Алексей Феофилактович Писемский. Мещане Роман в трех частях --------------------------------------------------------------------- Книга: А.Ф.Писемский. Собр. соч. в 9 томах. Том 7 Издательство "Правда" биб-ка "Огонек", Москва, 1959 OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 19 июля 2002 года --------------------------------------------------------------------- {1} - Так обозначены ссылки на примечания соответствующей страницы.  * ЧАСТЬ ПЕРВАЯ *  Глава I В Большом театре давали "Травиату". Примадонна была восхитительна. В переднем ряду, между все почти военными, сидел один статский. В его фигуре, начиная с курчавой, значительно поседевшей головы и весьма выразительного, подвижного лица до посадки всего тела, проглядывало что-то гордое и осанистое. Он сидел, опершись своими красивыми руками на дорогую палку. Костюм его весь состоял из одноцветной материи. По окончании первого акта, когда статский встал с своего места и обернулся лицом к публике, к нему обратился с разговором широкоплечий генерал с золотым аксельбантом и начал рассказывать, по мнению генерала, вероятно, что-нибудь очень смешное. Статский выслушал его весьма внимательно, но в ответ генералу ничего не сказал и даже на лице своем ничего не выразил. Тот, заметно этим несколько обидевшись, отвернулся от статского и, слегка поддувая под свои нафабренные усы, стал глядеть на ложи. В это время с другой половины кресел стремился к статскому другой военный, уж какой-то длинновязый, с жиденькими усами и бакенбардами, с лицом, усыпанным веснушками, с ученым знаком на груди и в полковничьих эполетах. Он давно со вниманием заглядывал на статского, и, когда тот повернул к нему лицо свое, военный, как-то радостно воскликнув: "Боже мой, это Бегушев!" - начал, шагая через ноги своих соседей, быстро пробираться к нему. - Александр Иванович, вы ли это? - произнес он, останавливаясь, наконец, перед Бегушевым. Что-то вроде приветливой улыбки промелькнуло на губах того. - Ах, Янсутский, здравствуйте! - проговорил он, протягивая военному руку и как бы несколько обязательным тоном. После того Янсутский некоторое время переминался перед Бегушевым, видимо, отыскивая подходящий предмет для разговора. - Но каким же образом вы на опере Верди? - придумал он, наконец. Бегушев усмехнулся. - Что вас так удивляет это? Я очень люблю эту оперу, - отвечал он. - Но знатоки, кажется, вообще не слишком высоко ставят Верди?.. - больше спросил Янсутский. - Я не особенный знаток... - протянул Бегушев. - Ну, как вы не знаток!.. - возразил Янсутский и затем прибавил: - Как, однако, много времени прошло с тех пор, как я имел честь познакомиться с вами за границей... Лет пятнадцать, кажется? - Да, - протянул и на это Бегушев. Янсутский придал затем печальное выражение своему лицу. - А Наталья Сергеевна, как я слышал, кончила жизнь? Лицо Бегушева окончательно омрачилось. - Она умерла, - проговорил он. После этого оба собеседника опять на некоторое время замолчали. - А вы тоже в Москве живете? - сказал Бегушев как бы затем, чтобы что-нибудь сказать. - Я, собственно, больше живу в вагонах, на железной дороге. Я занимаюсь коммерцией: распорядитель в нескольких компаниях и сам тоже имею подряды. Нельзя, знаете: в год тысчонок шестьдесят-восемьдесят иногда зашибешь, - приятно это и соблазнительно... - объяснил Янсутский. - Но каким же образом вам позволяют носить ваш военный мундир? - спросил Бегушев явно удивленным голосом. - Да... ну, это что же!.. Я, собственно, схлопотал и сохранил себе эту форму больше для апломба. Весу она, знаете, как-то больше дает между разным этим мужичьем: подрядчиками... купцами!.. Россия-матушка еще страна варварская: боится и уважает палку и светленький позументик! Бегушев на это молчал. - Вы, если я не ошибаюсь, дом свой в Москве имеете? - допрашивал его Янсутский. - Свой-с! - отвечал ему лаконически Бегушев. - Надеюсь, что вы позволите мне быть у вас, - продолжал Янсутский, слегка кланяясь, - у меня тоже здесь свой дом, который и вы, может быть, знаете: на Тверской, против церкви; хатка этакая небольшая - на три улицы выходит... Сам я, впрочем, не живу в нем, так как бываю в Москве на время только... Бегушев и на это совершенно промолчал. - Буду иметь честь явиться к вам! - заключил Янсутский и, расшаркавшись, отошел от Бегушева; но, проходя мимо широкоплечего с аксельбантом генерала, почти в полспины поклонился ему. Генерал протянул ему два пальца. Янсутский пожал их и, заметно оставшись очень доволен этим, вышел с некоторою гордостью на средний проход, где, приостановившись, взглянул на одну из бельэтажных лож, в которой сидела одна-одинехонька совершенно бабочке подобная дама, очень богато разодетая, с целым ворохом волос на голове, с лицом бледным и матовым, с светлыми, веселыми глазками и с маленьким, вздернутым носиком. В продолжение всего акта она совершенно не слушала оперы, сидела даже отвернувшись от сцены, очень часто зевала и прислонялась головкой к спинке кресел, как бы затем, чтобы заснуть. Единственным развлечением ее была стоявшая на перилах ложи бонбоньерка, из которой она беспрестанно таскала конфекты, нехотя сосала, жевала их и некоторые даже выкидывала из своего хорошенького рта. Увидав Янсутского, дама сделала ему пригласительный знак рукою. Тот кивнул ей, в свою очередь, головой и через несколько минут вошел к ней в ложу. - На, съешь конфетку! - начала она, как только что он уселся рядом с ней. - Подите, не хочу! - отвечал Янсутский. - Съешь!.. Съешь непременно! - повторила настойчиво дама и почти насильно сунула ему в руку огромную конфекту. Янсутский улыбнулся, пожал плечами; но делать нечего: начал есть конфекту. - С кем ты с последним мужчиной говорил? - спросила дама. - С Бегушевым. - А ты разве знаком с ним? - Давным-давно, - отвечал Янсутский. Дама после того, прищурив свои хорошенькие глазки, начала внимательно смотреть на Бегушева. - А он в самом деле очень хорош собой! - проговорила она, с живостью повертывая свою головку к Янсутскому. Бегушев в это время все еще стоял лицом к публике и действительно, по благородству своей фигуры, был как отменный соболь между всеми. - Чем же особенно хорош? Наконец, он не молод очень, - старик почти! - возразил Янсутский. - А он богат? - продолжала расспрашивать дама. - Богат! - Говорят, он очень умный и ученый, что ли? - А черт его знает, умный ли он и ученый! - произнес уж с некоторою досадливостью Янсутский. - Но кто ж тебе говорил все это про него? - Домна Осиповна, разумеется!.. Кто ж больше!.. Янсутский при этом усмехнулся. - Значит, это правда, что она с ним сошлась? - Еще бы не правда!.. - воскликнула дама. - Вчера была ее горничная Маша у нас. Она сестра моей Кати и все рассказывала, что господин этот каждый вечер бывает у Домны Осиповны, и только та очень удивляется: "Что это, говорит, Маша, гость этот так часто бывает у меня, а никогда тебе ничего не подарит?" Янсутский снова на это усмехнулся. - Как же это так случилось? Домна Осиповна всегда себя за такую смиренницу выдавала! - сказал он. - Пожалуйста, смиренницу какую нашел! - произнесла насмешливо его собеседница. - Она когда и с мужем еще жила, так я не знаю со сколькими кокетничала!.. - Но тогда она это делала, как сама мне говорила, для того, чтобы ревность в муже возбудить и чтобы хоть этим удержать его около себя. - Ну да, так!.. Для этого только!.. - горячилась дама. - Кокетничала, потому что самой это приятно было; но главное, досадно, - зачем притворничать? Я как-то посмеялась ей насчет этого Бегушева, она вдруг надулась! "Я вовсе, говорит, не так скоро и ветрено дарю мои привязанности!.." Знаешь, мне хотела этим маленькую шпильку сказать! - И за дело!.. Зачем же вызывать на такие разговоры, когда кто их сам не начинает... - Я их теперь и не начну больше никогда с ней!.. - сказала дама и при этом от досады сделала движение рукою, от которого лежавшая на перилах афиша полетела вниз. - Ах! - воскликнула при этом дама совершенно детским голосом и очень громко, так что Янсутский вздрогнул даже немного. - Что такое? - спросил он. - Посмотри, я афишу уронила, - продолжала дама, загибая голову вниз, - вон она летит и прямо-прямо одному старичку на голову; а он и не чувствует ничего, ха-ха-ха! И дама, откинувшись на задок кресла, начала хохотать. - Перестань, Лиза; разве можно так держать себя в театре! - унимал ее Янсутский. - Не могу, не могу удержаться!.. - говорила дама. Янсутский покачал только с неудовольствием головой и, встав со стула, начал поправлять ремень у своей сабли. - А ты разве не поедешь ко мне ужинать? У меня папа будет и привезет устриц! - проговорила дама. - Бог с ним, с твоим папа, и с его устрицами... Мне еще нужно в одном месте быть. - Так вот что... - начала дама, и голос ее как бы изменил своей обычной веселости. - Каретник опять этот являлся: ему восемьсот рублей надобно заплатить. Что-то вроде кислой гримасы пробежало по лицу Янсутского. - Заплатил уж я ему, - отвечал он с явной досадой. - И потом... - продолжала дама, голос ее все еще оставался каким-то нетвердым, - из магазина от Леон тоже приходили, и ты, пожалуйста, скажи им, чтобы они и не ходили ко мне... я об этих противных деньгах терпеть не могу и разговаривать. - А вещи когда берешь, это любишь? - заметил ей ядовито Янсутский. - Вещи я, конечно, люблю, а потом я хотела тебе сказать, - сердись ты на меня или не сердись, но изволь непременно на нынешнее лето в Петергофе дачу нанять, или за границу уедем... Я этих московских дач видеть не могу. - Успеем еще это сделать, - отвечал Янсутский, уже уходя. - Непременно же! - крикнула ему вслед дама. В продолжение всего этого разговора генерал с золотым аксельбантом не спускал бинокля с ложи бабочке подобной дамы, и, когда Янсутский ушел от нее, он обратился к стоявшему около него молодому офицеру в адъютантской форме: - Это madame Мерова, если я не ошибаюсь? - Да-с! - отвечал адъютант. - И в ее ложе, по обыкновению, Янсутский!.. - продолжал генерал. - Как всегда! - отвечал с улыбкой адъютант. - Очень, говорят, она дорого ему стоит! - прибавил он негромко. - Дорого? - полюбопытствовал генерал. - Тысяч двадцать пять в год! - объяснил адъютант. - Ого, сколько!.. - произнес негромко, но заметно одобрительным тоном генерал. При разъезде Бегушев снова в сенях встретился с Янсутским, который провожал m-me Мерову. Янсутский поспешил взаимно представить их друг другу. Бегушев поклонился m-me Меровой с некоторым недоумением, как бы не понимая, зачем его представляют этой даме, а m-me Мерова кинула только пристальный, но короткий на него взгляд и пошла, безбожнейшим образом волоча длинный хвост своего дорогого платья по грязному полу сеней... От рассеянности ли она это делала или от каких-нибудь мыслей, на минуту забежавших в ее головку, - сказать трудно! К подъезду первая была подана карета m-me Меровой, запряженная парою серых, в яблоках, жеребцов. M-me Мерова как птичка впорхнула в карету. Ливрейный лакей захлопнул за ней дверцы и вскочил на козлы. Вслед за тем подъехал фаэтон Янсутского - уже на вороных кровных рысаках. - Кто это именно дама, с которой вы меня познакомили? - спросил его Бегушев. - Это одна моя очень хорошая знакомая, - отвечал Янсутский с некоторой лукавой усмешкой. - Нельзя, знаете, я человек неженатый. Она, впрочем, из очень хорошей здешней фамилии, и больше это можно назвать, что par amour!