вот печальная, вот
веселая, - все меняется! а все добрая, - как же это, и когда сердитая, все
добрая? но только, какая же она красавица! как ни меняется лицо, с каждою
переменою все лучше, все лучше. Подходит к Верочке. -"Ты кто?" - "Он прежде
звал меня: Вера Павловна, а теперь зовет: мой друг". - "А, так это ты, та
Верочка, которая меня полюбила?" - "Да, я вас очень люблю. Только кто же
вы?" - "Я невеста твоего жениха". - "Какого жениха?" - "Я не знаю. Я не знаю
своих женихов. Они меня знают, а мне нельзя их знать: у меня их много. Ты
кого-нибудь из них выбери себе в женихи, только из них, из моих женихов". -
"Я выбрала..." - "Имени мне не нужно, я их не знаю. Но только выбирай из
них, из моих женихов. Я хочу, чтоб мои сестры и женихи выбирали только друг
друга. Ты была заперта в подвале? Была разбита параличом?" - "Была". -
"Теперь избавилась?" - "Да". - "Это я тебя выпустила, я тебя вылечила. Помни
же, что еще много невыпущенных, много невылеченных. Выпускай, лечи. Будешь?"
- "Буду. Только как же вас зовут? мне так хочется знать". - "У меня много
имен. У меня разные имена. Кому как надобно меня звать, такое имя я ему и
сказываю. Ты меня зови любовью к людям. Это и есть мое настоящее имя. Меня
немногие так зовут. А ты зови так". - И Верочка идет по городу: вот подвал,
- в подвале заперты девушки. Верочка притронулась к замку, - замок слетел:
"идите" - они выходят. Вот комната, - в комнате лежат девушки, разбиты
параличом: "вставайте" - они встают, идут, и все они опять на поле, бегают,
резвятся, - ах, как весело! с ними вместе гораздо веселее, чем одной! Ах,
как весело!
XIII
В последнее время Лопухову некогда было видеться с своими
академическими знакомыми. Кирсанов, продолжавший видеться с ними, на вопросы
о Лопухове отвечал, что у него, между прочим, вот какая забота, и один из их
общих приятелей, как мы знаем, дал ему адрес дамы, к которой теперь
отправлялся Лопухов.
"Как отлично устроится, если это будет так, - думал Лопухов по дороге к
ней: - через два, много через два с половиною года, я буду иметь кафедру.
Тогда можно будет жить. А пока она проживет спокойно у Б., - если только Б.
действительно хорошая женщина, - да в этом нельзя и сомневаться".
Действительно, Лопухов нашел в г-же Б. женщину умную, добрую, без
претензий, хотя по службе мужа, по своему состоянию, родству она бы иметь
большие претензия. Ее условия были хороши, семейная обстановка для Верочки
очень покойна, - все оказалось отлично, как и ждал Лопухов. Г-жа Б. также
находила удовлетворительными ответы Лопухова о характере Верочки; дело
быстро шло на лад, и, потолковав полчаса, г-жа Б. сказала, что "если ваша
молоденькая тетушка будет согласна на мои условия, прошу ее переселяться ко
мне, и чем скорее, тем приятнее для меня".
- Она согласна; она уполномочила меня согласиться за нее. Но теперь,
когда мы решили, я должен сказать вам то, о чем напрасно было бы говорить
прежде, чем сошлись мы. Эта девушка мне не родственница. Она дочь чиновника,
у которого я даю уроки. Кроме меня, она не имела человека, которому могла бы
поручить хлопоты. Но я совершенно посторонний человек ей.
- Я это знала, мсье Лопухов. Вы, профессор N (она назвала фамилию
знакомого, через которого получен был адрес) и ваш товарищ, говоривший с ним
о вашем деле, знаете друг друга за людей достаточно чистых, чтобы вам можно
было говорить между собою о дружбе одного из вас с молодою девушкою, не
компрометируя эту девушку во мнении других двух. А N такого же мнения обо
мне, и, зная, что я ищу гувернантку, он почел себя вправе сказать мне, что
эта девушка не родственница вам. Не порицайте его за нескромность, - он
очень хорошо знает меня. Я тоже честный человек, мсье Лопухов, и поверьте, я
понимаю кого можно уважать. Я верю N столько же, как сама себе, а N вам
столько же, как сам себе. Но N не знал ее имени, теперь, кажется, я могу уже
спросить его, ведь мы кончили, и нынче-завтра она войдет в наше семейство.
- Ее зовут Вера Павловна Розальская.
