крепостного мужика, свою землю и, таким образом, имел кусок хлеба. Кроме того, он очень был искусен в разных ремеслах: собственными руками выстроил себе мельницу, делал телеги, починивал стенные часы и переплетал, наконец, книги. Ни отца, ни матери не было у него с двенадцатилетнего возраста. Жил он в одной усадьбе со вдовою. Эльчанинов между тем стоял на задней галерее дома, прислонившись к деревянной колонне, и вовсе не обратил внимания на Савелия, когда тот подошел к нему и внимательно посмотрел на него. Героя моего мучила в настоящую минуту ревность, и он ревновал Анну Павловну к графу. Раздосадованный и обманутый ожиданием, он поверил всему. Если бы Анна Павловна поехала к графу не в этот день, в который назначено было свидание, то, может быть, он еще усомнился бы в истине слов Уситковой; но она забыла его, забыла свое слово и уехала. Это явно, что если она не любит графа, то все-таки ей приятно его искание; что граф за ней ухаживал, Эльчанинов не имел ни малейшего сомнения в том. "Теперь прошу верить в нравственную высоту женщин, - думал он, - если она, казавшаяся ему столь чистой, столь прекрасной, унизила себя до благосклонности к старому развратнику и предпочла его человеку, который любит ее со всею искренностью, который, мало этого, обожает ее, - забыть все прошедшее и увлечься вниманием Сапеги, который только может ее позорить в глазах совести и людей; бояться со мною переговорить два слова и потом бесстыдно ехать одной к новому обожателю. О женщины! Ничтожество вам имя!{102} - проговорил Эльчанинов мысленно, - все вы равны: не знаю, почему я предпочел это худенькое созданьице, например, перед вдовою. Если уж входить в сношения с женщиной, так уж, конечно, лучше со свободной - меньше труда, а то игра не стоит свеч. Хорошо, Анна Павловна, мы поквитаемся. Вы поехали любезничать к графу, а я поеду ко вдове". На последней мысли застал его Савелий. - Алексей Михайлыч приказали мне сказать вам, не хотите ли вы прилечь в его кабинете, - проговорил он. - Нет-с, благодарю, я сейчас еду, - отвечал сухо Эльчанинов и пошел в гостиную. - Прощайте, Алексей Михайлыч, - сказал он, берясь за шляпу. - Куда это вы? Отдохните лучше. - Благодарю покорно, мне теперь лучше, а воздух меня еще больше освежит. Он поклонился гостям, вышел и через несколько минут был уж на дороге в усадьбу Ярцово, где жила вдова. Лошадь шла шагом. Несмотря на старание Эльчанинова придать мыслям своим более ветрености и беспечности, ему было грустно. Он ехал ко вдове, потому что был ожесточен против Анны Павловны. Он ей хотел за неверность отплатить тою же монетой. Раздавшийся сзади лошадиный топот заставил, наконец, его обернуться. Его нагонял Савелий, ехавший тоже верхом на маленькой крестьянской лошаденке. - Как вы тихо едете, - сказал он, кланяясь с доброю улыбкой Эльчанинову. - Мне некуда торопиться, - отвечал тот рассеянно. - А куда вы, смею спросить, едете? - спросил Савелий, которому хотелось, видно, завести разговор. - В Ярцово, - отвечал Эльчанинов. - И я туда же; позвольте мне ехать вместе с вами. - Сделайте милость, - отвечал Эльчанинов. - Вы уж меня, я думаю, не помните, Валерьян Александрыч, - сказал Савелий, - я с вами игрывал и гащивал у вас в Коровине. - Теперь припоминаю, - отвечал Эльчанинов, вглядываясь в своего спутника и действительно узнавая в нем сына одного бедного дворянина, который часто ездил к ним в усадьбу и привозил с собою мальчика, почти ему ровесника. - Где ваш батюшка? - спросил он. - Отец мой умер. - И вы теперь одни? - Один, - отвечал Савелий. - Вы много переменились, Валерьян Александрыч! Я вас не узнал было, - прибавил он. - Не мудрено, - произнес Эльчанинов со вздохом, - переменишься, поживши на свете, - прибавил он. - Да вы много ли еще нажили; разве горе какое особливое у вас есть, а то что бы, кажись... - возразил Савелий. - Горе? - повторил Эльчанинов. - Горя нет, а так, скучаю! - Отчего же вы скучаете? - От нечего делать. Савелий улыбнулся. - Вот как, - проговорил он, - нам работа руки намозолила; а есть на свете люди, которым скучно оттого, что делать нечего. - И очень много, - подхватил Эльчанинов, - большая часть людей несчастны оттого, что не знают, что им делать. Из них же первый - аз есмь, - заключил он и зевнул. - Вам, я думаю, надобно служить, - заметил Савелий. - Служить-то бы я рад, подслуживаться тошно{104}, - проговорил с усмешкой Эльчанинов. - Ну, женитесь. - Жениться? На ком? - Я не знаю; а думаю, за вас пойдет хорошая невеста. - Сыщите. - Я не сват, - сказал с улыбкой Савелий. - Сыщите сами. - Легко сказать. Сами вы, например, отчего не женитесь? Савелий при этом вопросе покраснел. - Какой я жених? За меня девушка, у которой есть кусок хлеба, не пойдет. - А вы бедны? - Три души у меня-с, из них одна моя собственная. - Чем же вы живете? - Да хлебопашеством больше-с. - И сами пашете землю? - Пашу-с. - Это ужасно! - воскликнул Эльчанинов, - дворянин по рождению... Молодые люди на некоторое время замолчали. - Любили ли вы когда-нибудь в жизни? - спросил вдруг Эльчанинов, у которого поступок Анны Павловны не выходил из головы и которому уж начинал нравиться его новый знакомый. - Любил ли я женщин? - спросил Савелий. - Нет еще. - И не любите. - Почему же? - Потому что они этого не стоят. Слышали ли вы у предводителя, что говорили про Мановскую? Это еще лучшая из всех. - Это неправда, что про нее говорили! - Вы ее знаете? - Как же-с: соседское дело, бываю у них, видал ее; а вы ее знаете? - Я еще ее в Москве знал. Она недурна. - Да-с, и очень добрая и не гордая, - сказал Савелий. Эльчанинову пришло в голову сделать Савелию поручение к Анне Павловне, но он боялся. - А когда вы будете опять у них? - спросил он. - Не знаю, как случится. А вы ездите к ним? - Нет, мне не правится ее муж. - Я поклонюсь ей от вас, коли угодно, - сказал Савелий, как бы угадывая намерение своего спутника. - Ах, сделайте милость, - сказал Эльчанинов, обрадованный этим вызовом, - и скажите ей, что в Москве она лучше держала свое обещание. - А разве она не сдержала какого-нибудь обещания? - Да, пустяки, конечно: обещалась у предводителя танцевать со мною кадриль и уехала. - Ее, может быть, муж увез. - Очень может быть. Скажете? - Извольте. - Только с глазу на глаз. - Это для чего-с? - Потому что этот господин муж может подумать бог знает что. - Так я лучше ничего не буду говорить, - сказал, подумавши, Савелий. - Нет, нет, бога ради, скажите, - проговорил Эльчанинов, испуганный мыслью, что не догадывается ли Савелий. - А вам очень хочется? - спросил тот. - Очень... - Да тут ничего такого нет? - Решительно ничего. - Хорошо, скажу-с. Разговаривая таким образом, молодые люди подъехали к Ярцову. - Прощайте! - сказал Савелий. - Доброй ночи, - проговорил Эльчанинов, протягивая к нему руку, - приезжайте ко мне, мы старые знакомые. - Хорошо-с, - отвечал тот и поворотил лошадь к своему флигелю, а Эльчанинов подъехал к крыльцу дома Клеопатры Николаевны. При входе в гостиную он увидел колоссальную фигуру Задор-Мановского, который в широком суконном сюртуке сидел, развалившись в креслах; невдалеке от него на диване сидела хозяйка. По расстроенному виду и беспокойству в беспечном, по обыкновению, лице Клеопатры Николаевны нетрудно было догадаться, что она имела неприятный для нее разговор с своим собеседником: глаза ее были заплаканы. Задор-Мановский, видно, имел необыкновенную способность всех женщин заставлять плакать. При появлении Эльчанинова хозяйка издала восклицание. - Боже мой! Monsieur Эльчанинов! - сказала она. - Так-то вы исполняете ваше обещание, прекрасно! - Извините меня, - начал Эльчанинов, не кланяясь Задор-Мановскому, который в свою очередь не сделал ни малейшего движения. - Я не мог приехать, потому что был болен. Но, кажется, и вы чем-то расстроены? - Ах, у меня горе, Валерьян Александрыч: мой опекун помер. - Опекун? Зачем у вас опекун? - Опекун над имением моей дочери; вы не знаете, с какими это сопряжено хлопотами. Нужно иметь другого; вот Михайло Егорыч, по своей доброте, принимает уж на себя эту трудную обязанность. - Напротив, я полагаю, приятную, - возразил Эльчанинов. - Может быть, это вам так кажется; для меня ни то, ни другое... Я назначен опекою, - проговорил Задор-Мановский. - Что ж тут для вас, Клеопатра Николаевна, за хлопоты? - сказал Эльчанинов. - Все равно, кто бы ни был. Вдова вздохнула. - Чем вы были больны? - спросила она, помолчав. - Я был более расстроен, - отвечал Эльчанинов. - Нельзя ли узнать, чем? - Я полагаю, вы знаете. Эльчанинов нарочно стал говорить намеками, чтобы досадить Мановскому, которого он считал за обожателя вдовы. - Нет, я не знаю, - сказала вдова. - Ну, так я вам скажу. - Когда же? - Когда будем вдвоем. Задор-Мановский поворотился в креслах. - Позвольте мне остаться у вас ночевать, - сказал Эльчанинов, - я боюсь волков ночью ехать домой. - Даже прошу вас. - Это не предосудительно по здешним понятиям? - Нисколько... А вы, Михайло Егорыч? - Ночую-с, - отвечал тот лаконически. Разговор прекратился на несколько минут. Веселая и беспечная Клеопатра Николаевна была решительно не в духе. Задор-Мановский сидел, потупя голову. Эльчанинов придумывал средства, чем бы разбесить своего соперника: об Анне Павловне... Увы!.. она не приходила ему в голову, и в Задор-Мановском он уже видел в эту минуту не мужа ее, а искателя вдовы. - Чем же вы занимались в это время? - спросила Клеопатра Николаевна. - Думал, - отвечал Эльчанинов. - О чем? - О том, что наши северные женщины любят как-то холодно и расчетливо. Они никогда, под влиянием страсти, не принесут ни одной жертвы, если только тысячи обстоятельств не натолкнут их на то. - Потому что северные женщины знают, как мало ценят их жертвы. - Да потому жертвы мало и ценятся, что они приходят не от страсти, а от случая. - Я вас не понимаю. - Извольте, объясню подробнее, - отвечал Эльчанинов. - Положим, что вы полюбили бы человека; принесли бы вы ему жертву, не пройдя этой обычной колеи вздохов, страданий, объяснений и тому подобного, а просто, непосредственно отдались бы ему в полное обладание? - Но надобно знать этого человека, - сказала вдова, несколько покрасневши. - Вы его знаете, как человека, а не знаете только... простите за резкость выражения... не знаете, как любовника. Задор-Мановский, наблюдавший молчание, при этих словах посмотрел на вдову. Она потупилась и ничего не отвечала. Эльчанинову показалось, что она боится или по крайней мере остерегается Мановского, и он с упорством стал продолжать разговор в том же тоне. - Что ж вы на это скажете? - повторил он снова. - Какой вы странный, - начала Клеопатра Николаевна, - надобно знать, какой человек и какие жертвы. К тому же я, ей-богу, не могу судить, потому что никогда не бывала в подобном положении. "Она отыгрывается", - подумал Эльчанинов. - Жертвы обыкновенные, - начал он, - например, решиться на тайное свидание, и пусть это будет сопряжено с опасностью общественной огласки, потому что всегда и везде есть мерзавцы, которые подсматривают. - Я не знаю, - отвечала вдова, - всего вероятнее, что не решилась бы. - Не угодно ли вам, Клеопатра Николаевна, поверить со мною описи, так как я завтра уеду чем свет, - сказал, вставая, Мановский и вынул из кармана бумаги. - Извольте, - отвечала Клеопатра Николаевна. - Извините меня, Валерьян Александрыч, - прибавила она, обращаясь ласково к Эльчанинову, - я должна, по милости моих проклятых дел, уделить несколько минут Михайлу Егорычу. - Они оба вышли. Эльчанинов чуть не лопнул от досады и удивления. "Что это значит? - подумал он. - Кажется, сегодня все женщины решились предпочесть мне других: что она будет там с ним делать?" Ему стало досадно и грустно, и он так же страдал от ревности к вдове, как за несколько минут страдал, ревнуя Анну Павловну. Через полчаса вдова и Мановский возвратились. Клеопатра Николаевна была в окончательно расстроенном состоянии духа и молча села на диван. Мановский спокойно поместился на прежнем месте. Эльчанинов, не могший подавить в