тно, знаете, очень грустно, право, а нечего делать: мать!.. Кто ее может судить и разбирать. А и теперь Пашет и Анет все я содержу - это я могу прямо сказать. Но у меня небольшое состояние: всего сто душ; я сам еще люблю пожить, - ну вот, например, в карты играю, и играю по большой; до лошадей охотник и знакомых тоже имею; а она из своих ста душ ни синя пороха не дает старшим, а все на своего идола. Обидно, Сергей Петрович, невыносимо обидно! Позвольте мне еще водки выпить. Ступицын выпил еще водки и начал немного покачиваться. - Что мне делать, как мне быть? - рассуждал он как бы сам с собою. - К несчастью, они и собой-то хуже той, но ведь я отец: у меня сердце равно лежит ко всем. Вы теперь еще не понимаете, Сергей Петрович, этих чувств, а вот возьмем с примера: пять пальцев на руке; который ни тронь - все больно. Жаль мне Пашет и Анет, - а они предобрые, да что делать - родная мать! Вы извините меня: может быть, я вас обеспокоил. - Ах, как вам не совестно! Напротив - мне очень приятно, - отвечал хозяин. Гость принялся было отыскивать картуз, но остановился. - Не могу идти домой, не могу видеть неравенства, - и в ком же? В родной матери, которая носила всех в утробе своей девять месяцев... - Здесь Ступицын немного остановился. - Сергей Петрович, милый вы человек! - продолжал он. - Я обожаю вас, то есть, кажется, готов за вас умереть. Позвольте мне вас поцеловать! - С большим удовольствием... Новые приятели облобызались. - Сергей Петрович! Позвольте мне у вас отдохнуть, не могу видеть неравенства. - Сделайте одолжение, - сказал Хозаров, в душе обрадованный такому намерению Ступицына, потому что тот, придя в таком виде домой, может в оправдание свое рассказать, что был у него, и таким образом поселить в семействе своем не весьма выгодное о нем мнение. Он предложил гостю лечь на постель; тот сейчас же воспользовался предложением и скоро захрапел. В какой мере были справедливы вышесказанные слова Ступицына, мы увидим впоследствии; но Хозаров им поверил. - Триста душ, тридцать тысяч и каменная усадьба... недурно, очень недурно, - повторил он сам с собой, и между тем как гость его начинал уж храпеть на третью ноту, Хозаров отправился к Татьяне Ивановне. - Ну что, ушел? - спросила хозяйка. - Нет, пьян напился, и водку и вино - все выпил и лег спать, - отвечал постоялец. - Бог даст, как женюсь, так и в лакейскую к себе не стану пускать: пренесносная скотина! Впрочем, Татьяна Ивановна, нам в отношении Мари угрожает опасность, и большая опасность. - Что вы это? Какая опасность? - Да такая опасность, что вряд ли она не помолвлена! - Не может быть, ой, не может быть. Да за кого, Сергей Петрович? Не за кого быть помолвленной. - А за Рожнова? - За этого толстого господина? Постойте, батюшка Сергей Петрович, пожалуй, это и на дело похоже. Когда они собирались на вечер, Марья Антоновна была такая грустная, а этот господин сидел с Катериной Архиповной и все шепотом разговаривали... - Это скверно, - произнес Хозаров. - Впрочем, у них в этот день ничего не могло быть решительного, потому что я в этот же вечер объяснился ей в любви и получил признание. - Ну, вот видите, стало быть, пустяки: может быть, мне только так показалось; она не ветреница какая-нибудь: этого про нее, кажется, никто не окажет, но только все-таки, Сергей Петрович, скажу вам: напрасно теряете время, пропустите вы эту красотку. - Не слыхали ли вы, Татьяна Ивановна, что у нее есть усадьба? - Как не быть усадьбы! Отличнейшее поместье. Нынче одни дворы конюшенные выстроить стоило пять тысяч; хлеб родится сам-десят. - И это верно вы знаете? - Как самое себя. - Вы действительно, почтеннейшая, говорите справедливо, - сказал Хозаров после нескольких минут размышления. - Я глупо и безрассудно теряю время. - Глупо, Сергей Петрович, и совершенно безрассудно, - повторила Татьяна Ивановна. - Помолюсь-ка я богу да пойду объяснюсь с Катериной Архиповной. Этому болвану и говорить нечего: он, кажется, ничего не значит в семействе. - Именно так, - утвердила Татьяна Ивановна. Хозаров несколько времени ходил по комнатам в задумчивости. - Знаете, что мне пришло в голову? Я сделаю предложение письмом: говорить об этих вещах как-то щекотливо. - Письмом гораздо лучше, и они пунктуальнее ответят, - отвечала Татьяна Ивановна. - Жалко, что у меня в комнате эта свинья спит. Разве идти в кофейную Печкина и оттуда послать с человеком? Там у меня есть приятель-мальчик, чудный малый! Славно так одет и собой прехорошенький. Велю назваться моим крепостным камердинером. Оно будет очень кстати, даже может произвести выгодный эффект: явится, знаете, франтоватый камердинер; может быть, станут его расспрашивать, а он уж себя не ударит в грязь лицом: мастерски говорит. - Превосходно вы выдумали, - сказала Татьяна Ивановна. - А то отсюда даже и послать некого: ведь не Марфутку же? В этаком деле черную девку посылать и неловко. - Ну, куда ваша Марфутка годится! Ей впору и в лавочку бегать. Я думал было попросить вас, но как-то нейдет, не принято в свете. - Мне совершенно невозможно. Я бы, конечно, душой рада, да не принято. После, пожалуй, схожу, хоть сегодня вечерком, и поразузнаю, как между ними это принято; может быть, и сами скажут что-нибудь. - Это действительно, вы сходите и поразведайте. Adieu,* почтеннейшая! ______________ * До свидания (франц.). Возвратясь в свой нумер, Хозаров тотчас же оделся, взял с собой почтовой бумаги, сургуч, печать и отправился в кофейную, где в самой отдаленной комнате сочинил предложение, которое мы прочтем впоследствии. Письмо было отправлено с чудным малым, которому поручено было назваться крепостным камердинером и просить ответа; а если что будут спрашивать, то ни себя, ни барина не ударить лицом в грязь. Между тем как Антон Федотыч, подгуляв у Хозарова, посвящал его во все семейные тайны и как тот на основании полученных им сведений решился в тот же день просить руки Марьи Антоновны, Рожнов лежал в кабинете и читал какой-то английский роман. Прислуга толстяка сидела в лакейской и пила чай; у него их было человека три в горнице и человека четыре в кухне, и то потому только, что выехал в Москву налегке, а не со всем еще домом. Про лакеев Рожнова обыкновенно говорили в губернии, что этаких оболтусов и никуда не годных лентяев надобно заводить веками, а то вдруг, как будто бы какой кабинет редкостей, не составишь. В настоящее время вся эта братия хохотала во все горло над молодым, с глуповатой физиономией, парнем, который, в свою очередь, хотя тоже смеялся, но, видимо, был чем-то оконфужен. - Эй, сеньоры, чему вы там смеетесь? - сказал барин. Ответа не было. - Григорий, а Григорий! - Чего-с? - отозвался, наконец, голос из лакейской. - Соблаговолите, сеньор, сюда пожаловать. Появился самый младший из лакеев. - Чему вы там смеялись? - спросил Рожнов. - Над форейтором, - отвечал тот и снова захохотал во все горло. - Чем же это он вас насмешил? - Влюблен-с, - едва выговорил от смеха лакей. - Скажите, пожалуйста, какой злодей, - сказал Рожнов. - В кого же он влюбился? - В горничную Марьи Антоновны. Все спрашивает нас, скоро ли вы изволите на них жениться. - А она что же? - И она неравнодушна-с: большие между собой откровенности имеют, - отвечал лакей. - Она меня тоже все спрашивает, скоро ли будет ваша свадьба, а не то, говорит, у барышни есть другой жених, - как его, проклятого? Хозаров, что ли? В которого она влюблена. - Влюблена в Хозарова? - спросил толстяк. - Должно быть, так, - отвечал лакей. Рожнов тотчас же встал, в несколько минут оделся, сел в сани и очутился у Катерины Архиповны, которая сидела у себя в комнате одна. - То, что я предугадывал, - начал Рожнов, - случилось: Мари влюблена в эту восковую рожу, Хозарова. - Мари влюблена в Хозарова? Что это... с чего это пришло вам в голову? Откуда вы почерпнули эти известия? - сказала Катерина Архиповна несколько даже обиженным голосом. - Не могу вам сказать, именно из каких источников почерпнул эти сведения, но все-таки повторяю, что это верно; верно по моему собственному наблюдению, верно и по слухам, которые до меня дошли. - Мари влюблена... Ребенок, который еще ничего не понимает; она влюблена? - говорила мать. - Вот это-то мне досаднее всего, - возразил Рожнов, - как же вы, женщина, и не понимаете другую женщину, и еще дочь свою? Хоть бы, например, себя-то припомнили; неужели в осьмнадцать лет вы ничего не понимали? - Она - исключение, Иван Борисыч, - перебила Катерина Архиповна, - это необыкновенный еще ребенок; в ней до сих пор я не замечала кокетства, а если бы вы знали, какие вещи она иногда спрашивает, так мне совестно даже рассказывать. - Все-таки я вам расскажу, что она влюблена. Но, впрочем, что же я вас предостерегаю? Может быть, вам самим нравится эта наклонность? - Вам грех это думать, Иван Борисыч. Вы очень хорошо знаете, что мое единственное желание, чтобы Мари была вашей женой. Может быть, нет дня, в который бы я не молила об этом бога со слезами. Я знаю, что вы сделаете ее счастливой. Но что мне делать? Она еще так молода, что боится одной мысли быть чьей-либо женой. В продолжение этой речи у старухи навернулись слезы. - Ну полноте, не огорчайтесь, - сказал толстяк, - я это сказал так... пускай ее теперь влюбляется в кого угодно; авось, придет очередь и до меня. - Мамаша! Записочка от Сергея Петровича, - сказала, входя в комнату Анет и подавая матери письмо. - Камердинер их пришел и просит ответа, - прибавила она и вышла. Старуха и Рожнов вздрогнули; та принялась читать, но на половине письма остановилась, побледнела как полотно и передала его Рожнову, который, прочитав послание моего героя, тоже смутился. Несколько минут продолжалось молчание. Старуха как будто бы не помнила сама себя. Рожнов тоже; но, впрочем, он скоро опомнился и, взглянув насмешливо на Катерину Архиповну, начал снова перечитывать письмо. - Вы со вниманием ли прочли это прекрасное послание? - сказал он. - Я еще опомниться, Иван Борисыч, не могу; этакой наглости, этакого бесстыдства я и вообразить не могла. Мари в него влюблена! Скажите, пожалуйста! Мари дала ему слово! - Мари действительно в него влюблена и действительно дала ему слово, - перебил Рожнов, - только мы-то с вами, маменька, немного поошиблись в расчете: Мари, видно, не ребенок, и надобно полагать, что не боится выйти замуж. Я не знаю, чему вы тут удивляетесь; но, по-моему, все это очень в порядке вещей. - Но, Иван Борисыч, я этого не желаю, - возразила Катерина Архиповна. - Да, если вы не желаете, это другое дело; но, впрочем, действительно ли вы не желаете, когда желает этого Марья Антоновна? Однако погодите! Я намерен вам вслух прочитать это письмо; оно так прекрасно написано, что, может быть, и убедит вас переменить ваше намерение. "Милостивая государыня, Катерина Архиповна! - начал читать толстяк. - Робко и несмелою рукою берусь я за перо, чтобы начертить эти роковые для меня строки. Давно, очень давно, Катерина Архиповна, люблю я вашу младшую дочь; сердце мое меня не обмануло: она меня тоже любит и уже почти дала мне слово". - Удивительно, как красно написано! - сказал толстяк, остановясь читать. - Неужели эти "роковые строки" не трогают вашего материнского сердца, Катерина Архиповна? Старуха ничего не отвечала и сидела, как уличенная преступница. Толстяк продолжал читать: "Ваше слово, ваше слово, почтеннейшая Катерина Архиповна! Одного вашего слова недостает только для того, чтобы обоих нас сделать блаженными". - Перестаньте, Иван Борисыч, пожалуйста, перестаньте, - перебила Катерина Архиповна, - лучше скажите, что мне делать? - Сделать их блаженными. - Имейте, Иван Борисыч, сожаление к моим чувствам, - возразила старуха. - Где же тут любовь с вашей стороны? Это, я думаю, и до вас касается, а вы, вместо того чтобы посоветовать мне, только смеетесь. - Что же мне вам советовать? - Да ведь я должна что-нибудь решительно ответить; мне должно отказать, а я теперь ничего и не понимаю. - А вы думаете отказать? - Конечно, отказать. - А! Это другое дело! Я берусь даже вам продиктовать письмо. - Сделайте божескую милость, войдите в мое положение! - сказала Катерина Архиповна и тотчас же