- Теперь еще объяснение с моей стороны. Вам может казаться странным,
что я, при своей заботливости о детях, решилась кончить дело с вами, не
видев ту, которая будет иметь такое близкое отношение к моим детям. Но я
очень, очень хорошо знаю, из каких людей состоит ваш кружок. Я знаю, что,
если один из вас принимает такое дружеское участие в человеке, то этот
человек должен быть редкой находкой для матери, желающей видеть свою дочь
действительно хорошим человеком. Потому осмотр мне казался совершенно
излишнею неделикатностью. Я говорю комплимент не вам, а себе.
- Я очень рад теперь за m-lle Розальскую. Ее домашняя жизнь была так
тяжела, что она чувствовала бы себя очень счастливою во всяком сносном
семействе. Но я не мечтал, чтобы нашлась для нее такая действительно хорошая
жизнь, какую она будет иметь у вас.
- Да, N говорил мне, что ей было дурно жить в семействе.
- Очень дурно. - Лопухов стал рассказывать то, что нужно было знать
г-же Б., чтобы в разговорах с Верою избегать предметов, которые напоминали
бы девушке ее прошлые неприятности. Г-жа Б. слушала с участием, наконец,
пожала руку Лопухову:
- Нет, довольно, мсье Лопухов, или я расчувствуюсь, а в мои лета, -
ведь мне под 40, - было бы смешно показать, что я до сих пор не могу
равнодушно слушать о семейном тиранстве, от которого сама терпела в
молодости.
- Позвольте же сказать еще только одно; это так неважно для вас, что,
может быть, и не было бы надобности говорить. Но все-таки лучше
предупредить. Теперь она бежит от жениха, которого ей навязывает мать.
Г-жа Б. задумалась. Лопухов смотрел, смотрел на нее и тоже задумался.
- Если не ошибаюсь, это обстоятельство не кажется для вас таким
маловажным, каким представлялось мне?
Г-жа Б. казалась совершенно расстроенною.
- Простите меня, - продолжал он, видя, что она совершенно растерялась:
- простите меня, но я вижу, что это вас затрудняет.
- Да, это дело очень серьезное, мсье Лопухов. Уехать из дома против
воли родных, - это, конечно, уже значит вызывать сильную ссору. Но это, как
я вам говорила, было бы еще ничего. Если бы она бежала только от грубости и
тиранства их, с ними было бы можно уладить так или иначе, - в крайнем
случае, несколько лишних денег, и они удовлетворены. Это ничего. Но... такая
мать навязывает ей жениха; значит, жених богатый, очень выгодный.
- Конечно, - сказал Лопухов совершенно унылым тоном.
- Конечно, мсье Лопухов, конечно, богатый; вот это-то меня и смутило.
Ведь в таком случае мать не может быть примирена ничем. А вы знаете права
родителей! В этом случае они воспользуются ими вполне. Они начнут процесс
{42} и поведут его до конца.
Лопухов встал.
- Итак, мне остается просить вас, чтобы то, что было говорено мною,
было забыто вами.
- Нет, останьтесь. Дайте же мне хоть сколько-нибудь оправдаться перед
вами. Боже мой, как дурна должна я казаться в ваших глазах? То, что должно
заставлять каждого порядочного человека сочувствовать, защищать, - это самое
останавливает меня. О, какие мы жалкие люди!
На нее в самом деле было жалко смотреть: она не прикидывалась. Ей было
в самом деле больно. Довольно долго ее слова были бессвязны, - так она была
сконфужена за себя; потом мысли ее пришли в порядок, но и бессвязные, и в
порядке, они уже не говорили Лопухову ничего нового. Да и сам он был также
расстроен. Он был так занят открытием, которое она сделала ему, что не мог
заниматься ее объяснениями по случаю этого открытия. Давши ей наговориться
вволю, он сказал:
- Все, что вы говорили в свое извинение, было напрасно. Я обязан был
оставаться, чтобы не быть грубым, не заставить вас подумать, что я виню или
сержусь. Но, признаюсь вам, я не слушал вас. О, если бы я не знал, что вы
правы! Да, как это было бы хорошо, если б вы не были правы. Я сказал бы ей,
что мы не сошлись в условиях или что вы не понравились мне! - и только, и мы
с нею стали бы надеяться встретить другой случай избавления. А теперь, что я
ей скажу?
Г-жа Б. плакала.
- Что я ей скажу? - повторял Лопухов, сходя с лестницы. - Как же это ей
быть? Как же это ей быть? - думал он, выходя из Галерной в улицу, которая
ведет на Конногвардейский бульвар {43}.
