удивительнейший феномен,
великолепная дама с блестящим офицером, важное достоинство которого не
подлежало сомнению. Всеобщее огорчение было произведено тем, что через
минуту ворота отперлись и карета въехала на двор: любознательность лишилась
надежды видеть величественного офицера и еще величественнейшую даму вторично
при их отъезде. Когда Данилыч возвратился домой с торговли, у Петровны с ним
произошел разговор.
- Петрович, а видно жильцы-то наши из важных людей. Приезжали к ним
генерал с генеральшею. Генеральша так одета, что и рассказать нельзя, а на
генерале две звезды.
Каким образом Петровна видела звезды на Серже, который еще и не имел
их, да если б и имел, то, вероятно, не носил бы при поездках на службе Жюли,
это вещь изумительная; но что действительно она видела их, что не ошиблась и
не хвастала, это не она свидетельствует, это я за нее также ручаюсь: она
видела их. Это мы знаем, что на нем их не было; но у него был такой вид, что
с точки зрения Петровны нельзя было не увидать на нем двух звезд, - она и
увидела их; не шутя я вам говорю: увидела.
- И на лакее ливрея какая, Данилыч: сукно английское, по 5 рублей
аршин; он суровый такой, важный, но учтив, отвечает; давал и пробовать на
рукаве, отличное сукно. Видно, что денег-то куры не клюют. И сидели они у
наших, Данилыч, часа два, и наши с ними говорят просто, вот как я с тобою, и
не кланяются им, и смеются с ними; и наш-то сидит с генералом, оба
развалившись, в креслах-то, и курят, и наш курит при генерале, и развалился;
да чего? - папироска погасла, так он взял у генерала-то, да и закурил
свою-то. А уж с каким почтением генерал ручку поцеловал у нашей-то, и
рассказать нельзя. Как же теперь это дело рассудить, Данилыч?
- Все от бога, я так рассуждаю; значит, и знакомство али родство какое,
- от бога.
- Так, Данилыч, от бога, слова нет; а я и так думаю, что либо наш, либо
наша приходятся либо братом, либо сестрой либо генералу, либо генеральше. И
признаться, я больше на нее думаю, что она генералу сестра.
- Как же это будет по-твоему, Петровна? Не похоже что-то. Как бы так, у
них бы деньги были.
- А так, Данилыч, что мать не в браке родила, либо отец не в браке
родил. Потому лицо другое: подобия-то, точно, нет.
- Это может статься, Петровна, что не в браке. Бывает.
Петровна на четыре целые дня приобрела большую важность в своей
мелочной лавочке. Эта лавочка целые три дня отвлекала часть публики из той,
которая наискось. Петровна для интересов просвещения даже несколько
пренебрегла в эти дни своим штопаньем, утоляя жажду жаждущих знания.
Следствием всего этого было, что через неделю явился к дочери и зятю
Павел Константиныч.
Марья Алексевна собирала сведения о жизни дочери и разбойника, - не то
чтобы постоянно и заботливо, а так, вообще, тоже больше из чисто научного
инстинкта любознательности. Одной из мелких ее кумушек, жившей на
Васильевском, было поручено справляться о Вере Павловне, когда случится идти
мимо, и кумушка доставляла ей сведения, иногда раз в месяц, иногда и чаще,
как случится. Лопуховы живут между собою в ладу. Дебоша никакого нет. Одно
только: молодых людей много бывает, да все мужнины приятели, и скромные.
Живут небогато; но видно, что деньги есть. Не то что продавать, а покупают.
Сшила себе два шелковых платья. Купили два дивана, стол к дивану, полдюжины
кресел, по случаю; заплатили 40 руб., а мебель хорошая, рублей сто надо
дать. Сказывали хозяевам, чтоб искали новых жильцов: мы, говорит, через
месяц на свою квартиру съедем, а вами, значит хозяевами-то, очень благодарны
за расположение; ну, и хозяева: и мы, говорят, вами тоже.
Марья Алексевна утешалась этими слухами. Женщина очень грубая и очень
дурная, она мучила дочь, готова была и убить, и погубить ее для своей
выгоды, и проклинала ее, потерпев через нее расстройство своего плана
обогатиться - это так; но следует ли из этого, что она не имела к дочери
никакой любви? Нисколько не следует. Когда дело было кончено, когда дочь
безвозвратно вырвалась из ее рук, что ж было делать? Что с возу упало, то
пропало. А все-таки дочь; и теперь, когда уже не представлялось никакого
случая, чтобы какой-нибудь вред Веры Павловны мог служить для выгоды Марье
Алексевне, мать искренно желала дочери добра. И опять не то, чтобы желала,
уж бог знает как, но это все равно: по крайней мере она все-таки не бог
знает с какою внимательностью шпионила за нею. Меры для слежения за дочерью
были приняты только так, между прочим, потому что, согласитесь, нельзя же не
следить; ну, и желанье добра было тоже между прочим, потому что,
согласитесь, все-таки дочь. Почему же и не помириться? Тем больше, что
разбойник-зять, изо всего видно, человек основательный, может быть, и
пригодится современем. Таким образом, Марья Алексевна шла понемногу к мысли
возобновить сношения с дочерью. Понадобилось бы еще с полгода, пожалуй, с
год, чтобы доплестись до этого: не было нужды торопиться, время терпит. Но
известие о генерале с генеральшею разом двинуло историю вперед на всю
остававшуюся половину пути. Разбойник действительно оказывался шельмецом.
Отставной студентишка без чина, с двумя грошами денег, вошел в дружбу с
молодым, стало быть, уж очень важным, богатым генералом и подружил свою жену
с его женою: такой человек далеко пойдет. Или это Вера подружилась с
генеральшею и мужа подружила с генералом? все равно, значит Вера далеко
пойдет.
Итак, немедленно по получении сведения о визите отправлен был отец
объявить дочери, что мать простила ее и зовет к себе. Вера Павловна и муж
отправились с Павлом Константинычем и просидели начало вечера. Свидание было
холодно и натянуто. Говорили больше всего о Феде, потому что это предмет не
щекотливый. Он ходил в гимназию; уговорили Марью Алексевну отдать его в
пансион гимназии, - Дмитрий Сергеич будет там навещать его, а по праздникам
Вера Павловна будет брать его к себе. Кое-как дотянули время до чаю, потом
спешили расстаться: Лопуховы сказали, что у них нынче будут гости.
Полгода Вера Павловна дышала чистым воздухом, грудь ее уже совершенно
отвыкла от тяжелой атмосферы хитрых слов, из которых каждое произносится по
корыстному расчету, от слушания мошеннических мыслей, низких планов, и
страшное впечатление произвел на нее ее подвал. Грязь, пошлость, цинизм
всякого рода, - все это бросалось теперь в глаза ей с резкостью новизны.
"Как у меня доставало силы жить в таких гадких стеснениях? Как я могла
дышать в этом подвале? И не только жила, даже осталась здорова. Это
удивительно, непостижимо. Как я могла тут вырасти с любовью к добру?
Непонятно, невероятно", думала Вера Павловна, возвращаясь домой, и
чувствовала себя отдыхающей после удушья.
Когда они приехали домой, к ним через несколько времени собрались
гости, которых они ждали, - обыкновенные тогдашние гости: Алексей Петрович с
Натальей Андреевной, Кирсанов, - и вечер прошел, как обыкновенно проходил с
ними. Как вдвойне отрадна показалась Вере Павловне ее новая жизнь с чистыми
мыслями, в обществе чистых людей"! По обыкновению, шел и веселый разговор со
множеством воспоминаний, шел и серьезный разговор обо всем на свете: от
тогдашних исторических дел (междоусобная война в Канзасе {63}, предвестница
нынешней великой войны Севера с Югом {64}, предвестница еще более великих
событий не в одной Америке, занимала этот маленький кружок: теперь о
политике толкуют все, тогда интересовались ею очень немногие; в числе
немногих - Лопухов, Кирсанов, их приятели) до тогдашнего спора о химических
основаниях земледелия по теории Либиха {65}, и о законах исторического
прогресса, без которых не обходился тогда ни один разговор в подобных
кружках {66}, и о великой важности различения реальных желаний {67}, которые
ищут и находят себе удовлетворение, от фантастических, которым не находится,
да которым и не нужно найти себе удовлетворение, как фальшивой жажде во
время горячки, которым, как ей, одно удовлетворение: излечение организма,
болезненным состоянием которого они порождаются через искажение реальных
желаний, и о важности этого коренного различения, выставленной тогда
антропологическою философиею, и обо всем, тому подобном и не подобном, но
родственном. Дамы по временам и вслушивались в эти учености, говорившиеся
так просто, будто и не учености, и вмешивались в них своими вопросами, а
больше - больше, разумеется, не слушали, даже обрызгали водою Лопухова и
Алексея Петровича, когда они уже очень восхитились великою важностью
минерального удобрения; но Алексей Петрович и Лопухов толковали о своих
ученостях непоколебимо. Кирсанов плохо помогал им, был больше, даже вовсе на
стороне дам, и они втроем играли, пели, хохотали до глубокой ночи, когда,
уставши, развели, наконец, и непоколебимых ревнителей серьезного разговора.
III. Второй сон Веры Павловны
И вот Вера Павловна засыпает, и снится Вере Павловне сон.
Поле, и по полю ходят муж, то есть миленький, и Алексей Петрович, и
миленький говорит:
- Вы интересуетесь знать, Алексей Петрович, почему из одной грязи
родится пшеница такая белая, чистая и нежная, а из другой грязи не родится?
Эту разницу вы сами сейчас увидите. Посмотрите корень этого прекрасного
колоса: около корня грязь, но эта грязь свежая, можно сказать, чистая грязь;
слышите запах сырой, неприятный, но не затхлый, не скиснувшийся. Вы знаете,
что на языке философии, которой мы с вами держимся {68}, эта чистая грязь
называется реальная грязь. Она грязна, это правда; но всмотритесь в нее
хорошенько, вы увидите, что все элементы, из которых она состоит, сами по
себе здоровы. Они составляют грязь в этом соединении, но пусть немного
переменится расположение атомов, и выйдет что-нибудь другое: и все другое,
что выйдет, будет также здоровое, потому что основные элементы здоровы.
Откуда же здоровое свойство этой грязи? обратите внимание на положение этой
поляны: вы видите, что вода здесь имеет сток, и потому здесь не может быть
гнилости.
- Да, движение есть реальность, - говорит Алексей Петрович, - потому
что движение - это жизнь, а реальность и жизнь одно и то же. Но жизнь имеет
главным своим элементом труд, а потому главный элемент реальности - труд, и
самый верный признак реальности - дельность.
- Так видите, Алексей Петрович, когда солнце станет согревать эту грязь
и теплота станет перемещать ее элементы в более сложные химические
сочетания, то есть в сочетания высших форм, колос, который вырастает из этой
грязи от солнечного света, будет здоровый колос.
- Да, потому что это грязь реальной жизни, - говорит Алексей Петрович.
- Теперь перейдем на эту поляну. Берем и здесь растение, также
рассматриваем его корень. Он также загрязнен. Обратите внимание на характер
этой грязи. Нетрудно заметить, что это грязь гнилая.
- То есть, фантастическая грязь, по научной терминологии, - говорит
Алексей Петрович.
- Так; элементы этой грязи находятся в нездоровом состоянии.
Натурально, что, как бы они ни перемещались и какие бы другие вещи, не
похожие на грязь, ни выходили из этих элементов, все эти вещи будут
нездоровые, дрянные.
- Да, потому что самые элементы нездоровы, - говорит Алексей Петрович.
- Нам нетрудно будет открыть причину этого нездоровья...
- То есть, этой фантастической гнилости, - говорит Алексей Петрович.
- Да, гнилости этих элементов, если мы обратим внимание на положение
этой поляны. Вы видите, вода не имеет стока из нее, потому застаивается,
гниет.
- Да, отсутствие движения есть отсутствие труда, - говорит Алексей
Петрович, - потому что труд представляется в антропологическом анализе
коренною формою движения, дающего основание и содержание всем другим формам:
развлечению, отдыху, забаве, веселью; они без предшествующего труда не имеют
реальности. А без движения нет жизни, то есть реальности, потому это грязь
фантастическая, то есть гнилая. До недавнего времени не знали, как
возвращать здоровье таким полянам; но теперь открыто средство; это - дренаж
{69}: лишняя вода сбегает по канавам, остается воды сколько нужно, и она
движется, и поляна получает реальность. Но пока это средство не применено,
эта грязь остается фантастическою, то есть гнилою, а на ней не может быть
хорошей растительности; между тем как очень натурально, что на грязи
реальной являются хорошие растения, так как она грязь здоровая. Что и
требовалось доказать: o-e-a-a-dum, как говорится по латине.
Как говорится по латине "что и требовалось доказать", Вера Павловна не
может расслушать.
