к Егору Егорычу, - сказал он, - я был у него рано поутру и нашел его весьма расстроенным. - Чем? - спросил с некоторым испугом Аггей Никитич. - Да, вероятно, тем известием о племяннике, которое я имел неосторожность ему сообщить... Этот нерассудительный Иван Петрович просил меня о том... Я, не подумав, согласился, и так мне теперь это грустно и досадно на себя... Вместо радости привез человеку на именины горе великое... - Что же это за такое большое горе! - возразил Аггей Никитич. - Ченцов не сын родной Егора Егорыча... Мало ли у кого племянники разводятся с женами... Я, как сужу по себе... - То то, что вы по себе не можете судить, - перебил его Мартын Степаныч, - вы еще молоды, а на нас, стариков, все неприятности иначе действуют. - Без сомнения! - согласился Аггей Никитич, хотя все-таки оставался при убеждении, что Егор Егорыч не должен ничем земным волноваться, а думать только о масонстве, которое он так хорошо знает. На этой мысли он вошел с Мартыном Степанычем в дом, и они снова увидали отца Василия, который, несколько важно раскланиваясь с встречавшеюся ему прислугою, прошел в комнату Егора Егорыча, куда войдя, поздравил именинника со днем ангела и, подав ему заздравную просфору, благословил его, причем Егор Егорыч поцеловал у отца Василия руку и сказал ему своей обычной скороговоркой: - Садитесь, отче! Отче сел и, несмотря на свою совершенную отесанность, проговорил все-таки по-поповски: - Прихворнули? - Да, - отвечал Егор Егорыч, - и вот поэтому я так и жаждал вас скорей видеть!.. Сегодня ночью я думал, что жив не останусь, а между тем на мне лежит главнейшее дело моей жизни, не совершив которого я умру неспокойно!.. Я еще прежде вам говорил, что жена моя, по своим мыслям и по своим действиям, давно масонка!.. Но ни она, ни я не желаем ограничиваться этим и хотим, чтобы она была принята в ложу!.. Последние слова Егора Егорыча, видимо, удивили и несколько как бы встревожили отца Василия. - Но где ж ныне ложи? - спросил он. - Лож нет, но есть масонство! - возразил ему Егор Егорыч. - И кроме сего, - продолжал отец Василий, - Сусанна Николаевна женщина... - Женских, или, лучше сказать, смешанных, лож было много!.. Спросите gnadige Frau, - она была принята в одну из лож! - Она мне говорила это, - сказал отец Василий, - но то было в Ганновере, а чтобы у нас существовали смешанные ложи, я что-то не помню... - Были, но не подолгу существовали, потому что вкрадывалось распутство! - Кроме того, тут, я полагаю, есть еще другое препятствие, - продолжал возражать отец Василий, - какое мы изберем место для совершения обряда принятия? - Место для этого - ваша церковь и мой дом! - объяснил, начав уже покрикивать, Егор Егорыч. - Весь обряд должен будет произойти следующим образом, - продолжал он, заранее, как видно, все уже обдумавший, - поручителем Сусанны Николаевны будет Сверстов!.. Вас я прошу, как человека умного и масона ученого, быть ее ритором!.. Я же, как не лишенный до сих пор звания великого мастера, исполню обязанности того!.. - Это распределить нетрудно, - произнес в сильном раздумье отец Василий, - но избранное вами место в церкви я нахожу совершенно невозможным... Если бы даже во время процветания масонства я допустил в храме, мною заведоваемом, собрание ложи, то и тогда бы меня по меньшей мере что расстригли... - Никакого у вас собрания ложи не будет! - возглашал вполголоса Егор Егорыч. - Вы меня не поняли!.. Что главным образом нужно для принятия в масонство?.. Испытание и объяснение ищущему со стороны ритора!.. Положим, что Сусанна Николаевна в ближайший пост пожелает исповедаться, - возможно это? - Почему ж невозможно?! - ответил отец Василий. - Прекрасно, прекрасно!.. Больше ничего и не нужно!.. И вы исповедуйте ее, преподайте все, что следует ритору!.. - Без облачения в одежду масона? - пожелал узнать отец Василий. - Без всяких масонских одежд!.. Это нужно для начинающих, а Сусанна Николаевна, слава богу, достаточный путь прошла: ей нужен внутренний смысл, а не символы!.. Вы испытайте ее как можно строже, и если она достойна будет принятия, удостоверьте это, а если нет, отвергните! - Но остальная часть обряда где же совершится? - начал было отец Василий. - У меня, в моей комнате... - перебил его Егор Егорыч. - Я, в присутствии Сверстовых, моего Антипа Ильича и вашем, возьму с нее клятву, и мы внесем ее имя в список нашей ложи! - Но чтобы люди ваши не разгласили этого. Вы знаете, как они любопытны и болтливы... - Люди мои ничего и понять не могут!.. Они будут видеть только, что мы сидим и разговариваем!.. Но если бы они и догадались что-нибудь, так разве пойдут на меня с доносом? - Ваши люди, конечно, к вам привязаны... - проговорил отец Василий нерешительным голосом и затем присовокупил: - Вы извините меня, Егор Егорыч, что я обнаруживаю такую непозволительную для масона трусость, но вам известно, что я вынес за принадлежность мою к масонству. - Знаю и понимаю! - воскликнул Егор Егорыч. - И неужели вы думаете, что я вас захочу подвести под преследование?.. Чтобы отвратить это, я и изобретаю всякого рода таинственность и замаскированность, хотя скрытность в масонстве мне по моему характеру всегда была противна, но что делать?.. И Христос совершал тайную вечерю! Выслушав Егора Егорыча, отец Василий заметил: - Почему же бы и самое испытание Сусанне Николаевне сделать мне не у вас в доме? Егор Егорыч нахмурился. - Это - желание самой Сусанны Николаевны: она высоко ценит наши храмы, в которых с детства молилась, и потому только в церкви хочет сделать первый шаг ко вступлению в новую область верования и как бы с благословения нашей церкви!.. Это черта глубокая, не так ли?.. Мы принимаем всех, примем и Сусанну Николаевну, не стесняя нисколько ее верования!.. - Если так, то действительно надобно сделать наставление и поучение в храме, - сказал после краткого размышления отец Василий. - И сделайте, не робейте!.. - бормотал Егор Егорыч. - Возьмем самое дурное предположение, что вас за совершение масонского обряда лишили бы вашего сана, то - вот вам бог порукой - я обеспечиваю вас и вашу семью на всю вашу жизнь; верите вы мне? - Без сомнения, верю! - проговорил с просиявшим лицом отец Василий. - Когда существование семьи моей, хоть бы и маленькими средствами, будет обеспечено, то мне, как масону, гнаться за иерархическими титулами не подобает. - Не подобает, нет! - воскликнул Егор Егорыч. - Итак, я могу на вас рассчитывать? - Вполне! - ответил отец Василий и стал прощаться с Егором Егорычем. - Отобедали бы вы у меня, там есть и другие гости! - сказал тот. - Нет, мне надобно еще с требой ехать! - объяснил отец Василий и, не заходя к Сусанне Николаевне, отправился домой. Собственно говоря, я, как автор, не думаю, чтобы сей весьма просвещенный, способный и честолюбивый служитель алтаря был в корень искренним масоном. Все зависело от духа времени, в которое отец Василий выступил на свое священническое служение. Это было как раз в пятнадцатом году, когда масонство было в периоде своего сильного процветания. Все почти богатые и знатные дворяне были, хоть и внешним образом, но масоны; даже многие архиереи, если не прямо, то косвенно склонялись к масонству. Мудрено ли после того, что молодой бакалавр схватился за масонство, изучил его, а потом вскоре же был назначен священником в Москву в один из богатейших и обильнейших дворянством приход, а вместе с тем он был принят в ложу ищущих манны, где, конечно уж, лучше всех, вероятно, знакомый с мистической философией и приученный еще с школьнической скамейки к риторическому красноречию, он стал произносить в собраниях ложи речи, исполненные энергии и учености. Так дело шло до начала двадцатых годов, с наступлением которых, как я уже сказал и прежде, над масонством стали разражаться удар за ударом, из числа которых один упал и на голову отца Василия, как самого выдающегося масона из духовных лиц: из богатого московского прихода он был переведен в сельскую церковь. Отец Василий пал духом и стал пить. Совершенная погибель его была почти несомненна: его часто видали, как он с растрепанными волосами, в одной рубахе, босиком крался по задним огородам в кабак, чтобы затушить и успокоить свое похмелье; ходя с крестом по деревням, он до такой степени напивался, что не мог уже стоять на ногах, и его обыкновенно крестьяне привозили домой в своих почти навозных телегах. Но тут к нему явился ангел-спаситель в лице Егора Егорыча, который взял его к себе в Кузьмищево на ругу, где окружил его довольством и почетом. Отец Василий сразу же перестал пить и начал заниматься сочинением истории масонства в России. В гостиной тем временем тоже происходило своего рода совещание между Сусанной Николаевной, Мартыном Степанычем и Аггеем Никитичем. Та, выйдя из комнаты мужа, поспешила к гостям, и Мартын Степаныч прямо ей сказал: - Сусанна Николаевна, после принесенного мною неприятного известия Егору Егорычу, вам, конечно, уж не до нас, а потому не разрешите ли вы нам сейчас же уехать? - Ах, нет, зачем же? - возразила было Сусанна Николаевна. - Затем, что нам следует это сделать... Егор Егорыч поручил мне разузнать в Петербурге о нежно любимом им племяннике, и чем я скорее это сделаю, тем скорей его успокою... - Но я не знаю, что скажет на это Егор Егорыч, - объяснила нерешительным тоном Сусанна Николаевна. - Он ничего не скажет против этого, он поймет мое желание, - убеждал ее Мартын Степаныч. В это время Сусанна Николаевна опять тоже своим чутким ухом услыхала, что отец Василий вышел от Егора Егорыча и, должно быть, совсем ушел. - Вот я спрошу мужа, - проговорила она и, проворно войдя к тому, сказала: - Мартын Степаныч, видя, что ты так расстроен, и желая тебя успокоить скорее, хочет сегодня уехать в Петербург. - Нисколько я не расстроен, нисколько! - заперся Егор Егорыч. - Попросите ко мне Мартына Степаныча, а также и Аггея Никитича. Сусанна Николаевна позвала того и другого. Мартын Степаныч вошел первый и произнес своим вкрадчивым голосом: - Милый друг, позвольте мне поправить мою погрешность, что я так неосторожно рассказал вам о племяннике, который, может быть, нисколько не виноват, и не удерживайте меня от немедленного отъезда в Петербург. - Поезжайте, благодарю, благодарю! - бормотал Егор Егорыч. У обоих стариков при этом навернулись слезы. - Позвольте и мне тоже проститься с вами, - произнес печальным и вместе с тем каким-то диким голосом Аггей Никитич: он никак не ожидал, что так скоро придется ему уехать из Кузьмищева. - Вы-то зачем уезжаете?.. Вы оставайтесь!.. - пробормотал ему Егор Егорыч. Аггей Никитич уж и расцвел, готовый хоть на неделю еще остаться, но Мартын Степаныч покачал ему укоризненно головой, давая тем знать, что нельзя гостить, когда хозяевам вовсе не до гостей. Аггей Никитич понял это. - Нет, разрешите и мне, я их должен довезти! - проговорил он, показывая на Мартына Степаныча. - Но позвольте мне, когда я назад поеду через месяц, заехать к вам. - Непременно, непременно! - затараторил Егор Егорыч и с чувством расцеловался с Аггеем Никитичем, который совершенно ожил от одной мысли, что он через непродолжительное время снова может приехать в Кузьмищево. Сусанна Николаевна никак, однако, не хотела пустить гостей без обеда и только попросила gnadige Frau, чтобы поскорей накрыли стол. Та этим распорядилась, и через какие-нибудь полчаса хозяйка, гости ее и Сверстовы сидели уже за именинной трапезой, за которую сам именинник, ссылаясь на нездоровье, не вышел. По окончании обеда Мартын Степаныч и Аггей Никитич сейчас же отправились в путь. Проехать им вместе приходилось всего только верст пятнадцать до первого уездного города, откуда Пилецкий должен был направиться по петербургскому тракту, а Аггей Никитич остаться в самом городе для обревизования почтовой конторы. Но, как ни кратко было время этого переезда, Аггей Никитич, томимый жаждой просвещения, решился воспользоваться случаем и снова заговорил с Мартыном Степанычем о трактате Марфина. - Я сочинение Егора Егорыча о самовоспитании, - начал он, - вчера ночью снова прочитал и очень благодарен вам за ваши наставления; я