-----
Разумеется, г-жа Б. не была права в том безусловном смысле, в каком
правы люди, доказывающие ребятишкам, что месяца нельзя достать рукою. При ее
положении в обществе, при довольно важных должностных связях ее мужа, очень
вероятно, даже несомненно, что если бы она уж непременно захотела, чтобы
Верочка жила у нее, то Марья Алексевна не могла бы ни вырвать Верочку из ее
рук, ни сделать серьезных неприятностей ни ей, ни ее мужу, который был бы
официальным ответчиком по процессу и за которого она боялась. Но все-таки
г-же Б. пришлось бы иметь довольно хлопот, быть может, и некоторые
неприятные разговоры; надобно было бы одолжаться по чужому делу людьми,
услуги которых лучше приберечь для своих дел. Кто обязан и какой
благоразумный человек захочет поступать не так, как г-жа Б.? мы нисколько не
вправе осуждать ее; да и Лопухов не был неправ, отчаявшись за избавление
Верочки.
XIV
А Верочка давно, давно сидела на условленной скамье, и сколько раз
начинало быстро, быстро биться ее сердце, когда из-за угла показывалась
военная фуражка. - Наконец-то! он! друг! - Она вскочила, побежала навстречу.
Быть может, он и прибодрился бы, подходя к скамье, но, застигнутый
врасплох, раньше чем ждал показать ей свою фигуру, он был застигнут с
пасмурным лицом.
- Неудача?
- Неудача, мой друг.
- Да ведь это было так верно? Как же неудача? Отчего же, мой друг?
- Пойдемте домой, мой друг, я вас провожу. Поговорим. Я через несколько
минут скажу, в чем неудача. А теперь дайте подумать. Я все еще не собрался с
мыслями. Надобно придумать что-нибудь новое. Не будем унывать, придумаем. -
Он уже прибодрился на последних словах, но очень плохо.
- Скажите сейчас, ведь ждать невыносимо. Вы говорите: придумать
что-нибудь новое - значит то, что мы прежде придумали, вовсе не годится? Мне
нельзя быть гувернанткою? Бедная я, несчастная я!
- Что вас обманывать? Да, нельзя. Я это хотел сказать вам. Но -
терпение, терпение, мой друг! Будьте тверды! Кто тверд, добьется удачи.
- Ах, мой друг, я тверда, но как тяжело.
Они шли несколько минут молча.
- Что это? да, она что-то несет в руке под пальто.
- Друг мой, вы несете что-то, - дайте, я возьму.
- Нет, нет, не нужно. Это не тяжело. Ничего.
Опять идут молча. Долго идут.
- А ведь я до двух часов не спала от радости, мой друг. А когда я
уснула, какой сон видела! Будто я освобождаюсь ив душного подвала, будто я
была в параличе и выздоровела, и выбежала в поле, и со мной выбежало много
подруг, тоже, как я, вырвавшихся из подвалов, выздоровевших от паралича, и
нам было так весело, так весело бегать по просторному полю! Не сбылся сон! А
я думала, что уж не ворочусь домой.
- Друг мой, дайте же, я возьму ваш узелок, ведь теперь он уж не секрет.
Опять идут молча. Долго идут и молчат.
- Друг мой, видите, до чего мы договорились с этой дамой: вам нельзя
уйти из дому без воли Марьи Алексевны. Это нельзя - нет, нет, пойдем под
руку, а то я боюсь за вас.
- Нет, ничего, только мне душно под этим вуалем.
Она отбросила вуаль. - Теперь ничего, хорошо.
- ("Как бледна!") Нет, мой друг, вы не думайте того, что я сказал. Я не
так сказал. Все устроим как-нибудь.
- Как устроим, мой милый? это вы говорите, чтобы утешить меня. Ничего
нельзя сделать.
Он молчит. Опять идут молча.
- ("Как бледна! как бледна!") Мой друг, есть одно средство. - Какое,
мой милый? - Я вам скажу, мой друг, но только, когда вы несколько
успокоитесь. Об этом надобно будет вам рассудить хладнокровно.
- Говорите сейчас! Я не успокоюсь, пока не услышу.
- Нет; теперь вы слишком взволнованы, мой друг. Теперь вы не можете
принимать важных решений. Через несколько времени. Скоро. Вот подъезд. До
свиданья, мой друг. Как только увижу, что вы будете отвечать хладнокровно, я
вам скажу.
- Когда же?
- Послезавтра на уроке.
- Слишком долго!
- Нарочно буду завтра.
- Нет, скорее!
- Нынче вечером.
- Нет, я вас не отпущу. Идите со мною. Я не спокойна, вы говорите; я не
могу судить, вы говорите, - хорошо, обедайте у нас. Вы увидите, что я буду
спокойна. После обеда маменька спит, и мы можем говорить.
- Но как же я войду к вам? Если мы войдем вместе, ваша маменька будет
опять подозревать.
