина Олухова, - проговорила Домна Осиповна и, торопливо надев шляпку, уехала вместе с горничной. Бегушев остался один, как громом пришибленный. Он все задавал себе вопрос: зачем приехал муж к Домне Осиповне? Она несколько раз, и особенно последнее время, говорила ему, что у ней с ее супругом прерваны всякие человеческие сношения! Но, может быть, по какому-нибудь совершенно случайному обстоятельству он заехал сюда на короткое время? Однако он приехал с какой-то госпожой своей - это что значит? Тут Бегушев терял всякую нить к объяснению. Чтобы сократить время до вечера, он гулял по Тверскому бульвару, ранее обыкновенного отобедал, выпил больше вина, чтобы заснуть после обеда, и все-таки не заснул. Какой-то и на что-то мучительный гнев терзал его. Наконец, дождавшись вожделенных семи часов, Бегушев поехал к Домне Осиповне. Подъезжая к дому ее, он увидел, что верхний и нижний этажи его были освещены. На звонок Бегушева горничная сейчас же отворила ему дверь. Он прямо прошел в известный нам кабинет. Там сидела Домна Осиповна и была вся в слезах. Поняв всю тяжесть подвига, на который обрекала себя, она тоже страдала не менее Бегушева и тут только узнала, до какой степени любила его!.. Что если он оставит и покинет ее?.. Как и чем ей тогда будет наполнить жизнь! Очертя голову и не зная, чем все это разрешится, она ждала его. Бегушев, почти не поздоровавшись с ней, сел на свое обычное кресло. - Что ж, объяснилось, что это такое? - спросил он. - Объяснилось! - отвечала Домна Осиповна и утерла платком свои запекшиеся губы. - Он надолго приехал? - Да. Бегушев, по обыкновению, побагровел в лице. - С какой же целью? - С целью, что... - начала Домна Осиповна, овладев несколько собой. - Я тебе говорила, кажется, что у мужа есть дед-сибиряк, богач? - Говорила. - Он там через кого-то узнал, что муж не живет со мной... Вдруг пишет ему, что он лишит его наследства пяти миллионов, если он не сойдется со мной. - Да, вот какая причина!.. И Бегушев сердито постучал ногою. - Причина очень важная, - произнесла с грустной усмешкой Домна Осиповна. - Для кого как! - подхватил Бегушев. - Мужа так это поразило, он умоляет теперь меня, чтобы я позволила ему это сделать! - продолжала Домна Осиповна. Бегушев еще больше побагровел. - И вы позволили ему? - спросил он. - Я не сочла себя вправе не позволить, - отвечала Домна Осиповна. Она была велика в эти минуты по степени той борьбы, которую переживала внутри, и той власти, какую обнаруживала над собой. Бегушев провел рукой по своей довольно еще густой гриве волос. - Наши отношения поэтому должны быть кончены? - спросил он с дрожанием в голосе. - Зачем же кончены? - спросила с кроткой усмешкой Домна Осиповна. - Я схожусь с мужем для виду только; мы будем только жить с ним под одной кровлей... Я даже ему сказала, что люблю тебя! Бегушев при этом поглядел ей пристально в лицо. - Главное, - снова продолжала она, - что я мужу всем обязана: он взял меня из грязи, из ничтожества; все, что я имею теперь, он сделал; чувство благодарности, которое даже животные имеют, заставляет меня не лишать его пяти миллионов наследства, тем более, что у него своего теперь ничего нет, кроме как на руках женщина, которую он любит... Будь я мужчина, я бы возненавидела такую женщину, которая бы на моем месте так жестоко отнеслась к человеку, когда-то близкому к ней. Бегушев понимал, что в словах Домны Осиповны была, пожалуй, большая доля правды, только правда эта была из какого-то совершенно иного мира, ему чуждого, и при этом почему-то, неведомо для него самого, пронесся перед ним образ Натальи Сергеевны. Бегушев припомнил, как она