- Ему говорить это нечего;  он  сам,  если бы  вы пожелали расстаться с
вашей матушкой, не позволил бы этого!..
     - Я-то пожелаю расстаться с мамашей!  - воскликнула Сусанна и, долее не
выдержав, заплакала.
     - Плачьте,  плачьте,  это так и следует!  -  одобрила ее gnadige Frau и
тоже прослезилась.
     - Но  если  я  недостойна буду  Егора Егорыча?  -  воскликнула еще  раз
Сусанна.
     - Будете достойны,  -  настойчиво повторяла gnadige Frau, - даже, может
быть, превзойдете его по высоте и изяществу ваших душевных свойств!
     Несмотря на  все  эти  утешения и  доказательства,  Сусанна  продолжала
плакать,  так  что  ее  хорошенькие  глазки  воспалились от  слез,  а  ротик
совершенно  пересох;  она  вовсе  не  страшилась брака  с  Егором  Егорычем,
напротив,  сильно желала этого, но ее мучила мысль перестать быть девушкой и
сделаться дамой.  Как  бы  ни  было,  однако gnadige Frau,  отпустив Сусанну
наверх в ее комнату, прошла к Егору Егорычу.
     - Сусанна желает и согласна быть вашей женой! - сказала она.
     В  ответ  на  это  Егор  Егорыч схватил костлявую руку  gnadige Frau  и
поцеловал ее,  а  gnadige Frau почти что обняла его.  У  обоих из глаз текли
слезы.
     С  теми  же  неосушенными слезами на  глазах gnadige Frau пошла в  свое
отделение, где нашла мужа приготовляющимся завалиться спать.
     - Дело решено!  - сказала gnadige Frau. - Егор Егорыч сделал через меня
предложение Сусанне, и она приняла его.
     Доктор встретил это известие с  бешеным восторгом;  он заключил в  свои
могучие объятия супругу и  так ее  прижал к  своей груди,  что той сделалось
даже больно.
     - Ты   забываешь  мою  слабую  грудь!   -   проговорила  она  нежным  и
сентиментальным голосом и слегка отстраняясь от мужа.
     Оба супруга безусловно верили,  что брак, который они устраивали, будет
так же счастлив и согласен, как и их брак.