*. Честь имею кланяться! - И затем, сев в свой экипаж и приложив руку к фуражке, он крикнул: - В Яхт-клуб! ______________ * по любви! (франц.). Кровные рысаки через мгновение скрыли его из глаз Бегушева. Нет никакого сомнения, что Янсутский и m-me Меровою, и ее каретою с жеребцами, и своим экипажем, и даже возгласом: "В Яхт-клуб!" хотел произвесть некоторый эффект в глазах Бегушева. Он, может быть, ожидал даже возбудить в нем некоторое чувство зависти, но тот на все эти блага не обратил никакого внимания и совершенно спокойно сел в свою, тоже очень хорошую карету. Кучер его, выбравшись из ряда экипажей, обернулся к нему и спросил: - За Москву-реку прикажете ехать? - Туда! - отвечал Бегушев. Кучер поехал. Глава II На Таганке, перед большим домом, украшенным всевозможными выпуклостями, Бегушев остановился. В доме перед тем виднелся весьма слабый свет; но когда Бегушев позвонил в колокольчик, то по всему дому забегали огоньки, и весь фасад его осветился. На все это, разумеется, надобно было употребить некоторое время, так что Бегушев принужден был позвонить другой раз. Наконец, ему отворили. Он вошел и сделал невольно гримасу от кинувшегося ему в нос запаха только что зажженного фотогена{9}. Три приемные комнаты, через которые проходил Бегушев, представляли в себе как-то слишком много золота: золото в обоях, широкие золотые рамы на картинах, золото на лампах и на держащих их неуклюжих рыцарях; потолки пестрели тяжелою лепною работою; ковры и салфетки, покрывавшие столы, были с крупными, затейливыми узорами; драпировки на окнах и дверях ярких цветов... Словом, во всем чувствовалась какая-то неизящная и очень недорогая роскошь. В этих комнатах не было никого; но в четвертой комнате, представляющей что-то вроде женского кабинета, Бегушев нашел в домашнем туалете молодую даму, сидевшую за круглым столом в покойных креслах, с глазами, опущенными в книгу. Это была та самая Домна Осиповна, о которой упоминала m-me Мерова. При входе гостя Домна Осиповна взмахнула глаза на него, нежно улыбнулась ему и, протягивая свою красивую руку, проговорила как бы не совсем искренним голосом: - А я было и ждать вас совсем перестала, - досадный этакой! - Виноват, опоздал: я в театре был, - отвечал Бегушев, довольно тяжело опускаясь на кресло, стоявшее против хозяйки. Вместе с тем он весьма внимательно взглянул на нее и спросил: - Вы все еще больны? - Да, у меня здесь вот очень болит, - сказала Домна Осиповна, показывая себе на горло, кокетливо завязанное батистовым платком. - Но что же доктор, как объясняет вашу болезнь? - продолжал Бегушев уже с беспокойством. - А бог его знает: никак не объясняет! - отвечала Домна Осиповна. Она, впрочем, вряд ли и больна была, а только так это говорила, зная, что Бегушеву нравятся болеющие женщины. - Главное, досадно, что курить не позволяют! - присовокупила она. - Ну, это еще беда небольшая! - заметил ей Бегушев. - Да, я знаю, вы даже рады этому! - сказала Домна Осиповна. - Однако что же я не спрошу вас: вы чаю, может быть, хотите? - Ежели есть он, - отвечал Бегушев. - О, конечно, - проговорила Домна Осиповна и, проворно встав, вышла в соседнюю комнату. Там она торопливым голосом сказала своей горничной: - Чаю, Маша, сделай, и не из того ящика, из которого я пью, а который получше, знаешь? - Знаю-с, - подхватила сметливая горничная. - На стакан или на два - не больше! - прибавила Домна Осиповна. - Понимаю-с! - снова подхватила горничная. Бегушев между тем сидел, понурив немного голову и как бы усмехаясь сам с собой. Будь он менее погружен в свои собственные мысли, он, может быть, заметил бы некоторые маленькие, но тем не менее характерные факты. Он увидел бы, например, что между сиденьем и спинкой дивана затиснут был грязный батистовый платок, перед тем только покрывавший больное горло хозяйки, и что чистый надет уже был теперь, лишь сию минуту; что под развернутой книгой журнала, и развернутой, как видно, совершенно случайно, на какой бог привел странице, так что предыдущие и последующие листы перед этой страницей не были даже разрезаны, - скрывались крошки черного хлеба и не совсем свежей колбасы, которую кушала хозяйка и почти вышвырнула ее в другую комнату, когда раздался звонок Бегушева. Возвратившись в кабинет, Домна Осиповна снова уселась в свое кресло, приложила ручку к виску и придала несколько нежный оттенок своему взгляду, словом - заметно рисовалась... Она была очень красивая из себя женщина, хотя в красоте ее было чересчур много эффектного и какого-то мертво-эффектного, мазочного, - она, кажется, несколько и притиралась. Взгляд ее черных глаз был умен, но в то же время того, что дается образованием и вращением мысли в более высших сферах человеческих знаний и человеческих чувствований, в нем не было. Несомненно, что Домна Осиповна думала и чувствовала много, но только все это происходило в области самых низших людских горестей и радостей. Самая глубина ее взгляда скорей говорила об лукавстве, затаенности и терпеливости, чем о нежности и деликатности натуры, способной глубоко чувствовать. Бегушев приподнял, наконец, свою голову; улыбка все еще не сходила с его губ. - Сейчас я ехал-с, - начал он, - по разным вашим Якиманкам, Таганкам; меня обогнало более сотни экипажей, и все это, изволите видеть, ехало сюда из театра. - Ах, отсюда очень многие ездят! - подхватила Домна Осиповна. - Весь абонемент итальянской оперы почти составлен из Замоскворечья. Бегушев развел только руками. - И таким образом, - сказал он с грустной усмешкой, - Таганка и Якиманка{11} - безапелляционные судьи актера, музыканта, поэта; о печальные времена! - Что ж, из них очень много образованных людей, прекрасно все понимающих! - возразила Домна Осиповна. - Вы думаете? - спросил ее Бегушев. - Да, я даже знаю очень много примеров тому; моего мужа взять, - он очень любит и понимает все искусства... Бегушев несколько нахмурился. - Может быть-с, но дело не в людях, - возразил он, - а в том, что силу дает этим господам, и какую еще силу: совесть людей становится в руках Таганки и Якиманки; разные ваши либералы и демагоги, шапки обыкновенно не хотевшие поднять ни перед каким абсолютизмом, с наслаждением, говорят, с восторгом приемлют разные субсидии и службишки от Таганки! - Но кто же это? Нет! - не согласилась Домна Осиповна. - Есть!.. Есть!.. - воскликнул Бегушев. - Рассказывают даже, что немцы в Москве, более прозорливые, нарочно принимают православие, чтобы только угодить Якиманке и на благосклонности оной сотворить себе честь и благостыню, - и созидают оное, созидают! - повторил он несколько раз. Домна Осиповна на это только усмехнулась: она видела, что Бегушев начал острить, а потому все это, конечно, очень мило и смешно у него выходило; но чтобы что-нибудь было серьезное в его словах, она и не подозревала. Бегушев заметно одушевился. - Это бессмыслица какая-то историческая! - восклицал он. - Разные рыцари, - что бы там про них ни говорили, - и всевозможные воины ломали себе ребра и головы, утучняли целые поля своею кровью, чтобы добыть своей родине какую-нибудь новую страну, а Таганка и Якиманка поехали туда и нажили себе там денег... Великие мыслители иссушили свои тяжеловесные мозги, чтобы дать миру новые открытия, а Таганка, эксплуатируя эти открытия и обсчитывая при этом работника, зашибла и тут себе копейку и теперь комфортабельнейшим образом разъезжает в вагонах первого класса и поздравляет своих знакомых по телеграфу со всяким вздором... Наконец, сам Бетховен и божественный Рафаэль как будто бы затем только и горели своим вдохновением, чтобы развлекать Таганку и Якиманку или, лучше сказать, механически раздражать их слух и зрение и услаждать их чехвальство. При последних словах Домна Осиповна придала серьезное выражение своему лицу и возразила почти глубокомысленным тоном: - Почему же для Таганки одной? Я думаю, и другие могут этим пользоваться и наслаждаться. - Да других-то, к несчастью, не стало-с! - отвечал с многознаменательностью Бегушев. - Я совершенно убежден, что все ваши московские Сент-Жермены{13}, то есть Тверские бульвары, Большие и Малые Никитские{13}, о том только и мечтают, к тому только и стремятся, чтобы как-нибудь уподобиться и сравниться с Таганкой и Якиманкой. - Богаты уж очень Таганка и Якиманка! Все, разумеется, и желают себе того же, - заметила Домна Осиповна, - в чем, впрочем, и винить никого нельзя: жизнь сделалась так дорога... - А, если бы вопрос только о жизни был, тогда и говорить нечего; но тут хотят шубу на шубу надеть, сразу хапнуть, как екатерининские вельможи делали: в десять лет такие состояния наживали, что после три-четыре поколения мотают, мотают и все-таки промотать не могут!.. В это время горничная принесла Бегушеву чай. - Поставь это на стол и сама можешь уйти! - сказала ей Домна Осиповна. Горничная исполнила ее приказание и ушла. Бегушев, вероятно очень мучимый жаждою, сразу было хотел выпить целый стакан, но вдруг приостановился, поморщился немного, поставил стакан снова на стол и даже поотодвинул его от себя: чай хоть и был приготовлен из особого ящика, но не совсем, как видно, ему понравился. Домна Осиповна заметила это и постаралась внимание Бегушева отвлечь на другое. - Постойте, постойте! - начала она как бы слегка укоризненным тоном. - Я вас сейчас поймаю; положим, действительно многие, как вы говорите, ездят, чтобы только физически раздражать свои органы слуха и зрения; но зачем вы-то, все уж, кажется, видевший и изучивший, ездили сегодня в театр? - Я? - спросил Бегушев. - Да, вы!.. Мне не на шутку досадно было: я больна, скучаю, а вы не едете ко мне. - Очень просто: я слушал "Травиату"! - объяснил Бегушев. Лицо Домны Осиповны при этом мгновенно просияло. - А! - сказала она и потом присовокупила тихо нежным голосом: - Что же, по той все причине, что Травиата напоминает вам меня? - Не по иной другой-с! - отвечал Бегушев вместе шутливо и с чувством. - Уж именно! - подтвердила Домна Осиповна. - Я не меньше Травиаты выстрадала: первые годы по выходе замуж я очень часто больна была, и в то время, как я в сильнейшей лихорадке лежу у себя в постели, у нас, слышу, музыка, танцы, маскарады затеваются, и в заключение супруг мой дошел до того, что возлюбленную свою привез к себе в дом... Бегушев, сидевший все потупившись, при этом вдруг приподнял голову и уставил пристальный взгляд на Домну Осиповну. - Скажите: вы очень любили вашего мужа? - спросил он. - Очень! - отвечала Домна Осиповна. - И это чувство во мне, право, до какой-то глупости доходило, так что когда я совершенно ясно видела его холодность, все-таки никак не могла удержаться и раз ему говорю: "Мишель, я молода еще... - Мне всего тогда было двадцать три года... - Я хочу любить и быть любимой! Кто ж мне заменит тебя?.." - "А любой, говорит, кадет, если хочешь..." - Дурак! - произнес, как бы не утерпев, Бегушев и повернулся в своем кресле. Домна Осиповна покраснела: она поняла, что чересчур приподняла перед Бегушевым завесу с своих семейных отношений. - Конечно, это так глупо было сказано, что я даже не рассердилась тогда, - поспешила она прибавить с улыбкой. Но Бегушев оставался серьезным. - И что же вы, жили с ним после этого? - проговорил он. - Да!.. - Странно! - сказал Бегушев, снова потупляя свое лицо. Ему как будто бы совестно было за Домну Осиповну. - Но я еще любила его - пойми ты это! - возразила она ему. - Даже потом, гораздо после, когда я, наконец, от его беспутства уехала в деревню и когда мне написали, что он в нашу квартиру, в мою даже спальню, перевез свою госпожу. "Что же это такое, думаю: дом принадлежит мне, комната моя; значит, это мало, что неуважение ко мне, но профанация моей собственности". При слове "профанация" Бегушев поморщился. Домна Осиповна, привыкшая замечать малейший оттенок на его лице и не совсем понявшая, что ему, собственно, не понравилось, продолжала уж несколько робким голосом: - И вообрази, при моем слабом здоровье я на почтовых проскакала в какие-нибудь сутки триста верст, - вхожу в дом и действительно вижу, что в моей комнате, перед моим трюмо причесывается какая-то госпожа... Что я ей сказала, - сама не помню, только она мгновенно скрылась... Бегушев, наконец, усмехнулся. - Воображаю, какая ей песня была пропета, - проговорил он. - Ужасная, кажется... - продолжала Домна Осиповна, - я даже не люблю себя за это: я очень мало умею себя сдерживать. - В этом случае, я думаю, нечего и сдерживать себя было: в вас говорило простое и законное чувство, - заметил Бегушев. - Да, но все нехорошо!.. Потом муж приехал... ему тоже досталось; от него, по обыкновению, пошли мольбы, просьбы о прощении, целование ручек, ножек, уверения в любви - и я, дура, опять поверила. - Общее свойство