себе досады, не говорил ни слова. На столовых часах пробило двенадцать. Вошел слуга и доложил, что ужин готов. Хозяйка и гости вышли в залу и сели за стол. Эльчанинов решился наговорить колкостей Клеопатре Николаевне. - Отчего вы, Клеопатра Николаевна, не выходите замуж? - спросил он. - Женихов нет, - отвечала та. - Помилуйте, - возразил Эльчанинов, - мало ли есть любезных, милых, красивых и здоровых помещиков! - Вот, например, сам господин Эльчанинов, - подхватил Мановский. - Я не считаю себя достойным этой чести; вот, например, вы, когда овдовеете, - это другое дело. - Типун бы вам на язык, у меня жена еще не умирает, - сказал Мановский. - Потому что вы, видно, бережете ее здоровье; это, впрочем, не в тоне русских бар, - заметил Эльчанинов. - Да, из боязни, чтоб, овдовев, не перебить у вас Клеопатры Николаевны. - Господа! - сказала она. - Вы, стараясь кольнуть друг друга, колете меня. - Что ж делать, - отвечал Эльчанинов, - мы не можем при вас и об вас говорить с господином Мановским без колкостей; в этом виноваты вы. - Не знаю, как вы, а я с вами говорю просто, - проговорил Мановский. - Прекратите, бога ради, господа, этот неприятный для меня разговор, - сказала Клеопатра Николаевна. - А мне кажется, он должен приятно щекотать ваше самолюбие. Вам принадлежат нравственно все, а вы - никому! - возразил, с ударением на последние слова, Эльчанинов. Вдова не на шутку обиделась; но в это время кончился ужин. - Покойной ночи, господа, - сказала она, вставая из-за стола. - Я прошу вас переночевать вместе, в кабинете моего покойного мужа. Эльчанинов очень хорошо заметил, что при этих словах Мановский нахмурился. Оба они подошли к руке хозяйки. - Вы ужасный человек; я на вас сердита, - сказала она шепотом Эльчанинову. - Что для вас значит этот человек? - спросил он тихо. - Многое!.. Вдова ушла. Два гостя, оставшись наедине, ни слова не говорили между собою и молча вошли в назначенный для них кабинет. Задор-Мановский тотчас разделся и лег на свою постель. Эльчанинову не хотелось еще спать, и он, сев, в раздумье стал смотреть на своего товарища, который, вытянувшись во весь свой гигантский рост, лежал, зажмурив глаза, и тяжело дышал. Грубое лицо его, лежавшее на тонкой наволочке подушки и освещенное слабым светом одной свечи, казалось еще грубее. Огромная красная рука, с напряженными жилами, поддерживала голову, другая была свешена. Он показался Эльчанинову страшен и гадок. "Так этому-то морскому чудовищу, - подумал он, - принадлежит нежная и прекрасная Анна Павловна. Когда я, мужчина, не могу без отвращения смотреть на него, что же должна чувствовать она!" Ему хотелось убить Задор-Мановского. "Зачем это она поехала к графу? Видно, женщина при всех несчастиях останется женщиной. Когда и как я ее увижу? Но отчего же мне не приехать к ним? С мужем я уже знаком". Мановский повернулся. - А что, вы скоро свечу погасите? - проговорил он. - Вы, верно, рано любите ложиться спать? - спросил Эльчанинов. - Гасите, пожалуйста, поскорее, - сказал вместо ответа Мановский. - Я еще не хочу спать, - возразил Эльчанинов. Задор-Мановский, не отвечая, повернулся к стене. "Черта с два, познакомишься с этим медведем", - подумал Эльчанинов и лег, решившись не гасить свечу, чтобы хоть этим досадить Мановскому. Истерзанный душевным волнением, усталый физически, он задремал. Уже перед ним начинал носиться образ Анны Павловны, который как бы незаметно принимал наружность вдовы. Этот призрак улыбался ему, манил его и потом с громким смехом отталкивал от себя. Голова его закружилась, сердце замерло, он чувствовал, что падает в какую-то пропасть, и проснулся. Окинув глазами комнату, он увидел, что Задор-Мановский, вставший в одной рубашке с постели, брался за свечу. - Что вы делаете? - спросил он. Мановский, не отвечая ни слова, погасил свечу и опять лег на постель. Эльчанинов видел необходимость повиноваться. "Этакая скотина", - думал он, и досада и тоска не давали ему спать. Прошел уже целый час в мучительной бессоннице, как вдруг ему послышалось, что товарищ его начинает приподниматься. Эльчанинов напряг внимание. Задор-Мановский действительно встал с постели, тихими шагами подошел к двери, отпер ее и вышел; потом Эльчанинову послышалось, что замок в дверях щелкнул. - Что вы делаете? - воскликнул было он. Ответа не было. Эльчанинов встал с постели и подошел к двери: она была действительно заперта снаружи. "Что это значит?" - думал он и, решившись во что бы то ни стало разгадать загадку, подошел к окну, которое было створчатое, и отворил его. До земли было аршина три, следовательно, выпрыгнуть было очень возможно. Одевшись на скорую руку, Эльчанинов соскочил на землю и очутился в саду. Ночь была темная. Почти ощупью пробрался он на главную аллею и вошел на балкон, выход на который был из гостиной, где увидел свечку на столе, Клеопатру Николаевну, сидевшую на диване в спальном капоте, и Мановского, который был в халате и ходил взад и вперед по комнате. Эльчанинов приложил ухо к железной форточке в нижнем стекле и стал прислушиваться. - Я вас прошу об одном, чтобы вы ушли, потому что он может проснуться и прийти сюда же, - говорила Клеопатра Николаевна умоляющим голосом. - Не придет: я его запер, - отвечал Мановский. - А мне надобно с вами переговорить. - Ну, говорите же по крайней мере, я вас слушаю, - отвечала Клеопатра Николаевна и кокетливо завернулась в платок. Эльчанинову показалось отвратительным это движение. - А говорить то, что я из-за вас в петлю не полезу. Если вы ко мне так, так и я к вам так. Считать тоже умеем. Свою седьмую часть вы давно продали. Всего семьсот рублей платят за девушку в институт. Прочие доходы должны идти для приращения детского капитала, следовательно... - говорил Мановский. - Это ужасно! - воскликнула Клеопатра Николаевна, всплеснув руками. Первым движением Эльчанинова было вступиться за бедную женщину и для того войти в гостиную и раскроить стулом голову ее мучителю. С такого рода намерением он соскочил с балкона, пробрался садом на крыльцо и вошел в лакейскую; но тут мысли его пришли несколько в порядок, и он остановился: вся сцена между хозяйкой и Мановским показалась ему гадка. Подумав немного, он вынул из кармана клочок бумаги и написал: "Я все видел и могу только пожалеть об вас; вам предстоит очень низко упасть. Удержитесь". Разбудив потом лакея и велев ему отдать письмо барыне, когда она проснется, спросил себе лошадь и через четверть часа скакал уже по дороге к своей усадьбе. IX В то же самое воскресенье, в которое, по воле судеб, моему герою назначено было испытать столько разнообразно неприятных ощущений, граф, начавший ждать Анну Павловну еще с десяти часов утра, ходил по своей огромной гостиной. В костюме его была заметна изысканность и претензия на моложавость: на нем был английского тонкого сукна довольно коротенький сюртучок; нежный и мягкий платок, замысловато завязанный, огибал его шею; две брильянтовые пуговицы застегивали батистовую рубашку с хитрейшими складками. Жилет был из тонкого индийского кашемира; редкие волосы графа были слегка и так искусно подвиты, что как будто бы они вились от природы. Пробило двенадцать. Граф начинал ходить более и более беспокойными шагами, посматривая по временам в окно. Тихими шагами вошел Иван Александрыч, с ног до головы одетый в новое платье, которое подарил ему Сапега, не могший видеть, по его словам, близ себя человека в таком запачканном фраке. Граф молча кивнул племяннику головой и протянул руку, которую тот схватил обеими руками и поцеловал с благоговением. Улыбка презрения промелькнула в лице Сапеги, и он снова начал ходить по комнате. Прошло еще четверть часа в молчании. Граф посмотрел в окно. - Что, если она не приедет! - сказал он как бы про себя. - Приедет, ваше сиятельство, непременно приедет, - подхватил Иван Александрыч. - А ты почему знаешь? - А уж знаю, ваше сиятельство, непременно приедет. - Ничего ты не знаешь. В это время вдали показалась шестериком карета. - А что, ваше сиятельство, это что? - воскликнул Иван Александрыч, смотревший так же внимательно на дорогу, как и сам граф. - А что такое? - спросил Сапега, как бы боясь обмануться. - Это-с карета Задор-Мановского, вот и подседельная ихняя, - я знаю. - Будто? - сказал граф; глаза его заблистали радостью. - Поди, Иван, скажи, чтобы люди встретили. Иван Александрыч выбежал. - Милочка моя, душечка... ах, как она хороша! Глазки какие! О, чудные глазки! - говорил старик, потирая руки, и обыкновенно медленные движения его сделались живее. Он принялся было глядеть в зеркало, но потом, как бы не могши сдержать в себе чувства нетерпения, вышел в залу. Анна Павловна, одетая очень мило и к лицу, была уже на половине залы. - Милости просим, моя бесценная Анна Павловна, - говорил старик, протягивая к ней руки. Мановская поклонилась. - Ручку вашу, ручку... или нет, я старик, меня можно поцеловать... поцелуйте меня! - Извольте, граф, - отвечала с улыбкой Анна Павловна. Они поцеловались. Граф под руку ввел ее в гостиную. Иван Александрыч остался в зале (при гостях он не смел входить в гостиную). В этой же зале, у дверей к официантской, стояли три лакея в голубых гербовых ливреях. - Иван Александрыч, Иван Александрыч! Кто эта барыня? - спросил один из них. Иван Александрыч ни слова не отвечал: он очень обижался, когда с ним заговаривали графские лакеи. - Иван Александрыч! Что вы, сердиты, что ли? А еще старый приятель, - продолжал насмешник, и лакеи захохотали. Сконфуженный и раздраженный, Иван Александрыч глядел в окно. Между тем граф усадил свою гостью на диван и сам поместился рядом. - Ах, если б вы знали, с каким нетерпением я вас ждал! - начал он. - Благодарю, граф. - И... только-то? Анна Павловна ничего не отвечала. - Я вас очень люблю! - продолжал старик, ближе подвигаясь к Анне Павловне. - Дайте мне еще поцеловать вашу ручку: вы все что-то печальны... Скажите мне, любите ли вы вашего мужа? Анна Павловна вспыхнула. - Всякая женщина должна любить своего мужа, - сказала она. - Нет, вы скажите мне откровенно, как другу вашего отца, как человеку, который дорожит вашим счастьем и который готов сделать для вас все. - Я люблю моего мужа, - отвечала молодая женщина, не решившаяся быть откровенной. - Нет, вы не любите вашего мужа, - возразил Сапега, внимательно смотря на свою гостью. - Вы не можете любить его, потому что он сам вас не любит и не понимает. - Кто вам сказал это, граф? - Мои собственные наблюдения, милая Анна Павловна. Будьте со мною откровенны, признайтесь мне, как бы вы признались вашему отцу, который, помните, любил меня когда-то. Скажите мне, счастливы ли вы? Анна Павловна начала колебаться: ей казалось, что граф говорил искренне, и слезы невольно навернулись на ее глазах. - Я вижу, вы не любите мужа, и он вас не любит, - продолжал граф, едва скрывая внутреннее удовольствие. Анна Павловна не могла долее воздержаться и зарыдала. - Бедная моя, - говорил граф, - не плачьте, ради бога, не плачьте! Я не могу видеть ваших слез; чем бесполезно грустить, лучше обратиться к вашим друзьям. Хотите ли, я разорву ваш брак? Выхлопочу вам развод, обеспечу ваше состояние, если только вы нуждаетесь в этом. - Граф, - возразила молодая женщина, - я должна и буду принадлежать моему мужу всегда. Сапега увидел, что он слишком далеко зашел. - По крайней мере позвольте мне участвовать в вашей судьбе, облегчать ваше горе, и за все это прошу у вас ласки, не больше ласки: позвольте целовать мне вашу ручку. Не правда ли, вы будете меня любить? Ах, если бы вы в сотую долю любили меня, как я вас! Дайте мне вашу ручку. - И он почти силой взял ее руку и начал целовать. Внутреннее волнение графа было слишком явно: глаза его горели, лицо покрывалось красными пятнами, руки и ноги дрожали. Анна Павловна заметила это, и неудовольствие промелькнуло по ее лицу. Она встала с дивана и села на кресло. - О, не убегайте меня! - говорил растерявшийся старик, протягивая к ней руки. - Ласки... одной ничтожной ласки прошу у вас. Позвольте мне любить