- А у вас, Алексей Петрович, есть охота забавляться кухонною латинью и
силлогистикою, - говорит миленький, то есть муж.
Вера Павловна подходит к ним и говорит:
- Да полноте вам толковать о своих анализах, тожествах и
антропологизмах, пожалуйста, господа, что-нибудь другое, чтоб и я могла
участвовать в разговоре, или лучше давайте играть.
- Давайте играть, - говорит Алексей Петрович, - давайте исповедываться.
- Давайте, давайте, это будет очень весело, - говорит Вера Павловна: - но вы
подали мысль, вы покажите и пример исполнения.
- С удовольствием, сестра моя, - говорит Алексей Петрович, - но вам
сколько лет, милая сестра моя, осьмнадцать?
- Скоро будет девятнадцать.
- Но еще нет; потому положим осьмнадцать, и будем все исповедываться до
осьмнадцати лет, потому что нужно равенство условий. Я буду исповедываться
за себя и за жену. Мой отец был дьячок в губернском городе и занимался
переплетным мастерством, а мать пускала на квартиру семинаристов. С утра до
ночи отец и мать все хлопотали и толковали о куске хлеба. Отец выпивал, но
только когда приходилась нужда невтерпеж, - это реальное горе, или когда
доход был порядочный; тут он отдавал матери все деньги и говорил: "ну,
матушка, теперь, слава богу, на два месяца нужды не увидишь; а я себе
полтинничек оставил, на радости выпью" - это реальная радость. Моя мать
часто сердилась, иногда бивала меня, но тогда, когда у нее, как она
говорила, отнималась поясница от тасканья корчаг и чугунов, от мытья белья
на нас пятерых и на пять человек семинаристов, и мытья полов, загрязненных
нашими двадцатью ногами, не носившими калош, и ухода за коровой; это -
реальное раздражение нерв чрезмерною работою без отдыха; и когда, при всем
этом, "концы не сходились", как она говорила, то есть нехватало денег на
покупку сапог кому-нибудь из нас, братьев, или на башмаки сестрам, - тогда
она бивала нас. Она и ласкала нас, когда мы, хоть глупенькие дети, сами
вызывались помогать ей в работе, или когда мы делали что-нибудь другое
умное, или когда выдавалась ей редкая минута отдохнуть, и ее "поясницу
отпускало", как она говорила, - это все реальные радости...
- Ах, довольно ваших реальных горестей и радостей, - говорит Вера
Павловна.
- В таком случае, извольте слушать исповедь за Наташу.
- Не хочу слушать: в ней такие же реальные горести и радости, - знаю.
- Совершенная правда.
- Но, быть может, вам интересно будет выслушать мою исповедь, - говорит
Серж, неизвестно откуда взявшийся.
- Посмотрим, - говорит Вера Павловна.
- Мой отец и мать, хотя были люди богатые, тоже вечно хлопотали и
толковали о деньгах; и богатые люди не свободны от таких же забот...
- Вы не умеете исповедываться, Серж, - любезно говорит Алексей
Петрович, - вы скажите, почему они хлопотали о деньгах, какие расходы их
беспокоили, каким потребностям затруднялись они удовлетворять?
- Да, конечно, я понимаю, к чему вы спрашиваете, - говорит Серж, - но
оставим этот предмет, обратимся к другой стороне их мыслей. Они также
заботились о детях.
- А кусок хлеба был обеспечен их детям? - спрашивает Алексей Петрович.
- Конечно; но должно было позаботиться о том, чтобы...
- Не исповедуйтесь, Серж, - говорит Алексей Петрович, - мы знаем вашу
историю; заботы об излишнем, мысли о ненужном, - вот почва, на которой вы
выросли; эта почва фантастическая. Потому, посмотрите вы на себя: вы от
природы человек и не глупый, и очень хороший, быть может, не хуже и не
глупее нас, а к чему же вы пригодны, на что вы полезны?
- Пригоден на то, чтобы провожать Жюли повсюду, куда она берет меня с
собою; полезен на то, чтобы Жюли могла кутить, - отвечает Серж.
- Из этого мы видим, - говорит Алексей Петрович, - что фантастическая
или нездоровая почва...
- Ах, как вы надоели с вашею реальностью и фантастичностью! Давно
понятно, а они продолжают толковать! - говорит Вера Павловна.
- Так не хочешь ли потолковать со мною? - говорит Марья Алексевна, тоже
неизвестно откуда взявшаяся: - вы, господа, удалитесь, потому что мать хочет
говорить с дочерью.
Все исчезают. Верочка видит себя наедине с Марьей Алексевною. Лицо
Марьи Алексевны принимает насмешливое выражение.
- Вера Павловна, вы образованная дама, вы такая чистая и благородная, -
говорит Марья Алексевна, и голос ее дрожит от злобы, - вы такая добрая...
как же мне, грубой и злой пьянице, разговаривать с вами? У вас, Вера
Павловна, злая и дурная мать; а позвольте вас спросить, сударыня, о чем эта
мать заботилась? о куске хлеба: это по-вашему, по-ученому, реальная,
истинная, человеческая забота, не правда ли? Вы слышали ругательства, вы
видели дурные дела и низости; а позвольте вас спросить, какую цель они
имели? пустую, вздорную? Нет, сударыня. Нет, сударыня, какова бы ни была
жизнь вашего семейства, но это была не пустая, фантастическая жизнь. Видите,
Вера Павловна, я выучилась говорить по-вашему, по-ученому. Но вам, Вера
Павловна, прискорбно и стыдно, что ваша мать дурная и злая женщина? Вам
угодно, Вера Павловна, чтоб я была доброю и честною женщиною? Я ведьма, Вера
Павловна, я умею колдовать, я могу исполнить ваше желание. Извольте
смотреть, Вера Павловна, ваше желание исполняется: я, злая, исчезаю;
смотрите на добрую мать и ее дочь.
Комната. У порога храпит пьяный, небритый, гадкий мужчина. Кто - это
нельзя узнать, лицо наполовину закрыто рукою, наполовину покрыто синяками.
Кровать. На кровати женщина, - да, это Марья Алексевна, только добрая! зато
какая она бледная, дряхлая в свои 45 лет, какая изнуренная! У кровати
девушка лет 16, да это я сама, Верочка; только какая же я образованная. Да
что это? у меня и цвет лица какой-то желтый, да черты грубее, да и комната
какая бедная! Мебели почти нет. - "Верочка, друг мой, ангел мой, - говорит
Марья Алексевна, - приляг, отдохни, сокровище, ну, что на меня смотреть, я и
так полежу. Ведь ты третью ночь не спишь".
- Ничего, маменька, я не устала, - говорит Верочка.
- А мне все не лучше, Верочка; как-то ты без меня останешься? У отца
жалованьишко маленькое, и сам-то он плохая тебе опора. Ты девушка красивая;
злых людей на свете много. Предостеречь тебя будет некому. Боюсь я за тебя.
- Верочка плачет.
- Милая моя, ты не огорчись, я тебе не в укор это скажу, а в
предостереженье: ты зачем в пятницу из дому уходила, за день перед тем, как
я разнемоглась? - Верочка плачет.
- Он тебя обманет, Верочка, брось ты его.
- Нет, маменька.
Два месяца. Как это, в одну минуту, прошли два месяца? Сидит офицер. На
столе перед офицером бутылка. На коленях у офицера она, Верочка.
Еще дна месяца прошли в одну минуту.
Сидит барыня. Перед барынею стоит она, Верочка.
- А гладить умеешь, милая?
- Умею.
- А из каких ты, милая? крепостная или вольная?
- У меня отец чиновник.
- Так из благородных, милая? Так я тебя нанять не могу. Какая же ты
будешь слуга? Ступай, моя милая, не могу.
Верочка на улице.
- Мамзель, а мамзель, - говорит какой-то пьяноватый юноша, - вы куда
идете? Я вас провожу, - Верочка бежит к Неве.
- Что, моя милая, насмотрелась, какая ты у доброй-то матери была? -
говорит прежняя, настоящая Марья Алексевна. - Хорошо я колдовать умею? Аль
не угадала? Что молчишь? Язык-то есть? Да я из тебя слова-то выжму: вишь ты,
нейдут с языка-то! По магазинам ходила?
- Ходила, - отвечает Верочка, а сама дрожит.
- Видала? Слыхала?
- Да.
- Хорошо им жить? Ученые они? Книжки читают, об новых ваших порядках
думают, как бы людям добро делать? Думают, что ли? - говори!
Верочка молчит, а сама дрожит.
- Эх из тебя и слова-то нейдут. Хорошо им жить? - спрашиваю.
Верочка молчит, а сама холодеет.
- Нейдут из тебя слова-то. Хорошо им жить? - спрашиваю; хороши они? -
спрашиваю; такой хотела бы быть, как они? - Молчишь! рыло-то воротишь! -
Слушай же ты, Верка, что я скажу. Ты ученая - на мои воровские деньги учена.
Ты об добром думаешь, а как бы я не злая была, так бы ты и не знала, что
такое добром называется. Понимаешь? _Все_ от меня, _моя_ ты дочь, понимаешь?
_Я_ тебе мать.
Верочка и плачет, и дрожит, и холодеет.
- Маменька, чего вы от меня хотите? Я не могу любить вас.
- А я разве прошу: полюби?
- Мне хотелось бы, по крайней мере, уважать вас, но я и этого не могу.
- А я нуждаюсь в твоем уважении?
- Что же вам нужно, маменька? зачем вы пришли ко мне так страшно
говорить со мною? Чего вы хотите от меня?
- Будь признательна, неблагодарная. Не люби, не уважай. Я злая: что
меня любить? Я дурная: что меня уважать? Но ты пойми, Верка, что кабы я не
такая была, и ты бы не такая была. Хорошая ты - от меня дурной; добрая ты -
от меня злой. Пойми, Верка, благодарна будь.
- Уйдите, Марья Алексевна, теперь я поговорю с сестрицею.
Марья Алексевна исчезает.
Невеста своих женихов, сестра своих сестер берет Верочку за руку, -
Верочка, я хотела всегда быть доброй с тобой, ведь ты добрая, а я такова,
каков сам человек, с которым я говорю. Но ты теперь грустная, - видишь, и я
грустная; посмотри, хороша ли я грустная?
- Все-таки лучше всех на свете.
- Поцелуй меня, Верочка, мы вместе огорчены. Ведь твоя мать говорила
правду. Я не люблю твою мать, но она мне нужна.
- Разве без нее нельзя вам?
- После будет можно, когда не нужно будет людям быть злыми. А теперь
нельзя. Видишь, добрые не могут сами стать на ноги, злые сильны, злые хитры.
Но видишь, Верочка, злые бывают разные: одним нужно, чтобы на свете
становилось хуже, другим, тоже злым, чтобы становилось лучше: так нужно для
их пользы. Видишь, твоей матери было нужно, чтобы ты была образованная: ведь
она брала у тебя деньги, которые ты получала за уроки; ведь она хотела, чтоб
ее дочь поймала богатого зятя ей, а для этого ей было нужно, чтобы ты была
образованная. Видишь, у нее были дурные мысли, но из них выходила польза
человеку: ведь тебе вышла польза? А у других злых не так. Если бы твоя мать
была Анна Петровна, разве ты училась бы так, чтобы ты стала образованная,
узнала добро, полюбила его? Нет, тебя бы не допустили узнать что-нибудь
хорошее, тебя бы сделали куклой, - так? Такой матери нужна дочь-кукла,
потому что она сама кукла, и все играет с куклами в куклы. А твоя мать
человек дурной, но все-таки человек, ей было нужно, чтобы ты не была куклой.
Видишь, как злые бывают разные? Одни мешают мне: ведь я хочу, чтобы люди
стали людьми, а они хотят, чтобы люди были куклами. А другие злые помогают
мне, - они не хотят помогать мне, но дают простор людям становиться людьми,
они собирают средства людям становиться людьми. А мне только этого и нужно.
Да, Верочка, теперь мне нельзя без таких злых, которые были бы против других
злых. Мои злые - злы, но под их злою рукою растет добро. Да, Верочка, будь
признательна к своей матери. Не люби ее, она злая, но ты ей всем обязана,
знай это: без нее не было бы тебя.
- И всегда так будет? Нет, так не будет?
- Да, Верочка, после так не будет. Когда добрые будут сильны, мне не
нужны будут злые, Это скоро будет, Верочка. Тогда злые увидят, что им нельзя
быть злыми; и те злые, которые были людьми, станут добрыми: ведь они были
злыми только потому, что им вредно было быть добрыми, а ведь они знают, что
добро лучше зла, они полюбят его, когда можно будет любить его без вреда.
- А те злые, которые были куклами, что с ними будет? Мне и их жаль.