- Подозревать! - что мне! Нет, мой друг, и для этого вам лучше уж
войти. Ведь я шла с поднятым вуалем, нас могли видеть.
- Ваша правда.
XV
Марья Алексевна очень удивилась, увидев дочь и Лопухова входящими
вместе. Самыми пристальными глазами принялась она всматриваться в них.
- Я зашел к вам, Марья Алексевна, сказать, что послезавтра вечер у меня
занят, и я вместо того приду па урок завтра. Позвольте мне сесть. Я очень
устал и расстроен. Мне хочется отдохнуть.
- В самом деле, что с вами, Дмитрий Сергеич? Вы ужасно пасмурны.
С амурных дел они, или так встречались? Как бы с амурных дел, он бы был
веселый. А ежели бы в амурных делах они поссорились, по ее несоответствию на
его желание, тогда бы, точно, он был сердитый, только тогда они ведь
поссорились бы, - не стал бы ее провожать. И опять она прошла прямо в свою
комнату и на него не поглядела, а ссоры незаметно, - нет, видно, так
встретились. А черт их знает, надо глядеть в оба.
- Я-то ничего особенного, Марья Алексевна, а вот Вера Павловна как
будто бледна, - или мне так показалось?
- Верочка-то? С ней бывает.
- А может быть, мне только так показалось. У меня, признаюсь вам, от
всех мыслей голова кругом идет.
- Да что же такое, Дмитрий Сергеич? Уж не с невестой ли какая
размолвка?
- Нет, Марья Алексевна, невестой я доволен. А вот с родными хочу
ссориться.
- Что это вы, батюшка? Дмитрий Сергеич, как это можно с родными
ссориться? Я об вас, батюшка, не так думала.
- Да нельзя, Марья Алексевна, такое семейство-то. Требуют от человека
бог знает чего, чего он не в силах сделать.
- Это другое дело, Дмитрий Сергеич, - всех не наградишь, надо меру
знать, это точно. Ежели так, то есть по деньгам ссора, не могу вас осуждать.
- Позвольте мне быть невежею, Марья Алексевна: я так расстроен, что
надобно мне отдохнуть в приятном и уважаемом мною обществе; а такого
общества я нигде не нахожу, кроме как в вашем доме. Позвольте мне
напроситься обедать у вас нынче и позвольте сделать некоторые поручения
вашей Матрене. Кажется, тут есть недалеко погреб Денкера {44}, у него вино
не бог знает какое, но хорошее.
Лицо Марьи Алексевны, сильно разъярившееся при первом слове про обед,
сложило с себя решительный гнев при упоминании о Матрене и приняло
выжидающий вид: - "посмотрим, голубчик, что-то приложишь от себя к обеду? -
у Денкера, - видно, что-нибудь хорошее!" Но голубчик, вовсе не смотря на ее
лицо, уже вынул портсигар, оторвал клочок бумаги от завалявшегося в нем
письма, вынул карандаш и писал.
- Если смею спросить, Марья Алексевна, вы какое вино кушаете?
- Я, батюшка Дмитрий Сергеич, признаться вам сказать, мало знаю толку в
вине, почти что и не пью: не женское дело.
"Оно и по роже с первого взгляда было видно, что не пьешь".
- Конечно, так, Марья Алексевна, но мараскин пьют даже девицы. Мне
позвольте Написать?
- Это что такое, Дмитрий Сергеич?
- Просто, не вино даже, можно сказать, а сироп. - Он вынул красненькую
бумажку {45}. - Кажется, будет довольно? - он повел глазами по записке - на
всякий случай, дам еще 5 рублей.
Доход за три недели, содержание на месяц. Но нельзя иначе, надо хорошую
взятку Марье Алексевне.
У Марьи Алексевны глаза покрылись влагою, и лицом неудержимо овладела
сладостнейшая улыбка.
- У вас есть и кондитерская недалеко? Не знаю, найдется ли готовый
пирог из грецких орехов, - на мой вкус, это самый лучший пирог, Марья
Алексевна; но если нет такого, - какой есть, не взыщите.
Он отправился в кухню и послал Матрену делать покупки.
- Кутнем ныне, Марья Алексевна. Хочу пропить ссору с родными. Почему не
кутнуть, Марья Алексевна? Дело с невестой на лад идет. Тогда не так заживем,
- весело заживем, - правда, Марья Алексевна?
- Правда, батюшка Дмитрий Сергеич. То-то, я смотрю, что-то уж вы
деньгами-то больно сорите, чего я от вас не ждала, как от человека
основательного. Видно, от невесты задаточек получили?