вас, говорить вам о любви моей: я за это сделаюсь вашим рабом; ваша малейшая прихоть будет для меня законом. Хотите, я выведу вашего мужа в почести, в славу... я выставлю вас на первый план петербургского общества: только позвольте мне любить вас. Негодование и горесть изобразились на кротком лице Анны Павловны. - Умоляю вас, граф, не унижайте меня; я несчастлива и без того! - сказала она, заливаясь слезами, и столько глубоких страданий, жалоб и моления, столько чистоты и непорочности сердца послышалось в этих словах, что Сапега, несмотря на свое увлечение, как бы невольно остановился. В первый почти раз женщина не гневом и презрением, а слезами просила его прекратить свои искания, или, лучше сказать, в первый еще раз женщина отвергнула его, богатого и знатного человека. Он решился притвориться и ожидать до времени. "Ее надобно приучить к мысли любить другого, а не мужа, - подумал он, - а я ей не противен, это видно". - Простите моему невольному увлечению и останемтесь друзьями, - сказал он, подходя к Анне Павловне и подавая ей руку. Во весь остальной день граф не возобновлял первого разговора. Он просил Анну Павловну играть на фортепиано, с восторгом хвалил ее игру, показывал ей альбомы с рисунками, водил в свою картинную галерею, отбирал ей книги из библиотеки. Узнавши, что она любит цветы, он сам повел ее в оранжереи, сам вязал для нее из лучших цветов букеты, одним словом, сделался внимательным родственником и больше ничего. Часу в шестом вечера Анна Павловна начала собираться домой. При прощании граф, как бы не могший выдержать своей роли, долго и долго целовал ее руку, а потом почти умоляющим голосом просил дать ему прощальный поцелуй. На этот раз Анна Павловна исполнила его желание почти с неудовольствием. Провожая ее до крыльца, граф взял с нее честное слово приехать к нему через неделю и обещался сам у них быть после первого визита Задор-Мановского. Анна Павловна уехала. Граф остался один: наружное спокойствие, которое он умел выдержать в присутствии Мановской, пропало. "Что это значит, - думал он, - она не любит мужа - это видно, почему же она отвергает и даже оскорбляется моими исканиями? Я ей не противен, никакого чувства отвращения я не заметил в ней... напротив! Если я круто повернул и если только это детская мораль, ребяческое предубеждение, то оно должно пройти со временем. Да и что же может быть другое? Уж не любит ли она кого-нибудь?" На этой мысли граф остановился. "Отчего я не узнал, - подумал он с досадой, - она начинала быть так откровенна. Но узнать ее любовь к другому от нее самой - значит потерять ее навсегда. Но от кого же узнать? Соседи... их неловко спрашивать". Граф вспомнил об Иване Александрыче и позвонил в колокольчик. - Позвать Ивана Александрыча, - сказал он вошедшему лакею. Не прошло секунды, Иван Александрыч был уже в гостиной. Он давно стоял у дверей и боялся только войти. - Пойдем, Иван, в кабинет, - сказал граф, уходя из гостиной. Оба родственника вошли в знакомый уже нам кабинет. Граф сел на диван. Иван Александрыч стал перед ним, вытянувшись. - Говори что-нибудь, Иван, - произнес граф. - Что прикажете, ваше сиятельство? - Например, сплетни здешние. - Сплетни, ваше сиятельство? - Да, сплетни, например, что здесь говорят про эту даму, которая у меня была здесь сейчас? - Что говорят, ваше сиятельство, да мало ли что говорят! Хвалят-с, - отвечал Иван Александрыч, который, видя внимание, оказанное графом Мановской, счел за лучшее хвалить ее. - За что же хвалят? - За красоту, ваше сиятельство, - отвечал племянник, припоминая, что граф называл ее красавицей. - А каково она живет с мужем? - Дела семейные трудно судить, ваше сиятельство, кажется, что не очень согласно; впрочем, он-то... - Он боров! - Именно боров, ваше сиятельство, - отвечал Иван Александрыч и засмеялся, чтоб угодить графу. - Так, стало быть, она не любит мужа? - Не любит, ваше сиятельство, будьте спокойны, не любит. - А другого кого-нибудь не любит ли? - Другого-с? - Да, нет ли слухов? - Слухов-то нет, ваше сиятельство! - начал Иван Александрыч и остановился. Он вспомнил угрозы Эльчанинова. - Ну, так что же, если слухов нет? - повторил граф. - Слухов нет-с, а я кой-что знаю, - ответил Иван Александрыч. Он решительно не в состоянии был скрыть от графа узнанной им про Анну Павловну тайны, которой тот, как казалось ему, интересовался. - Что же такое ты знаешь? - спросил Сапега с беспокойным любопытством. - А знаю, ваше сиятельство... только, бога ради, не говорите, что от меня слышали. - Не торгуйся, - сказал нетерпеливо граф. - Изволите припомнить, как вы изволили посылать меня в Могилки, чтобы известить о вашем приезде? - Ну? - Вот я и приезжаю. Спрашиваю: "Дома господа?" - "Нет, говорят, барин уехал в город, а барыня в оржаном поле прогуливается". Ах, думаю, что делать?.. Пометался по полю туда-сюда; однако думаю: дай-ка пойду к Лапинской роще; там грибы растут, - не за грибами ли ушла Анна Павловна? Только подхожу к опушке, глядь, она как тут, да еще и не одна. - Как не одна! С кем же? - С Валерьяном Александрычем Эльчаниновым. - Кто такой Эльчанинов? - Помещик-с, молодой человек, образованный, умный. Ба-ба, думаю себе, вот оно что! Подхожу; переконфузились; на обоих лица нет; однако ничего: поздоровались. Я передал приказание вашего сиятельства. Анна Павловна нечего уж и не понимает! Иван Александрыч... Валерьян Александрыч... говорит и сама не знает что. - Ты не лжешь ли, Иван? - спросил граф. - Скорее жизни себя лишу, чем солгу вашему сиятельству! - отвечал Иван Александрыч. - Но, может быть, он как гость приехал, и они гуляли? - спросил Сапега. - Вот в том-то и штука, ваше сиятельство, что с мужем он незнаком. После, как поздоровались мы: "Пойдемте, - говорит Анна-то Павловна, - в усадьбу", а Эльчанинов говорит: "Прощайте, я не пойду!" - "Ну, прощайте", говорит. Вот мы и пошли с нею вдвоем. "Что это, - говорю я, - Валерьян Александрыч не пошел в усадьбу?" - "Не хочет, говорит, незнаком с мужем". А сама так и дрожит. Ну, я что ж, и не стал больше расспрашивать; еду потом назад, гляжу: Валерьян Александрыч дожидается и только что не стал передо мной на колени. "Вы, говорит, благородный человек, Иван Александрыч! Не погубите нас, не говорите никому!.. Люди мы молодые". - "Что мне, говорю, за дело, помилуйте". - "Нет, говорит, побожитесь". Я и побожился. Да уж для вашего сиятельства и божба нипочем: вам сказать и бог простит. Теперь для графа все было ясно: Анна Павловна отвергала его искания, потому что любила другого. Мысль эта, которая, может быть, охладила бы пылкого юношу и заставила бы смиренно отказаться от предмета любви своей, эта мысль еще более раздражила избалованного старика: он дал себе слово во что бы то ни стало обладать Анной Павловной. Первое, что считал он нужным сделать, это прекратить всякое сношение молодой женщины с ее любовником; лучшим для этого средством казалось ему возбудить ревность Мановского, которого, видев один раз, он очень хорошо понял, какого сорта тот гусь, и потому очень верно рассчитывал, что тот сразу поставит непреоборимую преграду к свиданиям любовников. В деревне это возможно: молодой человек, после тщетных усилий, утомится, будет скучать, начнет искать развлечений и, может быть, даже уедет в другое место. Анна Павловна будет еще хуже жить с мужем; она будет нуждаться в участии, в помощи; все это представит ей граф; а там... На что женщина не решается в горьком и безнадежном положении, когда будут предлагать ей не только избавить от окружающего ее зла, но откроют перед ней перспективу удовольствий, богатства и всех благ, которые так чаруют молодость. Не удивляйтесь, читатель, тому отдаленному и не совсем честному плану, который так быстро построил в голове своей граф. Он не был в сущности злой человек, но принадлежал к числу тех сластолюбивых стариков, для которых женщины - все и которые, тонко и вечно толкуя о красоте женской, имеют в то же время об них самое грубое и материальное понятие. "Но как дать знать мужу? - продолжал рассуждать граф. - Самому сказать об этом неприлично". Иван Александрыч был избран для того. - Послушай, Иван, - сказал граф, - ты скверно поступаешь. - Я, ваше сиятельство? - спросил тот, удивленный и несколько испуганный. - Да, ты, - продолжал граф. - Ты видел, что жена твоего соседа гибнет, и не предуведомил мужа, чтобы тот мог и себя и ее спасти. Тебе следует сказать, и сказать как можно скорее, Мановскому. - Сказать!.. Да что такое я скажу, ваше сиятельство? - Что ты видел его жену на тайном свидании с этим, как его?.. - Нет, ваше сиятельство, не могу, вся ваша воля, не могу; меня тут же убьет Мановский. Я знаю его: он шутить не любит!.. Да и Эльчанинов уж очень обидится! - Ты страшный болван, - сказал граф сердито. - За что же тебя убьет Мановский? Ты еще сделаешь ему добро!.. А другой не может этого узнать: как он узнает? - Оно так, ваше сиятельство! Все-таки сами посудите: я человек маленький!.. Меня всякий может раздавить!.. Да и то сказать, бог с ними! Люди молодые... по-божески, конечно, не следует, а по-человечески... - Поди же вон, - сказал граф. - Я не люблю мерзавцев, которые способствуют разврату! Иван Александрыч чуть не упал в обморок. - Помилуйте, ваше сиятельство, - сказал он плачевным голосом, - я не к тому говорю... Извольте, если вам угодно, я скажу. - Давно бы так! - сказал граф более ласковым голосом. - Ты, по чувству чести, должен сказать, как дворянин, который не хочет видеть бесчестия своего брата. - Конечно, ваше сиятельство. Я так и скажу; скажу, как дворянин дворянину. - Так и скажи! Ступай! Но обо мне чтобы и помину не было; я только так говорю. - Как можно-с!.. Можно ли ваше сиятельство мешать в эти дела? - Ну, ступай! Иван Александрыч вышел из кабинета не с такой поспешностью, как делал это прежде, получая от графа какое-либо приказание. В первый раз еще было тягостно ему поручение дяди, в первый раз он почти готов был отказаться от него: он без ужаса не мог представить себе минуты, когда он будет рассказывать Мановскому; ему так и думалось, что тот с первых же слов пришибет его на месте. X Теперь прошу читателя вместе со мною перенестись на несколько минут в усадьбу Коровино, принадлежащую Эльчанинову, и посмотреть на домашнюю жизнь моего героя. Он жил в большом, но очень ветхом доме, выстроенном еще его отцом. Гостиная этого дома, как и в доме Задор-Мановского, была, по преимуществу, то место, где хозяин проводил свое время, когда бывал дома. Странный представляла вид эта комната с тех пор, как поселился в ней молодой барин. Вместо церемонности и чистоты, которыми обыкновенно отличаются гостиные в семейных помещичьих домах, она представляла страшный беспорядок: на столе и на диванах валялись разные книги, из которых одни были раскрыты, другие совершенно лишены переплета. По большей части это были прошлогодние журналы, переводные сочинения и несколько французских романов; большим почтением, казалось, пользовались: Шекспир в переводе Кетчера{121} и полные сочинения Гете на немецком языке. Они стояли на стоявшей в углу этажерке и даже были притиснуты мраморной дощечкой с сидящею на ней собакой. На круглом столе стояла матовая лампа; на полу и на окне были целые кучи табачного пепла и валялось несколько недокуренных сигар. На столе, под зеркалом, стоял очень хороший мраморный бюст Вальтер-Скотта. За рамкой портрета отца был заткнут портрет Щепкина{121}. Рядом с портретом матери висела гравюра какой-то полуобнаженной женщины. Словом, тут было все, что бывает обыкновенно в грязных и холодных номерах, занимаемых студентами. Спустя четыре дня с тех пор, как мы расстались с Эльчаниновым, он в длинном, польского покроя, халате сидел, задумавшись, на среднем диване; на стуле близ окна помещался Савелий, который другой день уж гостил в Коровине. Молодые люди были почти друзья. Случилось это следующим образом: на другой день после приезда от вдовы Эльчанинов проснулся часов в двенадцать. Ему была страшная тоска и скука: он грустил