- Они будут играть в другие куклы, только уж в безвредные куклы. Но
ведь у них не будет таких детей, как они: ведь у меня все люди будут людьми;
и их детей я выучу быть не куклами, а людьми.
- Ах, как это будет хорошо!
- Да, но и теперь хорошо, потому что готовится это хорошее; по крайней
мере, тем и теперь очень хорошо, кто готовит его. Когда ты, Верочка,
помогаешь кухарке готовить обед, ведь в кухне душно, чадно, а ведь тебе
хорошо, нужды нет, что душно и чадно? Всем хорошо сидеть за обедом, но лучше
всех тому, кто помогал готовить его: тому он вдвое вкуснее. А ты любишь
сладко покушать, Верочка, - правда?
- Правда, - говорит Верочка и улыбается, что уличена в любви к сладким
печеньям и в хлопотах над ними в кухне.
- Так о чем же грустить? Да ты уж и не грустишь.
- Какая вы добрая!
- И веселая, Верочка, я всегда веселая, и когда грустная, все-таки
веселая. - Правда?
- Да, когда мне грустно, вы придете тоже как будто грустная, а всегда
сейчас прогоните грусть; с вами весело, очень весело.
- А помнишь мою песенку: "Donc, vivons" {"Итак, живем" (франц.), -
Ред.}?
- Помню.
- Давай же петь.
- Давайте.
- Верочка! Да я разбудил тебя? впрочем, уж чай готов. Я было испугался:
слышу, ты стонешь, вошел, ты уже поешь.
- Нет, мой миленький, не разбудил, я сама бы проснулась. А какой я сон
видела, миленький, я тебе расскажу за чаем. Ступай, я оденусь. А как вы
смели войти в мою комнату без дозволения, Дмитрий Сергеич? Вы забываетесь.
Испугался за меня, мой миленький? подойди, я тебя поцелую за это.
Поцеловала; ступай же. Ступай, мне надо одеваться
- Да уж так и быть, давай, я тебе прислужу вместо горничной.
- Ну, пожалуй, миленький; только как это стыдно!
IV
Мастерская Веры Павловны устроилась. Основания были просты, вначале
даже так просты, что нечего о них и говорить. Вера Павловна не сказала своим
трем первым швеям ровно ничего, кроме того, что даст им плату несколько,
немного побольше той, какую швеи получают в магазинах; дело не представляло
ничего особенного; швеи видели, что Вера Павловна женщина не пустая, не
легкомысленная, потому без всяких недоумений приняли ее предложение работать
у ней: не над чем было недоумевать, что небогатая дама хочет завести
швейную. Эти три девушки нашли еще трех или четырех, выбрали их с тою
осмотрительностью, о которой просила Вера Павловна; в этих условиях выбора
тоже не было ничего возбуждающего подозрение, то есть ничего особенного:
молодая и скромная женщина желает, чтобы работницы в мастерской были девушки
прямодушного, доброго характера, рассудительные, уживчивые, что же тут
особенного? Не хочет ссор, и только; поэтому умно, и больше ничего. Вера
Павловна сама познакомилась с этими выбранными, хорошо познакомилась прежде,
чем сказала, что принимает их, это натурально; это тоже рекомендует ее как
женщину основательную, и только. Думать тут не над чем, не доверять нечему.
Таким образом, проработали месяц, получая в свое время условленную
плату, Вера Павловна постоянно была в мастерской, и уже они успели узнать ее
очень близко как женщину расчетливую, осмотрительную, рассудительную, при
всей ее доброте, так что она заслужила полное доверие. Особенного тут ничего
не было и не предвиделось, а только то, что хозяйка - хорошая хозяйка, у
которой дело пойдет: умеет вести.
Но когда кончился месяц, Вера Павловна пришла в мастерскую с какою-то
счетною книгою, попросила своих швей прекратить работу и послушать, что она
будет говорить.
Стала говорить она самым простым языком вещи понятные, очень понятные,
но каких от нее, да и ни от кого прежде, не слышали ее швеи:
- Вот мы теперь хорошо знаем друг друга, - начала она, - я могу про вас
сказать, что вы и хорошие работницы, и хорошие девушки. А вы про меня не
скажете, чтобы я была какая-нибудь дура. Значит, можно мне теперь поговорить
с вами откровенно, какие у меня мысли. Если вам представится что-нибудь
странно в них, так вы теперь уже подумаете об этом хорошенько, а не скажете
с первого же раза, что у меня мысли пустые, потому что знаете меня как
женщину не какую-нибудь пустую. Вот какие мои мысли.
Добрые люди говорят, что можно завести такие швейные мастерские, чтобы
швеям было работать в них много выгоднее, чем в тех мастерских, которые мы
все знаем. Мне и захотелось попробовать. Судя по первому месяцу, кажется,
что точно можно. Вы получали плату исправно, а вот я вам скажу, сколько,
кроме этой платы и всех других расходов, осталось у меня денег в прибыли. -
Вера Павловна прочла счет прихода и расхода за месяц. В расход были
поставлены, кроме выданной платы, все другие издержки: на наем комнаты, на
освещение, даже издержки Веры Павловны на извозчика по делам мастерской,
около рубля.
- Вы видите, - продолжала она: - у меня в руках остается столько-то
денег. Теперь: что делать с ними! Я завела мастерскую затем, чтобы эти
прибыльные деньги шли в руки тем самым швеям, за работу которых получены.
Потому и раздаю их нам; на первый раз, всем поровну, каждой особо. После
посмотрим, так ли лучше распоряжаться ими, или можно еще как-нибудь другим
манером, еще выгоднее для вас. - Она раздала деньги.
Швеи несколько времени не могли опомниться от удивления, потом начали
благодарить. Вера Павловна дала им довольно поговорить о их благодарности за
полученные деньги, чтобы не обидеть отказом слушать, похожим на равнодушие к
их мнению и расположению; потом продолжала :
- Теперь надобно мне рассказать вам самую трудную вещь изо всего, о чем
придется нам когда-нибудь говорить, и не знаю, сумею ли рассказать ее
хорошенько. А все-таки поговорить надобно. Зачем я эти деньги не оставила у
себя, и какая охота была мне заводить мастерскую, если не брать от нее
дохода? Мы с мужем живем, как вы знаете, без нужды: люди не богатые, но
всего у нас довольно. А если бы мне чего было мало, мне стоило бы мужу
сказать, да и говорить бы не надобно, он бы сам заметил, что мне нужно
больше денег, и было бы у меня больше денег. Он теперь занимается не такими
делами, которые выгоднее, а такими, которые ему больше нравятся. Но ведь мы
с ним друг друга очень любим, и ему всего приятнее делать то, что для меня
приятно, все равно, как и мне для него. Поэтому, если бы мне недоставало
денег, он занялся бы такими делами, которые выгоднее нынешних его занятий, а
он сумел бы найти, потому что он человек умный и оборотливый, - ведь вы его
несколько знаете. А если он этого не делает, значит, мне довольно и тех
денег, которые у нас с ним есть. Это потому, что у меня нет большого
пристрастия к деньгам; ведь вы знаете, что у разных людей разные
пристрастия, не у всех же только к деньгам: у иных пристрастие к балам, у
других - к нарядам или картам, и все такие люди готовы даже разориться для
своего пристрастия, и многие разоряются, и никто этому не дивится, что их
пристрастие им дороже денег. А у меня пристрастие вот к тому, чем заняться я
с вами пробую, и я на свое пристрастие не то что не разоряюсь, а даже и
вовсе не трачу никаких денег, только что рада им заниматься и без дохода от
него себе. Что ж, по-моему, тут нет ничего странного: кто же от своего
пристрастия ищет дохода? Всякий еще деньги на него тратит. А я и того не
делаю, не трачу. Значит, мне еще большая выгода перед другими, если я своим
пристрастием занимаюсь, и нахожу себе удовольствие без убытка себе, когда
другим их удовольствие стоит денег. Почему ж у меня это пристрастие? - Вот
почему. Добрые и умные люди написали много книг о том, как надобно жить на
свете, чтобы всем было хорошо; и тут самое главное, - говорят они, - в том,
чтобы мастерские завести по новому порядку {70}. Вот мне и хочется
посмотреть, сумеем ли мы с вами завести такой порядок, какой нужно. Это все
равно, как иному хочется выстроить хороший дом, другому - развести хороший
сад или оранжерею, чтобы на них любоваться: так вот мне хочется завести
хорошую швейную мастерскую, чтобы весело было любоваться на нее.
Конечно, уж и то было бы порядочно, если бы я стала только каждый месяц
раздавать вам прибыль, как теперь. Но умные люди говорят, что можно сделать
еще гораздо лучше, так что и прибыли будет больше, и можно выгоднее делать
употребление из нее. Говорят, будто можно устроить очень хорошо. Вот мы
посмотрим. Я буду вам понемногу рассказывать, что еще можно сделать, по
словам умных людей, да вы и сами будете присматриваться, так будете
замечать, и как вам покажется, что можно сделать что-нибудь хорошее, мы и
будем пробовать это делать, - понемножечку, как можно будет. Но только
надобно вам сказать, что я без вас ничего нового не стану заводить. Только
то и будет новое, чего вы сами захотите. Умные люди говорят, что только то и
выходит хорошо, что люди сами захотят делать. И я так думаю. Стало быть, вам
не для чего бояться нового, все будет по-старому, кроме того, что сами вы
захотите переменить. Без вашего желания ничего не будет.
А вот теперь мое последнее хозяйское распоряжение без вашего совета. Вы
видите, надобно вести счеты и смотреть за тем, чтобы не было лишних
расходов. В прошлый месяц я одна это делала; а теперь одна делать не хочу.
Выберите двух из себя, чтоб они занимались этим вместе со мною. Я без них
ничего не буду делать. Ведь ваши деньги, а не мои, стало быть, вам надобно и
смотреть за ними. Теперь это дело еще новое; неизвестно, кто из вас больше
способен к нему, так для пробы надобно сначала выбрать на короткое время, а
через неделю увидите, других ли выбрать, или оставить прежних в должности.
Долгие разговоры были возбуждены этими необыкновенными словами. Но
доверие было уже приобретено Верою Павловною; да и говорила она просто, не
заходя далеко вперед, не рисуя никаких особенно заманчивых перспектив,
которые после минутного восторга рождают недоверие. Потому девушки не сочли
ее помешанною, а только и было нужно, чтобы не сочли помешанною. Дело пошло
понемногу.
Конечно, понемногу. Вот короткая история мастерской за целые три года,
в которые эта мастерская составляла главную сторону истории самой Веры
Павловны.
Девушки, из которых образовалась основа мастерской, были выбраны
осмотрительно, были хорошие швеи, были прямо заинтересованы в успехе работы;
потому, натуральным образом, работа шла очень успешно. Мастерская не теряла
ни одной из тех дам, которые раз пробовали сделать ей заказ. Явилась
некоторая зависть со стороны нескольких магазинов и швейных, но это не
произвело никакого влияния, кроме того, что, для устранения всяких придирок,
Вере Павловне очень скоро понадобилось получить право иметь на мастерской
вывеску. Скоро заказов стало получаться больше, нежели могли исполнять
девушки, с самого начала вошедшие в мастерскую, и состав ее постепенно
увеличивался. Через полтора года в ней было до двадцати девушек, потом и
больше.
Одно из первых последствий того, что окончательный голос по всему
управлению дан был самим швеям, состояло в решении, которого и следовало
ожидать: в первый же месяц управления девушки определили, что не годится
самой Вере Павловне работать без вознаграждения. Когда они объявили ей об
этом, она сказала, что и действительно так следует. Хотели дать ей третью
часть прибыли. Она откладывала ее несколько времени в сторону, пока
растолковала девушкам, что это противно основной мысли их порядка. Они
довольно долго не могли понять этого; но потом согласились, что Вера
Павловна отказывается от особенной доли прибыли не из самолюбия, а потому,
что так нужно по сущности дела. К этому времени мастерская приняла уже такой
размер, что Вера Павловна не успевала одна быть закройщицею, надобно было
иметь еще другую; Вере Павловне положили такое жалованье, как другой
закройщице. Деньги, которые прежде откладывала она из прибыли, теперь были
приняты назад в кассу, по ее просьбе, кроме того, что следовало ей, как
закройщице; остальные пошли на устройство банка. Около года Вера Павловна
большую часть дня проводила в мастерской и работала действительно не меньше
всякой другой по количеству времени. Когда она увидела возможность быть в
мастерской уже не целый день, плата ей была уменьшаема, как уменьшалось
время ее занятий.