- Задаточка не получил, Марья Алексевна, а если деньги завелись, то
кутнуть можно. Что задаточек? Тут не в задаточке дело. Что задаточками-то
пробавляться? Дело надо начистоту вести, а то еще подозренье будет. Да и
неблагородно, Марья Алексевна.
- Неблагородно, Дмитрий Сергеич, точно, неблагородно. По-моему, надо во
всем благородство соблюдать.
- Правда ваша, Марья Алексевна.
С полчаса или с три четверти часа, остававшиеся до обеда, шел самый
любезный разговор в этом роде о всяких благородных предметах. Тут Дмитрий
Сергеич, между прочим, высказал в порыве откровенности, что его женитьба
сильно приблизилась в это время. - А как свадьба Веры Павловны? - Марья
Алексевна ничего не может сказать, потому что не принуждает дочь. - Конечно;
но, по его замечанию, Вера Павловна скоро решится на замужество; она ему
ничего не говорила, только ведь у него глаза-то есть. - Ведь мы с вами,
Марья Алексевна, старые воробьи, нас на мякине не проведешь. Мне хоть лет
немного, а я тоже старый воробей, тертый калач, так ли, Марья Алексевна?
- Так, батюшка, тертый калач, тертый калач!
Словом сказать, приятная беседа по душе с Марьею Алексевною так оживила
Дмитрия Сергеича, что куда девалась его грусть! он был такой веселый, каким
его Марья Алексевна еще никогда не видывала. - Тонкая бестия, шельма этакий!
схапал у невесты уж не одну тысячу, - а родные-то проведали, что он
карман-то понабил, да и приступили; а он им: нет, батюшка и матушка, как
сын, я вас готов уважать, а денег у меня для вас нет. Экая шельма-то какая!
- Приятно беседовать с таким человеком, особенно, когда, услышав, что
Матрена вернулась, сбегаешь на кухню, сказав, что идешь в свою спальную за
носовым платком, и увидишь, что вина куплено на 12 р. 5О коп., - ведь только
третью долю выпьем за обедом, - и кондитерский пирог в 1 р. 50 коп., - ну,
это, можно сказать, брошенные деньги, на пирог-то! но все же останется и
пирог: можно будет кумам подать вместо варенья, все же не в убыток, а в
сбереженье.
XVI
А Верочка сидит в своей комнате.
"Хорошо ли я сделала, что заставила его зайти? Маменька смотрела так
пристально.
"И в какое трудное положение поставила я его! Как остаться обедать?
"Боже мой, что со мной, бедной, будет?
"Есть одно средство, - говорит он, - нет, мой милый, нет никакого
средства!
"Нет, есть средство, - вот оно: окно. Когда будет уже слишком тяжело,
брошусь из него.
"Какая я смешная: "когда будет слишком тяжело" - а теперь-то?
"А когда бросишься в окно, как быстро, быстро полетишь, - будто не
падаешь, а в самом деле летишь, - это, должно быть, очень приятно. Только
потом ударишься о тротуар - ах, как жестко! и больно? нет, я думаю, боли не
успеешь почувствовать, - а только очень жестко!
Да ведь это один, самый коротенький миг; а зато перед этим - воздух
будто самая мягкая перина, - расступается так легко, нежно... Нет, это
хорошо...
"Да, а потом? Будут все смотреть - голова разбитая, лицо разбитое, в
крови, в грязи... Нет, если бы можно было на это место посыпать чистого
песку, - здесь и песок-то все грязный... нет, самого белого, самого
чистого... вот бы хорошо было. И лицо бы осталось не разбитое, чистое, не
пугало бы никого.
"А в Париже бедные девушки задушаются чадом. Вот это хорошо; это очень,
очень хорошо. А бросаться из окна нехорошо. А это - хорошо.
"Как они громко там говорят. Что они говорят? - Нет, ничего не слышно.
"И я бы оставила ему записку, в которой бы все написала. Ведь я ему
тогда сказала: "нынче день моего рождения". Какая смелая тогда я была. Как
это я была такая? Да ведь я тогда была глупенькая, ведь я тогда не понимала.
"Да, какие умные в Париже бедные девушки! А что же, разве я не буду
умной? Вот, как смешно будет: входят в комнату - ничего не видно, только
угарно, и воздух зеленый; испугались: что такое? где Верочка? маменька
кричит на папеньку: что ты стоишь, выбей окно! - выбили окно, и видят: я
сижу у туалета и опустила голову на туалет, а лицо закрыла руками. -
"Верочка, ты угорела?" - а я молчу. - "Верочка, что ты молчишь?" -"Ах, да
она удушилась" - Начинают кричать, плакать. Ах, как это будет смешно, что
они будут плакать, и маменька станет рассказывать, как она меня любила.
