Сусанне о своем чувстве. - Словом, может быть, не намекал; но то же самое можно сказать действиями. Впрочем, пусть будет по-твоему, что на сей предмет ничем не было намекнуто, потому что тогда этому служил препятствием умирающий муж; теперь же этого препятствия не существует. - Только не для Сусанны; я скажу тебе прямо, что я намекала ей не о Терхове, конечно, а так вообще, как она будет располагать свою жизнь, думает ли выйти когда-нибудь замуж, и она мне на это утвердительно отвечала, что она ни на что не решится, пока не прочтет завещания Егора Егорыча. - Но какое же это такое завещание? - недоумевал Лябьев. - Ты сама же мне говорила, что Егор Егорыч перед отъездом за границу передал Сусанне Николаевне все свое состояние по купчей крепости. - Ах, это вовсе не о состоянии завещание, а скорей посмертное наставление Сусанне, как она должна будет поступать перед богом, перед ближним и перед самой собою! - Так что если в этом завещании сказано, чтобы она не выходила замуж, так она и не выйдет? - спросил Лябьев. - Вероятно, - проговорила Муза Николаевна. - Глупости какие, и глупости потому, что Сусанна, вероятно, со временем сама не послушается этого приказания. - И то возможно! - не отвергнула Муза Николаевна. - Ломаки вы, барыни, вот что! Справедливо вас Аграфена Васильевна называет недотрогами, - сказал Лябьев. Побеседовав таким образом с супругой своей, он в тот же день вечером завернул в кофейную Печкина, которую все еще любил посещать как главное прибежище художественных сил Москвы. В настоящем случае Лябьев из этих художественных сил нашел только Максиньку, восседавшего перед знакомым нам частным приставом, который угощал его пивом. Лябьев подсел к ним. - Интересную штуку он рассказывает, - произнес Максинька с обычною ему важностью и указывая на частного пристава. - О чем? - спросил Лябьев. - О том-с, как мы, по требованию епархиального начальства, замазывали в этой, знаете, масонской церкви, около почтамта, разные надписи. - Стало быть, нынче сильно преследуют масонов? - сказал Лябьев. - Ужасно-с! Раскольников тоже велят душить, так что, того и гляди, попадешься в каком-нибудь этаком случае, и тебя турнут; лучше уж я сам заблаговременно уйду и возьму частную службу, тем больше, что у меня есть такая на виду. - Какая же и где это у вас на виду частная служба? - проговорил надменно и с недоверием Максинька. - У Тулузова, у откупщика, - нехотя отвечал ему пристав и снова обратился к Лябьеву: - Ах, чтобы не забыть, кстати разговор об этом зашел: позвольте вас спросить, как приходится господину Марфину жена Тулузова: родственница она ему или нет? - Если вы хотите, то родственница, - отвечал, стараясь припомнить, Лябьев, - но только сводная родня: она была замужем за родным племянником Марфина; но почему вас это интересует? - По тому обстоятельству, - продолжал пристав, - что я, как вам докладывал, перехожу на службу к господину Тулузову главноуправляющим по его откупам; прежнего своего управляющего Савелия Власьева он прогнал за плутовство и за грубость и мне теперь предлагает это место. - Но говорят, - возразил на это Лябьев, - этот Тулузов ужасный человек! - Все это клевета-с, бесстыдная и подлая клевета какого-то докторишки! - воскликнул с одушевлением пристав. - Заслуги Василия Иваныча еще со временем оценит Россия! Максинька при этом иронически улыбался: он так понимал, что частный пристав все это врет; но не позволил себе высказать это в надежде, что тот его еще угостит пивом. - Главное желание теперь Василия Иваныча развестись с своей супругой, и это дело он поручает тоже мне, - продолжал между тем пристав. - Но почему же именно он желает развестись с ней? - спросил Лябьев. - Потому, что очень она безобразничает, не говоря уже о том, что здесь, в Москве, она вела весьма вольную жизнь... - С нашим Петькой возжалась! - подхватил Максинька. - Не с одним вашим Петькой, - отозвался пристав, - мало ли тут у нее было; а поселившись теперь в деревне, вдосталь принялась откалывать разные штуки: сначала связалась с тамошним инвалидным поручиком, расстроила было совершенно его семейную жизнь, а теперь, говорят, пьет напропалую и кутит с мужиками своими. - Фу ты, боже мой, какая мерзость! - невольно воскликнул Лябьев. - По-вашему, вот мерзость, а по законам нашим это ничего не значит! - воскликнул тоже и частный пристав. - Даже любовные письма госпожи Тулузовой, в которых она одному здешнему аристократику пишет: "Будь, душенька, тут-то!", или прямо: "Приезжай, душенька, ко мне ночевать; жду тебя с распростертыми объятиями", и того не берут во внимание. - Это она писала к этому камер-юнкеру, который прежде все сюда ходил? - спросил Максинька. - Тому самому! - подтвердил пристав. - Но где ж вы могли достать эти письма? - проговорил Лябьев. - Мы их купили у этого господина за пятьсот рублей... штук двадцать; баричи-то наши до чего нынче доходят: своего состояния нема, из службы отовсюду повыгнали, теперь и пребывает шатающим, болтающим, моли бога о нас. Но извините, однако, мне пора ехать по наряду в театр, - заключил пристав и, распрощавшись с своими собеседниками, проворно ушел и затем, каким-то кубарем спустившись с лестницы, направился в театр. - Этот пристав - подлец великий! - сказал тотчас же после его ухода Максинька. - Великий? - повторил Лябьев. - Ух какой, первейший из первейших! Говорит, в частную службу идет, а какая и зачем ему служба нужна? Будет уж, нахапал, тысяч триста имеет в ломбарде. - Не может быть! - не поверил Лябьев. - Уверяю вас, но что об этом говорить! Позвольте мне лучше предложить вам выпить со мной пива! - сказал Максинька, решившийся на свой счет угостить себя и Лябьева. - О, нет-с, - не позволил ему тот, - лучше я вас угощу, и не пивом, а портером. - Благодарю, - сказал с нескрываемым удовольствием Максинька, и когда портер был подан и разлит, он поднял свой стакан вверх и произнес громогласно: - Пью за ваше здоровье, как за первого русского композитора! - Не врите, не врите, Максинька, - остановил его Лябьев, - есть много других получше меня: первый русский композитор Глинка. - Так! - не отвергнул Максинька. Затем, по уходе Лябьева, Максинька пребывал некоторое время как бы в нерешительном состоянии, а потом вдруг проговорил необыкновенно веселым голосом половому: - Миша, дай-ка мне еще бутылочку пива! - Да вы и без того много надолжали; хозяин велел только вам верить до двадцати пар, а вы уж... - Ну, ну, ну! Что за счеты! - остановил его Максинька одновременно ласковым и повелительным голосом. Половой, усмехнувшись, пошел и принес Максиньке бутылку пива, которую тот принялся распивать с величайшим наслаждением и, видимо, предавался в это время самым благороднейшим чувствованиям. Однажды, это уж было в начале лета, Муза Николаевна получила весьма странное письмо от Сусанны Николаевны. "Музочка, душенька, ангел мой, - писала та, - приезжай ко мне, не медля ни минуты, в Кузьмищево, иначе я умру. Я не знаю, что со мною будет; я, может быть, с ума сойду. Я решилась, наконец, распечатать завещание Егора Егорыча. Оно страшно и отрадно для меня, и какая, Музочка, я гадкая женщина. Всего я не могу тебе написать, у меня на это ни сил, ни смелости не хватает". Когда Муза Николаевна показала это письмо Лябьеву, он сказал: - Тебе надобно ехать! - Непременно, - подхватила Муза Николаевна, - а то Сусанна, пожалуй, в самом деле с ума сойдет. - Положим, что с ума не сойдет, - возразил Лябьев, - и я наперед уверен, что все это творится с ней по милости Терхова: он тут главную роль играет. - Конечно, без сомнения! - подхватила Муза Николаевна. - А с ним ты перед отъездом не повидаешься? - спросил Лябьев. Муза Николаевна несколько мгновений подумала. - Но зачем мне с ним видеться? - начала она с вопроса. - Подать ему какую-нибудь надежду от себя - это опасно; может быть, ты и я в этом ошибаемся, и это совсем не то... - Отчего же не то? - сказал с недоумением Лябьев. - Оттого что... как это знать?.. Может быть, Егор Егорыч завещал Сусанне идти в монастырь. - Какие глупости! - воскликнул Лябьев. - Тогда к чему же ее фраза, что ей отрадно и страшно? - К тому, что идти в монастырь Сусанне отрадно, а вместе с тем она боится, сумеет ли вынести монастырскую жизнь. - Нет, твое предположение - вздор! - отвергнул с решительностью Лябьев. - Не спорю, но ты согласись, что мне лучше не видеться с Терховым, и от этого надобно уехать как можно скорей, завтра же! - Завтра же и поезжай! - разрешил ей Аркадий Михайлыч. - Я поеду, но меня тут две вещи беспокоят: во-первых, наш мальчуган; при нем, разумеется, останется няня, а потом и ты не изволь уходить из дому надолго. - Куда ж мне уходить? - отозвался Лябьев. - Да в тот же клуб, где ты уже был и поиграл там, - заметила с легкой укоризной Муза Николаевна, более всего на свете боявшаяся, чтобы к мужу не возвратилась его прежняя страсть к картам. Лябьев, в свою очередь, был весьма сконфужен таким замечанием жены. - Что ж, что я был в клубе; я там выиграл, а не проиграл! - проговорил он каким-то нетвердым голосом. - Это ничего не значит, - возразила ему супруга, - сегодня ты выиграл, а завтра проиграешь вдвое больше; и зачем ты опять начал играть, скажи, пожалуйста? - Ах, Муза, ты, я вижу, до сих пор меня не понимаешь! - произнес Лябьев и взял себя за голову, как бы желая тем выразить, что его давно гложет какое-то затаенное горе. - Напротив, я тебя очень хорошо понимаю, - не согласилась с ним Муза Николаевна, - тебе скучно без карт. - Скучно; а почему мне скучно? - Потому, что ты недоволен всем, что ты теперь ни напишешь. - Да как же мне быть довольным? Даже друзья мои, которым когда я сыграю что-нибудь свое, прималчивают, и если не хулят, то и не хвалят. - Ну, что ж с этим делать? Надобно быть довольным тем, что есть; имя себе ты сделал, - утешала его Муза Николаевна. - Какое у меня имя! - возразил с досадой Лябьев. - Я не музыкант даже настоящий, а только дилетант. - Но что ж такое, что дилетант? Точно так же, как и другие; у вас все больше дилетанты; это-то уж, Аркадий, я понимаю, потому что сама тоже немножко принадлежу к вашему кругу. - Нет, Михаил Иваныч Глинка не дилетант! - воскликнул, иронически рассмеявшись, Лябьев. - Что