Как делить прибыль? Вере Павловне хотелось довести до того, чтобы
прибыль делилась поровну между всеми. До этого дошли только в половине
третьего года, а прежде того перешли через несколько разных ступеней,
начиная с раздела прибыли пропорционально заработной плате. Прежде всего
увидели, что если девушка пропускала без работы несколько дней по болезни
или другим уважительным причинам, то нехорошо за это уменьшать ее долю из
прибыли, которая ведь приобретена не собственно этими днями, а всем ходом
работ и общим состоянием мастерской. Потом согласились, что закройщицы и
другие девушки, получающие особую плату по развозу заказов и другим
должностям, уже довольно вознаграждаются своим собственным жалованьем, и что
несправедливо им брать больше других еще и из прибыли. Простые швеи, не
занимавшие должностей, были так деликатны, что не требовали этой перемены,
когда заметили несправедливость прежнего порядка, ими же заведенного: сами
должностные лица почувствовали неловкость пользования лишним и отказывались
от него, когда достаточно поняли дух нового порядка. Надобно, впрочем,
сказать, что эта временная деликатность - терпения одних и отказа других -
не представляла особенного подвига, при постоянном улучшении дел тех и
других. Труднее всего было развить понятие о том, что простые швеи должны
все получать одинаковую долю из прибыли, хотя одни успевают зарабатывать
больше жалованья, чем другие, что швеи, работающие успешнее других, уже
достаточно вознаграждаются за успешность своей работы тем, что успевают
зарабатывать больше платы. Это и была последняя перемена в распределении
прибыли, сделанная уже в половине третьего года, когда мастерская поняла,
что получение прибыли - не вознаграждение за искусство той или другой
личности, а результат общего характера мастерской, - результат ее
устройства, ее цели, а цель эта - всевозможная одинаковость пользы от работы
для всех, участвующих в работе, каковы бы ни были личные особенности; что от
этого характера мастерской зависит все участие работающих в прибыли; а
характер мастерской, ее дух, порядок составляется единодушием всех, а для
единодушия одинаково важна всякая участница: молчаливое согласие самой
застенчивой или наименее даровитой не менее полезно для сохранения развития
порядка, полезного для всех, для успеха всего дела, чем деятельная
хлопотливость самой бойкой или даровитой.
Я пропускаю множество подробностей, потому что не описываю мастерскую,
а только говорю о ней лишь в той степени, в какой это нужно для обрисовки
деятельности Веры Павловны. Если я упоминаю о некоторых частностях, то
единственно затем, чтобы видно было, как поступала Вера Павловна, как она
вела дело шаг за шагом, и терпеливо, и неутомимо, и как твердо выдерживала
свое правило: не распоряжаться ничем, а только советовать, объяснять,
предлагать свое содействие, помогать исполнению решенного ее компаниею.
Прибыль делилась каждый месяц. Сначала каждая девушка брала всю ее и
расходовала отдельно от других: у каждой были безотлагательные надобности, и
не было привычки действовать дружно. Когда от постоянного участия в делах
они приобрели навык соображать весь ход работ в мастерской, Вера Павловна
обратила их внимание на то, что в их мастерстве количество заказов
распределяется по месяцам года очень неодинаково и что в месяцы особенно
выгодные недурно било бы отлагать часть прибыли для уравнения невыгодных
месяцев. Счеты велись очень точные, девушки знали, что если кто из них
покинет мастерскую, то без задержки получит свою долю, остающуюся в кассе.
Потому они согласились на предложение. Образовался небольшой запасный
капитал, он постепенно рос; начали приискивать разные употребления ему. С
первого же раза все поняли, что из него можно делать ссуды тем участницам,
которым встречается экстренная надобность в деньгах, и никто не захотел
присчитывать проценты на занятые деньги: бедные люди имеют понятие, что
хорошее денежное пособие бывает без процентов. За учреждением этого банка
последовало основание комиссионерства для закупок: девушки нашли выгодным
покупать чай, кофе, сахар, обувь, многие другие вещи через посредство
мастерской, которая брала товары не по мелочи, стало быть, дешевле. От этого
через несколько времени пошли дальше: сообразили, что выгодно будет таким
порядком устроить покупку хлеба и других припасов, которые берутся каждый
день в булочных и мелочных лавочках; но тут же увидели, что для этого
надобно всем жить по соседству: стали собираться по нескольку на одну
квартиру, выбирать квартиры подле мастерской. Тогда явилось у мастерской
свое агентство по делам с булочною и мелочною лавочкою. А года через полтора
почти все девушки уже жили на одной большой квартире, имели общий стол,
запасались провизиею тем порядком, как делается в больших хозяйствах.
Половина девушек были существа одинокие. У некоторых были старухи
родственницы, матери или тетки; две содержали стариков-отцов; у многих были
маленькие братья или сестры. По этим родственным отношениям три девушки не
могли поселиться на общей квартире: у одной мать была неуживчивого
характера; у другой мать была чиновница и не хотела жить вместе с мужичками,
у третьей отец был пьяница. Они пользовались только услугами агентства;
точно так же и те швеи, которые были не девушки, а замужние женщины. Но,
кроме трех, все остальные девушки, имевшие родственников на своих руках,
жили на общей квартире. Сами они жили в одних комнатах, по две, по три в
одной; их родственники или родственницы расположились по своим удобствам: у
двух старух были особые комнаты у каждой, остальные старухи жили вместе. Для
маленьких мальчиков была своя комната, две другие для девочек. Положено
было, что мальчики могут оставаться тут до 8 лет; тех, кому было больше,
размещали по мастерствам.
Всему велся очень точный счет, чтобы вся компания жила твердою мыслью,
что никто ни у кого не в обиде, никто никому не в убыток. Расчеты одиноких
девушек по квартире и столу были просты. После нескольких колебаний
определили считать за брата или сестру до 8 лет четвертую часть расходов
взрослой девицы, потом содержание девочки до 12 лет считалось за третью
долю, с 12 - за половину содержания сестры ее, с 1З лет девочки поступали в
ученицы в мастерскую, если не пристраивались иначе, и положено было, что с
16 лет они становятся полными участницами компании, если будут признаны
выучившимися хорошо шить. За содержание взрослых родных считалось,
разумеется, столько же, как за содержание швей. За отдельные комнаты была
особая плата. Почти все старухи и все три старика, жившие в
мастерской-квартире, занимались делами по кухне и другим хозяйственным
вещам; за это, конечно, считалась им плата.
Все это очень скоро рассказывается на словах, да и на деле показалось
очень легко, просто, натурально, когда устроилось. Но устраивалось медленно,
и каждая новая мера стоила очень многих рассуждений, каждый переход был
следствием целого ряда хлопот. Было бы слишком длинно и сухо говорить о
других сторонах порядка мастерской так же подробно, как о разделе и
употреблении прибыли; о многом придется вовсе не говорить, чтобы не
наскучить, о другом лишь слегка упомянуть; например, что мастерская завела
свое агентство продажи готовых вещей, работанных во время, не занятое
заказами, - отдельного магазина она еще не могла иметь, но вошла в сделку с
одною из лавок Гостиного двора, завела маленькую лавочку в Толкучем рынке, -
две из старух были приказчицами в лавочке. Но надобно несколько подробнее
сказать об одной стороне жизни мастерской.
Вера Павловна с первых же дней стала приносить книги. Сделав свои
распоряжения, она принималась читать вслух, читала полчаса, час, если раньше
не перерывала ее надобность опять заняться распоряжениями. Потом девушки
отдыхали от слушания; потом опять чтение, и опять отдых. Нечего и говорить,
что девушки с первых же дней пристрастились к чтению, некоторые были
охотницы до него и прежде. Через две-три недели чтение во время работы
приняло регулярный вид. Через три-четыре месяца явилось несколько мастериц
читать вслух; было положено, что они будут сменять Веру Павловну, читать по
получасу, и что этот получас зачитывается им за работу. Когда с Веры
Павловны была снята обязанность читать вслух, Вера Павловна, уже и прежде
заменявшая иногда чтение рассказами, стала рассказывать чаще и больше; потом
рассказы обратились во что-то похожее на легкие курсы разных знаний. Потом,
- это было очень большим шагом, - Вера Павловна увидела возможность завесть
и правильное преподавание: девушки стали так любознательны, а работа их шла
так успешно, что они решили делать среди рабочего дня, перед обедом, большой
перерыв для слушания уроков.
- Алексей Петрович, - сказала Вера Павловна, бывши однажды у
Мерцаловых, - у меня есть к вам просьба. Наташа уж на моей стороне. Моя
мастерская становится лицеем всевозможных знаний. Будьте одним из
профессоров,
- Что ж я стану им преподавать? разве латинский и греческий, или логику
и реторику? - сказал, смеясь, Алексей Петрович. - Ведь моя специальность не
очень интересна, по вашему мнению и еще по мнению одного человека, про
которого я знаю, кто он {71}.
- Нет, вы необходимы именно, как специалист: вы будете служить щитом
благонравия и отличного направления наших наук.
- А ведь это правда. Вижу, без меня было бы неблагонравно. Назначайте
кафедру.
- Например, русская история, очерки из всеобщей истории.
- Превосходно. Но это я буду читать, а будет предполагаться, что я
специалист. Отлично. Две должности: профессор и щит. Наталья Андреевна,
Лопухов, два-три студента, сама Вера Павловна были другими профессорами, как
они в шутку называли себя.
Вместе с преподаванием, устраивались и развлечения. Бывали вечера,
бывали загородные прогулки: сначала изредка, потом, когда было уже побольше
денег, то и чаще; брали ложи в театре. На третью зиму было абонировано
десять мест в боковых местах итальянской оперы {72}.
-----
Сколько было радости, сколько счастья Вере Павловне; очень много трудов
и хлопот, были и огорчения. Особенно сильно подействовало не только на нее,
но и на весь кружок несчастие одной из лучших девушек мастерской. Сашенька
Прибыткова, одна из тех трех швей, которых нашла сама Вера Павловна, была
очень недурна, была очень деликатна. У ней был жених, добрый, хороший
молодой человек, чиновник. Однажды она шла по улице, довольно поздно. К ней
пристал какой-то господин. Она ускорила шаг. Он за нею, схватил ее за руку.
Она рванулась и вырвалась; но движением вырвавшейся руки задела его по
груди, на тротуаре зазвенели оторвавшиеся часы любезного господина. Любезный
господин схватил Прибыткову уже с апломбом и чувством законного права, и
закричал: "Воровство! будочник!" Прибежали два будочника и отвели Прибыткову
на съезжую. В мастерской три дня ничего не знали о ее судьбе и не могли
придумать, куда она пропала. На четвертый день добрый солдат, один из
служителей при съезжей, принес Вере Павловне записку от Прибытковой. Тотчас
же Лопухов отправился хлопотать. Ему наговорили грубостей, он наговорил их
вдвое, и отправился к Сержу. Серж и Жюли были на каком-то далеком и большом
пикнике и возвратились только на другой день. Через два часа после того как
возвратился Серж, частный пристав извинился перед Прибытковой, поехал
извиняться перед ее женихом. Но жениха он не застал. Жених уже был накануне
у Прибытковой на съезжей, узнал от задержавших ее будочников имя франта,
пришел к нему, вызвал его на дуэль; до вызова франт извинялся в своей ошибке
довольно насмешливым тоном, а, услышав вызов, расхохотался. Чиновник сказал:
"так вот от этого вызова не откажетесь" и ударил его по лицу; франт схватил
палку, чиновник толкнул его в грудь; франт упал, на шум вбежала прислуга;
барин лежал мертвый, он был ударен о землю сильно и попал виском на острый
выступ резной подножки стола. Чиновник очутился в остроге, началось дело, и
не предвиделось конца этому делу. Что дальше? дальше ничего, только с той
поры жалко было смотреть на Прибыткову.
Было в мастерской еще несколько историй, не таких уголовных, но тоже
невеселых: истории обыкновенные, те, от которых девушкам бывают долгие
слезы, а молодым или пожилым людям не долгое, но приятное развлечение. Вера
Павловна знала, что, при нынешних понятиях и обстоятельствах, эти истории
неизбежны, что не может всегда предохранить от них никакая заботливость
других о девушках, никакая осторожность самих девушек. Это то же, что в
старину была оспа, пока не выучились предотвращать ее. Теперь кто пострадает
от оспы, так уже виноват сам, а гораздо больше его близкие: а прежде было не
то: некого было винить, кроме гадкого поветрия или гадкого города, села, да
разве еще того человека, который, страдая оспою, прикоснулся к другому, а не
заперся в карантин, пока выздоровеет. Так теперь с этими историями:
когда-нибудь и от этой оспы люди избавят себя, даже и средство известно,
только еще не хотят принимать его, все равно, как долго, очень долго не
хотели принимать и средства против оспы {73}. Знала Вера Павловна, что это
гадкое поветрие еще неотвратимо носится по городам и селам и хватает жертвы
даже из самых заботливых рук; - но ведь это еще плохое утешение, когда
знаешь только, что "я в твоей беде не виновата, и ты, мой друг, в ней не
виновата"; все-таки каждая из этих обыкновенных историй приносила Вере
Павловне много огорчения, а еще гораздо больше дела: иногда нужно бывало
искать, чтобы помочь; чаще искать не было нужды, надобно было только
помогать: успокоить, восстановлять бодрость, восстановлять гордость,
вразумлять, что "перестань плакать, - как перестанешь, так и не о чем будет
плакать".