по Анне Павловне. Забыв и ревность и неисполненное обещание, он страстно желал ее видеть. Ехать прямо не было никакой возможности. Задор-Мановский, конечно, не пустит его и на крыльцо. Два раза он подъезжал к Могилкам; два раза приходил на место свидания, обходил кругом поле; но все было напрасно. Он не видал никого... Грустный и растерзанный, возвратился он домой. "Что мне делать, что мне предпринять? - говорил он сам с собою, - нельзя ли послать человека, но где и как лакей может ее видеть?" Тут он вспомнил о поручении, которое сделал Савелью: может быть, он исполнил его, может быть, он был там и что-нибудь ему скажет. С этим намерением он послал к Савелью письмо, которым приглашал его приехать к нему и посетить его, больного. Вместе почти с посланным явился и Савелий. После первых же приветствий нетерпеливый Эльчанинов спросил своего гостя: был ли он у Мановского? - Нет еще, - отвечал тот. - А скоро ли думаете быть? - Дня через два. - Зачем же так долго? - Я видел Михайла Егорыча. Он велел мне послезавтра побывать у него. Еще два дня, страшные, мучительные два дня, должен был дожидаться Эльчанинов, один, в скуке; в гости ехать он никуда не мог. - Не сделаете ли вы мне одолжение? - сказал он, обращаясь к своему гостю. - Какое? - Пробудьте эти два дня у меня. - Работа у нас теперь спешная: сенокос-с. - Я к вам пошлю двух-трех мужиков, сколько вы хотите, - сказал Эльчанинов. - Хорошо, - отвечал Савелий и остался. Молодые люди начали разговаривать. Эльчанинов много говорил о женщинах, об обязанностях человека, о различии состояний, о правах состояний, одним словом - обо всем том, о чем говорит современная молодежь. Савелий слушал со вниманием и только изредка делал небольшие замечания, и - странное дело! - при каждом из этих замечаний, сказанном простым и необразованным человеком, Эльчанинов сбивался с толку, мешался и принужден был иногда переменять предмет разговора. Результатом этой беседы было то, что Эльчанинов начал с полным уважением смотреть на Савелья. Он видел в нем очень умного человека. Целый день друзья проговорили без умолку. Ночью Эльчанинову пришло в голову попросить Савелья передать Анне Павловне письмо. С этой мыслью он проснулся часу в девятом. Савелий, привыкший рано вставать, давно уже сидел, одевшись, у окна. - Вы поздно встаете, - сказал он хозяину. - Привычка, - отвечал Эльчанинов. - Впрочем, я вчера долго не спал. Мне было грустно. - О чем? - Я много имею причин грустить. Савелий молча посмотрел на него. - Например, мне теперь ужасно хочется видеться с одной женщиной, - продолжал Эльчанинов, - и не имею на это никаких средств. - Что же вам мешает? - Что обыкновенно мешает в этих случаях... Муж!.. Савелий улыбнулся. - Вы говорите про Анну Павловну? - проговорил он. - Однако вы догадливее, нежели я думал, - сказал Эльчанинов, решившийся окончательно посвятить в свою тайну Савелья, в благородство которого он уже верил. - Да нетрудно и догадаться, - сказал тот. - Я надеюсь, - сказал Эльчанинов, пожимая руку новому поверенному. Савелий ничего не отвечал. В лице его видно было какое-то странное выражение. - Я вас хотел попросить, Савелий Никандрович, - начал Эльчанинов с небольшим волнением, - не передадите ли вы от меня письмо Анне Павловне? Удивление изобразилось в лице Савелья. - Письмо! - сказал он. - Разве вы переписываетесь? - Я знал ее еще в Москве и там уже любил ее. Шесть лет, как я люблю ее одну, шесть лет, как для меня не существует другой женщины. - Отчего же вы не женились на ней? - Нас разлучили!.. И притом же она была дочь богатого человека! - А может, она и пошла бы за вас? - Может быть, но дело в том, что нас разлучили совершенно нечаянно: отец ее почти в один день собрался и уехал в свое имение. - Отчего же вы за ними не поехали? - Я не знал, куда они уехали. - А разве этого нельзя было узнать? Эльчанинов смешался. - Я и сам не знаю, как это случилось, - начал он, поправившись, - но только мы потеряли друг друга из виду. Три года прожил я в адских мучениях, как вдруг услышал, что она здесь; бросил все, бросил службу, все надежды на будущность и приехал сюда, чтоб только жить близ этой женщины, видеться с нею; но и на этот раз удачи нет. Маленькая неприятность, которую я имел недавно с ее мужем, не позволяет мне бывать у них в доме. Переписка осталась единственным утешением; но и та, без вашей помощи, невозможна. Не откажитесь, добрый друг, сделать человека счастливым, дайте возможность хоть несколько вознаградить мои страдания. Вы себе представить не можете, как это ужасно! Желать!.. Стремиться!.. Эльчанинов вздохнул. Савелий слушал его очень внимательно. - А Анна Павловна вас любит? - спросил он. - Это очень щекотливый вопрос, - отвечал Эльчанинов, - впрочем, я вам скажу: она любит меня. - Она очень несчастлива в замужестве! - сказал Савелий. - Знаю, - отвечал мрачно Эльчанинов. - Я готов был почти убить этого господина; но что из этого какая может быть польза! Скажите лучше, друг: исполните ли вы мою просьбу? - Извольте! - отвечал Савелий. Эльчанинов бросился его обнимать. Весь остальной день приятели только и говорили, что об Анне Павловне, или, лучше сказать, Эльчанинов один беспрестанно говорил об ней: он описывал редкие качества ее сердца; превозносил ее ум, ее образование и всякий почти раз приходил в ожесточение, когда вспоминал, какому она принадлежит тирану. Ночью он изготовил к ней письмо такого содержания: "Бог вам судья, что вы не исполнили обещания. Боюсь отыскивать тому причины и заставляю себя думать, что вы не могли поступить иначе. Безнадежность увидеться с вами заставляет меня рисковать: письмо это посылаю с С... Н... Он добрый и благородный человек, в глубоком значении этого слова. Чтобы не умереть от грусти, я должен с вами видеться. Если пройдет несколько дней и я не увижусь с вами, не ручаюсь, что со мной будет... Я не застрелюсь - нет! Я просто умру с печали... Прощайте, до свиданья". Савелий ушел поутру, обещаясь в тот же день принести Эльчанинову ответ. XI В Могилках между тем шло, по-видимому, прежним порядком. Задор-Мановский только что приехал из города. Анна Павловна не так хорошо себя чувствовала и почти лежала в постели. Прием графа сделал на нее самое неприятное впечатление. Оскорбленная его обращением, она едва в состоянии была скрыть неприятное чувство, которое начал внушать ей этот человек, и свободно вздохнула тогда только, как выехала от него и очутилась одна в своей карете; а потом мысли ее снова устремились к постоянному предмету мечтаний - к Эльчанинову, к честному, доброму и благородному Эльчанинову. Тотчас по приезде своем, не переменив даже платья, пошла она к Лапинской роще, в нетерпении скорее узнать, взял ли он письмо и нет ли еще его там, потому что было всего восемь часов вечера, но никого не нашла. Со вниманием начала она осматривать то место дерева, где положена была записка, - там ее не было. На сердце Анны Павловны начинало становиться легче; но вдруг она заметила что-то белое, лежавшее на дне трещины, и с помощью прутика вытащила бумажку. - Это была ее записка. Все надежды рушились: она не будет его видеть завтра, может быть, никогда. Он рассердился и оставил ее одну, опять одну, среди ее мук, в то время, когда ей угрожает еще новая опасность от графа. Не помня почти себя, она возвратилась домой и бросилась на кровать. Тысяча средств было придумано, чтобы известить Эльчанинова, но ни одно не было возможно, и, таким образом, прошли три страшные, мучительные дня; от Эльчанинова не было ни весточки. В припадке исступления Анна Павловна решилась идти пешком в усадьбу его, которая, она слыхала, в десяти всего верстах; идти туда, чтобы только видеться с ним и выпросить у него прощение в невольном проступке, и, вероятно бы, решилась на это; но приехал муж, и то сделалось невозможно. Сама не зная, что делать, бедная женщина притворилась больной и легла в постель. Михайло Егорыч возвратился на этот раз в более, казалось, добром и веселом расположении духа, нежели обыкновенно. Узнавши о болезни жены, он вошел в ее спальню и, чего никогда еще не бывало, довольно ласково спросил, чем именно она больна, и потом даже посоветовал ей обтереться вином с перцем, единственным лекарством, которым он сам пользовался и в целительную силу которого верил. - Уж не сиятельные ли любезности уложили тебя и постель? - сказал он шутя. Анна Павловна ничего не отвечала. Постояв еще немного в спальной, Мановский вышел, отобедал и потом, вытянувшись на диване в гостиной и подложив под голову жесткую кожаную подушку, начал дремать; но шум мужских шагов в зале заставил его проснуться. Это был Савелий. - Здорово, брат, - сказал хозяин, не поднимаясь с дивана и протягивая свою огромную руку гостю. Мановский обходился с Савельем ласково, потому что часто нуждался в нем по хозяйству. - Здравствуйте, - отвечал тот, садясь на ближайшее кресло. - Что скажешь новенького? - Вы говорили мне побывать у вас. - Да, похимости{126}, брат, у меня на мельнице; черт ее знает что сделалось: не промалывает. Мои-то, дурачье, никак в толк взять не могут. - Камни плохи? - Новые: с полгода как купил. Посмотри, пожалуйста; сегодня некогда, а завтра. - Мне до завтра нельзя остаться. - Ну, полно, Савелий, погости, братец; скажи-ка лучше, здорова ли соседка твоя Клеопатра Николаевна? - Я ее не видал. А ваша Анна Павловна? - Больна, братец; должно быть, простудилась. Хилая она ведь такая. - И очень больна? - спросил Савелий. - Да, лежит. "Увижу ли я ее, - подумал Савелий, - придется ночевать. Авось, утром выйдет". - Кто там? - закричал Мановский, услышавши небольшой шум. Вместо ответа в комнату вошел Иван Александрыч, бледный, на цыпочках, как бы удерживая дыхание. - А, ваше сиятельство! - сказал хозяин. - Прошу покорнейше пожаловать. Сколько лет, сколько зим не видались. Мановский был в очень добром расположении духа. Но Иван Александрыч вместо ответа только кланялся. - Что это вы такие пересовращенные? Уж не уехал ли ваш дядюшка? - Никак нет-с. Его сиятельство еще долго проживут. - Благодарение господу!.. Садитесь, батюшка Иван Александрыч. Иван Александрыч сел. - Расскажите-ка нам, что поделывает ваш сиятельнейший дядюшка, каково поживает, каково кушает? - То есть каково здоровье его сиятельства? - Да, хоть каково здоровье? - Очень хорошо-с. - Благодарение господу! Да сохранит он его на долгие дни. Иван Александрыч переминался. - Я имею вам, Михайло Егорыч, нечто сказать, - проговорил он нетвердым голосом. - Мне?.. А что бы такое?.. - Я могу сказать только один на один. - Странно!.. Уж не хотите ли у меня для дядюшки попросить денег взаймы? Вперед говорю: не дам. - У его сиятельства у самих денег целые горы. - Так что бы такое это было? - При людях не могу, Михайло Егорыч, ей-богу, не могу... - При людях не можете?.. Делать нечего... выдь, брат Савелий, пройди к жене в спальню... Знаешь, где? - Знаю, - сказал Савелий, обрадованный случаем повидаться с Анной Павловной, и вышел. - Ну, говорите, - сказал Мановский. Иван Александрыч медлил; лицо его было бледно, руки и ноги дрожали. - Да что это с вами? - спросил Задор-Мановский, видя смущение его. - Михайло Егорыч, - начал, наконец, дрожащим голосом Иван Александрыч, - я дворянин; не богатый, но дворянин; понимаете, в душе дворянин! - Черт вас знает, что у вас там в душе? - сказал Мановский, которого начинали бесить загадочные речи соседа. - В душе у меня сердце, Михайло Егорыч, - продолжал тот. - Я дворянин... мне горько, когда другого дворянина обижают. - Что за околесица: дворянин... дворянина обижают!.. Да что вы такое городите? - Михайло Егорыч! Вы не знаете, а вас обижают. - Меня обижают? Кто меня обижает? - Валерьян Александрыч Эльчанинов, - отвечал Иван Александрыч. - Эльчанинов... Да вам кой черт на бересте это написал? - сказал, покрасневши, Мановский, думая, что Иван Александрыч хочет говорить про происшествие у вдовы. - Я сам видел, Михайло Егорыч. - Сами видели... да где же и что вы видели? - Видел их вместе. - Где вместе? - Здесь, в