принялась под диктовку толстяка писать письмо к моему герою. Оно было следующего содержания: "Милостивый государь, Сергей Петрович! За ваше предложение я, из вежливости, благодарю вас и вместе с тем имею пояснить вам, что я не могу изъявить на него моего согласия, так как вполне убеждена в несправедливости ваших слов о данном будто бы вам моей дочерью слове и считаю их за клевету с вашей стороны, во избежание которой прошу вас прекратить ваши посещения в мой дом, которые уже, конечно, не могут быть приятны ни вам, ни моему семейству". Вот какой ответ получил мой герой с чудным малым и сначала пришед в сильное ожесточение, тотчас же вознамерился ехать к Катерине Архиповне и объясниться с ней, но, сев в сани, раздумал и велел везти себя к Мамиловой. Варвара Александровна была дома и сидела в своем кабинете одна. Она очень обрадовалась приезду гостя. - Как вы милы, monsieur Хозаров, - сказала хозяйка, - что посетили затворницу. M-r Хозаров на этот раз не был, по обыкновению, любезен, потому что, поклонившись, и поклонившись, разумеется, довольно грациозно, сел и задумался. - Что с вами? - спросила внимательная хозяйка. - Сегодня одна из лучших надежд моих лопнула и взорвана на воздух, - сказал он и прибавил. - О, люди, люди! - Вы хандрите, ха-ха-ха! И вас посетила желчь. Поздравляю вашу будущую жену, - сказала Мамилова. - Я не хандрю, но я ожесточен. - Проигрались, верно, - заметила хозяйка. - Мужчины всегда приходят в отчаяние, когда проигрывают. - Я проигрывал в жизнь мою полсостояния, но оставался так же спокоен, как издержав целковый, - отвечал Хозаров с благородным негодованием, - но сегодня я проиграл мою лучшую надежду. - Не понимаю вас, - сказала хозяйка. - Потому что вы не верите в чувства мужчин, - возразил Сергей Петрович. - Да, я и забыла: вы влюблены... Скажите, бога ради, что с вами? Мне очень интересно узнать, как мужчины страдают от любви. Я об этом читала только в романах, но, признаюсь, никогда не видала в жизни. - Если вам угодно будет говорить в этом тоне, то вы, конечно, ничего не узнаете от меня: я буду молчалив, как могила. - Ну, не сердитесь. Я знаю, что вы лучше других, лучше многих. Вы еще молоды. Скажите, что вас так растрогало? - Вы знаете мои отношения к Мари Ступицыной? - Да, знаю: она влюблена в вас! - Может быть, но сегодня я узнал, что ее хотят выдать замуж, и знаете, за кого? За Рожнова, которого она терпеть не может, который скорее походит на быка, нежели на человека, и все оттого, что у него до тысячи душ. - Но что же вы-то делаете? - Что же мне делать? Я, любя ее и желая спасти от этого ужасного для нее брака, сегодня же сделал ей предложение. - Браво! Так и следует поступить благородному человеку! Какой же результат? - Результат... стыдно и говорить. Прочтите сами, - сказал Хозаров, подавая Варваре Александровне письмо. - Результат обыкновенный, - сказала она, прочитав письмо. - Вот вам отцы и матери... Как они безумно располагают счастьем дочерей: тысяча душ - и довольно! Что им за дело, что это бедное существо может задохнуться в этом браке? Как не быть счастливой при тысяче душах! Что за дело, что нет тысячи первой души, которая одна только и нужна для счастья женщины? А эту любовь, которая живет в ней, она должна умертвить ее!.. Ничего, это очень легко; все равно что снять башмак... И что такое значит разлучить навеки два существа, которые, может быть, созданы друг для друга?.. - На этих словах Варвара Александровна остановилась и задумалась. Сергей Петрович, созданный для Марьи Антоновны, в продолжение всего этого монолога сидел, тоже задумавшись. Долго еще Варвара Александровна говорила в том же тоне. Она на этот раз была очень откровенна. Она рассказала историю одной молодой девушки, с прекрасным, пылким сердцем и с умом образованным, которую родители выдали замуж по расчету, за человека богатого, но отжившего, желчного, в котором только и были две страсти: честолюбие и корысть, - и эта бедная девушка, как южный цветок, пересаженный из-под родного неба на бедный свет оранжереи, сохнет и вянет с каждым днем. Варвара Александровна так живо рассказала эту историю, что герой мой положительно догадался, что этот южный цветок не кто иной, как она сама. Прощаясь с гостем, Мамилова обещалась побывать на другой день у Ступицыных и поговорить там о нем. Молодой человек с чувством благодарности пожал руку нового своего друга. В нумере своем он нашел маленькую записку от Ступицына следующего содержания: "Душевно благодарю вас за угощение и надеюсь, что все останется между нами в тайне. А.Ступицын". Кроме того, он застал там Татьяну Ивановну. - Сергей Петрович, что это у вас наделалось? - начала хозяйка, видимо чем-то весьма взволнованная. - Я сегодня такой странный прием получила у Катерины Архиповны, что просто понять не могу; меня совсем не пустили в дом; а этот толстяк Рожнов под носом у меня захлопнул двери и сказал еще, что меня даже не велено принимать. - Все кончено, Татьяна Ивановна, - сказал герой мой, садясь в кресло. - Нет, не кончено и не может быть кончено, - возразила Татьяна Ивановна. - Марья Антоновна будет ваша, если захотите. - Каким образом? - Очень просто... увезите. - Увезти?.. Да, конечно, можно; но, впрочем, утро вечера мудренее: мне очень хочется спать. Герой мой, утомленный ощущениями дня, действительно очень устал и потому, выпроводив Татьяну Ивановну, тотчас же разделся, бросился в постель и скоро заснул. V Существует на свете довольно старинное и вместе с тем весьма справедливое мнение, - мнение, доказанное многими романами, что для любви нет ни запоров, ни препятствий, ни даже враждебных стихий; все она поборает и над всем торжествует. Это старинное мнение подтвердилось еще раз и в настоящем моем рассказе. После сделанного Хозарову отказа Катерина Архиповна долго еще совещалась с Рожновым, и между ними было положено: предложение молодого человека скрыть от всех, а главное - от Мари; сделать это, как казалось им, было весьма возможно. Хозарову уже отказано от дома, и теперь только надобно было выпроводить Татьяну Ивановну, которая, пожалуй, будет переносить какие-нибудь вести. Почтеннейшая девица не замедлила явиться в этот же день, и Рожнов взялся сам отказать гостье и, видно, исполнил это дело весьма добросовестно, потому что Татьяна Ивановна после довольно громкого разговора, который имела с ним первоначально в зале, потом в лакейской и, наконец, на крыльце, вдруг выскочила оттуда, как сумасшедшая, и целые почти два переулка бежала, как будто бы за ней гналась целая стая бешеных собак. Мало этого, чтобы прекратить всякую возможность для Мари видеться с Хозаровым и в посторонних домах, Катерина Архиповна решилась притвориться на некоторое время больною и никуда не выезжать с семейством. Но что значат человеческие усилия против могущества все преоборающей и над всем торжествующей любви? Между тем как мать и влюбленный толстяк думали, что они предостерегли себя со всех сторон от опасности, опасность эта им угрожала отовсюду. Проснувшись на другой день, Хозаров внимательно рассмотрел свое положение. Во-первых, он убедился в том, что решительно влюблен в Мари; во-вторых, тридцать тысяч, каменная усадьба и триста душ, - как хотите, это вовсе не такого рода вещи, от которых можно бы было отказаться равнодушно. Но что предпринять? На совещание о том, что предпринять, была приглашена Татьяна Ивановна, очень хорошо еще помнившая ужасный прием в доме Ступицыных, вследствие чего и была против всех их, разумеется, кроме Мари, в каком-то ожесточенном состоянии. Она советовала Хозарову увезти Мари и подать просьбу на мать за управление имением; а Рожнова сама обещалась засадить в тюрьму за то, что будто бы он обругал ее, благородную девицу, и обругал такими словами, которых она даже и не слыхивала. Но Хозаров смотрел на это с другой стороны и хотел действовать в более логическом порядке. Первоначально ему хотелось написать к Мари письмо и получить от нее ответ. Но каким образом передать письмо? Татьяне Ивановне, как видит и сам читатель, не было уже никакой возможности идти к Ступицыным; но она так ненавидела Катерину Архиповну, так была оскорблена на ее крыльце, что, назло ей, готова была решиться на все и взялась доставить письмо. Как ни верил Хозаров в способность Татьяны Ивановны передавать письма, но все-таки он пожелал знать, какое именно она избирает для этого средство. Оказалось, что средство было очень легкое и весьма надежное: у девицы Замшевой есть приятельница - тоже девица - торговка, которая ходит почти во все дома и была уже несколько раз у Ступицыных и будто бы очень дружна с горничною Марьи Антоновны и даже кой-что про эту голубушку не совсем хорошее знает. Об остальном догадаться не трудно: стоит Хозарову написать письмо, вручить его девице-торговке, а та уже свое дело сделает и принесет даже ответ и за весь этот подвиг возьмет какие-нибудь два целковых. - Вы напишите ей письмо почувствительнее, а главное дело - напишите ей про мать: какая она ей злодейка и какого счастья лишает ее на всю жизнь. - Знаю, как написать, - отвечал Хозаров и, расставшись с хозяйкою, тотчас же принялся сочинять послание, на изложение которого героем моим был употреблен добросовестный труд. Три листа почтовой бумаги были перемараны, и, наконец, уже четвертый, розовый и надушенный, удостоился остаться беловым. Письмо было написано с большим чувством и прекрасным языком. Вот оно: "Мари! Я осмеливаюсь называть вас этим отрадным для меня именем, потому что вашим наивным да, сказанным на вечере у Мамиловой, вы связали вашу судьбу с моей. Но люди хотят расторгнуть нас: ваша мать приготовила другого жениха. Вы его, конечно, знаете, и потому я не хочу в этих строках называть его ужасного для меня имени; оно, конечно, ужасно и для вас, потому что в нем заключается ваша и моя погибель. Вчерашний день, я не знаю, сказано ли вам, я просил вашей руки. Простите, что сделал это, не сказав предварительно вам; но когда любишь, то веришь и надеешься. Мне отказано, Мари, - отказано самым жесточайшим манером!.. О Мари! Мне отказано в надежде владеть вами, мой ангел; отказано и в доме... Не знаю, как остался я вчерашний день в своем уме и имею сегодня силы начертить эти грустные строки. Теперь все зависит от вас. Вас не отдают мне люди, отдайте мне сами себя и напишите мне ответ. Одно слово, моя ненаглядная Мари, одно слово твое воскресит в душе моей умершие надежды. Остаюсь влюбленный Х....