"Да, а ведь он будет жалеть. - Что ж, я ему оставлю записку.
"Да, посмотрю, посмотрю, да и сделаю, как бедные парижские девушки.
Ведь если я скажу, так сделаю. Я не боюсь.
"Да и чего тут бояться? ведь это так хорошо! Только вот подожду, какое
это средство, про которое он говорит. Да нет, никакого нет. Это только так,
он успокаивал меня.
"Зачем это люди успокаивают? Вовсе не нужно успокаивать. Разве можно
успокаивать, когда нельзя помочь? Ведь вот он умный, а тоже так сделал.
Зачем это он сделал? Это не нужно.
"Что ж это он так говорит? Будто ему весело, такой веселый голос!
"Неужели он в самом деле придумал средство ?
"Да нет, средства никакого нет.
"А если б он не придумал, разве бы он был веселый? "Что ж это он
придумал?"
XVII
- Верочка, иди обедать! - крикнула Марья Алексевна.
В самом деле, Павел Константиныч возвратился, пирог давно готов, - не
кондитерский, а у Матрены, с начинкою из говядины от вчерашнего супа.
- Марья Алексевна, вы не пробовали никогда перед обедом рюмку водки?
Это очень полезно, особенно вот этой, горькой померанцевой. Я вам говорю как
медик. Пожалуйста, попробуйте. Нет, нет, непременно попробуйте. Я как медик
предписываю попробовать.
- Разве только медика надобно слушать, и то полрюмочки.
- Нет, Марья Алексевна, полрюмочки не принесет пользы.
- А сами-то что же, Дмитрий Сергеич?
- Стар стал, остепенился, Марья Алексевна. Зарок дал.
- В самом деле, согревает как будто бы!
- В том и польза, Марья Алексевна, что согревает.
"Какой он веселый, в самом деле! Неужели в самом деле есть средство? И
как это он с нею так подружился? А на меня и не смотрит, - ах, какой
хитрый!"
Сели за стол.
- А вот мы с Павлом Константинычем этого выпьем, так выпьем. Эль - это
все равно, что пиво, - не больше, как пиво. Попробуйте, Марья Алексевна.
- Если вы говорите, что пиво, позвольте, - пива почему не выпить!
("Господи, сколько бутылок! Ах, какая я глупенькая! Так вот она
дружба-то!")
("Экая шельма какой! Сам-то не пьет. Только губы приложил к своей
ели-то. А славная эта ель, - и будто кваском припахивает, и сила есть,
хорошая сила есть. Когда Мишку с нею окручу, водку брошу, все эту ель стану
пить. - Ну, этот ума не пропьет! Хоть бы приложился, каналья! Ну, да мне же
лучше. А поди, чай, ежели бы захотел пить, здоров пить".)
- Да вы бы сами выкушали хоть что-нибудь, Дмитрий Сергеич.
- Э, на моем веку много выпито, Марья Алексевна, - в запас выпито,
надолго станет! Не было дела, не было денег - пил; есть дело, есть деньги, -
не нужно вина, и без него весело.
И таким образом идет весь обед. Подают кондитерский пирог.
- Милая Матрена Степановна, а что к этому следует?
- Сейчас, Дмитрий Сергеич, сейчас, - Матрена возвращается с бутылкою
шампанского.
- Вера Павловна, вы не пили, и я не пил. Теперь выпьем и мы. Здоровье
моей невесты и вашего жениха!
"Что это?" - "Неужели это?" - думает Верочка.
- Дай бог вашей невесте и верочкину жениху счастья, - говорит Марья
Алексевна: - а нам, старикам, дай бог поскорее верочкиной свадьбы дождаться.
- Ничего, скоро дождетесь, Марья Алексевна. Да, Вера Павловна? Да!
"Неужели он в самом деле это говорит?" - думает Верочка.
- Да, Вера Павловна, разумеется, да. Говорите же "да".
- Да, - говорит Верочка.
- Так, Вера Павловна, что понапрасну маменьку вводить в сомнение. "Да",
и только. Так теперь надобно второй тост. За скорую свадьбу Веры Павловны!
Пейте, Вера Павловна! ничего, хорошо будет. Чокнемтесь. За вашу скорую
свадьбу!
Чокаются.
- Дай бог, дай бог! Благодарю тебя, Верочка, утешаешь ты меня, Верочка,
на старости лет! - говорит Марья Алексевна и утирает слезы. Английская ель и
мараскин привели ее в чувствительное настроение духа.
- Дай бог, дай бог, - повторяет Павел Константиныч.