поле, и, кажется, целовались. При последних словах досада и беспокойство показались на лице Мановского. - Да по кой черт в поле-то они сюда зашли? - спросил он. - Видно, так согласились; я их нашел вдвоем и после с ней пришел сюда в Могилки. - Сюда? Да сюда зачем же? - Она меня пригласила к себе. - Ну, так вы к ней бы и шли. - Я и пришел к ним. - Как пришел к ним? Да ведь кто вас пригласил? - Анна Павловна-с... - Жена моя? - произнес Мановский. - Супруга ваша-с, - отвечал Иван Александрыч. - Да ее-то где вы видели? - Я вам докладывал, что я их видел в поле с Валерьяном Александрычем. - Так это жена моя была... Ты ее видел с Эльчаниновым? - начал глухим голосом Мановский, приподнимаясь с дивана, и глаза его налились кровью и страшно взглянули на Ивана Александрыча, который ни жив ни мертв сидел на стуле и не мог даже ничего отвечать. - А, милостивая государыня, - сказал Мановский, переломивши первое движение гнева, - так вот ты чем больна? Эй! - закричал он. Явился лакей. - Пошли сюда барыню, сейчас же... сию секунду. Иван Александрыч поднялся со стула. - Прощайте, Михайло Егорыч, - проговорил он тихим голосом. - Сидите, вы мне нужны, - сказал Мановский повелительным голосом. Иван Александрыч сел, и после нескольких минут молчания в гостиную вошла Анна Павловна, с довольно веселым лицом: она сейчас получила письмо от Эльчанинова. Вслед за ней вошел и Савелий. - Поди сюда ближе, - сказал Мановский. - Этот человек, - продолжал он, указывая на Ивана Александрыча, - говорит, что видел тебя с любовником в здешнем поле... уличи его, что он лжет. Смертная бледность покрыла лицо бедной женщины; дыхание остановилось у ней в груди. - Вы, Иван Александрыч... - начала она, но голос ее прервался. - Говорят тебе, оправдывайся, или я тебя убью! - заревел Мановский и схватил ее одной рукой за ворот капота, а другой замахнулся. В первый еще раз поднимал он на жену руку. Негодование и какое-то отчаяние отразилось на бледном ее лице. - Он не лжет, я люблю того человека и ненавижу вас! - вскричала она почти безумным голосом, и в ту же минуту раздался сильный удар пощечины. Анна Павловна, как пласт, упала на пол. Мановский вскочил и, приподняв свою громадную ногу, хотел, кажется, сразу придавить ее; но Савелий успел несчастную жертву схватить и вытащить из гостиной. Она почти не дышала. - А! - ревел Мановский. - Так ты так-то!.. - и обратился было к Ивану Александрычу, но тот уж скрылся и, что есть силы, гнал на беговых дрожках в Каменки. - Люди! - произнес Мановский, как бы обеспамятев от гнева и садясь на диван. В комнату вошел бледный лакей. - Сейчас выгнать ее из моего дома! - сказал он каким-то страшно спокойным голосом. В дверях показался Савелий. - Михайло Егорыч, вспомните, что вы делаете! - сказал он. - Куда пойдет Анна Павловна? - К черту! Пускай идет к любовнику. - Бог вас накажет, Михайло Егорыч, вы и себя и ее губите. Мановский не отвечал. - Малой! - крикнул он. В комнату явился прежний лакей. - Выгнали ли? - Барыня лежит в обмороке, - произнес робко лакей. - Вытащить ее на руках! - проревел Мановский. - Михайло Егорыч, - произнес Савелий. - Убирайтесь к черту! - продолжал Мановский. - Михайло Егорыч! Я на вас донесу предводителю! - Хо-хо-хо! Ах ты, лапотник! Пошел вон! - Вспомните, Михайло Егорыч, бога! Не раскайтесь! - сказал Савелий и вышел. Через несколько минут страшная сцена совершилась на могилковском дворе. Двое лакеев несли бесчувственную Анну Павловну на руках; сзади их шел мальчик с чемоданом. Дворовые женщины и даже мужики, стоя за углами своих изб, навзрыд плакали, провожая барыню. Мановский стоял на крыльце; на лице его видна была бесчувственная холодность. Мщение его было удовлетворено. Он знал, что обрекал жену или на нищету, или на позор. Между тем двое слуг, несших Анну Павловну, прошли могилковское поле и остановились. - Уж не умерла ли она? - Боюсь, Сеня, дальше-то идти; положим здесь, авось, опомнится и добредет куда-нибудь... - Да только бы опомнилась. - Ну, так класть, что ли? Лучше ночью можно сбегать сюда. В это время из опушки леса вышел Савелий. - Оставьте, братцы, ее, - сказал он, - как опомнится, я доведу ее куда-нибудь. - Доведите, Савелий Никандрович, - сказали лакеи, - мы уж в той надежде будем. Они сложили свою ношу. Мальчик положил возле небольшой чемодан. - Прощайте, матушка Анна Павловна, - сказал Сенька, целуя бесчувственную руку госпожи. Все они отправились в обратный путь. Савелий один остался с Анной Павловной. Что было ему делать? Куда отвести? К кому-нибудь из соседей? Он знал, что все ее не любят и не дадут прибежища, тем более, когда узнают причину ее изгнания. К Эльчанинову? Но это было... Он холостой человек, он любовник ее: скажут, что она убежала к нему. К себе? Не все ли это равно, что к Эльчанинову. Отвести ее к графу и просить его покровительства и защиты? Это казалось ему всего лучше. А что скажет Эльчанинов? Да и куда захочет она сама? Размышления его были прерваны стоном, вырвавшимся из груди Анны Павловны. Она опомнилась и приподнялась с земли. - Где я? - проговорила страдалица, обводя вокруг себя мутным взором. - Здесь, со мной, Анна Павловна, - сказал Савелий. - Здесь... Где здесь? Мне помнится, он кричал на меня... он хотел убить меня. - Да-с... - отвечал Савелий; на глазах его навернулись слезы. - Но теперь вы, однако, успокойтесь: вам лучше. Пойдемте. - Идти - куда? Домой? Савелий ничего не отвечал. - Куда же мы пойдем? Я не пойду домой. Мне страшно. - Мы не пойдем в Могилки, - отвечал Савелий. - Куда же идти? - Мы пойдем... куда вы захотите. - Погодите... Я понимаю... муж меня выгнал, он не убил меня, а только выгнал, и за что? За то, что я сказала, что люблю этого человека... Что же? Ведите меня к нему. Я хочу его видеть, хочу рассказать ему, как меня выгнал муж за него. Ведите меня, я давно его не видала, я обманула его. - Но, Анна Павловна, как же это?.. Неприлично, - возразил было Савелий. - Ведите меня к нему: у меня никого, кроме него, нет! Бога ради, ведите! - воскликнула бедная женщина, почти вставая перед Савельем на колени. - Ну, суди меня бог, - проговорил он, махнув рукою, и потом поднял ее и почти на руках понес в Коровино к Эльчанинову.  * ЧАСТЬ ВТОРАЯ *  I Прошло два месяца после того дня, как в Могилках разыгралась страшная драма. Она исключительно была предметом разговоров всех соседей. В настоящее время их удивляло то странное положение, в котором держали себя лица, заинтересованные в этом происшествии, которое рассказывалось следующим образом: Анна Павловна еще до замужества вела себя двусмысленно - причина, по которой Мановский дурно жил с женою. Граф, знавший ее по Петербургу и, может быть, уже бывший с нею в некоторых сношениях, приехав в деревню, захотел возобновить с нею прошедшее, а потому первый приехал к Мановскому. Михайло Егорыч, ничего не подозревая, собственно, насчет графа, отпустил ее в Каменки одну. Но Анна Павловна отвергнула на этот раз искание графа, потому что уж любила другого, молодого, Эльчанинова. Граф из ревности велел присматривать за нею Ивану Александрычу, который застал молодых людей в лесу и сказал об этом Мановскому. Михайло Егорыч, очень естественно, вышел из себя и сказал сгоряча жене, чтоб она оставила его дом, и Анна Павловна, воспользовавшись этим, убежала к своему любовнику, захвативши с собою все брильянтовые вещи, с тем чтобы бежать за границу, - самое удобное, как известно, место для убежища незаконных любовников. До сих пор все это было очень понятно; но далее становились в тупик самые проницательные умы. Анна Павловна не уезжала за границу, а жила, к стыду и поношению своего мужа, в усадьбе Эльчанинова. Михайло Егорыч, человек с амбицией, все это терпел и допускал ее жить невдалеке от него. С часу на час ожидали все с его стороны какого-нибудь решительного поступка; но он не предпринимал ничего и никуда не выезжал. К нему же ехать никто не смел. Не менее того удивлял и граф. Вместо того чтоб бросить и забыть изменившую ему Анну Павловну, он везде и всем ее хвалил и совершенно извинял и оправдывал ее поступок и, при всей своей деликатности, называл Мановского мерзавцем. Между тем как в обществе ожидали с таким нетерпением развязки, менее всего, кажется, думали о своем положении главные действующие лица. Почти целые сутки после страшной катастрофы Анна Павловна находилась в каком-то бесчувственном состоянии. Наконец, к ней возвратилось сознание, и первый человек, которого она увидела и узнала, был бледный и худой Эльчанинов. Она настоятельно просила рассказать ей обо всем случившемся. Эльчанинов повиновался. Выслушав рассказ, она протянула руку к своему покровителю и со слезами благодарила за данное ей убежище. - Анна! - вскричал в исступлении Эльчанинов. - Сам бог вырвал тебя из рук злодея и отдал мне. Ты навеки моя и должна мне принадлежать, как собственность. - У меня никого нет, кроме тебя. Я хочу и должна принадлежать тебе! - сказала бедная женщина и без борьбы, без раскаяния бросилась в пропасть, в которую увлекал ее энергический, но слабый и ветреный человек. Но, как бы то ни было, с этой минуты для них началось блаженство. Целые дни проходили незаметно: они гуляли по полям, с лихорадочным трепетом читали и перечитывали, какие только были у них под рукой романы, которые им напоминали их собственные чувства, и, наконец, целовались и глядели по целым часам друг на друга. Они забыли о толках людей, о двусмысленности своего положения, об опасностях, о будущем. Один только человек стал нарушать счастье Эльчанинова, - это Савелий. С тех пор как выздоровела Анна Павловна, он непрестанно говорил своему приятелю о необходимости куда-нибудь уехать, об опасности со стороны Мановского, который не остановится на этом. Но Эльчанинов никуда не мог тронуться с места: у него не было денег. Сначала он скрывал истинную причину от своего приятеля и старался выдумывать различные предлоги отложить отъезд. Наконец, должен был признаться откровенно. Лицо Савелья нахмурилось. В первый еще раз он увидел для любовников опасность с этой стороны. "При самом начале они нуждаются, - думал он, - но что же будет дальше?" - Когда же у вас будут деньги? - спросил он Эльчанинова. - У меня должны быть скоро небольшие... Впрочем, можно заложить имение, - отвечал Эльчанинов и солгал. Имение было давно заложено. Кроме того, он имел еще долги, о которых, с тех пор как перестал видеть своих кредиторов, почти совершенно забыл. - Ну, так поезжайте и заложите скорее, - говорил Савелий. - Да, я поеду скоро, - отвечал Эльчанинов, чтоб что-нибудь сказать. Анна Павловна не знала этих разговоров, которые происходили между друзьями, и только замечала, что Эльчанинов всякий раз, поговоривши с Савельем, становился скучным, но, впрочем, это проходило очень скоро. Между тем время шло. Савелий по-прежнему настаивал об отъезде; Эльчанинов по-прежнему отыгрывался. Наконец, он, казалось, начал избегать оставаться вдвоем с своим приятелем, и всякий раз, когда это случалось, он или кликал слугу, или сам выходил из комнаты, или призывал Анну Павловну. Савелий замечал, хмурился и все-таки старался найти случай возобновить свои убеждения; но Эльчанинов был ловчее в этой игре: Савелью ни разу не случалось остаться наедине с ним. Неожиданное обстоятельство несколько изменило порядок их жизни. Однажды, это было уже спустя два месяца, от графа привезли письмо. На конверте было написано: "Анне Павловне, в собственные руки". Оно было следующее: "Милая моя Анна Павловна! С прискорбием и радостью услышал я о постигшей вас участи и о перемене в вашей жизни. Не могу вас судить, потому что в глубине сердца оправдываю ваш поступок. Но за что же вы забыли меня? За что же вы поставили меня наряду с людьми, которые вам сделали много зла и желают еще сделать? Зачем же вы, отторгнувшись от них, отторглись и от меня? Я с этими людьми не разделяю и вообще мнений, а тем более мнения о вас. Я - старый друг вашего отца! Не отвергайте моей отеческой привязанности, которую питаю к вам. Может