        XII

     На другой день Сусанна сама объявила матери,  что Егор Егорыч сватается
к  ней  и  что  она  согласна на  этот брак.  Старуха услыхала это с  полным
спокойствием,   как  будто  бы  она  заранее  ожидала  этого  брака.   Своим
невыговаривающим и  туго  двигающимся языком  Юлия  Матвеевна одного  только
потребовала,  чтобы,  прежде чем Сусанна и Егор Егорыч повенчаются, всему их
семейству,  не выключая и  ее самое,  съездить в ближайший уездный городок и
испросить благословения у проживающего там юродивого Андреюшки.
     - Мы съездим!  - отвечала ей Сусанна и, уйдя от матери к Егору Егорычу,
рассказала ему о желании старушки.
     - Я ничего не имею против того, - отвечал Егор Егорыч, не задумавшись.
     Потом,  в тот же день об этом намерении узнала gnadige Frau и выразила,
с своей стороны,  покорнейшую просьбу взять ее с собой,  по той причине, что
она  никогда еще  не  видала русских юродивых и  между тем так много слышала
чудесного об этих людях.
     Егор Егорыч и Сусанна, конечно, изъявили полную готовность исполнить ее
просьбу;  даже благодарили ее,  что она пожелала с ними ехать; таким образом
один только доктор сделал возражение касательно этой предполагаемой поездки.
     - Все  это прекрасно,  -  сказал он,  -  но  я  боюсь,  чтобы дорога не
растормошила очень старушку!..  Чего доброго, ее медленный паралич, пожалуй,
перейдет в скачущий.
     Сусанна испугалась слов доктора.
     Егор Егорыч подметил это.
     - Но везли же мы ее из Москвы сюда, ничего не случилось, - заметил он.
     - Если ты этого опасаешься,  так и ты поезжай с нами,  - решила gnadige
Frau,  -  а то я полагаю,  что если мы не поедем или не возьмем с собой Юлии
Матвеевны,  так это ее очень огорчит, что, по-моему, для нее гораздо вреднее
всяких дорог!
     - И это может быть!.. - не отвергнул доктор. - Ты очень умно придумала,
чтобы мне ехать!.. Я поеду!
     После  такого рода  совещаний путешественники наши  на  той  же  неделе
отправились в уездный городок,  отстоявший от Кузьмищева верстах в тридцати.
Порядок их следования был таков:
     В покойной карете ехали адмиральша,  Сусанна и доктор,  а также и Антип
Ильич, который пожелал непременно ехать и которому, конечно, ни Егор Егорыч,
ни  Сусанна,  ни  доктор не  позволили встать на запятки,  а  посадили его с
собой.  Впереди кареты,  в откидной бричке, ехал Егор Егорыч с gnadige Frau.
Погода,  несмотря на конец октября,  была теплая, так что все скошенные луга
покрыты были паутиной,  что, как известно, предвещало долгое ведро. Почтовая
дорога,  начавшаяся невдалеке от  Кузьмищева,  была недурна,  благодаря тому
обстоятельству,  что  в  конце  сентября ревизующий сенатор объезжал уездные
города,  а  потому все  земские силы были вызваны исправниками для улучшения
путей сообщения с неумолимою строгостью.
     В  продолжение всей дороги адмиральша блаженствовала:  она беспрестанно
смотрела то в одно окно кареты,  то в другое; при этом Сусанна и доктор глаз
с  нее не спускали,  а  Антип Ильич сидел весь погруженный,  должно быть,  в
молитву.
     Егор Егорыч между тем в  своей бричке молчал;  не заговаривала с  ним и
gnadige Frau, понимая, какие великие минуты своей жизни переживал он теперь.
     Маленький городок,  куда ехали мои путники,  стоял на судоходной реке и
имел довольно красивые окрестности:  по реке его тихо шли небольшие барки; в
стороне виднелись сосновый бор и чье-то зеленеющее озимое поле. Внутри город
был довольно грязен: в нем всего только одна церковь высилась и белелась, да
белелись еще,  пожалуй,  каменные присутственные места; лавки же были хоть и
новые, но деревянные, и для приезжающих в городе не имелось никаких удобств,
кроме  единственного постоялого двора  с  небольшим  числом  комнаток  вроде
номеров и  с  огромным крытым двором для  лошадей.  Постоялый двор этот наши
путники заняли весь.  Что касается до  пищи,  то  сей отель тоже представлял
мало утешительного:  в нем никогда ничего не готовилось. О пище, впрочем, из
моих приезжих никто не думал,  и все намерены были ограничиться чаем, кофеем
и  привезенною  из  Кузьмищева  телятиной,  за  исключением однако  доктора,
который,  сообразив,  что  город  стоит  на  довольно большой  и,  вероятно,
многорыбной реке,  сейчас же  отправился в  соседний трактирчик,  выпил  там
рюмки три водочки и  заказал себе селяночку из  стерляди,  которую и  съел с
величайшим наслаждением.
     Тем временем Егор Егорыч послал Антипа Ильича к Андреюшке узнать, можно
ли к  нему идти,  ибо юродивый не во всякое время и  не всех к  себе пускал.
Антип Ильич исполнил это поручение с великим удовольствием и,  возвратясь от
Андреюшки, доложил с сияющим лицом:
     - Можно-с,  и сестрица ихняя,  которая ходит за ними, приказала сказать
вам, что Андреюшка даже закричал: "Скорей бы шли, скорей!"
     Услышав это, все, разумеется, поспешили исполнить приказание юродивого.
Адмиральшу повезли в  бричке на  одной лошади,  причем она  не  без важности
объяснила шедшей около нее gnadige Frau:
     - Я  говорила,  что  Андреюшка  будет!  (то  есть  примет,  хотела  она
сказать). Я у него уж раз десять ехала (то есть бывала).
     Маленький домишко  Андреюшки стоял  на  самой  окраине  города;  прошло
тридцать лет,  как юродивый из него не выходил,  сидя день и ночь на лавке и
держа даже себя прикованным на цепи.  В  молодости Андреюшка,  по мастерству
своему, золотил иконостасы, и, как шла молва, все вызолоченные им иконостасы
до сих пор нисколько не полиняли и не потускнели. С двадцатилетнего возраста
Андреюшка, будучи грамотным, стал читать священное писание и на Апокалипсисе
как  бы  несколько  тронулся:  первоначально он  перестал  заниматься  своим
мастерством,  потом уединился совершенно и  в  конце концов сам сел на цепь.
Слух об его подвижничестве очень быстро распространился,  и  к нему отовсюду
стали  приходить за  благословением.  Бери  Андреюшка деньгами,  к  нему  бы
стеклись богатства великие, но он этого не делал, а принимал подаяния только
калачиками,  которыми питался и которых у него хватало для него самого и для
всех родных.  Сверх того, ходившая за ним родная сестра много продавала этих
калачей.
     В  довольно  большую  комнату  Андреюшки первая  введена  была  Антипом
Ильичом адмиральша,  а  за нею вошли Сусанна и Егор Егорыч,  а также gnadige
Frau и  Сверстов.  Андреюшке было лет около шестидесяти:  испитой до  худобы
скелета,  с  курчавой,  всклоченной седой головой и  торчащей во все стороны
бородою,  он  имел на себе белую,  чистую рубаху и  полосатые порты,  но был
босиком и, держа ноги сложенными под себя, постоянно легонько покачивался на
цепи.  Вся  комната его  была  пропитана ладаном,  которым Андреюшка раз  по
десяти на день заставлял сестру курить.
     Едва только вошли к Андреюшке его посетители,  он,  не взглянув даже на
них, запел: "Со святыми упокой! Со святыми упокой!"
     Сусанна затрепетала:  ей помстилось, что Андреюшка этим пророчит смерть
ей,  или,  -  что еще хуже, - смерть старухи-адмиральши, но сия своим чутким
материнским сердцем догадалась.
     - Это он о Людмиле поет, - поведала она gnadige Frau.
     - Андреюшка,  -  обратилась она потом к юродивому,  - я повезла к тебе,
друг мой, дочь... Она за Егорыча выходит... Будет ли ей счи... счи?..
     Юлия Матвеевна,  конечно,  хотела сказать:  "будет ли  ей  счастье",  и
вместо "друг мой" -  "другую мою дочь",  вместо "Егорыча" - "Егора Егорыча",
но у нее не выходило этого.
     Андреюшка на эти слова адмиральши как-то ухарски запел:  "Исайя, ликуй!
Исайя, ликуй!" - потрясая при этом то в одну сторону, то в другую головой, и
долго еще затем продолжал на  весьма веселый напев:  "Исайя,  ликуй!  Исайя,
ликуй!"
     - Давно таким радостным не был...  благословляет,  значит! - отозвалась
стоявшая несколько в  стороне сестра Андреюшки,  младшая ему,  но похожая на
него, и по званию своему девица.
     Gnadige Frau больше всего поразили глаза Андреюшки - ясные, голубые, не
имеющие в себе ни малейшего оттенка помешательства,  напротив, очень умные и
как  бы  в  душу вам проникающие;  а  доктор глядел все на  цепь;  ему очень
хотелось посмотреть под мышки Андреюшке, чтобы удостовериться, существуют ли
на  них  если  не  раны,  то,  по  крайней мере,  мозоли от  тридцатилетнего
прикосновения к  ним постороннего твердого тела.  Андреюшка между тем так же
весело,  но  уже  другое  пел:  "Елицы  во  Христа  крестистеся,  во  Христа
облекостеся!" Далее он заметно утомился.
     - Устал, батюшка, голубчик мой! - сказала ему сестра.
     Андреюшка однако ничего на это не ответил,  но зато Егор Егорыч спросил
ее:
     - Может быть, нам пора?
     - Пора!.. - шепнула ему та.
     Сверстову,  к его удовольствию, удалось наконец, когда он зашел сбоку к
Андреюшке,  через  расстегнутую рубаху того  заглянуть под  мышки юродивому,
причем он не увидел ни малейшего пятнышка.
     "Вот это чудо настоящее!" - подумал Сверстов про себя.
     Адмиральша же,  когда gnadige Frau, по знаку Егора Егорыча, сказала ей,
что надо уходить, произнесла знаменательно:
     - Он благословит... Андреюшка, благослови!
     Андреюшка закачал отрицательно головой.
     - Ему  благочинным здешним года с  три  как запрещено благословлять!  -
опять шепнула сестра Андреюшки Егору Егорычу.
     - А!   -  полувоскликнул  тот  и  во  всеуслышание  объявил,  что  пора
удалиться;   все  пошли,  будучи  очень  довольны,  что  посетили  и  видели
юродивого.
     Переночевав,  кому и как бог привел, путники мои, едва только появилось
солнце,  отправились в обратный путь. День опять был ясный и теплый. Верстах
в двадцати от города доктор, увидав из окна кареты стоявшую на горе и весьма
недалеко от  большой дороги помещичью усадьбу,  попросил кучера,  чтобы  тот
остановился, и затем, выскочив из кареты, подбежал к бричке Егора Егорыча:
     - Это ведь усадьба, где живет Пилецкий?
     - Да,   -   проговорил  Егор  Егорыч,   воспрянув  от   своих  глубоких
размышлений.
     - Заедемте к нему!..  Мы сделаем благое дело;  старуха бодра и весела и
без меня доедет благополучно! - продолжал Сверстов.
     - А как же Сусанна Николаевна? - спросил Егор Егорыч.
     - Сусанне Николаевне я говорил;  она просит даже,  чтобы вы заехали!  -
отвечал Сверстов.
     - Это хорошо будет!  -  одобрила и gnadige Frau,  внимательно слушавшая
весь этот разговор.
     Егор Егорыч,  хоть ему,  видимо,  не хотелось расставаться с  Сусанной,
согласился однако,  вследствие чего gnadige Frau пересела в карету,  взяв на
всякий случай от мужа все пузырьки с лекарствами, везомые им для адмиральши,
а Сверстов влез в бричку к Егору Егорычу,  и они повернули с большой дороги,
а карета поехала дальше по прежнему пути.
     Усадьба  Артасьева  хоть  стояла  на  высокой  горе,   но  была  весьма
неказиста,  с  господским домом помещиков средней руки и с небольшими,  худо
обработанными  полями.  Войдя  в  дом  по  полусгнившим  ступеням  переднего
крыльца,  Егор Егорыч и  Сверстов пошли далее и  застали Пилецкого сидящим в
небольшой гостиной за книгой.  Это был,  по-видимому, весьма хилый старик, с
лицом  совершенно дряблым;  на  голове у  него  совсем почти не  оказывалось
волос,  а  потому  дома,  в  одиночестве,  Мартын Степаныч обыкновенно носил
колпак,  а при посторонних и в гостях надевал парик; бакенбарды его состояли
из каких-то седоватых клочков; уши Мартын Степаныч имел большие, торчащие, и
особенно правое ухо,  что было весьма натурально, ибо Мартын Степаныч всякий
раз,  когда начинал что-либо  соображать или  высказывал какую-нибудь тонкую
мысль,  проводил у себя пальцем за ухом.  Но все эти недостатки и странности
Мартына  Степаныча  сторицею  выкупались  развитым  почти  до   сократовских
размеров лбом и при этом необыкновенно мечтательными серыми глазами, которым
соответствовал мягкий,  убеждающий голос,  так что, кто бы ни слушал Мартына
Степаныча,  никогда никто не мог усомниться в том,  что говоримое им идет из
глубины его сердечного убеждения.
     Увидав прибывших к  нему  гостей,  он  выразил на  своем подвижном лице
одновременно удивление и радость.
     - Благодарю,  глубоко благодарю вас, что посетили меня! - воскликнул он
с  мгновенно вспыхнувшим взором и затем крепко обнялся и горячо расцеловался
с доктором и с Егором Егорычем.
     - Лучше вам? - было первое слово Сверстова.
     - Как  вам сказать?  Нервы стали как будто бы  поспокойнее,  -  отвечал
Мартын Степаныч.  -  Но  позвольте мне однако,  мой дорогой друг,  взглянуть
попристальнее на вас!  - обратился он к Егору Егорычу и всматриваясь в того.
- Вы молодец, юноша еще!
     "Женится  на  днях",   чуть  было  не  бухнул  доктор,   но  удержался,
предчувствуя, что, может быть, это не понравится Егору Егорычу.
     - Я не жалуюсь,  здоров, - отвечал тот, прибодряясь. - А мы сейчас были
у  юродивого одного!  -  присовокупил он  затем,  зная,  что Пилецкий всегда
интересовался всеми так называемыми божиими людьми.
     - У  какого юродивого?  -  спросил Мартын Степаныч снова с  вспыхнувшим
взором.
     - Тут есть Андреюшка:  тридцать лет он сидит по собственному хотению на
цепи, молится мысленно и, как рассказывают, пророчествует!
     - Весьма возможно! - сказал протяжно Мартын Степаныч. - Дар пророчества
гораздо более распространен между людьми, чем это предполагают...
     - Вы думаете? - перебил его Егор Егорыч.
     - Убежден глубоко в том!  - отвечал Пилецкий. - Возьмите вы одно: кроме
людей  к  богу  близких,  пророчествуют часто поэты,  пророчествуют ученые и
великие философы, каков был, укажу прямо, Яков Бем{258}!.. Простой сапожник,
он прорек то, что и греческим философам не снилось!
     - Да,  он выше их взял!  -  подтвердил Егор Егорыч. - Но вы, перечисляя
лиц пророчествующих, забыли еще наших аскетов!
     - Да,  и  аскетов,  конечно,  надо  было  упомянуть!  -  сказал  Мартын
Степаныч.
     - Аскетов ваших,  Егор Егорыч,  я  прежде не  признавал,  -  вмешался в
разговор Сверстов,  -  но теперь,  повидав Андреюшку,  которого тоже надобно
отнести к разряду аскетов,  должен сказать,  что,  по-моему,  он -  или плут
великий, или представляет собою чудо.
     - Чем собственно? - спросил Мартын Степаныч.
     - Тем-с,  что Андреюшка этот тридцать лет качается на проходящих у него
под мышками цепях,  и  на  теле его нет ни  малейшего знака от прикосновения
цепей.
     Пилецкий при этом на несколько мгновений задумался.
     - Может быть,  он удостоился уже получить тело преображенное. Господь в
милости своей велик: он дарит этим излюбленных им людей.
     - Да,  но,  чтобы  достичь этого,  все-таки  нужен известный правильный
путь! - воскликнул Егор Егорыч.
     - Непременно! - подтвердил Мартын Степаныч.
     - И аскеты его имели в строгой, определенной форме умного делания!
     Мартын Степаныч молчал.
     - Вам знакомы эти формы? - спросил его Егор Егорыч.
     - Отчасти, но только весьма поверхностно! - отвечал Мартын Степаныч.
     - Хотите, я вам объясню подробно? - сказал Егор Егорыч.
     - Это будет манной для моей души, - проговорил Мартын Степаныч.
     - В таком случае, я начну прямо! - продолжал Егор Егорыч. - Я знаю, кто
вы,  и вы знаете,  кто я;  мы,  русские мартинисты, прежде всего мистики и с
французскими мартинистами сходствуем и различествуем: они беспрерывно вводят
мелкие политические интересы в свое учение,  у нас -  их нет! Сверх того, мы
имеем пример в наших аскетах и признаем всю благодетельную силу путей умного
делания!
     - Позвольте,  -  возразил ему на  это Мартын Степаныч,  -  я  -  давно,
конечно,  это  было  -  читал  об  умном  делании  на  испанском языке,  но,
опять-таки повторяю, подробности совершенно утратились у меня из головы.
     - Подробности умного делания таковы!  - перебил его Егор Егорыч. - Оно,
что и вы,  вероятно,  знаете,  стремится вывести темный огонь жизни из света
внешнего мира в  свет мира божественного.  Но  так  как внешние вещи мира мы
познаем:  первое,  через внешний свет,  в  коем мы их видим;  второе,  через
звуки,  которыми они с нами говорят, и через телесные движения, которые их с
нами  соединяют,  то  для  отвлечения всего этого необходимы мрак,  тишина и
собственное безмолвие;  а  потому,  приступая к  умному деланию,  мы  должны
замкнуться в  тихой и темной келье и безмолвно пребывать в ней в неподвижном
положении,  сидя или  лежа.  Засим,  самое умное делание совершается в  семи
степенях, соответственно семи видам натуры: из сих семи степеней, или видов,
три суть темные,  в  коих наш огненный дух еще только стремится к  небесному
свету,  один вид есть переходный и три последние -  высшие. В частности, сии
семь  видов  и  степеней  умного  делания  суть  следующие:   отвлекшись  от
множественности чувств, мыслей и желаний, должно собрать и сосредоточить всю
силу духа в  области сердца.  Вспомогательными средствами для сего являются:
задержание дыхания  (ноздренное дыхание),  при  мысленном повторении молитвы
Иисусовой:  "Господи Иисусе Христе,  сыне божий, помилуй мя!" Сие называется
сжатием  духа;  сие  сжатие  переходит  во  внутреннее  порывистое движение,
выражающееся усиленным биением сердца.  В  таком движении дух,  не  будучи в
состоянии выйти из  самого себя,  впадает в  томление.  Но  томление духа по
небесном свете приближает к  нам сей последний;  когда же он соприкасается с
нашим духом, то происходит сотрясение, или толчок, иначе называемый небесною
молниею. Это есть переход или прорыв из темной области в светлую. Здесь наше
существо вводится в райскую сущность,  которая открывается, как божественная
теплота,   за   каковою   следует  небесная  сладость,   ощущение  коей   не
сопровождается никаким  страстным томлением и  никакими  движениями в  теле;
последнюю  же  степень  составляет видение  небесного света  и  божественных
образов.  Сия  степень имеет великое множество различий,  сообразно большему
или меньшему совершенству созерцающего.
     Прослушав все это со вниманием, Мартын Степаныч проговорил наконец:
     - Да, есть разные способы приближения к себе бога!
     Но по тону его голоса нетрудно было догадаться,  что хлыстовский способ
верчения и кружения казался ему юнее,  живее, человечнее и, может быть, даже
вернее для призвания в свое нравственное бытие божественного духа.
     Побеседовав таким образом с  Пилецким часа с два,  Егор Егорыч и доктор
отправились в  Кузьмищево.  Всю  дорогу  Егор  Егорыч  рассуждал  о  Мартыне
Степаныче.
     - Пилецкий чрезвычайно переменился, чрезвычайно! - говорил он. - Я года
три назад его видел, это был старик еще крепкий, разговорчивый, а теперь что
это такое?
     - Я говорю, что он влюблен в эту свою - как ее?.. Екатерину Филипповну,
и теперь скучает об ней.  Он мне с первых слов стал описывать ее, но с вами,
я не знаю почему, ни слова не заикнулся об этом!
     - Разговор не зашел о том. Кроме того, он прежде достаточно говорил мне
о своей духовной матери.
     - А он называет ее духовной матерью? - спросил доктор.
     - Всегда,  и  еще  тогда  ходила по  Петербургу острота Павла Катенина,
который сказал,  что Пилецкого,  как евангельскую лепту,  отыскала вдовица и
принесла ко Христу.
     - Это недурно! - заметил было Сверстов.
     Но Егор Егорыч нахмурился.
     - Что же тут недурного? - проговорил он.
     - А самую вдовицу вы знаете? - расспрашивал Сверстов.
     - Нет,  и  не видал даже никогда,  но слыхал,  что она умная,  искренно
верующая в  свой дар пророчества,  весьма сострадальная к  бедным и больным;
тут у них,  в их согласии,  был членом живописец Боровиковский,  талантливый
художник,  но,  как говорили тогда,  попивал;  Екатерина Филипповна сообща с
Мартыном Степанычем,  как самые нежные родители, возились с ним, уговаривали
его, стыдили, наконец, наказывали притворным аки бы гневом на него.
     Пока  таким образом рассказывал Егор Егорыч,  показалось и  Кузьмищево,
где мои кавалеры нашли дам очень уставшими с дороги и уже улегшимися спать.
     На другой день поутру начались толкования о  предстоящем венчании Егора
Егорыча с Сусанной, которое потом и совершилось с полной простотой.
     В  избранный для  венчания день  Егор  Егорыч  послал  Антипа  Ильича к
священнику, состоящему у него на руге (Кузьмищево, как мы знаем, было село),
сказать,  что он будет венчаться с Сусанной Николаевной в пять часов вечера,
а  затем все,  то  есть  жених и  невеста,  а  также gnadige Frau и  доктор,
отправились в  церковь  пешком;  священник,  впрочем,  осветил  храм  полным
освещением и  сам с  дьяконом облекся в дорогие дорадоровые ризы,  в которых
служил только в заутреню светлого христова воскресения.  Все дворовые и даже
крестьяне Егора Егорыча сбежались на  эту  церемонию.  Преобладающее в  этом
случае число было, конечно, женщин и ребятишек: последние бессмысленно, но с
большим  любопытством  на  все  глядели,  а  из  женщин,  особенно  молодых,
некоторые слегка вздыхали и проговаривали шепотом между собою:
     - Ишь ты, какая молоденькая идет за нашего барина!
     Усерднее всех,  в  продолжение всей  церемонии,  молились Антип Ильич и
ключница Фаддеевна.
     Под конец венчания священник сказал заранее сочиненное им слово.
     "Тайна сия велика есть,  аз же глаголю во Христа и во церковь",  -  так
говорит о  браке богомудрый и боговдохновенный апостол.  О сей великой тайне
вам,  отныне ее причастным, не в откровение неизвестного, а в напоминании об
известном, хочу я сказать богомыслием внушенное слово.
     Брак Христа и  церкви есть восстановленный союз бога с творением.  Союз
восстановленный  указует  нам  на   союз  первоначальный,   коего  нарушение
потребовало восстановления.  Воистину бог  от  века был в  теснейшем союзе с
натурою,  и союз сей не на чем ином мог быть основан, как на том, что служит
основанием всякого истинного союза и первее всего союза брачного,  - разумею
на  взаимном самоотвержении или  чистой  любви,  ибо  бог,  изводя  из  себя
творение, на него, а не на себя, обращал волю свою, а подобно сему и тварная
натура не  в  себе,  а  в  боге  должна была видеть цель и  средоточие бытия
своего, нетленным и чистым сиянием божественного света должна была она вечно
питать пламенное горение своего жизненного начала.
     Но  владычествующий дух  первозданной натуры,  князь мира сего,  первый
носитель божественного света в  природе,  отчего и  называется он Люцифером,
сиречь светоносцем или  Денницею,  действием воли  своей расторг союз бога с
натурою,  отделил огонь своей жизни от света жизни божественной, захотев сам
себе быть светом.  Обратившись против сущаго, изрек он из себя: "я есмь!", и
сие "я есмь!"  несокрушимую стену воздвигло и  бездну непроходимую простерло
между богом и  творением;  расторгся союз их,  а  с  ним расторглась и связь
самого творения,  в  подчинении единому сущему состоявшая.  Все бесчисленное
множество тварей,  по  примеру  вождя  своего,  воскликнуло:  "я  есмь!",  и
воспламенился жизненный огонь всякой твари диким и мрачным пламенем; все они
устремились друг против друга и каждая тщилась уничтожить всех других,  дабы
можно было ей сказать: "я и только я есмь!"
     Но  сие  беззаконное действие распавшейся натуры  не  могло  уничтожить
вечного  закона  божественного  единства,   а   должно  было  токмо  вызвать
противодействие оного,  и  во  мраке духом злобы порожденного хаоса с  новою
силою  воссиял свет  божественного Логоса;  воспламененный князем века  сего
великий всемирный пожар залит зиждительными водами Слова,  над коими носился
дух  божий;  в  течение шести мировых дней  весь мрачный и  безобразный хаос
превращен в  светлый и  стройный космос;  всем  тварям  положены ненарушимые
пределы их бытия и  деятельности в числе,  мере и весе,  в силу чего ни одна
тварь не может вне своего назначения одною волею своею действовать на другую
и вредить ей;  дух же беззакония заключен в свою внутреннюю темницу,  где он
вечно сгорает в огне своей собственной воли и вечно вновь возгорается в ней.
     Но  если низвержение восставшего духа в  мрачную бездну и  приведение в
законный порядок всех тварей соответствовало правде божией,  то  оно  еще не
удовлетворяло  любви  божественной.   Не   довлело  любящему  божеству  быть
связанным с  возлюбленною им натурою мира одною внешнею связью естественного
закона и  порядка;  оно желало иметь с  нею внутренний союз свободной любви,
для коего твари являлись неспособными.  А посему божественное слово,  собрав
все  существенные свойства  тварей  и  совокупив их  в  одну  умопостигаемую
единицу,  как  настоящее зерцало  всеединого бога,  отразилось в  сем  живом
зерцале,  и бог-отец, узрев в нем точный образ и подобие возлюбленного сына,
излил в него дух свой, сиречь волю любви своей, - и создался человек, и почи
бог от дел своих.  Но сей покой божества мог быть нарушен в  самом месте его
успокоения, то есть в человеке. Ибо человек, будучи одинаково причастен духа
божия и  стихийной натуры мира и  находясь свободною душою своею посреди сих
двух начал,  как некая связь их и проводник действия божия в мире, тем самым
имел роковую возможность разъединить их, уклонившись от божественного начала
и  перестав проводить его в натуру.  Действительно,  человек,  как и сатана,
расторг сей  божественный брак,  нарушил сей союз любви.  Но  иной был здесь
образ нарушения,  иные и последствия. Сатана утвердил волю свою в себе самом
и мнил собою заменить божество; человек же обратил свою волю на другое, - на
низшую натуру,  стремясь соединиться с  нею не  чрез одухотворение ее  духом
божиим,  а через уподобление себя ей или свое овеществление.  Согласно сему,
как грех сатаны был восстание и возношение,  так грех человека был падение и
унижение:  сатана обратился против божества;  человек же токмо отвратился от
божества, соответственно чему сатана вверг себя в мрачную бездну неугасимого
огня  и  ненасытимого духовного  глада;  человек  же  подвергся лишь  работе
тления,  впав в  рабство материальной натуре,  и внутренний благодатный свет
божественной жизни обменял на внешний свет вещественного мира. Отторгшись от
всеединого божественного начала, человек утратил и внутреннюю связь существа
своего:  самый предмет желания его, начало натуральное, отделилось от него и
обособилось;  человек распался на  два  внешних существа -  плотского мужа и
жену,  коим присуща лишь похоть внешнего, материального соединения, ведущего
не к истиному единству, а наипаче к разделению и размножению. Итак, духовный
райский брак в образе и подобии божием заменен плотским браком.
     Но и  в сем жалком состоянии падения не вконец порвалась связь человека
с началом божественным, ибо человек не отверг сего начала в глубине существа
своего,  как сделал сие сатана,  а лишь уклонился от него похотью, и, в силу
сего  внешнего  или  центробежного  стремления,  подпавши  внешнему  рабству
натуры,  сохранил однако внутреннюю свободу, а в ней и залог восстановления,
как  некий слабый луч райского света или некое семя божественного Логоса.  И
поколику бог только чрез свободную душу человека мог иметь союз с тварию, то
когда человек из  райской ограды ниспал на  землю труда и  страдания,  то  и
божество  должно  было  последовать туда  за  ним,  дабы  на  месте  падения
восстановить падшего и  стать плотию в  силу небесной любви.  И  слово плоть
бысть и  вселися в  ны.  Райский луч просиял полным светом,  и  заложенное в
естестве  человеческом  семя   спасения  произрастило  новое   древо  жизни.
Распавшись в Адаме, существо наше снова воссоединилось во всех частях своих,
человечество стало церковию и,  как  вновь обретенная невеста,  сочеталась с
небесным женихом своим.  И  если  доселе всякий человек,  как  образ первого
греховного Адама,  искал  плотского,  на  слепой похоти основанного союза  с
своею отделенною натурою,  то есть с женою,  так ныне,  после того как новый
Адам  восстановил духовный  союз  с  новою  Евою,  сиречь  церковью,  каждый
отдельный человек,  сделавшись образом этого  небесного Адама,  должен  и  в
натуральном союзе с  женою иметь основанием чистую духовную любовь,  которая
есть в  союзе Христа с  церковью;  тогда и  в  плотском жительстве не только
сохранится небесный свет,  но и сама плоть одухотворится, как одухотворилось
тело Христово.  Таким образом в  самое телесное общение можем мы  провести и
чрез него осуществить восстановленный во  Христе союз бога с  натурою,  если
только внешнее единение будет для нас не  целью и  не первым побуждением,  а
лишь  крайним выражением и  последним довершением того внутреннего духовного
единства,  про которое сам господь сказал:  "что бог соединил, человек да не
разлучает".
     Так  вы,  ныне  во  Христе сочетавшиеся брат  и  сестра,  когда слышали
заповедь божию Адаму и  Еве:  "плодитеся,  множитеся и населяйте землю",  то
заповедь сия,  в  плотском своем смысле,  не токмо язычниками,  но и скотами
бессловесными исполняемая,  для вас, христиан, дважды рожденных, не плотское
токмо должна содержать разумение.  "Плодитеся" - сиречь приносите плоды духа
святаго во всякой добродетели.  "Множитеся" - сиречь умножайте познание ваше
о предметах божественных.  "И населяйте землю" -  сиречь землю новую,  идеже
правда живет. Аминь".
     Плакала,  слушая эту проповедь,  почти навзрыд Сусанна; у Егора Егорыча
также текли слезы;  оросили они  и  глаза Сверстова,  который нет-нет  да  и
закидывал свою  курчавую голову назад;  кого  же  больше всех  произнесенное
отцом Василием слово вышибло,  так сказать,  из седла, так это gnadige Frau,
которая перед тем очень редко видала отца Василия, потому что в православную
церковь она не ходила,  а  когда он приходил в дом,  то почти не обращала на
него  никакого внимания;  но  тут,  увидав отца  Василия в  золотой ризе,  с
расчесанными седыми волосами,  и  услыхав,  как он красноречиво и  правильно
рассуждает о столь возвышенных предметах,  gnadige Frau пришла в несказанное
удивление,  ибо  никак  не  ожидала,  чтобы между русскими попами могли быть
такие светлые личности.  Ей,  конечно,  и  в  голову не приходило,  что отец
Василий,  содержимый Егором Егорычем на руге при маленькой церкви,  был один
из умнейших и многосведущих масонов.


         * ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ * 


        I

     Прошла осень,  прошла зима,  и наступила снова весна,  а вместе с нею в
описываемой мною губернии совершились важные события:  губернатор был удален
от должности,  -  впрочем,  по прошению;  сенаторская ревизия закончилась, и
сенатор - если не в одном экипаже, то совершенно одновременно - уехал с m-me
Клавской в Петербург,  после чего прошел слух,  что новым губернатором будет
назначен Крапчик, которому будто бы обещал это сенатор, действительно бывший
последнее время весьма благосклонен к Петру Григорьичу;  но вышло совершенно
противное (Егор Егорыч недаром,  видно,  говорил,  что граф Эдлерс -  старая
остзейская  лиса):  губернатором,  немедля  же  по  возвращении  сенатора  в
Петербург,  был  определен не  Петр Григорьич,  а  дальний родственник графа
Эдлерса,  барон Висбах,  действительный статский советник и  тоже  камергер.
Удар для самолюбия Крапчика был страшный,  так что он перестал даже выезжать
в общество:  ему стыдно было показаться кому бы то ни было из посторонних на
глаза;  но  гнев  божий за  все  темные деяния Петра Григорьича этим еще  не
иссяк,  и  в  одно утро он получил письмо от Катрин,  надписанное ее рукою и
запечатанное.  Не  понимая,  что  значит такая  затеянная дочерью переписка,
когда она жила с ним в одном доме,  Петр Григорьич не без испуга и торопливо
раскрыл письмо. Оно в самом деле оказалось роковым для него:

     "Я  от Вас бежала с  Ченцовым,  -  писала Катрин,  -  не трудитесь меня
искать;  я еще третьего дня обвенчалась с Валерьяном, и теперь мы едем в мое
именье, на которое прошу Вас выслать мне все бумаги, потому что я желаю сама
вступить в управление моим состоянием.
                                       Остаюсь дочь Ваша Екатерина Ченцова".