- Как мы довольны вами, Дмитрий Сергеич, - говорит Марья Алексевна по
окончании обеда; - уж как довольны! у нас же да нас же угостили; - вот уж,
можно сказать, праздник сделали! - Глаза ее смотрят уже более приятно,
нежели бодро.
Не все-то так хитро делается, как хитро выходит, Лопухов не рассчитывал
на этот результат, когда покупал вино: он хотел только дать взятку Марье
Алексевне, чтоб не потерять ее благосклонности, назвавшись на обед. Станет
ли она напиваться при постороннем человеке, которому хоть и сочувствует во
всем, но не доверяет, потому что кому же она может доверять? - Да и сама она
не ждала от себя такого быстрого образа действий: она располагала отложить
основательное наслаждение до после-чаю. Но слаб каждый человек. Против водки
и других знакомых вкусов она устояла бы, но эль и тому подобные прелести
соблазнили ее неопытность.
Обед вышел совершенно парадный и барский, и потому Марья Алексевна
распорядилась, чтобы Матрена поставила самовар, как следует после барского
обеда. Но этою деликатностью воспользовались только она да Лопухов. Верочка
сказала, что не хочет чаю, и ушла в свою комнату. Павел Константиныч,
человек необразованный, тотчас после последнего блюда пошел прилечь, как
всегда, Дмитрий Сергеич пил медленно; выпив чашку, спросил другую. Тут Марья
Алексевна уже изнемогла, извинилась тем, что чувствует себя нехорошо с
самого утра, - гость просил не церемониться и остался один. Выпил вторую
чашку, выпил третью и задремал в креслах, должно быть, тоже нализался, как
наше-то золото, по рассуждению Матрены. А золото уже храпело; должно быть,
этот храп разбудил Дмитрия Сергеича, когда Матрена окончательно ушла в
кухню, убрав самовар и чашки.
XVIII
- Простите меня, Вера Павловна, - сказал Лопухов, входя в ее комнату, -
как тихо он говорит, и голос дрожит, а за обедом кричал, - и не "друг мой",
а "Вера Павловна": - простите меня, что я был дерзок. Вы знаете, что я
говорил: да, жену и мужа не могут разлучить. Тогда вы свободны.
- Милый мой! Ты видел, я плакала, когда ты вошел, - это от радости.
Лопухов поцеловал ее руку, и много раз поцеловал ее руку.
- Вот, мой милый, ты меня выпускаешь на волю из подвала: какой ты умный
и добрый. Как ты это вздумал?
- Да как танцовали мы с тобою тогда, так и вздумал.
- Милый мой, и я тогда же подумала, что ты добрый. Выпускаешь меня на
волю, мой милый. Теперь я готова терпеть; теперь я знаю, что уйду из
подвала, теперь мне будет не так душно в нем, теперь ведь я уж знаю, что
выйду из него. А как же я уйду из него, мой милый?
- А вот как, Верочка. Теперь уж конец апреля. В начале июля кончатся
мои работы по Академии, - их надо кончить, чтобы можно было нам жить. Тогда
ты и уйдешь из подвала. Только месяца три потерпи еще, даже меньше. Ты
уйдешь. Я получу должность врача. Жалованье небольшое; но так и быть, буду
иметь несколько практики, - насколько будет необходимо, - и будем жить.
- Ах, мой милый, нам будет очень, очень мало нужно. Но только я не хочу
так: я не хочу жить на твои деньги. Ведь я и теперь имею уроки. Я их потеряю
тогда - ведь маменька всем расскажет, что я злодейка. Но найдутся другие
уроки. Я стану жить. Да, ведь так надобно? Ведь мне не не должно жить на
твои деньги?
- Кто это тебе сказал, мой милый друг Верочка?
- Ах, еще спрашивает, кто сказал. Да не ты ли сам толковал все об этом?
А в твоих книгах? в них целая половина об этом написана.
- В книгах? Я говорил тебе это? Да когда же, Верочка?
- Ах, когда! А кто говорил, что все основано на деньгах? Кто это
говорил, Дмитрий Сергеич?
- Ну, так что же?
- А ты думаешь, я уж такая глупенькая, что не могу, как выражаются ваши
книги, вывесть заключение из посылок?
- Да какое же заключение? Ты бог знает что говоришь, мой милый друг
Верочка.
- Ах, хитрец! Он хочет быть деспотом, хочет, чтоб я была его рабой!
Нет-с, этого не будет, Дмитрий Сергеич, - понимаете?
- Да ты скажи, я и пойму.