всех женщин! - сказал Бегушев. - Нет, кажется в этом случае я самая глупая женщина: ну чего могла я ожидать от моего супруга после всего, что он делал против меня? Конечно, ничего, как и оказалось потом: через неделю же после того я стала слышать, что он всюду с этой госпожой ездит в коляске, что она является то в одном дорогом платье, то в другом... один молодой человек семь шляпок мне у ней насчитал, так что в этом даже отношении я не могла соперничать с ней, потому что муж мне все говорил, что у него денег нет, и какие-то гроши выдавал мне на туалет; наконец, терпение мое истощилось... я говорю ему, что так нельзя, что пусть оставит меня совершенно; но он и тут было: "Зачем, для чего это?" Однако я такой ему сделала ад из жизни, что он не выдержал и сам уехал от меня. - Ад сделали? - спросил с злым удовольствием Бегушев. - Решительный ад!.. Что ж, я не скрываю этого теперь!.. - отвечала Домна Осиповна. - Я вот часто думаю, - продолжала она, - что неужели же я должна была после такой ужасной семейной жизни умереть для всего и не позволить себе полюбить другого... Счастье мое, конечно, что я в первое время, при таком моем ожесточенном состоянии, не бросилась прямо, как супруг мне предлагал, на шею какому-нибудь дрянному господину; а потом нас же, женщин, обыкновенно винят, почему мы не полюбим хорошего человека. Господи! Я думаю, каждая женщина больше всего желает, чтобы ее полюбил хороший человек; но много ли их на свете? Я теперь очень стала разочарована в людях: даже когда тебя полюбила, так боялась, что стоишь ли ты того! - А может быть, и я не стою твоей любви? - спросил ее Бегушев. - Нет, ты стоишь, в этом я теперь убеждена, - отвечала Домна Осиповна и, встав, подошла к Бегушеву, обняла его и начала целовать. - Ты паинька у меня - вот кто ты! - проговорила она ласковым голосом, а потом тут же, сейчас, взглянув на часы, присовокупила: - Однако, друг мой, тебе пора домой! - Пора? - повторил Бегушев. - Да, а то люди, пожалуй, после болтать будут, что ты сидишь у меня до света: второй уже час. - Уже? Действительно, пора! - сказал Бегушев, приподнимаясь с кресел и отыскивая свою шляпу. - Но только, как я тебе говорила, я пока так остерегаюсь; а потом, когда разные дрязги у меня кончатся, я вовсе не намерена скрывать моих чувств к вам; напротив: я буду гордиться твоею любовью. Бегушев усмехнулся. - Как итальянка Майкова: "Гордилась ли она любви своей позором"{16}... - Именно: я буду гордиться любви моей позором! - подхватила Домна Осиповна. Бегушев после того крепко пожал ей руку, поцеловал ее и, мотнув приветливо головой, пошел своей тяжеловатой походкой. Домна Осиповна заметно осталась очень довольна всем этим разговором; ей давно хотелось объяснить и растолковать себя Бегушеву, что и сделала она, как ей казалось, довольно искусно. Услышав затем, что дверь за Бегушевым заперли, Домна Осиповна встала, прошла по всем комнатам своей квартиры, сама погасила лампы в зале, гостиной, кабинете и скрылась в полутемной спальне. Глава III Бегушев, как мы знаем, имел свой дом, который в целом околотке оставался единственный в том виде, каким был лет двадцать назад. Он был деревянный, с мезонином; выкрашен был серою краскою и отличался только необыкновенною соразмерностью всех частей своих. Сзади дома были службы и огромный сад. Некоторые из знакомых Бегушева пытались было доказывать ему, что нельзя в настоящее время в Москве держать дом в подобном виде. - В каком же прикажете? - спрашивал он уже со злостью в голосе. - Его надобно иначе расположить, надстроить, выщекатурить, украсить этими прекрасными фронтонами, - объясняли знакомые. - Это не фронтоны-с, а коровьи соски, которыми изукрасилась ваша Москва! - восклицал почти с бешенством Бегушев. Знакомые пожимали плечами, удивляясь, каким образом все эти прекрасные украшения могли казаться Бегушеву коровьими сосками. - Но, наконец, - продолжали они, - это варварство в столице оставлять десятины две земли в такой непроизводительной форме, как сад ваш. - Что ж мне, огород, что ли, тут разбить? Я люблю цветы, а не овощи! - возражал Бегушев. - Нет, вы постройтесь тут и отдавайте внаймы: предприятие это нынче очень выгодно, - доказывали знакомые. - Я дворянский сын-с, - мое дело конем воевать, а не торгом торговать, - отвечал на это с каким-то даже удальством Бегушев. - Ну продайте эту землю кому-нибудь другому, если сами не хотите, - урезонивали его знакомые. - Чтобы тут какой-нибудь каналья на рубль капитала наживал полтину процента, - никогда! - упорствовал Бегушев. В доме у него было около двадцати комнат, которые Бегушев занимал один-одинехонек с своими пятью лакеями и толстым поваром Семеном - великим мастером своего дела, которого переманивали к себе все клубы и не могли переманить: очень Семену покойно и прибыльно было жить у своего господина. Убранство в доме Бегушева, хоть и очень богатое, было все старое: более десяти лет он не покупал ни одной вещички из предметов роскоши, уверяя, что на нынешних рынках даже бронзы порядочной нет, а все это крашеная медь. Раз, часу во втором утра, Бегушев сидел, по обыкновению, в одной из внутренних комнат своих, поджав ноги на диване, пил кофе и курил из длинной трубки с очень дорогим янтарным мундштуком: сигар Бегушев не мог курить по крепости их, а папиросы презирал. Его седоватые, но еще густые волосы были растрепаны, усы по-казацки опускались вниз. Борода у Бегушева была коротко подстрижена. Он был в широком шелковом халате нараспашку и в туфлях; из-под белой как снег батистовой рубашки выставлялась его геркулесовски высокая грудь. В этом наряде и в своей несколько азиатской позе Бегушев был еще очень красив. На другом диване (комната уставлена была диванами и даже называлась диванною) помещался господин, по наружности совершенно противоположный хозяину: высокий, в коротеньком пиджаке, весьма худощавый, гладко остриженный, с длинными, тщательно расчесанными и какого-то пепельного цвета бакенбардами, с физиономией умною, но какою-то прокислою, какие обыкновенно бывают у людей, самолюбие которых смолоду было сильно оскорбляемо; и при этом он старался держать себя как-то чересчур прямо, как бы топорщась даже. Видимо, что от природы ему не дано было никакой важности и он уже впоследствии старался воспитать ее в себе. Господин этот был некто Ефим Федорович Тюменев, друг и сверстник Бегушева по дворянскому институту, а теперь тайный советник, статс-секретарь и один из влиятельнейших лиц в Петербурге. Приезжая в Москву, Тюменев всегда останавливался у Бегушева, и при этом обыкновенно спорам и разговорам между ними конца не было. В настоящую минуту они тоже вели весьма задушевную беседу между собой. - И что же, эта привязанность твоя серьезная? - спрашивал Тюменев с легкой усмешкой. - Разумеется!.. Намерение мое такое, чтобы и дни мои закончить около этой госпожи, - отвечал Бегушев. - Она, значит, женщина умная, образованная? - продолжал расспрашивать Тюменев. - То есть она умна, и даже очень, от природы, но образования, конечно, поверхностного... - А собой, вероятно, хороша? - Да-с, насчет этого мы можем похвастать!.. - воскликнул Бегушев. - Я сейчас тебе портрет ее покажу, - присовокупил он и позвонил. К нему, однако, никто не шел. Бегушев позвонил другой раз - опять никого. Наконец он так дернул за сонетку, что звонок уже раздался на весь дом; послышались затем довольно медленные шаги, и в дверях показался камердинер Бегушева, очень немолодой, с измятою, мрачною физиономией и с какими-то глупо подвитыми на самых только концах волосами. - Принеси мне из кабинета большой портрет Домны Осиповны, - сказал ему Бегушев. Камердинер не трогался с своего места. - Портрет Домны Осиповны, - сказал ему еще раз Бегушев. Лицо камердинера сделалось при этом еще мрачнее. - Да он-с висит там, - проговорил он, наконец. - Ну да, висит! - повторил Бегушев. - Над столом-с!.. На стол надо лезть! - продолжал камердинер. - На стол, конечно! - подтвердил Бегушев. Камердинер, придав своему лицу выражение, которым как бы хотел сказать: "Нечего вам, видно, делать", пошел. В продолжение всей этой сцены Тюменев слегка усмехался. - Прокофий твой не изменяется, - сказал он, когда камердинер совсем ушел. - Изменяется, но только к худшему!.. - отвечал Бегушев. - Скотина совершенная стал: третьего дня у меня обедали кой-кто... я только что заикнулся ему, что мы все есть хотим, ну и кончено: до восьми часов и не подал обеда. Тюменев при этом покачал головой. - Охота же тебе держать подобного дурака, - проговорил он. - Но кто ж его возьмет без меня? - возразил Бегушев. - У него вот пять человек ребятишек; он с супругой занимает у меня четыре комнаты... наконец, я ему говорю: "Не делай ничего, пользуйся почетным покоем, лакей и без тебя есть!" Ничуть не бывало - все хочет делать сам... глупо... лениво... бестолково! - Это может хоть кого вывести из терпения! - заметил Тюменев. - И выводит: я пускивал в него чернильницу и бритвенницу... боюсь, что с бешеным моим характером я убью его когда-нибудь до смерти. А он еще рассмеется обыкновенно в этаких случаях и преспокойно себе уйдет. - Он знает, - протянул Тюменев, - что ты же придешь к нему просить прощения. - В том-то и дело! - воскликнул Бегушев. - Мало, что прощения просить, да денег еще дам. На этих словах он остановился, потому что Прокофий возвратился с портретом в руках, который он держал задом к себе и глубокомысленно смотрел на него. - Петля вон тут лопнула, на которой он висел, - доложил он, показывая портрет барину. - Потому что ты не снял его, а сдернул, - сказал тот. - Да кто ж до него дотянется туда! - почти крикнул Прокофий. - Ну, пожалуйста, не оправдывайся! - остановил его Бегушев. Прокофий на это насмешливо только мотнул головой и ушел. Бегушев передал портрет Тюменеву, который стал на него смотреть - сначала простым глазом, потом через пенсне, наконец, в кулак, свернувши его в трубочку. Бегушев с заметным нетерпением ожидал услышать его мнение. - Elle est tres jolie et tres distinguee*, - произнес, наконец, Тюменев. ______________ * Она очень красива и очень изысканна (франц.). - Да!.. Так! - согласился с удовольствием Бегушев. - Что она?.. - При этом Тюменев нахмурил несколько свои брови. - Замужняя, разводка? - Разводка! - Формальная? - Нет! Тюменев снова начал смотреть в кулак на портрет. - Знаешь, - начал он, придав совсем глубокомысленное выражение своему лицу, - черты лица правильные, но склад губ и выражение рта не совсем приятны. - Это есть отчасти! - подтвердил Бегушев. - Нет того, знаешь, - продолжал Тюменев несколько сладким голосом, - нет этого доброго, кроткого и почти ангельского выражения, которого, например, так много было у твоей покойной Наталии Сергеевны. - Эк куда хватил! Наталий Сергеевен разве много на свете! - воскликнул Бегушев, и глаза его при этом неведомо для него самого мгновенно наполнились слезами. - Ты вспомни одно - семью, в которой Натали родилась и воспитывалась: это были образованнейшие люди с Петра Великого; интеллигенция в ихнем роде в плоть и в кровь въелась. Где ж нынче такие? - То есть как где же? - возразил с важностью Тюменев. - Вольно тебе поселиться в Москве, где действительно, говорят, порядочное общество исчезает; а в Петербурге, я убежден, оно есть; наконец, я лично знаю множество семей и женщин. - Гм! Петербург! Нашел чем хвастать! Изящных женщин в целом мире не стало! - сказал с ударением Бегушев и, встав с своего места, начал ходить по комнате. - Хоть бы взять с того, курят почти все! Вот эта самая госпожа, - продолжал он, показывая на портрет Домны Осиповны, - как вахмистр какой-нибудь уланский сосет!.. Наконец, самая одежда женщин, - что это такое? Наденет в полпуда ботинки, да еще хвастает, поднимая ногу: "Смотрите, какие у меня толстые подошвы!", а ножища-то тоже точно у медведицы какой. Все-с сплошь и кругом превращается в мещанство! - Старая, любимая песня твоя! - произнес Тюменев. - Да, - продолжал Бегушев, все более и более разгорячаясь, - я эту песню начал петь после Лондонской еще выставки, когда