гораздо в нем более прежнего понял, и мне теперь очень любопытно одно: кто такой господин Бем, о котором там тоже часто упоминается?.. Философ он, вероятно? У Мартына Степаныча пробежала на губах небольшая усмешка. - Философ, и даже можно его назвать родоначальником мистического учения. - А, вот он кто! - произнес с уважением Аггей Никитич. - Но кто он родом, не из русских? Мартын Степаныч опять незаметно улыбнулся. - Нет, тевтон, германец из Герлица, и главным образом в нем великого удивления достойно то, что он, будучи простым крестьянином и пася в поле стада отца своего, почти еще ребенком имел видения. - Но все-таки он учился потом? - спросил Аггей Никитич. - Учился, конечно, в деревенской школе читать и писать, после чего поступил в ученье к сапожному мастеру. - Но как же, однако, он вдруг сделался философом? - А так, сам собою, - объяснил с полуулыбочкой Мартын Степаныч, - захотел да и сделался за свою кроткую и богомольную жизнь философом, и, как определяют некоторые из его современников, проповедь его состояла не в научных словесех человеческих, а в явлениях духа и силы, ниспосылаемых ему свыше. - А когда и давно ли он жил? Может быть, в одно время с апостолами? - проговорил Аггей Никитич. - Нет, позднее! - продолжал с прежним слегка насмешливым выражением в лице Мартын Степаныч. - Он жил в XVI столетии, но, подобно тем, несмотря на свои постоянные материальные труды, был введен в такую высокую, людьми отвергаемую школу святого духа, что почти постоянно был посещаем видениями, гласами и божественным просвещением. Характерный в отношении этом случай рассказывают про Бема. Однажды он после продолжительного мистического бодрствования, чтобы рассеять себя, вышел из дому и направился в поле, где почувствовал, что чем далее он идет, тем проницательнее становится его умственный взор, тем понятнее ему делаются все видимые вещи, так что по одним очертаниям и краскам оных он начал узнавать их внутреннее бытие. Словом, чтобы точнее определить его душевное состояние, выражусь стихами поэта: "И внял он неба содроганье, и горних ангелов полет, и гад земных подводный ход, и дольней лозы прозябанье!" Точно в такой же почти сверхъестественной власти у Бема были и языки иностранные, из которых он не знал ни единого; несмотря на то, однако, как утверждал друг его Кольбер, Бем понимал многое, когда при нем говорили на каком-нибудь чужом языке, и понимал именно потому, что ему хорошо известен был язык натуры. Желая, например, открыть сущность какой-нибудь вещи, он часто спрашивал, как она называется на языке еврейском, как ближайшем к языку натуры, и если сего названия не знали, вопрошал о греческом имени, а если и того не могли ему сказать, то спрашивал уже о латинском слове, и когда ему нарочно сказывали не настоящее имя вещи, то Бем по наружным признакам угадывал, что имя этой вещи не таково. Слушая все это, Аггей Никитич невольно впадал в зависть от мысли, что совершенно необразованный человек мог понимать такие возвышенные предметы. - И Бем написал много сочинений? - спросил он. - Много, которые еще во время жизни его были переводимы и известны в Голландии и в Англии... - А в Германии он, я думаю, гремел?.. - воскликнул Аггей Никитич. - Известность его, кажется, была велика и на родине, но, по изречению: "не славен пророк в отечестве своем", - там же терпел он и гонения. - От кого? - спросил с гневом в голосе Аггей Никитич. - Конечно, от духовенства! Господин обер-пастор города Герлица Рихтер восстал на сочинение Бема, называемое "Аврора", за то, что книга эта стяжала похвалы, а между тем она была написана простым сапожником и о предметах, непонятных даже людям ученым, значит, толковала о нелепостях, отвергаемых здравым смыслом, и господин пастор преследование свое довел до того, что Бем был позван на суд в магистрат, книга была у него отобрана и ему запрещено было писать; но, разумеется, хоть и смиренный, но в то же время боговдохновляемый Бем недолго повиновался тому. Тогда пастор настоял, чтобы граждане Герлица изгнали Бема из его родного города. - Ах он негодяй! - воскликнул Аггей Никитич. - Но в Польше, скажите, Бем был уважаем? - добавил он, желая знать, как понимали Бема до сих пор еще любезные сердцу Аггея Никитича польки и поляки. - Не думаю! - отвечал Мартын Степаныч. - Поляки слишком искренние католики, хотя надо сказать, что во Франции, тоже стране католической, Бем нашел себе самого горячего последователя и самого даровитого истолкователя своего учения, - я говорю о Сен-Мартене. Аггей Никитич, не желая прерывать Мартына Степаныча, притворился, что он знает, кто такой Сен-Мартен, а между тем сильно навострил уши, чтобы не проронить ни одного слова из того, что говорил Пилецкий. - И этот Сен-Мартен, - продолжал тот, - вот что, между прочим, сказал: что если кто почерпнул познания у Бема, считаемого мудрецами мира сего за сумасшедшего, то пусть и не раскрывает никаких других сочинений, ибо у Бема есть все, что человеку нужно знать! - Сен-Мартен также, вероятно, был из мужиков? - заметил Аггей Никитич. - Напротив, он был весьма просвещенный офицер, спиритуалист по натуре, веривший в предчувствия, в сомнамбулизм, склонный к теозофии и мистицизму. Вступив в масонскую ложу в Бордо, Сен-Мартен собственно и положил основание учению мартинистов. - И что же, учение это очень важное? - как бы гудел уже своим голосом Аггей Никитич. - В Европе не утверждаю, чтобы оно было знаменательно, но у нас - да! - оно если не обширно, то весьма прочно распространилось, что доказывается тем, что все московские масоны - мартинисты! - И Егор Егорыч поэтому мартинист? - прогудел Аггей Никитич. - И он, хотя в молодости своей, сколько мне это известно, был розенкрейцер, но потом, после знакомства своего с учением православных аскетов, он перешел к мартинистам. На этом месте разговор по необходимости должен был прерваться, потому что мои путники въехали в город и были прямо подвезены к почтовой станции, где Аггей Никитич думал было угостить Мартына Степаныча чайком, ужином, чтобы с ним еще побеседовать; но Пилецкий решительно воспротивился тому и, объяснив снова, что он спешит в Петербург для успокоения Егора Егорыча, просил об одном, чтобы ему дали скорее лошадей, которые вслед за громогласным приказанием Аггея Никитича: "Лошадей, тройку!" - мгновенно же были заложены, и Мартын Степаныч отправился в свой неблизкий вояж, а Аггей Никитич, забыв о существовании всевозможных контор и о том, что их следует ревизовать, прилег на постель, дабы сообразить все слышанное им от Пилецкого; но это ему не удалось, потому что дверь почтовой станции осторожно отворилась, и пред очи своего начальника предстал уездный почтмейстер в мундире и с лицом крайне оробелым. - Ваше высокородие, Аггей Никитич, - произнес он, держа руки по швам, - не окажете ли мне благодеяние остановиться не здесь а у меня в доме? Почтмейстер этот выслужился из почтальонов. - Нет-с, это будет неблаговидно, - отвечал ему резко Аггей Никитич, поднимаясь с постели. Почтмейстер еще более оробел. - Прошу вас! - добавил Аггей Никитич, помещаясь на стуле возле стола и движением руки приглашая то же сделать и почтмейстера. Тот сел; руки у него при этом ходили ходенем, да и не мудрено: Аггей Никитич, раздосадованный тем, что был прерван в своих размышлениях о Беме, представлял собою весьма грозную фигуру. Несмотря на то, однако, робкий почтмейстер, что бы там ни произошло из того, решился прибегнуть к средству, которое по большей части укрощает начальствующих лиц и делает их более добрыми. - Контора у меня здесь маленькая и совершенно безвыгодная, - начал он, - но, считая себя виноватым, что не приехал к вам в губернский город представиться, и как супруга ваша справедливо мне приказывала через почтальона, что она и вы очень обижаетесь, что все мы, почтмейстера, точно будто бы знать не хотим своего начальника, но видит создатель, что это я по робости моей сделал и что я готов с полным моим удовольствием исполнить всегда, что следует... - И, не объясняя более, почтмейстер выложил затем на стол сто рублей. Что произошло при этом с Аггеем Никитичем, описать невозможно, и его главным образом точно кнутом хлестнули по уху слова почтмейстера: "супруга ваша приказывала с почтальоном". В первые минуты он сообразил только отшвырнуть от себя деньги и проговорил со спазмами в голосе: - Возьмите это назад и не смейте никогда обращаться ко мне с такими приношениями!.. Я человек военный, а не... Почтмейстер, однако, не брал денег, предполагая, что, может быть, он мало преподнес начальнику. - Берите, говорят вам, ваши деньги назад! - проревел Аггей Никитич, ударив кулаком по столу, так что стол раскололся. Почтмейстер схватил деньги и кое-как засунул их себе за борт мундира. К довершению этой сиены, дверь почтовой станции снова отворилась, и показался господин весьма приличной наружности, должно быть, из отставных военных. - Кто вы такой? - спросил его тем же грозным тоном не помнивший себя от гнева Аггей Никитич. - Я-с помещик здешний и содержатель нескольких почтовых станций! - отвечал тот ему, не сконфузясь. - Но что вам угодно? - продолжал Аггей Никитич. - Мне угодно объясниться с вами, - отвечал помещик, садясь без приглашения хозяина на стул, - супруга ваша поручала одному моему ямщику передать моему почтовому старосте, что вы недовольны той платой, которую мы, почтосодержатели, платили прежнему господину почтмейстеру, то есть по десяти рублей с дуги, и желаете получать по пятнадцати! Плата такая, говорю вам откровенно, будет для всех нас обременительна!.. Аггей Никитич окончательно был пришиблен тем, что услышал, и мог только, трагически захохотав, проговорить: - Все это, господа, одно вранье ваших почтальонов и ямщиков. Поверьте, я служу из чести, и мне не нужно ни от вас, - обратился он к почтмейстеру, - ни от вас, господин почтосодержатель, ни десяти, ни двадцати рублей, ни даже ста тысяч и потому прошу вас удалиться и оставить меня! Почтмейстер и почтосодержатель переглянулись между собой после того и, кажется, одновременно подумали, что господин губернский почтмейстер, должно быть, был сильно выпивши, что отчасти подтверждалось и тем, что Аггей Никитич был красен в лице, как вареный рак; но, как бы ни было, они раскланялись с ним и ушли. Аггей же Никитич позвал к себе почтового смотрителя и велел ему подать себе самой холодной воды. Смотритель принес ему таковой целый ковш. Аггей Никитич стал в этой воде помачивать свой носовой платок и класть его, как компресс, на голову. Смотритель ушел от него тоже, кажется, с уверенностью, что господин губернский почтмейстер был маленько в загуле и что это теперь у него голова болит. Аггей Никитич, оставшись один, проговорил сам с собой: - Супруга моя - вот какова у меня оказалась! Вот она какая!.. Людмила Николаевна не была бы, я думаю, такая! IX Совершить прием Сусанны Николаевны в ложу между моими кузьмищевскими масонами положено было в половине филипповского поста, и посвящение это произошло гораздо торжественнее, чем предполагалось. Часов в десять вечера в одну из суббот Сусанна Николаевна должна была доехать на лошади, заложенной в одиночку, вместе с своим поручителем Сверстовым до церкви, отстоящей от дому, по крайней мере, в полуверсте. Однако, сойдя с лестницы, Сусанна Николаевна объявила решительным голосом, что она желает идти пешком. - Но посмотрите, какая вьюга и темь! - возразил было ей Сверстов. - Это и хорошо, пойдемте! - настаивала Сусанна Николаевна и пошла. Доктор последовал за ней. Вьюга действительно была сильна. Сверстов, здоровый и крепкий еще мужчина, чувствовал, что ветер чуть не сшибал его с ног, колючий снег слепил ему глаза. Он хотел было, по крайней мере, подать Сусанне Николаевне руку; но она и от того отказалась, проговорив кротким голосом: - Вы мой поручитель, но не путеводитель. Сверстов почесал у себя в затылке. "Ну, у этого прелестного существа, кроме бодрого духа, и ножки крепкие", - подумал он и в этом еще более убедился, когда Сусанна Николаевна на церковном погосте, с его виднеющимися повсюду черными деревянными