     - Нет врешь,  ты  не  уйдешь от меня!  Лошадей!!  -  закричал было Петр
Григорьич,  но на том и  смолк,  потому что грохнулся со стула длинным телом
своим на пол. Прибежавшие на этот стук лакеи нашли барина мертвым.
     Помимо отталкивающего впечатления всякого трупа,  Петр Григорьич,  в то
же утро положенный лакеями на стол в огромном танцевальном зале и уже одетый
в свой павловский мундир,  лосиные штаны и вычищенные ботфорты,  представлял
что-то  необыкновенно  мрачное  и  устрашающее:  огромные  ступни  его  ног,
начавшие окостеневать,  перпендикулярно торчали;  лицо  Петра  Григорьича не
похудело,  но  только почернело еще более и  исказилось;  из  скривленного и
немного открытого в одной стороне рта сочилась белая пена; подстриженные усы
и короткие волосы на голове ощетинились; закрытые глаза ввалились; обе руки,
сжатые в кулаки, как бы говорили, что последнее земное чувство Крапчика было
гнев!
     В  голове и  в ногах покойника стояли четыре огромные и толстые свечи в
серебряных подсвечниках,  и  светящееся через открытые окна заходящее солнце
слегка играло на них,  равно как и на ботфортах.  Причетник читал, или лучше
сказать, бормотал, глядя в развернутую перед ним на налое толстую книгу, и в
это  же  самое  время  слышались из  соседних комнат шаги  ходивших по  дому
частного пристава,  стряпчего,  понятых,  которые  опечатывали все  ящики  в
столах,  все комоды, шкапы и сундуки. Из знакомых Петра Григорьича ни в день
смерти его,  ни на другой день,  хотя слух о  том облетел в какой-нибудь час
весь  город,  -  никто  не  приехал  поклониться его  телу:  Крапчика многие
уважали, иные боялись, но никто не любил.
     Катрин, уведомленная с нарочным о смерти отца, не приехала на похороны,
а прислала своего молодого управляющего,  Василия Иваныча Тулузова, которого
некогда с  такою недоверчивостью принял к  себе  Петр Григорьич и  которому,
однако,  за  его  распорядительность,  через  весьма недолгое время  поручил
заведовать всеми своими именьями и стал звать его почетным именем:  "Василий
Иваныч",  а  иногда и  "господин Тулузов".  Не  было никакого сомнения,  что
управляющий был весьма распорядителен. Прибыв в губернский город, он первое,
что послал за  приходскими священниками с  просьбою служить должные панихиды
по покойнике,  потом строго разбранил старших из прислуги, почему они прежде
этого не сделали, велев им вместе с тем безвыходно торчать в зале и молиться
за упокой души барина.  Устроив это,  Тулузов разослал именитым лицам города
пригласительные  билеты  о  том,   чтобы  они  посетили  панихиды  по  Петре
Григорьиче,  а равно и долженствующее через день последовать погребение его.
Независимо от  того,  Тулузов  явился  к  секретарю дворянского депутатского
собрания  и  просил  его  вместе  с  подвластными ему  чиновниками  быть  на
погребении его превосходительства,  как бывшего их благодетеля и начальника,
присоединив к сему еще и другую просьбу:  принять трапезу, которая последует
за  погребением.   Секретарь,  хоть  и  не  считал  Петра  Григорьича  своим
благодетелем, но, любя поесть и выпить, объявил, что он будет, а также и все
его чиновники,  хорошо ведая,  что те  тоже не прочь ублажить свой мамон при
каком бы  то ни было случае.  От секретаря управляющий проехал к  начальнику
губернии барону Висбаху, которому в весьма почтительных выражениях объяснил,
что  он  -  управляющий  бывшего  губернского предводителя Петра  Григорьича
Крапчика и приехал просить начальника губернии почтить своим посещением прах
его господина.  Начальник губернии на это сказал,  что он непременно будет и
что это обязанность его даже.
     Вследствие таковых мер, принятых управляющим, похороны Петра Григорьича
совершились с полной торжественностью;  впереди шел камердинер его с образом
в  руках;  за ним следовали архиерейские певчие и духовенство,  замыкаемое в
сообществе архимандритов самим преосвященным Евгением;  за духовенством были
несомы секретарем дворянского собрания,  в  мундире,  а также двумя -  тремя
чиновниками,  на бархатных подушках,  ордена Петра Григорьича,  а  там,  как
водится,    тянулась   погребальная   колесница   с   гробом,   за   которым
непосредственно шел в  золотом и блистающем камергерском мундире губернатор,
а  также и другие сильные мира сего,  облеченные в мундиры;  ехали в каретах
три -  четыре немолодые дамы -  дальние родственницы Петра Григорьича,  - и,
наконец,  провожали барина  все  его  дворовые люди,  за  которыми бежала  и
любимая моська Петра  Григорьича,  пребезобразная и  презлая.  Хотя  в  этом
кортеже  и  старались  все  иметь  печальные  лица  (секретарь  депутатского
собрания успел даже выжать из глаз две -  три слезинки), но истинного горя и
сожаления ни в ком не было заметно, за исключением, впрочем, дворовой прачки
Петра  Григорьича  -   женщины  уже  лет  сорока  и  некрасивой  собою:  она
ревмя-ревела в силу того,  что последнее время барин приблизил ее к себе,  и
она ужасно этим дорожила и гордилась!
     На   данном  после   похорон  обеде   присутствовали  только  чиновники
депутатского собрания,  имея во главе своей секретаря, певчие архиерейские и
приходский священник с причтом;  самый обед прошел весьма прилично; конечно,
один   из   столоначальников  депутатского  собрания,   подвыпив,   негромко
воскликнул своему собеседнику:  "Он  меня гнал,  так  и  черт его дери,  что
умер!"  Хотел  было  также  и  бас  из  певчих  провозгласить вечную  память
покойнику,  но управляющий,  ходивший около стола,  успевал как-то вовремя и
сразу прекращать все это,  и вообще винного снадобья не много красовалось на
столе,  и  то это были одни только виноградные вина,  а  водка еще с  самого
начала обеда была куда-то убрана.
     Предав  с  столь  великим почетом тело  своего  патрона земле,  молодой
управляющий  снова  явился  к  начальнику  губернии  и  доложил  тому,   что
единственная  дочь  Петра  Григорьича,  Катерина  Петровна  Ченцова,  будучи
удручена горем и  поэтому не могшая сама приехать на похороны,  поручила ему
почтительнейше просить его превосходительство,  чтобы все деньги и бумаги ее
покойного родителя он приказал распечатать и дозволил бы полиции,  совместно
с ним, управляющим, отправить их по почте к госпоже его.
     - Это,  полагаю,  что возможно?  - сказал губернатор стоявшему у него в
это время полицмейстеру.
     - Прежде никогда так не делалось! - возразил было тот.
     - Что ж  из того,  что не делалось!  -  возразил ему,  в  свою очередь,
губернатор и обратился потом к управляющему.  - Завтрашний день я сам приеду
в  дом Петра Григорьича,  распечатаю деньги и  бумаги и  лично вместе с вами
отправлю их Катерине Петровне!
     Управляющий поблагодарил его низким поклоном.
     Губернатор исполнил свое  обещание и,  при  бытности того  же  частного
пристава, стряпчего и прежних понятых, распечатал ящики в письменном столе и
конторке, где хранились деньги и бумаги Петра Григорьича, и при этом нашлось
три тысячи золотом,  тысяча рублей серебряными деньгами,  рублей на  пятьсот
бумажек,  да,  сверх того,  в  особом пакете из сахарной бумаги триста тысяч
именными  билетами  опекунского совета  и  затем  целый  портфель с  разными
документами.  Губернатор все  это,  как и  говорил,  поехал сам отправить на
почту,  взяв с собою в карету управляющего, причем невольно обратил внимание
на то, что сей последний, усевшись рядом с ним в экипаже, держал себя хоть и
вежливо в высшей степени, но нисколько не конфузливо.
     - Вы - извините мой вопрос - крепостной Петра Григорьича? - спросил он.
     - Нет-с, я нанятой!
     - Звание ваше?
     - Из разночинцев! - ответил неопределенно управляющий.
     Губернатор, впрочем, этим удовлетворился.
     В  почтовой  конторе  при  появлении  начальника  губернии,   произошел
маленький  переполох:  чиновники,  удивленные  и  отчасти  испуганные  таким
нечаянным  посещением его,  принялись проворно  запаковывать и  запечатывать
деньги и документы Петра Григорьича и писать со слов управляющего адресы,  а
губернатор тем временем,  развернув книгу денежных выдач, стал просматривать
ее.
     - Что это такое?  -  спросил он стоявшего перед ним навытяжке помощника
почтмейстера.  -  Тут  я  вижу,  что  за  какого-то  крестьянина  расписался
почтальон Зубарев.
     - Крестьянин  неграмотный-с!   -   отвечал  было  бойко  ему   помощник
почтмейстера.
     - Это я вижу,  - произнес уже строго губернатор, - но почтальоны, равно
как и  другие чиновники конторы,  не  имеют права ни  за кого расписываться.
Прошу вас, чтобы вперед этого не было!
     - Слушаю-с! - сказал, потупляя глаза, помощник почтмейстера.
     Потом,  когда надобно было выдать расписку в принятых почтою предметах,
то ее унесли подписывать куда-то в другие комнаты.
     - Куда  ж  расписку  унесли?   -  спросил  опять  губернатор  помощника
почтмейстера.
     - К подписанию господина губернского почтмейстера! - отвечал тот.
     - А  отчего его  здесь  нет?!  -  воскликнул губернатор с  удивлением и
негодованием.
     - Они больны-с! - пояснил помощник.
     - Тогда в исполнение всех его обязанностей вы должны были вступить!
     - Они больны очень продолжительною болезнью - водяной, и около года уже
не выходят из своей комнаты,  -  проговорил,  еще более потупляясь, помощник
почтмейстера.
     - Понимаю,  -  отозвался на это губернатор,  - но этого нельзя; от меня
завтра же  будет предложение,  чтобы больной господин почтмейстер сдал  свою
должность вам,  а расписку,  мне выдаваемую, извольте разорвать и выдать мне
другую за вашим подписом!
     Этого,  впрочем,  оказалось  ненужным  делать,  потому  что  почтальон,
носивший  расписку к  губернскому почтмейстеру,  принес  ее  неподписанною и
наивно доложил:
     - Борис Михайлыч почивают!
     Губернатор на это злобно усмехнулся.
     - Вот  плоды существующих у  вас  порядков!  -  сказал он,  обращаясь к
совершенно  растерявшемуся помощнику  почтмейстера  и  спешившему  подписать
расписку, которую он и преподнес губернатору, а тот передал ее управляющему.
     По  отбытии  начальника губернии  и  молодого управляющего из  конторы,
помощник почтмейстера принялся ругать почтальона, носившего расписку:
     - Дурак и дурак! Я вот скажу Борису Михайлычу, что ты бухнул!
     Почтальон и сам уж понимал, что он бухнул.
     Слушавший это  бухгалтер конторы  -  большой,  должно  быть,  философ -
почесал у себя в затылке и проговорил, усмехнувшись:
     - Мы плакались и  жаловались на чурбана,  а Юпитер вместо него,  видно,
прислал нам журавля!
     Пока  все  это  происходило,  Екатерина Петровна поселилась с  мужем  в
принадлежащей ей усадьбе Синькове и  жила там в  маленьком флигеле,  который
прежде занимал управляющий;  произошло это  оттого,  что большой синьковский
дом  был  хоть и  каменный,  но  внутри его  до  такой степени все  сгнило и
отсырело,  что  в  него  войти  было  гадко:  Петр  Григорьич  умышленно  не
поддерживал и даже разорял именье дочери.  Впрочем,  Катрин была рада такому
помещению,  так  как ее  Валерьян,  по  необходимости,  должен был все время
оставаться возле нее. Смерть отца, по-видимому, весьма мало поразила Катрин,
хотя она  и  понимала,  что своим побегом,  а  еще более того смыслом письма
своего,  поспособствовала Петру Григорьичу низойти в могилу;  на Ченцова же,
напротив, это событие вначале, по крайней мере, сильно подействовало.
     - Боже мой! - воскликнул он в ужасе. - Еще и еще смерть!
     Катрин неприятно было это слышать.
     - Я  не  понимаю  тебя!  Неужели  ты  этими  словами оплакиваешь смерть
Людмилы или жены твоей!  -  проговорила она с  легким укором и  вместе с тем
смотря жгучим и ревнивым взором на Ченцова.
     - О, я оплакиваю также и смерть отца твоего! - отвечал Ченцов.
     - В этом случае ты успокойся!..  - возразила ему Катрин. - Если тут кто
погрешил, то это я; но, как ты видишь, я не плачу и знаю, почему не плачу!
     Ченцов не продолжал далее об этом разговора и  вытянулся на стуле,  что
он  всегда делал,  когда был  чем-нибудь взбудоражен.  С  тех  пор,  как  мы
расстались с ним,  он сильно постарел,  оплешивел; по лицу его проходило еще
большее  число  борозд,  а  некоторая  одутловатость ясно  говорила  об  его
усердном служении Бахусу.  Не  видаясь более с  дядей и  не осмеливаясь даже
писать ему,  он последнюю зиму, дожив, как говорится, до моту, что ни хлеба,
ни  табаку,  сделал,  полупьяный,  предложение Катрин,  такой же  полупьяный
обвенчался с  нею и  совершенно уже пьяный выкрал ее  из родительского дома.
Катрин все это,  без сомнения,  видела и, тем не менее, с восторгом бежала с
ним;  умная,  эгоистичная и  сухосердая по природе своей,  она была в  то же
время неудержимо-пылкого и страстного женского темперамента:  еще с юных лет
целовать и обнимать мужчину,  проводить с ним, как некогда сказал ей Ченцов,
неправедные ночи было постоянной ее мечтой.  Двадцативосьмилетнее девичество
сделало еще стремительнее в ней эту наклонность,  и поэтому брак с Ченцовым,
столь давно и с такой страстью ею любимым,  был блаженством, при котором для
нее все другое перестало существовать.
     "Пусть все погибнет, - мечтала она, - но только бы утопать в блаженстве
с этим человеком!.."
     Ченцов на  первых порах не  обманул ее  ожиданий:  он был именно таков,
каким она его чаяла.
     В  один из вечеров Катрин велела накрывать ужин.  Она давно знала,  что
Ченцов  любит  хорошо поесть,  а  потому,  приехав в  деревню,  разыскала их
старого повара,  которого Петр Григорьич не держал в  городе за то,  что тот
имел привычку покупать хорошие,  а  потому недешевые запасы,  и поручила ему
стряпать,  убедительно прося его постараться и  о  цене припасов не  думать.
Старик,  найдя  возможность  прилагать  свое  дарование,  начал  стряпать  с
замечательным искусством.  Вместе с  этим Катрин запаслась и вином для мужа,
по преимуществу шампанским. Водки она упросила его, как только обвенчалась с
ним,  не  пить,  и  Ченцов обещал ей это,  но зато налег на шампанское.  Для
настоящего  ужина   повар   им   приготовил  фаршированного  поросенка   под
галантиром,  соус из сморчков и чирков с свежим салатом. Ченцов ел все это и
пил шампанское с великим удовольствием, выпила и Катрин стакана два; глаза у
нее после этого еще более разгорелись, и она, обняв мужа, хотела было начать
его целовать,  но в  их маленьком флигеле послышались чьи-то негромкие шаги.
Супруги поспешили поотодвинуться друг от друга.  Оказалось,  что это приехал
из губернского города управляющий,  который, впрочем, предварительно спросил
через дверь, может ли он войти.
     - Пожалуйста! - крикнул ему Ченцов.
     Управляющий вошел. Он после дороги успел уже умыться и приодеться.
     - Кончили все? - спросила его Катрин как бы и печальным голосом.
     - Кончил! - отвечал управляющий и подал ей три объявления с почты: одно
на  посылаемое ей  золото и  серебро,  другое на билеты опекунского совета в
триста сорок тысяч и, наконец, на именной билет самого Тулузова в пять тысяч
рублей серебром. Катрин хоть и быстро, но зорко прочитала эти объявления и с
заметным удовольствием передала их  мужу;  тот  также  пробежал глазами  эти
объявления и произнес: "Ого!"
     - Благодарю вас!  -  сказала затем  Катрин,  мотнув  приветливо головой
управляющему.  -  Но  вы,  надеюсь,  объяснили нашим знакомым,  что я  убита
совершенно горем?
     - Объяснил-с,  и  губернатору новому и многим другим лицам;  все весьма
соболезнуют об вас, - проговорил управляющий.
     - Чем собственно умер Петр Григорьич? - спросил Ченцов.
     - Мудрено ли  умереть такому старому человеку,  как  Петр Григорьич!  -
отвечал управляющий без пояснения каких-либо подробностей.
     - А похоронен отец был прилично? - сказала Катрин.
     - Как он был похоронен, это и описать трудно! - принялся ей докладывать
управляющий.  - На похороны стекся весь город: губернатор, архиерей, певчие,
чиновники, и все они оплакивали умершего.
     - Приятно это  слышать,  -  произнесла Катрин несколько сентиментальным
голосом.
     Затем управляющий еще подал Ченцову бумагу.
     - Это, еще что? - спросил тот.
     - Счет, что стоили похороны, - объяснил управляющий.
     - О, разве подобные расходы считаются! - отозвался Ченцов, отодвигая от
себя бумагу.
     - На всякий случай все-таки взять надо, - заметила Катрин.
     Управляющий поспешил подать ей  счет,  который она  и  положила себе  в
карман.
     - Вы так все это превосходно устроили,  -  говорил между тем Ченцов,  -
что позвольте вам предложить стакан шампанского.
     - Благодарю вас, я не пью никакого вина! - отказался управляющий.
     - Даже шампанского? - воскликнул Ченцов с удивлением.
     - Никакого! - повторил управляющий.
     - Но чем же,  однако,  мы вас вознаградим? - продолжал Ченцов, бывший в
добром настроении духа частию от выпитого шампанского,  а  также и от мысли,
что на похоронах Петра Григорьича все прошло более чем прилично: "Надобно же
было,  по  его  мнению,  хоть  чем-нибудь  почтить старика,  смерть которого
все-таки лежала до некоторой степени на совести его и Катрин".
     - А какое жалованье получали вы у Петра Григорьича?  - отнесся он снова
к управляющему.
     - Петр  Григорьич  платили  мне  по  мере  моих  заслуг!   -   объяснил
управляющий.
     - Сколько именно? - добивался Ченцов.
     - Не  желаю этого говорить,  потому что  Петр Григорьич награждали меня
более, чем я заслуживал, а вы сами будете видеть, чего я стою!
     - Увидим,  конечно,  и не обидим!  -  сказала Катрин, желавшая поскорее
кончить разговор с управляющим и остаться с мужем вдвоем.
     - Это,  конечно,  что не обидим, - подхватил Ченцов, - но я желал бы за
то,  что вы вот так умно распорядились с  похоронами и  с  наследством Петра
Григорьича, отдельно от жалованья поблагодарить вас.
     - Это я  сделал,  -  сказал управляющий,  прижимая руку к сердцу,  -  в
благодарность памяти Петра Григорьича и  из усердия к  будущей моей госпоже,
Катерине Петровне. За что же мне деньги брать за это? Но я просил бы оказать
мне  другого рода  благодеяние;  по  званию моему  я  разночинец и  желал бы
зачислиться в  какое-нибудь присутственное место для  получения чина,  что я
могу  сделать таким образом:  в  настоящее время я  уже  выдержал экзамен на
учителя уездного училища и  потому имею  право поступить на  государственную
службу,  и  мне в  нашем городе обещали зачислить меня в  земский суд,  если
только будет письмо об том от Петра Григорьича.
     - Но он умер так некстати! - возразил Ченцов.
     - Это все равно,  -  продолжал управляющий, - память о Петре Григорьиче
так еще свежа, что и по письму Катерины Петровны также исполнят.
     - Напиши,  Катрин, если Василий Иваныч желает этого! - обратился Ченцов
к жене.
     - С  удовольствием,   но  к  кому  же  я  напишу?  -  отнеслась  она  к
управляющему.
     - К  господину исправнику,  и  потом вот  еще что осмелюсь доложить:  в
деньгах Петра Григорьича находится мой именной билет, который Петр Григорьич
держал у  себя на случай какого-нибудь проступка с  моей стороны и о котором
есть здесь особое объявление...
     - Мы возвратим вам этот билет! Зачем он нам? - воскликнул Ченцов.
     - Нет-с,  вы тоже извольте его держать при себе, это будет покойнее для
вас  и  для  меня;  я  вот только просил бы  Катерину Петровну записку Петра
Григорьича, которую он мне выдал, изменить на свою!
     С   этими  словами  управляющий  подал  известную  нам   записку  Петра
Григорьича.
     Катрин прочитала ее.
     - Вы желаете,  чтобы я сейчас же вам дала от себя записку?  -  спросила
она.
     - Да,   если  вам  будет  не  затруднительно,   -   проговорил  вежливо
управляющий.
     Катрин  изорвала записку  отца  и  написала таковую  от  себя,  получив
которую управляющий ушел.
     Оставшись с глазу на глаз с мужем, Катрин немедля же принялась обнимать
и целовать его, шепча при этом страстным голосом:
     - Все эти деньги отца моего я тебе, тебе, мое сокровище, подарю!..
     - Куда мне деньги?!.  Я  еще в карты их проиграю!  -  говорил,  смеясь,
Ченцов. - Вели лучше дать еще бутылку шампанского!
     - Будет! - произнесла было упрашивающим голосом Катрин.
     - Нет, ничего!
     Катрин повиновалась и велела подать бутылку.
     Ченцов выпил залпом из нее два стакана.
     - А теперь спой что-нибудь из моих любимых романсов! - сказал он.
     - Сумасшедший! - проговорила Катрин, но и тому повиновалась.
     Сев  за  перенесенное  из  большого  дома  фортепьяно,  она  сильным  и
страстным контральто запела знакомый нам романс:

                Не называй ее небесной
                И у земли не отнимай!
                С ней рай иной, но рай чудесный,
                С ней гаснет вера в лучший край!

     - Нет,  постой,  и я пропою!  -  перебил ее Ченцов,  имевший, видимо, в
голове  несколько  более  сентиментальное  представление,  чем  то,  которое
слышалось в петом романсе,  и, сев за рояль, запел хоть и осиплым, но умелым
баритоном:

                Соловей, мой соловей,
                Голосистый соловей,
                Кто-то, бедная, как я.
                Ночь прослушает тебя?

     Катрин, впрочем, помешала ему докончить этот романс, потому что, стоя у
него  за  стулом,  она  вдруг обхватила его  голову своими сильными руками и
заглушила его пение, прильнув губами к его губам.
     - Ну, будет! - сказала она.
     - Будет!  -  отвечал ей Ченцов и,  шедши в спальню, проговорил: - Какое
дарование у этого Лябьева, черт его знает!.. По-моему, он музыкант великий!
     Управляющий тем временем в своем совсем маленьком флигельке,  в который
он перебрался,  когда Ченцовы заняли его флигель, все еще копошился. Войдя к
себе,  он прежде всего запер изнутри дверь, потом затворил внутренние ставни
и заложил их крючками,  а затем засветил свечку.  В комнате его был довольно
большой письменный стол и  несколько соломенных плетеных стульев,  кровать с
весьма чистыми одеялом и  подушками и  очень крепкий,  должно быть,  сундук,
окованный железом.  Управляющий подошел к  этому сундуку и отпер его;  замок
при этом прозвенел,  чем явно намекал на  свое дорогое и,  может быть,  даже
английское происхождение.  Когда он поднял крышку у  сундука,  то оказалось,
что  тот весь был наполнен платьем,  которое Тулузов стал выкладывать,  и  в
показавшееся потом дно сундука засунул какой-то  особый крючок и  им  поднял
это дно,  причем обнаружилось, что сундук был двухъярусный и в нижнем этаже,
очень  небольшом,  лежали  билеты  разных  приказов общественного призрения,
примерно тысяч  на  пятьдесят.  Положив  к  этим  билетам расписку Екатерины
Петровны,  управляющий опустил верхнее дно на прежнее место,  а затем, снова
уложив в  сундук свое платье,  запер его с  прежним как бы  тоскующим звоном
замка, который словно давал знать, что под ним таится что-то очень нехорошее
и недоброе!