все чудеса искусств и изобретений свезли и стали их показывать за шиллинг... Я тут же сказал: "Умерли и поэзия, и мысль, и искусство"... Ищите всего этого теперь на кладбищах, а живые люди будут только торговать тем, что наследовали от предков. - Но что ж из этого! - сказал с усмешкою Тюменев. - Искусство, правда, несколько поослабло; но зато прогресс совершается в другом отношении: происходят огромные политические перевороты. - Какие, какие? - перебил его почти с азартом Бегушев. Тюменев придал недовольное выражение своему лицу. - Любезный друг, мы столько с тобой спорили и говорили об этом, - возразил он. - И вечно буду спорить, вечно! - горячился Бегушев. - Не могу же я толкотню пигмеев признать за что-то великое. - Почему пигмеи, и когда, по-твоему, были великаны? - продолжал Тюменев. - Люди, я полагаю, всегда были одинаковы; если действительно в настоящее время существует несколько усиленное развитие торговли, так это еще хорошо: торговля всегда способствовала цивилизации. - "Торговля способствовала цивилизации"... Ах, эти казенные фразы, которых я слышать не могу! - кричал Бегушев, зажимая даже уши себе. - Стало быть, ты в торговле отрицаешь цивилизующую силу? - взъерошился немного, в свою очередь, Тюменев. - Не знаю-с, есть ли в ней цивилизующая сила; но знаю, что мне ваша торговля сделалась противна до омерзения. Все стало продажное: любовь, дружба, честь, слава! И вот что меня, по преимуществу, привязывает к этой госпоже, - говорил Бегушев, указывая снова на портрет Домны Осиповны, - что она обеспеченная женщина, и поэтому ни я у ней и ни она у меня не находимся на содержании. Тюменев усмехнулся. - Но женщины были во все времена у всех народов на содержании; под различными только формами делалось это, - проговорил он. - Извините-с! Извините! - возразил опять с азартом Бегушев. - Еще в первый мой приезд в Париж были гризетки, а теперь там все лоретки, а это разница большая! И вообще, господи! - воскликнул он, закидывая голову назад. - Того ли я ожидал и надеялся от этой пошлой Европы? - Чего ты ждал от Европы, я не знаю, - сказал Тюменев, разводя руками, - и полагаю, что зло скорей лежит в тебе, а не в Европе: ты тогда был молод, все тебе нравилось, все поселяло веру, а теперь ты стал брюзглив, стар, недоверчив. - Что я верил тогда в человека, это справедливо, - произнес с некоторою торжественностью Бегушев. - И что теперь я не верю в него, и особенно в нынешнего человека, - это еще большая правда! Смотри, что с миром сделалось: реформация и первая французская революция страшно двинули и возбудили умы. Гений творчества облетал все лучшие головы: электричество, пар, рабочий вопрос - все в идеях предъявлено было человечеству; но стали эти идеи реализировать, и кто на это пришел? Торгаш, ремесленник, дрянь разная, шваль, и, однако, они теперь герои дня! - Совершенно верно! - подхватил Тюменев. - Но время их пройдет, и людям снова возвратится творчество. - Откуда?.. Я не вижу, откуда оно ему возвратится!.. Что все вокруг глупеет и пошлеет, в этом ты не можешь со мной спорить. - Более чем спорить, я доказать тебе даже могу противное: хоть бы тот же рабочий вопрос - разве в настоящее время так он нерационально поставлен, как в сорок восьмом году? - Рабочий-то вопрос? Ха-ха-ха! - воскликнул Бегушев и захохотал злобным смехом. Тюменев, в свою очередь, покраснел даже от досады. - Смеяться, конечно, можно всему, - продолжал он, - но я приведу тебе примеры: в той же Англии существуют уже смешанные суды, на которых разрешаются все споры между работниками и хозяевами, и я убежден, что с течением времени они совершенно мирным путем столкуются и сторгуются между собой. - И работник, по-твоему, обратится в такого же мещанина, как и хозяин? - спросил Бегушев. - Непременно, но только того и желать надобно! - отвечал Тюменев. - Ну, нет!.. Нет!.. - заговорил Бегушев, замотав головой и каким-то трагическим голосом. - Пусть лучше сойдет на землю огненный дождь, потоп, лопнет кора земная, но я этой курицы во щах, о которой мечтал Генрих Четвертый{23}, миру не желаю. - Но чего же ты именно желаешь, любопытно знать? - сказал Тюменев. - Бога на землю! - воскликнул Бегушев. - Пусть сойдет снова Христос и обновит души, а иначе в человеке все порядочное исчахнет и издохнет от смрада ваших материальных благ. - Постой!.. Приехал кто-то? Звонят! - остановил его Тюменев. Бегушев прислушался. Звонок повторился. - По обыкновению, никого нет! Эй, что же вы и где вы? - заревел Бегушев на весь дом. Послышались в зале быстрые и пробегающие шаги. Бегушев и Тюменев остались в ожидающем положении. Глава IV В передней между тем происходила довольно оригинальная сцена: Прокофий, подав барину портрет, уселся в зале под окошком и начал, по обыкновению, читать газету. Понимал ли он то, что читал, это для всех была тайна, потому что Прокофий никогда никому ни слова не говорил о прочитанном им. Вдруг к подъезду дома Бегушева подъехал военный в коляске, вбежал на лестницу и позвонил. Прокофий при этом и не думал подниматься с места своего, а только перевел глаза с газеты в окно и стал смотреть, как коляска отъехала от крыльца и поворачивалась. Военный позвонил в другой раз, и раздался крик Бегушева. На этот зов из задних комнат выбежал молодой лакей; тогда Прокофий встал с своего места. - Ну да, поспел... не отворят пуще без тебя! - проговорил он тому. Молодой лакей, делать нечего, ушел назад, а Прокофий отправился в переднюю и отворил, наконец, там дверь. Вошел Янсутский. - Дома Александр Иванович? - спросил он сначала очень бойко. - Дома-с! - отвечал ему явно насмешливым голосом Прокофий. - Принимает? - продолжал Янсутский несколько смиреннее. - Не знаю-с, - отвечал Прокофий. Янсутский почти опешил. - Но кто же знает, любезный? - спросил он тоже, в свою очередь, насмешливо. Прокофий нахмурился. - Ваша как фамилия? - сказал он. - Полковник Янсутский, - отвечал Янсутский с ударением на слове полковник. Но на Прокофия это нисколько не подействовало. - А имя ваше и отчество? - продолжал он расспрашивать. - Петр Евстигнеич! - отвечал Янсутский, несколько удивленный таким любопытством. Прокофий подумал некоторое время. - У них гость теперь из Петербурга, - у нас и остановился, - объяснил он, наконец. - Кто ж такой? - спросил Янсутский. - Тайный советник Тюменев, - сказал Прокофий. Янсутский при этом вспыхнул немного в лице. - Это статс-секретарь? - сказал он. - Статс-секретарь! - повторил за ним Прокофий. Янсутский несколько минут остался в некотором недоумении. - Я его немножко знаю; но, может быть, Александр Иванович занят с ним и не примет меня? - проговорил он нерешительным голосом. - Снимите шинель-то! - почти приказал ему Прокофий. Янсутский повиновался. Прокофий пошел медленно и, войдя в кабинет, не сейчас доложил, а сначала начал прибирать кофейный прибор, так что Бегушев сам его спросил: - Кто там звонил? Приехал, что ли, кто? - Полковник Янсутский спрашивает: примете ли вы его, - пробормотал себе почти под нос Прокофий. Бегушев взглянул на Тюменева. - Тебя не стеснит этот господин? - отнесся он к нему. - Нисколько. - Прими! - сказал Бегушев Прокофию, а тот опять пошел медленно и неторопливо. Янсутский в продолжение всего этого времени охорашивался и причесывался перед зеркалом. - Пожалуйте-с! - разрешил ему Прокофий. При входе в диванную Янсутский заметно был сконфужен, так что у него едва хватило духу поклониться первоначально хозяину, а не Тюменеву. - Я воспользовался вашим позволением быть у вас! - проговорил он как-то жеманно. - Очень рад вас видеть, - сказал ему вежливо Бегушев и затем проговорил Тюменеву: - Господин Янсутский! Янсутский мгновенно же и очень низко поклонился тому, но руки не решился протянуть. - Приятель мой Тюменев! - объявил ему Бегушев. Тюменев при этом едва только кивнул головой, а руки тоже не двинул нисколько, и лицо его при этом выражало столько холодности и равнодушия, что Бегушеву даже сделалось немножко жаль Янсутского. Уселись все. Янсутский, впрочем, скоро овладел собой. - Как ваше здоровье? - отнесся он к хозяину. - Благодарю, здоров! Что сегодня: холодно? - проговорил Бегушев. - Свежо! - отвечал Янсутский. Тюменев сделал движение, которым явно показал, что он хочет говорить. - Скажи, - обратился он прямо и исключительно к одному только Бегушеву, - правду ли говорят, что в Москве последние десять лет сделалось холоднее, чем было прежде? - То есть как тебе сказать: переменчивее как-то погода стала, дуют какие-то беспрестанно глупые ветра, - проговорил тот. - И действительно ли причина тому та, - продолжал Тюменев, - что по разным железным дорогам вырубают очень много лесов? - Непременно эта причина! - подхватил Янсутский, очень довольный тем, что может вмешаться в разговор. - Леса, как известно, задерживают влагу, а влага умеряет тепло и холод, и при обилии ее в воздухе резких перемен обыкновенно не бывает. - Истина совершеннейшая! - подтвердил Бегушев; в тоне его голоса слышался легкий оттенок насмешки, но Янсутский, кажется, не заметил того. - Этого весьма печального, конечно, истребления лесов, может быть, со временем избегнут, - снова заговорил он. - В наше время наука делает столько открытий, что возможно всего ожидать!.. Вот взять, например, эту руку (Янсутский показал при этом на свою руку)... Когда она находится в покое, то венозная кровь, проходя чрез нее, сохраняет в себе семь с половиной процентов кислорода, но раз я ее двинул, привел в движение... (Янсутский в самом деле двинул рукой и сжал даже пальцы в кулак), то в ней уже не осталось ничего кислорода: он весь поглощен углеродом крови, а чтобы освободить снова углерод, нужна работа солнца; значит, моя работа есть результат работы солнца или, точнее сказать: это есть тоже работа солнца, перешедшая через известные там степени!.. Бегушев слушал Янсутского довольно внимательно и только держал голову потупленною; но Тюменев явно показывал, что он его не слушает: он поднимал лицо свое вверх, зевал и, наконец, взял в руки опять портрет Домны Осиповны и стал рассматривать его. Янсутский между тем, видимо, разгорячился. - В железнодорожном двигателе почти то же самое происходит, - говорил он, кинув мельком взгляд на этот портрет, - тут нужна теплота, чтобы превратить воду в пары; этого достигают, соединяя углерод дров с кислородом воздуха; но чтобы углерод был в дровах и находился в свободном состоянии, для этого нужна опять-таки работа солнца, поэтому нас и на пароходах и в вагонах везет тоже солнце. Теория эта довольно новая и, по-моему, весьма остроумная и справедливая. - Не особенно новая, она у меня даже есть! Красненькая книжка этакая, перевод лекций Рейса{27}, семидесятого года, кажется! - произнес как бы совершенно невинным голосом Бегушев. Янсутский немного смутился. - Я не знаю, есть ли перевод, но я слушал это в германских университетах, когда года два тому назад ездил за границу и хотел несколько возобновить свои сведения в естественных науках. - Все эти открытия, я думаю, для эксплуататоров не суть важны... - заметил Бегушев. - О нет-с! Напротив, напротив! - воскликнул Янсутский. - Потому что, как говорят газеты, - справедливо ли это, я не знаю, - но сделано уже применение этой теории... Прямо собирают солнечные лучи в резервуар и ими пользуются. - Но какой же результат этого будет? - спросил Бегушев. - Тот, что удешевится перевозка! - подхватил Янсутский. - А тариф останется все тот же? - продолжал Бегушев. - Тариф, может быть, останется и тот же! - отвечал Янсутский и засмеялся. - Да, вот с этой стороны я понимаю! - произнес Бегушев. - Что же!.. - возразил ему Янсутский, пожимая плечами и некоторым тоном философа. - Таково свойство людей... На этом месте Тюменев положил портрет в сторону и снова заявил желание говорить. - Вероятно, на передвижении дороги, будь оно производимо дровами или прямо солнцем, многого не наживешь; но люди составили себе состояния, строя их! - отнесся он опять больше к Бегушеву. - То есть, когда давали по полутораста тысяч на версту, а она стоила всего