крестами, посреди коих высились два белые мраморные мавзолея, стоявшие над могилами отца и матери Егора Егорыча, вдруг повернула и прямо по сумету подошла к этим мавзолеям и, перекрестившись, наклонилась перед ними до земли, а потом быстро пошла к церкви, так что Сверстов едва успел ее опередить, чтобы отпереть церковную дверь, ключ от которой ему еще поутру принес отец Василий. Внутри храма было почти совсем темно. Светились всего только три или четыре красного стекла лампадки перед местными иконами. Сверстову, опять-таки повторяю, человеку вовсе не слабонервному, сделалось если не страшно, то как-то неприятно. - Вы, конечно, помолитесь, пока придет отец Василий, - сказал он, торопливо пододвигая Сусанне Николаевне стул, на который она и опустилась. - Да, - проговорила она, - но я еще прежде должна остаться одна в церкви, и вы пока уйдите отсюда совсем! - Но, Сусанна Николаевна... - начал было Сверстов. - Мне бы теперь, - продолжала она, не слушая его, - следовало по ритуалу иметь повязку на глазах; но я не хочу того. Уйдите, Сверстов! Сусанна Николаевна с умыслом пожелала не иметь повязки на глазах, потому что остаться с открытыми глазами в полутемном храме было, как ей думалось, страшнее; а она этого именно и желала, чтобы испытать свою волю. Сверстов не ушел, впрочем, совсем из церкви, а удалился только ко входным дверям ее. Сусанна Николаевна услышала это и повторила ему еще раз, и недовольным голосом: - Уйдите, Сверстов! Доктор, делать нечего, повиновался ей и проворно пошел к священнику, чтобы тот, по крайней мере, шел скорее к Сусанне Николаевне. Он это весьма благоразумно сделал, ибо едва только Сусанна Николаевна осталась одна в храме, как одушевлявшая ее энергия не то что оставила ее, но превратилась в какой-то трепет во всем теле. Сусанна Николаевна чувствовала, что у нее вся кровь бросилась в голову. Сначала она держала глаза потупленными вниз, боясь на что-нибудь окружающее взглянуть; потом подняла их вверх, и ей сразу же представилось, что в туманной высоте церковного свода летают какие-то бледные крылатые существа, которых она приняла за ангелов. Сусанна Николаевна опустила глаза вниз, на местные иконы иконостаса, но тут она почти въявь увидела, что божия матерь во имя всех скорбящих, написанная во весь рост в короне и со скипетром, движется и как бы идет к ней; что Христос на кресте поднял свою склоненную голову и обратил на нее кроткий взгляд свой. Сусанна Николаевна взглянула затем на темные церковные окна, где ей тоже местами показались, хотя довольно бледные, но уже огненные и злые лица, которых Сусанна Николаевна сочла за дьяволов и которые были, вероятно, не что иное, как отблеск в стеклах от светящихся лампадок. Словом, с Сусанной Николаевной происходил припадок религиозной галлюцинации, к которой она была с детства наклонна, и хорошо еще, что в это время довольно шумно вошли в церковь отец Василий и Сверстов. Последний прямо подошел к Сусанне Николаевне, взял ее за руку и, пощупав пульс, проговорил: - Ну, что?.. Ничего?.. - Ничего, - ответила Сусанна Николаевна тихим голосом. - Поспешите отпустить ее из церкви, у нее пульс бил по полуторасту раз в минуту, - шепнул доктор отцу Василию. - Бог милостив, все совершится благополучно, - ответил ему тот тоже шепотом. Сверстов ушел из церкви, но все-таки сел на паперти из опасения, чтобы не случилось чего с прелестным существом. Отец Василий, оставшись вдвоем с Сусанной Николаевной, прежде всего сказал ей: - Крепитесь, бог за вас! - Я креплюсь, - проговорила Сусанна Николаевна. Отец Василий после того, засветив восковую свечку, прошел за стоявшие в одном из церковных углов исповедальные ширмы, где что-то такое покопошился, и потом, выглянув из-за ширм, сказал Сусанне Николаевне: - Пожалуйте сюда! Она вошла и увидала отца Василия не в епитрахили, как обыкновенно священники бывают на исповеди, но в белом запоне и с орденом на груди. Несмотря на свою осторожность, отец Василий не выдержал и облекся в масонские доспехи, чем чрезвычайно осталась довольна Сусанна Николаевна, и когда он благословил ее, то она с горячим чувством поцеловала его руку. - Станьте вот тут, против налоя! - сказал ей отец Василий. Сусанна Николаевна встала. На налое этом были положены череп, берцовые кости, жестяная ветка акации и раскрытая библия. Облокотившись и наклонившись несколько на налой, отец Василий начал говорить: - Как христианку, я, будучи отцом вашим духовным, знаю вас и стану с вами беседовать, как со страждущей и ищущей. Егор Егорыч, может быть, говорил вам о краеугольном камне, на коем основан и утвержден наш орден... - Говорил, - отвечала тихо Сусанна Николаевна, - это - хранение некоторых важных тайн. Отец Василий истовым наклонением головы одобрил сказанное ею. - И потому цель каждого масона?.. - протянул он несколько свой вопрос. - В познании и сохранении этих тайн, - проговорила Сусанна Николаевна. - Но в чем состоят они, Егор Егорыч мне не открыл, - присовокупила она. - Он и не мог их вам открыть, - заметил отец Василий, несколько потупляя свои глаза. - Я тоже, хоть и ритор ваш, но имею право объяснить вам лишь одно, что они исходят издревле, из первозданного рая, который до грехопадения человека был озаряем совершенно иным светом, чем ныне мы озаряемы, и при свете этом человеку были ведомы вся тварная природа, он сам и бытие бога; после же склонения человека к своей телесной природе свет этот померк, а вместе с тем человек утратил и свои познания; но милосердый бог не оскудел совсем для него в своей благости. Он по временам возжигал сей райский луч в умах и сердцах людей, им излюбленных. Так, этот свет нисходил на Ноя, на некоторых патриархов, на Иосифа-пустынножителя, положившего в сооруженном им мемфисском храме смарагдовую таблицу с начертанием в ней оснований символического учения о высшем таинстве; хранилось потом это учение у магов, и, переходя путем преемства, хранится оно и у масонов. - Неужели оно может быть открыто и мне? - спросила с трепетом в голосе Сусанна Николаевна. - Как и всякому масону, если вы долговременным и прилежным очищением себя приуготовитесь к тому. Орден наш можно уподобить благоустроенному воинству, где каждый по мере усердия и ревности восходит от низших к высшим степеням. Начальники знают расположение и тайну войны, но простые воины обязаны токмо повиноваться, а потому число хранителей тайны в нашем ордене было всегда невелико. - А вы, отец Василий, и муж мой знаете уж эту тайну? - спросила наивно Сусанна Николаевна. Отец Василий при этом несколько смутился, но постарался улыбнуться. - На этот вопрос вам можно будет ответить, когда вы сами удостоитесь узнать хотя часть этих тайн, а теперь могу вам объяснить одно, что я и тем более Егор Егорыч, как люди, давно подвизающиеся в масонстве, способны и имеем главной для себя целью исправлять сердца ищущих, очищать и просвещать их разум теми средствами, которые нам открыты, в свою очередь, нашими предшественниками, тоже потрудившимися в искании сего таинства. - Но какие это средства, святой отец? - спросила Сусанна Николаевна, возведшая уже отца Василия в святые. - Средства эти начертаны в катехизисе и вообще в правилах масонских, которые я вам передам вкратце, и прошу только запомнить их. Первое: вы должны быть скромны и молчаливы, аки рыба, в отношении наших обрядов, образа правления и всего того, что будут постепенно вам открывать ваши наставники; второе: вы должны дать согласие на полное повиновение, без которого не может существовать никакое общество, ни тайное, ни явное; третье: вам необходимо вести добродетельную жизнь, чтобы, кроме исправления собственной души, примером своим исправлять и других, вне нашего общества находящихся людей; четвертое: да будете вы тверды, мужественны, ибо человек только этими качествами может с успехом противодействовать злу; пятое правило предписывает добродетель, каковою, кажется, вы уже владеете, - это щедрость; но только старайтесь наблюдать за собою, чтобы эта щедрость проистекала не из тщеславия, а из чистого желания помочь истинно бедному; и, наконец, шестое правило обязывает масонов любить размышление о смерти, которая таким образом явится перед вами не убийцею всего вашего бытия, а другом, пришедшим к вам, чтобы возвести вас из мира труда и пота в область успокоения и награды. Вот и все-с, высокопочтенная Сусанна Николаевна! А теперь поцелуемтесь нашим братским поцелуем, - заключил отец Василий и поцеловался с Сусанной Николаевной, однократно лишь приложив свою щеку к ее щеке. Сколь ни внимательно Сусанна Николаевна слушала отца Василия, тем не менее в продолжение всего наставления взглядывала то вверх, под купол, то на темные окна храма, и ей представилось, что в них больше не видно было огненных злых рож, но под куполом все как бы сгущались крылатые существа. Когда, наконец, она вышла из храма, в сопровождении отца Василия, то еще слава богу, что предусмотрительный Сверстов перед тем сбегал в усадьбу и приехал оттуда на лошади в санях, в которые Сусанна Николаевна, совсем утомленная и взволнованная, села. Рядом с нею поместился отец Василий, и Сверстов что есть духу погнал лошадь к дому. Воздух мало оживил Сусанну Николаевну; галлюцинация с ней продолжалась: в полумраке кипящей вьюги она все-таки видела сопровождавших ее крылатых существ, а там вдали, на западе, слабо мерцали огненные лица, исчезающие одно за другим. В доме в это время шли большие хлопоты. Егор Егорыч, предполагавший вначале совершить прием Сусанны Николаевны в ложу без всякой обрядности, когда приблизился момент этого исполнения, проникся совершенно иными желаниями. Местом для ложи он избрал большую гостиную, потом предложил gnadige Frau и Антипу Ильичу принять звание надзирателей, а последнему, сверх того, поручил быть обрядоначальником. Gnadige Frau не преминула, конечно, принести и разложить в гостиной свой ковер. Антип же Ильич, по указаниям Егора Егорыча, устроил на небольшом мраморном столике что-то вроде жертвенника, с положенными на него углем и раскрытою библией, а также и с поставленною спиртовою зажженною лампою. Кроме того, Антип Ильич, едва осиливая, вдвинул в гостиную стул великого мастера, уже лет пятнадцать, кажется, им хранимый в каморке около своей комнаты. Устроив все это, Егор Егорыч, gnadige Frau и Антип Ильич облеклись в белые запоны, ордена и знаки, каждому свойственные, а равно надели белые перчатки. Егор Егорыч, рассчитав, что Сусанна Николаевна скоро должна воротиться из церкви, встал около стула великого мастера и спросил: - Брат-надзиратель, который теперь час? - Теперь полночь! - ответила gnadige Frau, как принявшая на себя обязанности первого надзирателя. Егор Егорыч. Где место великого мастера? Gnadige Frau. На востоке! Егор Егорыч. Почему так? Gnadige Frau. Потому что солнце начинает течение свое с востока, так и высокопочтенный мастер должен быть на востоке, дабы освещать ложу, управлять ею и распределять работу братьям - свободным каменщикам! Егор Егорыч. Где место братьев-надзирателей? Gnadige Frau. На западе, чтобы повиноваться достопочтенному мастеру! - Ложа открыта! - произнес в заключение Егор Егорыч, возводя глаза к небу и ударив два раза масонским молотком, после чего последовал легкий стук в заранее запертую дверь гостиной. Егор Егорыч. Второй брат-надзиратель, спросите, кто это стучится? Антип Ильич (с чувством благоговения). Это стучится ищущая с ее ритором. Егор Егорыч. Отворите дверь ложи! Антип Ильич отпер дверь и, приотворив ее немного, произнес: - Наше проходное слово? - Габаон! - ответил ему отец Василий и, войдя первый, сказал: - Ищущая достойна быть принята! А потом, увидав, что все были в запонах, и сам поспешив надеть таковой же, стал в недальнем расстоянии от великого мастера. Появившаяся вслед за ним Сусанна Николаевна, видимо, употребляла все усилия над собой, чтобы не поддаться окончательному физическому и нравственному утомлению. - Милый друг мой, - воскликнул Егор Егорыч, выскочивший из роли великого мастера, - отдохните и успокойтесь! У Сусанны Николаевны при звуках его голоса снова воскресла ее