Но гораздо больше, - о, гораздо больше! - было радости. Да все было
радость, кроме огорчений; а ведь огорчения были только отдельными, да и
редкими случаями: ныне, через полгода, огорчишься за одну, а в то же время
радуешься за всех других; а пройдет две-три недели, и за эту одну тоже уж
можно опять радоваться. Светел и весел был весь обыденный ход дела,
постоянно радовал Веру Павловну. А если и бывали иногда в нем тяжелые
нарушения от огорчений, за них вознаграждали и особенные радостные случаи,
которые встречались чаще огорчений: вот удалось очень хорошо пристроить
маленьких сестру или брата той-другой девушки; на третий год, две девушки
выдержали экзамен на домашних учительниц, - ведь это было какое счастье для
них! Было несколько разных таких хороших случаев. А чаше всего причиною
веселья для всей мастерской и радости для Веры Павловны бывали свадьбы. Их
бывало довольно много, и все были удачны. Свадьба устраивалась очень весело:
много бывало вечеров и перед нею и после нее, много сюрпризов невесте от
подруг по мастерской; из резервного фонда делалось ей приданое: но опять,
сколько и хлопот бывало тут Вере Павловне, - полные руки, разумеется! Одно
только сначала казалось мастерской неделикатно со стороны Веры Павловны:
первая невеста просила ее быть посаженною матерью и не упросила; вторая тоже
просила и не упросила. Чаще всего посаженною матерью бывала Мерцалова или ее
мать, тоже очень хорошая дама, а Вера Павловна никогда: она и одевала, и
провожала невесту в церковь, но только как одна из подруг. В первый раз
подумали, что отказ был от недовольства чем-нибудь, но нет: Вера Павловна
была очень рада приглашению, только не приняла его; во второй раз поняли,
что это, просто, скромность: Вере Павловне не хотелось официально являться
патроншею невесты. Да и вообще она всячески избегала всякого вида влияния,
старалась выводить вперед других и успевала в этом, так что многие из дам,
приезжавших в мастерскую для заказов, не различали ее от двух других
закройщиц. А Вера Павловна чувствовала едва ли не самую приятную из всех
своих радостей от мастерской, когда объясняла кому-нибудь, что весь этот
порядок устроен и держится самими девушками; этими объяснениями она
старалась убедить саму себя в том, что ей хотелось думать: что мастерская
могла бы идти без нее, что могут явиться совершенно самостоятельно другие
такие же мастерские и даже почему же нет? вот было бы хорошо! - это было бы
лучше всего! - даже без всякого руководства со стороны кого-нибудь не из
разряда швей, а исключительно мыслью и уменьем самих швей: это была самая
любимая мечта Веры Павловны.
V
И вот таким образом прошло почти три года со времени основания
мастерской, более трех лет со времени замужества Веры Павловны. Как тихо и
деятельно прошли эти годы, как полны были они и спокойствия, и радости, и
всего доброго.
Вера Павловна, проснувшись, долго нежится в постели; она любит
нежиться, и немножко будто дремлет, и не дремлет, а думает, что надобно
сделать; и так полежит, не дремлет, и не думает - нет, думает: "как тепло,
мягко, хорошо, славно нежиться поутру"; так и нежится, пока из нейтральной
комнаты, - нет, надобно сказать: одной из нейтральных комнат, теперь уже две
их, ведь это уже четвертый год замужества, - муж, то есть "миленький",
говорит: "Верочка, проснулась?" - "Да, миленький". Это значит, что муж может
начинать делать чай: поутру он делает чай, и что Вера Павловна, - нет, в
своей комнате она не Вера Павловна, а Верочка, - начинает одеваться. Как же
долго она одевается! - нет, она одевается скоро, в одну минуту, но она долго
плещется в воде, она любит плескаться, и потом долго причесывает волосы, -
нет, не причесывает долго, это она делает в одну минуту, а долго так шалит
ими, потому что она любит свои волосы; впрочем, иногда долго занимается она
и одною из настоящих статей туалета, надеванием ботинок; у ней отличные
ботинки; она одевается очень скромно, но ботинки ее страсть.
Вот она и выходит к чаю, обнимает мужа: - "каково почивал, миленький?",
толкует ему за чаем о разных пустяках и непустяках; впрочем, Вера Павловна -
нет, Верочка: она и за утренним чаем еще Верочка - пьет не столько чай,
сколько сливки; чай только предлог для сливок, их больше половины чашки;
сливки - это тоже ее страсть. Трудно иметь хорошие сливки в Петербурге, но
Верочка отыскала действительно отличные, без всякой подмеси. У ней есть
мечта иметь свою корову; что ж, если дела пойдут, как шли, это можно будет
сделать через год. Но вот десять часов. "Миленький" уходит на уроки или на
занятие: он служит в конторе одного фабриканта. Вера Павловна, - теперь она
уже окончательно Вера Павловна до следующего утра, - хлопочет по хозяйству:
ведь у ней одна служанка, молоденькая девочка, которую надобно учить всему;
а только выучишь, надобно приучать новую к порядку: служанки не держатся у
Веры Павловны, все выходят замуж - полгода, немного больше, смотришь, Вера
Павловна уж и шьет себе какую-нибудь пелеринку или рукавчики, готовясь быть
посаженною матерью; тут уж нельзя отказаться, -"как же, Вера Павловна, ведь
вы сами все устроили, некому быть, кроме вас". Да, много хлопот по
хозяйству. Потом надобно отправляться на уроки, их довольно много, часов 10
в неделю: больше было бы тяжело, да и некогда. Перед уроками надобно
довольно надолго зайти в мастерскую, возвращаясь с уроков, тоже надобно
заглянуть в нее. А вот и обед с "миленьким". За обедом довольно часто бывает
кто-нибудь: один, много двое, - больше двоих нельзя; когда и двое обедают,
уж надобно несколько хлопотать, готовить новое блюдо, чтобы достало кушанья.
Если Вера Павловна возвращается усталая, обед бывает проще; она перед обедом
сидит в своей комнате, отдыхая, и обед остается, какой был начат при ее
помощи, а докончен без нее. Если же она возвращается не усталая, в кухне
начинает кипеть дело, и к обеду является прибавка, какое-нибудь печенье,
чаще всего что-нибудь такое, что едят со сливками, то есть, что может
служить предлогом для сливок. За обедом Вера Павловна опять рассказывает и
расспрашивает, но больше рассказывает; да и как же не рассказывать? Сколько
нового надобно сообщить об одной мастерской. После обеда сидит еще с
четверть часа с миленьким, "до свиданья" и расходятся по своим комнатам, и
Вера Павловна опять на свою кроватку, и читает, и нежится; частенько даже
спит, даже очень часто, даже чуть ли не наполовину дней спит час-полтора, -
это слабость, и чуть ли даже не слабость дурного тона, но Вера Павловна спит
после обеда, когда заснется, и даже любит, чтобы заснулось, и не чувствует
ни стыда, ни раскаяния в этой слабости дурного тона. Встает, вздремнувши или
так понежившись часа полтора-два, одевается, опять в мастерскую, остается
там до чаю. Если вечером нет никого, то за чаем опять рассказ миленькому, и
с полчаса сидят в нейтральной комнате; потом "до свиданья, миленький",
целуются и расходятся до завтрашнего чаю. Теперь Вера Павловна, иногда
довольно долго, часов до двух, работает, читает, отдыхает от чтения за
фортепьяно, - рояль стоит в ее комнате; рояль недавно куплен, прежде был
абонированный; это было тоже довольно порядочное веселье, когда был куплен
свой рояль, - ведь это и дешевле. Он куплен по случаю, за 100 рублей,
маленький Эраровский, старый, поправка стоила около 7О рублей; но зато рояль
действительно очень хорошего тона. Изредка миленький приходит послушать
пение, но только изредка: у него очень много работы. Так проходит вечер:
работа, чтение, игра, пение, больше всего чтение и пение. Это, когда никого
нет. Но очень часто по вечерам бывают гости, - большею частью молодые люди,
моложе "миленького", моложе самой Веры Павловны, - из числа их и
преподаватели мастерской. Они очень уважают Лопухова, считают его одною из
лучших голов в Петербурге, может быть, они и не ошибаются, и настоящая связь
их с Лопуховыми заключается в этом: {74} они находят полезными для себя
разговоры с Дмитрием Сергеичем. К Вере Павловне они питают беспредельное
благоговение, она даже дает им целовать свою руку, не чувствуя себе
унижения, и держит себя с ними, как будто пятнадцатью годами старше их, то
есть держит себя так, когда не дурачится, но, по правде сказать, большею
частью дурачится, бегает, шалит с ними, и они в восторге, и тут бывает
довольно много галопированья и вальсированья, довольно много простой
беготни, много игры на фортепьяно, много болтовни и хохотни, и чуть ли не
больше всего пения; но беготня, хохотня и все нисколько не мешает этой
молодежи совершенно, безусловно и безгранично благоговеть перед Верою
Павловною, уважать ее так, как дай бог уважать старшую сестру, как не всегда
уважается мать, даже хорошая. Впрочем, пение уже не дурачество, хоть иногда
не обходится без дурачеств; но большею частью Вера Павловна поет серьезно,
иногда и без пения играет серьезно, и слушатели тогда сидят в немой тишине.
Не очень редко бывают гости и постарше, ровня Лопуховым: большею частью
бывшие товарищи Лопухова, знакомые его бывших товарищей, человека два-три
молодых профессоров, почти все люди бессемейные; из семейных людей почти
только Мерцаловы. Лопуховы бывают в гостях не так часто, почти только у
Мерцаловых, да у матери и отца Мерцаловой; у этих добрых простых стариков
есть множество сыновей, занимающих порядочные должности по всевозможным
ведомствам, и потому в доме стариков, живущих с некоторым изобилием, Вера
Павловна видит многоразличное и разнокалиберное общество.
Вольная, просторная, деятельная жизнь, и не без некоторого сибаритства:
лежанья нежась в своей теплой, мягкой постельке, сливок и печений со
сливками, - она очень нравится Вере Павловне.
Бывает ли лучше жизнь на свете? Вере Павловне еще кажется: нет.
Да в начале молодости едва ли бывает.
Но годы идут, и с годами становится лучше, если жизнь идет, как должна
идти, как теперь идет у немногих. Как будет когда-нибудь идти у всех.
VI
Однажды, - это было уже под конец лета, - девушки собрались, по
обыкновению, в воскресенье на загородную прогулку. Летом они почти каждый
праздник ездили на лодках, на острова. Вера Павловна обыкновенно ездила с
ними, в этот раз поехал и Дмитрий Сергеич, вот почему прогулка и была
замечательна: его спутничество было редкостью, и в то лето он ехал еще
только во второй раз. Мастерская, узнав об этом, осталась очень довольна:
Вера Павловна будет еще веселее обыкновенного, и надобно ждать, что прогулка
будет особенно, особенно одушевлена. Некоторые, располагавшие провести
воскресенье иначе, изменили свой план и присоединились к собиравшимся ехать.
Понадобилось взять, вместо четырех больших яликов, пять, и того оказалось
мало, взяли шестой. Компания имела человек пятьдесят или больше народа:
более двадцати швей, - только шесть не участвовали в прогулке, - три пожилые
женщины, с десяток детей, матери, сестры и братья швей, три молодые
человека, женихи: один был подмастерье часовщика, другой - мелкий торговец,
и оба эти мало уступали манерами третьему, учителю уездного училища, человек
пять других молодых людей, разношерстных званий, между ними даже двое
офицеров, человек восемь университетских и медицинских студентов. Взяли с
собою четыре больших самовара, целые груды всяких булочных изделий,
громадные запасы холодной телятины и тому подобного: народ молодой, движенья
будет много, да еще на воздухе, - на аппетит можно рассчитывать; было и с
полдюжины бутылок вина: на 5О человек, в том числе более 10 молодых людей,
кажется, не много.
И действительно, прогулка удалась как нельзя лучше. Тут всего было:
танцовали в 16 пар, и только в 12 пар, зато и в 18, одну кадриль даже в 20
пар; играли в горелки, чуть ли не в 22 пары, импровизировали трое качелей
между деревьями; в промежутках всего этого пили чай, закусывали; с полчаса,
- нет, меньше, гораздо меньше, чуть ли не половина компании даже слушала
спор Дмитрия Сергеича с двумя студентами {75}, самыми коренными его
приятелями из всех младших его приятелей; они отыскивали друг в друге
неконсеквентности, модерантизм, буржуазность, - это были взаимные
опорочиванья ; но, в частности, у каждого отыскивался и особенный грех. У
одного студента - романтизм, у Дмитрия Сергеича - схематистика, у другого
студента - ригоризм; разумеется, постороннему человеку трудно выдержать
такие разыскиванья дольше пяти минут, даже один из споривших, романтик, не
выдержал больше полутора часов, убежал к танцующим, но убежал не без славы.