        II

     Запущенное Петром Григорьичем Синьково с  каждым днем  возобновлялось и
застраивалось.  Прежде всего  большой дом  был  исправлен внутри:  мраморные
стены в зале,  лопнувшие в некоторых местах, были сделаны совершенно заново;
гостиная  оклеилась  начавшими  тогда   входить  в   употребление  насыпными
суконными обоями зеленого цвета;  боскетная была вновь расписана;  но богаче
всего,  по желанию Катрин,  украсилась их общая с супругом спальня:  она вся
была обита в  складку розовым штофом;  мебель в ней имела таковую же обивку.
Прежняя обыкновенная печь в спальне заменилась затейливым камином, и в конце
концов  брачная  кровать молодых представляла нечто  невероятное:  она  была
широчайшая,  из цельного красного дерева,  и в обеих спинках ее были вделаны
огромные зеркала,  так что всякий,  ложившийся на эту кровать,  видел себя с
головы до  ног.  За  этой кроватью,  да  и  вообще за многими вещами и  даже
мастерами управляющий нарочно ездил в Москву.  Мебель,  бронза и посуда были
перевезены в  Синьково из городского дома Петра Григорьича.  Флигеля и  избы
для дворни тоже были поправлены с  подошвы.  Об  этом собственно позаботился
Ченцов, говоривший, что нельзя людей держать в хлевах и развалинах, и вообще
он  приказал  управляющему значительно улучшить  содержание  дворовых  людей
сравнительно с тем, какое они имели у Петра Григорьича, который держал их на
такой антониевской пище,  что  некоторые из  дворни его  в  праздники ходили
христарадничать.  Пожелал также  Ченцов,  чтобы в  Синьково был  переведен и
большой конский завод,  находившийся у  Петра Григорьича в усадьбе,  некогда
подаренной  ему  императором  Павлом  и  которую  Крапчик  благоустраивал до
последней степени.  Завод оказался весьма хорошим и многочисленным,  так что
для него пришлось выстроить новый,  обширный и  красивый,  по своему фасаду,
конский  двор.  Кроме  конского завода,  Катрин  велела  также  перевести из
отцовской  усадьбы  и   псовую  охоту,   которая  у  Петра  Григорьича  была
немаленькая и  с  достаточным числом приученных охотников.  Словом,  Ченцовы
устроили свою  деревенскую жизнь  совершенно на  широкую  ногу  русских бар.
Одно,  что они не знакомились ни с кем из соседей, да, признаться сказать, и
не  с  кем  было,  потому что  близко от  них никого не  жило из  помещиков;
знакомиться же с  чиновниками уездного города Катрин не хотела,  так как они
ее нисколько не интересовали,  а  сверх того очень возможно,  что в их кругу
могла  найтись  какая-нибудь  хорошенькая  дама,  за  которой  ее  Валерьян,
пожалуй, приволокнется. Такое опасение Катрин, кажется, было по меньшей мере
преждевременно,  ибо  Ченцов пока еще совершенно был поглощен пылкою любовью
своей супруги и потом искренно развлекался забавами Немврода:  он охотился с
псовой охотой,  в  которой иногда участвовала очень  бойко и  смело ездившая
верхом Катрин,  одетая в  амазонку,  в  круглую мужскую шляпу и с нагайкой в
руке; катались также молодые супруги в кабриолете на рысистом бегуне, причем
Катрин всегда желала сама править,  и  Ченцов,  передав ей  вожжи,  наблюдал
только,  чтобы лошадь не  зарвалась очень;  но  Катрин управляла ею сильно и
умело.  С наступлением глубокой осени,  конечно, все эти удовольствия должны
были  прекратиться;  единственным развлечением для  моих  супругов  остались
пение  и  музыка  по  вечерам,  которые  обыкновенно оканчивались небольшими
оргиями  за  ужином.  Задумал  было  Валерьян  приняться  за  чтение,  но  в
библиотеке Петра Григорьича,  тоже  перевезенной из  его  городского дома  и
весьма немноготомной,  оказались только книги  масонского содержания,  и,  к
счастью,  в  одном  маленьком шкафике  очутился  неизвестно откуда  попавший
Боккачио{280} на  французском языке,  за  которого Ченцов,  как за сокровище
какое,  схватился и стал вместе с супругою целые вечера не то что читать,  а
упиваться и питаться сим нескромным писателем.  Катрин тоже восхищалась этим
чтением  до  такой  степени,   что,  слушая  описание  некоторых  сцен,  она
чувствовала даже легкую дрожь во  всем теле.  Боккачио наконец был  прочтен.
Ченцов,  не зная,  чем заменить его, спросил однажды управляющего, не играет
ли он в карты.
     - Нет! - ответил тот.
     - И ни во что не играете?
     - В шашки играю! - проговорил управляющий, улыбаясь.
     - Ну, давайте хоть в шашки! - воскликнул Ченцов, обрадовавшись и тому.
     Тулузов сел с  ним играть и  с первой же партии разбил весьма,  кажется
бы,  недурно игравшего Ченцова в  пух и прах.  Самолюбие того было несколько
затронуто.
     Он предложил управляющему другую партию,  третью,  четвертую,  и все их
проиграл.
     - Где вы так отлично выучились играть в шашки? - полюбопытствовал он.
     - У  меня монах один знакомый был,  и  я  к  нему мальчиком еще ходил и
часто с ним играл! - объяснил управляющий.
     Начав после того почти каждый вечер играть с Тулузовым в шашки,  Ченцов
все более и  более убеждался,  что тот,  кроме своего ума и  честности,  был
довольно приятный собеседник, и в силу того Валерьян Николаич однажды сказал
жене:
     - Катрин, я непременно желаю, чтобы Василий Иваныч обедал с нами; он не
лакей наш и  обедает там где-то,  я и не знаю...  тем больше,  что теперь он
чиновник даже и - что важней всего - нужнейший нам человек!
     На  это  желание мужа Катрин немножко поморщилась:  прежде всего ей  не
понравилось,  что на  их  обеденных беседах будет присутствовать посторонний
человек, а Катрин все часы дня и ночи желала бы оставаться с глазу на глаз с
мужем;  сверх того,  не имея ничего против управляющего и находя его умным и
даже,  по наружности своей,  красивым, она вместе с тем чувствовала какую-то
непонятную неловкость от его лукаво-рысьего взгляда.  Не сказав, впрочем, об
этом мужу,  Катрин проговорила с покорностью:  "Как тебе угодно!", и Василий
Иваныч с того же дня стал обедать за одним столом с своими господами. Держал
он  себя  при  этом  весьма  сдержанно,  и  если  что  начинал говорить,  то
непременно или нужное для его господ, или деловое вообще.
     Но,  как  бы  ни  было,  все  эти  развлечения Ченцову скоро надоели до
тошноты,  и он принялся умолять жену поехать на зиму в Москву и провести там
месяца два. Катрин с полным удовольствием готова была исполнить эту просьбу,
но ее только пугало и останавливало чувство ревности.
     - А   если  ты  в  Москве  начнешь  ухаживать  за  какой-нибудь  другой
женщиной?.. - сказала она откровенно мужу.
     - О, господи! - воскликнул Ченцов. - Разве, будучи тебе мужем, достанет
еще силы на это?
     - Как кажется!..  -  отозвалась Катрин, потупляясь несколько. - Изволь,
мы поедем; но вот мое условие: веселись ты в Москве, как тебе угодно, только
и я с тобою буду участвовать во всех твоих развлечениях.
     - Сделай милость! - отвечал, не подумав, Ченцов.
     В  конце декабря молодые супруги отправились в  Москву в  сопровождении
повара,  лакеев,  горничных,  лошадей  выездных  и  экипажей.  Посланный еще
заранее туда управляющий нанял для них целый барский дом с мебелью. Ченцовы,
впрочем, не возобновили никаких своих прежних знакомств и стали развлекаться
общественными удовольствиями:  они  разъезжали по  Москве  в  своих  дорогих
экипажах и  на  доморощенных рысаках;  гуляли среди  самого высшего света по
Тверскому бульвару;  ездили  на  Кузнецкий мост,  где  накупали всевозможных
модных безделушек,  и,  между прочим,  Ченцов приобрел у Готье все сочинения
Поль-де-Кока  для  развлечения себя  и  своей  супруги.  Катрин сделала себе
туалет первой щеголихи;  Ченцов тоже оделся утонченным петиметром, но вместе
с тем ему хотелось и другого:  ему хотелось,  например, заехать в Английский
клуб,  пообедать там, а главное, поиграть в карты в серьезненькую, но Катрин
ему напомнила его обещание не  бывать нигде без нее,  и  Ченцов повиновался.
Вечера  молодые  супруги  проводили  по  большей  части  в   театрах  и   по
преимуществу в  балетах,  откуда,  возвращаясь прямо домой,  они садились за
прекрасно  приготовленный  им  старым  поваром  ужин,  за  которым,  мучимые
возбужденною в театре жаждою,  выпивали значительное количество шампанского.
Бывали также Ченцовы несколько раз в маскарадах Дворянского собрания, причем
Катрин  ходила  неразлучно с  мужем  под  руку,  так  что  Валерьян Николаич
окончательно увидал, что он продал себя и теперь находится хоть и в золотой,
но плотно замкнутой клетке;  а потому, едва только наступил великий пост, он
возопиял к  жене,  чтобы  ехать  опять в  деревню,  где  все-таки  ему  было
попривольнее и  посвободнее,  а  сверх того и соблазнов меньше было.  Катрин
тоже  рада  была  уехать  из  Москвы:  ее  очень  утомляло это  беспрерывное
смотрение за  мужем.  По  всем  сим  обстоятельствам,  супруги,  с  прилетом
жаворонков,   были  уже  в   Синькове,   с  приездом  куда  Ченцов  принялся
просто-напросто дурить:  он сам объезжал совершенно неприезженных лошадей, -
те  его  разбивали и  раз  даже чуть не  сломали ему  шеи.  Катрин плакала и
умоляла его не делать этого,  но Ченцов не слушал ее и точно бы искал смерти
в  этой забаве.  Напиваться он  начал не  только на  ночь,  но и  за обедом.
Видимо, что его внутри что-то такое грызло и не давало ему минуты покоя.
     За  одним  из  ужинов  между  супругами произошел довольно колкий спор,
несколько характеризующий разность их мировоззрений. Они заговорили о весьма
скандалезной сцене в романе Поль-де-Кока.
     - Что за страсть у Поль-де-Кока описывать все это с такси насмешкой?  -
заметила Катрин.
     - Да чего же это иного,  кроме насмешки, и стоит! - возразил с гримасой
Ченцов.
     - Как  чего  иного,  когда  это  высшая  поэзия!  -  произнесла Катрин,
удивленная словами мужа.
     - Хороша поэзия!.. - отозвался презрительно Ченцов.
     - Но  ты же называл это самым привлекательным наслаждением в  жизни!  -
хотела было Катрин поймать мужа на его собственных словах.
     - Пьяному многое покажется привлекательным!  - сказал он, будучи сам на
этот раз почти не пьян.
     - Я  не знала,  что вам только пьяному так это казалось и кажется!..  -
проговорила с  ударением и  с  заметным  неудовольствием Катрин,  совершенно
искренно:  читавшая любовь, со всеми ее подробностями, за высочайшую поэзию,
и затем она с гневным уже взором присовокупила:  -  Значит,  про тебя правду
говорили, что ты совершенно испорченный человек!
     - Может быть,  я и испорченный человек,  но не стану называть небом то,
что и животным не кажется, я думаю, небом, а чистой землицей и грязцой!..
     Катрин очень хорошо,  разумеется, понимала, что муж этими словами язвил
ее, и язвил умышленно.
     - Мне это представлялось небом только с  вами,  а  вы,  я  не знаю,  со
сколькими пользовались этим небом!
     - Мне никогда не казалось это небом,  а  потому я  в этом случае всегда
был ищущий!
     - И  нашедший,  вероятно,  это  небо  с  Людмилой,  которая была  такая
неземная! - проговорила с насмешкой Катрин.
     Об идеальности Людмилы Ченцов, и особенно последнее время, неоднократно
говорил Катрин,  которую,  конечно,  оскорбляли такие отзывы мужа о  прежнем
предмете его страсти, и она только силою характера своего скрывала это.
     - Да,  действительно,  -  отвечал на этот раз уже прямо Ченцов, выпивая
стакан вина,  -  Людмила была единственная женщина, в любви которой для меня
существовал настоящий рай!
     Услышав такой ответ, Катрин не стала больше говорить и, порывисто встав
с своего места, ушла в спальню.
     Допив все оставленное на столе вино, поднялся также и Ченцов и ушел, но
только не в спальню к жене, а в свой кабинет, где и лег спать на диван.
     Это была первая ночь, которую супруги со дня их брака провели врозь.
     Поутру Катрин думала нежностью поправить дело  и  до  чаю  еще  вышла в
кабинет к мужу. Ченцов, одетый в охотничий костюм, сидел, насупившись, перед
туалетным столом.
     - Ты прости меня! - сказала Катрин, обнимая и целуя его.
     - В  чем мне тебя прощать?  -  возразил ей  Ченцов.  -  Ты ни в  чем не
виновата, и если тут кого прощать и извинять следует, так это твою натуру!
     - Но и твою натуру тоже надобно немножко прощать!  -  продолжала,  едва
владея собой, Катрин в том же кротком тоне.
     - Ну,  что тут толковать об этом?..  Друг друга стоим!..  Я  прежде еще
знал это! - проговорил Ченцов, вставая и надевая на себя через плечо ружье и
прочие охотничьи принадлежности.
     - Разве ты уходишь,  и  уходишь в  такую минуту?!  -  спросила с ужасом
Катрин.
     Ченцов ничего ей не ответил и ушел.  Целый день он бродил по полям и по
лесу и,  возвратясь довольно поздно домой, почти прокрался в кабинет, позвал
потихоньку к себе своего камердинера и велел ему подать себе...  не есть,  -
нет,  а одного только вина...  и не шампанского, а водки. Лакей исполнил это
приказание и принес огромный графин с ерофеичем, который держался в доме для
угощения церковного причта.  Ченцов отослал камердинера спать  и,  по  уходе
того,  взял графин и  через горлышко вытянул его почти до дна.  Глаза у него
сразу осовели.  Он  хотел было лечь на диван,  но в  то время вошла Катрин в
одном белье и чулках; волосы ее были растрепаны и глаза воспалены от слез.
     - Пойдем ко мне!..  Ты не должен и не смеешь тут спать!  -  сказала она
мужу.
     Тот насмешливо посмотрел на нее.
     - В  таком виде могу,  -  проговорил он  совсем пьяным голосом,  Катрин
взяла его за руку и увела с собой.
     Не  для  услады своей и  читателя рассказывает все  это  автор,  но  по
правдивости бытописателя,  ибо  картина  человеческой жизни  представляет не
одни  благоухающие сердечной чистотой светлые образы,  а  большею частию она
кишит фигурами непривлекательными и  отталкивающими,  и  в  то  же время кто
станет  отрицать,  что  на  каждом  авторе  лежит  неотклонимая  обязанность
напрягать все усилия, чтобы открыть и в неприглядной группе людей некоторые,
по выражению Егора Егорыча,  изящные душевные качества,  каковые,  например,
действительно и таились в его племяннике?  Ченцов,  прежде всего,  по натуре
своей был великодушен:  на дуэли,  которую он имел с человеком, соблазнившим
его первую жену,  он мог, после промаха того, убить его наверняк, потому что
имел право стрелять в  своего врага на  десяти шагах;  но  Ченцов не  сделал
того,  а спросил противника, даст ли он клятву всю жизнь не покидать отнятой
им  у  него женщины.  Противник,  струсив,  поклялся ему  в  том,  и  Ченцов
выстрелил на  воздух.  С  дворовыми и  крестьянами он  был  добр и  мягок до
глупости,  хоть в  то  же время не щадил целомудрия разных молодых девушек и
женщин,  да те,  впрочем,  и сами были рады тому: очень он им нравился своей
молодцеватостью и своим залихватским удальством.  Ченцов,  говоря дяде,  что
он, как Дон-Жуан, вероятно, невдолге бухнется в пропасть, - сказал не фразу:
в  нем,  в  самом деле,  было несколько общих черт с испанским героем.  "Ну,
Ченцов еще так себе!  Может быть, это и правда! - предчувствую я, что скажут
мне мысленно мои читательницы.  -  Но ваша Катрин,  согласитесь!.." А Катрин
вот  что  такое,  сударыни,  отвечаю я  им  заранее:  -  Катрин прежде всего
недюжинное существо и  не лимфа,  условливающая во многих особах прекрасного
пола всевозможные их добродетели.  Пылкая в своих привязанностях и гневливая
в  то  же  время,  она  была одной из  тех  женщин,  у  которых,  как сказал
Лермонтов,  пищи много для добра и зла,  и если бы ей попался в мужья другой
человек, а не Ченцов, то очень возможно, что из нее вышла бы верная и нежная
жена, но с Валерьяном Николаичем ничего нельзя было поделать; довести его до
недолгого раскаяния в  некоторые минуты была еще возможность,  но напугать -
никогда и  ничем.  К  несчастию,  к  последнему-то способу Катрин была более
склонна,  чем к первому,  и не прошло еще года их свадьбе, как не оставалось
уже  никакого  сомнения,   что  Ченцов  механически  разговаривал  с  женой,
механически слушал ее пение, механически иногда читал ей, но уже не Боккачио
и  не  Поль-де-Кока,  а  некоторые весьма  скучные  и  бестолковые масонские
сочинения из  библиотеки Петра  Григорьича,  что  он  явно  делал на  досаду
Катрин,  потому что,  читая,  всегда имел  ядовито-насмешливую улыбку и  был
несказанно доволен,  когда супруга его,  томимая скукой от  такого слушания,
наконец,  начинала зевать.  При  столь натянутых отношениях к  жене,  Ченцов
между тем сблизился с управляющим почти на дружескую ногу.
     Раз вечером Катрин была больна и  лежала у  себя в спальне,  а Ченцов в
своем кабинете пил шампанское и играл с Тулузовым в шашки.
     - Ах, милейший Василий Иваныч, - сказал он, - вы, вероятно, не ведаете,
какое тяжелое положение для человека быть женатым!
     - Почему? - спросил тот как бы совершенно наивным голосом.
     - По очень простой причине: человек тут прикован и скован!
     Управляющий на это молчал.
     - Может быть,  для  других это и  ничего...  удобно даже,  -  продолжал
Ченцов, - но для меня нет!
     Тулузов продолжал молчать.
     - Я во всю жизнь мою,  - снова продолжал Ченцов, закурив при этом новую
трубку табаку и хлопнув залпом стакан шампанского,  -  никогда не мог жить с
одной женщиной, и у меня всегда их было две и три!
     - Это  и  для  всех  приятнее,  чем  с  одной,  -  отозвался,  наконец,
управляющий.
     - Ну, а вы сами как по этой части поступаете? - спросил его Ченцов.
     - Мне как случится... я человек занятой, - объяснил управляющий.
     - Ну, а я так нет!.. Я не таков! - возразил, смеясь, Ченцов. - Не знаю,
хорошее  ли  это  качество во  мне  или  дурное,  но  только  для  меня  без
препятствий, без борьбы, без некоторых опасностей, короче сказать, без того,
чтобы это был запрещенный,  а  не  разрешенный плод,  женщины не существует:
всякая из  них мне покажется тряпкой и  травою безвкусной,  а  с  женою,  вы
понимаете, какие же могут быть препятствия или опасности?!.
     Тулузов на это опять ничего не сказал и только усмехнулся.
     - Ужасно бы мне теперь,  - признаюсь вам, как другу своему, - ужасно бы
хотелось найти здесь такое местечко,  где  бы  именно можно было таинственно
наслаждаться.
     Говоря это, Ченцов пристально глядел в лицо управляющего; тот же держал
свои глаза опущенными на шахматную доску.
     - Есть здесь такие места?.. Скажите мне откровенно, и вы мне сделаете в
этом случае истинное благодеяние; иначе я такой пошлой жизни, какая выпала в
настоящее время мне на долю, не вынесу и застрелюсь.
     - Зачем стреляться? - возразил, усмехнувшись, управляющий. - Таких мест
здесь даже очень много.
     - Где ж они именно? - допрашивал Ченцов.
     - В каждой почти деревне, - отвечал управляющий.
     - На посиделки, что ли, к ним ехать надобно?
     - Посиделок здесь нет, - произнес, как бы нечто обдумывая, управляющий,
- но мужики здешние по летам все живут на промыслах,  и  бабы ихние остаются
одне-одинехоньки,  разве  с  каким-нибудь стариком хворым или  со  свекровью
слепой.
     - Это отлично!  -  воскликнул Ченцов с восторгом.  -  И есть между ними
хорошенькие?
     - Есть,  и даже вот в деревне Катерины Петровны,  в Федюхине,  у одного
мужика-пчеловода есть сноха -  прелесть что такое,  и лицо-то у ней точно не
крестьянское!
     - Но как же бы повидать ее и  познакомиться с ней?  -  расспрашивал уже
задыхающимся от волнения голосом Ченцов. - Не могу же я зря ехать в деревню,
не зная, где, что и как?.. Вы поруководствуйте меня!
     Управляющий на это отрицательно качнул головой.
     - Нет-с,  мне вас,  Валерьян Николаич, в этом нельзя руководствовать! -
сказал он. - Вы изволите, конечно, понимать, что я человек подчиненный вам и
еще больше того Катерине Петровне;  положим,  я вас научу всему, а вы вдруг,
как часто это между супругами бывает, скажете о том Катерине Петровне!
     - Oh,  mon Dieu,  mon Dieu!  -  воскликнул Ченцов.  -  Скажу я Катерине
Петровне!..  Когда мне и разговаривать-то с ней о чем бы ни было противно, и
вы,  может быть,  даже слышали,  что я  женился на ней вовсе не по любви,  а
продал ей  себя,  и  стану я  с  ней откровенничать когда-нибудь!..  Если бы
что-либо подобное случилось,  так  я  предоставляю вам  право ударить меня в
лицо и сказать:  вы подлец!  А этого мне -  смею вас заверить -  никогда еще
никто не говорил!.. Итак, вашу руку!..
     Говоря это, Ченцов пил стакан за стаканом шампанское.
     Управляющий подал ему руку,  которую Ченцов сильно потряс и  проговорил
настойчивым голосом:
     - Как это сделать, вы должны мне про то сказать!
     - Сделать  это,  -  начал  управляющий,  по-прежнему опустив  глаза  на
шахматную доску, - можно так: в нашем приходском селе проживает одна старуха
- Арина Семенова; она слывет знахаркой и свахой... Через нее, полагаю, можно
сделать всякое знакомство.
     - И что же, к ней я могу прямо приехать? - спросил Ченцов.
     - В какой угодно вам час дня и ночи, - проговорил управляющий.
     - Merci,  мой друг,  merci! - благодарил Ченцов, еще раз пожимая крепко
руку Тулузову и даже целуя его, не ведая нисколько, кого он лобызает!