нервная энергия. - Я не утомлена и готова к продолжению обряда, - сказала она. Сверстов же, заглянув в ложу, побежал в свою комнату, чтобы надеть тоже белый запон. Gnadige Frau и Антип Ильич продолжали стоять, не отходя, на западе, почти в позе часовых. - Мой милый друг, - произнес Егор Егорыч, опять-таки не выдержавший своей роли, - приблизьтесь ко мне! Сусанна Николаевна приблизилась. - Ваши мужественные поступки, Сусанна Николаевна, - продолжал Егор Егорыч дрожащим голосом, - и благое о лас, масонах, понятие удостоверяют меня, что не свойственное женщинам любопытство, не детское вещей воображение руководит вами и заставляет вас стремиться поступить в наши сочлены, но чувства более серьезные, ценя которые, мы опешим вас принять в наше братство. Господин секретарь, внесите имя Сусанны Николаевны в список членов нашей ложи! Секретарем оказалась gnadige Frau, которая и исполнила это приказание великого мастера. - А вы, Сусанна Николаевна, прочтите масонскую клятву и подпишите ее! - заключил Егор Егорыч, подавая ей исписанный листок бумаги, который Сусанна Николаевна и прочла громким голосом: "Я, Сусанна Николаевна Марфина, обещаюсь и клянусь перед всемогущим строителем вселенной и перед собранными здесь членами сей достопочтенной ложи в том, что я с ненарушимою верностью буду употреблять все мои способности и усердие для пользы, благоденствия и процветания оной, наблюдать за исполнением законов, порядком и правильностью работ и согласием членов сей ложи между собою, одушевляясь искреннейшею к ним любовью. Да поможет мне в сем господь бог и его милосердие. Аминь!" - Подпишитесь! - едва имел силы от полноты чувств проговорить Егор Егорыч. Gnadige Frau подала Сусанне Николаевне чернильницу, и та подписалась. Затем начался полнейший беспорядок в собрании. Сусанна Николаевна упала в объятия мужа и плакала. Он тоже плакал. Ворвался в собрание Сверстов, успевший, наконец, отыскать и надеть свой белый запон; он прежде всего обеспокоился, не случилось ли чего-нибудь с Сусанной Николаевной, и, вид", что ничего, шепнул жене: - А трапеза любви будет? - Будет; все уж, вероятно, готово, - ответила ему gnadige Frau и хотела было пойти узнать, накрывают ли ужин, забыв совершенно, что она была в запоне и даже с значком на груди; но Антип Ильич остановил ее: - Ложу, сударыня, надобно прежде закрыть! - Ах, да, это правда! - отозвалась gnadige Frau и, подойдя к Егору Егорычу, шепнула ему: - Пора ложу закрывать! - Пора, пора! - пробормотал Егор Егорыч и, отстранив несколько от себя Сусанну Николаевну, принял приличную для великого мастера позу и заговорил: - Хотя по необходимости и пропущено много обрядов, но прием, полагаю, совершился: суть в сути, а не в феноменах, и потому нам остается довершить последнее. Брат-обрядоначальник, уберите и сохраните ковер и погасите все свечи, кроме спиртовой лампы! Антип Ильич хотя и медленно, но сделал это, после чего Егор Егорыч, подняв начальническим образом голову, провозгласил: - Приглашаю вас, братья, приблизиться к жертвеннику и составить цепь, нас связующую! Все братья окружили жертвенник, и Егор Егорыч прочел молитву: "Благословение небес да снидет на нас и на всех истинных каменщиков, и да украсит оно и обновит нас всеми нравственными и общественными добродетелями!" - Аминь! - воскликнули на это братья в один голос, а Егор Егорыч в заключение произнес: - Благодарю вас, любезные братья, за вашу сегодняшнюю работу и прошу впредь продолжать таковую. В ответ на это раздалось троекратное рукоплескание со стороны братьев; затем они принялись снимать с себя ордена, знаки, запоны, которые Антип Ильич старательно прибирал, имея при этом, несмотря на всю свою кротость, недовольное и печальное лицо: такой скомканный прием Сусанны Николаевны в масонство казался ему просто кощунством. Когда потом со всеми собранными масонскими нарядами входил он в свою комнатку, чтобы их там пока убрать, то его остановила Фадеевна. - Свершилось? - спросила она голосом, исполненным благоговения. - Свершилось! - ответил ей тоже в тон Антип Ильич. Затем все сошлись в столовой к трапезе, уставленной кушаньями и вином. - Агапа! - сказал отец Василий, садясь рядом с Сверстовым и показывая ему на роскошно убранный стол. - Да, по обычаю древних христиан, вечеря любви! - подхватил тот. К концу ужина, когда отец Василий и Сверстов порядочно подвыпили винца, то сей последний воскликнул: - Неужели мы не пропоем нашей песни? - Пропоем! - ответил ему Егор Егорыч и при этом выпил даже полстакана вина. - Пропоемте! - отозвалась и Сусанна Николаевна своим мелодическим голосом. - Нужно это! - решила gnadige Frau и села за фортепьяно. Заиграла она очень знакомый мотив с необыкновенною правильностью, так что когда запели ее собратья, то стали сильно с ней расходиться. Говоря откровенно, с некоторым уменьем пели только Сусанна Николаевна - очень, впрочем, слабым голосом - и отец Василий, владевший хорошим баритоном и приученный к пению. Петая ими песня гласила: Любовь, душа всея природы, Теки сердца в нас воспалить, Из плена в царствие свободы Одна ты можешь возвратить. Когда твой ясный луч сияет, Масон и видит, и внимает. Ты жизнь всего, что существует; Ты внутренний, сокрытый свет; Но тот, кто в мире слепотствует, Твердит: "Любви правдивой нет!" Отец Василий не ошибся, предполагая, что совершение обряда принятия Сусанны Николаевны в ложу будет замечено прислугою, среди которой действительно произошла большая сумятица. Горничная и молодые лакеи сначала старались из наугольной подсмотреть в дверную щелку на то, что делалось в гостиной. Не довольствуясь этим, некоторые из них убежали в сад, влезли на балкой и оттуда смотрели в гостиную. Старая горничная Юлии Матвеевны, Агапия, предобрая, преглупая и прелюбопытная, принимала большое участие в этом подглядывании; но когда господа сели за ужин и запели, она не выдержала, побежала наверх и разбудила Юлию Матвеевну. - Матушка-барыня, у нас сегодня баря-то все ряженые были, и Антип Ильич тоже ряженый, теперь даже кушает с барями вместе... Диковина да и только! - доложила она. - Кто? Что такое? - спросила старушка. - Антип Ильич!.. Чу, слышите?.. Поют все!.. - Поют! - повторила и Юлия Матвеевна. - Сусанна, сюда! - Сусанну Николаевну вам позвать? - спросила Агапия. - Да, - приказала Юлия Матвеевна. Агапия проворно побежала вниз, чуть не слетела с лестницы и, выругавшись при этом: "О, те, черт, дьявол! Какая скользкая!", вошла впопыхах в столовую. - Вот и Агапия, - сама любовь предстала! - заметил при этом отец Василий, знавший Агапию по исповеди, на которой она всегда неизвестно уже о каких грехах своих ревмя ревела. - Матушка, маменька вас просит к себе! - сказала Агапия Сусанне Николаевне. - Мы, вероятно, ее разбудили! - проговорила та и в сопровождении Агапии вошла к матери. - Там что? - спросила старушка. - Там, мамаша, мы празднуем сегодня праздник. - А Егорыч где? - спрашивала Юлия Матвеевна, постоянно уже теперь называвшая зятя своего только по отчеству: Егорычем. - Подите, Агапия, позовите сюда Егора Егорыча! - приказала Сусанна Николаевна. - Сейчас, матушка, сейчас, сударыня! - отозвалась та и побежала вниз с прежнею же неосторожностью. - Я, мамаша, сегодня в масоны окончательно поступила! - объяснила Сусанна Николаевна, оставшись вдвоем с матерью. - Так, да, - говорила глубокомысленно и с удовольствием старушка. Вошел Егор Егорыч с бокалом шампанского. - Юлия Матвеевна - сказал он, - вы должны этим вином поздравить вашу дочь: она сегодня принята в ложу! - Знаю, знаю, - говорила старушка, в одно и то же время смеясь и плача. А между тем внизу, под игру gnadige Frau, раздавалось громкое пение отца Василия, Сверстова и даже Антипа Ильича: Беги от нас, непросвещенный. Объятый тьмою раб страстей, Мирскою суетой прельщенный, Страшись коснуться сих дверей! X От Мартына Степаныча недели через две было получено письмо, только адресованное не Егору Егорычу, а на имя Сусанны Николаевны, которая первоначально думала, что это пишет ей из Москвы Муза; но едва только прочла первую страницу письма, как на спокойном лице ее отразился ужас, глаза наполнились слезами, руки задрожали. - Господи, неужели это правда!.. Бедный бедный Валерьян! - проговорила она. - Что такое с вами, мое прелестное существо? - воскликнула испуганным голосом сидевшая у нее в комнате gnadige Frau и бросилась к Сусанне Николаевне, чтобы поддержать ее. - Валерьян застрелился, но, бога ради, не говорите этого пока Егору Егорычу! - стонала Сусанна Николаевна. - Зачем ему говорить?.. Зачем?.. - тоже почти стонала и gnadige Frau, поднимая упавшее из рук Сусанны Николаевны письмо Пилецкого и быстро пробегая его, причем у нее тоже, как и у Сусанны Николаевны, задрожали руки и глаза наполнились слезами. - Значит, он был человек мало верующий, - сказала она, не зная, чем бы успокоить Сусанну Николаевну. - Ах, нет! Он был верующий, добрый и хороший человек, - говорила голосом отчаяния Сусанна Николаевна. - Но все-таки вы совладейте немного с собой и укрепитесь! - советовала ей gnadige Frau. - Вы припомните, какой подвиг еще вам предстоит!.. Вы со временем должны будете сказать об вашем несчастии Егору Егорычу. - Да, вы правы! - произнесла Сусанна Николаевна и затем, помолчав, спросила: - А Егор Егорыч не придет сюда, я думаю? - Нет, он заснул, и вы знаете, как он с поступления вашего в ложу стал спокойно почивать. - Да, но он может и проснуться! Вы поскорее мне, gnadige Frau, прочтите письмо, а то я дурно разобрала его: у меня рябило в глазах. Gnadige Frau начала поспешно читать письмо, но и она во многих местах не разбирала его и безбожно ошибалась в окончаниях: - "Начинаю скорбное мое послание к Вам с изложения сказания об одном чернеце, который молился о том, чтобы дано было ему уведать, что суть суды божий. И раз ему на пути явился ангел во образе черноризца, и пришли они к некоему отшельнику, который приял их и почтил вельми, и когда они пошли от него, ангел взял золотое блюдо и бросил его в море. Во второй день они пришли к другому странноприемлющему мужу, и тот пожелал, чтобы они благословили его сына; но ангел, взяв отрока за гортань, задушил его. На третий день они обрели пустое здание, которое ангел разрушил и вместо него построил новое. В недоумении все это видевший чернец спросил ангела: "Ангел ли ты еси или бес?.. У одного старца ты утопил блюдо, у другого удавил сына и разрушил потом пустое здание?.." Тогда ему ангел отвечал: "Мне повелел это бог: блюдо было единая вещь у старца, неправильно им стяжанная; сын же другого, если бы жив остался, то великому бы злу хотел быть виновен; а в здании пустом хранился клад, который я разорил, да никто, ища злата, не погибнет здесь". И уразумейте из сего сказания, что суды божий - глубины неиспытуемой и недоведомой людям. Родственник Ваш, Валерьян Николаич Ченцов, покончил с собою выстрелом из ружья, не оставив никакого объяснения о причине своего самоубийства. Впрочем, некоторые из его знакомых, которых я, по указанию квартирной хозяйки господина Ченцова, посетил, все мне, отозвавшись, что последнее время Валерьян Николаич совершенно исправился от своей разгульной жизни, единогласно утверждали, что застрелился он от несчастной любви к одной крестьянке, принадлежащей его жене и которая, по ходатайству госпожи Ченцовой, была у него отобрана полицией. Сей случай ясно свидетельствует, что Валерьян Николаич имел душу чувствительную и благородную. Но речь теперь уже не о нем, а о глубокосердечном и родственном Егоре Егорыче. Сколь понимаю я, не по человеческим каким-либо соображениям, а по божьему внушению он так обеспокоился, когда я ему рассказал, что господин Ченцов разошелся с женой, и твердо убежден, что Егор Егорыч по живому предчувствию уже предугадывал, что из того может проистечь, и пусть то же предчувствие скажет ему и ныне, в силу какой правды совершилось и самое столь печальное для всех событие. Бог, может быть, сего не утаит от него". По прочтении письма, вызвавшего у дам снова обильные слезы, между ними началось не совсем складное совещание о том, как и когда объявить о семейном