такое его "Жизнь за царя"?.. Это целый мир, который он создал один, без всяких хоть сколько-нибудь достойных ему предшественников, - создал, легко сказать, оперу, большую, европейскую, а мы только попискиваем романсики. Я вот просвистал удачно "Соловья" да тем и кончил. - Что ты говоришь: тем кончил? Мало ли твоих вещей? - продолжала возражать Муза Николаевна. - Вещичек, вещичек! - поправил ее Лябьев. - А все это отчего? Михаил Иваныч вырос посреди оркестра настоящего, хорошего оркестра, который был у его дяди, а потом мало ли у кого и где он учился: он брал уроки у Омана, Ценнера, Карла Мейера, у Цейлера, да и не перечтешь всех, а я что?.. По натуре моей, я знаю, что у меня был талант, но какое же музыкальное воспитание я получил? Обо мне гораздо больше хлопотали, чтобы я чисто произносил по-французски и хорошо танцевал. - Этого уж не воротишь, - подхватила Муза Николаевна, - но мы должны утешать себя теперь тем, что у нас сын будет музыкант, и мы его станем уж серьезно учить. - Непременно, непременно! - прокричал на всю комнату Лябьев. - Я продам все, но повезу его в лучшую консерваторию в Европе. - Прежде еще ты сам его должен учить, а потому тебе играть в карты будет некогда. На этих словах Музы Николаевны старая нянька ввела маленького Лябьева, очень хорошенького собою мальчика, которому было уже три года. Мать сейчас же посадила его себе на колени и спросила: - Миша, ты будешь музыкантом? - Да, - громко сказал Миша, мотнув своей большой курчавой головой. - А кто из нас лучше играет: я или папаша? - Он, папаша! - отвечал Миша и указал своим пухленьким пальцем на отца. XIV Музе Николаевне пришлось ехать в Кузьмищево, конечно, мимо знакомой нам деревни Сосунцы, откуда повез ее тоже знакомый нам Иван Дорофеев, который уже не торговлей занимался, а возил соседних бар, купцов, а также переправлял в Петербург по зимам сало, масло, мед, грибы и от всего этого, по-видимому, сильно раздышался: к прежней избе он пристроил еще другую - большую; обе они у него были обшиты тесом и выкрашены на деревенский, разумеется, вкус, пестровато и глуповато, но зато краска была терта на чудеснейшем льняном масле и блестела, как бы покрытая лаком. Услыхав, что сдают свезти в Кузьмищево едущую из Москвы барыню, Иван Дорофеев, значительно уже поседевший, но все еще молодцеватый из себя, вышел, как водится, на улицу. Сторговавшись с извозчиком в цене, он не работника послал везти барыню, а захотел сам ехать и заложил лучшую свою тройку в бричку, в которой ехала Муза Николаевна вдвоем с горничной; затем, усевшись на козлы и выехав из деревни в поле, Иван Дорофеев не преминул вступить в разговор с своими седоками. - Надо быть, вы изволите ехать к Сусанне Николаевне? - обратился он прямо к Музе Николаевне, сразу разобрав, кто горничная и кто барыня. - К Сусанне Николаевне; я сестра ей, - отвечала та. Иван Дорофеев вгляделся повнимательнее в Музу Николаевну. - Вот бить-то бы меня, дурака! Не признал я вас, скажите на милость! - произнес он. - Вы еще маленькой у нас останавливались, когда проезжали с мамашей вашей. - Да, я тогда была очень молода; я младшая из всех сестер. - Вижу, вижу теперь, сударыня, а тоже, чай, замужем? - Давно! - отвечала Муза Николаевна, невольно подумав про себя: "Мало что замужем, но и в Сибири пожила". - Здорова ли сестра? - прибавила она. - Здорова-с; своими глазами видел, что оне изволят сидеть на балконе... Ездил тоже в Кузьмищево, пустошь луговую в кортому взять; своего-то сена у нас, по крестьянскому нашему состоянию, мало, а я семь лошадей держу для извоза: надоче было об этом переговорить с Сергеем Николаичем Сверстовым, - изволите, полагаю, знать? - Очень хорошо знаю; разве он теперь управляет у сестры имением? - Он-с заведует, да и допрежь того, при старике еще, Сергей Николаич всем заправлял: у них так это шло, что он по полевой части заведывает, а супруга его... как ей имя-то? Смешное такое... - Gnadige Frau, - напомнила ему Муза Николаевна. - Так, кажись; но как же, сударыня, у ней имя этакое? Иностранное, что ли, оно?.. - Это не имя, а прозвище, и значит "почтенная женщина". - Вот что-с, понимаю, - проговорил Иван Дорофеев, - и ее справедливо называют почтенной женщиной: такая доточная и рассудительная барыня, что и сказать нельзя; господин доктор больше добрый, но она теперича по дому ли что, или насчет денег, и даже по конторской части, все это под ее распоряжением. Сусанне Николаевне за доброту ее послал бог таких управляющих; все мы, даже соседи ихние, тому радуемся. Теперь так болтают, что конский завод ваша сестрица хочет порешить, а чтобы в больнице больше помещалось простого народа, - дай ей бог здоровья за то! Это что говорить? Господам, сударыня, - продолжал он больше уже размышляющим тоном, - которые богатые, так и следствует!.. Праведниками чрез то могут быть; нам так вот, мужикам, не под силу того, и в царство-то небесное не за что попасть! - Почему же? - спросила Муза Николаевна, несколько удивленная таким мнением Ивана Дорофеева. - Потому что-с, - объяснил он, - нам надо всю жизнь плутовать, а то откедова же добудешь? Извольте-ка вы рассудить: с мужика барин берет, царь берет, всякий что ни на есть чиновник берет, а ведь у нас только две руки на работу, как и у других прочих; за неволю плутуешь, и иди потом за то в ад кромешный. - Но как же, господин извозчик, вы это говорите? Мало ли святых было из мужиков и из нашей братьи - дворовых! - возразила ему горничная Музы Николаевны, женщина средних лет и тоже, должно быть, бойкая на язык. - Да это, может быть, голубушка, у вас, в Москве, а по нашим местам что-то не слыхать того, по той причине, что в миру живучи, не спасешься, а в монастыри-то нынче простой народ не принимают: все кутейники и кутейницы туда лезут, благо их как саранчи голодной развелось. Рассуждая таким образом, Иван Дорофеев уже проехал шедший из Сосунцов лес, и по сторонам стал открываться тот же ландшафт, который я некогда описывал, но только летний и дневной. Стоявшие почти на окраине горизонта деревни виднелись ясно. Мельница близ дороги по-прежнему махала своими длинными крыльями; на полях высилась слегка волнуемая ветром рожь. По местам на лугах сгребали сено бабы в одних рубахах, но с красными платками на головах. Все они кланялись проезжающей барыне, на что Муза Николаевна отвечала низким и приветливым поклоном; московская же горничная ее едва только склоняла им голову, желая тем выразить свое столичное превосходство. Далее в паровом поле гулял табун лошадей, от которого отбившись молодой жеребенок как бы из любопытства подбежал довольно близко к дороге и, подняв свою тонкую голову, заржал, на что Иван Дорофеев, крикнув: "Я-те, дьяволенок этакий!" - хлопнул по воздуху плетью. Напуганный этим, жеребенок повернул назад и марш-маршем понесся к матке. До Кузьмищева, наконец, было весьма недалеко. Иван Дорофеев стал погонять лошадей, приговаривая: "Ну, ну, ну, матушки, выносите с горки на горку, а кучеру на водку!" Спустившееся между тем довольно низко солнце прямо светило моим путникам в глаза, так что Иван Дорофеев, приложив ко лбу руку наподобие глазного зонтика, несколько минут смотрел вдаль, а потом как бы сам с собою проговорил: - К нам навстречу, надо быть, едет чья-то коляска. - Коляска? Какая, чья? - спросила стремительно Муза Николаевна. Иван Дорофеев продолжал из-под руки смотреть вдаль. - Да чуть ли не Сусанна Николаевна; это ихняя вороная четверка. Ишь ты, дышловые-то как ноги мечут, словно львы! - Сусанна? - воскликнула Муза Николаевна и высунулась вся из брички, чтобы лучше рассмотреть даль. - Она самая-с, - отвечал утвердительно Иван Дорофеев и погнал лошадей во все лопатки. Когда бричка и коляска съехались, то обе сестры взвизгнули и, едва дав отпереть дверцы экипажей, выскочили проворно на дорогу и бросились друг к другу в объятия, причем Сусанна Николаевна рыдала и дрожала всем телом, так что Муза Николаевна принуждена была поддерживать ее. - Ну, сядем, я с тобой поеду! - сказала она. - Нет, нет, - возразила Сусанна Николаевна совершенно взволнованным голосом, - я хочу с тобой пойти пешком! Видимо, что ей больше всего хотелось остаться поскорее с сестрой вдвоем. - Пойдем! - отвечала ей покорно Муза Николаевна. Они пошли, а экипажи поехали сзади их. Несмотря на свой расстроенный вид, Сусанна Николаевна, слегка опиравшаяся на руку сестры, была художественно-прекрасна: ее довольно высокий стан представлял классическую стройность; траурная вуаль шляпки развевалась по воздуху; глаза были исполнены лихорадочного огня, заметный румянец покрывал ее обычно бледное лицо. Крепко пожимая руку Музы Николаевны, она ей отвечала: - Благодарю, спасибо тебе, Музочка, что ты приехала; я тебе одной все скажу; здесь услышат; сядем лучше в коляску! И обе сестры сели в коляску. - Поезжай скорей! - приказала Сусанна Николаевна кучеру. Кони-львы, еще выращенные и приезженные покойным Егором Егорычем, понеслись стрелой, так что Иван Дорофеич начал уже отставать на своей тройке, на что горничная Музы Николаевны выразила неудовольствие. - Да как же, милостивая государыня, быть-то тут? - сказал он ей с своей стороны насмешливо. - Те-то лошади - жеребцы, а у меня все кобылы. - Ах, пожалуйста, это все равно! - проговорила с гримасою горничная. - Как все равно? Мужик или баба, разве они одинаково могут бегать? Бабы-то словно бы все косолапые, а не прямоногие. - Прошу вас оставить ваши глупые шутки! Я не такая, как, может, вы думаете, - остановила его с сердцем горничная. - Да это как вам угодно, а я об вас ничего худого не думаю, - проговорил тем же насмешливым голосом Иван Дорофеев и продолжал ехать средней рысцой. Горничная ужасно на это бесилась, но уже молчала. В коляске Сусанне Николаевне, по-видимому, снова хотелось заговорить с сестрой откровенно, но и тут было нельзя; на передней лавочке чопорно восседала gnadige Frau, имевшая последнее время правилом для себя сопровождать Сусанну Николаевну всюду. По приезде в Кузьмищево Сусанна Николаевна взяла было сестру за руку и повела к себе, но gnadige Frau остановила ее, проговорив: - Музе Николаевне надобно с дороги умыться и переменить свой туалет. - Да, я ужасно какая! - подтвердила Муза