в. P.S. Та же женщина, которая доставит вам это письмо, может принести мне ответ ваш". Не меньшая опасность для сердца Мари - и сердца, уже несколько, как мы видели из предыдущих сцен, влюбленного, - угрожала с другой стороны, это со стороны Варвары Александровны. В самое то утро, как Хозаров писал письмо к предмету его любви, Мамилова писала таковое же к предмету ее дружбы, какой-то двоюродной сестре, с которою она была в постоянной переписке. Так как письмо это было написано тоже прекрасным пером и отличалось глубиною мыслей, а главное - близко относилось к предмету моего рассказа, то я и его намерен здесь изложить с буквальною точностью. "Ma chere Claudine! Давно я не писала к тебе, потому что писать было нечего. Ты знаешь, что я не имею собственной жизни: сердце мое, это некогда страстное и пылкое сердце, оно как будто бы перестало уже биться; я езжу в оперу, даю вечера, наряжаюсь, если хочешь, но это только одни пустые рассеяния, а жизни, самой жизни - нет и нет... тысячу раз нет... Ты, конечно бы, теперь не узнала меня: я сделалась какая-то мизантропка; но я люблю людей, я могу жить счастьем других, этим единственным утешением для людей, лишенных собственного счастья, и вот тебе пример. Есть у меня один знакомый, некто monsieur Хозаров. Представь себе, chere Claudine, юношу в полном значении этого слова, хорошенького собой, с пылкими и благородными чувствами, которые у него выражаются даже в его прекрасных черных глазах: он влюблен, и влюблен страстно, в молоденькую девушку, Мари Ступицыну, которая тоже, кажется, его обожает, и знаешь, как обыкновенно обожают пансионерки. Чего, подумаешь ты, недостает для того, чтобы, для обоюдного счастья, связать этих людей, созданных один для другого, узами брака? Но их расторгают, - расторгают с тем, чтобы одну продать за золотой мешок сорокалетнему толстяку, в котором столько же чувств, как и в мраморной статуе, а другого... другого заставить, в порыве отчаяния, может быть, броситься в омут порока и утратить там свою молодость, здоровье, сердце и ум, одним словом - все, все, что есть в нем прекрасного. Но я, испытавшая горе на самой себе, я буду действовать на мать и на отца девушки, на нее самое, на молодого человека, чтобы только заставить сберечь их в сердцах своих эту любовь, эту дивную любовь, которая может усыпать цветами их жизненный путь. Прощай, ma chere, пиши чаще! Остаюсь твоя Barbe". Написав это письмо, Мамилова в тот же вечер решилась отправиться к Ступицыным и начать действовать в пользу двух существ, созданных один для другого. Слуга, пойдя докладывать о ее приезде, долго не возвращался, а возвратившись, объявил, что в доме, должно быть, что-нибудь случилось, потому что он едва добился толку, но приказали, впрочем, просить. Первый человек, встретивший гостью, был сам Антон Федотыч, который подошел к ней на цыпочках, поцеловал ее руку и шепотом просил ее пожаловать в комнату Катерины Архиповны. - Что такое у вас? - спросила гостья. - Машет больна, с четырех часов в истерике, - отвечал Антон Федотыч. - Я этого ожидала, - сказала Варвара Александровна и вошла в следующую комнату, где увидела хозяйку и двух старших дочерей ее, смиренно сидящих по углам. Все они тоже шепотом поздоровались с гостьей. - Что с вашей Мари? - спросила она у старухи. - Сама не понимаю, что случилось, - отвечала мать, - с самого утра в ужасной истерике, и ничто не помогает. Я думаю, с полчаса рыдала без слез, так что начало дыхание захватываться. - Должно быть, испуг, - заметил Антон Федотыч, - она крыс очень боится, вероятно, крысы испугалась. Мамилова сомнительно покачала головой. - Вы, я думаю, Катерина Архиповна, знаете или по крайней мере догадываетесь о причине болезни Мари. Может быть, еще и не то будет, - проговорила она. Катерина Архиповна посмотрела несколько минут на гостью, как бы желая догадаться, что та хочет сказать и к чему именно склоняет разговор. - Я не понимаю вас, Варвара Александровна, - сказала она. - По моему мнению, очень немудрено, - подхватил Ступицын, - она у нас, знаете, этакой нервной комплекции. - Перестаньте, пожалуйста, вы с вашими мнениями, - перебила Ступицына, - лучше бы посидели в зале: может быть, кто-нибудь подъедет, а там никого нет, потому что Ивана я послала за флердоранжем. - Антон Федотыч поднялся со стула. - Пашет и Анет, подите наверх, в вашу комнату, - продолжала старуха, - и послушайте, покойно ли спит Мари. Получив такое приказание, папенька и две старшие дочери тотчас же отправились к своим постам. Катерина Архиповна с умыслом распорядилась таким образом, чтобы остаться наедине с гостьей и послушать, что она еще скажет про Мари, и если это про сватовство Хозарова, то отделать эту госпожу хорошенько, так как страстная мать вообще не любила участия посторонних людей в ее семейных делах, и особенно в отношении идола, за исключением, впрочем, участия Рожнова, в рассуждении которого она, как мы знаем, имела свою особую цель. - Я все слышала, - начала Мамилова тотчас же, как они остались наедине, - и, признаюсь, от вас, Катерина Архиповна, и тем более в отношении Мари, я никогда этого не ожидала: очень натурально, что она, бедненькая, страдает, узнав, как жестоко вчерашний день решена ее участь. - А, вы говорите, - сказала Ступицына самым обидно-насмешливым голосом, - про это глупое предложение этого мальчишки Хозарова? Уж не оттого ли, вы полагаете, Мари больна, что я вчерашний день отказала этому вертопраху даже от дома? В таком случае я могу сказать вам, что вы ошибаетесь, Варвара Александровна, Мари даже не знает ничего: я не сочла даже за нужное говорить ей об этом. - Вы ей не говорили, - возразила с своей стороны тоже довольно насмешливо гостья, - но она знает. Поверьте мне: женщине, которая любит, говорит ее инстинкт, ее предчувствие. - Мне очень странно, Варвара Александровна, - сказала мать, - слышать от вас такое, даже обидное для девушки, заключение, тем более, что Мари еще ребенок, который даже, может быть, и не понимает этого. - Не сердитесь на меня, Катерина Архиповна, и поймите, что я хочу вам сказать: дочь ваша любит, и любит до безумия, и вы, страстная мать, припомните мои слова: вы сведете ее в могилу. - Сделайте милость, бога ради, прошу вас, не говорите подобных ужасных вещей! - перебила мать, начавшая уже выходить из терпения. Но Мамилова продолжала: - Я говорю, что чувствую: выслушайте меня и взгляните на предмет, как он есть. Я знаю: вы любите вашу Мари, вы обожаете ее, - не так ли? Но как же вы устраиваете ее счастье, ее будущность? Хорошо, покуда вы живы, я ни слова не говорю - все пойдет прекрасно; но если, чего не дай бог слышать, с вами что-нибудь случится, - что тогда будет с этими бедными сиротами и особенно с бедною Мари, которая еще в таких летах, что даже не может правильно управлять своими поступками? - Я опять вам скажу, Варвара Александровна, что я не понимаю, к чему вы все это говорите, - возразила Катерина Архиповна. - Мне пророчите смерть, дочь мою, говорите, я сведу в могилу, и бог знает что такое! Я мать, и если отказала какому-нибудь жениху, то имею на это свои причины. - Мне известны эти причины, - сказала гостья. - У вас в виду другой жених: старый, толстый, богатый. Но что такое значит богатство? Что такое деньги? Это яд, который отравляет жизнь женщины. Не губите, Катерина Архиповна, вашей дочери, не продавайте ее за деньги, если не хотите отравить ее жизнь. Катерина Архиповна потеряла уже всякое терпение и готова была выйти из границ приличия, в которых старалась себя держать как хозяйка дома. - Я не продавала и не продам моей дочери, Варвара Александровна, и не хочу ее губить. Для вас, кажется, наши семейные дела должны бы быть посторонние, и потому, прошу вас, прекратите этот неприятный для меня разговор. - Извольте, если он вам неприятен, я прекращу, но все-таки скажу, что дочь ваша любит Хозарова. - А я вам скажу, что она его не любит, потому что получила не такое романтическое и ученое воспитание. Нельзя же, Варвара Александровна, по себе судить о других. - Тем хуже для вас, Катерина Архиповна, что вы, быв такой страстной матерью, не умели от вашей дочери заслужить доверия. - Я двадцать пятый год, как мать, и мать троих дочерей. Вы, я полагаю, не можете и судить об этих чувствах, потому что никогда не имели детей. - Не смею и равняться с вами в этом отношении и сказала только из желания счастья Мари. - Никто, конечно, как мать, не пожелает более счастья дочери. - И с этим я вполне согласна, что они желают, но всегда ли умеют устроить это счастье детей? Впрочем, я действительно, может быть, дурно поступаю, что вмешалась в совершенно постороннее для меня дело. - Оно конечно, Варвара Александровна, вам будет гораздо лучше предоставить мне самой знать мои дела. - Совершенно согласна и прошу у вас извинения, - сказала опять насмешливым голосом Варвара Александровна. - И меня тоже извините, - отвечала хозяйка, - и я, как мать, может быть, сказала вам что-нибудь лишнее. Здесь разговор двух дам прекратился. Варвара Александровна из приличия просидела несколько минут у Ступицыных и потом уехала, дав себе слово не переступать вперед даже порога в этот необразованный дом. Вечером к ней явился Хозаров: он был счастлив и несчастлив: он получил с торговкою от Мари ответ, короткий, но исполненный отчаяния и любви. "Я вас буду любить всю жизнь, - писала она. - Мамаше как угодно: я не пойду за этого гадкого Рожнова. Вас ни за что в свете не забуду, стану писать к вам часто, и вы тоже пишите. Я сегодня целый день плачу и завтра тоже буду плакать и ничего не буду есть. Пускай мамаша посмотрит, что она со мной делает". - Не правда ли, - сказал Хозаров, прочитав это письмо Варваре Александровне, - по-видимому, это письмо небольшое, но как в нем много сказано! - Тут неподдельный язык природы и наивность сердца, - отвечала та. - Впрочем, - продолжала она, - вам все-таки надобно отказаться от вашей страсти, потому что это такое дикое, такое необразованное семейство! Я даже не воображала никогда, чтобы в наше время могли существовать люди с такими ужасными понятиями. - Все семейство никуда не годится, но Мари между ними исключение: она непохожа ни на кого из них. - Это правда. Отец еще ничего - очень глуп и собою урод, сестры тоже ужасные провинциалки и очень глупы и гадки, но мать - эта Архиповна, я не знаю, с чем ее сравнить! И как в то же время дерзка: даже мне наговорила колкостей; конечно, над всем этим я смеюсь в душе, но во всяком случае знакома уже больше не буду с ними. - Но что же я должен предпринять? - возразил Хозаров. - Не знаю. Entre nous soit dit*, вам остается одно - увезти. ______________ * Между нами будь сказано (франц.). - Увезти? Да, это правда! - Непременно увезти, - подхватила Мамилова. - Вы даже обязаны это молоденькое существо вырвать из душной атмосферы, которая теперь ее окружает и в которой она может задохнуться, и знаете ли, как вам обоим будет отрадно вспомнить впоследствии этот смелый ваш шаг? - Знаю, Варвара Александровна, очень хорошо знаю; но теперь еще покуда есть препятствие для этого. - Для любви не может быть препятствия, не может быть препон; ну, скажите мне, в чем вы видите препятствие? - Препятствие в том отношении, если жена моя после будет чувствовать раскаяние, будет укорять меня. - Никогда! Парирую моею жизнью, никогда. Женщины раскаиваются только в тех браках, в которые они вступают по расчету, а не по любви. В чем ваша Мари будет чувствовать раскаяние? - Конечно... - Нет, вы скажите, в чем и почему именно она будет раскаиваться? Герой мой не нашел, что отвечать на этот вопрос. Говоря о препятствии, он имел в виду весьма существенное препятствие, а именно: решительное отсутствие в кармане презренного металла, столь необходимого для всех романических предприятий; но, не желая покуда открыть этого Варваре Александровне, свернул на какое-то раскаяние, которого, как и сам он был убежден, не могла бы чувствовать ни одна в мире женщина, удостоившаяся счастья сделаться его женою. Приехав домой, Хозаров имел с Татьяной Ивановной серьезный разговор и именно в отношении этого предмета, то есть, каким бы образом достать под вексель презренного металла. Сообразительная Татьяна Ивановна первоначально стала в тупик. - Ах, боже мой! - воскликнула она потом голосом, исполненным радости и самой тонкой и далекой прозорливости. - Ах, боже мой! - повторила она. - Совсем из головы вон! Нельзя ли напасть на Ферапонта Григорьича? Их человек мне сказывал, что они отдают капитал в верные руки. - Но даст ли он? - заметил недоверчиво Хозаров. - Да отчего бы, как я по себе сужу, не дать? Вы, вероятно, как женитесь, так не возьмете на свою совесть. - Конечно, но, знаете, он, как я мог заметить, должен быть ужасный провинциал: пожалуй, потребует залога, а где его вдруг возьмем? У меня есть и чистое имение, да в неделю его не заложишь. - Это, пожалуй, может случиться, - заметила Татьяна Ивановна, - нынче в этаких случаях ужасно стало дурно: прежде, когда я жила в графском доме, я в один день достала, у одной моей знакомой, десять тысяч, а нынче десять рублей напросишься. Но что за дело - попробуйте! - Именно попробую, и попробую сейчас же, - сказал Хозаров, вставая. - Что ж? Можно и сейчас, - подтвердила Татьяна Ивановна, - он дома; только чай еще начал пить. Герой мой, довольно опытный в деле занимания денег, решился действительно тотчас же приступить к этому делу. С этою целью, одевшись сколько возможно франтоватее, он, нимало не медля, отправился к старому милашке Татьяны Ивановны и застал того за самоваром. - Честь имею представиться, - сказал, входя, Хозаров. - А! Наше вам почтение, - отвечал Ферапонт Григорьич. - Я давно желал иметь честь быть у вас и засвидетельствовать вам почтение, но, знаете, столица... удовольствия... дела... По крайней мере теперь, если я буду не в тягость... - Помилуйте-с... ничего... прошу покорно садиться... не угодно ли чаю? - Благодарю, я пил. Как вы проводите время? - Понемногу. Вы, кажется, к.....