несчастии Егору Егорычу. - Чем дольше не объявлять, тем лучше! - решила на первых порах gnadige Frau. - Как дольше?! Егор Егорыч вдруг может стороной узнать, и что тогда с ним будет! - возразила Сусанна Николаевна. - Как он может и от кого узнать? - спросила gnadige Frau. - У него много знакомых в Петербурге, которые, пожалуй, ему напишут. На это gnadige Frau не нашлась, что и сказать. В первый еще раз в жизни своей она до такой степени растерялась, что у нее все мысли как бы перепутались в голове. - Пусть отец Василий объявит Егору Егорычу о смерти Валерьяна, - придумала Сусанна Николаевна. - Ах, нет, нет! - отвергнула решительным тоном gnadige Frau. - Эти вещи надобно, чтобы объявляло лицо любящее. Отец Василий, я не спорю против того, человек очень умный и ученый, но не думаю, чтобы он вполне был привязан к Егору Егорычу. - Почему? - спросила Сусанна Николаевна, раскрывая в удивлении свои глаза на gnadige Frau. - Потому что он русский поп! - ответила gnadige Frau, не могшая преодолеть в себе неприязни к русским попам. Сусанна Николаевна при этом невольно покраснела. - Он духовник Егора Егорыча, - произнесла она тихо. - Понимаю, - начала gnadige Frau, но не успела договорить своей мысли, потому что в это время вошел Сверстов, только что вернувшийся из больницы и отыскивавший свою супругу. Войдя, он сразу же заметил, что обе дамы были на себя не похожи. Растерявшись и сам от того, что увидел, он зачем-то сказал жене: - Ты здесь? - Здесь, - отвечала та, стараясь смигнуть снова выступившие на глазах ее слезы. - А вы больны, вероятно? - отнесся Сверстов к Сусанне Николаевне, у которой действительно лицо имело совершенно болезненное выражение. - Да, немножко... или нет, ничего... - проговорила она. - Может быть, случилось что-нибудь? - спрашивал Сверстов, не могший понять, что бы такое могло произойти. Сусанна Николаевна не отвечала. - Случилось! - объяснила за нее gnadige Frau, совладевшая, сколько могла, с собой. - Садись и слушай, не тараторь только, пожалуйста! Сусанна Николаевна получила письмо от Мартына Степаныча Пилецкого, который пишет, что Валерьян Николаич Ченцов от несчастной любви застрелился. - К кому от любви? - воскликнул Сверстов, удивленный, опечаленный и испуганный. - К крестьянке одной, - сказала gnadige Frau, не совсем верившая, чтобы Ченцов от любви именно застрелился, и относившая это к тому, что он очень развратился и запутался в своих денежных делах. - Что же, эта крестьянка не любила его? - допытывался Сверстов. - Напротив, вероятно, любила, но жена Валерьяна, которой она принадлежала, отняла ее у него, - объяснила ему Сусанна Николаевна. - Ну да-с, да! - произнес на это протяжно-укоризненным голосом доктор. - Этого надобно было ожидать, - я вот тогда хотел ехать к Валерьяну Николаичу, а вы, gnadige Frau, не пустили меня; таким образом малого, который, я убежден, был отличнейший господин, бросили на произвол судьбы. - Я сознаюсь, что тогда была не права, - проговорила, вспыхнув в лице, gnadige Frau. - Вы тогда все решили, чтобы ждать, ну и дождались! - продолжал тем же укоризненным тоном Сверстов. - Довольно уж об этом!.. Будет!.. - остановила его с досадой gnadige Frau. - Мы теперь рассуждаем, как нам объявить Егору Егорычу. - Как объявить?! Пойти да и объявить! - решил Сверстов. - Мой милый доктор, - отнеслась к нему как бы с мольбой Сусанна Николаевна, - я подумать боюсь, как это подействует на Егора Егорыча. Gnadige же Frau просто прикрикнула на мужа: - Ты, по своей торопливости, становишься безжалостным! Разве можно человеку сказать про такое несчастие, не подготовив его?! - Ну да, ждать, по-твоему! - ответил ей тоже с запальчивостью Сверстов. - Когда человеку, может быть, угрожает антонов огонь, а все-таки жди, подготовляй!.. Как бы мы в операциях ждали, так, пожалуй бы, ни одна из них и не удалась. В сущности Сверстов торопился произвести на своим другом нравственную операцию единственно по своей искренней любви к Егору Егорычу и из страха за него. "Ну, - думал он в своей курчавой голове, - решить вопрос, так решить сразу, а там и видно будет, что потом следует предпринять". - И почему вы думаете, - заговорил он почти с азартом, - что Егор Егорыч такая старческая и слабая натура? Я видал его в горях посильнее нынешнего; он, конечно, был поражаем, но потом снова ободрялся и становился еще сильнее прежнего. - Но ты забываешь, - урезонивала его gnadige Frau, - до какой степени Егор Егорыч встревожился, когда только узнал, что племянник женился на дочери господина Крапчика. - То другое дело!.. Другое! - перебил свою супругу доктор. - То находилось в области гаданий и неизвестности, что всегда поражает людей с фантазией, каков Егор Егорыч, больше, чем встреча прямо лицом к лицу с совершившимся горем и несчастием. - А это еще больше, разумеется, поразит его, - проговорила печально Сусанна Николаевна. - Непременно поразит! - согласилась с ней gnadige Frau. - И ты когда же намерен сказать Егору Егорычу? - отнеслась она к мужу. - Сегодня за чаем, - отвечал тот. Услыхав такое решение, Сусанна Николаевна затрепетала всем телом, да покоробило оно и gnadige Frau. Что касается до Сверстова, то он нервно потирал себе руки, приготовляясь к труднейшей для него, но необходимой операции. Момент совершения этой операции настал весьма скоро. Егор Егорыч проснулся и, выйдя в гостиную, послал Антипа Ильича собрать свое кузьмищевское общество. Все сошлись к нему и уселись на обычные места свои. Gnadige Frau с великою досадою на себя чувствовала, что у нее наполовину убавилось прежней твердости характера; Сусанна Николаевна старалась об одном, чтобы муж не видел выражения ее лица; Сверстов был неестественно весел; Егор же Егорыч точно нарочно являл во всей своей фигуре полнейшее спокойствие духа. Чай был подан с обычною церемонностью Антипом Ильичом. Доктор, беря свою чашку, подлил в нее значительное количество рому и поспешно выпил ее. - Ну-с, - начал он несколько протяжно, - Мартын Степаныч прислал нам известие: Валерьян Николаич покончил с собой!.. Его нет более в живых! Егор Егорыч строго взглянул на Сверстова. - Каким образом покончил? - спросил он. - Застрелился! - объяснил тот. - Оставил после себя какую-нибудь записку, почему и для чего он это сделал? - Никакой!.. Вероятно, потому, что жизнь надоела. - Где и у кого письмо Мартына Степаныча? - У меня! - отвечала Сусанна Николаевна и подала мужу письмо Пилецкого. Егор Егорыч быстро пробежал его. - Пожинаю плоды от дел моих, - произнес он ироническим тоном и стукнув ногой. Затем встал вдруг с своего места и довольно быстрыми шагами принялся ходить взад и вперед по гостиной, беспрестанно хватая себя за голову и ероша свои волосы. - Вы сядьте!.. Не ходите! Ходьба еще больше усиливает волнение, что при теперешнем вашем душевном настроении нехорошо, - заметил ему доктор. - Нехорошо, вы думаете? - переспросил Егор Егорыч. - Очень даже! Садитесь! - повторил доктор. Егор Егорыч снова сел на диван. - Не чувствуете ли вы теперь чего-нибудь особенного? - добавил Сверстов. - Я ничего даже теперь не чувствую, - произнес, горько усмехнувшись, Егор Егорыч. - А не хотите ли вы воды? - предложила было gnadige Frau. - Какой воды!.. Глупости! - отвергнул доктор. - Вина бы, по-моему, следовало выпить! - Вина?.. Да, вина я хочу! - подтвердил и Егор Егорыч. Gnadige Frau почти со всех ног бросилась и принесла стакан и бутылку красного вина. Сверстов поспешил налить целый стакан, который и подал Егору Егорычу. Тот, с своей стороны, жадно выпил все вино, после чего у него в лице заиграл маленький румянец. Во все это время Сусанна Николаевна, сидевшая рядом с мужем, глаз не спускала с него и, видимо, боясь спрашивать, хотела, по крайней мере, по выражению лица Егора Егорыча прочесть, что у него происходит на душе. Наконец он взял ее руку и крепко прижал ту к подушке дивана. - Ну, ты мне осталась, - проговорил он. - Останьтесь и вы для меня, - сказала Сусанна Николаевна и, не выдержав долее, заплакала. - Останусь и я! - отвечал Егор Егорыч и, немедля после этого, подняв голову, сказал, обращаясь к Сусанне Николаевне: - Тут, сколько это видно по письму Мартына Степаныча, мне никаких не следует делать распоряжений! - Да какие же распоряжения, я не вижу, - отозвалась она, - может быть, откроются какие-нибудь долги... - О, это я немедля же заплачу! - воскликнул Егор Егорыч. На этом собственно настоящий вечер и кончился, но на другой день Егор Егорыч начал всем внушать серьезное опасение: он не то чтобы сделался болен, а как бы затих совсем и все прилегал то на один диван, то на другой; ни за обедом, ни за ужином ничего не ел, ночи тоже не спал. Сусанна Николаевна стала со слезами умолять доктора сказать ей откровенно, что такое с Егором Егорычем. - Ничего особенного, кроме некоторого угнетенного состояния, которое с течением времени пройдет! - уверял ее тот клятвенно. - Его надобно развлекать и не давать ему задумываться! - заметила gnadige Frau. - Это так, справедливо! - одобрил такое мнение супруги доктор. - И я сегодня же заведу с Егором Егорычем разговор, который, я знаю, очень его заинтересует, - присовокупила та, несколько лукаво прищуривая свои глаза, и вечером, с наступлением которого Егор Егорыч стал еще мрачнее, она, в присутствии, конечно, Сусанны Николаевны и доктора, будто бы так, случайно, спросила Егора Егорыча: - Скажите, в котором году вы студировали в Геттингене? Такой вопрос удивил несколько Егора Егорыча. - В начале восьмисотых годов, в восемьсот шестом, седьмом, что-то вот так! - проговорил он без всякого внимания к своему ответу. - Значит, - рассчитала gnadige Frau, - я десять лет спустя после вас была в Геттингене и провела там целое лето!.. Не правда ли, что прелестный городок? - Город умный и ученый! - сказал Егор Егорыч. - И поэтичный! - дополнила с чувством gnadige Frau. - Пожалуй, и поэтический, благодаря университету! - заметил Егор Егорыч. - Кроме того, и по окрестностям своим!.. Один Гарц чего стоит!.. Он какие-то волшебные картины представляет! - воскликнула gnadige Frau с одушевлением, но так как Егор Егорыч ничего ей на это не ответил, то она продолжала, обращаясь к Сусанне Николаевне: - Вообразите, у вас перед глазами целый хребет гор, и когда вы поднимаетесь, то направо и налево на каждом шагу видите, что с гор текут быстрые ручьи и даже речки с чистой, как кристалл, водой... А сколько в них форелей и какого вкуса превосходного - описать трудно. Вот ты до рыбы охотник, - тебе бы там следовало жить! - отнеслась gnadige Frau в заключение к мужу своему, чтобы сообща с ним развлекать Егора Егорыча. - Поел бы! - ответил тот ей лаконически. Он очень хорошо видел, что разговор gnadige Frau нисколько не занимал Егора Егорыча, который слушал ее почти что дремля. Сусанна Николаевна тоже это видела и даже довольна была тем, полагая, что Егор Егорыч, может быть, заснет. - Вам бы прилечь теперь! - сказала она. - Непременно надобно прилечь и заснуть! - воскликнул доктор. - Хорошо! - произнес покорно Егор Егорыч и, встав, пошел в свою спальню. Сусанна Николаевна последовала за ним. Там он прилег на постель. Сусанна Николаевна села около и, взяв его руки, начала их согревать. Егор Егорыч лежал совершенно тихо, но она очень хорошо чувствовала, что он не спит. Прошло потом еще несколько таких же печальных дней, и Егор Егорыч по-прежнему оставался в каком-то апатичном состоянии. Сверстов, как врач, окончательно убедился, что друг его страдает меланхолией. Пожалев, что при господских домах перевелись шуты, он задумал, за отсутствием оных, сам лечить Егора Егорыча смехом, ради чего стал при всяком удобном случае рассказывать разные забавные анекдоты, обнаруживая при этом замечательный юмор; но, к удивлению своему, доктор видел, что ни Егор Егорыч, ни Сусанна Николаевна, ни gnadige Frau не улыбались даже; может быть, это происходило оттого, что эти три лица, при всем их уме, до тупости не понимали смешного! Тогда Сверстов решился укреплять нервы своего пациента воздухом и почти насильно заставлял его кататься на тройке в самые холодные и ветреные дни