Он вознегодовал на какого-то модерантиста, чуть ли не на меня даже, хоть
меня тут и не было {76}, и зная, что предмету его гнева уж немало лет, он
воскликнул: "да что вы о нем говорите? я приведу вам слова, сказанные мне на
днях одним порядочным человеком, очень умной женщиной: только до 25 лет
человек может сохранять честный образ мыслей". - Да ведь я знаю, кто эта
дама, -сказал офицер, на беду романтика подошедший к спорившим: - это г-жа
N.; она при мне это и сказала; и она действительно отличная женщина, только
ее тут же уличили, что за полчаса перед тем она хвалилась, что ей 26 лет, и
помнишь, сколько она хохотала вместе со всеми? И теперь все четверо
захохотали, и романтик с хохотом бежал. Но офицер заместил его в споре, и
пошла потеха пуще прежней, до самого чаю. И офицер, жесточе чем романтик
обличая ригориста и схематиста, сам был сильно уличаем в огюст-контизме.
После чаю офицер объявил, что пока он еще имеет лета честного образа мыслей,
он непрочь присоединиться к другим людям тех же лет; Дмитрий Сергеич, а
тогда уж поневоле и ригорист, последовали его примеру: танцовать не
танцовали, но в горелки играли. А когда мужчины вздумали бегать взапуски,
прыгать через канаву, то три мыслителя отличились самыми усердными
состязателями мужественных упражнений: офицер получил первенство в прыганье
через канаву, Дмитрий Сергеич, человек очень сильный, вошел в большой азарт,
когда офицер поборол его: он надеялся быть первым на этом поприще после
ригориста, который очень удобно поднимал на воздухе и клал на землю офицера
и Дмитрия Сергеича вместе, это не вводило в амбицию ни Дмитрия Сергеича, ни
офицера: ригорист был признанный атлет, но Дмитрию Сергеичу никак не
хотелось оставить на себе того афронта, что не может побороть офицера; пять
раз он схватывался с ним, и все пять раз офицер низлагал его, хотя не без
труда. После шестой схватки Дмитрий Сергеич признал себя, несомненно,
слабейшим: оба они выбились из сил. Три мыслителя прилегли на траву,
продолжали спор; теперь огюст-контистом оказался уже Дмитрий Сергеич, а
схематистом офицер, но ригорист так и остался ригористом.
Отправились домой в 11 часов. Старухи и дети так и заснули в лодках;
хорошо, что запасено было много теплой одежды, зато остальные говорили
безумолку, и на всех шести яликах не было перерыва шуткам и смеху.
VII
Через два дня, за утренним чаем, Вера Павловна заметила мужу, что цвет
его лица ей не нравится. Он сказал, что действительно эту ночь спал не
совсем хорошо и вчера с вечера чувствовал себя дурно, но что это ничего,
немного простудился на прогулке, конечно, в то время, когда долго лежал на
земле после беганья и борьбы; побранил себя за неосторожность, но уверил
Веру Павловну, что это пустяки. Он отправился на свои обыкновенные занятия;
за вечерним чаем говорил, что, кажется, совершенно все прошло, но поутру на
другой день сказал, что ему надобно будет несколько времени посидеть дома.
Вера Павловна, сильно встревожившаяся и вчера, теперь серьезно испугалась и
потребовала, чтобы Дмитрий Сергеич пригласил медика. - "Да ведь я сам медик,
и сам сумею лечиться, если понадобится; а теперь пока еще не нужно", -
отговаривался Дмитрий Сергеич. Но Вера Павловна была неотступна, и он
написал записку Кирсанову, говорил в ней, что болезнь пустая и что он просит
его только в угождение жене.
Поэтому Кирсанов не поторопился: пробыл в гошпитале до самого обеда и
приехал к Лопуховым уже часу в 6-м вечера.
- Нет, Александр, я хорошо сделал, что позвал тебя, - сказал Лопухов: -
опасности нет, и вероятно не будет; но у меня воспаление в легких. Конечно,
я и без тебя вылечился бы, но все-таки навещай. Нельзя, нужно для очищения
совести: ведь я не бобыль, как ты.
Долго они щупали бока одному из себя, Кирсанов слушал грудь, и нашли
оба, что Лопухов не ошибся: опасности нет, и вероятно не будет, но
воспаление в легких сильное. Придется пролежать недели полторы. Немного
запустил Лопухов свою болезнь, но все-таки еще ничего.
Кирсанову пришлось долго толковать с Верою Павловною, успокоивать ее.
Наконец, она поверила вполне, что ее не обманывают, что, по всей
вероятности, болезнь не только не опасна, но и не тяжела; но ведь только "по
всей вероятности", а мало ли что бывает против всякой вероятности?
Кирсанов стал бывать по два раза в день у больного: они с ним оба
видели, что болезнь проста и не опасна. На четвертый день поутру Кирсанов
сказал Вере Павловне:
- Дмитрий ничего, хорош: еще дня три-четыре будет тяжеловато, но не
тяжеле вчерашнего, а потом станет уж и поправляться. Но о вас, Вера
Павловна, я хочу поговорить с вами серьезно. Вы дурно делаете: зачем не
спать по ночам? Ему совершенно не нужна сиделка, да и я не нужен. А себе вы
можете повредить, и совершенно без надобности. Ведь у вас и теперь нервы уж
довольно расстроены.
Долго он урезонивал Веру Павловну, но без всякого толку. "Никак" и "ни
за что", и "я сама рада бы, да не могу", т. е. спать по ночам и оставлять
мужа без караула. Наконец, она сказала: - "да ведь все, что вы мне говорите,
он мне уже говорил, и много раз, ведь вы знаете. Конечно, я скорее бы
послушалась его, чем вас, - значит, не могу".
Против такого аргумента нечего было спорить, Кирсанов покачал головою и
ушел.
Приехав к больному в десятом часу вечера, он просидел подле него вместе
с Верою Павловною с полчаса, потом сказал: "Теперь вы, Вера Павловна, идите
отдохнуть. Мы оба просим вас. Я останусь здесь ночевать".
Вере Павловне было совестно: она сама наполовину, больше, чем
наполовину, знала, что как будто и нет необходимости сидеть всю ночь подле
больного, и вот заставляет же Кирсанова, человека занятого, терять время.
Что ж это, в самом деле? да, как будто не нужно? . . "как будто", а кто
знает? нет, нельзя оставить "миленького" одного, мало ли что может
случиться? да, наконец, пить захочет, может быть, чаю захочет, ведь он
деликатный, будить не станет, значит, и нельзя не сидеть подле него. Но
Кирсанову сидеть не нужно, она не дозволит. Она сказала, что не уйдет,
потому что не очень устала, что она много отдыхает днем.
- В таком случае, простите меня, но я прошу вас уйти, решительно прошу.
Кирсанов взял ее за руку и почти силою отвел в ее комнату.
- Мне, право, совестно перед тобою, Александр, - проговорил больной: -
какую смешную роль ты играешь, сидя ночь у больного, болезнь которого вовсе
не требует этого. Но я тебе очень благодарен. Ведь я не могу уговорить ее
взять хоть сиделку, если боится оставить одного, - никому не могла доверить.
- Если б я этого не видел, что она не может быть спокойна, доверив тебя
кому-нибудь другому, разумеется, не стал бы я нарушать своего комфорта. Но
теперь, надеюсь, уснет: ведь я медик и твой приятель.
В самом деле, Вера Павловна, как дошла до своей кровати, так и
повалилась и заснула. Три бессонные ночи сами по себе не были бы важны. И
тревога сама не была бы важна. Но тревога вместе с бессонными ночами, да без
всякого отдыха днем, точно была опасна; еще двое-трое суток без сна, она бы
сделалась больна посерьезнее мужа.
Кирсанов провел еще три ночи с больным; его-то это мало утомляло,
конечно, потому что он преспокойно спал, только из предосторожности запирал
дверь, чтобы Вера Павловна не могла увидеть такой беспечности. Она и
подозревала, что он спит на своем дежурстве, но все-таки была спокойна: ведь
он медик, так чего же опасаться? Он знает, когда можно ему спать, когда нет.
Ей было совестно, что она не могла прежде успокоиться, чтобы не тревожить
его, но теперь уж он не обращал внимания на ее уверения, что будет спать,
хотя бы его тут и не было: - "вы виноваты, Вера Павловна, и за то должны
быть наказываемы. Я вам не доверяю".
Но через четыре дня было уже очевидно для нее, что больной почти
перестал быть больным, улики ее скептицизму были слишком ясны: в этот вечер
они втроем играли в карты, Лопухов уже полулежал, а не лежал, и говорил
очень хорошим голосом. Кирсанов мог прекратить свои сонные дежурства и
объявил об этом.
- Александр Матвеич, почему вы совершенно забыли меня, именно меня? С
Дмитрием вы все-таки хороши, он бывает у вас довольно часто; но вы у нас
перед его болезнью не были, кажется, с полгода; да и давно так. А помните,
вначале ведь мы с вами были дружны.
- Люди переменяются, Вера Павловна. Да ведь я и страшно работаю, могу
похвалиться. Я почти ни у кого не бываю: некогда, лень. Так устаешь с 9
часов до 5 в гошпитале и в Академии, что потом чувствуешь невозможность
никакого другого перехода, кроме как из мундира прямо в халат. Дружба
хороша, но не сердитесь, сигара на диване, в халате - еще лучше.
В самом деле Кирсанов уже больше двух лет почти вовсе не бывал у
Лопуховых. Читатель не замечал его имени между их обыкновенными гостями, да
и между редкими посетителями он давно стал самым редким.
VIII
Проницательный читатель, - я объясняюсь только с читателем:
читательница слишком умна, чтобы надоедать своей догадливостью, потому я с
нею не объясняюсь, говорю это раз-навсегда; есть и между читателями немало
людей не глупых: с этими читателями я тоже не объясняюсь; но большинство
читателей, в том числе почти все литераторы и литературщики, люди
проницательные, с которыми мне всегда приятно беседовать, - итак,
проницательный читатель говорит: я понимаю, к чему идет дело; в жизни Веры
Павловны начинается новый роман; в нем будет играть роль Кирсанов; и понимаю
даже больше: Кирсанов уже давно влюблен в Веру Павловну, потому-то он и
перестал бывать у Лопуховых. О, как ты понятлив, проницательный читатель:
как только тебе скажешь что-нибудь, ты сейчас же замечаешь: "я понял это", и
восхищаешься своею проницательностью. Благоговею перед тобою, проницательный
читатель.
Итак, в истории Веры Павловны является новое лицо, и надобно было бы
описать его, если бы оно уже не было описано. Когда я рассказывал о
Лопухове, то затруднялся обособить его от его задушевного приятеля и не умел
сказать о нем почти ничего такого, чего не надобно было бы повторить и о
Кирсанове. И действительно, все, что может (проницательный) читатель узнать
из следующей описи примет Кирсанова, будет повторением примет Лопухова.