пятьдесят... - заметил Бегушев. - Ну, положим, что и побольше, - возразил Янсутский. - Я-с эти дела знаю очень хорошо: я был и производителем работ, и начальником дистанции, и подрядчиком, и директором, - в настоящее время нескольких компаний, - и вот, кладя руку на сердце, должен сказать, что точно: вначале эти дела были превосходные, но теперь этой конкуренцией они испорчены до последней степени. - Напротив, я полагаю - поправлены несколько, - сказал Бегушев. - Нельзя же допускать, чтобы люди в какие-нибудь месяцы наживали себе миллионы, - это явление безнравственное! - Я говорю испорчены - собственно в коммерческом смысле, - объяснил Янсутский. - Но, наконец, почему ж безнравственное явление? - присовокупил он, пожимая плечами. - Это лотерея... счастье. Вы берете билет: у одного он попадает в тираж, другому выигрывает двадцать пять тысяч, а третьему двести тысяч. - Но только в вашем деле это несколько повернее, на большее число благоприятных случаев рассчитано, если не целиком они одни только и взяты! - отнесся Тюменев на этот раз уже к Янсутскому. - Никак этого, ваше превосходительство, невозможно сделать, - возразил тот самым почтительным тоном. - Извольте вы взять одни земляные работы. У вас гора, вам надобно ее срыть или провести сквозь нее туннель; в верхних слоях, которые вы можете исследовать, она - или суглина, или супесок, а пошли внутрь - там кремень, а это разница огромная в стоимости!.. Болото теперь у вас на пути; вы в него, положим, рассчитали вбить две тысячи свай; а вам, может быть, придется вбить их двадцать тысяч. Потом-с цены на хлеб в прошлом году были одни, а нынче вдвое; на железо и кирпич тоже. - Ну, - перебил его Тюменев, - на все это, я думаю, прикинуто довольно. - Где ж прикинуто! Из чего, когда по сорок тысяч на версту берут! - воскликнул невеселым тоном Янсутский. - Я вот имею капиталы и опытность в этих делах, но решительно кидаю их, потому что добросовестно и честно при таких ценах выполнить этого дела невозможно; я лучше обращусь к другим каким-нибудь предприятиям. На эти слова Янсутского собеседники его ничего не возразили, и только у обоих на лицах как бы написано было; "Мошенник ты, мошенник этакой, еще о честности и добросовестности говоришь; мало барышей попадает в твою ненасытную лапу, вот ты и отворачиваешь рыло от этих дел!" - Я бы вот даже, - снова заговорил Янсутский, оборачиваясь к Тюменеву, - осмелился спросить ваше превосходительство, если это не будет большою нескромностью: то предприятие, по которому я имел смелость беспокоить вас, - как оно и в каком положении? - Провалилось! - отвечал с явным удовольствием Тюменев. Янсутский покраснел. - Очень жаль, - сказал он с гримасой и пожимая плечами. - Но какая же причина тому? - Очень оно фантастично, чересчур фиктивно! - отвечал с усмешкой Тюменев. - На каких же данных такой взгляд на него мог установиться? - продолжал Янсутский. - На самых точных данных, которые были собраны о нем, - отвечал ему Тюменев и обратился к Бегушеву: - В последний венский кризис... может, это и выдумка, но во всяком случае очень хорошо характеризующая время... Положим, можно изобресть предприятие на разработку какого-нибудь вещества, которого мало в известной местности находится... изобресть предприятие на разработку предмета, совершенно не существующего в этой местности, - но там открылось предприятие, утвержденное правительством, и акции которого превосходнейшим образом разошлись, в котором поименованной местности совсем не существовало на всем земном шаре; вот и ваше дело несколько в этом роде, - заключил он, относясь к Янсутскому. - Я не думаю-с! - возразил тот с прежней гримасою в лице. - Я, впрочем, тут только денежным образом участвую, паи имею! - Да, но паи могут быть проданы!.. Я говорю это не лично про вас, но бывают случаи, что люди, знающие хорошо подкладку дела, сейчас же продают свои паи и продают очень выгодно, а люди, не ведающие того, покупают их и потом плачутся, - проговорил насмешливо Тюменев. - Нет-с, я не продал бы моих паев, я дело понимаю иначе, - сказал с достоинством Янсутский и затем обратился к Бегушеву: - А я было, Александр Иванович, приехал к вам попросить вас откушать ко мне; я, собственно, живу здесь несколько на бивуаках, но тут существуют прекрасные отели, можно недурно пообедать, - проговорил он заискивающим голосом. Бегушев нахмурился. - Но когда вам это угодно? - спросил он. - В среду, в шесть часов, в Hotel de France. Я именинник, и хочется немножко отпраздновать этот день... будут некоторые мои знакомые и дамы, между прочим. - Дамы? - переспросил Бегушев. - Да! Вот эта madame Мерова, а потом наша общая с вами знакомая. Домна Осиповна Олухова, портрет которой я, кажется, и вижу у вас!.. - объяснил Янсутский, показывая глазами на портрет. Бегушев при этом немного смутился и вместе с тем переглянулся с Тюменевым. - Вы знакомы, значит, с Домной Осиповной? - спросил он. - О боже мой, сколько лет! - воскликнул Янсутский. - Я начал знать ее с первых дней ее замужества и могу сказать, что это примерная женщина в наше время... идеал, если можно так выразиться... - А что за господин ее муж? - спросил Бегушев. Янсутский пожал плечами. - Это купеческий сынок, человек очень добрый, который умеет только проматывать, но никак не наживать... Домна Осиповна столько от него страдала, столько перенесла, потому что каждоминутно видела и мотовство, и прочее все... Она цеплялась за все и употребляла все средства, чтобы как-нибудь сохранить и удержать свою семейную жизнь, но ничто не помогло. Бегушев слушал Янсутского с каким-то мрачным вниманием. - Без лести можно сказать, - продолжал тот с чувством, - не этакого бы человека любви была достойна эта женщина... Когда я ей сказал, что, может быть, будете и вы, она говорит: "Ах, я очень рада! Скажите Александру Ивановичу, чтобы он непременно приехал". - Я буду-с, - произнес с тем же мрачным видом Бегушев. - Ваше превосходительство, - отнесся уже к Тюменеву Янсутский и вставая при этом на ноги, - я осмелился бы покорнейше просить и вас посетить меня. - Благодарю вас, но я в этот день думаю уехать из Москвы. - Но день можно переменить; я именины могу раньше отпраздновать! - подхватил Янсутский. - Ах, нет, пожалуйста, я вовсе не желаю вас так стеснять, - проговорил Тюменев, несколько сконфуженный и удивленный такою смешною угодливостью от человека, которому он сейчас только говорил колкости. - Что за вздор: уедешь! - вмешался Бегушев. - Оставайся до четверга, и поедем! - Ты желаешь этого? - спросил Тюменев. - Очень; я тебя, кстати, познакомлю тут с Домной Осиповной, - отвечал Бегушев. - Извольте-с, я буду! - обратился Тюменев к Янсутскому. - Очень вам благодарен! - произнес тот действительно обрадованным голосом, а потом раскланялся и ушел. - И это вот тоже герой дня, - хорош? - спросил с грустью Бегушев, разумея, конечно, Янсутского. - Да, - подтвердил Тюменев, - но я сильно подозреваю, что Домну Осиповну он для тебя пригласил. - Конечно!.. - воскликнул Бегушев. - Хотя, в сущности, он это удовольствие доставляет мне из-за тебя! - Из-за меня? - спросил не без удивления Тюменев. - Из-за тебя! Каждый раз, как ты у меня погостишь, несколько этаких каналий толстосумов являются ко мне для изъявления почтения и уважения. Хоть и либеральничают на словах, а хамы в душе, трепещут и благоговеют перед государственными сановниками! - Трепещут? - спросил Тюменев, проникнутый тайным удовольствием. - Сильно! - подтвердил Бегушев. Глава V В тот же день сводчик и ходатай по разного рода делам Григорий Мартынович Грохов сидел за письменным столом в своем грязном и темноватом кабинете, перед окнами которого вплоть до самого неба вытягивалась нештукатуренная, грязная каменная стена; а внизу на улице кричали, стучали и перебранивались беспрестанно едущие и везущие всевозможные товары ломовые извозчики. Это было в одном из переулков между Варваркой и Ильинкой. Грохов был несколько слонообразной наружности, имел глаза, налитые кровью, губы толстые и отчасти воспаленные, цвет лица красноватый. Происходя из ничтожных сенатских писцов, Грохов ездил в настоящее время на рысаках и имел, говорят, огромные деньги, что, впрочем, он тщательно скрывал, так что когда его видали иногда покупающим на бирже тысяч на сто - на полтораста бумаг и при этом спрашивали: "Что, это ваши деньги, Григорий Мартынович?" - он с сердцем отвечал: "Нет-с, порученные". Несмотря на свое адвокатское звание, Грохов редко являлся в суд, особенно новый; но вместе с тем, по общим слухам, вел дела крупные между купечеством и решал их больше сам, силою своего характера: возьмет, например, какое ни на есть дело, поедет сначала к противнику своему и напугает того; а если тот очень упрется, так Грохов пугнет клиента своего; затем возьмет с обоих деньги и помирит их. Председательствовал также Грохов во многих конкурсах, любил заведывать имением малолетних и хлопотал иногда для людей достаточных по делам бракоразводным. При такого рода значительной деятельности у Грохова была одна проруха: будучи человеком одиноким, он впадал иногда в загулы; ну, тогда и дела запускал, и деньжищев черт знает сколько просаживал, и крепкое здоровье свое отчасти колебал, да вдобавок еще страху какого-то дурацкого себе наживал недели на две. Настоящая минута для него была именно одною из таких минут; из всего вчерашнего дня, вечера и ночи Грохов только и помнил две голые женские ноги, и больше ничего! Может быть, он набуянил где-нибудь, избил кого-нибудь, убил, пожалуй, - ни за что не мог поручиться! Пот даже холодный прошибал при этих мыслях Грохова. Но дверь кабинета отворилась, и вошел письмоводитель его, в поношенном пальто, нечесаный, с опухшим лицом и тоже, должно быть, вчера бывший сильно пьян. - Госпожа Олухова к вам приехала, - проговорил он совершенно охриплым голосом. Грохов сделал над собою усилие, чтобы вспомнить, кто такая это была г-жа Олухова, что за дело у ней, и - странное явление: один только вчерашний вечер и ночь были закрыты для Григория Мартыныча непроницаемой завесой, но все прошедшее было совершенно ясно в его уме, так что он, встав, сейчас же нашел в шкафу бумаги с заголовком: "Дело г.г.Олуховых" и положил их на стол, отпер потом свою конторку и, вынув из нее толстый пакет с надписью: "Деньги г-жи Олуховой", положил и этот пакет на стол; затем поправил несколько перед зеркалом прическу свою и, пожевав, чтоб не так сильно пахнуть водкой, жженого кофе, нарочно для того в кармане носимого, опустился на свой деревянный стул и, обратясь к письмоводителю, разрешил ему принять приехавшую госпожу. Вошла Домна Осиповна в бархатном платье со множеством цепочек на груди и дорогими кольцами на пальцах. В грязном кабинете Грохова Домна Осиповна казалась еще красивее. - Честь и место! - сказал Грохов, стараясь улыбнуться и показывая на кресло против себя. Домна Осиповна села. Она заметно была взволнована. - Я вчера еще была у вас, - начала она. - Знаю-с!.. Я вчера очень занят был, - перебил ее Грохов. Чем он, собственно, занят был, мы отчасти знаем. - Вы были в Петербурге? - продолжала Домна Осиповна. - Как же-с! - отвечал было Грохов, но у него в это время страшно закружилась голова, а перед глазами только и мелькали две вчерашние женские ноги. Домна Осиповна ожидала, что он будет что-нибудь далее говорить, но Грохов только в упор смотрел на нее, так что она даже покраснела немного. - Что ж, муж эту бумагу, о которой я просила вас, дал вам? - сказала она. - Выдал-с! - отвечал Грохов и, отыскав в деле Олуховых сказанную бумагу, подал ее Домне Осиповне и при этом дохнул на нее струею такого чистого спирта, что Домна Осиповна зажала даже немножко нос рукою. Бумагу она, впрочем, взяла и с начала до конца очень внимательно прочла ее и спросила: - Что же, с этим видом я могу теперь везде свободно жить? - Конечно-с!.. Без сомнения, - едва достало силы у Грохова ответить ей. Ему все трудней и трудней становилось существовать; но вдруг... - таково было счастливое свойство его организма - вдруг он почувствовал легкую испарину, и