ий помещик? - Точно так, то есть имение мое там, но сам я живу редко. - Большое ваше имение? - Нельзя сказать, что большое: пятьсот душ. - А... однако пятьсот душ. А здесь вы изволите по каким причинам проживать? - Как вам сказать? Я живу теперь здесь по причинам, если можно так выразиться, сердечным: я женюсь! - В брак изволите вступать? А... доброе дело: нашего полка прибудет. Я сам также женатый человек, пятнадцать лет живу семьянином. В дальнейшем затем разговоре Хозаров, видимо, старался подделаться под тон помещика. Он расспросил его подробно о его семействе и сам о своем тоже рассказал довольно подробно; переговорили и об охоте, и о лошадях, и о каком-то общем знакомом Вондюшине, который, по мнению обоих собеседников, был прекрасный человек для общества, но очень дурной для себя. По позднейшим сведениям, которые имел Хозаров об этом прекрасном для общества человеке, сей последний был в таком жалком положении, что для пропитания своего играл на гитаре и плясал по трактирам. Герой мой заметно начал нравиться Ферапонту Григорьичу своими интересными разговорами. - Я к вам имел бы одну маленькую просьбу, - начал довольно смело Хозаров после нескольких минут молчания. - В чем могу служить? - спросил помещик. - Вы, кажется, имеете свободные деньги? - То есть как деньги? - спросил удивленный Ферапонт Григорьич. - По случаю женитьбы я имею надобность в деньгах; не можете ли вы мне ссудить тысячи три на ассигнации? - проговорил Хозаров опять довольно смело, устремив на соседа испытывающий взор, так что тот потупился. - С большим бы удовольствием, но я не имею денег, - отвечал, придя несколько в себя, Ферапонт Григорьич. - Может быть, вы сомневаетесь, - начал снова Хозаров, - так как я еще имею честь так мало времени пользоваться вашим знакомством, но я могу представить вам поруку. - Нет-с... помилуйте, вовсе не потому; но я вовсе не имею денег, и даже сам бы у вас с большим удовольствием занял. - Но это, сами согласитесь, Ферапонт Григорьич, пустячная сумма, я могу вам представить благонадежную поруку и дать хорошие проценты. - Помилуйте-с... я не понимаю, к чему вы так беспокоитесь; честью моей заверяю, что я не имею денег. - Но как же мне говорили? - Вероятно, с вами пошутили? - Как же пошутили: подобными вещами не шутят. - Нет-с, иногда шутят, мало ли есть проказников. Да не хозяйка ли вам наврала? Она ужасная врунья... Не прикажете ли трубки? - Благодарю... я курил, позвольте вам пожелать покойной ночи. - Уже? - Спать пора. - Не смею удерживать, благодарю за посещение; завтрашний день постараюсь быть у вас. - Весьма много обяжете. До приятного свидания. - И с моей стороны также, - проговорил помещик, раскланиваясь. "Этакий, подумаешь, московский франт, - сказал он сам себе по уходе Хозарова. - Видишь, на каких колесах подъехал: дай ему, чу, денег - пустячную сумму, три тысячи рублей, а самому, я думаю, перекусить нечего. Ну, Москва!.. Этакий здесь отчаянный народ... приломил к совершенно незнакомому человеку и на горло наступает; дай ему денег взаем; поручителя, говорит, представлю; хорош должен быть поручитель; какой-нибудь франт без штанов! Ай да Москва! Нечего оказать - бьет с носка!.. Удивительно, какой здесь смелый живет народ!" - Это такой скотина ваш Ферапонт Григорьич, - сказал Хозаров, входя к Татьяне Ивановне, - что уму невообразимо! Какой он дворянин... он черт его знает что такое! Какой-то кулак... выжига. Как вы думаете, что он мне отвечал? В подобных вещах порядочные люди, если и не желают дать, то отговариваются как-нибудь поделикатнее; говорят обыкновенно: "Позвольте, подумать... я скажу вам дня через два", и тому подобное, а этот медведь с первого слова заладил: "Нет денег", да и только. - Скажите, какой странный человек, - сказала Татьяна Ивановна. - Я и прежде замечала, должен быть скупец, и скупец жадный. - Он мало, что скупец, он человек, нетерпимый в обществе. Мне очень жаль, что я ходил к нему, а все по милости вашей. - Да ведь я, Сергей Петрович, этого не думала, что он так поступит. Я наверное думала, что он даст; к нему как пристанешь, так он дает. Хорошо ли вы просили? Надобно с ним говорить поубедительнее. - Вот прекрасно! Обыкновенно, как берут деньги взаем: не в ноги же ему кланяться, мне еще не до зарезу пришло; я найду денег; завтрашний же день возьму на какие-нибудь месяцы у Мамиловой. - Чего же вам лучше... и прекрасно! - сказала Татьяна Ивановна. - Давно бы вам это придумать. - Конечно, так. Женщины в этом отношении гораздо благороднее, они как-то деликатнее, лучше понимают эти вещи, а уж про Barbe Мамилову и говорить нечего: это какой-то феномен-женщина, и по сердцу и по уму - совершенный феномен. Хозаров еще несколько времени беседовал с Татьяной Ивановной, и между ними положено было подождать несколько времени; к Мари написать завтрашний день записку, а между тем во всевозможных местах стараться занять денег. В продолжение следующих за тем двух дней Марья Антоновна сдержала свое обещание, то есть плакала, лежала в постели и ничего не ела. До сих пор я еще ничего, с своей стороны, не говорил о героине моего романа, и не говорил, должен признаться, потому, что ничего не могу резкого и определенного сказать о ней. Что можно сказать о характере женщины, которая не совсем еще сформировалась? А Мари действительно была ребенок и весьма многого не понимала. Учившись в пансионе, например, она решительно не понимала ни второй части арифметики, ни грамматики и даже не понимала, что это такое за науки и для чего их учат. Бывши раз в театре, она с удивлением смотрела на даму, сидевшую в соседней ложе, которая обливалась горькими слезами, глядя на покойного Мочалова{73} в "Гамлете". Простодушная Мари ничего тут не понимала, и ей было даже скучно до тех пор, пока в последнем акте не начали биться на рапирах, тогда ей сделалось страшно. В музыке Мари тоже не совсем все понимала и любила больше обращать внимание на виньетки и рисунки, которыми обыкновенно украшаются нотные обертки. На оснований всех этих данных мы вполне можем согласиться с Катериной Архиповной, что Мари еще развивалась и покуда была совершенный ребенок. Против одного только я протестую, что будто бы молодая девушка не имела никакого кокетства, до сих пор не знает, что такое любовь, и боится одной мысли выйти за кого бы то ни было замуж. Во-первых, она имела кокетство, потому что еще с двенадцати лет очень любила вертеться перед зеркалом и умела весьма ловко потуплять глаза, когда в танцкласс привозили какого-нибудь Васеньку или Ванечку, не по дням, а по часам вырастающих из сшиваемых им курточек. В настоящее время она очень любила читать романы и весьма ясно понимала любовь; еще года два тому назад она была влюблена в учителя истории, которого, впрочем, обожал весь класс, но Мари исключительно. Во всю бытность в пансионе она постоянно рисовала голову Париса, на которую походил обожаемый учитель. К Хозарову она чувствовала страсть и только о том и помышляла, как бы выйти за него замуж. Узнав, что Катерина Архиповна отказала ему, она очень рассердилась на мать и дала себе слово во что бы ни стало заставить старуху переменить свое намерение. Впрочем, Мари была, право, доброго характера; она умеренно пользовалась исключительной любовью матери, не весьма часто капризничала, сестер своих она не ненавидела, как ненавидели те ее, и вместе с тем страстно любила кошек. Но обратимся к моему рассказу. Я уже прежде сказал, что идол другие сутки ничего не ел. Страстная мать была как сумасшедшая: она решительно не знала, что ей делать и что предпринять. Старуха очень хорошо догадывалась, что бедное дитя сердится на нее за то, что она отказала Хозарову, но ей - матери-другу - ничего не говорит. Горько и обидно было ее материнскому сердцу; целые ночи она проплакивала и промаливалась, а по дням все свои огорчения принималась вымещать на старших дочерях, а главное - на Антоне Федотыче. Пашет и Анет начинали тоже приходить в отчаяние, и, проплакав после маменькиной нотации целое утро, они принимались потихоньку в своей комнате ругать маменьку, папеньку и по преимуществу чертенка Машет, изъявляя общее желание, чтобы она поскорее или замуж выходила, или умирала. Антону Федотычу просто житья не было: мало того, что ему строжайшим образом было запрещено курить трубку на том основании, что будто бы табачный дым проходит наверх к идолу и беспокоит его; мало того, что Катерина Архиповна всей семье вместо обеда предоставила одну только три дня тому назад жареную говядину, - этого мало: у Антона Федотыча был отобран даже матрац и положен под перину Машет; про выговоры и говорить нечего; его бранили за все: и за то, что он говорит громко, и каблуками стучит, и даже за какое-то бессмысленное выражение лица, совершенно неприличное для отца, у которого так больна дочь. Все это Антон Федотыч переносил первоначально со свойственным ему терпением и даже, стараясь принять участие в семейных хлопотах, сам бегал по нескольку раз в день в аптеку; но, наконец, не выдержал и, махнув рукой, куда-то отправился на целый день. Катерина Архиповна в самом деле была непохожа сама на себя: она даже наговорила дерзостей добряку Рожнову, когда тот начал было ее утешать и успокаивать. Она прямо ему сказала, что он никогда не был матерью и потому не может понимать ее горя и что если он и любит Мари, то любит ее как мужчина... Рожнов замолчал и скоро уехал. Таким образом, страстная мать была оставлена всеми. На третий день поутру она, наконец, решилась объясниться с дочерью и узнать, что такое с нею. В переводе это значило: узнать, чего хочется идолу, и исполнить по ее желанию. Что делать? Такова уж натура всех страстных матерей. - Что, душа моя, лучше ли тебе? - сказала Катерина Архиповна, тихонько входя в комнату больной и садясь на ближайший стул. - Не знаю, - отвечал идол, повернув голову в подушку. - Ты бы покушала чего-нибудь, а то желудок ослабнет, - повторила мать. - Не хочу-с. - Но, друг мой! Что такое с тобою, - позволь мне послать за доктором. - Не хочу-с. - Но... друг мой! - Не хочу-с... Пожалуй, посылайте! Я ничего не буду принимать и только еще буду плакать больше. - Но за что же ты, Машенька, на меня сердишься, что же я тебе, друг мой, сделала? - сказала мать почти сквозь слезы. - Я не сержусь. - Нет, ты сердишься - я вижу; если ты что-нибудь чувствуешь, так кому же ты можешь сказать, как не матери: ты вспомни, мой друг, когда я тебе в чем отказывала? Мне горько, Машенька, что ты так переменилась ко мне... Друг мой, что такое с тобою? - проговорила Катерина Архиповна уже совершенно в слезах и, взяв руку дочери, поцеловала ее. Мари тоже поцеловала руку матери, но не говорила ни слова. На глазах ее опять показались слезы. - Ну, полно, друг мой, бога ради не плачь; а то, пожалуй, опять начнется истерика, - я сделаю, как хочешь, ты только скажи. Разве он тебе очень нравится? - Да, мамаша. - Но от кого ты узнала, что он сватался? - Он мне сам cказал. - Где же он тебе сказал? - Не помню где. - Ты выслушай меня, друг мой, но только не плачь, - это я говорю не серьезно, а так, - он совершенно неизвестный человек; может быть, он какой-нибудь развратный... мот... может быть, даже тебя обманывает? - Нет, извините, мамаша, он меня любит. - Разве он тебе говорил? - Говорил. - Где же? - Не помню где. Старуха задумалась. - Вы ему напишите, мамаша, записочку, чтобы он приехал сегодня, а то он очень рассердится... Пожалуй, не будет к нам и ездить. - Но, друг мой, к чему это поведет: неужели ты хочешь выйти за него замуж? - Непременно за него, мамаша! Кроме его, ни за кого не пойду. - А Иван Борисыч, Машенька?.. За что ты этого человека хочешь лишиться? Он очень добрый и благородный человек... тысяча душ, друг мой... ты будешь счастлива с ним, - тебе и теперь уже все завидуют. - А вы что мне, мамаша, обещали, чтобы никогда не говорить про этого гадкого человека; я опять плакать начну. - Ну, ну, я замолчу, не стану