Лопухов был сын мещанина, зажиточного по своему сословию, то есть довольно
часто имеющего мясо во щах; Кирсанов был сын писца уездного суда, то есть
человека, часто не имеющего мяса во щах, - значит и наоборот, часто имеющего
мясо во щах. Лопухов с очень ранней молодости, почти с детства, добывал
деньги на свое содержание; Кирсанов с 12 лет помогал отцу в переписывании
бумаг, с IV класса гимназии тоже давал уже уроки. Оба грудью, без связей,
без знакомств пролагали себе дорогу. Лопухов был какой человек? в гимназии
по-французски не выучивались, а по-немецки выучивались склонять der, die,
das с небольшими ошибками; а поступивши в Академию, Лопухов скоро увидел,
что на русском языке далеко не уедешь в науке: он взял французский словарь,
да какие случились французские книжонки, а случились: Телемак, да повести
г-жи Жанлис, да несколько ливрезонов нашего умного журнала Revue Etrangere,
- книги все не очень заманчивые {77}, - взял их, а сам, разумеется, был
страшный охотник читать, да и сказал себе: не раскрою ни одной русской
книги, пока не стану свободно читать по-французски; ну, и стал свободно
читать. А с немецким языком обошелся иначе: нанял угол в квартире, где было
много немцев-мастеровых; угол был мерзкий, немцы скучны, ходить в Академию
было далеко, а он все-таки выжил тут, сколько ему было нужно. У Кирсанова
было иначе: он немецкому языку учился по разным книгам с лексиконом, как
Лопухов французскому, а по-французски выучился другим манером, по одной
книге, без лексикона: евангелие - книга очень знакомая; вот он достал Новый
Завет в женевском переводе {78}, да и прочел его восемь раз; на девятый уже
все понимал, - значит, готово. Какой человек был Лопухов? - Вот какой: шел
он в оборванном мундире по Каменно-Островскому проспекту (с урока, по 50
коп. урок, верстах в трех за Лицеем) {79}. Идет ему навстречу некто
осанистый, моцион делает, да как осанистый {80}, прямо на него, не
сторонится; а у Лопухова было в то время правило: кроме женщин, ни перед кем
первый не сторонюсь; задели друг друга плечами; некто, сделав полуоборот,
сказал: "что ты за свинья, скотина", готовясь продолжать назидание, а
Лопухов сделал полный оборот к некоему, взял некоего в охапку и положил в
канаву, очень осторожно, и стоит над ним, и говорит: ты не шевелись, а то
дальше протащу, где грязь глубже. Проходили два мужика, заглянули,
похвалили; проходил чиновник, заглянул, не похвалил, но сладко улыбнулся;
проезжали экипажи, - из них не заглядывали: не было видно, что лежит в
канаве; постоял Лопухов, опять взял некоего, не в охапку, а за руку, поднял,
вывел на шоссе, и говорит: "Ах, милостивый государь, как это вы изволили
оступиться? Не повредились, надеюсь? Позвольте вас обтереть?" Проходил
мужик, стал помогать обтирать, проходили два мещанина, стали помогать
обтирать, обтерли некоего и разошлись. С Кирсановым не было такого случая, а
был другой случай {81}. Некая дама, у которой некие бывали на посылках,
вздумала, что надобно составить каталог библиотеки, оставшейся после
мужа-вольтерианца, который умер за двадцать лет перед тем. Зачем именно
через двадцать лет понадобился каталог, неизвестно. Составлять каталог
подвернулся Кирсанов, взялся за 8О р.; работал полтора месяца. Вдруг дама
вздумала, что каталог не нужен, вошла в библиотеку и говорит: "не трудитесь
больше, я передумала; а вот вам за ваши труды", и подала Кирсанову 10 р. -
"Я ваше ***, даму назвал по титулу, сделал уже больше половины работы: из 17
шкапов переписал 10". - "Вы находите, что я вас обидела в деньгах? Nicolas,
поди сюда, переговори с этим господином". Влетел Nicolas. - "Ты как смеешь
грубить maman?" - "Да ты, молокосос, - выражение неосновательное со стороны
Кирсанова: Nicolas был старше его годами пятью, - выслушал бы прежде".
-"Люди!" - крикнул Nicolas. - "Ах, люди? Вот я тебе покажу людей!" Во
мгновение ока дама взвизгнула и упала в обморок, а Nicolas постиг, что не
может пошевельнуть руками, которые притиснуты к его бокам, как железным
поясом, и что притиснуты они правою рукою Кирсанова, и постиг, что левая
рука Кирсанова, дернувши его за вихор, уже держит его за горло и что
Кирсанов говорит: "посмотри, как легко мне тебя задушить" - и давнул горло;
и Nicolas постиг, что задушить точно легко, и рука уже отпустила горло,
можно дышать, только все держится за горло. А Кирсанов говорит, обращаясь к
появившимся у дверей голиафам: "Стой, а то его задушу, Расступитесь, а то
его задушу". Все это постиг Nicolas в одно мгновение ока и сделал помавание
носом, что, дескать, он основательно рассуждает. "Теперь проводи-ко, брат,
меня до лестницы", сказал Кирсанов, опять обратясь к Nicolas, и, продолжая
попрежнему обнимать Nicolas, вышел в переднюю и сошел с лестницы, издали
напутствуемый умиленными взорами голиафов, и на последней ступеньке отпустил
горло Nicolas, отпихнул самого Nicolas и пошел в лавку покупать фуражку
вместо той, которая осталась добычею Nicolas.
Ну, что же различного скажете вы о таких людях? Все резко выдающиеся
черты их - черты не индивидуумов, а типа, типа до того разнящегося от
привычных тебе, проницательный читатель, что его общими особенностями
закрываются личные разности в нем. Эти люди среди других, будто среди
китайцев несколько человек европейцев, которых не могут различить одного от
другого китайцы: во всех видят одно, что они "красноволосые варвары, не
знающие церемоний"; на их глаза, ведь и французы такие же "красноволосые",
как англичане. Да китайцы и правы: в отношениях с ними все европейцы, как
один европеец, не индивидуумы, а представители типа, больше ничего;
одинаково не едят тараканов и мокриц, одинаково не режут людей в мелкие
кусочки, одинаково пьют водку и виноградное вино, а не рисовое, и даже
единственную вещь, которую видят свою родную в них китайцы, - питье чаю,
делают вовсе не так, как китайцы: с сахаром, а не без сахару. Так и люди
того типа, к которому принадлежали Лопухов и Кирсанов, кажутся одинаковы
людям не того типа. Каждый из них - человек отважный, не колеблющийся, не
отступающий, умеющий взяться за дело, и если возьмется, то уже крепко
хватающийся за него, так что оно не выскользнет из рук: это одна сторона их
свойств: с другой стороны, каждый из них человек безукоризненной честности,
такой, что даже и не приходит в голову вопрос: "можно ли положиться на этого
человека во всем безусловно?" Это ясно, как то, что он дышит грудью; пока
дышит эта грудь, она горяча и неизменна, - смело кладите на нее свою голову,
на ней можно отдохнуть. Эти общие черты так резки, что за ними сглаживаются
все личные особенности.
Недавно зародился у нас этот тип. Прежде были только отдельные
личности, предвещавшие его; они были исключениями и, как исключения,
чувствовали себя одинокими, бессильными, и от этого бездействовали, или
унывали, или экзальтировались, романтизировали, фантазировали, то есть не
могли иметь главной черты этого типа, не могли иметь хладнокровной
практичности, ровной и расчетливой деятельности, деятельной
рассудительности. То были люди, хоть и той же натуры, но еще не развившейся
до этого типа, а он, этот тип, зародился недавно; в мое время его еще не
было, хоть я не очень старый, даже вовсе не старый человек. Я и сам не мог
вырасти таким, - рос не в такую эпоху; потому-то, что я сам не таков, я и
могу не совестясь выражать свое уважение к нему; к сожалению, я не себя
прославляю, когда говорю про этих людей: славные люди.
Недавно родился этот тип и быстро распложается. Он рожден временем, он
знамение времени, и, сказать ли? - он исчезнет вместе с своим временем,
недолгим временем. Его недавняя жизнь обречена быть и недолгою жизнью. Шесть
лет тому назад этих людей не видели; три года тому назад презирали;
теперь... но все равно, что думают о них теперь; через несколько лет, очень
немного лет, к ним будут взывать: "спасите нас!" {82}, и что будут они
говорить будет исполняться всеми; еще немного лет, быть может, и не лет, а
месяцев, и станут их проклинать, и они будут согнаны со сцены, ошиканные,
страмимые. Так что же, шикайте и страмите, гоните и проклинайте, вы получили
от них пользу, этого для них довольно, и под шумом шиканья, под громом
проклятий, они сойдут со сцены гордые и скромные, суровые и добрые, как
были. И не останется их на сцене? - Нет. Как же будет без Них? - Плохо. Но
после них все-таки будет лучше, чем до них. И пройдут года, и скажут люди:
"после них стало лучше; но все-таки осталось плохо". И когда скажут это,
значит, пришло время возродиться этому типу, и он возродится в более
многочисленных людях, в лучших формах, потому что тогда всего хорошего будет
больше, и все хорошее будет лучше; и опять та же история а новом виде. И так
пойдет до тех пор, пока люди скажут: "ну, теперь нам хорошо", тогда уж не
будет этого отдельного типа, потому что все люди будут этого типа, и с
трудом будут понимать, как же это было время, когда он считался особенным
типом, а не общею натурою всех людей?
IX
Но как европейцы между китайцами все на одно лицо и на одни манер
только по отношению к китайцам, а на самом деле между европейцами
несравненно больше разнообразия, чем между китайцами, так и в этом,
повидимому, одном типе, разнообразие личностей развивается на разности более
многочисленные и более отличающиеся друг от друга, чем все разности всех
остальных типов разнятся между собою. Тут есть всякие люди: и сибариты, и
аскеты, и суровые, и нежные, и всякие, всякие. Только, как самый жестокий
европеец очень кроток, самый трусливый очень храбр, самый сладострастный
очень нравствен перед китайцем, так и они: самые аскетичные из них считают
нужным для человека больше комфорта, чем воображают люди не их типа, самые
чувственные строже в нравственных правилах, чем морализаторы не их типа. Но
все это они представляют себе как-то по-своему: и нравственность и комфорт,
и чувственность и добро понимают они на особый лад, и все на один лад, и не
только все на один лад, но и все это как-то на один лад, так что и
нравственность, и комфорт, и добро, и чувственность, - все это выходит у них
как будто одно и то же. Но все это опять только по отношению к понятиям
китайцев, а сами между собою они находят очень большие разности понимания,
по разности натур. Но как теперь уловить эти разности натур и понятий между
ними?
В разговорах о делах между собою, но только между собою, а не с
китайцами, выказывают свою разницу европейские натуры. Так и у людей этого
типа видно бывает очень большое разнообразие, когда дела ведутся между ними,
но только между ними, а не с посторонними. Мы видели перед собою двух людей
этого типа: Веру Павловну и Лопухова, и видели, как устроились отношения
между ними. Теперь входит третий человек. Посмотрим, какие разности
обнаружатся от возможности одному из них сравнивать двух других. Вера
Павловна видит перед собою Лопухова и Кирсанова. Прежде ей не было выбора;
теперь есть.
X
Но надобно же сказать два-три слова о внешних приметах Кирсанова.
У него, как и у Лопухова, были правильные, красивые черты лица. Одни
находили, что красивее тот, другие - этот. У Лопухова, более смуглого, были
темно-каштановые волосы, сверкающие карие глаза, казавшиеся почти черными,
орлиный нос, толстые губы, лицо несколько овальное. У Кирсанова были русые
волосы довольно темного оттенка, темно-голубые глаза, прямой греческий нос,
маленький рот, лицо продолговатое, замечательной белизны. Оба они были люди
довольно высокого роста, стройные, Лопухов несколько шире костью, Кирсанов
несколько выше.
Внешняя обстановка Кирсанова была довольно хороша. Он уже имел кафедру.
Огромное большинство избиравших было против него: ему бы не только не дали
кафедры, его бы не выпустили доктором, да нельзя было. Два-три молодые
человека, да один не молодой человек из его бывших профессоров, его приятели
давно наговорили остальным, будто бы есть на свете какой-то Фирхов {83}, и
живет в Берлине, и какой-то Клод Бернар {84}, и живет в Париже, и еще
какие-то такие же, которых не упомнишь, которые тоже живут в разных городах,
и что будто бы эти Фирхов, Клод Бернар и еще кто-то - будто бы они светила
медицинской науки. Все это было до крайности неправдоподобно, потому что
светила науки нам известны: Бургав, Гуфеланд; Гарвей тоже был великий
ученый, открыл обращение крови, тоже Дженнер {85}, выучил оспопрививанию;
так ведь мы знаем их, а этих Фирховов да Клодов Бернаров мы не знаем, какие
же они светила? А впрочем, чорт их знает. Так вот этот самый Клод Бернар
отзывался с уважением о работах Кирсанова, когда Кирсанов еще оканчивал
курс, - ну, и нельзя: дали Кирсанову докторство, дали года через полтора
кафедру. Студенты говорили, что, с его поступлением, партия хороших
профессоров заметно усилилась. Практики он не имел и говорил, что бросил
практическую медицину; но в гошпитале бывал очень подолгу: выпадали дни, что
он там и обедал, а иной раз и ночевал. Что ж он там делал? Он говорил, что
работает для науки, а не для больных: "я не лечу, а только наблюдаю и делаю
опыты". Студенты подтверждали это, прибавляя, что ныне лечат только дураки,
потому что ныне лечить еще нельзя. Служители судили иначе: "Ну, этого
Кирсанов берет в свою палату, - значит, труден", говорили они между собою, а
потом больному: "Будь благонадежен: против этого лекаря редкая болезнь может
устоять, мастер: и как есть, отец".
IX
В первое время замужества Веры Павловны Кирсанов бывал у Лопуховых
очень часто, почти что через день, а ближе сказать, почти что каждый день, и
скоро, да почти что с первого же дня, стал чрезвычайно дружен с Верою
Павловною, столько же, как с самим Лопуховым. Так продолжалось с полгода.
Однажды они сидели втроем: он, муж и она. Разговор шел, как обыкновенно, без
всяких церемоний; Кирсанов болтал больше всех, но вдруг замолчал.