Николаевна. - Ну, поди, переоденься, только скорей приходи ко мне! - разрешила ей Сусанна Николаевна. Gnadige Frau направила Музу Николаевну наверх, в ту самую комнату, которую та занимала в девичестве своем. - Ваше прежнее пепелище! - проговорила она и вместе с тем притворила довольно плотно дверь комнаты. - Я имею вам два слова сказать... - продолжала gnadige Frau с явной уже таинственностью. - Вы внимательней расспросите Сусанну Николаевну, что такое с ней: она волнуется и плачет целые дни... Мы третий день ездим к вам навстречу, как будто бы вы могли перелететь из Москвы! - Может быть, она стала тосковать после того, как прочла духовное завещание Егора Егорыча. Gnadige Frau отвечала на это, пожав плечам": - Я даже не знаю, прочла ли его Сусанна Николаевна; она тут как-то проговаривала, что намерена вскрыть духовное завещание, потому что прошло гораздо более девяти месяцев. - Почему же до девяти месяцев нельзя было вскрыть завещания? - невольно перебила gnadige Frau Муза Николаевна. - Это наше масонское правило! - объяснила та. - Мы убеждены, что человек не умирает полною смертью, восприняв которую, он только погружается в землю, как бы в лоно матери, и в продолжение девяти месяцев, подобно младенцу, из ветхого Адама преобразуется в нового, или, лучше сказать, первобытного, безгреховного Адама; из плоти он переходит в дух, и до девяти месяцев связь всякого умершего с землею не прекращается; он, может быть, даже чувствует все, что здесь происходит; но вдруг кто-нибудь будет недоволен завещанной им волей... Согласитесь, что это будет тревожить умершего, нарушится спокойствие праха. Поняли меня? - Да, - отвечала Муза Николаевна, хотя, говоря правду, она очень мало поняла, а потому поспешила перевести разговор на сестру. - Но как же и в чем Сусанна проводит время? - В том, что мучится и страдает и со мной ни о чем серьезно не говорит! - слегка воскликнула gnadige Frau, видимо, обижавшаяся, что Сусанна Николаевна, особенно после возвращения из-за границы, была с нею скрытна. - Однако я вас не задерживаю, поспешите к сестрице вашей! - заключила она и, уйдя, послала к Музе Николаевне горничную, с помощью которой та очень скоро переоделась и прошла к сестре, сидевшей в прежде бывшей спальне Егора Егорыча и ныне составлявшей постоянное местопребывание Сусанны Николаевны. В комнате этой все оставалось по-прежнему; только портрет Юнга Сусанна Николаевна заменила мастерским портретом Егора Егорыча, который она упросила его снять с себя за границей и в этом случае опять-таки помог ей Терхов, который нарочно съездил из Бадена в Мюнхен и привез художника, еще молодого, но причисляющегося к первоклассным портретистам. Портретом же Юнга завладела gnadige Frau и повесила его над своей кроватью, считая изображение мистического поэта лучшим украшением своего скромного обиталища. Сусанна Николаевна, когда вошла к ней Муза, сидела с глазами, опущенными на исписанный лист бумаги. Увидев сестру, она подала ей этот исписанный лист и проговорила: - Прочти и научи меня, что мне делать. Муза Николаевна начала читать. Передавать читателю буквально, что писал Егор Егорыч, довольно трудно. Видимо, что он уже был в сильно болезненном состоянии. Мысли и чувствования у него путались и были накиданы без всякой связи. Одно можно было вывести из всех его отвлеченных выражений и восклицаний - это вопль невыносимых страданий и мук о том, что он заел молодость и весь век Сусанны Николаевны. Прося об отпущении ему этого греха, Егор Егорыч вместе с тем умолял свою супругу предаться всем радостям земной жизни, прелесть которой может оценить только человек, уже лежащий на одре смерти, и первою из земных радостей Егор Егорыч считал любовь. "Ты должна полюбить, - писал он прямо, - чувства этого во всей полноте ты еще не испытала. Благословляю тебя быть женой и матерью: любящее сердце твое требует этого. В выборе твоем ты не ошибешься: около тебя стоит человек, который любит тебя и достоин быть тобою любимым. Он есть Терхов. Я его внимательно изучал; это человек чистого сердца и глубоко-серьезного ума. Идя среди искусов жизни под его руководством, ты будешь так же приближаться к богу, как приближалась бы, идя со мной по пути масонства". Далее шли приказания Сусанне Николаевне никого не брать в управляющие, кроме Сверстова, которому сверх того сейчас отделить по купчей крепости усадьбу в сорок душ. В конце своего завещания Егор Егорыч просил Сусанну Николаевну о том, что если будет у ней ребенок - сын, то чтобы она исходатайствовала ему фамилию Терхов-Марфин. - Все это очень умно, очень благородно, и тебе остается только поступить, как написано Егором Егорычем. - Но, милая Муза, - воскликнула Сусанна Николаевна, - неужели ты не понимаешь, что не Егор Егорыч виноват передо мной, а я уморила его тем, что на его глазах увлекалась разными господами?! - Ну, положим, так; я согласна с тобой, хоть тут слова правды нет; но теперь Егор Егорыч умер, и ты, я думаю, должна исполнять волю его во всех отношениях; а потому я завтра же напишу Терхову, чтобы он приехал. - Сохрани боже, сохрани боже! - почти закричала Сусанна Николаевна. - Почему же боже сохрани? - возразила Муза Николаевна. - Неужели в самом деле ты думаешь в двадцать восемь лет жить в этой глуши одна, ходить только на могилу мужа твоего? Ты с ума сойдешь, если будешь вести такую жизнь. - Знаю, может быть, - подтвердила Сусанна Николаевна. - Но пойми ты меня: мне не только что людей всех здешних, но даже стен этих будет стыдно, что я сделалась женой другого. - Тогда поедем в Москву, если тебе так стыдно здесь, - сказала на это Муза Николаевна. - В Москве - да, лучше... там еще, может быть, я могу; но покуда не будем об этом говорить! - попросила Сусанна Николаевна. Вскоре после того был накрыт ужин, на который пришел также и возвратившийся с своих хозяйственных хлопот доктор. Искренне обрадованный приездом Музы Николаевны, он с первых же слов отнесся к ней с вопросом: - Извините вы меня, сударыня, но не известно ли вам, по жизни вашей в Москве, что творит там некто действительный статский советник Тулузов, которого было я упрятал в острог, но который уж давно выпущен? - Известно немного, - ответила ему Муза Николаевна. - Он живет теперь большим барином, дает роскошные обеды и набирает себе все больше и больше откупов. - Вот как-с! - произнес Сверстов с перекошенным от затаенной злости лицом. - Егор Егорыч, значит, справедливо предсказывал, что у нас не Христос выгонит из храма мытарей, а мытари выгонят рыбарей, что масонство на долгие годы должно умереть, и воссияет во всем своем величии откупщицкая и кабацкая сила. Посмотрим-с, посмотрим, какую пользу правительство извлечет из этого для себя и для народа; но только я на этом не удовлетворюсь!.. Нет, я подам прошение на высочайшее имя: пусть или меня сошлют в каторгу, если я клеветник, или Тулузова в рудники упрячут, когда я докажу, что он убийца. - Что за вздор ты говоришь! Разве можно теперь доказать это? - возразила мужу gnadige Frau. - Так что же мне, - воскликнул он, - с неочищенной душой и предстать на страшный суд? - Чем же не очищена душа твоя будет, - продолжала возражать gnadige Frau. - Ты пытался, ты доносил, тебе не поверили, и в грехе будут виноваты они, а не ты. - Но я должен пытаться не один, а десять, двадцать раз! - кипятился доктор. - Тогда тебя, пожалуй, сочтут за человека не в полном рассудке и посадят в сумасшедший дом! - предусмотрительно и насмешливо заметила gnadige Frau. - Может быть, - согласился доктор, - по крайней мере, я тогда исполню все, что было в моей возможности. - Да это исполняй, кто тебе мешает! - заключила этот спор тем же насмешливым тоном gnadige Frau, очень хорошо знавшая, что она сумеет не допустить мужа подать такую несообразную с здравым рассудком просьбу. После ужина сейчас же все разошлись по своим комнатам, и Муза Николаевна, утомленная трехдневной дорогой, заснула было крепчайшим сном, но часу в первом ее вдруг разбудила горничная и проговорила испуганным голосом: - Пожалуйте к сестрице, им очень нехорошо-с! - Что такое с ней? - спросила, в свою очередь, с испугом Муза Николаевна. - Не знаю-с; при них Фадеевна осталась, а я за вами побежала, - сказала горничная. Муза Николаевна в одной сорочке, надев только на босую ногу туфли, пошла к сестре, которую она нашла почти лежащей в объятиях Фадеевны и имеющей глаза закрытыми. Муза Николаевна осторожно подошла к ней. - Тебе нездоровится, Сусанна? - окликнула она ее. - Да, но дай мне твою руку! - отвечала на это Сусанна Николаевна, все-таки не открывая глаз. Муза Николаевна приняла ее из объятий Фадеевны в свои объятия. - Это, должно быть, с ними сделалось от глазу чьего-нибудь нехорошего; с камушка их надобно спрыснуть, - шепнула ей старуха и, уйдя из комнаты, тотчас же возвратилась назад с водою во рту. Муза Николаевна не успела еще ничего из ее слов хорошенько понять, как старуха, проговорив: "Свят, свят, свят, господь бог Саваоф!" - брызнула на Сусанну Николаевну изо рта воды. Та вскрикнула и открыла глаза. Старуха, снова пробормотав: "Свят, свят, свят, господь бог Саваоф!", - еще брызнула раз. Сусанна Николаевна уж задрожала всем телом, а Муза Николаевна воскликнула: "Что ты такое делаешь?" Но старуха, проговорив в третий раз: "Свят, свят, свят..." - опять брызнула на Сусанну Николаевну. - Будет, будет; уйдите, оставьте меня с сестрой! - сказала ей, наконец, Сусанна Николаевна. - Уйду, матушка; теперь все пройдет! - сказала уверенным тоном старуха и ушла. - Что такое с тобой случилось? - спрашивала Муза Николаевна. - Я... - отвечала Сусанна Николаевна, как бы боясь остановить свой взгляд на чем-нибудь попристальнее. Комната была освещена только горевшей перед образом казанской божьей матери лампадкой. - Я, - повторила Сусанна Николаевна, - видела вот его... - И она указала при этом рукой на портрет Егора Егорыча, - и того!.. - Терхова? - спросила Муза Николаевна. - Да... - произнесла с усилием над собою Сусанна Николаевна. - Муж мне все указывал вдаль, а другой мне говорил: "Вы уморите меня, как уморили Углакова!" - Ты заснула, Сусанна, и видела это во сне, - старалась ей объяснить Муза Николаевна. - Нет, нет, я не спала; я