и, всегда сам сопровождая при этом Егора Егорыча, приказывал кучеру нестись во все лопатки и по местам преимущественно открытым, дабы больной как можно более вдыхал в себя кислорода и таким образом из меланхолика снова превратился бы в сангвиника, - но и то не помогало: Егор Егорыч, конечно, возвращался домой несколько бодрее, но не надолго. Наконец Сусанна Николаевна, понимавшая, вероятно, глубже Сверстовых сердце Егора Егорыча, избрала иное средство помочь ему. В одно утро, не сказав никому ни слова, она отправилась пешком к отцу Василию, который, конечно, и перед тем после постигшего Марфиных горя бывал у них почти ежедневно; но на этот раз Сусанна Николаевна, рассказав откровенно все, что происходит с ее мужем, умоляла его прийти к ним уже прямо для поучения и подкрепления Егора Егорыча. Отец Василий, разумеется, изъявил полную готовность и в тот же день вечером пришел к Марфиным. Сусанна Николаевна, нетерпеливо поджидавшая отца Василия, встретила его почти что в передней. - А мне можно будет вместе с вами быть у мужа? - спросила она. - Отчего же? - отвечал отец Василий. - Вы мне поможете, а я вам - в нашем общем подвиге утешения вашего супруга. Затем они пошли и застали Егора Егорыча сидящим против портрета Юнга и как бы внимательно рассматривающим тонкие и приятные черты молодого лица поэта. Вместе с тем на столе лежала перед ним развернутая небольшая, в старинном кожаном переплете, книжка. Поздоровавшись с Егором Егорычем и благословив его, отец Василий сел по одну сторону стола, а Сусанна Николаевна по другую. - Что это вы почитываете? - первое, что спросил отец Василий. - Юнговы Ночи! - сказал отрывисто Егор Егорыч. - По-английски? - произнес несколько семинарским акцентом отец Василий. - Нет, в переводе Сергея Глинки{380}, - очень дубовом, но верном. - Можно взглянуть? - полюбопытствовал отец Василий, беря книжку. Егор Егорыч кивком головы разрешил ему это. Отец Василий взглянул на развернутую страничку и даже прочел ее вполголоса: Увы, не может день вместить тоски моей, И ночь, мрачнейша ночь не может быть сравненна С страданьем тем, каким душа моя сраженна! Уже она в сей час, в час общей тишины, Когда страны небес луной осребрены, Стопою медленной на мрачный трон вступает; Простерла жезл, - и ход природа прекращает. Непроницаемой завесой мир покрыт; Оцепенели слух и взор, все смолкло, спит, Все смерти, кажется, объемлется рукою: Ах! Сколь мятется дух сей общей тишиною! Так, образ то живой разрушенных миров! О, день, ужасный день, последний день веков! Приди! Лишь ты один прервешь мое страданье! - А этого бы вам не следовало читать, - произнес отец Василий серьезным тоном и кладя книжку на стол. Егор Егорыч вопросительно взглянул на него. - Юнг бесспорно великий поэт, - рассуждал отец Василий, - но он никак не облегчитель и не укротитель печали, а скорее питатель ее. Испытывая многократно мое собственное сердце и зная по исповеди сердца многих других людей, я наперед уверен, что каждое слово из прочитанной мною теперь странички вам сладостно! - Сладостно! - сознался Егор Егорыч. - Но как же вы, - возразил ему отец Василий, - забыли учения наших аскетов, столь знакомых вам и столь вами уважаемых, которые строго повелевают отгонять от себя дух уныния и разрешают печалованье только о грехах своих? - Я о грехе моем и печалюсь, - забормотал Егор Егорыч, - из него теперь и проистекло наше семейное несчастие. - А где же и в чем вы тут находите грех ваш? - спросил отец Василий уже величавым голосом. Сусанна Николаевна трепетала от радости, слыша, как искусно отец Василий навел разговор на главную причину страданий Егора Егорыча. - Как где и в чем? - воскликнул тот. - Разве не я допустил родного моего племянника совершить над собой самоубийство? - Почему вы это думаете, что вы? - произнес, разводя руками, отец Василий. - Потому, - забормотал Егор Егорыч, - что я пренебрег его воспитанием, и из него вышел недоучка. - Позвольте, позвольте! - остановил Егора Егорыча отец Василий. - Вас, вашего племянника и его мать, вашу сестрицу, я знаю давно, с Москвы еще, и знаю хорошо... Сестрица ваша, скажу это при всем моем уважении к ней, умела только любить сына и желала баловать его. - Это так!.. Но я-то тут какой же пешкой и болваном был? - снова воскликнул Егор Егорыч. - Вы тут ничем не могли быть! Сестрица ваша нарочно рассорилась с вами, чтобы только вы не беспокоили ее Валера своими наставлениями и выговорами... Она мне в этом сама открылась. - Признавалась она вам в этом? - переспросил Егор Егорыч. - Совершенно откровенно и вместе с тем скорбела душой, что находится в неприязни с вами... Неужели вы это отвергаете? Егор Егорыч вздохнул и печально мотнул головой: ему живо припомнилась вся эта минувшая история, как сестра, совершенно несправедливо заступившись за сына, разбранила Егора Егорыча самыми едкими и оскорбительными словами и даже просила его избавить от своих посещений, и как он, несмотря на то, все-таки приезжал к ней несколько раз, как потом он ей писал длинные письма, желая внушить ей все безумие подобного отношения к нему, и как на эти письма не получил от нее ни строчки в ответ. - Нисколько не отвергаю того, но... - заговорил было он. - Никакого но тут не существует, - перебил его отец Василий, - тем более, что после смерти вашей сестрицы разве вы не поспешили помириться с вашим племянником и не предались горячему желанию просветить его масонством? - Да, я желал этого, горячо желал, - подтвердил Егор Егорыч, - но что из того вышло?.. Одно безобразие, скандал!.. - И в том вы не виноваты, ибо того, что случилось, нельзя было ни предусмотреть, ни предотвратить. Сосуд был слишком надломлен, чтобы починить его. Егор Егорыч на это ничего не ответил, и на глазах его заметно искрились слезы. - Мы все созданы, - заговорил отец Василий снова назидательным тоном, - не для земных наших привязанностей, а для того, чтобы возвратиться в лоно бога в той духовной чистоте, каковая была вдохнута первому человеку в час его сотворения, но вы вашим печалованием отвращаетесь от того. В постигшем вас горе вы нисколько не причастны, и оно постигло вас по мудрым путям божиим. - То же самое писал Егору Егорычу и Мартын Степаныч, - вот его письмо, прочитайте! - проговорила Сусанна Николаевна и с нервною торопливостью подала письмо отцу Василию, который прочел его и проговорил, обращаясь к Егору Егорычу: - То же, что и я говорю: печаль неосновательная и серьезно не обдуманная нами влечет ропот. Припомните, Егор Егорыч, каким вы некогда нашли меня, растерянного и погибающего! Неужели я справедлив тогда был? Не являлся ли я безумствующим рабом перед моею житейскою невзгодой? Припомните, что вы мне тогда сказали? Вы сказали, что и Христос Лазарю: восстань и гряди!.. Сие же и я вам реку, Егор Егорыч: восстаньте и грядите! Слова эти заметно подействовали на Егора Егорыча внушительным и ободряющим образом: выражение лица его если не сделалось веселее, то стало как-то мужественнее. Отец Василий, конечно, все это заметивший, постарался подкрепить свои поучения изречениями аскетов: - Исаак святой, - начал он, - сказал нижеследующее: "Уста не ропщущие, но всегда благодарные, удостойваются благословения бога; но того, кто всегда предается ропотливости, он не оставит без наказания". - Я не ропщу, но я упал и приник духом! - возразил Егор Егорыч. - Незачем, не нужно! Если бог поразил вас жезлом гнева своего, что он часто делает для испытания даже святых людей, то неужели же вы вознегодуете на него за то? - Нет! - ответил громким и решительным голосом Егор Егорыч. Сусанна Николаевна при этом радостно умилилась душой: ведая хорошо мужа, она ясно убедилась, что он воспрянул духом. XI Приношение Тулузова было принято в Петербурге; жертвователь был награжден орденом Владимира четвертой степени. Ивану Петровичу тоже прислана была благодарность от начальства с поручением немедленно приступить к расширению гимназического помещения. Старик принялся неистово хлопотать и уведомил с нарочным Тулузова о награждении его желанным крестом. Тулузов не замедлил лично явиться в губернский город для выражения своей благодарности господину директору и, получая из рук Ивана Петровича патент на орден, тут же, не задумавшись, сделал новое предложение: - Сколько я осчастливлен этой наградой, могу доказать это тем, - сказал он, - что готов еще пятьдесят тысяч пожертвовать на устройство пансиона для дворянских детей, с единственным условием, чтобы я назначен был почетным попечителем гимназии. - Да, непременно!.. Что тут и говорить!.. Кого же и назначить, как не вас?.. - воскликнул Иван Петрович, одновременно потрясая своим красным носом и толстым животом своим, но потом, сообразив, присовокупил несколько опешенным голосом: - Только вот тут одно: на эти места назначает не министерство наше, а выбирают дворяне!.. - Это я знаю хорошо-с, - ответил ему Тулузов, - но вы извольте принять в расчет, что я вношу эту сумму исключительно на учреждение дворянского пансиона. Надеюсь, что господа дворяне поймут, для чьей пользы я это делаю, и оценят мой поступок. - Как же не понять, помилуйте! Не олухи же они царя небесного! - горячился Иван Петрович. - И теперь вопрос, как в этом случае действовать в вашу пользу?.. Когда по начальству это шло, я взял да и написал, а тут как и что я могу сделать?.. Конечно, я сегодня поеду в клуб и буду говорить тому, другому, пятому, десятому; а кто их знает, послушают ли они меня; будут, пожалуй, только хлопать ушами... Я даже не знаю, когда и баллотировка наступит?.. - Баллотировка наступит в начале будущего года! - объяснил Тулузов. - По-моему, говорить отдельно каждому лицу, имеющему право выбора, бесполезно. Гораздо лучше пока обратиться к губернскому предводителю. - Превосходнейшая мысль!.. Отличнейшая!.. - говорил искренним голосом Иван Петрович. - Я к губернскому предводителю поеду, когда вы только прикажете; он хоть чехвал и фанфарон, но любит дворянство, предан ему, и я наперед уверен, что с сочувствием примет ваше благое дело. - Поехать бы я вас просил, - сказал на это Тулузов, - завтра, часов в одиннадцать утра, когда господин предводитель только еще просыпается и пьет чай; вы с ним предварительно переговорите, передадите ему, как сами смотрите на мое предложение, а часов в двенадцать и я явлюсь к нему! - Отлично!.. Бесподобно!.. - восклицал Иван Петрович, и когда Тулузов стал с ним прощаться, он, по обыкновению, обнял его крепко и расцеловался с ним, или, точнее сказать, от полноты чувств обмазал Тулузова слюнями. На другой день в одиннадцать часов Артасьев, конечно, приехал к губернскому предводителю, жившему в огромном доме Петра Григорьича, за который он хоть и должен был платить тысячу рублей в год, но еще в продолжение двух лет ни копейки не внес в уплату сей суммы, и здесь я считаю нужным довести до сведения читателя, что сей преемник Крапчика являл совершенную противоположность своему предшественнику. У Петра Григорьича всегда было много денег, и он был в этом отношении, по-своему, честен: не любя уступать и давать своих денег другим, он зато и не одолжался ими ни у кого; нынешний же губернский предводитель тоже никогда никому не давал денег, - может быть, потому, что у него их никогда не было в сколько-нибудь сносном числе; но вместе с тем сам он ссужался у всех, кто только имел глупость или надобность не отказывать ему. По наружности и манерам своим Петр Григорьич был солдат, а преемник его - маркиз, с подбородком, выдающимся вперед, с небольшими красивыми руками, с маленькими высокоподъемистыми ногами. По-французски он говорил правильнее и чище, чем по-русски. Крапчик, как мы знаем, выслужился из ничтожества, а настоящий губернский предводитель был князь и происходил от старинного аристократического рода, давно уже, впрочем, захудалого и обедневшего. В молодости, служа в гвардии и будучи мужчиною красивым и ловким, князь существовал на счет слабости женщин, потом женился на довольно, казалось бы, богатой женщине, но это пошло не в прок, так что, быв еще уездным предводителем, успел все женино состояние выпустить в трубу и