голова его начала несколько освежаться. - Очень можете-с, очень! - повторил он значительно оживленным голосом. Домна Осиповна несколько мгновений как бы собиралась с мыслями. - А насчет обеспечения меня, - проговорила она и при этом от волнения приложила дрожащий свой пальчик к губам, как бы желая кусать ноготь на нем. - И это устроил-с! - отвечал Грохов; испарина все более и более у него увеличивалась, и голова становилась ясней. - Я сначала, как и вы тоже желали, сказал, что вы намерены приехать к нему и жить с ним. - Интересно, как это он встретил, - заметила Домна Осиповна. - Испугался очень!.. Точно я из пушки в него выстрелил! - отвечал Грохов. Домна Осиповна вспыхнула вся в лице. - Как лестно это слышать, - произнесла она. - Кричит, знаете, этой госпоже своей, - продолжал Грохов, - "Глаша, Глаша, ко мне жена хочет воротиться..." Та прибежала, кричит тоже: "Это невозможно!.. Нельзя..." - "Позвольте, говорю, господа, закон не лишает Михаила Сергеича права потребовать к себе Домну Осиповну; но он также дает и ей право приехать к нему, когда ей угодно, тем более, что она ничем не обеспечена!" - "Как, говорит, не обеспечена: я ей дом подарил". - Вот хорошо! - почти воскликнула Домна Осиповна. - Он мне дом подарил, когда я еще невестой его была. - Ну, когда бы там ни было, но он все-таки подарил вам... - начал было Грохов, но при этом вдруг раскашлялся, принялся харкать, плевать; лицо у него побагровело еще больше, так что Домне Осиповне сделалось гадко и страшно за него. - Это все госпожа его натолковывает ему, - проговорила она, когда Грохов позатих немного. - Нет-с, ошибаетесь!.. Совершенно ошибаетесь, - возразил он, едва приходя в себя от трепки, которую задал ему его расходившийся катар. - Госпожа эта, напротив... когда он написал потом ко мне... О те, черт поганый, уняться не может! - воскликнул Грохов, относя слова эти к начавшему снова бить его кашлю. - И когда я передал ему вашу записку... что вы там желаете получить от него лавки, капитала пятьдесят тысяч... Ну те, дьявол, как мучит!.. - заключил Грохов, продолжая кашлять. - Как, однако, вы простудились, - заметила ему с состраданием Домна Осиповна. - Страшно простудился... ужасно!.. - говорил Грохов и затем едва собрался с силами, чтобы продолжать рассказ: - Супруг ваш опять было на дыбы, но она прикрикнула на него: "Неужели, говорит, вам деньги дороже меня, но я минуты с вами не останусь жить, если жена ваша вернется к вам"... О господи, совсем здоровье расклеилось... И Грохов, как бы в отчаянии, схватил себя за голову. - Это, я думаю, все от ваших усиленных занятий, - проговорила, по-прежнему с состраданием, Домна Осиповна. - Но что же, однако, муж мой выдал вам какой-нибудь документ? - поспешила она прибавить, потому что очень хорошо видела и понимала, как Грохову трудно было с ней вести объяснение, и даже почему именно было трудно. - Выдал-с! Сейчас вот вам передам все: это вот-с купчая крепость на лавки, а это ваши деньги, - говорил он, пододвигая то и другое к Домне Осиповне. Она купчую крепость тоже прочла весьма внимательно и начала потом считать деньги, раскладывая их сначала на сотни, а потом на тысячи. - Тут всего тридцать тысяч! - произнесла она недоумевающим голосом. - Тридцать-с! - ответил сначала очень коротко Грохов; но, видя, что Домна Осиповна все еще остается в недоумении, он присовокупил: - Все имущество я ценю в двести тысяч, хотя оно и больше стоит... десять процентов мне - значит, двадцать тысяч, а тридцать - вам! Слова эти окончательно озадачили Домну Осиповну. - Но десять процентов, кажется, берется, когда дело ведут! - произнесла она с какой-то перекошенной и злой улыбкой. - А я разве не вел дела? - возразил ей Грохов. - Но кроме того, мы уговорились так с вами... У меня вашей руки письмо есть на то. - Но я полагала, что дело дойдет до суда, - говорила с той же злой улыбкой Домна Осиповна. - Ну, за это вы благодарите бога, что дело до суда не дошло, - произнес с ударением и тряхнув головой Грохов, - по суду бы супруг ваш шиш вам показал. - Как же шиш... и как это деликатно с вашей стороны так выражаться! - сказала, вся вспыхнув, Домна Осиповна. - Так, шиш! - повторил еще раз Грохов. - В законах действительно сказано, что мужья должны содержать своих жен, но каких? Не имеющих никакого своего имущества; а муж ваш прямо скажет, что у вас есть дом. - Но дом я, - возразила Домна Осиповна с прежней неприятной улыбкой, - сейчас могу продать! - А тогда он скажет, что у вас деньги есть. - Деньги я тоже могу прожить, подарить, потерять... Грохов усмехнулся при этом. - Да, как же, обманешь кого-нибудь этими побасенками: нынешние судьи не слепо судят и прямо говорят, что они буквы закона держатся только в делах уголовных, а в гражданских, - так как надо же в чью-либо пользу решить, - допускают толкования и, конечно, в вашем деле в вашу пользу не растолковали бы, потому что вы еще заранее более чем обеспечены были от вашего мужа... Всех этих слов Грохова Домна Осиповна и не слушала, а молча и с заметно недовольным лицом укладывала бумаги и деньги в карманы своего платья. - Вы потрудитесь во всем этом дать мне расписочку, - сказал Грохов, пододвигая Домне Осиповне бумагу и перо. - Что же я написать должна? - спросила та. - Напишите-с, что документы и деньги, переданные мне вашим мужем, вы сполна получили, а я напишу, что следующие мне по делу сему деньги вами тоже уплочены!.. - отвечал Грохов и написал, что говорил. - Ну, не очень я деньги сполна получила, - говорила Домна Осиповна, начиная писать расписку. - Не знаю-с, по-моему, вы сполна их получили, - сказал Грохов и на лице своем весьма ясно изобразил желание, чтобы клиентка его поскорее убиралась от него; но Домна Осиповна не поднималась с своего места. - Но каких мне бумаг купить на эти деньги, решительно недоумеваю, - проговорила она, кусая свои розовые губки. Грохов догадался, что этот вопрос был адресован к нему. - Из бумаг вам лучше всего купить хмуринские акции, - отвечал он. - Но они очень высоко стоят, - произнесла грустным голосом Домна Осиповна. - На бирже их нечего и покупать, - там приступу нет, но нельзя ли вам как-нибудь их достать от самого господина Хмурина; дает, говорят, он некоторым знакомым по номинальной даже цене... Нет ли у вас человека, вхожего к нему? Домна Осиповна некоторое время соображала. - Янсутского разве попросить; он вчера был у меня, - сказала она, опять как бы больше сама с собой. - Чего же лучше... Приятели, ни в чем не отказывают друг другу. - Его попрошу!.. - продолжала Домна Осиповна тем же размышляющим голосом. - Но самые акции верны ли? При этом вопросе Грохов даже рассмеялся. - Вот еще!.. Верны ли акции... - произнес он. Домна Осиповна, наконец, поднялась. Грохов тоже встал с своего стула. - До свиданья! - сказала она довольно сухо ему. - До свиданья-с! - повторил и он ей, склоняя свою голову к столу и начиная внимательно смотреть на лежавшие на нем бумаги. Домна Осиповна ушла. Грохов после того опять сейчас же сел. - Ну, барынька... выжига порядочная! - произнес он, утирая градом катившийся со лба пот; от всех этих объяснений с клиенткою похмелья у него как будто бы и не бывало. x x x От Грохова Домна Осиповна проехала в одну из банкирских контор. Там, в первой же со входа комнате, за проволочной решеткой, - точно птица какая, - сидел жид с сильными следами на лице и на руках проказы; несмотря на это, Домна Осиповна очень любезно поклонилась ему и даже протянула ему в маленькое отверстие решетки свою руку, которую жид, в свою очередь, с чувством и довольно сильно пожал. - А я к вам денег еще привезла положить на чек, - сказала она веселым и развязным тоном. - А и прекрасно, что привезли! - подхватил тоже весело жид. Домна Осиповна положила перед ним на прилавок деньги и расчетную книжку. Жид рассмотрел сначала книжку, пересчитал потом деньги и, положив их в ящик, произнес, стараясь приятно улыбнуться: - К прежним пятидесяти тысячам вы кладете еще тридцать? - Еще! - отвечала Домна Осиповна с той же веселой улыбкой; эти пятьдесят тысяч она скопила, когда еще жила с мужем и распоряжалась всем его хозяйством, о чем сей последний, конечно, не ведал. - Но вот еще что... Вероятно, я скоро возьму у вас все свои деньги, - прибавила Домна Осиповна жиду. Тот почтительно склонил перед ней свою голову. - О, когда только вам угодно будет! - произнес он, придав своим глазам какое-то даже сентиментальное выражение, а затем, написав в книжке, что нужно было, передал ее с некоторою ловкостью Домне Осиповне. Та, взглянув на написанную в книжке цифру денег, поблагодарила жида наиприятнейшей улыбкой. - Скажите, - начала она, приближая уже почти к самой решетке свое лицо и весьма негромким голосом, - хмуринские акции верны или нет? - Как то, что завтра солнце взойдет! - отвечал ей жид. - Так верны? - переспросила Домна Осиповна. - Так верны! - повторил жид. - Mersi*, - сказала на это Домна Осиповна и, пожав еще раз пораженную проказой руку жида, ушла. ______________ * Благодарю (франц.). Глава VI Елизавета Николаевна Мерова, в широчайшем утреннем капоте, обшитом кругом кружевами и оборками, сидела на небольшом диванчике, вся утонув в него, так что только и видно было ее маленькое личико и ее маленькие обнаженные ручки, а остальное все как будто бы была кисея. Квартира Елизаветы Николаевны, весьма небольшая, в противоположность дому Домны Осиповны представляла в своем убранстве замечательное изящество и простоту; в ней ничего не было лишнего, а если что и было, так все очень красивое и, вероятно, очень дорогое. Квартира ее таким образом была убрана, конечно, на деньги Янсутского; но собственно вкус, руководствовавший всем этим убранством, принадлежал родителю Елизаветы Николаевны, графу Николаю Владимировичу Хвостикову, некогда блестящему камергеру, а теперь, как он сам даже про себя выражался, - аферисту и прожектеру. Граф в это время сидел у дочери. Он был уже старик, но совершенно еще стройный, раздушенный, напомаженный, с бородой a la Napoleon III и в безукоризненно модной сюртучной паре. - Как же, chere amie*, ты это утверждаешь!.. - говорил он (даже в русской речи графа Хвостикова слышалось что-то французское). - Как женщина, ты не можешь даже этого понимать!.. ______________ * дорогой друг (франц.). - Я, может быть, и не понимаю; но Петр Евстигнеич говорит, что все это одна фантазия, вздор!.. - возразила ему Елизавета Николаевна. - Как, вздор? - спросил граф и от досады переломил даже находящуюся у него в руках бисквиту и кусочки ее положил себе в рот: он только что перед тем пил с дочерью шоколад. - Так, вздор, - повторила она. - Петр Евстигнеич говорит, что надобно сначала первое дело покончить. - Но оно уже кончено... с неделю, как оно рассмотрено и разрешено... - сказал с уверенностью граф. - А если кончено, так и прекрасно!.. А другое предприятие, Петр Евстигнеич говорит, надобно подождать... - Для тебя, chere amie, каждое слово твоего Петра Евстигнеича... Oh, diable*... от одного отчества его язык переломишь!.. Тебе он, по твоим чувствам к нему, представляется богом каким-то, изрекающим одни непреложные истины, но другие, может быть, понимают его иначе! ______________ * О, черт... (франц.). Граф Хвостиков собственно сам и свел дочь с Янсутским, воспользовавшись ее ветреностью и тем, что она осталась вдовою, - и сделал это не по какому-нибудь свободному взгляду на сердечные отношения, а потому, что c'est une affaire avantageuse - предприятие не безвыгодное, а выгодными предприятиями граф в последнее время бредил. - В сущности, твой Петр Евстигнеич кулак и привык только считать гроши! - присовокупил он вполголоса. - Пожалуйста, папа, не говорите так, - остановила его дочь. - Я люблю этого человека и не позволю никому об нем дурно отзываться. Говоря это, Елизавета Николаевна вся вспыхнула даже. - Что ж, это семейный разговор был... - возразил было граф. - А я и семейного разговора такого не желаю иметь, - подхватила дочь. Граф замолчал. Вскоре затем приехала Домна Осиповна. Елизавета Николаевна очень ей обрадовалась. - Ах, вот кто это! - воскликнула она, увидав входящую подругу, и, вскочив, как козочка, с дивана, бросилась обнимать ее. Граф Хвостиков тоже сейчас встал и поклонился гостье; при этом случае нельзя не заметить, что поклониться так вежливо и вместе с тем с таким сохранением собственного достоинства, как сделал это граф, вряд ли многие умели в Москве. - Ты, однако, - начала Елизавета Николаевна, перестав, наконец, целовать Домну Осиповну, - опять в обновке, в бархатном платье! - Да, я с болезнью моею и поездкою за границу так истрепала мой туалет, что решительно теперь весь возобновляю его!.. - отвечала та не без важности. - Постой, постой! - останавливала между тем Мерова приятельницу, не давая ей садиться и осматривая ее с головы до ног. - Но знаешь, ma chere*, платье это тяжело на тебе сидит. ______________ * моя дорогая (франц.). - Я не нахожу этого, - отвечала Домна Осиповна, не совсем, видимо, довольная этим замечанием. - Тяжело, - повторила Мерова, - не правда ли, папа? - отнеслась она к отцу. Граф Хвостиков лукаво усмехнулся. - "В мои ль лета свое суждение иметь!"