давно не сплю ни одной ночи! - не согласилась Сусанна Николаевна. - Тогда это твои обыкновенные галлюцинации, - продолжала успокаивать ее Муза Николаевна. - Это и не галлюцинации, - возразила Сусанна Николаевна, - которые, когда бывали со мной, то очень неясные, а тут я рассмотрела все черты Егора Егорыча и слышала голос Терхова от слова до слова. - Еще бы тебе не видеть и не слышать, когда ты только об этом и думаешь! Но вот что, мое сокровище: я не оставлю тебя здесь и увезу с собой в Москву; ты здесь окружена только тем, чего уж нельзя возвратить, а того, что ты желаешь видеть, нет около тебя. Кроме того, последнее твое видение может и сбыться: Терхов в самом деле может умереть от тоски! - решилась уж немножко припугнуть сестру Муза Николаевна. Сусанна Николаевна при этих словах ее вздрогнула. - Хорошо, я готова уехать отсюда! - проговорила она. - Завтра же? - подхватила Муза Николаевна. - Хоть завтра, мне все равно. - А в Москве, что же, с Терховым ты увидишься? - А в Москве вы делайте со мной, что хотите; пойми ты, что я утратила всякий ум и всякую волю. - Ну, мы там знаем, что сделать! - заключила Муза Николаевна и на другой день объявила прислуге, что Сусанна Николаевна уезжает с ней надолго в Москву, и потому, чтобы все нужное для этого было приготовлено; сказала она также о том и gnadige Frau, у которой при таком известии заискрились слезы на глазах. - Зачем же Сусанна Николаевна так спешит уехать отсюда? - спросила она печальным голосом. - Затем, - отвечала ей с лукавой улыбочкой Муза Николаевна, - что ее там один господин очень ждет. - Господин?.. - произнесла с удивленным лицом gnadige Frau. - Но который тоже нравится и Сусанне Николаевне? - присовокупила она, смекнув, в чем дело. - Нравится; кроме того, Егор Егорыч сам в своем завещании написал Сусанне, чтобы она непременно вышла за этого господина. Лицо gnadige Frau приняло радостное выражение. - Значит, он должен быть очень хороший человек. - Такой же, как Егор Егорыч: умен, ученый, серьезный и вдобавок молодой. Gnadige Frau скрестила при этом набожно руки на груди. - Danke Dir, mein Gott, dafur!* - произнесла она и затем продолжала окончательно растроганным голосом: - У меня одна к вам, добрейшая Муза Николаевна, просьба: уведомляйте меня хоть коротенько обо всем, что произойдет с Сусанной Николаевной! Я считаю ее моей дочерью духовной. Когда она была замужем за Егором Егорычем, я знала, что она хоть не вполне, но была счастлива; теперь же, как я ни успокоена вашими словами... ______________ * Мой бог, спасибо тебе за это! (нем.). Тут полившиеся из глаз слезы захватили дыхание у gnadige Frau, и она не в состоянии была продолжать своей речи. - Непременно, непременно буду писать вам! - обещала ей Муза Николаевна. Весь день после того прошел в сборах, в которых Сусанна Николаевна не принимала никакого участия. Она сидела в своей комнате и все время смотрела на портрет Егора Егорыча. В последние минуты отъезда она, впрочем, постаралась переломить себя и вышла в гостиную, где лица, долженствовавшие провожать ее, находились в сборе, и из числа их gnadige Frau была с глазами, опухнувшими от слез; Сверстов все ходил взад и вперед по комнате и как-то нервно потирал себе руки; на добродушно-глуповатой физиономии Фадеевны было написано удовольствие от мысли, что она вылечила барыню, спрыснув ее водой с камушка. Наконец явился Антип Ильич, почти ничего уже не видевший и едва державшийся на своих тонких ногах, но все еще благообразный из себя. - Сядьте, старичок! - первое, что приказала ему gnadige Frau. Антип Ильич, с трудом отыскав глазами стул, сел. - Сядьте и вы! - приказала gnadige Frau Фадеевне. И та опустилась на кресло, постаравшись сесть рядом с Сусанной Николаевной. - Лошади поданы-с! - проговорил, взглянув в окно, Сверстов, видимо, мучимый всей этой сценой расставанья и решительно не понимавший, что тут, собственно, происходит. Все поднялись. Сусанна Николаевна и Муза Николаевна сели на заднюю скамейку огромной четвероместной кареты, а горничные их - на переднюю. Вороные кони Егора Егорыча, запряженные уже шестериком с отчаянным молодым форейтором на выносе, быстро помчали отъезжающих; несмотря на то, долго еще видно было, что Сусанна Николаевна все выглядывала из кареты и смотрела по направлению к Кузьмищеву, в ответ на что gnadige Frau махала ей белым платком своим. Сверстову, наконец, наскучило такое сентиментальничание барынь. - Пойдем в комнаты! - сказал он жене. Та пошла за ним. - Что за сумасшествие творит Сусанна Николаевна! Поехала в Москву на пыль, на жар... Что ей, видно, надоело здоровье? - проговорил доктор искренне сердитым голосом. - Она поехала затем, что в ее жизни скоро, вероятно, произойдет перелом, и она выйдет снова замуж, - открыла мужу gnadige Frau. - Немножко скоренько! - заметил с иронией доктор. - Нисколько не скоренько! - возразила gnadige Frau. - Сам Егор Егорыч в своем завещании велел ей выйти за этого человека. - Это, вероятно, за Терхова? - спросил доктор. - Вероятно, за него, - подтвердила gnadige Frau. - Тогда к чему же все эти слезы и волнения? Старый муж разрешил, новый, кажется, попадается человек хороший; надобно радоваться, а не печалиться, - дело житейское, обыкновенное!.. - восклицал доктор. - То-то, что тут не очень обыкновенное, - возразила gnadige Frau, - потому что тебе говорить нечего, как Сусанна Николаевна любила Егора Егорыча; сверх того, горничная Сусанны Николаевны, которая, как ты знаешь, не врунья, говорила мне, что Сусанна Николаевна... еще не женщина! Доктор был совершенно опешен. - Неужели же то, что я как-то прежде подозревал, правда? - проговорил он. - Что ты подозревал? - спросила его gnadige Frau. Сверстов не вдруг ответил жене, а поерошив многократно свою голову, наконец, проговорил: - Мне Егор Егорыч, бывши еще холостым, говорил как-то раз шутя, что он многократно влюблялся только духом, а не телом; но тогда зачем же было жениться?.. - Отчего же не жениться? Неужели же необходимо, чтобы это было? - проговорила, слегка покраснев, gnadige Frau. - Необходимо, чтобы было! - восклицал доктор. - Это тебе все физиологи скажут. - Вздор! - отвергла gnadige Frau. - Нет, не вздор! - воскликнул доктор и счел за лучшее прекратить с старой бабой об этом разговор. Недели через две потом они получили от Музы Николаевны письмо, которым она уведомляла их, что Сусанна Николаевна вышла замуж за Терхова и что теперь пока молодые уехали за границу, где, вероятно, пробудут недолго, и возвратятся на житье в Кузьмищево. Понятно, что отъезд молодых на чужбину случился оттого, что Сусанне Николаевне по выходе ее замуж и в Москве было стыдно оставаться, как будто бы в самом деле она совершила какой-нибудь постыдный поступок. XV Прирожденный Миропе Дмитриевне инстинкт все влек ее далее. Не ограничиваясь отдачею денег в рост, она задумала быть хозяйкой. Для сей цели Миропа Дмитриевна наняла верхний этаж одного из самых больших домов на Никитской и разбила этот этаж на номера, которые выкрасила, убрала мебелью и над окнами оных с улицы прибила вывеску: Меблированные комнаты со столом госпожи Зверевой. Одним из первых, желающих посмотреть ее номера, явился тот же мизерный камергер, ее должник на столь значительную сумму. Каким образом могло это случиться, Миропа Дмитриевна сначала объяснить даже себе не могла, потому что с тех пор, как вручила ему десять тысяч, она в глаза его не видала у себя в домике на Гороховом Поле, а тут вдруг он, точно с неба свалившись, предстал пред нею. В первые минуты Миропа Дмитриевна подумала, не деньги ли заплатить пришел к ней камергер, но оказалось не то. - Миропа Дмитриевна, вы квартиры открыли? - воскликнул он необыкновенно радостным голосом и с чувством поцеловал у нее руку. - Да, - отвечала ему коротко и не совсем благосклонно Миропа Дмитриевна. - Тогда я непременно желаю занять у вас два - три номера! - продолжал тем же радостным голосом камергер. - Каким образом вы, такой богатый человек, - возразила ему немножко обеспокоенным голосом Миропа Дмитриевна, - станете жить в номерах, тем больше, что вы теперь, вероятно, уж женились? - Слава богу, нет-с! - воскликнул камергер. - Imaginez*, за меня хотели выдать девушку самого большого света, но которая уже имела двоих детей от своего крепостного лакея! ______________ * Вообразите (франц.). - Возможно ли это? - произнесла с недоверчивостью Миропа Дмитриевна. - Очень возможно-с! Вы не знаете после этого большого света! - проговорил с ударением камергер. - Однако вы сами принадлежите к этому большому свету, - заметила ему не без ядовитости Миропа Дмитриевна. - Я никогда душой не принадлежал свету! - отвергнул камергер как бы с некоторым даже негодованием. - Дело теперь не в том-с, а вы извольте мне прежде показать ваши номера! Показывать номера для Миропы Дмитриевны было большим наслаждением, так как она сама была убеждена, что номера ее прехорошенькие; но камергер ей сказал даже еще более того: входя почти в каждый номер, он разевал как бы от удивления рот и восклицал: - Это чудо, прелесть что такое! Смею вас заверить, что и за границей таких номеров немного. - А вы бывали за границей? - спросила его Миропа Дмитриевна. - Сколько раз, по целому году там живал! - соврал камергер, ни разу не бывавший за границей. - Но там номера существуют при других условиях; там в так называемых chambres garnies* живут весьма богатые и знатные люди; иногда министры занимают даже помещения в отелях. Но вы решились в нашей полуазиатской Москве затеять то же, виват вам, виват! Вот что только можно сказать! ______________ * меблированные комнаты (франц.). - Мне приятно это слышать от вас, - проговорила Миропа Дмитриевна расчувствованным голосом. Но когда затем они вошли в самый лучший и большой номер, то камергер не произносил уж определенных похвал, а просто стал перечислять все достоинства и украшения номера. - Почти четыре комнаты, - говорил он, - зеркала в золотых рамах, мебель обита шелком, перегородка красного дерева, ковер персидский... Ну-с, это окончательно Европа! И так как я считаю себя все-таки принадлежащим больше к европейцам, чем к москвичам, то позвольте мне этот номер оставить за собою! Миропа Дмитриевна