приехала к нему на гауптвахту, когда он содержался там за дуэль с ее мужем, припомнил, как она жила с ним в лагере на Кавказе и питалась одними сухарями с водой. От окончательно прилившей крови к голове Бегушев встал и начал ходить по комнате. Домна Осиповна ожидала, что сейчас вот разразится над ней буря, и трепетала всеми нервами; но Бегушев только сел на довольно отдаленное кресло и понурил голову. Домна Осиповна видела, что он сильно страдает. - Я не знаю, собственно, что тебя так сильно может тут тревожить? - спросила она тихим-тихим голосом. - Меня? - переспросил Бегушев. - Да. - Ложь - всеобщая, круговая, на которой должна устроиться вся будущая жизнь наша! - проговорил он. - Сходясь с замужней женщиной, надобно было быть готовым на это! - сказала Домна Осиповна опять тихим голосом. - Но я полагал, что ты не имеешь к мужу никаких обязательств - ни нравственных, ни денежных!.. Разговор этот был прерван приходом горничной, которая доложила Домне Осиповне, что Михаил Сергеевич просит позволения прийти к ней. - Хорошо, я тебе сейчас скажу! - ответила ей торопливо Домна Осиповна. Горничная ушла. - Муж может прийти ко мне? - спросила Домна Осиповна Бегушева. - Конечно!.. - разрешил тот. Домна Осиповна вышла и что-то приказала горничной. Супруг ее вскоре явился. Оказалось, что он почти еще молодой человек (Олухов был ровесник жене своей), очень недурен собой, весьма приличный в манерах. Он вошел заметно сконфуженный. Домна Осиповна познакомила его с Бегушевым. - Муж мой!.. Александр Иванович Бегушев, - сказала она. Тот и другой поклонились друг другу. - Как я вам благодарен, - начал Олухов первый, - жена рассказывала мне, что за границей вы были так добры к ней, приняли такое в ней участие, когда она была больна... Бегушев на это молчал. В воображении его опять носилась сцена из прошлой жизни. Он припомнил старика-генерала, мужа Натальи Сергеевны, и его свирепое лицо, когда тот подходил к барьеру во время дуэли; припомнил его крик, который вырвался у него, когда он падал окровавленный: "Сожалею об одном, что я не убил тебя, злодея!" Домна Осиповна видела необходимость уж с своей стороны поддержать разговор. - Я и нынешнее лето непременно поеду за границу, - сказала она как будто бы мужу. - Что ж, можно, - отвечал тот, - а я останусь по делам в Москве... - Вы на постоянное жительство переехали в Москву? - спросил его Бегушев. Олухов заметно растерялся. - Не думаю, чтобы совсем! От обстоятельств это будет зависеть!.. - проговорил он и затем обратился к жене: - Я пришел к тебе, чтобы ты приписала в письме моем к дедушке. - Давай! - сказала Домна Осиповна и, взяв у мужа приготовленное им письмо к деду, подошла к своему столику и принялась писать. Бегушев и Олухов сидели молча. Домна Осиповна спешила дописать письмо, чтобы снова поддержать беседу; но когда она кончила, то Бегушев уже взялся за шляпу. Домна Осиповна обмерла. - Куда же вы так рано? - сказала она, подавая небрежно письмо мужу. - Я устал, и при том нездоровится, - произнес Бегушев сколько только мог ласковым голосом; потом он раскланялся с Олуховым и пошел. Домна Осиповна пошла проводить его. В гостиной она его остановила. - Послушай, ты сердит на меня, ты взбешен? - спросила она задыхающимся голосом. - Нет же! - отвечал Бегушев. - Но отчего ты такой ужасный, страшный?.. - Оттого, что, как я тебе и говорил, ложь воцарится во всех нас, как это и было нынешний вечер! - отвечал ей знаменательно Бегушев. - Это ничего, все устроится! - полувоскликнула Домна Осиповна. - Люби только меня, а я тебя безумно, страстно люблю! Приедешь завтра?.. - Приеду! - отвечал Бегушев и снова