{41} - произнес он уклончиво. - Как вы ни молоды, граф, но все-таки, я полагаю, свое мнение вы можете иметь! - отнеслась к нему с улыбкою Домна Осиповна. - Скажите, тяжело это платье? - Pardon, madame, je ne comprends pas ce que cela signifie*: тяжело! Тяжело только то, что трудно поднять, но вам, я надеюсь, не тяжело носить ваше платье, а приятно. ______________ * Извините, мадам, я не понимаю, что это значит (франц.). Граф хотел этим что-то такое сострить. - Даже очень приятно, оно такое теплое, в нем так уютно, - подтвердила Домна Осиповна. - Но оно не платье, chere amie, - силилась доказать Мерова, - а драпировка какая-то. - Хорошо сказано, хорошо!.. О, ты дочь, достойная меня! - подхватил граф (он еще смолоду старался слыть за остряка, и даже теперь в обществе называли его "тупым шилом"). - Поэтому вы, - отнесся он к Домне Осиповне, - прекрасная дорическая колонна, а платье ваше драпри... Vous etes une dame aux draperies!..* ______________ * Вы - дама в драпировке! (франц.). - Не знаю... Я что-то колонн в драпировках не видала, - произнесла та, несколько уже обидевшись и садясь на кресло. Граф Хвостиков тоже сел. - Ну что, пустяки - колонна!.. - подхватила Мерова, также усаживаясь около приятельницы. - Я убеждена, - продолжала она, - что это тебе, по обыкновению, шила твоя Дарья Петровна. - Конечно, Дарья Петровна, которая никак не хуже шьет твоей madame Минангуа, и разница вся в том, что та вдвое берет за фасон и вдвое материи требует, - возразила Домна Осиповна. - Как же это возможно! - произнесла почти с плачем в голосе Мерова. - Папа, разве правда это? - обратилась она опять к отцу. - Я не знаю фасонов madame Минангуа; но в окнах у ней я только видал прелестные цветки, - отвечал граф. - А разве она делает цветы? - спросила Домна Осиповна. - Нет, он все глупости говорит: засматривался там на хорошеньких мастериц! - перебила с досадой Мерова и снова обратилась к главному предмету, ее занимающему: - Ты спрашиваешь, отчего тяжело, но зачем такие широкие складки? - сказала она, показывая на одну из складок на платье Домны Осиповны. Та пожала при этом плечами. - Ты, значит, не видала последних фасонов; есть у тебя какой-нибудь модный журнал? - спросила она. - Два даже! - воскликнула Мерова и, проворно сходив, принесла оба журнала. - Смотри: узенькая это складка или широкая? - говорила Домна Осиповна, показывая с торжеством на одну из картинок. М-me Мерова вспыхнула при этом: она чувствовала себя прямо уличенною. - Знаю я это! Но пусть на картинках это так и будет; носить же и надевать на себя такое платье я никогда бы не хотела, - произнесла она капризным голосом. - Погоди, - остановила ее Домна Осиповна, - а этот капот, который на тебе, разве не так же сделан? - Да что капот! Ей-богу, как ты говоришь? - почти выходила из себя Мерова. - Это глупая какая-то блуза, которую мне шила белошвейка. - Attendez, mesdames*, я вас помирю!.. - сказал, поднимая знаменательно свою руку, граф Хвостиков. - Каждая из вас любит то, что требует ее наружность!.. Madame Олухова брюнетка, к ней идет всякий блеск, всякий яркий цвет, а Лиза - существо эфира: ей надобно небо я легко облегающий газ!.. ______________ * Подождите, сударыни (франц.). - Да, если это так, то конечно!.. - согласилась с ним Домна Осиповна, но дочь - нет и продолжала отрицательно качать своею головкою. В это время послышались звуки сабли. - Петр Евстигнеич, кажется, - проговорил граф Хвостиков. Мерова заботливо взглянула на дверь. Вошел действительно Янсутский, приехавший прямо от Бегушева и бывший очень не в духе. Несмотря на то, что Тюменев и Бегушев дали слово у него отобедать, он инстинктивно чувствовал, что они весьма невысоко его третировали и почти что подсмеивались над ним, тогда как сам Янсутский, вследствие нахапанных всякого рода проделками денег, считал себя чуть не гениальным человеком. Войдя в комнату, он к первой обратился Домне Осиповне. - Очень рад, что я вас здесь застал, - сказал он, крепко пожимая ей руку. - И я отчасти потому приехала, что надеялась встретить вас здесь, - сказала она. Янсутский затем мотнул головой Меровой и ее папа, снял саблю и сел. Елизавета Николаевна пристально посмотрела на него. - Что вы такой сегодня, - фу, точно кот Васька, сердитый? - спросила она его. - Нисколько не сердитый, - отвечал ей небрежно Янсутский и снова отнесся к Домне Осиповне: - Бегушев будет у меня обедать. - Будет? - повторила та с удовольствием. - Будет! - отвечал Янсутский и обратился уже к графу Хвостикову: - У Бегушева я встретил Тюменева; может, вы знаете его? - О, боже мой! Это один из лучших моих знакомых! - произнес граф, поднимая при этом немного глаза вверх. - И он мне сказал, что наше предприятие действительно рассматривалось, но что оно провалилось окончательно. Граф Хвостиков при этом побледнел. - Что такое провалилось? - спросил он, как бы не поняв этой фразы. - А то провалилось, что не утверждено, - отвечал ему насмешливо и со злостью Янсутский. - Вот видишь, папа, как ты всегда говоришь! - сказала также и дочь графу, погрозя ему укоризненно пальчиком. - Верно все... решено... кончено! - Но мне писали об этом! - бормотал граф, совсем, как видно, опешенный. - Не знаю-с, кто вам это писал, - возразил ему с явным презрением Янсутский, - но оно никогда не было, да и не могло быть решено в нашу пользу. Нельзя же в самом деле ожидать, чтобы позволили на воздухе строить дом. - Где ж на воздухе, - продолжал кротким голосом граф, - разве "Credit mobilier"{44} - не то же самое? - Вот еще что выдумали: "Credit mobilier"! - воскликнул насмешливо Янсутский. - Предприятие, черт знает когда существовавшее, и где же? В Париже! При содействии императора, - и то лопнувшее - хорош пример! Я просто сгорел от стыда, когда Тюменев стал расписывать Бегушеву это наше дурацкое дело! Граф на это ничего уж и не возражал. Дочери, кажется, сделалось жаль его. - Хотите завтракать?.. - спросила она Янсутского, зная по опыту, что когда он поест, так бывает подобрее. - Нет, не хочу!.. - отвечал отрывисто Янсутский (надменный вид Тюменева никак не мог выйти из его головы). - А у меня еще гость будет - этот Тюменев, - присовокупил он. - Ах, это отлично! Мне очень хочется посмотреть на него! - воскликнула Мерова. - Что он такое: генерал-адъютант?.. - То есть, пожалуй, генерал-адъютант, штатский только: он статс-секретарь! - отвечал не без важности Янсутский. - Я, собственно, позвал этого господина, - отнесся он как бы больше к графу, - затем, что он хоть и надутая этакая скотина, но все-таки держаться к этаким людям поближе не мешает. - О, без сомнения! - подтвердил тот невеселым голосом. Положение графа было очень нехорошее: если бы изобретенное им предприятие было утверждено, то он все-таки несколько надеялся втянуть Янсутского в новую аферу и таким образом, заинтересовав его в двух больших делах, имел некоторое нравственное право занимать у него деньги, что было необходимо для графа, так как своих доходов он ниоткуда не получал никаких и в настоящее время, например, у него было в кармане всего только три целковых; а ему сегодняшним вечером нужно было приготовить по крайней мере рублей сто для одной своей любовишки: несмотря на свои 60 лет, граф сильно еще занимался всякого рода любовишками. Но где взять эти сто рублей!.. Не у Янсутского же просить взаймы после всех дерзостей, которые он позволил себе сказать: граф все-таки до некоторой степени считал себя джентльменом. - Этот Тюменев очень много рассказывал интересных вещей, - снова начал Янсутский. Граф Хвостиков при этом взглянул на него. - А именно? - спросил он. - Да разные там разности! - отвечал Янсутский. - О некоторых переменах, предполагаемых в министерстве... о своих беседах с разными высокопоставленными лицами... об их взглядах на Россию! (Но более точным образом определить, что ему рассказывал Тюменев, Янсутский не мог вдруг придумать: как человек практический, он владел весьма слабым воображением.) В такие откровенности пустился, что боже упаси!.. Понравился, видно, я ему очень! - заключил он, вставая и беря свою саблю. - А мне еще, Петр Евстигнеич, надобно с вами два слова сказать!.. - проговорила при этом Домна Осиповна. - Ваш слуга покорный! - отвечал ей Янсутский. - Но только по секрету!.. - присовокупила Домна Осиповна. - И по секрету могу! - подхватил Янсутский. Они оба пошли. - Вы не ревнуете? - спросила Домна Осиповна, оборачиваясь к Меровой. - Немножко ревную! - отвечала та. В следующей комнате Домна Осиповна и Янсутский сели. - Послушайте, - начала она заискивающим голосом, - у меня есть теперь свободные деньги... Я бы желала на них приобресть акции Хмурина - где бы мне их достать? - На бирже сколько угодно. - Да, но на бирже они дороже своей цены... - Еще бы!.. И главное, что с каждым днем поднимаются и будут еще подниматься. - Вы думаете? - проговорила Домна Осиповна, и глаза ее при этом блеснули каким-то особенным блеском. - Уверен в том!.. А на какую сумму вам нужно этих акций? - Я еще этого не определила точно! - отвечала уклончиво Домна Осиповна. - Акции Хмурина, конечно, теперь очень хорошо стоят, но они могут и понизиться, все-таки это риск!.. У Хмурина, говорят, много еще их на руках, и он их дает некоторым знакомым по номинальной цене. - Кому же он дает?.. Лицам, от которых сам в зависимости. Впрочем, Хмурин будет у меня на обеде... Попробуйте, скажите ему об этом! - проговорил Янсутский. - Он нежен с дамами. - Нежен? - спросила, усмехнувшись, Домна Осиповна. - Очень даже. Вы сначала, будто шутя, попросите у него, а потом и серьезно скажите. - Понимаю; но и вы словечко замолвите ему с своей стороны; он, говорят, вам ни в одной просьбе не отказывает!.. Янсутский пожал плечами. - Пока еще не отказывал ни в чем; извольте, я ему скажу! - Пожалуйста! У графа Хвостикова в это время тоже шел об деньгах разговор с дочерью. - У тебя нет рублей двухсот - трехсот?.. - спросил он будто случайно и совершенно небрежным тоном. - Нет, папа, на вот, хоть возьми ключ и посмотри сам! - отвечала та совершенно, как видно, искренно. Граф некоторое время переминался. - А этак заложить мне что-нибудь не можешь ли дать? - Ни за что, папа!.. Ни за что!.. - воскликнула, точно даже испуганная этой просьбой, Мерова. - Петр Евстигнеич и за браслет тогда меня бранил очень, бранил и тебя также. - Как же он меня бранил? - имел неосторожность спросить Хвостиков. - Просто подлецом тебя называл, - объяснила откровенно дочь. Янсутский и Домна Осиповна возвратились и вскоре затем оба уехали, а граф Хвостиков, желая сберечь свои единственные три рубля, как ни скучно ему это было, остался у дочери обедать. Глава VII Петр Евстигнеевич Янсутский в день именин своих, часов еще в десять утра, приехал в один из очень дорогих отелей и объявил там, что он человекам восьми желает дать обед; потом, заказав самый обед, выбрал для него лучшее отделение отеля и распорядился, чтобы тут сейчас же