сделала маленькую гримасу. - Он довольно дорог по цене своей, - сказала она. - А именно? - спросил камергер. - Без стола сто рублей, а со столом двести, - запросила ровно вдвое Миропа Дмитриевна против того, сколько прежде предполагала взять за этот номер. - Я согласен на эту цену, - проговорил камергер с тою же поспешной готовностью, с какой он прежде согласился на проценты, требуемые Миропой Дмитриевной; но она опять-таки ответить на это некоторое время медлила. - И что же это, - проговорила она, потупляя немного глаза, - опять будет новый заем? - Нисколько-с, - отвечал ей камергер. - Скажите мне только, за сколько времени вы желаете получить деньги? - Чем за большее, тем лучше, - отвечала, улыбнувшись, Миропа Дмитриевна. - За три месяца угодно? - Извольте, - проговорила Миропа Дмитриевна, и камергер, с своей стороны, вынув из кармана довольно толстый бумажник, отсчитал из него шестьсот рублей. - Merci! - сказала Миропа Дмитриевна. - Сейчас я вам расписку дам в получке. - Ни, ни, ни! - остановил ее камергер. - Я завтра же перееду к вам; значит, товар я свой получил, а раньше срока, я надеюсь, вы меня не прогоните? - Еще бы! - произнесла с благородством Миропа Дмитриевна. Камергер невдолге переехал к ней в номер, и одно странным показалось Миропе Дмитриевне, что никаких с собой вещиц модных для украшения он не привез, так что она не утерпела даже и спросила его: - А у вас на этом подзеркальнике ни часов, ни ваз никаких не будет поставлено? - Никаких! У меня их было очень много, но возиться с ними по номерам, согласитесь, пытка, тем больше, что и надобности мне в них никакой нет, так что я все их гуртом продал. - И на большую сумму? - входила в суть Миропа Дмитриевна. - Тысяч на пять, - отвечал камергер. - А камердинер у вас, конечно, будет, а может быть, и двое, - продолжала Миропа Дмитриевна. - Ни одного-с! - отрезал ей камергер. - Мне эти пьяницы до того надоели, что я видеть их рож не могу и совершенно удовлетворюсь вашей женской прислугой, которая, конечно, у вас будет? - Но только не молоденькая и не хорошенькая, - заметила с лукавой улыбкой Миропа Дмитриевна. - Этого не нужно, потому что сама хозяйка у нас хорошенькая, - проговорил камергер. - Скажите, какой комплимент! - ответила довольно насмешливо Миропа Дмитриевна. Но камергера это не остановило, он стал рассыпаться пред Миропой Дмитриевной в любезностях, как только встречался с нею, особенно если это было с глазу на глаз, приискивал для номеров ее постояльцев, сам напрашивался исполнять небольшие поручения Миропы Дмитриевны по разным присутственным местам; наконец в один вечер упросил ее ехать с ним в театр, в кресла, которые были им взяты рядом, во втором ряду, а в первом ряду, как очень хорошо видела Миропа Дмитриевна, сидели все князья и генералы, с которыми камергер со всеми был знаком. Ведя из театра свою даму под руку, он высказался прямо, что влюблен в нее с первой же встречи с нею. Такого рода объяснение, которого Миропа Дмитриевна почти ожидала, тем не менее, смутило ее и обеспокоило: первый вопрос, который ей представился, искренно ли говорит камергер; но тут явилась в голове ее иллюзия самообольщения. "Конечно, искренно!" - подшепнула ей эта иллюзия. Как бы то ни было, однако Миропа Дмитриевна решилась не сразу сдаваться на сладкие речи камергера. - Вы забываете, что я замужем, - произнесла она. - Очень это я помню, - продолжал воспламененным тоном камергер, - но муж ваш негодяй: он бросил вас, и вы должны теперь жить своим трудом! - Ах, это что! Я всегда жила своим трудом! - Так что же вас в этом случае останавливает? - вопросил самолюбиво камергер. - Я вас очень мало знаю! - ответила ему с легким восклицанием Миропа Дмитриевна. - Но в душе вашей вы ко мне ничего не чувствуете?.. Никакого расположения?.. - воскликнул камергер, ероша как бы с некоторым отчаянием себе голову. - Ничего особенного; я вижу только, что вы умный и любезный молодой человек, - объяснила ему Миропа Дмитриевна. Камергер поник как бы в грусти головою. - Буду стараться, чтобы вы лучше меня узнали, - проговорил он. На этом пока и кончился разговор камергера с Миропой Дмитриевной. В следующие за тем дни Миропа Дмитриевна, сама обыкновенно сидевшая за общим столом своих постояльцев, очень хорошо замечала, что камергер был грустен и только по временам как-то знаменательно взглядывал на нее. Миропа Дмитриевна, несмотря на то, все-таки решилась повыдержать его. Но вот однажды камергер, встретив ее в коридоре, сказал такого рода фразу: - Любовь в случае успеха вызывает мужчин на самоотвержение, на великие жертвы для женщин, а в случае неуспеха - на месть, на подлость, я даже не знаю на что... Миропа Дмитриевна ничего ему на это не ответила, но, придя к себе в номер и размыслив, сильно встревожилась всеми словами его. "На месть? - вопросила она себя. - Но как же, чем он может мне мстить? Очень просто, - ответила ей на это ее предусмотрительная практичность, - не заплатит мне денег, которые должен, и тогда тягайся с ним по судам!" Мысль эта почти лишила рассудка Миропу Дмитриевну, так что ею снова овладели иллюзии. "Лучше уж отдаться ему, - подумала она. - Тогда он, конечно, заплатит мне всю сумму сполна и даже, может быть, подпишет на меня все свое остальное состояние". Приняв сие намерение, Миропа Дмитриевна в первый же после того обед сказала, конечно, негромко камергеру: - Сядьте со мной рядом; вы самый старший мой постоялец и потому должны занимать первое подле меня место. Камергер исполнил ее приказание и, быв за обедом очень весел, спросил Миропу Дмитриевну шепотом, не позволит ли она ему послать взять бутылку вина и выпить с ней на брудершафт. - Нет, это лучше после. - Но где же? - спросил торопливо камергер. - У вас? - Нет, лучше у вас, в вашем номере. - Да вы никогда ко мне не ходите. - Сегодня я приду к вам. Возникшая на таких основаниях любовь, конечно, поддерживалась недолго. Миропа Дмитриевна опомнилась первая, и именно в тот день, как наступил срок уплаты по векселю. Она ожидала, что он ей или заплатит, или, по крайней мере, скажет ей что-нибудь по этому предмету. Камергер, однако, ничего не сказал ей и как бы даже забыл о своем займе. Сколь ни скребли кошки на сердце у Миропы Дмитриевны, она молчала еще некоторое время; но, увидев, наконец, что камергер ничего с ней не заговаривает о деньгах, а в то же время продолжает быть любезен и даже пламенен к ней, так что Миропе Дмитриевне начало становиться это гадко. Отрезвившись таким образом от всякого увлечения сим невзрачным господином, который ей не нравился никогда, она, наконец, пришла к нему в номер и начала разговор кротким и почти нежным тоном: - Страшно я нуждаюсь теперь в деньгах: постояльцы некоторые не платят, запасы дорожают, номера к осени надобно почистить. Не можешь ли ты мне уплатить твой долг? Лицо камергера приняло мгновенно мрачное выражение. - Я никак не ожидал от тебя услышать вдруг подобное желание! - проговорил он, гордо поднимая свою голову. - Согласись, что такой суммы в один день не соберешь, и я могу тебе только уплатить за номер и за стол, если ты считаешь себя вправе брать с меня за это. Этих слов было достаточно, чтобы камергер сразу разоблачил себя: Миропа Дмитриевна поняла, что он хочет подтибрить себе ее десять тысяч и вдобавок еще потом жить на ее счет. Бесчестности подобной Миропа Дмитриевна не встречала еще в жизни, особенно между молодыми людьми, и потому вознамерилась подействовать хоть сколько-нибудь на совесть камергера. - Я прошу тебя уплатить мне не вдруг, а в несколько сроков, - продолжала она прежним деликатным и кротким тоном. - Ты сам знаешь, что я женщина бедная и живу своим трудом. - Напротив, я знаю, что ты женщина богатая, так как занимаешься ростовщичеством, - возразил камергер. - Но я любовь всегда понимал не по-вашему, по-ростовщически, а полагал, что раз мужчина с женщиной сошлись, у них все должно быть общее: думы, чувства, состояние... Вы говорите, что живете своим трудом (уж изменил камергер ты на вы), прекрасно-с; тогда расскажите мне ваши средства, ваши дела, все ваши намерения, и я буду работать вместе с вами. - Но прежде вы расскажите мне о вашем состоянии, - изменила тоже и Миропа Дмитриевна ты на вы, - тоже буду помогать вам в них. - Нет-с, после сегодняшнего разговора вашего со мной я не могу быть с вами откровенным, потому что вы слишком мало меня любите! - объяснил с надменностью камергер. - Так зачем же я-то буду говорить вам? Дура, что ли, я? Помощи вашей мне никакой не нужно, а вы извольте заплатить мне долг и съезжайте с моей квартиры. - О, если вы так заговорили, то смотрите, не раскайтесь! - воскликнул камергер ожесточенным голосом. - Не раскаюсь, - произнесла Миропа Дмитриевна с решительностью, хотя слезы и готовы были хлынуть из ее глаз, не от любви, конечно, к камергеру, а от злости на него, что он так надругался над нею. - Раскаетесь, - проговорил камергер, - потому что я вам долга моего тогда не заплачу! - Заплатите; я сумею с вас взыскать! - едва достало силы у Миропы Дмитриевны проговорить, после чего она поспешно ушла. Понятно, что после такого рода объяснения неискренняя любовь любящих превратилась в искреннюю ненависть. Камергер, впрочем, думал было еще как-нибудь уладить дело и даже написал с некоторым пылким оттенком письмо к Миропе Дмитриевне, в котором изъяснял, что вчера он вспылил по той причине, что совершенно не ожидал услышать от нее требования такой быстрой уплаты долга, который он, тем не менее, считает священным для себя долгом и возвратит ей непременно. Миропа Дмитриевна была, однако, не из таких женщин, чтобы могла быть успокоена одними пустыми обещаниями. Как некогда она раз навсегда убедилась, что Аггей Никитич - дурак, непригодный к семейной жизни, так теперь была совершенно уверена, что камергер был подлец великий, против которого надобно держать ухо востро. На письмо камергера она ответила весьма коротко: "Прошу вас о том же, что вам говорила: съезжайте с моей квартиры и позаботьтесь об уплате мне должных вами денег. Я хоть и женщина, но законы знаю". Затем Миропа Дмитриевна бросилась в то присутственное место, из которого почерпала сведения о состоянии камергера. Там она