ныне существовал более старым кредитом и некоторыми другими средствами, о которых нам потом придется несколько догадаться. Сначала губернский предводитель слушал довольно равнодушно, когда Иван Петрович повествовал ему, что вот один добрый человек из мещанского сословия, движимый патриотическими и христианскими чувствами, сделал пожертвование в тридцать тысяч рублей для увеличения гимназии, за что и получил от правительства Владимира. - Уж не на шею ли даже?.. - заметил при этом не без иронии губернский предводитель. - Где ж на шею?.. Будет с него, что и в петлицу дали; все-таки, согласитесь, получил чрез то дворянство, - продолжал Артасьев, - и он так за это благодарен, что жертвует еще пятьдесят тысяч на учреждение дворянского пансиона при гимназии с тем лишь условием, чтобы дворянство выбрало его в почетные попечители. Последними словами Артасьева губернский предводитель окончательно возмутился. - Иван Петрович, что вы такое говорите! - начал он. - Какого-то там вчера только испеченного дворянина выбрать на такую видную должность! Что же после этого должны будут сказать родовые дворяне, которым будет этим дана чисто пощечина. - Но вы поймите, - старался убедить его Иван Петрович, - дворянство это сделает за пожертвование им денег, на которые двадцать или даже тридцать мальчиков получат воспитание, будут лучшими гражданами своего отечества и образованными слугами государя. И что это за предрассудок - в деле столь полезном ставить вопрос о том, что по кресту ли дворянин или по рождению? - Вы ошибаетесь!.. Это не предрассудок! Тогда какое же это будет дворянское сословие, когда в него может поступить каждый, кто получит крест, а кресты стали давать нынче за деньги... Признаюсь, я не понимаю правительства, которое так поступает!.. Иначе уж лучше совсем уничтожить дворянское сословие, а то где же тут будет какая-нибудь преемственность крови?.. Что же касается до вашего жертвователя, то я не знаю, как на это взглянет дворянство, но сам я лично положу ему налево. - И грех вам будет, грех! - воскликнул почти что со слезами Иван Петрович. В это время вошел хоть и в сильно поношенном, но ливрейном фраке лакей. - Господин Тулузов, управляющий госпожи Ченцовой, желает видеть ваше сиятельство! - доложил он своему барину. - А вот, значит, и сам жертвователь приехал! - добавил к этому Иван Петрович. При одном имени Тулузова губернский предводитель несколько смутился, а от слов Ивана Петровича еще более растерялся. - Разве этот жертвователь господин Тулузов? - спросил он. - Он, он именно самый! - подтвердил Иван Петрович. Губернский предводитель решительно не знал, что ему предпринять. - Проси! - приказал он медленно лакею. Тот ушел. - У меня с господином Тулузовым есть свое небольшое дело, и я просил бы вас, почтеннейший Иван Петрович, перейти на короткое время в гостиную: я в несколько минут переговорю с господином Тулузовым, а потом и вас снова приглашу сюда, чтобы рассудить о предполагаемом дворянском пансионе. - Пожалуйста, пожалуйста! Сколько угодно вам посижу и подожду! - произнес простодушный старик и вышел из кабинета. Губернский предводитель постарался придать своему лицу ласковое выражение, но, впрочем, не без важности. Тулузов вошел, я не скажу, чтобы величаво, но совершенно спокойно, как входит обыкновенно равный к равному. Одет он был в черный фрак с висевшим Владимиром в петлице и распространял от себя, по тогдашней моде, довольно чувствительный запах пачули. Губернский предводитель дружески пожал ему руку и просил садиться. Тулузов сел. - Давно вы приехали в наш богоспасаемый град? - начал губернский предводитель. - Вчера! - отвечал Тулузов. - Но как вам не совестно остановиться не у меня? - укорил его хозяин. - Отделение, которое вы прежде всегда занимали у Петра Григорьича, у меня совершенно свободно. - Я не мог этого сделать, потому что и Катерина Петровна тоже здесь. - Здесь? - воскликнул как бы и радостным голосом губернский предводитель. - Где ж она остановилась?.. Опять в гостинице Архипова? - Там! - Mais dites moi*, - продолжал губернский предводитель, - не беспокоится ли Катерина Петровна, что я так неаккуратен в уплате ей денег за квартиру? ______________ * Но скажите мне (франц.). - Не думаю, чтобы очень беспокоилась, но была бы, разумеется, довольна, если бы вы уплатили их ей, - проговорил Тулузов с небольшою улыбкой, которая показалась предводителю почти улыбкой дьявола. - В таком случае я непременно приеду сам успокоить ее и извиниться перед нею, - произнес смущенным голосом предводитель. - Нет-с, не нужно этого! - возразил ему Тулузов. - Катерина Петровна не вполне и знает это, потому что делами этими исключительно занимаюсь я, и от меня все зависит. - От вас? - переспросил губернский предводитель. - От меня, и я, собственно, приехал сюда по совершенно иному делу, которым очень заинтересован и по которому буду просить вас посодействовать мне... Жаль только, что я Ивана Петровича Артасьева не вижу у вас, - он тоже хотел непременно приехать к вам с такого же рода просьбою. - Он у меня, и сидит только в гостиной. - Поэтому он передал вам, в чем мое дело состоит. - Все до малейших подробностей, но я только желал бы поточнее узнать от вас, какого рода содействия вы желаете иметь от меня? - Содействия в том отношении, чтобы вы повлияли на дворян, которые, как мне известно, все очень вас уважают и любят; достаточно, я думаю, вам сказать им слово за меня, чтобы я был выбран на должность, которую мне необходимо получить. - В этом слове за вас вы можете не сомневаться, но вместе с тем я за всех поручиться не могу по многим причинам: вы человек новый среди дворянства, пришлый, так сказать, - вы государственной службы, если я не ошибаюсь, совсем не несли; потом вы человек молодой, неженатый, значит, не были еще членом нашего общества. Во всем этом, может быть, неосновательные предубеждения, однако они, я знаю, существуют между здешним дворянством; кроме того, у меня есть и враги, которые потому положат вам налево, что я буду за вас. - Но как бы то ни было, я уверен, - возразил Тулузов, - что на баллотировке вы будете иметь сильную партию, и партию, надобно сказать, состоящую из лучших лиц дворянства, в которых вы легко можете рассеять предубеждения, если они будут иметь их против меня. - Что я буду иметь партию, и партию лучших людей в губернии, это правда!.. - начал было губернский предводитель. - А мне только того и нужно! - перебил его Тулузов. - А если этого только и нужно, так это дело, значит, конченное! - заключил губернский предводитель и затем, склонив голову к дверям кабинета, довольно громко крикнул: - Mon cher, monsieur Артасьев, entrez chez nous, s'il vous plait!* ______________ * Дорогой господин Артасьев, войдите к нам, пожалуйста! (франц.). Иван Петрович не замедлил войти и, мучимый чувством нетерпения, прежде всего обратился к Тулузову и спросил: - По вашему делу переговорили что-нибудь с его сиятельством? - Переговорил! - отвечал тот и опять, как показалось это губернскому предводителю, усмехнулся какой-то улыбкой дьявола. Затем хозяин и гости чинно уселись по местам и стали рассуждать о том, как предстоящее дело устройства дворянского пансиона при гимназии осуществить, и тут сразу же затеялся спор между Иваном Петровичем и губернским предводителем, из коих последний объявил, что капитал, жертвуемый господином Тулузовым, должен быть внесен в депутатское дворянское собрание и причислен к дворянским суммам. - Такой порядок невозможен! - воскликнул Артасьев. - Прежде еще надобно испросить у министра народного просвещения разрешение на устройство пансиона при гимназии, которого у меня еще нет. - Министр не может не разрешить этого дворянству! - оспаривал его губернский предводитель. - Оно устраивает это на свои деньги, а не на казенные; оно не стадо баранов и в массе своей не глупее вашего министерства. - Нет, бараны! - бухнул на это Иван Петрович. - Я сам здешний дворянин и знаю, что тоже баран, и никому не посоветую деньги, предназначенные на воспитание и прокормление двадцати - тридцати мальчуганов, из которых, может быть, выйдут Ломоносовы, Пушкины, Державины, отдавать в коллегию. - Но что вы разумеете под именем коллегии?.. То есть наше депутатское дворянское собрание? - спросил его с чувством оскорбленного достоинства губернский предводитель. - Я разумею все коллегии! - огрызнулся Иван Петрович. - Министр народного просвещения лучше нас распорядится, потому что он ближе знает нужды образования, и оно должно от него одного зависеть, а не от наших голов, которые еще скорбны для того разумом! - Если вам угодно так думать о себе, то это ваше дело, но я вовсе не имею такого дурного мнения о своей собственной голове! - возражал, вспыхивая в лице, губернский предводитель. - Обо всем этом, я полагаю, рановременно еще говорить, - вмешался в разговор Тулузов, - и я просил бы пока не решать ничего по этому предмету, потому что я в непродолжительном времени поеду в Петербург и там посоветуюсь об этом. - Поезжайте, сударь, поезжайте, и я вас благословляю на это! - воскликнул радостно Артасьев. Губернский же предводитель молчал. Он, видимо, не благословлял такого намерения Тулузова, который из предыдущего разговора очень хорошо понял, что почтенному маршалу дворянства просто-напросто хотелось жертвуемые на дворянский пансион деньги прицарапать в свое распоряжение, и тогда, уж конечно бы, большая часть его капитала была израсходована не по прямому своему назначению. Впрочем, не желая выводить губернского предводителя из его приятных чаяний, Тулузов поспешил ему сказать: - В Петербурге, вероятно, так и распорядятся, как вы предполагаете. - Без сомнения! - произнес губернский предводитель уверенным тоном. - Не распорядятся так! - стоял на своем Иван Петрович и простился с хозяином, который, оставшись вдвоем с Тулузовым, проговорил, указывая головой вслед ушедшему Артасьеву: - Вот эти господа коронные чиновники!.. Для того, чтобы подделаться к министру, они готовы целое сословие очернить. - Признаюсь, мне странным показалось такое мнение Ивана Петровича, - сказал тоном сожаления Тулузов, затем тоже раскланялся и вышел, но, сойдя на крыльцо, он, к удивлению своему, увидал, что у подъезда стояли безобразные, обтертые и облупившиеся дрожки Ивана Петровича, в которых тот, восседая, крикнул ему: - Сюда, сюда, ко мне пожалуйте! - У меня есть извозчик, - возразил было ему Тулузов. - Это все равно! Сюда пожалуйте! - повторил Иван Петрович. Тулузов, делать нечего, сел. Дрожки, везомые парою высоких кляч, тронулись, причем задребезжали, зазвенели и даже как будто бы завизжали. Иван Петрович сейчас начал выговаривать Тулузову: - Как вам не стыдно ваши деньги доверять депутатскому дворянскому собранию! Еще надобно спросить, целы ли у них и прочие дворянские суммы? Вы прислушайтесь, что об этом говорят в обществе! - Но, почтеннейший Иван Петрович, мне теперь неловко в чем бы то ни было противоречить господину губернскому предводителю, поймите вы это! От него зависит успех моей баллотировки. - О, если так, то конечно! - согласился Иван Петрович. - Я даже при встрече с князем повторю ему, что вы желаете пожертвовать деньги собственно дворянству, а дело-то мы сделаем по-нашему, - заключил он и щелкнул от удовольствия двумя пальцами. - Сделается по-нашему! - повторил и Тулузов. - Но только вы, бога ради, не выдайте меня! - О, пожалуйста, будьте покойны!.. Я тоже, батенька, умею хитрить!.. Недаром шестьдесят пять лет прожил на свете и совершенно согласен с Грибоедовым, что при наших нравах умный человек не может быть не плутом! - проговорил Иван Петрович, простодушно считавший себя не только умным, но даже хитрым человеком. У гостиницы Архипова Тулузов вылез из экипажа Ивана Петровича и хоть заметно был взволнован и утомлен всеми этими объяснениями, но, как человек воли несокрушимой и привыкший ковать железо, пока горячо, он, возвратясь домой, затеял с Екатериной Петровной довольно щекотливый разговор, еще и прежде того неоднократно им начинаемый, но как-то никогда не доходивший между ними до конца. Екатерина