быть, она послужит вам в пользу, особенно в теперешних обстоятельствах. Приезжайте ко мне и приезжайте с ним! Я хочу видеть, достоин ли он любви вашей. Скажите ему, что я начинаю уже любить его, потому что он любим вами. Остаюсь преданный вам Граф Сапега". Анна Павловна, прочитавши письмо, отдала его Эльчанинову. Оно ей было неприятно. Инстинкт женщины очень ясно говорил, что участие графа было не бескорыстное и не родственное, так что она не хотела было даже отвечать; но совершенно иными глазами взглянул на это Эльчанинов. Несмотря на то, что Анна Павловна пересказала ему еще прежде об объяснениях графа и об его предложениях, он обрадовался покровительству Сапеги, которое могло быть очень полезно в их положении, потому что хоть он и скрывал, но в душе ужасно боялся Задор-Мановского. - Мне кажется, граф любит тебя просто, - сказал он, - иначе к чему бы ему предлагать при теперешних обстоятельствах свое участие? Анна Павловна ничего не отвечала. - Что ж мне написать к нему? - спросила она после минутного молчания. - Поблагодарить и принять приглашение; я сам поеду с тобой, - отвечал Эльчанинов, решившийся, впрочем, никогда не отпускать Анну Павловну одну к графу, и тотчас же продиктовал ей ответ: "Милостивый государь, граф Юрий Петрович! Благодарю вас за ваше участие. Бог вам заплатит за него! Я не забывала вас, я не отторгалась от вашей признательной дружбы; я помнила вас всегда, ценила и надеялась на вас, но не обращалась к вам потому, что только теперь еще едва поправляюсь от тяжкой болезни. Принимаю ваше приглашение и буду у вас с ним, когда вы прикажете; прошу только, чтобы нам не встретиться в вашем доме с кем-нибудь из соседей, так враждующих теперь против нас. Еще раз повторяя мою благодарность, имею честь пребывать обязанная вами и проч." Письмо это было запечатано и отдано посланному. Вскоре после того пришел Савелий. Эльчанинов на этот раз не избегал остаться с ним наедине. Савелий тотчас воспользовался удобным случаем. - Наконец, я вас поймал, - сказал он. - Когда же вы, Валерьян Александрыч, поедете закладывать имение? - Теперь, Савелий Никандрыч, не нужно ехать; оставаться здесь больше нет опасности. - Как не нужно? Мановский живехонек; вчера видел: к Клеопатре Николаевне приезжал! - Он может жить, сколько ему угодно; но дело в том, что сегодня граф прислал к нам письмо и советовал быть спокойными, обещая своим покровительством охранить нас от всего. - Я не понимаю, каким манером он может охранить вас и особливо Анну Павловну от мужа. - Ах, Савелий Никандрыч, как вы мало знаете жизнь! - вскричал Эльчанинов. - Богатый и знатный человек... Да чего он не может сделать! Знаете ли, что одного его слова достаточно, чтобы усмирить мужа и заставить его навсегда отказаться от жены. - Мужа, хоть бы и какого-то ни было, вряд ли кто может заставить отказаться от жены, а уж Мановского и подавно! Вы, ей-богу, Валерьян Александрыч, очень уж как-то беспечны. - Не беспечен я, а только лучше вас знаю людей и знаю, как они терпеливы к подобным проступкам. - Так вы и не думаете уехать отсюда? - Не вижу надобности. - Валерьян Александрыч, уезжайте! - сказал умоляющим голосом Савелий. - Бога ради, уезжайте! Что такое вас удерживает?.. Неужели вам жаль денег? При последних словах Эльчанинов вспыхнул. - Я не дал вам, кажется, повода так думать обо мне. Я рискую для этой женщины, оставаясь здесь, может быть, жизнью; так что тут значат деньги? - Зачем же рисковать жизнью? Лучше уезжайте!.. Отчего же вы не едете? - Невозможно! - Отчего невозможно? - Во-первых, оттого, что Анна Павловна больна, во-вторых... да я не вижу: какая будет польза, если мы уедем? Мановский, если захочет сделать зло, сделает везде: будем ли мы здесь, в Петербурге или Москве! Там еще более!.. Здесь по крайней мере есть покровитель!.. - Как это можно! В городе большая разница, - возразил Савелий. - Там вы будете у него не на глазах. Вы можете жить по разным домам!.. Будет подозрение, да улики, по крайности, не будет... А покровитель? Помните, что вы сами мне говорили об этом покровителе? - Что ж такое?.. Это была ошибка с моей стороны. Я сам хорошо вижу, что граф ее любит как друг ее отца, тем больше, что он ей дальний родственник. При этом слове Савелий только усмехнулся. - Уезжайте, Валерьян Александрыч, - повторил он, - вы еще, видно, и не знаете, что может быть. - Что ж может быть? - произнес Эльчанинов с поддельной беспечностью. - А то может, что Мановский, говорят, хочет выписать тестя, да и приедет сюда с ним!.. Каково это будет для Анны Павловны? А не то, пожалуй, и к правительству обратится... Не скроешь этого дела. При последних словах Эльчанинов побледнел. - Я знаю, все знаю, - проговорил он, - но что ж мне делать, если я не имею, с чем мне теперь ехать. - Поезжайте и заложите имение, а там поступите на службу. - Но как я поеду? Как ее оставлю одну? Я не могу с нею расстаться. Это выше моих сил. - Поезжайте вместе. - Вместе? Но вместе... на это у меня просто не хватит денег, - сказал, совершенно растерявшись, Эльчанинов. - Граф вам обещал покровительство; попросите у графа, - сказал Савелий. - У графа? Никогда! Да он и не даст. - Может, и даст!.. Вы сами говорите: он любит Анну Павловну и родственник ей. Вы объясните ему откровенно. - Ни за что на свете, чтобы я унизил себя до того, чтобы у подобного господина стал ханжить денег! Ни за что! - произнес решительно Эльчанинов. - Что ж тут за унижение? - возразил Савелий. - Не хотите только!.. Кабы я знал, я бы лучше отвез Анну Павловну в город к отцу протопопу знакомому... Он, может, подержал бы ее, пока она своему папеньке написала. - Благодарю вас, что вы так меня понимаете, - сказал обиженным голосом Эльчанинов. - Что мне вас понимать? Я человек простой, а вы образованный!.. Взял я только на свою душу грех!.. - Очень сожалею, что приняли для меня на свою душу грех, - сказал Эльчанинов, начинавший уже окончательно выходить из терпения. Приход Анны Павловны прекратил их разговор. Дня через четыре граф прислал человека с письмом, в котором в тот же день приглашал их к себе и уведомлял, что он весь день будет один. Часу в двенадцатом Анна Павловна, к соблазну всех соседей, выехала с Эльчаниновым, как бы с мужем, в одной коляске. - Я встретил сейчас новобрачных! - сказал исправник губернскому предводителю, приехавши к нему и повстречавши действительно наших любовников. - Каких новобрачных? - спросил тот. - Эльчанинова с Мановской. - Неужели они обвенчались? - Нет-с, я шучу, - сказал исправник. - Только едут вдвоем и поворотили в Каменки. - Господи, твоя воля! - сказал предводитель. - Что это такое делается!.. Этакая бесстыдница!.. - Да, ваше превосходительство, нечего сказать, еще и не бывало такой!.. Что-то Мановский? - Бог его знает, сидит, - сказал предводитель. - Да уж он что-нибудь и высидит, - заметил исправник. - Но мне всех тут страннее граф, - продолжал предводитель, - то он действует так, то иначе. - Непонятно, - подхватил исправник. Одно и то же почти говорили во всех домах, с тою только разницею, что мужчины старались больше понять и разгадать, а дамы просто бранили Анну Павловну, объясняя все тем, что она женщина без всяких правил. Между тем граф часу в первом пополудни был по-прежнему в своей гостиной: хотя туалет его был все так же изыскан, но он, казалось, в этот раз был в более спокойном состоянии духа, чем перед первым визитом Анны Павловны: он не ходил по комнате тревожными шагами, не заглядывал в окно, а спокойно сидел на диване, и перед ним лежала раскрытая книга. Ивана Александрыча не было около него. Граф прогнал его вскоре после того, как он произвел кутерьму у Задор-Мановского, чтобы отклонить от себя всякое подозрение насчет участия в открытии тайны. Бедный племянник скрывал это от всех и притворился больным. Вошедший слуга доложил о приезде Анны Павловны и Эльчанинова. - Просить! - сказал граф и привстал с дивана. Анна Павловна вошла первая, а за нею Эльчанинов. - Здравствуйте, гордая Анна Павловна! - сказал граф. - Нет, я опять за старое, поцелуйте! Анна Павловна повиновалась. - Здравствуйте и вы, тоже гордый молодой человек, - прибавил он, протягивая Эльчанинову руку, которую тот принял с некоторым волнением: ему было как-то совестно своего положения. - Здоровы ли вы?.. Поспокойнее ли? - спросил граф Анну Павловну, усадивши ее на диване. Эльчанинов сел поодаль. - Я здорова, граф, - отвечала она. - Вас я не спрашиваю, - продолжал Сапега, обращаясь к Эльчанинову, - вы должны быть здоровы, потому что счастливы. Сядьте к нам поближе. Эльчанинов пересел на ближнее кресло. - Вы давно живете в деревне? - спросил его граф. - Полгода, ваше сиятельство, - отвечал Эльчанинов. - Только полгода? - повторил граф, посмотревши на Анну Павловну. - А где вы жили? - В Москве. - Служили там? - Сначала учился в университете, а потом служил. - А!.. - произнес протяжно граф и потом, как бы сам с собою, прибавил. - В Москве собственно службы для молодых людей нет. - Кажется, или по крайней мере я это на себе очень чувствовал, - подхватил Эльчанинов. - Меня сделали сверхштатным писцом, тогда как я и сносного почерка не имею. Граф с улыбкой покачал головой. - Вы, вероятно, не имели никаких связей, - произнес он совершенно равнодушным голосом. - Решительно никаких, ваше сиятельство, кроме добросовестного желания трудиться, - отвечал Эльчанинов. - Бог даст, вам и придет это время трудиться, а теперь покуда мы вас не отпустим на службу; живите здесь, в деревне, честолюбие отложите в сторону, вам весело и без службы. - Мне надобно бы служить, граф, хоть затем, чтобы уехать отсюда. - Да, я понимаю, что вы хотите сказать, - проговорил Сапега, - но я думаю, что я так люблю Анну Павловну и что покуда я здесь, то зорко буду следить за ее спокойствием; а там, бог даст, переедем и в Петербург, где я тоже имею некоторую возможность устроить вас. Будь другой человек на месте Эльчанинова, он бы, может, понял, на что бил граф; он бы понял, что Сапега с намерением будил в нем давно уснувшее честолюбие; он бы понял, что тот хочет его удержать при себе, покуда сам будет жить в деревне, а потом увезти вместе с Анной Павловной в Петербург. Но - увы! - Эльчанинову только мелькнула богатая перспектива, которую может открыть ему покровительство такого человека, каков был граф. В первый раз еще мой герой вспомнил о службе, о возможности жить ею в Петербурге вместе с Анной Павловной и привязался к этой мысли. - Мне очень нужно служить, ваше сиятельство, - сказал он. - Увидим, увидим, - отвечал граф. - Не помешает ли еще нам Анна Павловна? Мы еще ее не спрашивали, да и не будем спрашивать покуда. Во весь остальной день Сапега, бывши очень ласков с Анною Павловной, много говорил с Эльчаниновым и говорил о серьезных предметах. Он рассказывал, между прочим, как много в настоящее время молодых людей единственно посредством службы вышло в знать и составляют теперь почти главных деятелей по разным отраслям государственного управления. Так прошел целый день. Молодые люди уехали после ужина. Граф сделал более, чем предполагал. Услышавши о страшной развязке, которою кончилось объяснение Ивана Александрыча с Мановским, и о бегстве Анны Павловны к Эльчанинову, Сапега, удивленный этим, еще более раздражился. Старческая прихоть превратилась в страсть; но в то же время он видел, что действовать решительно нельзя, а надобно ожидать от времени. Привязать к себе участием молодых людей, гонимых всеми, казалось ему первым шагом, а там возбудить в душе молодого человека другую страсть - честолюбия, которая, по мнению его, должна была вытеснить все другие. Оставленная мужем, забытая любовником, Анна Павловна не могла уйти от него; Мановского он боялся и не боялся, как боятся и не боятся медведей. Но, однако, мы заметим, что граф выждал целый месяц войти в прямые сношения с молодыми людьми и в продолжение этого времени только хвалил и защищал Анну Павловну; но Мановский ни к чему не приступал, и граф начал. II Прошло еще три месяца. Действующие лица