пошел. Домна Осиповна закрыла себе сначала глаза рукой, провела потом этой рукой по лицу и, с свойственной ей силой характера овладев, наконец, собою, возвратилась в кабинет. Бегушев, выйдя на улицу, не сел в экипаж свой, а пошел на противоположный тротуар и прямо заглянул в освещенные окна кабинета Домны Осиповны. Он увидел, что Олухов подошел к жене, сказал ей что-то и как будто бы хотел поцеловать у ней руку. Бегушев поспешил опустить глаза в землю и взглянул в нижний этаж; там он увидел молодую женщину, которая в домашнем костюме разбирала и раскладывала вещи. Бегушеву от всего этого сделалось невыносимо грустно, тошно и гадко!  * ЧАСТЬ ВТОРАЯ *  Глава I Прошло четыре дня, а Бегушев не приезжал к Домне Осиповне. Напрасно она, пока было светло, сидела у окна и беспрестанно взглядывала в маленькое зеркальце, приделанное с улицы к косяку и обращенное в ту сторону, откуда Бегушев должен был прийти или приехать, напрасно прислушивалась к малейшему шуму в передней, в ожидании услышать его голос, - надежды ее не исполнялись. Терпения у Домны Осиповны более недостало. Она велела себе привести извозчика и сама поехала к Бегушеву с намерением сделать ему хорошенькую сцену, потому что так поступать, как он поступал, по ее мнению, было не только что жестоко с его стороны, но даже неблагородно! Подъехав к крыльцу Бегушева, Домна Осиповна судорожно и громко позвонила. Ей неторопливо отворил дверь Прокофий, лицо которого было на этот раз еще мрачнее обыкновенного и какое-то даже исхудалое. - Александр Иваныч дома? - спросила она. - Они нездоровы-с очень, - отвечал ей Прокофий протяжно. - Что ж вы мне не прислали сказать? - проговорила Домна Осиповна. Прокофий не счел за нужное отвечать ей на это, и тайная мысль ею была такова: "Ну да, как же, до вас было!" - Он у себя в спальне?.. - продолжала Домна Осиповна. - У себя-с... Где же им быть? - говорил Прокофий, снимая с нее салоп. Домна Осиповна прошла в спальню. Бегушев лежал на своей кровати, отвернувшись к стене, и был с закрытыми глазами. Жар так и пылал от него на всю комнату. "Господи, он умирает!" - пришло в голову Домне Осиповне, и она готова была разрыдаться, но удержалась, однако, и села в некотором отдалении от больного. В спальню вошла тихими шагами Минодора, а вслед за ней в дверях выглянула и физиономия Прокофия. - Минодорушка, что такое с Александром Иванычем? - отнеслась к ней Домна Осиповна. - Приехали тогда от вас, всю ночь, должно быть, не почивали, а поутру стали мучиться... метаться... - объяснила ей та. - Кто же его пользует? - Никто... Прокофий хотел было сбегать за доктором, - не приказали! - Но это невозможно! - полувоскликнула Домна Осиповна. Бегушев при этом открыл глаза. - Ах, это вы? - проговорил он. Минодора поспешила выйти из комнаты. Домна Осиповна подошла к Бегушеву, наклонилась к нему и стала его целовать. - Друг мой, это я все виновата, что вы больны! - шептала она. Бегушев чувствовал, как ее горячие слезы падали ему на лицо. - Чем же вы? - сказал он. Домне Осиповне показалась, что он едва говорит. - Друг мой, как вы хотите, но я сейчас же поеду за доктором. Вы будете лечиться, не правда ли? - Если это вас успокоит, - произнес Бегушев. - О, да!.. Я очень скоро возвращусь. С этими словами Домна Осиповна поспешно пошла в переднюю; Прокофий тоже пошел за ней. - За доктором? - спросил он ее с несвойственным ему любопытством. - Да, за доктором!.. - отвечала Домна Осиповна, и, выйдя на улицу, она наняла извозчика, сказав ему, чтобы он взял, что хочет, только бы скорее ехал. Извозчик поскакал благим матом. Домна Осиповна проехала к своему доктору, Ивану Иванычу