        III

     Иван Петрович Артасьев,  у  которого,  как  мы  знаем,  жил  в  деревне
Пилецкий,   прислал  в  конце  фоминой  недели  Егору  Егорычу  письмо,  где
благодарил его за  оказанное им участие и  гостеприимство Мартыну Степанычу,
который действительно,  поправившись в  здоровье,  несколько раз  приезжал в
Кузьмищево и  прогащивал там почти по  неделе,  проводя все время в  горячих
разговорах с  Егором Егорычем и  Сверстовым о самых отвлеченных предметах по
части морали и  философии.  В  их беседах участвовали также и  дамы,  причем
gnadige Frau нет-нет да и  ввернет свое,  всегда очень основательное мнение,
равно и Сусанна делала замечания,  отличающиеся добротой и идеальностью, так
что  Пилецкий,   как  бы  невольно,   при  этом  останавливал  на  ней  свой
внимательный взгляд.
     "Мартын Степаныч;  теперь уже возвратившийся ко мне в город, - объяснял
в своем письме Артасьев,  -  питает некоторую надежду уехать в Петербург,  и
дай бог,  чтобы это случилось,  а  то положение сего кроткого старца посреди
нас  печально:  в  целом городе один только я  приютил его;  другие же  лица
бежали  от  него,  как  от  зачумленного,  и  почти  вслух  восклицали:  "он
сосланный,  сосланный!..",  -  и  никто не  спросил себя,  за  что же именно
претерпевает наказание свое Мартын Степаныч? Не за то ли, может быть, что он
искреннее и горячее любит бога, чем мы, столь многомнящие о себе люди?!"
     Артасьев был хоть и недалекого ума,  но очень добрый человек и,  состоя
тоже  некогда  в  масонстве,  со  времени  еще  князя  Александра  Николаича
Голицына, служил директором гимназии в изображаемой мною губернии.
     Кроме вышеизложенного,  в постскриптуме письма его было прибавлено, что
Петр  Григорьич Крапчик одночасно скончался и  что  столь быстрая смерть его
главным  образом  последовала  от  побега  из  родительского дома  Екатерины
Петровны, обвенчавшейся тайно с господином Ченцовым.
     - Опять новый сюрприз от племянничка! - воскликнул Егор Егорыч, разводя
руками,  и  сейчас же  торопливо пошел  к  Сусанне,  которая сидела в  своей
комнате и  вышивала по  образцу масонского ковра gnadige Frau точно такой же
ковер.
     - Не удивляйтесь и не волнуйтесь!  -  сказал он ей и дал прочесть конец
письма Артасьева.
     На  первых порах Сусанна в  самом деле взволновалась немного,  но потом
ничего.
     - Покойная сестра это  предсказывала и  незадолго до  смерти своей  мне
говорила,  что  если она умрет,  то  Валерьян Николаич непременно женится на
Катрин, - проговорила она, грустно улыбаясь.
     - Почему же Людмила думала это? - спросил Егор Егорыч с удивлением.
     - Она, вероятно, замечала, что mademoiselle Катрин нравилась Валерьяну.
     - Фу ты,  черт возьми!  Что в ней могло ему нравиться?  -  вспылил Егор
Егорыч.  -  Я,  как сужу по себе,  то хоть и видел, что Петр Григорьич желал
выдать за  меня дочь,  но  я  прямо показывал,  что она мне противна!..  Бог
знает,  что такое... Черкесска какая-то, или персиянка! А между тем Валерьян
любил Людмилу, я она его любила, - понять тут ничего нельзя!
     Сусанна слушала мужа молча.
     - Этому браку, я полагаю, есть другая причина, - продолжал Егор Егорыч,
имевший,  как мы знаем, привычку всегда обвинять прежде всего самого себя. -
Валерьян,  вероятно, промотался вконец, и ему, может быть, есть было нечего,
а я не подумал об этом.  Но и то сказать,  - принялся он далее рассуждать, -
как же я мог это предотвратить?  Валерьян, наделав всевозможных безумств, не
писал ко мне и не уведомлял меня о себе ни единым словом,  а я не бог, чтобы
мне все ведать и знать!
     - Вы нисколько тут не виноваты! - проговорила, наконец, Сусанна.
     - Вам  это  подсказывает ваша  чуткая совесть?  -  спросил Егор Егорыч,
устремляя пристальный взгляд на Сусанну.
     - Да! - произнесла она твердым голосом.
     - Ну,  когда говорят ангелы,  то им должно верить,  -  пробормотал Егор
Егорыч и  хотел  было  поцеловать руку  у  жены,  но  воздержался:  подобное
выражение  того,   что  происходило  в  душе  его,  показалось  ему  слишком
тривиальным.  -  Меня,  впрочем,  тут не одно это беспокоит,  но и другое! -
продолжал он. - Хорошо еще, когда Валерьян не понимает, что он натворил: он,
называя вещи  прямо,  убийца Людмилы,  он  полуубийца вашей матери и  он  же
полуубийца Крапчика;  если  все  это  ведомо его  сознанию,  то  он  живет в
моральном аду, в аду на земле... прежде смерти!
     - Пусть и испытает этот ад!  -  рассудила с своей стороны Сусанна. - Он
может раскаяться и избегнуть ада вечного.
     - Он непременно бы раскаялся, - кипятился Егор Егорыч, - когда бы около
него был какой-нибудь духовный руководитель, а кто им может быть для него?..
Не супруга же его...  Той самой надобна больше, чем ему, руководящая рука!..
Мне,  что ли, теперь написать Валерьяну, я уж и не знаю? - присовокупил он в
раздумье.
     - Вам,  по-моему,  нечего писать ему  в  настоящую минуту!  -  заметила
Сусанна.  - Укорять его, что он женился на Катрин, вы не станете, потому что
этим вы их только оскорбите!  Они,  вероятно, любят друг друга!.. Иное дело,
если Валерьян явится к  вам  или  напишет вам письмо,  то  вы,  конечно,  не
отвергнете его!
     - О,  что об этом и говорить! - воскликнул Егор Егорыч. - Я не отвергал
его тысячекратно и готов снова тысячекратно не отвергнуть!
     Не  ограничиваясь,   впрочем,  такого  рода  совещанием  с  своей  юной
супругой,  Егор  Егорыч рассказал о  полученном им  известии gnadige Frau  и
Сверстову,  а  также и  о  происшедшем по этому поводу разговоре между ним и
женою.  Gnadige Frau сразу же  и  безусловно согласилась во  всем с  мнением
Сусанны и даже слегка воскликнула,  кладя с нежностью свою костлявую руку на
белую и тонкую руку Сусанны.
     - Сама мудрость говорила вашими устами!
     Но доктор сомнительно почесывал у себя в затылке.
     - Все-таки  я  вижу,  что  малый  может  погибнуть!  -  произнес он.  -
Согласен, что писать к нему Егору Егорычу неловко, ехать самому тем паче, но
не выкинуть ли такую штуку:  не съездить ли мне к  Валерьяну Николаичу и  по
душе поговорить с ним?
     - По  какому же  праву ты  приедешь в  незнакомый тебе дом?  -  сделала
первый вопрос gnadige Frau.
     - Ах,  боже мой,  -  закричал на  это  доктор,  -  скажу,  что ездил на
практику и, заблудившись, заехал, увидав городскую усадьбу!
     - Но это будет ложь,  и такая явная,  что ее сейчас поймут;  потом, что
именно и о чем ты будешь говорить с господином Ченцовым?  - поставила второй
вопрос gnadige Frau.
     - Я буду с ним говорить, - начал было довольно решительно доктор, - что
вот Егор Егорыч по-прежнему любит Валерьяна Николаича и  удивляется,  почему
он его оставил!
     - И что же из этого может произойти?  - поставила третий вопрос gnadige
Frau.
     - Произойдет,  что Валерьян Николаич опять пожелает сблизиться с дядей,
- отвечал ей доктор.
     - Может это произойти? - спросила уже Егора Егорыча gnadige Frau.
     - Нет,  не может,  - сознался тот с печальным выражением в лице, - и по
многим причинам,  из коих две главные:  одна -  его совесть,  а другая - его
супруга, которая не пожелает этого сближения!
     - И я то же думаю! - подтвердила Сусанна.
     - В  таком случае вам,  конечно,  ваши семейные дела и  отношения лучше
знать! - уступил доктор.
     - Конечно,  лучше!  - подхватила gnadige Frau. - А пока, как советовала
Сусанна Николаевна, надобно ждать!
     - Ждать так  ждать!  -  сказал с  тем же  невеселым лицом Егор Егорыч и
затем почти целую неделю не  спал ни  одной ночи:  живая струйка родственной
любви к Валерьяну в нем далеко еще не иссякла.  Сусанна все это, разумеется,
подметила и  постоянно обдумывала в своей хорошенькой головке,  как бы и чем
помочь Валерьяну и успокоить Егора Егорыча.
     На  следующей неделе Марфины получили еще  письмо,  уже из  Москвы,  от
Аггея  Никитича Зверева,  которое очень  порадовало Егора Егорыча.  Не  было
никакого сомнения,  что  Аггей Никитич долго сочинял свое послание и  весьма
тщательно переписал его своим красивым почерком.  Оно у него вышло несколько
витиевато,  и  витиевато не  в  хорошем значении этого  слова;  орфография у
майора местами тоже хромала. Аггей Никитич писал:

                     "Милостивый государь, Егор Егорыч!
     В тот час,  когда,  с ударом к заутрене светлого христова воскресения в
почтамтской церкви,  отец иерей возгласил:  "Христос воскресе!",  я  получил
радостное известие от  ее  превосходительства Натальи  Васильевны Углаковой,
что  Вы  сочетались браком с  Сусанной Николаевной,  и  я  уверен,  что Ваше
венчание освещали не одне восковые наши свечи, а и райский луч!"

     Вот  куда  хватил мой  милейший Аггей  Никитич,  насосавшись некоторыми
масонскими трактатами,  которые Егор Егорыч,  верный своему обещанию, выслал
Звереву немедленно же по приезде своем в деревню из Москвы.
     Далее Аггей Никитич продолжал:

     "Подполковница Миропа Дмитриевна Зудченко,  у  которой я занимаю теперь
прежде бывшую квартиру почтеннейшей Юлии  Матвеевны,  поручила мне  передать
Вам поздравление с  тем же событием,  и оба мы возносим наши теплые мольбы к
зиждителю вселенной о ниспослании благословения на Ваше потомство.  Вместе с
тем я беру смелость прибегнуть к Вашему великодушному сердцу".