говорить, только ты встань, друг мой, и покушай... - Нет, мамаша, не хочу. - Но если я напишу ему записочку и буду звать к себе, - встанешь? - Встану. Старуха вздохнула и глубоко вздохнула: все надежды ее рушились. Долее уже не в состоянии была она продолжать разговора с дочерью и, придя в свою комнату, зарыдала и почти без чувств упала на голые доски кровати Антона Федотыча. Живое и ясное предчувствие говорило ей, что в этом браке ее идолу угрожает погибель и что она сама отрывает дочь свою от счастья, которое суждено бы ей было в браке с Рожновым, и сама отдает ее какому-то пустому щеголю и отдает, может быть, на бедность, на нелюбовь и тому подобное. Велико ли состояние Мари? Всего сто душ после бабки да тысяч десять деньгами; десять тысяч, накопленные ее бережливостью. Из имения идола действительно, как говорил Ступицын, не издерживала Катерина Архиповна ни копейки. Отказывая во всем себе, Антону Федотычу и двум старшим дочерям, страстная мать из своих малых средств воспитывала Машеньку в пансионе, одевала ее гораздо лучше прочих и даже исполняла ее пустые прихоти; но за кого теперь она принуждена выдать свою любимицу - что это за человек? Вот что занимало теперь старуху после разговора ее с дочерью: остаться в прежнем намерении, то есть отказать Хозарову, она уже не имела сил, она уже не в состоянии была видеть, как Машенька плачет, страдает и ничего не ест. Но от кого бы по крайней мере узнать подробнее о женихе? Поручить Антону Федотычу, но он не умеет, да и налжет. Долго старуха думала и, наконец, решилась обратиться к Рожнову. Она и в этом случае рассчитывала на великодушие отверженного искателя и полагала, что его можно будет упросить съездить и разузнать о счастливом сопернике. С этой целью она сама поехала к толстяку и застала его по обыкновению лежащим на диване и читающим книгу. - А! Сердитая маменька, - сказал тот, приподнимаясь, - какими судьбами? - Я к вам с просьбой. - Слушаю-с. - Вы так любите наше семейство, я так обязана много вам, что даже не в состоянии, кажется, и отблагодарить вас, и надеюсь, что вы не откажете в моей просьбе. - У вас нет денег? - сказал толстяк. - Ах нет, но у меня Маша очень страдает. - Ваша Маша не страдает, а сентиментальничает: страдаете тут вы... Ну-с, что же вам угодно? - Я к вам с просьбою. - Это я слышал. - Она любит его. - То есть она влюблена в него, и это я знаю. - Что мне делать? - Выдать ее за того, в кого она влюблена. - Пожалуйста, не говорите так. - Как же мне говорить? - Вы говорите очень насмешлива. - Прикажете плакать? - Ах нет... что вы это говорите: мне хотелось бы узнать, что это за человек. - Зачем же вам это знать? - Что это вы говорите, Иван Борисыч, зачем мне знать? Я мать! - Послушайте, Катерина Архиповна, в подобных вещах нужно выбирать два полюса: или решительно не выдавать дочь, если это невыгодно по вашим понятиям, или выдавать без всякого размышления, а так, потому только, что дочке этого желается. - Но мне хочется узнать, что это за человек. Узнайте, Иван Борисыч, и скажите, я вам верю. - Премного благодарен за ваше доверие: только я не поеду узнавать. - Но как же я узнаю? - Это уж ваше дело. - Вы сердитесь, Иван Борисыч, но чем же я-то виновата? - И я не сержусь, и вы не виноваты, - отвечал он, - но только не поеду. - Иван Борисыч! - Не поеду-с. У старухи покатились сначала слезы, потом она начала даже рыдать. - О чем же вы плачете? - спросил толстяк. - Все меня оставили; никто не хочет мне помочь, - говорила она, - никто не хочет даже узнать, что это за человек. - Да зачем же вам? - Как зачем!.. - Ну, а если я вам скажу, что он мерзавец? - Как же это мерзавец? - Да так, как обыкновенно бывают мерзавцы. - Как вы это так говорите, в таком деле, Иван Борисыч; это, я думаю, на всю жизнь. - Ну, не верите и прекрасно; вы оставайтесь при своем убеждении, а я при своем. Катерина Архиповна больше не возражала: она догадалась, что Рожнов не мог быть беспристрастным исполнителем ее поручения, и потому тотчас же отправилась домой. Толстяк, оставшись один, несколько времени ходил, задумавшись, взад и вперед по комнате. - Григорий! - закричал он. Явился лакей. - Вели сбираться. - Куда-с? - спросил тот. - В деревню. - Вот тебе на... Да зачем-с? - А тебе зачем знать, дуралей? - вскрикнул сверх обыкновения рассердившийся барин. - Известное дело что мне: да коляска-то еще у кузнеца. - Я дам вам у кузнеца, остолопы! Чтоб сегодня же у меня было все готово. - Да что вы на меня кричите: спрашивайте с кучеров; мне что? Мое дело сесть да поехать. - Ну, не рассуждать! Пошел... собирайтесь. Слуга, впрочем, не пошел собираться, а, надев шапку и позвав другого лакея, отправились вместе в трактир. Впрочем, как прислуга ни лениво сбиралась, как ни представляла барину тысячу препятствий, но на другой день в одной из московских застав был записан выехавшим: надворный советник Рожнов в К... VI На другой же день после описанной в предыдущей главе сцены Катерина Архиповна, наконец, решилась послать мужа к Хозарову с тем, чтобы он первоначально осмотрел хорошенько, как молодой человек живет, и, поразузнав стороною о его чине и состоянии, передал бы ему от нее письмо. Страстная мать уже окончательно не в состоянии была бороться с желанием дочери, тем более что Мари все еще ничего не ела и лежала в постели. Послание Катерины Архиповны, если не высказывало полного согласия на предложение моего героя, то в то же время было совершенно написано в другом духе, чем прежнее ее письмо, - это была ласковая, пригласительная записка приехать и переговорить об интересном и важном деле. Целый день был употреблен на отыскание Антона Федотыча, скрывавшегося где-то от семейных неприятностей; наконец, он был найден у трех офицеров, живших на одной квартире. Первоначально он, как водится, получил достодолжный выговор за свое ни с чем несообразное поведение, а потом уже ему было объявлено и самое поручение, которому Антон Федотыч, с своей стороны, очень обрадовался. Пояснив супруге, что он все очень хорошо понял и потому прекрасно обделает это дело, тотчас же отправился к Хозарову и даже отправился, сверх ожидания, по распоряжению Катерины Архиповны на извозчике. В этот же самый день, часу в четвертом пополудни, Хозаров вбежал так нечаянно и так быстро в нумер Татьяны Ивановны, что она, лежа в это время на своей кровати и начав уже немного засыпать послеобеденным сном, даже испугалась и вскрикнула. - Что это, почтеннейшая, вы изволите так бездействовать, тогда как я обделываю великие дела! - вскрикнул он, стаскивая хозяйку за руку с постели. Он был, видно, в весьма хорошем расположении духа и, как кажется, немного навеселе. - Постойте, проказник, дайте поправиться. Ах, какой вы шалун! Ну, что такое там у вас случилось? - Случился случай случайнейший. Во-первых, voyez-vous, madame!* - сказал он, вынув из кармана футляр и раскрыв его перед глазами Татьяны Ивановны. ______________ * взгляните, сударыня! (франц.). - Ах, какие прекрасные брильянты! Батюшка, ай, батюшка, посмотрите, средний-то с орех... Какие отличнейшие вещи! Где это вы взяли, купили, что ли? - Это еще не все, мадам, я вам сказал прежде во-первых, но теперь во-вторых: voyez! - И он вынул из кармана бумажник, в котором было положено с тысячу рублей ассигнациями. - Да что вы, проказник этакий, клад, что ли, нашли? - Погодите, погодите, терпение, мадам, это еще не все: regardez!* - И он одернул перчатку с руки, на большом пальце которой красовался богатый перстень. ______________ * смотрите! (франц.). - Ах, какой отличный солитер{80}! Батюшка, Сергей Петрович, да где вы все эти богатства приобрели? - Уж, конечно, не у вашего скота, Ферапонта Григорьича, позаимствовался. Всем этим богатством, что видите, наградила меня заимообразно моя милая фея, моя бесценная Barbe Мамилова. - Варвара Александровна? Скажите, какая превосходнейшая женщина! - Да-с, найдите-ка другую в нашем свете! С первого слова, только что заикнулся о нужде в трех тысячах, так даже сконфузилась, что нет у ней столько наличных денег; принесла свою шкатулку и отперла. "Берите, говорит, сколько тут есть!" Вот так женщина! Вот так душа! Истинно будешь благоговеть перед ней, потому что она, кажется, то существо, о котором именно можно оказать словами Пушкина: "В ней все гармония, все диво, все выше мира и страстей". - Ну, я думаю, и вещи тоже ценные? - сказала Татьяна Ивановна. - Ах, какая прелестная работа! - продолжала она, с любопытством рассматривая баул. - Да-с, я вам окажу, что для этой женщины нет слов на языке, чтобы выразить все ее добродетели: мало того, что отсчитала чистыми деньгами тысячу рублей; я бы, без сомнения, и этим удовлетворился, и это было бы для меня величайшее одолжение, так нет, этого мало: принесла еще вещи, говорит: "Возьмите и достаньте себе денег под них; это, я полагаю, говорит, самое лучшее употребление, какое только может женщина сделать из своего украшения". А?.. Как вам покажется? Сколько в этих словах благородства, великодушия! Я, разумеется, намерен ей отплатить тем же и потому тотчас же поехал к маклеру и написал ей в три тысячи вексель; так даже и этого не хотела взять. Я убедил ее только тем, что я человек, и человек смертный, могу умереть и потому за ее великодушие не хочу на тот свет унести черной неблагодарности. Вот какова эта женщина, Татьяна Ивановна! - Прекрасная должна быть дама! Вот, как я по всем словам вашим вижу, так, должно быть, предобрейшее она имеет сердце! - И говорить нечего, она выше всяких слов! Но постойте, я никогда и нигде не позволял себе забывать людей, сделавших мне какое-либо одолжение: сегодняшнее же первое мое дело будет хоть часть заплатить моей Татьяне Ивановне, и потому не угодно ли вам взять покуда полтораста рублей! - сказал Хозаров. - Примите, почтеннейшая, с моею искреннею благодарностью, - продолжал он, подавая хозяйке пачку ассигнаций, и затем первоначально сжал ее руку, а потом поцеловал в щеку. - Что это, бесстыдник какой, как это вам не совестно?.. - сказала, оконфузившись, но с явным удовольствием девица Замшева. - Да постойте еще, повеса этакой, расплачиваться, дайте прежде сосчитаться. - Без счетов, почтеннейшая! - воскликнул Хозаров. - Сегодня для меня такой веселый и торжественный день, что я решительно не могу вести никакого рода счетов. Будем жить и веселиться, ненадолго жизнь дана! - произнес он и, вскочив, схватил Татьяну Ивановну и начал с нею вальсировать по комнатам. - Перестаньте, проказник этакой! Ай, батюшки, завертели... посмотрите, гребенка выпала, - говорила сорокалетняя девица, делая быстрые туры с ловким танцором. - C'est assez, madame, merci, grand merci*, - сказал Хозаров, останавливая и сажая даму на стул. ______________ * Довольно, сударыня, спасибо, большое спасибо (франц.). Походя по комнате, он остановился перед хозяйкой. - Мне пришла в голову прекрасная идея, - сказал он, - я хочу вашим постояльцам дать маленькую вечеринку. - Ой, Сергей Петрович, не советовала бы я вам, - возразила Татьяна Ивановна, - народ-то, знаете, такой все пустой, не вашего сорта люди; да и зачем вам? - Нет, очень есть зачем: у меня тут есть особые виды. Вот, например, если я вздумаю увезти Мари, а это очень может случиться, в таком случае эти господа могут оказать мне великую помощь; то есть одни будут свидетелями, другой господин кучером, третий лакеем. Подобные вещи всегда делаются в присутствии благородных людей; а во-вторых, если будет оттуда, для спроса обо мне, какой-нибудь подсыл, то теперь они на меня могут бог знает что наболтать; но, побывав на пирушке, другое дело; тут они увидят, что я живу не по-ихнему, и невольно, знаете, по чувству этакого уважения и даже благодарности отзовутся в пользу мою. Я намерен позвать их всех, кроме этого свиньи, вашего Ферапонта Григорьича. - Позовите и его: он хороший человек, только знаете, этакий деревенский, груб немного на словах. - Ну, и то дело, - зла не надобно помнить. - А музыканта позовете? - спросила Татьяна Ивановна не совсем твердым голосом. - Непременно; как же могу я его не позвать? Это было бы, кажется, низко и неблагородно с моей стороны. - Он прекрасный человек