совершенно неожиданно услыхала, что он давным-давно в отставке и что даже не камергер теперь. - Но как же!.. Где его формулярный список? - воскликнула почти в полусумасшествии Миропа Дмитриевна. - Он у нас, но ему выдан аттестат о службе, - отвечали ей. - Покажите мне этот аттестат! - неистовствовала Миропа Дмитриевна. Ей показали формулярный список и копию с аттестата. - Но тут написано же, что у него триста душ! - кричала она. - Написано, - ответили ей. - Но где же они? - В аттестате сказано, в какой губернии. - Что ж, мне и ехать в такую губернию? - кричала Миропа Дмитриевна. - Это как вам угодно, - ответили ей. - Ну, я теперь знаю, что мне угодно! - воскликнула Миропа Дмитриевна и помчалась к обер-полицеймейстеру, которому с плачем и воплями выпечатала, что она бедная женщина, ограбленная теперь таким-то камергером, который живет у нее на квартире. Обер-полицеймейстер, довольно привычный, вероятно, ко всякого рода женским воплям, ответил ей довольно сухо: - Для меня словесного объяснения недостаточно, вы должны мне подать докладную записку. - Она у меня готова, ваше превосходительство, вот она! - восклицала Миропа Дмитриевна, вынимая проворно из ридикюля бумагу, пробежав которую, обер-полицеймейстер велел стоявшему навытяжке казаку съездить за толстеньким частным приставом. Тот явился весьма скоро. - В вашем участке проживает подавшая мне докладную записку госпожа Зверева? - спросил его начальническим тоном обер-полицеймейстер. - В моем-с, - отвечал пристав, тоже пробежав записку. - Госпожа эта здесь налицо! - сказал обер-полицеймейстер, указывая на Миропу Дмитриевну. - Разузнайте подробно дело и направьте госпожу Звереву, что следует ей предпринять. Частный пристав поклоном головы выразил, что исполнит все приказанное ему, после чего, пригласив Миропу Дмитриевну отойти с ним в сторонку, стал ее расспрашивать. Миропа Дмитриевна очень точно и подробно все рассказала ему, умолчав, конечно, о своих сердечных отношениях к камергеру. Выслушав свою клиентку, частный пристав прежде всего довольно решительно объявил, что она ничего не взыщет с выгнанного из всех служб камергера. - Но как же, у него в формуляре значится, что он имеет триста душ! - воскликнула Миропа Дмитриевна. Частный пристав при этом невольно рассмеялся. - Разве можно касательно состояния верить формулярам? - сказал он ей вежливо. - Так что же я теперь должна делать, если он такой подлец, что пишет в бумагах, чего у него нет? - Сделать вы с ним можете одно: посадить в долговое отделение, с платою, конечно, от себя каждомесячно... - Но это будет только новая трата! - воскликнула Миропа Дмитриевна. - Разумеется, - подтвердил частный пристав. - Ну, тогда что же, он всю жизнь будет жить у меня на квартире и я должна буду содержать его? - Нет, с квартиры мы его сгоним, - успокоил ее на этот счет пристав. - Да, я прошу вас; иначе я буду уж жаловаться генерал-губернатору, - говорила окончательно рассвирепевшая Миропа Дмитриевна. - Сгоним-с! - повторил толстенький пристав, и действительно на другой же день он еще ранним утром приехал к экс-камергеру, беседовал с ним долго, после чего тот куда-то перед обедом уехал, - я не говорю: переехал, потому что ему перевозить с собой было нечего. В тот же вечер экс-камергер сидел в кофейной и ругмя ругал Максиньке полицию, с чем тот вполне соглашался! ЭПИЛОГ Наступил сорок восьмой год. Во Франции произошел крупный переворот: Луи-Филипп{174} бежал, Тюильри{174} был захвачен, и объявлена была республика; главным правителем назначен был Ламартин{174}; вопрос рабочих выступил на первый план. Революционное движение отразилось затем почти во всей Европе; между прочим, в Дрездене наш русский, Бакунин{174}, был схвачен на баррикадах. Можно себе вообразить, каким ужасом отразилось все это на нашем правительстве: оно, как рассказывали потом, уверено было, что и у нас вследствие заимствования так называемых в то время западных идей произойдет, пожалуй, то же самое. Заимствование это главным образом, конечно, могло произойти из тогдашних журналов и из профессорских лекций. В силу этого гроза разразилась исключительно на этих двух отраслях государственного дерева. Цензоры, и без того уже достаточно строгие, подчинены были наблюдению особого негласного комитета{174}. В университетах, и главным образом московском, некоторые профессора поспешили оставить службу. Философию поручено было читать попам{174}. Обо всем этом я упоминаю потому, что такого рода крутые распорядки коснулись одного из выведенных мною лиц, а именно гегелианца Терхова, которому предстояла возможность получить кафедру философии; но ему ее не дали по той причине, что он был последователем Гегеля - философа, казалось бы, вовсе не разрушавшего, а, напротив, стремившегося все существующее оправдать разумом. Понимая ход событий, а также и страну свою, Терхов нисколько не удивился своей неудаче и переговорил об этом только с своей молодой супругой, с которой он уже проживал в привольном Кузьмищеве, где также проживали и Лябьевы, куда Муза Николаевна сочла за лучшее перевезти своего супруга на продолжительное житье, так как он в Москве опять начал частенько поигрывать в карты. Вечер в кузьмищевском доме, сплошь освещенном: в зале шумело молодое поколение, три-четыре дворовых мальчика и даже две девочки. Всеми ими дирижировал юный Лябьев, который, набрякивая что-то на фортепьяно, заставлял их хлопать в ладоши. Тут же присутствовал на руках кормилицы и сын Сусанны Николаевны, про которого пока еще только возможно сказать, что глаза у него были точь-в-точь такие же, как у Людмилы Николаевны. Вошел Сверстов, откуда-то приехавший, грязный, растрепанный. - У-у-у! - закричали при виде его дети. - У-у-у! - ответил он им, распростирая обе руки. - Дядя, ну! - почти скомандовал ему молодой Лябьев. Сверстов понял его и встал на четвереньки; мгновенно же на спину к нему влезли маленький Лябьев, два дворовые мальчика и девочка, которая была посмелее. Сверстов провез их кругом всей залы и, наконец, в свою очередь, скомандовал им: "Долой!" Дети соскочили с него и все-таки побежали было за ним, но он им сказал: - Прочь, не до вас, играйте тут! - и сам прошел в гостиную, где сидело старшее общество. Первая, конечно, его заметила gnadige Frau и, бросив на него беспокойный взгляд, спросила: - Где ты это так долго был? - У станового все беседовал, - отвечал он в одно и то же время злобно и весело. - Зачем же он тебя, собственно, вызывал? - спросила с свойственной ей точностью gnadige Frau. - Вызывал, чтобы прошение на высочайшее имя возвратить мне и отобрать от меня подписку, чтобы я таковых не подавал впредь. - Я это ожидала, но этим все и кончилось? - продолжала gnadige Frau. - Нет, не одним этим! - отвечал Сверстов и затем, потерев себе руки, присовокупил: - Он мне еще сообщил, что господин Тулузов, обличать которого мне воспрещено, зарезан своим бывшим управляющим по откупу, Савелием Власьевым, который, просидев с ним в остроге, стал с него требовать значительную сумму в вознаграждение. Тот ему не дал и погрозил ссылкой... А тут уж разно рассказывают: одни говорят, что этот управляющий сразу бросился на барина с ножом, но другие - что Тулузов успел его сослать и тот, однако, бежал из-под конвоя и, пробравшись к своему патрону ночью, зарезал его. Словом, негодяй негодяя наказал, вот в чем тут главное поучение. Правительство у нас подобных людей не преследует, так они сами тонут в омуте своей собственной мерзости. Рассказ этот произвел мрачное впечатление на всех, которое как бы желая рассеять, Муза Николаевна сказала: - А я вам также могу сообщить новость! Я получила письмо, и ты не можешь вообразить себе, от кого... - обратилась она к мужу. - От Аггея Никитича! - Что ж он тебе пишет? - спросила с живым любопытством Сусанна Николаевна. - А вот прочтите! - отвечала Муза Николаевна, подавая письмо, прочитать которое взялся Терхов. - "Добрейшая из добрейших Муза Николаевна! - начал он читать не без некоторой иронии в голосе. - Кроме вас, мне некому сказать о моем счастии. Я был всю жизнь ищущий, но не того, чего я желал. В масонстве я был дурак, миссионерство мне не удалось, и теперь я член одного из сибирских управлений, поэтому имею кусок хлеба. Но все это вздор перед тем, что со мной совершилось. Я в Сибири встретил пани Вибель, приехавшую туда с одним барином, Рамзаевым, который теперь стал сибирским откупщиком. Он, как аристократ великий, окружил ее богатою роскошью, но она - какая игра судьбы! - встретясь со мною в Иркутске, ринулась ко мне всей душой, наплевала на своего магната и живет теперь со мной на моей маленькой квартирке. Более писать вам ничего не смею. Как женщина умная и добрая, вы поймете меня". На откровенных словах сего простого, но все-таки поэтического человека я и кончаю мой роман. ПРИМЕЧАНИЯ МАСОНЫ (Части 1-4) Впервые напечатан в журнале "Огонек" за 1880 год (NoNo 1-6 и 8-43). Начало работы над "Масонами" относится к концу 1878 года, но замысел романа возник, по-видимому, задолго до этого времени. 10 декабря 1878 года Писемский сообщил переводчику своих произведений на французский язык В.Дерели: "Начавшаяся уже зима у нас несколько облегчила мои недуги, что и дало мне возможность приняться за мое дело, которое я уже предначертал себе давно, но принялся за него последнее только время, а именно: написать большой роман под названием "Масон". В настоящее время их нет в России ни одного, но в моем еще детстве и даже отрочестве я лично знал их многих, из которых некоторые были весьма близкими нам родственниками; но этого знакомства, конечно, было недостаточно, чтобы приняться за роман... В настоящее время в разных наших книгохранилищах стеклось множество материалов о русских масонах, бывших по преимуществу мартинистами; их ритуалы, речи, работы, сочинения... всем этим я теперь напитываюсь и насасываюсь, а вместе, хоть и медленно, подвигаю и самый роман мой"*. ______________ * А.Ф.Писемский. Письма, М.-Л., 1936, стр. 398. Личные воспоминания писателя о масонах-родственниках, среди которых выделялся его двоюродный дядя Ю.Н.