     Излагаемое потом в письме Аггея Никитича явно было ему диктуемо Миропою
Дмитриевною, потому что имело чисто деловой характер.
     "На днях я узнал,  -  писал Зверев (он говорил неправду: узнал не он, а
Миропа Дмитриевна, которая, будучи руководима своим природным гением, успела
разнюхать все подробности), - узнал, что по почтовому ведомству очистилось в
Вашей губернии место губернского почтмейстера, который по болезни своей и по
неудовольствию с губернатором смещен. Столь много ласкаемый по Вашему письму
Александром Яковлевичем,  решился я обратиться с просьбой к нему о получении
этого места".
     Опять-таки Аггей Никитич при этом выразился не точно,  говоря:  я  и я;
гораздо было бы  правдивее ему сказать:  я,  по настойчивому внушению Миропы
Дмитриевны, решился обратиться к Александру Яковлевичу.
     "На   такое  мое   ходатайство  его   превосходительство  мне   изволил
ответить"...
     По  случаю  слова  изволил Аггей  Никитич имел  продолжительный спор  с
Миропой  Дмитриевной,  находя,  что  такое  выражение слишком  лакейское,  и
по-солдатски просто бы следовало сказать: "его превосходительство приказал".
     - Пишите,  пожалуйста,  как я  вам говорю:  я  знаю,  как пишутся такие
письма!  -  настаивала  на  своем  Миропа  Дмитриевна и  стала  затем  прямо
диктовать Аггею Никитичу:  -  "Его превосходительство изволил ответить,  что
назначение на  это место зависит не  от  него,  а  от высшего петербургского
начальства и  что он преминет написать обо мне рекомендацию в  Петербург,  а
также его превосходительство приказал мне..."
     - Вот где следует сказать приказал!  - заметила Миропа Дмитриевна Аггею
Никитичу, который на этот раз, не ответив ей ничего, не переставал писать: -
"приказал  попросить  покорнейше  и  Вас  о  такой  же  рекомендации высшему
петербургскому начальству".
     Егор Егорыч,  разумеется,  не медля ни минуты, написал к князю Голицыну
ходатайство об определении Зверева,  и  тот через две же недели был назначен
на просимое им место.  Получив официальное уведомление о  своем определении,
Аггей Никитич прежде всего сказал о том Миропе Дмитриевне.  Оно иначе и быть
не  могло,  потому что во дни невзгоды,  когда Аггей Никитич оставил военную
службу, Миропа Дмитриевна столько явила ему доказательств своей приязни, что
он  считал ее  за самую близкую себе родню:  во-первых,  она настоятельно от
него  потребовала,  чтобы он  занял у  нее  в  доме ту  половину,  где  жила
адмиральша,  потом,  чтобы чай,  кофе,  обед  и  ужин Аггей Никитич также бы
получал от нее, с непременным условием впредь до получения им должной пенсии
не платить Миропе Дмитриевне ни копейки.  Против этого условия Аггей Никитич
сильно  восставал,   ибо  он  все-таки  имел  капиталец  рублей  в   пятьсот
ассигнациями,  имел  много  вещей,  которые можно было  продать,  но  Миропа
Дмитриевна и слышать ничего не хотела.
     - Неужели же,  Аггей Никитич,  вы  до  сих  пор не  считаете меня вашим
лучшим другом,  -  говорила она прискорбным тоном,  -  и  думаете,  что я не
готова для вашего спокойствия пожертвовать всем на свете?
     - Благодарю вас,  -  сказал на  это майор,  пожимая по  старой привычке
плечами,  как будто бы они были еще в эполетах,  -  но согласитесь, что я не
имею никакого права пользоваться вашей добротой.
     - Ах,  тут  никакой  нет  доброты,  тут  другое!  -  воскликнула Миропа
Дмитриевна, вспыхнув при этом в лице.
     Покраснел также и Аггей Никитич.
     - И  почему вы  думаете,  что  не  имеете права  этим  пользоваться?  -
присовокупила Миропа Дмитриевна.
     Аггей Никитич опять слегка пожал плечами.
     - Потому что я  мужчина и сам себе должен хлеб добывать,  -  проговорил
он.
     - А  я  женщина и  тоже  могу зарабатывать для  себя и  для  других!  -
возразила ему Миропа Дмитриевна. - Кроме того, я имею безбедное состояние!..
Значит,  об  этом  и  говорить больше  нечего -  извольте жить,  как  я  вам
приказываю!
     Аггея Никитича хоть и  покоробливало,  но  он подчинился желанию Миропы
Дмитриевны,  и  таким образом они стали обитать в  весьма близком соседстве,
сохраняя совершеннейшую непорочность и чистоту отношений.
     Когда Миропа Дмитриевна услыхала от  Аггея Никитича об его назначении в
губернию, то сначала как будто бы и ничего, даже обрадовалась, хотя все-таки
слезы тут же заискрились на ее глазах.
     - Поздравляю вас, от души поздравляю! - проговорила она.
     Затем последовавший обед шел как-то странно, и видно было, что Зверев и
Миропа  Дмитриевна чувствовали большую  неловкость в  отношении друг  друга,
особенно Аггей  Никитич,  который неизвестно уж  с  какого  повода заговорил
вдруг о Канарском.
     - Да-с, это был полячок настоящий, с гонором и с душой! - сказал он.
     - Кто  это  такой?  -  переспросила Миропа  Дмитриевна  с  удивлением и
неудовольствием.
     - Канарский -  польский  бунтовщик и  революционер,  -  объяснил  Аггей
Никитич.
     - Но с  какой же стати он пришел вам в  голову?  -  продолжала с тем же
недоумением Миропа Дмитриевна.
     - Да так,  случайно!  -  отвечал опешенный этим вопросом Аггей Никитич,
так как он вовсе не случайно это сделал, а чтобы отклонить Миропу Дмитриевну
от того разговора,  который бы собственно она желала начать и которого Аггей
Никитич побаивался.  -  Мне  пришлось раз  видеть этого  Канарского в  одном
польском доме,  -  продолжал он рассказывать,  - только не под его настоящей
фамилией, а под именем Януша Немрава.
     - Что это такое:  Януш Немрава?  -  произнесла насмешливым и досадливым
голосом Миропа Дмитриевна.
     - Это по-польски значит:  неловкий,  - пояснил ей Аггей Никитич, - хотя
Канарский  был  очень  ловкий  человек,  говорил  по-русски,  по-французски,
по-немецки и беспрестанно то тут,  то там появлялся,  так что государь,  быв
однажды в  Вильне,  спросил тамошнего генерал-губернатора Долгорукова:  "Что
творится в  вашем  крае?"  -  "Все  спокойно,  говорит,  ваше  императорское
величество!" -  "Несмотря,  говорит, на то, что здесь гостит Канарский?" - и
показал генерал-губернатору полученную депешу об этом соколе из Парижа!
     - Но неужели же его и до сих пор не поймали?  -  поспешила перебить его
Миропа Дмитриевна,  от  души желавшая этому Канарскому в  землю провалиться,
чтобы только Аггей Никитич прекратил о нем свое разглагольствование.
     - Как не поймать?.. Пойман уж!.. Мне недавно встретился один наш офицер
из  Вильны  и  рассказывал,  что  Канарского сцапали в  дороге и  он  теперь
содержится в упраздненном базильянском монастыре{296}... Я держал там иногда
караул;  место,  доложу вам,  крепкое... хотя тот же офицер мне рассказывал,
что не  только польского закала офицерики,  но  даже наши чисто русские дают
большие льготы Канарскому:  умен уж очень, каналья, и лукав; конечно, строго
говоря,  это  незаконно,  но  что ж  делать?..  И  я  бы  так же,  рассуждая
по-человечески,  поступал!.. Он не разбойник же в самом деле, а только поляк
закоснелый.
     - А вот если бы вы попались Канарскому и другим полякам, так они с вами
так бы нежничать не стали, извините вы меня! - заметила с озлоблением Миропа
Дмитриевна.
     - Стали бы!  -  сказал утвердительно Аггей Никитич.  - Поверьте, поляки
народ благородный и великодушный!
     - У  вас все обыкновенно добрые и  благородные,  -  произнесла с тем же
озлоблением Миропа Дмитриевна,  и  на  лице ее  как будто бы  написано было:
"Хочется же Аггею Никитичу болтать о  таком вздоре,  как эти поляки и разные
там их Канарские!"
     - Нет-с,  не  все,  вы ошибаетесь!  -  возразил Аггей Никитич и  встал,
воспользовавшись тем, что обед весь был съеден.
     - Куда же вы?  Посидите еще со мной и не уходите!  -  произнесла Миропа
Дмитриевна жалобным голосом.
     - Не могу,  мне еще надобно поразобраться с моими вещами; мундир я тоже
думаю заказать здесь,  чтобы явиться к  Александру Яковличу и  поблагодарить
его.
     Миропа Дмитриевна потупилась, понимая так, что Аггей Никитич опять-таки
говорит какой-то вздор,  но ничего, впрочем, не возразила ему, и Зверев ушел
на свою половину,  а  Миропа Дмитриевна только кинула ему из своих небольших
глаз молниеносный взор,  которым как бы говорила: "нет, Аггей Никитич, вы от
меня  так  легко не  отделаетесь!",  и  потом,  вечером,  одевшись хоть и  в
домашний,  но кокетливый и  отчасти моложавый костюм,  сама пришла к  своему
постояльцу,  которого застала в халате.  Он ужасно переконфузился и бросился
было в другую комнату, чтобы поприодеться.
     - Не смейте этого делать!  -  остановила его повелительным тоном Миропа
Дмитриевна.
     - Но это невозможно!  -  возразил было Аггей Никитич.  -  Ваша прислуга
может бог знает что подумать!
     - Прислуга моя ничего не  посмеет подумать!  -  сказала,  величественно
усмехнувшись, Миропа Дмитриевна. - Сядьте на свое место!
     Аггей Никитич опустился на занимаемый им до того стул, конфузливо спеша
запахнуть свой  не  совсем  полный  и  довольно  короткий  халат,  а  Миропа
Дмитриевна поместилась несколько вдали на  диване,  приняв хоть  и  грустную
отчасти, но довольно красивую позу.
     - Что же вы тут поделывали?..  Может быть,  я вам помешала?  - спросила
она тоже грустным голосом.
     - Я...  ничего особенного не делал и очень рад, что вы пришли ко мне...
я должен еще заплатить вам мой долг!
     И  с  этими  словами Аггей  Никитич вынул  слегка  дрожащими руками  из
столового ящика два небольшие столбика червонцев,  которые были им сбережены
еще с  турецкой кампании.  Червонцы эти он  пододвинул на  столе к  стороне,
обращенной к Миропе Дмитриевне.
     - Вы мне нисколько не должны, - проговорила она, не поднимаясь с дивана
и  держа руки скрещенными на  несколько приподнятой,  через посредство ваты,
груди:  Миропа Дмитриевна знала из  прежних разговоров,  что  Аггею Никитичу
больше нравятся женщины с высокой грудью.
     - Миропа Дмитриевна,  вы  меня этим оскорбляете,  -  сказал он,  как-то
мрачно потупляясь.
     - А  вы  меня  еще  больше  оскорбляете!   -  отпарировала  ему  Миропа
Дмитриевна. - Я не трактирщица, чтобы расплачиваться со мной деньгами! Разве
могут окупить для  меня все сокровища мира,  что вы  будете жить где-то  там
далеко,  заинтересуетесь  какою-нибудь  молоденькой  (Миропа  Дмитриевна  не
прибавила "и  хорошенькой",  так  как  и  себя  таковою  считала),  а  я,  -
продолжала она,  -  останусь  здесь  скучать,  благословляя и  оплакивая  ту
минуту, когда в первый раз встретилась с вами!
     У  Аггея  Никитича  выступил  даже  пот  на  лбу:  то,  что  он  смутно
предчувствовал и  чего  ожидал,  началось осуществляться.  Он  решительно не
находился, что бы ему такое сказать.
     - Впрочем, Аггей Никитич, я вас нисколько не упрекаю; вы всегда держали
себя как благородный человек,  -  говорила между тем Миропа Дмитриевна,  - и
никогда не хотели воспользоваться моею женскою слабостью,  хотя это для меня
было еще ужаснее! - и при этом Миропа Дмитриевна вдруг разрыдалась.
     Аггея Никитича точно кто острым ножом ударил в  его благородное сердце.
Он  понял,  что  влюбил до  безумия в  себя эту  женщину,  тогда как  сам  в
отношении ее  был...  Но что такое сам Аггей Никитич был в  отношении Миропы
Дмитриевны, - этого ему и разобрать было не под силу.
     - Любя вас  так  много,  -  объясняла она сквозь слезы,  -  мне было бы
нетрудно сделаться близкой вам  женщиной:  стоило  только высказать вам  мои
чувства, и вы бы, как мужчина, увлеклись, - согласитесь сами!
     - Увлекся бы!  - не заперся Аггей Никитич, вспомнив многие случаи своей
жизни,  за  которые он  после  знакомства своего и  бесед с  Егором Егорычем
презирал себя.
     - Но я этого не сделала,  потому что воспитана не в тех правилах, какие
здесь,  в Москве,  у многих женщин!  - текла, как быстрый ручей, речь Миропы
Дмитриевны.  -  Они обыкновенно сближаются с  мужчинами,  забирают их в свои
ручки  и  даже  обманут  их,  говоря,  что  им  угрожает опасность сделаться
матерями...
     Аггей  Никитич на  это  только  пыхтел;  в  голове и  в  сердце у  него
происходила бог знает какая ломка и трескотня.  То,  что он по нравственному
долгу обязан был жениться на Миропе Дмитриевне,  -  это было решено им, но в
таком  случае  предстояло изменить постоянно проповедуемой им  аксиоме,  что
должно  жениться на  хорошенькой!  "Но  почему  же  Миропа  Дмитриевна и  не
хорошенькая?" - промелькнула в его голове мысль. Противного и отталкивающего
он в ней ничего не находил;  конечно, она была не молода и не свежа, - и при
этом  Аггей  Никитич  кинул  взгляд  на  Миропу  Дмитриевну,  которая сидела
решительно в весьма соблазнительной позе,  и больше всего Звереву кинулась в
глаза маленькая ножка Миропы Дмитриевны,  которая действительно у  нее  была
хороша,   но  потом  и  ее  искусственная  грудь,  а  там  как-то  живописно
расположенные на разных местах складки ее платья.  Надо всем этим,  конечно,
преобладала мысль,  что  всякий человек должен иметь  жену,  которая бы  его
любила, и что любви к нему Миропе Дмитриевне было не занимать стать, но, как
ни  являлось все  это  ясным,  червячок сомнения шевелился еще  в  уме Аггея
Никитича.
     - Миропа Дмитриевна,  скажу вам откровенно, - начал он суровым голосом,
- я человек простой и нехитростный, а потому не знаю хорошенько, гожусь ли я
вам в мужья, а также и вы мне годитесь ли?
     - Вы мне годитесь,  и  я вам гожусь,  -  ответила Миропа Дмитриевна.  -
Может быть, вы иногда будете фантазировать о молоденьких женщинах...
     - Нет,  я  больше не буду фантазировать об этом:  я теперь постарел,  и
мне,  главное,  одно надо - как можно больше учиться и читать и прежде всего
повидаться с Егором Егорычем.
     - С  Егором  Егорычем вы  повидаетесь,  как  мы  только поедем на  вашу
службу, и я вместе с вами заеду к нему и поучусь у него.
     - Не мешает это никому! - заметил Аггей Никитич, мотнув глубокомысленно
головой.
     Конечно,  Миропа Дмитриевна,  по своей практичности, втайне думала, что
Аггею Никитичу прежде всего следовало заняться своей службой,  но  она этого
не высказала и намерена была потом внушить ему,  а если бы он не внял ей, то
она,  -  что мы отчасти знаем,  -  предполагала сама вникнуть в его службу и
извлечь из  нее  всевозможные выгоды,  столь необходимые для семейных людей,
тем  более,  что  Миропа  Дмитриевна питала  полную надежду иметь  с  Аггеем
Никитичем детей,  так как он не чета ее первому мужу,  который был изранен и
весь больной.


        IV

     Ченцов в последнее время чрезвычайно пристрастился к ружейной охоте, на
которую ходил  один-одинешенек в  сопровождении только своей лягавой собаки.
Катрин несколько раз и  со слезами на глазах упрашивала его не делать этого,
говоря,  что она умирает со  страху от мысли,  что он по целым дням бродит в
лесу, где может заблудиться или встретить медведя, волка...
     - А если встречу,  так пристрелю,  - у меня с собою ружье двуствольное:
одно с дробью, а другое с пулей, - отвечал ей, смеясь, Ченцов.
     - Но все-таки бери с собой кого-нибудь!  - не отставала от него Катрин.
- Ну,  хоть управляющего,  что ли...  Он,  конечно,  знает здешнюю местность
лучше, чем ты!
     - Зачем же я буду брать управляющего,  когда он вовсе не охотник; кроме
того, он завален делами по хозяйству, а я, вдобавок, еще буду таскать его за
собой верст по тридцати в день,  -  это невежливо и бесчеловечно! - возражал
ей Ченцов.
     - Если он не охотник,  пусть ходит с  тобой кто-нибудь из людей:  между
ними множество охотников.
     - Ни одного!
     - Как ни одного,  когда у нас псарей двадцать человек!  - воскликнула с
удивлением Катрин.
     - То псари, а не ружейные охотники: они не понимают этой охоты! И что ж
мне за  радость водить за собой ничего не понимающего дурака,  который будет
мне только мешать! - стоял упорно на своем Ченцов.
     Тогда Катрин придумала новое средство не пускать мужа одного на охоту.
     - Если уж ты так любишь охотиться,  - говорила она, - так езди лучше со
псовой охотой,  и я с тобой стану ездить...  По крайней мере я не буду тогда
мучиться от скуки и от страха за тебя,  а то это ужасно,  что я переживаю, -
пощади ты меня, Валерьян!
     - Какая же  в  июле псовая охота?  -  сказал ей тот.  -  Она начнется с
осени, а теперь охота на дичь!
     - Но ты и  дичи ничего не застреливаешь и всегда возвр