Перехватову, которого, к великому горю своему, не застала дома. - Я этого ожидала... - произнесла она почти в отчаянии; но в этом случае ей помогла ее практическая сообразительность. - Вероятно, он теперь в Английском клубе? - спросила она лакея, отворившего ей дверь. - Надо быть, что там! - подтвердил тот. Домна Осиповна поскакала в Английский клуб. Старик-швейцар удивился даже, когда в его передней появилась дама. - Доктор Перехватов, Иван Иваныч, здесь, в клубе? - спросила она его стремительно. - Здесь-с, здесь!.. - отвечал швейцар. - Вызовите его, пожалуйста!.. Скажите, что его просит дама... Олухова. - Олухова? - переспросил ее швейцар, привыкший к более аристократическим фамилиям. Сам он, разумеется, не пошел, а послал одного из лакеев, и через несколько минут к Домне Осиповне вышел Перехватов, мужчина лет тридцати пяти, очень красивый из себя и, по случайному, конечно, стечению обстоятельств, в красоте его было нечто схожее с красотою Домны Осиповны: тоже что-то мазочное, хотя он вовсе не притирался, как делала это она. Одет доктор был безукоризненным франтом. - Бога ради, поскорее к одному больному, самому близкому моему другу... - говорила стремительно Домна Осиповна, беря доктора за обе руки и пожимая их. - К вашим услугам!.. Сию минуту... посажу только кого-нибудь за себя в карты играть! - сказал тот и ушел. Домна Осиповна, оставшись в передней одна с швейцаром, была, видимо, под влиянием сильного беспокойства. Старик смотрел на нее с участием. - Что же, это ваш сродственник или супруг заболел? - спросил он. - Родственник! - отвечала отрывисто Домна Осиповна и, когда доктор возвратился, поспешно прибавила тому: - У меня экипаж есть, вы со мной и поедете. - Если вам угодно! - согласился доктор. Затем они сели на извозчика Домны Осиповны, который и поскакал с ними. - Кто ж это друг ваш? - спросил доктор, не без удовольствия придерживая Домну Осиповну за ее стройный стан, чтобы она как-нибудь не упала от быстрой езды из саней. - Бегушев, - отвечала она. - Это известный Бегушев? - переспросил доктор. - Он! - подтвердила Домна Осиповна. - О, это очень приятно с ним познакомиться: по слухам, он очень умный человек! - Умный и превосходный человек! - подхватила Домна Осиповна. - А каких он лет? - Около пятидесяти. - Уже?.. А дамам, говорят, все-таки еще нравится? - заметил доктор: он совершенно догадался, в каких отношениях находилась Домна Осиповна с Бегушевым, и даже припомнил кой-какие городские рассказы об этом. - Еще бы он не нравился, - произнесла она самодовольным тоном. В это время они приехали. Домна Осиповна повела доктора прямо в спальню больного. - Какой старинный барский дом! - говорил он, идя за ней. Перехватов имел привычку прежде всего окинуть взглядом обстановку каждого своего нового пациента, чтобы судить, с каким субъектом он будет иметь дело. Вообще он был врач не столько ученый и кабинетный, сколько практический, и здесь я считаю нелишним сказать несколько более подробных слов о нем, так как он, подобно другим описываемым мною лицам, представлял собою истинного сына века. Чтобы составить себе в Москве практику, врачу существует в настоящее время два пути: один, более верный, - это заслужить внимание и любовь кого-либо из университетских богов-врачей, обильно и щедро раздающих практику всем истинно верующим в них; второй же, более рискованный и трудный, - быть самому ловким и не брезговать никакими средствами... Перехватову не удалось заслужить любви никого из богов; значит, самому пришлось пробивать себе дорогу, и он употребил для этого довольно распространенные за последнее двадцатилетие между врача