Бартенев, сыграли, конечно, в процессе создания романа свою роль, но замысел романа возник не только на основе личных воспоминаний. Об этом свидетельствует хотя бы тот факт, что Писемский вплоть до 70-х годов не попытался воспользоваться в своем творчестве этими семейными преданиями и впечатлениями. Замысел романа о масонстве как некоем положительном начале общественной жизни 20-30-х годов был отражением глубокой неудовлетворенности современной действительностью, в которой Писемский так и не сумел увидеть сил, способных противостоять засилью денежного мешка. Этот разлад с прогрессивными кругами своего времени и был основной причиной обращения Писемского к эпохе, более отдаленной, чем 40-е годы, которые много раз привлекали его творческое внимание. Писемскому казалось, что в 20-30-е годы общественная обстановка в России была более здоровой, чем в последующие десятилетия. Еще в конце 1874 года, то есть за четыре года до начала работы над "Масонами", Писемский, поблагодарив П.В.Анненкова за его книгу "Пушкин в александровскую эпоху", заметил: "Я прочел ее с несказанным удовольствием. Все взятое вами время, по-моему, очерчено с величайшей справедливостью и полным пониманием, и, прочитав ваши сказания о сем времени, я невольно воскликнул: а все-таки это время было лучше нашего: оно было и умнее, и честнее, и, пожалуй, образованнее"*. ______________ * А.Ф.Писемский. Письма, М.-Л., 1936, стр. 276. Необходимо, однако, иметь в виду, что в "сказаниях" Анненкова о времени с 1812 по 1825 год на первый план выдвинуто не движение дворянских революционеров, которых биограф Пушкина характеризовал как молодых шалунов, увлекшихся модными политическими теориями, а деятельность так называемого просвещенного дворянства и якобы либеральная политика правительства Александра I. Это позволяет составить представление о том, какие черты избранной эпохи казались Писемскому наиболее положительными. Действие романа начинается в 1835 году, но в экспозиционных отступлениях то и дело речь идет об Отечественной войне 1812 года и последующем времени. Достаточно сказать, что центральный герой романа, Егор Егорыч Марфин, - участник Отечественной войны и почти все его масонские и просто дружеские связи установились или во время войны, или вскоре после нее. Его молодость и молодость его единомышленников и друзей прошла в годы возникновения декабристского движения. И, тем не менее, об этом историческом факте в романе, по существу, не упоминается, хотя в 70-х годах это уже не запрещалось, и у самого Писемского, в его "Мещанах", прямо говорилось о связи взглядов молодого Бегушева с благородными традициями декабристов. Это умолчание не было следствием отхода Писемского от общественной проблематики, скорее всего оно было результатом пересмотра взглядов писателя на общественную ценность различных идейных течений прошлого, которое еще напоминало о себе и в действительности 70-х годов. В романе много говорится об истории масонства, подробно, хотя и не без иронии, описываются масонские обряды, но в центре внимания писателя не эта сторона масонского движения. В письме к В.Дерели от 25 января 1879 года имеется такое рассуждение: "Наши собственно масоны были мартинисты... но с вашими (то есть французскими. - М.Е.) мартинистами разнились. И вот, сколько я мог извлечь из чтения разных переписок между масонами, посланий ихних, речей, то разница эта состояла в том, что к масонскому мистическому учению последователей С.Мартена они присоединяли еще учение и правила наших аскетов, основателей нашего пустынножительства, и зато менее вдавались в мистическую сторону"*. Внимание Писемского привлекало не столько масонское учение само по себе, сколько общественная активность "искренних" масонов вроде Марфина или Сверстова. В этом отношении характерно следующее признание Писемского: "Время, взятое мною, весьма любопытно. Я масонов лично знал еще в моей юности и знал их, конечно, с чисто внешней стороны, а теперь, войдя в их внутренний мир, убеждаюсь, что по большей части это были весьма просвещенные и честные люди и в нравственном отношении стоявшие гораздо выше так называемых тогда волтерианцев, которые были просто грубые развратники"**. ______________ * А.Ф.Писемский. Письма, М.-Л., 1936, стр. 401-402. ** А.Ф.Писемский. Письма, М.-Л., 1936, стр. 409. Необходимо, однако, иметь в виду, что эти строки написаны в июне 1879 года, когда была закончена еще только первая часть романа. В процессе дальнейшей работы над романом это категорическое мнение, по-видимому, изменилось. По крайней мере, противопоставление масонов вольтерьянцам в романе, по существу, не отразилось. Да и само масонство в целом представлено в романе не в таком положительном свете, как оно характеризовано в только что цитированном письме. Такие деятельные масоны, как Марфин и Сверстов, представляли собою лишь немногочисленное меньшинство в масонстве. Причем Сверстов, один из самых симпатичных Писемскому героев романа, был весьма далек от масонской ортодоксальности. Большинство масонов в изображении Писемского состояло или из циничных стяжателей и карьеристов вроде губернского предводителя Крапчика, или равнодушных ко всему на свете мистиков, участников кликушеских собраний у Татариновой (Пилецкий, князь Голицын). Целый ряд признаков позволяет отнести "Масонов" к жанру исторического романа. В романе изображены некоторые сановники, видные масоны, деятели литературы и искусства той эпохи под их собственными именами (М.М.Сперанский, А.Н.Голицын, Сергей Степанович Ланской, М.Пилецкий, П.С.Мочалов, М.С.Щепкин, П.М.Садовский и др.). Однако в своем повествовании Писемский то и дело допускает смещение хронологических границ. В образе Лябьева, например, по признанию самого Писемского, изображен композитор Алябьев, но его процесс, который в романе отнесен к 30-м годам, на самом деле имел место в конце 20-х годов. "Масоны" были приняты холодно как критикой почти всех направлений, так и большинством читателей того времени. И причины этой холодности заключались не только в предубеждении против Писемского, которое, конечно, сказалось на оценке "Масонов", но и в самом романе. Лишь в некоторых образах романа, таких, как Крапчик, его дочь Катрин, Тулузов, видно еще свойственное Писемскому в период расцвета его таланта умение создавать жизненно убедительные фигуры. Что же касается тех образов, в которых, по замыслу Писемского, должно было в той или иной мере отразиться положительное начало изображаемой эпохи, то, за небольшими исключениями, в них чувствуется та самая "усталость", на которую в последние годы жизни он так часто жаловался. Многие из этих персонажей введены в роман как будто бы только с чисто иллюстративной целью и отличаются друг от друга едва ли не одними только именами и чином (Сергей Степанович, Батенев, старый Углаков). Наконец, в персонажах, наиболее Писемскому симпатичных, явно видны черты идилличности, авторского умиления, хотя время от времени и приглушаемого легкой иронией. Последний роман Писемского убедительно свидетельствует о том, что отход художника от современности, неумение видеть в ней ее живых, прогрессивных сил неизбежно ведут к ослаблению его творчества. В настоящем издании воспроизводится текст прижизненного отдельного издания 1880-1881 гг. М.П.Еремин Стр. 5. ...большую комету. - Речь идет о комете Галлея, периодичность которой была открыта знаменитым астрономом Эдмундом Галлеем (1656-1742) в 1682 г. До этого появление кометы Галлея было отмечено в 1531 и 1607 гг. Стр. 6. Тамбурмажор - старший барабанщик. Жантильом - от франц. gentllhomme - дворянин. Стр. 7. Фемида (древнегреч. миф.) - богиня Правосудия. Стр. 13. Лопухин Иван Владимирович (1756-1816) - писатель-мистик и судебный деятель. Стр. 31. Калиостро Алессандро (настоящее имя Джузеппе Бальзамо, 1743-1795) - знаменитый авантюрист. Стр. 32. Иллюминаты - последователи религиозно-мистического учения Адама Вейсгаупта (1748-1830), основавшего тайное общество в 1776 г. Стр. 40. Ирмос - вид богослужебной песни. Стр. 73. Сен-Мартен (1743-1803) - французский философ-мистик. Основное его сочинение - "О заблуждениях и о истине" - было напечатано в 1785 году. Стр. 76. Шикознейший - шикарнейший, отличнейший. Стр. 81. Голицын Александр Николаевич (1773-1844) - князь, влиятельный государственный деятель эпохи императора Александра I. Стр. 82. Хлыстовщина - мистическая секта, распространившаяся в России в XVII веке. Скопчество - религиозная секта, особенное распространение получившая в России во второй половине XVIII века. ...князь Изяслав (1024-1078) - великий князь киевский, сын Ярослава Мудрого. Стр. 83. Данила Филиппов (ум. в 1700 г.) - основатель хлыстовской секты. ...патриарх Никон - в миру Никита Минов (1605-1681), выдающийся русский религиозный деятель. Стр. 88. ...граф Милорадович Михаил Андреевич (1771-1825) - с.-петербургский генерал-губернатор, убитый декабристом П.Г.Каховским. Стр. 99. Юнг Эдуард (1683-1765) - английский поэт, автор известной поэмы "Жалобы или Ночные думы" ("Ночи"). Стр. 102. Иоанн Лествичник (ум. в 649 или 650 г.) - греческий религиозный писатель, автор "Лествицы". Нил Сорский (ок. 1433-1508) - русский публицист и церковно-политический деятель, глава "Заволжских старцев". Стр. 103. Будда Гаутам (VI-V век до н.э.) - основатель буддийской религии. Стр. 111. ...приказ общественного призрения - одно из губернских учреждений, введенных в 1775 году, имевшее многообразные функции, в том числе и прием вкладов на хранение. Стр. 118. ...под Красным. - Сражение под Красным между армиями Кутузова и Наполеона произошло 3-6 ноября 1812 года. Стр. 137. Сераль - дворец и входящий в него гарем в восточных странах. Стр. 147. Меншиков Александр Данилович (1673-1729) - один из сподвижников Петра I. Стр. 156. Бантышев Александр Олимпиевич (1804-1860) - оперный певец (тенор) и композитор. Стр. 160. ...открылась турецкая кампания - подразумевается русско-турецкая война 1828-1829 гг. Стр. 172. Маврокордато Александр (1791-1865) - греческий патриот, организатор восстания в Миссолонги (1821). Стр. 175. "Сын Отечества" - журнал, издававшийся с 1812 года Н.И.