и вас чрезвычайно любит. Ревнует даже меня к вам. - Скажите, какой Отелло, - сказал Хозаров с улыбкой. - Вы, мужчины, все таковы... Что же у вас будет на вечеринке?.. Когда думаете, так уж время приготовляться. - Да, это правда. Впрочем, я большого не думаю: подать сперва чай, потом сварю жженку, а тут можно подать мороженое и какие-нибудь фрукты. - Ой, не годится... совсем не годится... вовсе будет не по гостям вечер. Это ведь хорошо для каких-нибудь модных дам, а этим гораздо будет приличнее велеть приготовить чаю с ромом, да после велеть подать закуску с водкой и винца побольше. - Но это будет как-то гадко, пошло... что-то такое купеческое. - Вовсе не купеческое, а так, как обыкновенно между мужчинами. - Нет, почтеннейшая, между мужчинами другого сорта это бывает не так; но, впрочем, хорошо... будь по-вашему; однако все-таки без шампанского нельзя. - Ну, шампанское, конечно, будет очень прилично. - Итак, почтеннейшая, первоначально отправляйтесь и возьмите, сколько по вашему соображению нужно будет, вина и извольте готовить чай, а я между тем пойду сзывать братию, и вот еще "стати: свечей возьмите побольше, чтобы освещение было приличное, я терпеть не моту темноты. A propos*: мне пришла в голову счастливая мысль! По всем нумерам таскаться и всякого звать особо - скучно, да и не принято в свете, а потому я всем этим господам напишу пригласительные записки, как обыкновенно это делается. ______________ * Кстати (франц.). - Что же, можно и так, - сказала Татьяна Ивановна. - Ах, Сергей Петрович, как я вот посмотрю на вас, живали вы, видно, в богатстве, видали вы людей. - Да, почтеннейшая моя, живал и видал людей, да и опять так заживу... Однако скажите мне имена и фамилии этих господ: на адресе надобно будет означить имена их и фамилии. - А как их фамилии-то. В первом нумере: сибарит - Виктор Прохорыч Казаненко; во втором - Семен Дмитрич Мазеневский; в третьем... этого вы знаете, - Ферапонт Григорьевич Телятин; в четвертом уж и позабыла, да! Черноволосый - Разумник Антиохыч Рушевич, а белокурый - Эспер Аркадьич Нумизмацкий. Но, впрочем, лучше бы вы не приглашали их... неприятный такой народ. - Нельзя, почтеннейшая, этого между порядочными людьми не принято: если приглашать, так приглашать всех. Дальше?.. - Да что дальше?.. Этот, я думаю, не придет... больной человек. - Но все-таки, как его?.. - Клементий, кажется, Иваныч или Кузьмич, должно быть, Иваныч. - Ну, положим, Иваныч, а фамилия? - Фамилия - Сидоров. - Ну, Сидоров так Сидоров. Прощайте, почтеннейшая, хлопочите и приготовляйте, - проговорил Хозаров и, соображаясь с составленным реестром, придя в свой нумер, начал писать пригласительные билеты, утвердившие заключение Татьяны Ивановны касательно знания светской жизни, знания, которым бесспорно владел мой герой. Во-первых, эти билеты, как повелевает приличие света, были все одинакового содержания, а во-вторых, они были написаны самым кратким, но правильным и удобопонятным языком, именно: "Сергей Петрович Хозаров покорнейше просит вас пожаловать к нему, сего же числа, на холостую пирушку, в семь часов вечера". На обороте были написаны, как водится, имена и фамилии приглашаемых. Такого рода распоряжение Хозарова, исполненное тонкой, светской вежливости, произвело на его сожильцов довольно странное и весьма разнообразное впечатление. Сибарит, прочитав пригласительную записку, сначала очень обрадовался. Ему уже заранее начал представляться холостой вечер с винами, с ужином, но вдруг задумался, потому что всякому хозяину недостаточно было пригласить сибарита, но ему надобно было вместе с тем прислать гостю сюртук, галстук и некоторые другие принадлежности мужского костюма. Позови Хозаров так, просто, не по билетам, сибарит к нему рискнул бы отправиться в своем единственном друге - шинели. Но этот вечер должен быть хотя и холостой, но парадный. Всю свою надежду гость возложил на Татьяну Ивановну и решился покорнейше просить ее доставить ему от Хозарова приличный костюм и таким образом дать ему возможность быть на вечере. Секретный милашка Татьяны Ивановны - музыкант, по скромности характера, на своем лице, покрытом угрями, не выразил никакого чувства по прочтении пригласительного билета, а только лаконически ответил: "Приду", и принялся писать ноты. Ферапонт Григорьич, получив приглашение, расхохотался. "А... каков в Москве народец, - начал он рассуждать сам с собой, - вчера денег просил взаймы, а сегодня вечер дает... Ну, мотыга же, видно! Еще не мошенник ли какой-нибудь? Нет, брат, не надуешь, не пойду: пожалуй, и в карман залезут". - Ванька! Не слыхал ли ты, что такое у этого франта? - Бал дает, сказывала хозяйка... Меня звали служить; полтинник, говорят, дадут-с, - отвечал возившийся около чемодана Ванька. - Ну, так что ж? Ступай, дурак, коли ты будешь, так и я схожу, - сказал Ферапонт Григорьич. - Да смотри у меня не зевай; посматривай на меня, и как мигну тебе, так не выдавай! - Зачем выдавать, - отвечал лакей. - Схожу... ничего, схожу... и посмотрю, что там такое, - говорил Ферапонт Григорьич. - Этакие, подумаешь, на свете есть ухарские головы! Вчера без копейки был, а сегодня вечер дает, и бог его знает где взял: может быть, кого-нибудь ограбил?.. Две неопределенные личности тоже не обратили должного внимания на приглашение, по крайней мере в первую минуту его получения. Это, может быть, произошло вследствие того, что черноволосый, остававшийся прежде почти в постоянном выигрыше, на этот раз за ремизился, а потому очень разгорячился. Белокурый, в надежде выиграть, тоже разгорячился. По окончании пульки они, хотя довольно односложно, но переговорили о вечере. - Это зовут, - сказал черноволосый. - Да, - отвечал белокурый. - Будут ли картишки-то? - заметил черноволосый. - Я думаю... только ты смотри, делай пальцами-то этак знаки. - Известное дело, - не маленький, понимаю немного игру-то. Ты пойдешь в пальто? - В пальто. - Ну, ладно, а я во фраке. Радушнее всех принял приглашение танцевальный учитель: несмотря на сильную ломоту, которую чувствовал во всем теле, он, прочитав записку, тотчас же вскочил с одра болезни и начал напевать известный куплет: Кума шен, кума крест; Кума дальше от комоду; Кума чашки разобьешь, - выделывая в то же время мастерские па из французской кадрили. Но дух его, стремящийся к рассеянию, недолго торжествовал над болеющим телом. Ревматизм от сильного движения разыгрался: учитель повалился на постель и начал первоначально охать, потом стонать и, наконец, заплакал. Почтеннейшая Татьяна Ивановна, не ограничивая свои заботы хозяйственными приготовлениями, успела обежать все нумера и всем объявить, что у Хозарова будет приятельская пирушка, потому что он скоро женится на миллионерке и потому хочет всех своих знакомых угостить. Сибариту достала сюртук; даже в Ферапонте Григорьиче успела поселить совершенно другое мнение о Хозарове; а милашке-музыканту, не знаю почему, сочла за нужное весьма подробно объяснить, сколько и какого именно рода приготовлено винных питий. На лице, покрытом угрями, появилось самое приятное выражение. Между тем хозяин, задумавшись, сидел в своем нумере. Ему было грустно, что у него такая дрянная квартира, а потому он не может дать вечера своим знакомым дамам, как делывал это несколько раз в полку. Настоящую же пирушку он затевал так, без всякого особого удовольствия, потому только, что привык жить хорошо и, почувствовав в кармане деньги, хотел показать себя этой дряни в настоящем свете. Татьяна Ивановна просто совершала чудеса: зная наклонности своего милашки иметь все в порядочном виде, она достала где-то подсвечники из накладного серебра и серебряную сахарницу; у Ферапонта Григорьича выпросила, на свое собственное имя, совершенно новенький судок для водки и у одной знакомой достала гирную и прекрасную скатерть и дюжины полторы салфеток. В восемь часов все было готово. Хозаров принимал всех в легоньком пальто, как надобно ожидать от светского человека, был очень вежлив к гостям. Сибариту, одетому в его собственный сюртук, он сжал дружески обе руки, с музыкантом даже поцеловался; Ферапонту Григорьичу, поблагодаря за лакея, как и следует, оказал исключительное почтение и тотчас же просил его сесть на диван. У каждой из неопределенных личностей пожал по руке с прибавлением: "Очень рад вас видеть, господа!" Что касается до гостей, то Ферапонт Григорьич сохранял какую-то насмешливую мину и был очень важен; музыкант немного дик: поздоровавшись с хозяином, он тотчас же уселся в угол; две неопределенные личности, одна в теплом пальто, а другая во фраке бутылочного цвета, были таинственны; сибарит весел и только немного женировался тем, что хозяйский сюртук был не совсем впору и сильно тянул его руки назад. Ванька в сопровождении Татьяны Ивановны внес чай со стаканами, между которыми уже красовалась бутылка с ромом. - Прямо пригласите пуншем, - шепнула Хозарову Татьяна Ивановна, знавшая лучше его наклонности своих жильцов. Хозаров сделал гримасу. - Господа, прошу начинать с пунша, - сказал он. - Я человек холостой; у меня чай дурной, но ром должен быть порядочный. Ферапонт Григорьич, сделайте одолжение. - Нет-с, благодарю; я не пью пуншу, - отвечал Ферапонт Григорьич. - "Нет, брат, не надуешь, - думал он сам про себя, - ты, пожалуй, напоишь, да и обделаешь. Этакий здесь народец, - продолжал рассуждать сам с собою помещик, осматривая гостей, - какие у всех рожи-то нечеловеческие: образина на образине! Хозяин лучше всех с лица: хват малый; только, должно быть, страшная плутина!" Другие гости не отказались, подобно Ферапонту Григорьичу; они все сделали себе по пуншу и принялись пить. Хозаров, как человек порядочного тона, начал чувствовать скуку в подобном обществе; с досады на себя, что ни с того ни с сего затеял подобный глупый зов, он и сам решился пить и спросил себе пуншу. Чрез несколько минут стаканы были пусты, по окончании которых почти у всех явилось желание покурить. Довольно полный комплект хозяйских чубуков мгновенно был разобран, и комната в несколько минут наполнилась непроницаемым дымом. Между тем распорядительная Татьяна Ивановна поднесла гостям новый пунш, который тоже был принят всеми, и даже Ферапонт Григорьич соблазнился и решился выпить с ромашкой. Сам хозяин тоже не отставал от гостей. Разговор оживился. Черноволосая личность подошла к Хозарову и просила составить для него и для беловолосого приятеля партию в преферанс. Хозаров, с своей стороны, был готов, но только не отыскалось третьего партнера. Сибарит начал ходить по комнате и мурлыкать какую-то песню. Ферапонт Григорьич тоже оживился и, подозвав к себе своего Ваньку, велел подать себе еще пуншу. Но неусыпная девица Замшева видела и замечала все: она сама, в собственных руках, поднесла старому милашке стакан с крепчайшим пуншем, оделя таковым же и прочую компанию. Все сделались неимоверно живы и веселы; все закурили и заговорили, даже музыкант начал что-то нашептывать на ухо Татьяне Ивановне. Хозаров тоже заметно подгулял. - Господа! - сказал он, вставая с своего места. - Я вам очень обязан за сегодняшнее посещение и надеюсь, что с этого дня могу вас считать своими товарищами. - Идет! - отвечал Ферапонт Григорьич, уже окончательно переменивший свое мнение о Хозарове. - Конечно, можете, - отвечали все в один голос. - Господа! Я, может быть, на днях буду иметь нужду в вашей помощи, потому что думаю увезти девушку, и вас, как товарищей, буду просить помочь мне. - Браво!.. - закричал сибарит, оканчивая уже третий стакан. - Я готов, - заметил разговорившийся музыкант, который, по расположению Татьяны Ивановны, справлялся уже с пятым стаканом. - Пожалуй, - проговорили вместе две неопределенные личности. - Ну, знаете, я бы и готов, но ведь, мне быть... - сказал Ферапонт Григорьич. - Я не смею вас и беспокоить. Вы женатый человек, а все женатые для меня священные особы: они неприкосновенны! Но дело в том, что я в одну прекрасную лунную ночь... - На этом слове Хозаров остановился, потому что в комнату вбежала Татьяна Ивановна. - Антон Федотыч, - сказала она. - Бога ради, господа, ни слова о том, что я говорил! Это отец моей невесты. Едва