Петровна, которая, конечно, знала, куда и зачем ездил Тулузов, ждала его с нетерпением и, едва только он вошел к ней, спросила: - Ну, что, с успехом? - С успехом и с неуспехом! - отвечал ей Тулузов и сел. Екатерина Петровна посмотрела на него с некоторым недоумением, не совсем понимая его ответ. - В чем же неуспех состоял? - проговорила она. - В том, что в настоящем моем положении, как я есть, вряд ли меня выберут в попечители гимназии. - Поэтому они и денег не принимают? - Деньги принимают!.. Сколько угодно преподнеси! Все примут!.. Но наградить за них - это другое дело! - Да ты не бог знает какой большой награды требуешь, и очень натурально, что, как ты говорил, жертвуя деньги, хочешь хоть немного наблюдать, куда эти деньги будут расходоваться... И что же, дурачок Артасьев этот против твоего избрания? - Наоборот, Артасьев очень желает, чтобы я был выбран, а губернский предводитель, у которого я сейчас был, колеблется дать мне решительное обещание. - Ах, он пан Гологордовский, прощелыга этакий! - произнесла с гневом Екатерина Петровна. - Он смеет колебаться, когда я ему делала столько одолжений: он живет в моем доме в долг; кроме того, у меня на него тысячи на три расписок, которые он перебрал у отца в разное время... В случае, если он не будет тебе содействовать, я подам все это ко взысканию. - Вы рассуждаете, как женщина! - возразил ей с легкой досадой Тулузов. - Чем тут виноват губернский предводитель?.. Как ни значительно его влияние на баллотировке, но выбирает не он один, а все дворяне, которые - что, по-моему, весьма справедливо, - все будут иметь против меня предубеждение. - Какое же и почему? - спросила Екатерина Петровна. - Во-первых, до сих пор я еще только наемный управляющий ваш, которого вы каждую минуту можете прогнать... Потом я человек холостой, одинокий, а поэтому никого не могу ни принять к себе, ни позабавить чем-либо кого. - Отчего ж тебе не принимать их и не позабавить кого ты желаешь? - заметила Екатерина Петровна, но не очень решительным тоном. - Полулакею-то вашему?.. Неудобно, я думаю, это! - возразил с саркастической усмешкой Тулузов. - Да, вероятно, из господ дворян ко мне никто и не поедет; словом, все это сводится к тому, что если вы меня искренно любите, то должны осчастливить вашим супружеством со мной, - тогда я сразу делаюсь иным человеком: я уже не проходимец, не выскочка, я муж ваш и зять покойного Петра Григорьича... Я, наконец, совместный с вами владелец одного из огромнейших состояний в губернии, и тогда я посмотрю, как господа дворяне посмеют не выбрать меня в попечители гимназии! Последние слова Тулузов произнес с заметным пафосом, а Екатерина Петровна покраснела, и все лицо ее мгновенно подернулось как бы облаком печали. - Все это, не спорю, правда, - начала она, - но ты забываешь, что мне, после моего первого несчастного брака, страшно даже подумать выйти когда-нибудь опять замуж. - Страх этот совершенно неоснователен; можно выходить во второй раз и в третий; надобно только знать, за кого выходите вы; и я, кажется, в этом отношении не похож нисколько на господина Ченцова. - Нет, - возразила Катрин, - нельзя выходить так, без оглядки, как мы выходим в первый раз, и я теперь тебе скажу всю правду: когда я еще девушкою до безумия влюбилась в Ченцова, то однажды за ужином прямо намекнула ему, что люблю его, и он мне намекнул, что он это видит, но что он боится меня, а я ему тогда сказала, что я не боюсь его... Предчувствие не обмануло Валерьяна: я в самом деле погубила его моей любовью; а теперь, напротив, я, Василий Иваныч, боюсь вас и предчувствую, что вы погубите меня вашей любовью! Тулузов усмехнулся своею злой улыбкой и произнес: - Извините меня, Катерина Петровна, я ничего не понял из всего, что вы изволили сказать! - Что же тут такое для вас непонятно? Может быть, я дурно выразилась, но это так! - повторила Екатерина Петровна. Говоря правду, это было не вполне так: страх к Тулузову в Катрин действительно существовал, но к этому примешивались и другие чувствования и мысли. Почему Катрин сошлась с Тулузовым, она, вероятно, и сама бы не могла с точностью определить. Более всего, думаю, тут властвовало то душевное настроение, которое французы давно уже назвали par depit, то есть чтобы из гнева и досады на мужа за его измену отплатить ему поскорее тем же. Может быть, тут служила некоторым импульсом и страстная натура Екатерины Петровны, изведавшей наслаждения чувственной любви, а наконец она видела в Тулузове человека, безусловно, ей преданного и весьма по ее обстоятельствам полезного. Но в то же время идеалом мужчины, каким некогда являлся ей Ченцов, Тулузов никогда не мог быть для нее. Сверх того, Катрин почти буква в букву разделяла мнение губернского предводителя, сказавшего, что Тулузов вчера только испеченный дворянин, между тем как она дочь генерала и женщина с таким огромным состоянием. Иметь своим любовником Тулузова Екатерине Петровне тоже казалось делом не совсем приличным, но все-таки это оставалось в полутайне, в полумраке, она всегда и перед каждым могла запереться в том; но выйти за него замуж - это уже значило явно перед всем обществом признать его за человека равного себе, чего Екатерина Петровна вовсе не думала. Под влиянием всех этих соображений Екатерина Петровна произнесла неторопливо: - По пословице: обожжешься на молочке, будешь дуть и на воду; я должна еще подумать и долго подумать о твоем предложении, Базиль! Лицо Тулузова при этом исказилось злостью. - Думать долго тут невозможно, - сказал он, - потому что баллотировка назначена в начале будущего года: если вы удостоите меня чести быть вашим супругом, то я буду выбран, а если нет, то не решусь баллотироваться и принужден буду, как ни тяжело мне это, оставить службу вашего управляющего и уехать куда-нибудь в другое место, чтобы устроить себе хоть бы маленькую карьеру. - А меня так и покинешь совсем? - спросила его Екатерина Петровна с навернувшимися слезами на глазах. - Я полагаю, что вы сами пожелаете этого, потому что вам неловко же будет ездить всюду за мной, и в качестве какого рода женщины? Вы мне не сестра, не родственница... - Я и не хочу ездить за тобой, а хочу, чтобы ты оставался здесь со мной... Неужели же тебе карьера твоя дороже меня, и почему эта проклятая должность попечителя устроит твою карьеру? - По весьма простой причине! - объяснил ей Тулузов. - Служа на этом месте, я через шесть лет могу быть утвержден в чине статского советника, а от этого недалеко получить и действительного статского советника, и таким образом я буду такой же генерал, каким был и ваш отец. - Но за что же все это тебе дадут и так тебя наградят? - допытывалась Катрин. - Да за те же пожертвования, которые, не скрою от вас, может быть, в течение всей моей службы достигнут тысяч до ста, что, конечно, нисколько не разорит вас, а между тем они мне и вам дадут генеральство. Катрин сомнительно покачала головою. Тулузов, конечно, это заметил и, поняв, что она в этом случае не совсем доверяет его словам, решился направить удар для достижения своей цели на самую чувствительную струну женского сердца. - Кроме всего этого, - продолжал он, - есть еще одно, по-моему, самое важное для вас и для меня обстоятельство. Вы теперь вдова, вдова в продолжение десяти месяцев. Все очень хорошо знают, что вы разошлись с мужем, не бывши беременною, и вдруг вас постигнет это, что весьма возможно, и вы не дальше как сегодня выражали мне опасения ваши насчет этого! - Я до сих пор опасаюсь и только думаю, что ребенка можно будет скрыть, отдать к кому-нибудь на воспитание. - Это вы так теперь говорите, а как у вас явится ребенок, тогда ни вы, ни я на чужие руки его не отдадим, а какая же будет судьба этого несчастного существа, вслед за которым может явиться другой, третий ребенок, - неужели же всех их утаивать и забрасывать куда-то без имени, без звания, как щенят каких-то?.. Слова эти покоробили Екатерину Петровну. - Неужели же я это думаю! - сказала она. - Вы думаете или нет, но это необходимо заранее иметь в виду, потому что когда это случится, так поздно поправлять. Вы знаете, как нынешний государь строго на это смотрит, - он на ходатайствах об усыновлении пишет своей рукой: "На беззаконие нет закона". Катрин промолчала и покачала только головой. Она очень хорошо понимала, что ее воля была гораздо слабее воли Тулузова и что, она зашла в своих дурачествах в жизни так далеко, что ей воротиться назад было нельзя! Переношусь, однако, моим воображением к другой женщине, на которую читатель обратил, вероятно, весьма малое внимание, но которая, смело заверяю, была в известном отношении поэтичнее Катрин. Я разумею косую даму, которая теперь до того уж постарела, что грешить даже перестала. Ни на кого в целом губернском городе не произвело известие о самоубийстве Ченцова такого потрясающего впечатления, как на нее. Несмотря на несколько падений, которые она совершила после разрыва с Валерьяном Николаичем, он до сих пор оставался в ее воображении окруженный ореолом поэзии. Узнав, что он убил себя и убил от любви к какой-то крестьянке, она всплеснула руками и воскликнула: - Этому и должно было быть! Затем она не заплакала, а заревела и ревела всю ночь до опухоли глаз, а потом на другой день принялась ездить по всем знакомым и расспрашивать о подробностях самоубийства Валерьяна Николаича; но никто, конечно, не мог сообщить ей того; однако вскоре потом к ней вдруг нежданно-негаданно явилась знакомая нам богомолка с усами, прямо из места своего жительства, то есть из окрестностей Синькова. Косая дама несказанно обрадовалась сей девице и, усадив ее за самовар, начала накачивать ее чаем и даже водкой, которую странница, по своей скитальческой жизни, очень любила, а потом принялась расспрашивать: - Не бывали ли вы в Синькове и не слыхали ли чего, что там творится? - Была, была, сударыня! - забасила словоохотливая странница, удовлетворив своему алчущему и жаждущему мамону. - Супруг Катерины Петровны удавился! - Ах, нет, застрелился! - поправила ее сентиментальным голосом косая дама. - Так, так, так! - басила богомолка. - Ой, я больно натоптала снегом, вон какая лужа течет из-под меня! - добавила она, взглянув на пол, по которому в самом деле тек целый поток от растаявшего снега, принесенного ею на сапогах. - Ничего, рассказывайте! - успокоила ее тем же чувствительным тоном косая дама и, чтобы возбудить старуху к большей откровенности, налила ей еще рюмку, которую та, произнеся: "Христу во спасение!", выпила и, закусив кусочком сахару, продолжала: - Плеха-то баринова тоже померла; ишь, дьяволице не по нутру пришлось, как из барынь-то попала опять в рабы! - Марья Егоровна, как же это вы так выражаетесь! - остановила богомолку косая дама. - Она любила его. - Пожалуй, люби! Ишь, псицы этакие, мало ли кого они любят. - Но неужели же вы сами никогда не любили? Старуха на это отрицательно и сердито покачала головой. Что было прежде, когда сия странная девица не имела еще столь больших усов и ходила не в мужицких сапогах с подковами, неизвестно, но теперь она жила под влиянием лишь трех нравственных двигателей: во-первых, благоговения перед мощами и обоготворения их; во-вторых, чувства дворянки, никогда в ней не умолкавшего, и, наконец, неудержимой наклонности шлендать всюду, куда только у нее доставало силы добраться. - А сама Катерина Петровна здорова? Ничего с ней не было после ее потери? - продолжала расспрашивать косая дама. - Что ей делается? Барыня богатая! - почти что лаяла богомолка. - Замуж вышла за своего управляющего... - Вот это лучше всего! - произнесла расслабленным голосом косая дама. - После Валерьяна сделаться женой - я и не знаю - кого... - Приказный, сказывают; за приказного вышла, из кутейников али из мещан, прах его знает! Все же, матушка, лучше, - тоже сказывают, она тяжела от него, грех свой прикроет: святое все святит, хоть тоже, как прислуга рассказывает, ей шибко не хотелось идти за него. Помня родителя своего (тот большой был человек), целую неделю перед свадьбой-то плакала и все с горничной своей совещалась. "Вы, говорит, мои милые