- Что с тобою, Александр?
- Что вы приутихли, Александр Матвеич?
- Так что-то, нашла хандра.
- Это с вами редко случается, Александр Матвеич, - сказала Вера
Павловна.
- Без причины даже никогда, сказал Кирсанов каким-то натянутым тоном.
Через несколько времени, раньше обыкновенного, он встал и ушел,
простившись, как всегда, просто.
Дня через два Лопухов сказал Вере Павловне, что заходил к Кирсанову и,
как ему показалось, встречен был довольно странно. Кирсанов как будто хотел
быть с ним любезен, что было вовсе лишнее между ними. Лопухов, посмотревши
на него, сказал прямо:
- Ты, Александр, что-то дуешься; на кого, на меня что ли?
- Нет.
- На Верочку?
- Нет.
- Так что же с тобою сделалось?
- Нет, ничего; что это тебе показалось?
- Да ты не хорош со мною ныне, натянут, любезен, и видно, что дуешься.
Кирсанов начал расточать уверения, что нисколько, и тем окончательно
выказал, что дуется. Потом ему, должно быть, стало стыдно, он сделался
прост, хорош, как следует. Лопухов, воспользовавшись тем, что человек пришел
в рассудок, спросил опять:
- Ну, Александр, скажи, за что же ты дулся?
- Я не думал дуться, - и опять стал приторен и противен.
Что за чудо? Лопухов не умел вспомнить ничего, чем бы мог оскорбить
его, да это и не было возможно, при их уважении друг к другу, при горячей
дружбе. Вера Павловна тоже очень усердно вспоминала, не она ли чем оскорбила
его, и тоже не могла ничего отыскать, и тоже знала, по той же причине, как у
мужа, что это невозможно с ее стороны.
Прошло еще два дня; не зайти к Лопуховым четыре дня сряду было делом
необыкновенным для Кирсанова. Вера Павловна даже вздумала: здоров ли он?
Лопухов зашел посмотреть, не болен ли в самом деле. Какое нездоров!
продолжает дуться. Лопухов приступил к нему настойчиво. Он, после долгих
отнекиваний, начал говорить какой-то нелепый вздор о своих чувствах к
Лопухову и к Вере Павловне, что он очень любит и уважает их; но из всего
этого следовало, что они к нему невнимательны, о чем, - что хуже всего, - не
было, впрочем, никакого намека в его высокопарности. Ясно было, что господин
вломался в амбицию. Все это так дико было видеть в человеке, за которого
Лопухов считал Кирсанова, что гость сказал хозяину: - "послушай, ведь мы с
тобою приятели: ведь это, наконец, должно быть совестно тебе". Кирсанов с
изысканною переносливостью отвечал, что действительно это с его стороны,
может быть, мелочность, но что ж делать, если он многим обижался. - "Ну, чем
же?" Он начал высчитывать множество случаев, которыми оскорблялся в
последнее время, все в таком роде: "ты сказал, что чем светлее у человека
волосы, тем ближе он к бесцветности. Вера Павловна сказала, что ныне чай
вздорожал. Это колкость на мой цвет волос. Это намек, что я вас объедаю". У
Лопухова опустились руки: помешался человек на амбиционности, или вернее
сказать, просто стал дураком и пошляком.
Лопухов возвратился домой даже опечаленный: горько было увидеть такую
сторону в человеке, которого он так любил. На расспросы Веры Павловны, что
он узнал, он отвечал грустно, что лучше об этом не говорить, что Кирсанов
говорил неприятный вздор, что он, вероятно, болен.
Через три-четыре дня Кирсанов, должно быть, опомнился, увидел дикую
пошлость своих выходок; пришел к Лопуховым, был как следует, потом стал
говорить, что он был пошл; из слов Веры Павловны он заметил, что она не
слышала от мужа его глупостей, искренно благодарил Лопухова за эту
скромность, стал сам, в наказание себе, рассказывать все Вере Павловне,
расчувствовался, извинялся, говорил, что был болен, и опять выходило как-то
дрянно. Вера Павловна попробовала сказать, чтоб он бросил толковать об этом,
что это пустяки, он привязался к слову "пустяки" и начал нести такую же
пошлую чепуху, как в разговоре с Лопуховым: очень деликатно и тонко стал
развивать ту тему, что, конечно, это "пустяки", потому что он понимает свою
маловажность для Лопуховых, но что он большего и не заслуживает, и т. д., и
все это говорилось темнейшими, тончайшими намеками в самых любезных
выражениях уважения, преданности. Вера Павловна, слушая это, точно так же
опустила руки, как прежде муж. Когда он ушел, они припомнили, что уж
несколько дней до своего явного опошления он был странен; тогда они не
заметили и не поняли, теперь эти прежние выходки объяснились: они были в том
же вкусе, только слабы.
После этого Кирсанов стал было заходить довольно часто, но продолжение
прежних простых отношений было уже невозможно: из-под маски порядочного
человека высовывалось несколько дней такое длинное ослиное ухо, что Лопуховы
потеряли бы слишком значительную долю уважения к бывшему другу, если б это
ухо спряталось навсегда; но оно по временам продолжало выказываться:
выставлялось не так длинно, и торопливо пряталось, но было жалко, дрянно,
пошло.
Скоро к Кирсанову в самом деле стали холодны, он действительно имел уже
причину не находить себе удовольствия у Лопуховых и перестал бывать.
Но он встречался с Лопуховым у одних знакомых. Через несколько времени
омерзение Лопухова к нему ослабело: он был ничего, как следует. Лопухов стал
заходить к нему. Через год он даже возобновил посещения к Лопуховым и был
прежним, отличным Кирсановым, простым и честным. Но бывал редко: видно было,
что ему неловко вспоминать о глупой истории, которую он разыграл. Лопухов
почти забыл ее. Вера Павловна тоже. Но раз порванные отношения не
возобновлялись. По наружности он и Лопухов были опять друзья, да и на деле
Лопухов стал почти попрежнему уважать его и бывал у него нередко; Вера
Павловна также возвратила ему часть прежнего расположения, но она очень
редко видела его.
XII
Теперь болезнь Лопухова, лучше сказать, чрезвычайная привязанность Веры
Павловны к мужу принудила Кирсанова быть более недели в коротких ежедневных
отношениях с Лопуховыми. Он понимал, что ступает на опасную для себя дорогу,
решаясь просиживать вечера с ними, чтобы отбивать у Веры Павловны дежурство;
ведь он был так рад и горд, что тогда, около трех лет назад, заметив в себе
признаки страсти, умел так твердо сделать все, что было нужно, для остановки
ее развития. Ведь ему было так хорошо от этого. Две-три недели его тянуло
тогда к Лопуховым, но и в это время было больше удовольствия от сознания
своей твердости в борьбе, чем боли от лишения, а через месяц боль вовсе
прошла, и осталось одно довольство своею честностью. Так спокойно, так мило
было у него на душе.
А теперь опасность была больше, чем тогда: в эти три года Вера
Павловна, конечно, много развилась нравственно; тогда она была наполовину
еще ребенок, теперь уже не то; чувство, ею внушаемое, уже не могло походить
на шутливую привязанность к девочке, которую любишь и над которой улыбаешься
в одно и то же время. И не только нравственно развилась она: если красота
женщины настоящая красота, то у нас на севере женщина долго хорошеет с
каждым годом. Да, три года жизни в эту пору развивают много хорошего и в
душе, и в глазах, и в чертах лица, и во всем человеке, если человек хорош и
жизнь хороша.
Опасность была большая, но только для него, Кирсанова: Вере Павловне
какая же опасность? Она любит мужа. Кирсанов не так пуст и глуп, чтобы
считать себя опасным соперником Лопухову. Не из фальшивой скромности он
думает это: все порядочные люди, которые знают его и Лопухова, ставят их
равно. А на стороне Лопухова то неизмеримое преимущество, что он уже
заслужил любовь, да, заслужил ее, что он уже вполне приобрел сердце. Выбор
сделан, она очень довольна и счастлива выбором, у ней не может явиться и
мысли искать лучшего: разве ей не хорошо? Об этом смешно и думать, это
опасение за нее и за Лопухова было бы нелепым тщеславием со стороны его,
Кирсанова.
Так неужели же из-за вздора, из-за того, что Кирсанову придется
потосковать месяц, много два, неужели из-за этого вздора давать женщине
расстраивать нервы, рисковать серьезною болезнию от сиденья по ночам у
кровати больного? Неужели для того, чтоб избежать неважного и недолгого
нарушения тишины собственной жизни, допускать серьезный вред другому, не
менее достойному человеку? Ведь это было бы нечестно. А нечестный поступок
гораздо неприятнее той, в сущности и не тяжелой, борьбы с собою, которую
придется ему выдержать, и в развязке которой - в гордом довольстве собою за
твердость, нет сомнения.
Так рассуждал Кирсанов, решаясь прогнать Веру Павловну с напрасного
дежурства.
Надобность в дежурстве прошла. Для соблюдения благовидности, чтобы не
делать крутого перерыва, возбуждающего внимание, Кирсанову нужно было еще
два-три раза навестить Лопуховых на-днях, потом через неделю, потом через
месяц, потом через полгода. Затем удаление будет достаточно объясняться
занятиями.
XIII
Все шло у Кирсанова хорошо, как он и думал. Привязанность
возобновилась, и сильнее прежнего; но борьба с нею не представляла никакого
серьезного мучения, была легка. Вот Кирсанов был уже второй раз у Лопуховых,
через неделю по окончании леченья Дмитрия Сергеича, вот он посидит часов до
9-ти: довольно, благовидность соблюдена; в следующий раз он будет у них
через две недели: удаление почти исполнилось. А теперь надобно посидеть еще
с час. А в эту неделю уж наполовину заглушено развитие страсти; через месяц
все пройдет. Он очень доволен. Он участвует в разговоре так непринужденно,
что сам радуется своим успехам, и от этого довольства непринужденность его
еще увеличивается.
Лопухов собирался завтра выйти в первый раз из дому, Вера Павловна была
от этого в особенно хорошем расположении духа, радовалась чуть ли не больше,
да и наверное больше, чем сам бывший больной. Разговор коснулся болезни,
смеялись над нею, восхваляли шутливым тоном супружескую самоотверженность
Веры Павловны, чуть-чуть не расстроившей своего здоровья тревогою из-за
того, чем не стоило тревожиться.
- Смейтесь, смейтесь, - говорила она, - но ведь я знаю, у вас самих не
было 6ы силы поступить иначе на моем месте.
- А какое влияние имеет на человека заботливость других, - сказал
Лопухов: - ведь он и сам отчасти подвергается обольщению, что ему нужна, бог
знает, какая осторожность, когда видит, что из-за него тревожатся. Ведь вот
я мог бы выходить из дому уже дня три, а все продолжал сидеть. Ныне поутру
хотел выйти, и еще отложил на день для большей безопасности.
- Да, тебе давно можно выходить, - подтвердил Кирсанов.
- Вот это я называю геройством, и правду сказать, страшно надоело оно:
сейчас бы так и убежал.
- Милый мой, ведь это ты для моего успокоения геройствовал. А убежим
сейчас же, в самом деле, если тебе так хочется поскорее кончить карантин. Я
скоро пойду на полчаса в мастерскую. Отправимтесь все вместе: это будет с
твоей стороны очень мило, что ты первый визит после болезни сделаешь нашей
компании. Она заметит это и будет очень рада такой внимательности.
- Хорошо, отправимся вместе, - сказал Лопухов с заметным удовольствием,
что подышит свежим воздухом ныне же.
- Вот хозяйка с тактом, - сказала Вера Павловна: - и не подумала, что у
вас, Александр Матвеич, может вовсе не быть желания идти с нами.
- Нет, это очень любопытно, я давно собирался. Ваша мысль счастлива.
Точно, мысль Веры Павловны была удачна. Девушки, действительно, были
очень довольны, что Лопухов сделал им первый визит после болезни. Кирсанов,
действительно, очень интересовался мастерскою: да и нельзя было не
интересоваться ею человеку с его образом мыслей. Если б особенная причина не
удерживала его, он с самого начала был бы одним из усердных преподавателей в
ней. Полчаса, может быть, час пролетело незаметно. Вера Павловна водила его
по разным комнатам, показывала все. Они возвращались из столовой в рабочие
комнаты, когда к Вере Павловне подошла девушка, которой не было в рабочих
комнатах. Девушка и Кирсанов взглянули друг на друга: - "Настенька!" -
"Саша!" - и обнялись.
- Сашенька, друг мой, как я рада, что встретила тебя! - девушка все
целовала его, и смеялась, и плакала. Опомнившись от радости, она сказала: -
нет, Вера Павловна, о делах уж не буду говорить теперь. Не могу расстаться с
ним. Пойдем, Сашенька, в мою комнату.