успел проговорить эти слова хозяин, как в дверях нумера, сквозь табачный дым, обрисовалась колоссальная фигура Антона Федотыча. - Фу! Как накурено, - сказал гость, - видно, что кавалерийская компания. Здравия желаем, - проговорил он, подходя к хозяину. - Мое почтение, господа, - продолжал он, раскланиваясь с гостями. - Очень рад, что имел удовольствие застать вас дома и, как вижу, в таком приятном обществе. - Очень рад, мой драгоценнейший Антон Федотыч, - проговорил хозяин. - Прошу садиться. Не прикажете ли трубки... пуншу? - Трубки и пуншу, то есть того и другого... можно-с... - произнес Ступицын. - Извините, - прибавил он, немного задев музыканта, который с большим любопытством осматривал нового гостя и вертелся около него. - Иван! Трубки и пуншу сюда! - сказал хозяин. - Позвольте мне вам представить: Ферапонт Григорьич Телятин!.. Антон Федотыч Ступицын!.. - проговорил хозяин, желая познакомить двух помещиков. - Очень приятно, - сказал Ступицын. - Весьма рад вашему знакомству, - отвечал Телятин; и оба они поместились на диване. Антону Федотычу сейчас были предоставлены и трубка и пунш; но он на этот раз был несколько странен, потому что, вместо того чтобы приняться за пунш и войти в разговоры с Ферапонтом Григорьичем, он встал, кивнул как-то таинственно головою хозяину и вышел из комнаты. Хозаров, разумеется, тотчас же последовал за ним. - Извините меня, - сказал Ступицын, - я имею к вам маленький секрет: я слышал - на днях вы делали честь моей младшей дочери, и жена моя ничего вам не сказала окончательного. Я, конечно, как только узнал, тотчас все это решил. Теперь она сама пишет к вам и просит вас завтрашний день пожаловать к нам... - С этими словами Ступицын подал Хозарову записку Катерины Архиповны, который, прочитав ее, бросился обнимать будущего тестя. - Вам бы надобно было действовать не так, - говорил Ступицын, - вам бы прямо тогда же сказать мне; я бы сделал это сейчас; но ведь, знаете, они - женщины, очень мнительны, боятся и сомневаются во всяких пустяках. - Антон Федотыч! - начал с чувством Хозаров. - Я не могу теперь вам выразить, как я счастлив и как одолжен вами; а могу только просить вас выпить у меня шампанского. Сегодня я этим господам делаю вечерок; хочется их немного потешить: нельзя!.. Люди очень добрые, но бедные... Живут без всякого почти развлечения... наша почти обязанность - людей с состоянием - доставлять удовольствия этим беднякам. - Я тоже такого характера, - отвечал Ступицын, - и мне очень приятно, что мы сходимся с вами в этом отношении. Бог даст, со временем мы будем затевать этакие, знаете, маленькие пирушки; это, по моему мнению, очень приятно. - Послушайте, Антон Федотыч, я сегодня так счастлив, так счастлив, что даже ничего не понимаю. Пойдемте!.. Я надеюсь, что вы у меня будете пить. - Выпьем-с, потому что я в жизнь мою еще не отказывал ни в чем моим знакомым; но только наперед ваше честное слово: Катерина Архиповна велела непременно просить вас завтрашний день откушать у нас. Будете? - Буду, конечно, буду. Неужели же вы думаете, что я не буду? Меня зовут в рай, а я не пойду... Это было бы сумасшествие с моей стороны. Будущий тесть и зять еще раз поцеловались и вошли в нумер. - Шампанского!.. - закричал Хозаров. - Наперед бы водки, - заметил Ступицын, принимаясь за свой стакан пуншу. - Ах, да... Татьяна Ивановна!.. Почтеннейшая!.. Пожалуйте нам водки! Водка и закуска, конечно, были давно уже приготовлены, и приготовлены самым порядочным образом: кроме того, что закуска состояла из колбасы, сельдей, сыру, миног, к ней поданы были еще роскошное блюдо сосисок под капустою и полдюжины жареных голубей. Антон Федотыч первый принялся за водку; пожелав всем гостям всякого счастья в мире, он залпом выпил две рюмки водки, затем рюмку вина, еще рюмку вина и потом, освежившись рюмкою водки, принялся за раскошное блюдо с сосисками. Прочие гости тоже не положили охулки на руку. Два графина водки, четыре бутылки вина, колбаса, сельди и все прочее мгновенно было уничтожено. Очередь, наконец, дошла и до шампанского. Хозаров распорядился первоначально только на три бутылки вдовы Клико, но, разгулявшись, велел принести еще полдюжины. Антон Федотыч разговорился донельзя и, познакомившись на короткую ногу со всеми и рассказав каждому что-нибудь интересное про себя, объявил, что у него на днях будет особенный случай и что он тогда поставит себе в непременную обязанность просить всех господ пожаловать к нему откушать, надеясь угостить их удивительною белорыбицею, купленною чрез одного давнишнего его комиссионера в самом устье Волги. Окончание вечера было очень весело: все пели хором; музыкант единогласно был избран в регенты. Сибарит и Татьяна Ивановна тянули дисканта; две неопределенные личности пели тенором; хозяин изображал альта; Антон Федотыч и Ферапонт Григорьич, равным образом как и сам регент, держали баса. Пели первоначально: "В старину живали деды"{91}, потом "Лучинушку" и, наконец: "Мы живем среди полей и лесов дремучих"{91}; все это не совсем удавалось хору, который, однако, весьма хорошо поладил на старинной, но прекрасной песне: "В темном лесе, в темном лесе" и проч. Антон Федотыч начал отпускать удивительные штуки; не ограничиваясь тем, что пил со всеми очередную, он схватил целую бутылку шампанского и взялся ее выпить, не переводя духа, залпом - и действительно всю почти вытянул мгновенно; но на самом уже конце поперхнулся, фыркнул на всю честную компанию, пошатнулся и почти без памяти упал на диван. К Татьяне Ивановне все были необыкновенно вежливы: даже черноволосая личность начала с нею заигрывать; но ревнивый музыкант остановил его и чуть было не сочинил истории. Гости разошлись часу в пятом. Антон Федотыч прежде всех уснул на диване. Все вообще были очень довольны: даже Ферапонт Григорьич ушел в самом миротворном расположении духа и, при прощании, целовался со всеми. VII Как ни подгулял Антон Федотыч, но, озабоченный поручением Катерины Архиповны, проснулся гораздо ранее своего хозяина и начал ломать свою голову, какую бы выдумать перед женой благовидную причину, вследствие которой он не ночевал дома. Но, увы! Голова Антона Федотыча имела то несчастное свойство человеческих голов, что после всякой приятельской пирушки не только не в состоянии была ничего порядочного изобресть, но даже с толком отвечать на вопросы. Долго Антон Федотыч делал усилие, чтобы заставить вместилище разума мыслить, но оно не повиновалось и только болело во всевозможных углах. "Что будет, то будет", - подумал Ступицын и, приведя, сколько возможно, свою наружность в приличный вид, отправился держать ответ перед супругой. Катерина Архиповна была в сильном беспокойстве и страшном ожесточении против мужа, который, вместо того чтобы по ее приказанию отдать Хозарову письмо и разведать аккуратнее, как тот живет, есть ли у него состояние, какой у него чин, - не только ничего этого не сделал, но даже и сам куда-то пропал. Ощущаемое ею беспокойство тем было сильнее, что и Мари, знавшая, куда и зачем послан папенька, ожидала его возвращения с большим нетерпением и даже всю ночь, бедненькая, не спала и заснула только к утру. Часу в девятом Антон Федотыч, наконец, явился и, предчувствуя неминуемую грозу, хотел приласкаться к Катерине Архиповне и подошел было к ее руке, но рука была отдернута. - Это что такое значит? Откуда вы изволили пожаловать?.. Боже мой! Что это у вас за лицо? Посмотрите, пожалуйста, в зеркало, какова ваша физиономия. - Что физиономия?.. - спросил Ступицын. - Да то физиономия; совершенно, как у мужика после праздника. Пили, что ли, вы всю ночь? - Ничего физиономия. - Вот прекрасно - ничего... весь опух... и ничего! - Я угорел, - отвечал невпопад Ступицын. - Он угорел; скажите, ради бога, он угорел!.. Где же это вы изволили угореть? Где вы ночевали-то? Отчего вы домой не пришли? - Угорел... - Да что вы такое говорите! Мне кажется, вы ничего не понимаете; я вас спрашиваю, где вы ночевали? - У Хозарова. - Да разве я вас ночевать туда посылала?.. Что я вам говорила? Что поручила? Помните ли вы это?.. Отдали ли по крайней мере письмо, которое я с вами посылала? - Письмо?.. Письмо отдал. - А узнали ли, что я вам говорила? - Известно, что узнал. - Ну, рассказывайте! Как ни ломал Антон Федотыч свою странную голову для того, чтобы изобресть какой-нибудь приличный ответ, но ничего не мог придумать. - Что рассказывать-то?.. - произнес он. - Господи боже мой! - воскликнула, всплеснув руками, Катерина Архиповна. - Это превосходит всякое терпение: человек вы или нет, милостивый государь? Похожи ли вы хоть на животное-то? И те о щенках своих попечение имеют, а в вас и этих-то чувств нет... Подите вы от меня куда-нибудь; не терзайте по крайней мере вашей физиономией. Великое дело поручила отцу семейства: подробнее рассмотреть, как живет, где, и что, и как? Так и этого-то не сумел и не хотел сделать. - Я вам говорю, что я рассмотрел... - возразил Антон Федотыч. - Что же вы рассмотрели? - Все рассмотрел, все отлично. - Велика квартира? - Велика. - Сколько комнат? - Одна. - Как? Велика - и одна? Да что вы такое говорите? С ума, что ли, вы сошли? Или еще не проспались? - Ну, ладно-с! - возразил Антон Федотыч, встал и пошел. - Постойте!.. Куда же вы идете?.. Скажите по крайней мере, будет ли Сергей Петрович сегодня? - Будет, непременно приедет, - отвечал Антон Федотыч и вышел. Странная голова его мало того, что ничего не понимала, но начала еще кружиться, так что Ступицын почувствовал необходимую потребность выйти на свежий воздух. - Этакой отвратительный человек, - говорила Катерина Архиповна, - вероятно, тот обрадовался и послал за шампанским, а этот безобразный урод и напился. Часов в десять Мари проснулась, и первый ее вопрос, который она сделала матери, был: возвратился ли папенька, и приедет ли сегодня Сергей Петрович? - Приедет, друг мой, непременно приедет, - отвечала старуха. Мари тотчас встала, спросила себе чаю с белым хлебом и потом начала одеваться. Она потребовала себе свое любимое шелковое платье и вообще туалетом своим очень много занималась; Пашет и Анет, интересовавшиеся знать, что такое происходит между папенькой, маменькой и Мари, подслушивали то у тех, то у других дверей и, наконец, начали догадываться, что вряд ли дело идет не о сватовстве Хозарова к Мари, и обе почувствовали страшную зависть, особенно Анет, которая все время оставалась в приятном заблуждении, что Хозаров интересуется собственно ею. Катерина Архиповна ушла к себе в комнату, затворилась и начала молиться. Антон Федотыч, чем более странная голова его приходила в нормальное состояние, тем яснее начал сознавать, в какой мере он дурно исполнил возложенное на него поручение, и что ему непременно последует от супруги брань, и брань такого сорта, какой он никогда еще не получал, потому что дело шло об идоле, а в этом случае Катерина Архиповна не любила шутить. Пораздумавшись, он решился на целый день дать куда-нибудь тягу и явиться домой в то время, как у Катерины Архиповны поуходится сердце. В одиннадцать часов все дамы, в ожидании торжественного представления жениха, были одеты наряднее обыкновенного и сидели по своим обычным местам. Все они, конечно, испытывали весьма различные ощущения. Старуха в своей комнате была грустна, Мари сидела с нею; она была весела, но взволнованна; в сердцах Пашет и Анет, сидевших в зале, бушевали зависть и досада. Жених подъехал в щегольской парной карете, из которой проворно выскочил и, взбежав на крыльцо, сбросил свою шубу сопровождавшему его лакею и вошел. Пашет и Анет сухо ему поклонились; он прошел к Катерине Архиповне. При появлении его Мари вся вспыхнула; старуха силилась улыбнуться. Герой мой был тоже несколько взволнован и даже сел на предлагаемый ему стул не с обычною ему ловкостью и свободою. Катерина Архиповна посмотрела на дочь; та поняла и вышла. Несколько минут мать и жених сидели молча. Хозаров, очень хорошо уже поняв, что в семействе решено дать ему слово, решился не начинать первый; а старухе, кажется, было тяжело начать говорить о том, чего она не желала бы даже и во сне видеть. - Вы сердитесь на