Гречем (1787-1867). Стр. 179. Доминикино, собственно Доменико Цампьери (1581-1641), - итальянский живописец и архитектор. Стр. 180. Воробьев Максим Никифорович (1787-1855) - русский художник. Боровиковский Владимир Лукич (1757-1825) - русский портретист. Корреджио - Корреджо, настоящее имя - Антонио Аллегри (около 1489 или 1494-1534) - итальянский живописец. Брюллов Карл Павлович (1799-1852) - русский художник. Стр. 182. Дмитрий Николаевич - Блудов (1785-1864), государственный деятель, с 1832 года управлявший министерством внутренних дел. Стр. 184. Министр юстиции - Дмитрий Васильевич Дашков (1784-1839), известный также своей литературной деятельностью. Братья Чернецовы, Григорий и Никанор Григорьевичи (1802-1865 и 1805-1879), - известные художники. Свиньин Павел Петрович (1788-1839) - романист, художник, журналист, в 1818 году основавший знаменитый впоследствии журнал "Отечественные записки", тесть Писемского. Бенедиктов Владимир Григорьевич (1807-1873) - поэт, впервые выступивший в печати осенью 1835 года и сразу же приобретший широкую известность. Стр. 185. Вяземский Петр Андреевич (1792-1878) - поэт и критик. Стр. 186. Попов Василий Михайлович (ум. в 1842 г.) - сектант, директор Особенной канцелярии А.Н.Голицына. Фотий... очень болен. - Архимандрит Фотий (в миру Петр Никитич Спасский), реакционный церковный деятель. Умер 26 февраля 1838 года. ...оставить министерство духовных дел... - А.Н.Голицын оставил министерство народного просвещения, одно время объединенное с министерством духовных дел, в 1824 году. ...о книге Госнера. - Речь идет о сочинении католического священника-мистика Иоанна Госснера (1773-1858) "Дух жизни и учения Иисуса", изданном в Петербурге в 1823-1824 годах. Стр. 187. Аракчеев Алексей Андреевич (1769-1834) - временщик, обладавший в конце царствования Александра I почти неограниченной властью. Уваров Сергей Семенович (1786-1855) - министр народного просвещения с 1833 года. Шишков Александр Семенович (1754-1841) - адмирал, писатель, президент Российской академии, министр народного просвещения с 1824 по 1828 год. ...митрополит Серафим (в миру Стефан Васильевич Глаголевский, 1763-1843) - видный церковный деятель, боровшийся с мистическими течениями в русской религиозной мысли. Стр. 189. Бенеке Фридрих-Эдуард (1798-1854) - немецкий философ. Стр. 191. ...напечатанный свод законов. - Подготовленный под руководством М.М.Сперанского "Свод законов Российской империи" вышел в свет в 1833 году. Стр. 193. Иоанн Предтеча, называемый чаще Крестителем, - герой евангельских легенд. Стр. 196. Пилецкий - Мартин Степанович Пилецкий-Урбанович (1780-1859), мистик, последователь Е.Ф.Татариновой, с 1819 по 1825 год состоял директором Института слепых. Стр. 198. Борис - Годунов (около 1551-1605), русский царь с 1598 года. Стр. 200. ...мой перевод. - Речь идет о переводе приписываемого перу Фомы Кемпийского (Гемеркена, 1379-1471) сочинения "Подражание Христу", вышедшем в 1819 году и выдержавшем ряд изданий. Стр. 207. Хименес Франциско (1436-1517) - испанский государственный деятель, с 1507 года кардинал и великий инквизитор. св. Бернард Клервосский (1090-1153) - деятель католической церкви аскетического направления. св. Людовик - король Франции в 1226-1270 годах, известный под именем Людовика IX. св. Альфред. - Речь идет о короле англосаксов Альфреде Великом (848-901). Поздеев Иосиф Алексеевич (ум. в 1811 г.) - полковник, известный в свое время масон. Ключарев Федор Петрович (1754-1822) - драматург и мистик, с 1816 года сенатор. В 1812 году, состоя московским почт-директором, был арестован и сослан. Стр. 214. Аттенция - от франц. attention - внимание, предупредительность. Стр. 223. "Сионский вестник" - журнал, издававшийся русским мистиком А.Ф.Лабзиным в 1806 и 1817-1818 годах. Стр. 231. Соломон - царь израильский в 1020-980 годах до нашей эры. Стр. 237. Иисус Навин - вождь израильский, герой библейской книги, носящей его имя. Стр. 242. Квакеры - одна из протестантских сект, возникшая в Англии в середине XVII века. Стр. 244. Апулей (II век) - римский писатель, автор знаменитого романа "Золотой осел" ("Метаморфозы"). Стр. 258. Бем Яков (1575-1624) - немецкий философ-мистик. Стр. 280. Боккачио - Боккаччо Джованни (1313-1375) - итальянский писатель-гуманист, автор "Декамерона". Стр. 296. ...базильянский монастырь. - Речь идет об одном из возникших в XVII веке монастырей греко-униатского вероисповедания. Стр. 300. Людовик XI - французский король в 1461-1483 годах. Ла Балю (1421-1490) - министр и кардинал Людовика XI. Стр. 380. Глинка Сергей Николаевич (1776-1847) - журналист, драматург и писатель. Стр. 423. Ленский Дмитрий Тимофеевич, настоящая фамилия Воробьев (1805-1860), - актер и драматург-водевилист. Стр. 424. Садовский Пров Михайлович (1818-1872) - русский актер, приятель Писемского. Стр. 442. Каратыгин Петр Андреевич (1805-1879) - актер и водевилист. Стр. 446-447. Il est un petit homme... - песня французского поэта-демократа Пьера-Жана Беранже (1780-1857) "Подвыпивший". Ниже приводится перевод этой песни В.Курочкина, который назвал ее "Как яблочко, румян". Как яблочко, румян, Одет весьма беспечно, Не то чтоб очень пьян, А весел бесконечно. Есть деньги - прокутит, Нет денег - обойдется, Да как еще смеется! "Да ну их!.." - говорит. "Да ну их!.." - говорит. "Вот, - говорит, - потеха! Ей-ей, умру... Ей-ей, умру... Ей-ей, умру от смеха!.." Шатаясь по ночам Да тратясь на девчонок, Он, кажется, к долгам Привык еще с пеленок. Полиция грозит, В тюрьму упрятать хочет, А он-то все хохочет... "Да ну их!.." - говорит. "Да ну их!.." - говорит. "Вот, - говорит, - потеха! Ей-ей, умру... Ей-ей, умру... Ей-ей, умру от смеха!.." Собрался умирать, Параличом разбитый; На ветхую кровать Садится поп маститый И бедному сулит Чертей и ад кромешный... А он-то, многогрешный, "Да ну их!.." - говорит, "Да ну их!.." - говорит. "Вот, - говорит, - потеха! Ей-ей, умру... Ей-ей, умру... Ей-ей, умру от смеха!.." Стр. 448. "Аскольдова могила" - опера А.Н.Верстовского (1799-1862). Стр. 453. Давыдов Денис Васильевич (1784-1839) - поэт, инициатор партизанской войны против армии Наполеона. Гегель Георг-Вильгельм-Фридрих (1770-1831) - великий немецкий философ. Стр. 454. "Божественная капля". - Здесь подразумевается пространная мистическая поэма Ф.Н.Глинки, изданная в Берлине в 1861 году под названием "Таинственная капля". Стр. 455. Фихте Иоганн-Готлиб (1762-1814) - немецкий философ и публицист. Шеллинг Фридрих-Вильгельм (1775-1854) - немецкий философ, оказавший заметное влияние на развитие русской философской мысли, особенно в 20-е годы. Стр. 456. Ансельм Кентерберийский (1033-1109) - английский мыслитель и церковный деятель. Стр. 461. Эол (древнегреч. миф.) - властитель ветров. Стр. 468. "Тридцать лет или жизнь игрока" - драма в трех действиях французских драматургов Виктора Дюканжа (1783-1833) и Дино. Стр. 547. Александр Сергеич - Даргомыжский (1813-1869). Стр. 555. Северитэ - франц. severite - строгость, суровость. Стр. 559. Иль мало нас?.. - строки из стихотворения Пушкина "Клеветникам России", написанного в связи с польским восстанием 1830-1831 гг. Каратыгин Василий Андреевич (1802-1853) - трагик, актер Александринского театра. Ляпунов Прокопий Петрович (ум. в 1611 г.) - сподвижник Болотникова в крестьянском восстании начала XVII века, в дальнейшем изменивший ему. Стр. 562. Лев Алексеевич - Перовский (1792-1856), министр внутренних дел. А.П.Могилянский ПРИМЕЧАНИЯ МАСОНЫ (Часть 5) Стр. 12. Папье-фаяр - буковая бумага (от французского народного названия бука fayard). Стр. 19. Соединенные Друзья, Палестина и пр. - названия масонских лож. Тамплиеры - духовно-рыцарский орден, основанный в XII веке. Стр. 20. Квакеры - одна из протестантских сект, возникшая в Англии в середине XVII века. Индепенденты - английские религиозные общины, возникшие в начале XVII века. Стр. 22. ...с золотыми ключами Петра. - Речь идет об апостоле Петре, хранителе ключей от рая. Стр. 28. Лампа Берцелиуса - спиртовая лампа с двойным током воздуха. Стр. 30. Неофит - новообращенный в какую-либо религию (греч.). Стр. 47. "Шуми, шуми, послушное ветрило" - строки из элегии А.С.Пушкина "Погасло дневное светило". Стр. 51. Гаускнехт - слуга (нем.). Стр. 52. Табльдот - общий обеденный стол в гостиницах, пансионах, на курортах (франц. table d'hote). Стр. 54. Герольд - вестник, глашатай. Стр. 55. Коммерш - попойка, пирушка (нем. Commers). Стр. 56. Киршвассер - вишневый напиток (нем.). Стр. 65. Эдвин (585-633) - король Нортумбрии с 617 года, принявший христианство. Стр. 86. Адоратер - поклонник, обожатель (франц.). Стр. 87. Марина Мнишек (ум. после июля 1614 г.) - жена первого и второго Лжедмитриев, польская авантюристка. Стр. 88. Амфитрион - гостеприимный хозяин (греч.). Народный гимн. - Речь идет об официальном гимне Российской империи "Боже, царя храни". Стр. 97. Рубикон - ставшая нарицательной река, служившая в древности границей между Цизальпинской Галлией и Италией. Стр. 105. "Довольно мне пред гордою полячкой унижаться!" - неточная цитата из трагедии А.С.Пушкина "Борис Годунов". Стр. 130. ...как этот дуб... - Речь идет о песне "Среди долины ровныя, на гладкой высоте", на слова А.Ф.Мерзлякова (1778-1830). Стр. 139. Сирах - вернее, Иисус Сирахов, автор одной из библейских книг, написанной около двух столетий до нашей эры. Стр. 140. Сион - гора близ Иерусалима, на которой была расположена столица древней Иудеи. Стр. 146. ...башмаков еще не износила... - слова Гамлета из одноименной трагедии Шекспира в переводе Н.А.Полевого (1796-1846), акт 1-й. Стр. 174. Луи-Филипп (1773-1850) - французский король (1830-1848). Тюильри - королевский дворец в Париже, построенный в XVI веке. Ламартин Альфонс (1790-1869) - знаменитый французский поэт и политический деятель. Бакунин Михаил Александрович (1814-1876) - русский революционер-анархист, организатор парижских революционных рабочих в 1848 году. Негласный комитет - образован 2 апреля 1848 года под председательством реакционера князя Д.П.Бутурлина (1790-1849), в связи с чем назывался "бутурлинским". Философию поручено было читать попам. - После назначения министром народного просвещения князя П.А.Ширинского-Шихматова (1790-1853) философия была совсем исключена из программ русских университетов, а чтение курсов логики и психологии было поручено докторам богословских наук. А.П.Могилянский