моего рассказа оставались в прежнем положении. Анна Павловна все так же жила у Эльчанинова; граф приглашал их к себе и сам к ним ездил; Мановский молчал и бывал только у Клеопатры Николаевны, к которой поэтому все и адресовались с вопросами, но вдова говорила, что она не знает ничего. Более любопытные даже приезжали к ней в усадьбу, чтобы посмотреть на оставленного мужа, но им никогда не удавалось встретить Мановского, хотя очи и слышали, что в этот самый день он проезжал в Ярцово. У предводителя назначен был обед. Общество было прежнее, за исключением Мановского и Эльчанинова. Клеопатра Николаевна сидела на диване между Уситковою и Симановскою. Перед ними стоял исправник. Прочие дамы сидели на креслах. Мужчины стояли и ходили. Все ожидали графа. - Давно ли вы видели вашего несчастного опекуна? - спросил исправник Клеопатру Николаевну. - Он был вчера у меня, - отвечала Клеопатра Николаевна. - Почему же несчастного? - прибавила она. - Да как же? Жену отняли! - возразил исправник. - Он, кажется, забыл об ней и думать; впрочем, я с ним никогда об этом не говорю. - Я ее встретил, - сказал исправник, - пополнела, такая хорошенькая. - Желаю ей, - отвечала с презрением вдова, - все подобные ей - хорошенькие, и вам, мужчинам, обыкновенно нравятся. - Оно лучше; а то что толку, например, в вас, Клеопатра Николаевна? Ни богу, ни людям! - заметил с усмешкою исправник, немного волокита по характеру и некогда тоже ухаживавший за Клеопатрою Николаевною, но не успевший и теперь слегка подсмеивающийся над ней. - Пожалуйста, избавьте меня от таких сравнений, - отвечала вдова обиженным тоном. - Я вас не смею и сравнивать, - сказал исправник. - Граф едет! - произнес громко Уситков, уже давно смотревший в окно. При этом известии мужчины встали; дамы начали поправляться и сели попрямее; на всех лицах было небольшое волнение. Одна только Клеопатра Николаевна не увлеклась этим общим движением и еще небрежнее развалилась на диване. Хозяин был в наугольной. Услышав о прибытии графа, он проворно пробежал гостиную и, вышедши в залу, остановился невдалеке от дверей из лакейской. За ним последовали почти все мужчины. Граф быстро, но гордо прошел залу, приветствовал хозяина, поклонился на обе стороны мужчинам и вошел в гостиную. Казалось, это был другой человек, а не тот, которого мы видели в его домашнем быту, при посещении Анны Павловны и даже при собственном его визите Мановскому. На лице его, бывшем тогда приветливым и радушным, написана была теперь важная холодность. Он сделал общий поклон дамам и, сопровождаемый хозяином, подошел к дивану. Две звезды светились на его фраке. Уситкова проворно вскочила, чтоб уступить ему свое место. - Не беспокойтесь, сударыня, - сказал граф, вежливо поклонившись, и сел на пустое кресло, стоявшее у того конца дивана, где сидела Клеопатра Николаевна. Вдова сделала движение, чтобы поворотиться к нему лицом; она еще в первый раз видела графа. Хозяин и несколько мужчин стояли на ногах перед Сапегою. - Как здоровье вашего сиятельства? - спросил хозяин. - Благодарю вас, я здоров, только скучаю. - Что мудреного, ваше сиятельство, после Петербурга, - заметил Уситков, - вот наше дело привычное, да и тут... - Меня не любят здешние дамы! - прибавил граф, искоса взглянув на вдову. - Ни одна из них не посетила меня. - Дамы, вероятно, боятся обеспокоить вас, граф, - сказала с жеманною улыбкою вдова. - В том числе и вы, сударыня? - спросил Сапега. - Я не имею чести быть знакома с вами, граф, - отвечала Клеопатра Николаевна, приподняв с гордостью голову. Графу, видимо, понравился тон этого ответа. - Так позвольте же мне завтрашний день устранить это препятствие и сделать вам визит. - Много обяжете, граф. - Ваш супруг? - Я вдова и потому боюсь, что вам скучно будет у меня. - Вы позволили мне быть у вас? - сказал граф с легким наклонением головы. Вдова отвечала улыбкою: она торжествовала. После этого легкого разговора граф встал и пошел к балкону, чтобы рассмотреть окружные виды. Лицо его, одушевившееся несколько при разговоре с Клеопатрою Николаевною, сделалось по-прежнему важно и холодно. Вслед за ним потянулись мужчины; граф начал разговаривать с хозяином. - Мне говорили, что он совершенный старик! - сказала Клеопатра Николаевна Симановской. - Какой же старик; я вам говорила, - отвечала та, - теперь еще что? А посмотрели бы вы на него у Мановских. Вдова сделала гримасу. - Каждый мужчина с подобными женщинами бывает любезнее, потому что они сами вызывают их на то, - сказала она с презрительною улыбкою. В это время в гостиную вошел высокий мужчина. Удивление и любопытство показалось на всех лицах. Это был Задор-Мановский. Он прямо подошел к хозяину, отдал вежливый поклон графу, на который Сапега отвечал сухо, потом, поклонившись дамам, подал некоторым мужчинам руку и начал с ними обыкновенный разговор. При его приходе Клеопатра Николаевна несколько изменилась в лице; физиономия графа сделалась еще важнее и серьезнее. Что касается до хозяина и прочих гостей, то они чувствовали некоторый страх и не знали, как себя держать. Оказать внимание Мановскому? Но как покажется это графу, который называл его мерзавцем и покровительствовал его жене. Не замечать Мановского они не могли, потому что чувствовали к нему невольное уважение; кроме того, им хотелось поговорить с ним и, если возможно, выведать, что у него на душе, тем более, что все заметили перемену в лице Мановского. Он как будто бы постарел, обрюзг и похудел. Недоумевая таким образом, все, однакож, были суше обыкновенного с Михайлом Егорычем; но он как бы не замечал этого и, поговоря с мужчинами, подошел к дамам, спросил некоторых о здоровье и сел около Клеопатры Николаевны, которая опять несколько сконфузилась. - Поздравьте меня, Михайло Егорыч, - сказала она, - ко мне завтра будет граф. - Зачем? - спросил Мановский, взглянувши пристально на вдову. - Сам напросился. - Знаю я, как он напросился, - сказал Михайло Егорыч, насупившись. - Мне бы нужно переговорить с Алексеем Михалычем, - продолжал он, помолчав. - С дядей? - Да. - О чем? - Черт знает, - говорил Мановский, не отвечая на вопросы Клеопатры Николаевны, - никогда нельзя приехать по делу: вечно полон дом сволочи... Где его кабинет? - Из коридора первая комната, стеклянные двери. - Там никого нет? - Я думаю. - Я теперь пойду туда, позовите его ко мне; я ему имею кой-что сказать. Проговоря это, Мановский встал и ушел. - О чем это с вами говорил Михайло Егорыч? - спросила Клеопатру Николаевну Симановская, давно уже обмиравшая от любопытства. - Все по этой проклятой опеке, - отвечала вдова. - А о жене ничего не говорил? - Отвяжитесь вы, бога ради, с этой женой, - отвечала Клеопатра Николаевна, которая после разговора с Мановским была не в духе. - Ах, как интересно знать, что он думает о жене, - произнесла Симановская. - Спросите его сами. - Сохрани бог! - Напрасно, я бы советовала... - Я могу обойтись и без ваших советов! - возразила, вспыхнувши от досады, Симановская, и затем обе дамы замолчали. Клеопатра Николаевна, посидев немного, вышла в диванную и прошла в девичью, где, поздоровавшись с целою дюжиною горничных девушек и справившись, что теперь они работают, объявила им, что она своими горничными очень довольна и что на прошлой неделе купила им всем на платья прехорошенькой холстинки. После того она снова вернулась в гостиную и, подошедши к дяде, который с глубоким вниманием слушал графа, ударила его потихоньку по плечу. Старик обернулся. - Вас спрашивают, mon oncle!*. ______________ * дядя! (франц.). - Зачем, душа моя? - Нужно-с. Старик, извинившись перед графом, пошел было в диванную. - В кабинет, mon oncle. - Завертела ты меня, - говорил старик, повернувшись. - Я люблю командовать! - проговорила, как бы ни к кому собственно не обращаясь, Клеопатра Николаевна. - Право? - спросил граф, весьма хорошо понявший, что эта фраза сказана была собственно для него. - Очень... Однако я у вас отняла слушателя, позвольте мне занять его место, - сказала Клеопатра Николаевна, вставая на место дяди. - Вы очень снисходительны, сударыня, - сказал граф с улыбкою, - мы говорили о весьма скучном для молодой дамы предмете. - О каком же это? - О хозяйстве. - Ах, боже мой! Я очень люблю сельское хозяйство, хочу даже у себя сделать эту шестипольную систему. Это очень удобно и выгодно. - Клеопатра Николаевна, видимо, хотела похвастать перед графом своими агрономическими сведениями. - Ба!.. Да вы большая агрономка, - сказал граф. - Нет! Я только деревенская жительница. - У Клеопатры Николаевны всегда родится прекрасный хлеб! - заметил Уситков. - Это в новом вкусе, - заметил граф, - молодая, прекрасная и - образованная хозяйка. - Благодарю, граф, за насмешку. - Почему ж такая недоверчивость к моим словам? - Недоверчивость?.. - повторила с довольно милой гримасой вдова. - Мужчинам нельзя доверять не только в важных вещах, но даже и в пустяках. - Я принадлежу к старому поколению. - Это все равно: никому нельзя доверять, и я одному только человеку в жизнь мою верила. - А именно? - Моему мужу. - А теперь? - А теперь никому не верю, не верила и не буду верить. - Это ужасно! - Ничего нет ужасного!.. "Я мертвецу святыней слова обречена!"{145} - произнесла с полунасмешкою Клеопатра Николаевна и хотела еще что-то продолжать, но в это время вошел хозяин с озабоченным и сконфуженным лицом. Он значительно посмотрел на Клеопатру Николаевну и подошел к графу. - Вы не докончили вашей мысли, - сказал Сапега замолчавшей Клеопатре Николаевне. - Нет, я все сказала, - отвечала та, взглянув искоса в залу и увидев входящего Мановского. - Теперь мое место опять займет дядюшка. С этими словами Клеопатра Николаевна отошла, села на прежнее место и начала разговаривать с Уситковой. Михайло Егорыч подошел к толпе мужчин, окружавшей графа, и, казалось, хотел принять участие в разговоре. Но Сапега отошел и сел около дам. Он много шутил, заговаривая по преимуществу с Клеопатрой Николаевной, которая, впрочем, была как-то не в духе. Мановский уехал, поклонясь хозяину и графу и сказав что-то на ухо Клеопатре Николаевне. Вдова, по отъезде его, сделалась гораздо веселее и любезнее и сама начала заговаривать с графом, и вечером, когда уже солнце начало садиться и общество вышло в сад гулять, граф и Клеопатра Николаевна стали ходить вдвоем по одной из отдаленных аллей. - Отчего вы нам, граф, не дадите бала? - сказала она. - У меня нет хозяйки! - возразил граф. - Ах, боже мой! Каждая из нас готова с радостью принять на себя эту обязанность. - Например, если я вас попрошу? - С большим удовольствием, только сумею ли? Впрочем, вы меня научите. - Я буду сам вас слушаться. - Желала бы хоть ненадолго повелевать вами. - Скоро соскучитесь; старики, как дети, скоро надоедают. - Их не надобно дразнить. - А каким образом вы это сделаете? - спросил граф. - Очень просто: надобно их, как и детей, то пожурить, то приласкать, - отвечала вдова. - Вы опасная для стариков женщина! - проговорил Сапега. - И они для меня опасны! - Желал бы убедиться в том. - Испытайте. Но, впрочем, вам невозможно, вы не старик! - объяснила Клеопатра Николаевна. Граф посмотрел на нее: не совсем скромное и хорошего тона кокетство ее, благодаря красивой наружности, начинало ему нравиться. В подобных разговорах день кончился. Граф уехал поздно. Он говорил по большей части со вдовою. Предпочтение, которое оказал Сапега Клеопатре Николаевне, не обидело и не удивило прочих дам, как случилось это после оказанного им внимания Анне Павловне. Все давно привыкли сознавать превосходство вдовы. Она уехала вскоре после графа, мечтая о завтрашнем его визите. Хозяин после разговора с Мановским был целый день чем-то озабочен. Часа в два гости все разъехались, остался один только исправник. - Вы, Алексей Михайлыч, изволите сегодня быть как будто расстроены! - сказал он, видя, что предводитель сидел, потупя голову. - Будешь расстроен, - отвечал старик, - неприятность на неприятности. - Что такое глумилось? - Как что? Видели, сокол-то