меня, Сергей Петрович? - проговорила она. - Напротив, я считаю за счастье, - отвечал Хозаров. - Вы так меня тогда удивили, что я даже вдруг хорошенько сообразиться не могла и, как мать, даже испугалась. - Я очень понимаю, Катерина Архиповна, ваши чувства - и даже сам бы на вашем месте поступил точно таким же образом. В настоящем случае позвольте мне, Катерина Архиповна, попросить у вас извинения в моей дерзости. Что делать. Любовь заставляет нас иногда забывать общественные условия. - Скажите мне одно, Сергей Петрович, вы любите Мари? - спросила Ступицына. - Катерина Архиповна! - отвечал Хозаров, прижав руку к сердцу. - Есть чувства, которых человек не в состоянии выразить словами. Мне не выразить моих чувств словами, я могу только сознавать их в сердце. - Да постоянно ли вы будете любить ее, не переменитесь ли? - Перемена во мне может произойти тогда только, когда из этой груди вынут мое сердце и вместо него поставят чье-нибудь другое. - Это все женихи, Сергей Петрович, говорят так, а как женятся, так и выходит другое. - Зачем же смешивать себя с толпою? Почему же не быть исключением? Я, Катерина Архиповна, не мальчик; я много жил и много размышлял. Я видел уже свет и людей и убедился, что человек может быть счастлив только в семейной жизни... Да и неужели же вы думаете, что кто бы это ни был, женясь на Марье Антоновне, может разлюбить это дивное существо: для этого надо быть не человеком, а каким-то зверем бесчувственным. - Нет, Сергей Петрович, это и не звери, а люди делают; мало ли мы видим примеров: мужья разлюбляют прекрасных жен и меняют их бог знает на кого. - Клянусь моей любовью к Марье Антоновне, которая, конечно, для меня дороже всего, клянусь этою любовью, что я всю жизнь буду любить их! - произнес Хозаров. Разговор на несколько времени прекратился. - Вот еще что я хотела сказать, Сергей Петрович, - начала старуха, - мы небогаты: у Мари всего бабушкина усадьба с какими-нибудь... - Бога ради, Катерина Архиповна, не говорите мне об этих вещах, которых я и знать не хочу, - перебил Хозаров, очень, впрочем, довольный, что услыхал о бабушкином состоянии, - я женюсь только на вашей дочери и желаю только владеть ими, а больше мне ничего не надобно. - Очень верю, Сергей Петрович, вашему благородству, и поверьте, что я награжу Машеньку и награжу больше, чем даже следует по нашему состоянию, но достаточно ли это будет для семейной жизни?.. Имеете ли вы сами состояние? - Я имею и свое состояние... вы видите, я живу - и живу в столице, - отвечал Хозаров, - но этого мало: имею же я некоторые способности, которые могу употребить на службу?.. И, наконец, у меня, Катерина Архиповна, две здоровые руки, которые готовы носить каменья для того только, чтобы сделать Марью Антоновну счастливою. - Не обманывайте меня, Сергей Петрович, вся моя жизнь, все мое счастье только в ней. Я не знаю, что со мною будет, если увижу, что я ошиблась; она еще молода, она сама не понимает, какой делает теперь важный шаг, но я мать; я должна ее руководить. В продолжение этой речи у старухи навернулись на глазах слезы. Хозаров тоже был, кажется, растроган и прижал к глазам платок. - Я ничего не могу говорить и только благоговею перед вашими материнскими чувствами, - отвечал он. - Поклянитесь мне еще, что вы сделаете ее счастливою, - сказала Катерина Архиповна, взяв героя моего за руку. - Еще раз клянусь моею любовью сделать вашу дочь счастливою! - произнес Хозаров. - Берите ее - она ваша, - сказала старуха и, зарыдав, упала на диван. Хозаров между тем взял руку будущей маменьки и несколько раз поцеловал ее с чувством. Далее затем призвана была Мари. Катерина Архиповна, не переставая плакать, объявила дочери о предложении Хозарова. Мари сконфузилась и бросилась обнимать мать, а потом подала жениху руку, которую тот, как водится, страстно поцеловал. В следующей затем беседе Сергей Петрович был нежен с невестою, в то же время старался как можно более изъявлять почтения и глубокого уважения к Катерине Архиповне и начал ее уже именовать belle-mere*. Он не позабыл также и своих будущих belles-soeurs** и с ними, по-родственному, очень мило шутил, обещаясь на будущее время подмечать, кто им нравится, и нынешнею же зимою выдать их замуж. На это обе девицы объявили, что они еще не хотят замуж; но Хозаров, по правам близкого родственника, обещал, как делалось это в старину, выдать их насильно и уморительно описал эту сцену, как повезет он их с связанными руками в церковь венчать. Обе девицы, несмотря на чувствуемую зависть, расхохотались и утвердительно сказали, что не дадут себя связывать; одним словом, в это утро герой мой успел до невероятности всем понравиться. Невеста, как мы и прежде еще знали, его обожала; Пашет и Анет остались весьма довольными его любезностью и вниманием; даже сама Катерина Архиповна начала его понимать в другом смысле; из предыдущей сцены она убедилась, что будущий зять очень любит Мари, потому что он не только сам не спросил о приданом, но и ей не дал договорить об этом предмете. Заискав таким образом во всех членах семейства, Сергей Петрович начал просить позволения - съездить на несколько времени домой и распорядиться по некоторым экстренным домашним делам, обещаясь в шесть часов вечера явиться на приятнейшее для него дежурство у ног невесты. ______________ * теща (франц.). Здесь - мамаша. ** своячениц (франц.). Откровенно говоря, Хозаров не имел никаких экстренных дел; но ему хотелось побывать у Варвары Александровны, рассказать ей, что с ним случилось, и порисоваться перед нею своими пылкими чувствами. Мамилова очень обрадовалась приезду друга. - Где вы и что с вами? - спросила она гостя, подавая ему руку. - Судьба моя решена - я женюсь, - отвечал тот. - Право? Каким же образом это случилось? - И сам не знаю; вчера получил пригласительную записку, а сегодня дано и слово. - Слава богу, опомнились; это было бы с их стороны просто сумасшествие - отказать вам. Ну, что же вы, счастливы теперь? - Я не понимаю еще хорошенько, что со мною; у меня как-то замерло сердце, и я ничего ясно не могу ни чувствовать, ни понимать. - Вот вы мужчина, а говорите, что у вас замерло сердце; что же должна чувствовать женщина в эти страшные для нее минуты! Что ваша невеста - весела? - Да, она очень весела: она еще очень молода и потому беспечна. - Нет, это не потому что молода, но она любит вас... Ах, как это первое время тяжело для тех женщин, которые идут не по любви! После как-то свыкнешься с этою мыслью, но вначале - это ужасно. - Что вы, Варвара Александровна, чувствовали в это время? - Что я чувствовала?.. - отвечала со вздохом и несколько смутившись хозяйка. - Я ничего не чувствовала; я была тогда глупа, слепа, нема; я выходила, или, лучше сказать, это выходила замуж не я, а кто-то другая; я не понимала, что я для жениха моего так, игрушка, временная забава, и уже после, гораздо позже, когда воротить было невозможно, я поняла, что такое мужчина, и особенно мужчина в сорок лет. Но, впрочем, не спрашивайте меня: зачем вам знать историю моего сердца, она скучна и неинтересна; я могу только сказать, что я не живу, а прозябаю. - Знаете ли, что я думаю? Вам, с вашей поэтической душой, не следовало бы выходить замуж. - Это почему вы так думаете? - Потому, что вы так умны; ваше сердце столько возвышенно, что вам из мужчин нет равного: они все ниже вас. - Ах, как вы ошибаетесь, Сергей Петрович! Как мало нужно для моего великого ума и для моего возвышенного сердца - одна любовь и больше ничего... Любовь, если хотите, среди бедности, но живая, страстная любовь; чтобы человек понимал меня, чувствовал каждое биение моего сердца, чтобы он, из симпатии, скучал, когда мне скучно, чтобы он был весел моим весельем. Вот что бы надобно было, и я сочла бы себя счастливейшей в мире женщиной. - Неужели же Лев Павлович не отвечает на ваши прекрасные требования? Неужели он вашим благородным стремлениям не сочувствовал? - Лев Павлович?.. Лев Павлович, как и все мужчины: он с самых первых пор или скучал, или даже смеялся над моими стремлениями. Он окружал меня богатством, удовлетворял мои прихоти, впрочем, всегда с оговорками, и потому полагал, что уже все сделал, что я даже не должна сметь ничего желать более. Но, бога ради, не спрашивайте меня: видьте во мне вашего друга... старуху, которая вам желает счастья... и больше ничего! Расскажите мне лучше что-нибудь про себя: когда вы думаете назначить свадьбу? - Я, с своей стороны, буду настаивать как можно скорее: знаете, любовь нетерпелива... - Да, кончайте эту скучную процедуру скорее, будут толки, сплетни, и зачем вам допускать подобные пошлости в вашем браке, который не должен походить на другие свадьбы? Где вы думаете после жить? - Без сомнения, в Москве, - отвечал Хозаров. - Неужели же ехать в эту ужасную провинцию? - Не забывайте ваших старых друзей, а в том числе и меня, - сказала Мамилова. Хозаров встал и поцеловал у ней руку. - То, что вы сделали для меня, - сказал он с чувством, - так заключено глубоко в моем сердце, так срослось с этим сердцем, что одна только смерть может уничтожить чувство благодарности... одно это одолжение деньгами... - Не говорите, пожалуйста, об этих пустяках, - перебила хозяйка. - Знаете ли что? Я не люблю денег и считаю их решительно за какие-то пустяки: по-моему, кажется, отдать кому деньги или самому у кого-нибудь взять - это такая обыкновенная вещь, о которой не стоит и думать. - Я в этом не согласен с вами. Деньги - рычаг всего. При деньгах можно все сделать. Мамилова сомнительно покачала головой. - Не спорьте, Варвара Александровна, в этом, а лучше скажите мне: чего нельзя сделать для своего удовольствия на деньги? - А например, найти, милостивый государь, друга, - перебила резко хозяйка. - Найдите с вашими всемогущими деньгами друга! - Да, это другое дело; но, впрочем, есть пословица, что с деньгами и друзей много. - Не друзей, Сергей Петрович, а льстецов, вы хотите, верно, сказать. Но друга, истинного друга не купите вы на деньги. - Зачем же так углубляться в жизнь. Мы можем и льстецов считать за друзей; есть прекрасные на этот предмет стихи: "У дружбы есть двойчатка лесть: они с лица отчасти схожи". - Ну, бог с ними - и с деньгами и с лестью, - все это не моего романа. Скажите лучше мне, как вы думаете вести себя с вашей будущей женой? - То есть как? - спросил Хозаров. - Как обыкновенно, я полагаю, обращаются люди образованные, когда они любят. - Бога ради, не обращайтесь так, как обращаются образованные и умные мужья. Это значит, с первого же раза, начать переделывать молоденькое и покорное существо на свой лад. Оно, конечно, будет повиноваться и подделываться под ваши понятия; но в то же время оно будет убивать самое себя. Ведите себя просто, как бог вас создал, занимайтесь с этим молоденьким созданием пустяками, которые ее занимают, болтайте с ней, играйте. Что вы смотрите на меня с удивлением? Если вы любите ее, то вам самим будет весело; а если нет, то и говорить нечего. Поверьте мне, что если вы хотите быть счастливым в вашем браке, то и не должны себя вести иначе. - Я люблю мою невесту, - и из этого слова можете ясно заключить, как я буду вести себя. Долго еще продолжалась беседа между женихом и Варварой Александровной. Брачные отношения были разобраны ими в самых мельчайших подробностях: много, конечно, Варвара Александровна, обладающая таким умом, высказала глубоких и серьезных истин; много в герой мой, тоже обладавший даром слова, сделал прекрасных замечаний; но я не решаюсь передать во всей подробности разговор их, потому что боюсь утомить читателя, и скажу только, что Хозаров отобедал у Мамиловой и уехал от нее часу в шестом. Домой заехал он на минуту для того только, чтобы, пользуясь свободою жениха, переменить свой фрак на, сюртук. Здесь, конечно, явилась к нему другой его друг - Татьяна Ивановна, и, конечно, Сергей Петрович поставил себе в обязанность и ей объявить весьма подробно о всем том, что касалось до женитьбы. - Вот ваше дело обделалось, слава богу, хорошо, - сказала Татьяна Ивановна грустным голосом, - а я все-таки осталась обижена; меня, может быть, не будут и в дом к себе пуск