начали накрывать на стол. Затем он съездил, привез и собственными руками внес в избранное им отделение монстры-ананасы, которые, когда уложили их на вазы, доставали своею зеленью чуть не до потолка. Янсутский остался этим очень доволен; но зато в ужас пришел, когда увидел приготовленные для обеда канделябры, - ни дать ни взять какие бывают на похоронных обедах. Он немедля приказал их взять к черту, послал в магазин и велел оттуда принести прежде еще им виденные там четыре очень дорогие, из белой бронзы, многосвечные шандалы и купил их - с тем, чтобы после отпразднования они были отправлены к m-me Меровой. По случаю пыли на драпировке, коврах и на мебели у него вышла целая история с хозяином отеля. Янсутский требовал, чтобы позвали обойщика и все бы это выбили, вычистили. Хозяин-француз, с своей стороны, уверял, что у него все выбито, чисто; а Янсутский кричал, что у него все не чисто. Француз вспыхнул от гнева, и только надежда получить с господина полковника порядочный барыш удержала его в границах приличия, и он даже велел все исполнить по желанию Янсутского, который потом прямо из отеля поскакал к Меровой. Он застал ее чуть не в одном белье, раскричался на нее жесточайшим образом за то, что она накануне, на каком-то дурацком вечере, просидела часов до пяти и теперь была с измятой, как тряпка, кожею, тогда как Янсутский никогда в такой степени не желал, как сегодня, чтобы она была хороша собою. x x x Домна Осиповна, в свою очередь, тоже немало хлопотала по случаю предстоящего обеда. Она еще заранее сказала Бегушеву, что хочет приехать на обед с ним вместе и даже в его экипаже. Бегушева несколько удивило это. - Но ловко ли будет? - спросил он. - Очень ловко!.. Я с сегодняшнего дня вовсе не намерена скрывать наших отношений, - пояснила Домна Осиповна. Мы знаем, что она перед тем только покончила с мужем все дела свои. Бегушев промолчал, но в сущности такое ее намерение ему не понравилось. По его понятиям, женщине не стараться скрывать подобных отношений не следовало, потому что это показывало в ней некоторое отсутствие стыдливости. - И, пожалуйста, заезжайте за мной в вашем новом фаэтоне и на ваших вороных лошадях, а не на противных гнедых! - дополнила Домна Осиповна. - Но вороные, - возразил было Бегушев, - ужасно резвы: на них того и гляди или себе голову сломишь, или задавишь кого-нибудь. Я хочу велеть их продать. - Не смейте этого и думать! - почти прикрикнула на него Домна Осиповна. - Я обожаю этих лошадей, и на них извольте заехать за мной. Бегушеву и это желание ее показалось довольно странным. В самый день обеда Домна Осиповна с двенадцати часов затворилась в своей уборной и стала себе "делать лицо". Для этого она прежде всего попритерлась несколько, а затем начала себе закопченной шпилькой выводить линии на веках; потом насурмила себе несколько брови, сгладила их и подкрасила розовой помадой свои губы. "Сделав лицо", Домна Осиповна принялась причесываться, что сопровождалось почти драматическими сценами. Парикмахер, как видно не совсем искусный, делал по-своему, а Домна Осиповна требовала, чтобы он переделывал по ее. Парикмахер переделывал, но все-таки выходило не так. Домна Осиповна сердилась, кричала, плакала и, наконец, прогнала парикмахера, велев, впрочем, ему дожидаться в передней. Оставшись одна, она, для успокоения нерв, несколько времени ходила по комнате; а потом, снова подправив себе лицо, позвала опять парикмахера и с ним, наконец, общими силами устроила себе прическу, которая вышла как-то вся на сторону; но это-то больше всего и нравилось Домне Осиповне: она видела в этом выражение какого-то удальства - качество, которое в последнее время стало нравиться некоторым дамам. Платье Домна Осиповна надела ярко-зеленое со множеством дорогих вещей. Когда Бегушев заехал за ней и увидел ее в полном наряде, то не мог удержаться и произнес: - Что это какие вы сегодня зеленые! - Это самый модный цвет! - объяснила ему Домна Осиповна. Бегушев невольно потупился: всю молодость свою провел он в свете, кроме того, родился, вырос в очень достаточном семействе, но таких ярких цветов на платьях дам что-то не помнил. Впрочем, он и это явление отнес, по своей привычке, к бездарности века, не умеющего даже придумать хоть сколько-нибудь сносный туалет для дам. Сев в фаэтон с Бегушевым, Домна Осиповна сказала кучеру: - Пожалуйста, поскорей! Тот, желая ей угодить, понесся на всех рысях, так что на первых порах Бегушев едва опомнился и только на Тверской взглянул на Домну Осиповну. Он в первый еще раз видел ее разряженною и едущею в щегольском экипаже. Полученное им на этот раз впечатление было окончательно неприятное. На Домне Осиповне оказалась высокая шляпка с каким-то глупо болтающимся вверху цветком. Сама Домна Осиповна сидела с неописанной важностью, закинув ногу на ногу, и вместе с тем она с явным презрением смотрела на всех, идущих пешком. Бегушев, весь свой век ездивший в экипажах, подозревать даже не мог переживаемого в настоящие минуты удовольствия его дамою, далеко не пользовавшеюся в молодости довольством средств. В отеле, между тем, m-me Мерова сидела в качестве хозяйки в маленькой гостиной взятого отделения, а Янсутский в полной мундирной форме ртом и мехами раздувал уголья в находящемся тут камине, чтобы скорее они разгорелись и дали из себя приятную теплоту. Приехали Домна Осиповна и Бегушев. - А Тюменев что же... не будет? - спросил последнего Янсутский с беспокойством. - Не знаю; вероятно, приедет, - отвечал тот ему довольно сухо. Дамы, как водится, увидав друг друга, издали легкие восклицания, поцеловались и, с быстротой молнии осмотрев друг на друге туалеты, уселись. Домна Осиповна нашла, что m-me Мерова, бывшая в платье из серого фая с высоким лифом, слишком бедно оделась для такого парадного случая; а Меровой, напротив, показалось, что Домна Осиповна чересчур разрядилась. Мыслей этих они, конечно, не высказали. - Как здесь мило и уютно, - начала разговор первая Домна Осиповна. - Очень мило! - подхватил Янсутский. Бегушев, усевшийся несколько в стороне, у окна, тоже окинул глазами комнату и решительно не понимал, что в ней было милого. - А как красиво сервирован стол! - продолжал Янсутский, показывая Домне Осиповне на накрытый в зале стол. Она, чтобы рассмотреть хорошенько, надела даже пенсне и с своей стороны подтвердила: - Очень хорошо. M-me Мерова в это время вскидывала на мгновение свои глазки на Бегушева. Она тоже, кажется, подобно ему, не находила ничего особенно красивого и милого в трактирном убранстве. Явился граф Хвостиков в черном фраке и белом галстуке. - Боже мой, сколько лет не видались! - воскликнул было он, растопыривая перед Бегушевым руки и как бы желая заключить его в свои объятья. Но тот, однако, не пошевелился с своего места и проговорил только: - Здравствуйте! - Каждый день я к вам сбирался, каждый день! - продолжал Хвостиков. Бегушев и на это промолчал. Граф, поняв, что ему тут ничего не вытанцевать, расшаркался перед дамами. - Je vous salue mesdames*, - и, сейчас же усевшись на кресле, рядом с Домной Осиповной, начал отдуваться. По решительному отсутствию денег, граф издалека пришел пешком. ______________ * Приветствую вас, сударыни (франц.). - Вы устали? - спросила его Домна Осиповна. - Сидя около вас, я не могу сказать, что я у стали; скорей, я у золота, - отвечал он. Домна Осиповна поняла его остроту и искренне засмеялась. Бегушев при этом нахмурился. Граф между тем устремил свой взгляд вдаль. - Однако я так проголодался, что попрошу у тебя позволения выпить рюмку водки и съесть что-нибудь, - проговорил он Янсутскому и, встав, прямо отправился в залу к разнообразнейшей закуске, приготовленной там на особом довольно большом столе. Янсутский принялся внимательно следить за ним. Граф съел икры, семги, рыбок разных, омаров маринованных, так что Янсутский не выдержал и, подойдя к нему, тихо, но со злостью сказал: - Пожалуйста, не портите все тарелки, а с которых возьмете, - велите, по крайней мере, переменить их на свежие! Графа смутило несколько такое замечание. - Je comprends, mon cher!* - отвечал он тоже негромко и вместе с тем продолжая есть, а потом, накушавшись, строго приказал лакею пять разоренных тарелок переменить на новые; накануне Хвостикову удалось только в целый день три раза пить кофе: ни на обед, ни на ужин он не попал ни к одному из своих знакомых! ______________ * Я понимаю, дорогой мой! (франц.). - А я теперь был у Хмурина; у него Офонькин; они сейчас сюда приедут, - сказал граф Янсутскому, возвращаясь в гостиную. - Знаю это я! - отвечал тот ему небрежным тоном. Вошедший быстро лакей доложил, что приехал Тюменев. Янсутский опрометью бросился в коридор. Он заранее еще распорядился, чтобы его немедля известили о прибытии Тюменева. - Здесь, ваше превосходительство, сюда пожалуйте! - говорил он, раболепно встречая почетного гостя и вводя его в свое отделение. Тюменев был в трех звездах. - Не узнаете? - спросил его тотчас же граф Хвостиков, останавливаясь перед ним. Тюменев изобразил на лице своем некоторое недоумение. - Граф Хвостиков, - объяснил ему тот. - А! - произнес довольно вежливо Тюменев, протягивая ему руку. - Мы всю молодость, если вы помните, провели с вами в одном кругу!.. - продолжал Хвостиков. - Да, но вы были тогда такой лев Петербурга, - сказал Тюменев. - Зато теперь вы лев! - подхватил Хвостиков, показывая на звезды Тюменева. - Какой я лев, - скромно возразил тот, но вряд ли, впрочем, в настоящие минуты не считал себя львом, потому что очень топорщился и поднимал голову как только мог высоко. Янсутский, сиявший удовольствием от посещения Тюменева, ввел его в гостиную и поспешил представить дамам, или, точнее сказать, поспешил дам представить ему. Тюменев молча поклонился им и сел. С Бегушевым они кивнули друг другу головами. В маленькой передней после того раздались снова голоса и смех вновь приехавших гостей. Янсутский тоже поспешно встретил их. Вошел совсем русский купец, в скобку подстриженный, напомаженный, с расчесанною седою бородою и в длиннополом, из очень дорогого сукна, сюртуке. На вид он, как кажется, был очень низкопоклонлив. За ним следовал другой господин, уже во фраке и в весьма открытом жилете, из-под которого виднелось дорогое белье с брильянтовыми запонками, - господин с лицом корявым и с какою-то совершенно круглою головою, плотно посаженною в высокие, крепко накрахмаленные воротнички. В противоположность товарищу своему, он держал себя очень гордо; но Янсутский заметно встретил с большим почетом купца и его первого рекомендовал Тюменеву. - Господин Хмурин! - сказал он. - Знает меня его превосходительство! Знакомы мы тоже маненечко! - говорил Хмурин, низко и по-мужицки кланяясь Тюменеву, а вместе с тем, однако, протягивая ему руку, которую тот, с своей стороны, счел за нужное пожать. - Господин Офонькин! - добавил Янсутский, показывая на господина во фраке, которому Тюменев только издали кивнул головой. Офонькин тоже весьма немного наклонил свою голову вперед: он, вероятно, в некотором отношении был вольнодумец! - Господин Хмурин, - объяснил Янсутский дамам. Те любезно улыбнулись старику, который и им тоже низко и по-мужицки поклонился. - Извините, сударыни, не умею, как дамам представляться и раскланиваться им, - сказал он и затем указал на своего товарища. - Вон Василий Иваныч у нас... тоже, надо сказать, вместе мы с ним на шоссе воспитание получили... Ну, а ведь на камне да на щебне не много ловким манерам научишься, - так вот он недавно танцмейстера брал себе и теперь как есть настоящий кавалер, а я-с - как был земляник{53}, так и остался. - Вы все шутите! - проговорил еще первое слово Василий Иванович и сразу обнаружил свое бердичевское происхождение. - Не угодно ли вам будет присесть? - сказал Хмурину Янсутский. - Благодарю вас покорно! - отвечал тот, и ему низко кланяясь; а потом хотел было сесть на одно из кресел, в котором, впрочем, вряд ли бы и уместился, но в это время поспешила встать с дивана Домна Осиповна. - Не угодно ли вам лучше здесь сесть? - сказала она Хмури