приезжал. - Какой? - Мановский, господи боже! Что это за человек! - Да что такое? - повторил исправник, сильно заинтересованный. - Просит у меня... да вы, пожалуйста, никому не говорите... просит, дай ему удостоверение в дурном поведении жены. Хочет производить формальное следствие и хлопотать о разводе. Вы, говорит, предводитель, должны знать домашнюю жизнь помещиков! А я... бог их знает, что у них там такое!.. Она мне ничего не сделала. - Как же вы намерены поступить? - Сам не знаю; теперь покуда отделался, сказал, что даже и не слыхал ничего; так, говорит, сделайте дознание. Что прикажешь делать! Придется дать. Всем известно, что она живет у Эльчанинова; так и напишу, что действительно живет, а в каких отношениях - не знаю. - Да, так и напишите, что точно живет, а как - неизвестно. - Оно так, да все кляузы. - Конечно, кляузы, и кляузы неприятные; а мы вот, ваше превосходительство, земская полиция, век живем на этаких кляузах. - И не говорите уж лучше! - подтвердил добродушно старик. III В Коровине тоже происходили своего рода сцены. Эльчанинов после поездки к графу сделался задумчивее и рассеяннее против прежнего. Казалось, какая-то мысль занимала его. Он не говорил уже беспрестанно с Анной Павловной и часто не отвечал даже на ее ласки. С Савельем он был как-то сух и по-прежнему избегал оставаться с ним наедине. Впрочем, тот однажды нашел случай и спросил его: придумал ли он какое-нибудь средство уехать, но Эльчанинов, рассказав очень подробно весь свой разговор с графом, решительно объявил, что он без воли Сапеги ничего не хочет делать и во всем полагается на его советы. После этого Савелий перестал говорить и только иногда долго и долго смотрел на Анну Павловну каким-то странным взором, потом вдруг опускал глаза и тотчас после того уходил. Посещения его стали реже, но продолжительнее; как будто бы ему было тяжело прийти, а пришедши - трудно уйти. Анна Павловна начала замечать перемену в Эльчанинове. Сперва она думала, что он болен, и беспрестанно спрашивала, каково он себя чувствует. Эльчанинов клялся, божился, что он здоров, и после того старался быть веселым, но потом вскоре впадал опять в рассеянность. Мой герой думал о службе. Жизнь в столице, - обширное поле деятельности, наконец, богатство и почти несомненная надежда достигнуть всего этого через покровительство знатного человека, - вот что занимало его теперь. Любовь, не представлявшая ничего рельефного, ничего выпуклого, что обыкновенно действует на характеры впечатлительные, но не глубокие, не могла уже увлекать Эльчанинова; он был слишком еще молод да и по натуре вряд ли способен к семейной жизни. Ему хотелось перемен, новых впечатлений, и он думал, что все это может доставить ему служба, и думал о том беспрестанно. Были даже минуты, когда ему приходило в голову, что как бы было хорошо, если бы он был совершенно свободен - не связан с этой женщиною; как бы мог он воспользоваться покровительством графа, который мог ему доставить место при посольстве; он поехал бы за границу, сделался бы секретарем посольства, и так далее... Увлекшись, он начинал верить, что Сапега оказывает ему ласки и обещает покровительство за личные его достоинства. В этой мысли поддерживал его сам граф, который, бывши с ним весьма любезен, постоянно и тонко намекал на его необыкновенные способности и жалел только о том, что подобный ему молодой человек не служит и даром губит свой век. Эльчанинов очень часто ездил в Каменки и каждый раз возвращался погруженный в самого себя. Когда Анна Павловна убедилась, что Эльчанинов здоров, вдруг страшная мысль, что он разлюбил ее, пришла ей в голову. Ей представилось, что он тяготится ею, он, единственный человек, который остался у ней в мире. Это было выше сил. Она хотела молиться, чтобы хоть несколько облегчить свои муки, и не могла. О, как эти страдания далеко превосходили все прежние! Ее опять не любит близкий человек, и какой близкий, которого она сама страстно любила, привязанность к которому наполняла все ее сердце. Он, может быть, не позволит ей любить себя. Ее ласки будут ему в тягость. Он бросит ее одну, без имени, без средств, - и что будет тогда с нею? Целую ночь она прострадала и проплакала и, проснувшись, была так худа и бледна, как бы после тяжкой болезни. Эльчанинов заметил это. - Что с тобою, Анета? - спросил он. - Я дурно спала, - отвечала Анна Павловна слабым голосом. - Ты на себя непохожа, - продолжал Эльчанинов, вглядываясь ей в лицо. - Что с тобою? - Я ночью думала: что если ты меня разлюбишь, покинешь?.. - К чему эти мысли, ангел мой?.. Я люблю тебя и буду любить! - отвечал довольно холодно Эльчанинов. Анна Павловна не могла долее скрывать мучительной для нее мысли. В невыносимом волнении упала она головой на колени Эльчанинова и зарыдала. - О, не покидай меня! - вскричала она. - Я вижу, ты скучаешь со мною?.. Я тебе в тягость?.. Ты разлюбил меня?.. Этого сильного движения отчаяния и мольбы, которые сверх обыкновения обнаружила Анна Павловна, слишком было достаточно, чтобы снова хоть на некоторое время возбудить в Эльчанинове остывающую страсть. Он схватил ее в объятия. - Мне разлюбить тебя! Когда моя жизнь, мои надежды, вся моя будущность сосредоточены в тебе! Оттолкнуть тебя!.. О господи!.. Скорей я сделаюсь самоубийцею!.. Anette! Anette! И ты могла подумать?.. Это горько и обидно!.. Откуда пришли тебе эти черные мысли?.. - Ты был все это время печален и задумчив! - говорила, несколько успокоившись, молодая женщина. - Задумчив?.. Да знаешь ли ты, о чем я думал? - начал Эльчанинов. - Я думал о тебе, о твоей будущности, думал, как бы окружить тебя всеми удобствами, всеми благами жизни, думал сделать себя достойным тех надежд, которые ты питаешь ко мне. А ты меня ревнуешь к этим мыслям?.. Это горько и обидно! - И он снова обнял ее и посадил с собою на диван. - Прости меня, - сказала Анна Павловна, - ты был задумчив, и я подумала... - Подумала... Вот как вы, женщины, дурно знаете нас. Но ты не должна быть похожа на других. Наша любовь ни с кем ничего не должна иметь общего: из любви ко мне ты должна мне верить и надеяться; из любви к тебе я буду работать, буду трудиться. Вот какова должна быть любовь наша! Говоря это, Эльчанинов не лгал ни слова, и в эти минуты он действительно так думал; в голосе его было столько неотразимой убедительности, что Анна Павловна сразу ему поверила и успокоилась. Во весь остальной день он не задумывался и говорил с нею. Он рассказывал ей все свои надежды; с восторгом описывал жизнь, которую он намерен был повести с нею в Петербурге. Вечером пришел Савелий. Лицо его было мрачнее обыкновенного; он молча поклонился и сел. - На меня сегодня поутру рассердилась Анна Павловна, - сказал Эльчанинов. Савелий посмотрел на Мановскую. - За что-с? - спросил он. - За то, что я иногда задумывался. Савелий ничего на это не сказал. - Тогда как, - продолжал Эльчанинов, как бы стараясь оправдаться перед приятелем, - я и задумывался о ней самой, об ее будущности. - Что же вы думали об их будущности? - сказал Савелий и потупился. Эльчанинов несколько замялся; впрочем, после минутного размышления, он начал: - Во-первых, я думал о моей службе в Петербурге. Я буду получать две тысячи рублей серебром, эта верно, - граф сказал. И если к этому прибавить мои тысячу рублей серебром, значит, я буду иметь три тысячи рублей - сумма весьма достаточная, чтобы жить вдвоем. Что-то вроде улыбки пробежало по лицу Савелья, но Эльчанинов, увлеченный своею мыслью и потому ничего уже не замечавший, что вокруг него происходило, продолжал. - Как это будет хорошо! - воскликнул он. - А тут, бог даст, - прибавил он, обращаясь к Савелью, - и вы, мой друг Савелий Никандрыч, переедете к нам в Петербург. Мы вам отведем особую комнату и найдем приличную службу. Что, черт возьми, губить свой век в деревне?.. Дай-ка вам дорогу с вашим умом, как вы далеко уйдете. Савелий опять ничего не отвечал. Видимо, что ему было даже досадно слушать этот вздор. - Мне бы с вами надобно переговорить, Валерьян Александрыч! - сказал он после минутного молчания и сам встал. - Что такое? - спросил Эльчанинов, уже нахмурившись. - По одному моему делу, - отвечал Савелий, показывая головой на зало. "Ну, старые песни", - подумал Эльчанинов, и оба приятеля вышли. - Вчера я был на почте, - начал Савелий, - и встретил там человека Мановского. Он получил письмо с черною печатью. Я, признаться сказать, попросил мне показать. На конверте написано, что из Кременчуга, а там живет папенька Анны Павловны. Я боюсь, не умер ли он? - Если он и умер, я в этом совершенно не виноват. Что же мне делать? - отвечал Эльчанинов, пожав плечами. - Вы прикажите по крайней мере, чтобы оно не дошло как-нибудь до Анны Павловны. - Дойти до Анны Павловны оно никоим образом не может. Я давно так распорядился, чтобы собаки из Могилок сюда не пускали. - Да вы ведь так только это говорите! А тут смотришь... - проговорил Савелий и, не докончив фразы, ушел вскоре домой. - О чем с тобою по секрету говорил Савелий Никандрыч? - спросила Анна Павловна. - Хлеба у меня взаймы просил; бедняк ведь он ужасный! - отвечал Эльчанинов. - Он очень добрый и хороший человек, - сказала Анна Павловна. - О, это идеал честности и благородства! - отвечал Эльчанинов и потом, обняв и прижав к груди Анну Павловну, начал ей снова говорить о службе, о петербургской жизни. Анна Павловна тоже была счастлива, потому что единственный друг ее любил ее по-прежнему. Проснувшись на другой день, Эльчанинов совершенно забыл слова Савелья о каком-то письме и поехал в двенадцать часов к графу. Анна Павловна, всегда скучавшая в отсутствие его, напрасно принималась читать книги, ей было грустно. В целом доме она была одна: прислуга благодаря неаккуратности Эльчанинова не имела привычки сидеть в комнатах и преблагополучно проводила время в перебранках и в разговорах по избам. Кашель и шаги в зале вывели Анну Павловну из задумчивости. - Кто там? - спросила она. Вместо ответа послышались снова шаги. Анна Павловна вышла. - Здравствуйте, матушка Анна Павловна! Еще привел бог вас видеть, - говорил могилковский Сенька, подходя к руке ее. Анна Павловна вся побледнела. - Что тебе надобно? - сказала она испуганным голосом. - Барин прислал вам письмо, - отвечал Сенька я подал ей большой конверт. - От кого? - говорила Анна Павловна, принимая дрожащими руками конверт. - Не знаю, сударыня-матушка, вчерась я барину привез с почты, не знаю. - Благодарю, - сказала Мановская, стараясь скрыть беспокойство. - Вот тебе, - продолжала она, взяв синенькую бумажку из брошенного бумажника Эльчанинова, - вот тебе. Сенька взял ассигнацию, поклонился и ушел. Анна Павловна вошла в гостиную. Тайное предчувствие говорило ей, что письмо было для нее роковое. Она едва имела силы разломить печать. Из конверта выпали два письма. Одно из них было от мужа, другое написано женской рукой. Анна Павловна схватила последнее и быстро пробежала глазами, но болезненный стон прервал ее чтение, и она без чувств упала на пол, и долго ли бы пробыла в этом положении, неизвестно, если бы Эльчанинов не вернулся домой. Увидев Анну Павловну одну без чувств, он сначала не мог сообразить, что такое случилось, и стал кликать людей. Старуха-ключница, прибежавшая на его зов, переложила бесчувственную Анну Павловну на постель и стала на нее брызгать водою с камушка, думая, что барыню кто-нибудь изурочил. Эльчанинов, как полоумный, вошел в гостиную. Ему попались на глаза письма. Вспомнив тут о предостережениях Савелья, он схватил их и прочитал. - Лев просыпается! - воскликнул он, схватив себя за голову. Лев действительно начинал просыпаться. Одно письмо было его руки и такого содержания: "Посылаю вам, милостивая государыня, письмо вашей тетки, извещающее о смерти вашего отца, которая последовала сейчас же по получении им известия о побеге вашем в настоящее местожительство ваше. Остаюсь известный вам Задор-Мановский". Теткино письмо было следующее: "Почтеннейший Михайло Егорыч! Ужасное известие ваше о побеге от вас недостойн