- Все основано на деньгах, говорите вы, Дмитрий Сергеич; у кого деньги,
у того власть и право, говорят ваши книги; значит, пока женщина живет на
счет мужчины, она в зависимости от него, - так-с, Дмитрий Сергеич? Вы
полагали, что я этого не понимаю, что я буду вашей рабой, - нет, Дмитрий
Сергеич, я не дозволю вам быть деспотом надо мною; вы хотите быть добрым,
благодетельным деспотом, а я этого не хочу, Дмитрий Сергеич! Ну, мой
миленький, а еще как будем жить? Ты будешь резать руки и ноги людям, поить
их гадкими микстурами, а я буду давать уроки на фортепьяно. А еще как мы
будем жить?
- Так, так, Верочка. Всякий пусть охраняет свою независимость всеми
силами, от всякого, как бы ни любил его, как бы ни верил ему. Удастся тебе
то, что ты говоришь, или нет, не знаю, но это почти все равно: кто решился
на это, тот уже почти оградил себя: он уже чувствует, что может обойтись сам
собою, отказаться от чужой опоры, если нужно, и этого чувства уже почти
довольно. А ведь какие мы смешные люди, Верочка! ты говоришь: "не хочу жить
на твой счет", а я тебя хвалю за это. Кто же так говорит, Верочка?
- Смешные, так смешные, мой миленький, - что нам за дело? Мы станем
жить по-своему, как нам лучше. Как же мы будем жить еще, мой миленький?
- Вера Павловна, я вам предложил свои мысли об одной стороне нашей
жизни, - вы изволили совершенно ниспровергнуть их вашим планом, назвали меня
тираном, поработителем, - извольте же придумывать сами, как будут устроены
другие стороны наших отношений! Я считаю напрасным предлагать свои
соображения, чтоб они были точно так же изломаны вами. Друг мой, Верочка, да
ты сама скажи, как ты думаешь жить; наверное мне останется только сказать:
моя милая! как она умно думает обо всем!
- Это чтоб вы изволите говорить комплименты? Вы хотите быть любезным?
Но я слишком хорошо знаю: льстят затем, чтобы господствовать под видом
покорности. Прошу вас вперед говорить проще! Милый мой, ты захвалишь меня!
Мне стыдно, мой милый, - нет, не хвали меня, чтоб я не стала слишком горда.
- Хорошо, Вера Павловна, я начну говорить вам грубости, если вам это
приятнее. В вашей натуре, Вера Павловна, так мало женственности, что,
вероятно, вы выскажете совершенно мужские мысли.
- Ах, мой милый, скажи: что это значит эта "женственность"? Я понимаю,
что женщина говорит контральтом, мужчина - баритоном, так что ж из этого?
стоит ли толковать из-за того, чтоб мы говорили контральтом? Стоит ли
упрашивать нас об этом? зачем же все так толкуют нам, чтобы мы оставались
женственны? Ведь это глупость, мой милый?
- Глупость, Верочка, и очень большая пошлость.
- Так я, мой милый, уж и не буду заботиться о женственности; извольте,
Дмитрий Сергеич, я буду говорить вам совершенно мужские мысли о том, как мы
будем жить. Мы будем друзьями. Только я хочу быть первым твоим другом. Ах, я
еще тебе не говорила, как я ненавижу этого твоего милого Кирсанова!
- Не следует, Верочка: он очень хороший человек.
- А я его ненавижу. Я запрещу тебе видеться с ним.
- Прекрасное начало. Так запугана моим деспотизмом, что хочет сделать
мужа куклою. И как же нам с ним не видеться, когда мы живем вместе?
- Да, и все сидите обнявшись
- Конечно. За чаем и за обедом. Только руки заняты, трудно обняться-то.
- И целые дин неразлучны.
- Вероятно. Он с своею комнатою, я - с своею, почти неразлучны.
- А если так, почему ж тебе и не перестать с ним видеться вовсе?
- Да ведь мы дружны, иногда хочется поговорить, и говорим, пока не в
тягость друг другу.
- Все сидят вместе, обнимаются и ссорятся, обнимаются и ссорятся.
Ненавижу его.
- Да с чего ты это взяла, Верочка? Ссориться мы ни разу не ссорились.
Живем почти врознь, дружны, это правда, но что ж из этого?
- Ах, мой милый, как я тебя обманула, как я тебя славно обманула! Ты не
хотел мне сказать, как мы с тобой будем жить, а сам все рассказал! Как я
тебя обманула! Слушай же, как мы будем жить, - по твоим же рассказам.
Во-первых, у нас будут две комнаты, твоя и моя, и третья, в которой мы будем
пить чай, обедать, принимать гостей, которые бывают у нас обоих, а не у тебя
одного, не у меня одной. Во-вторых, я в твою комнату не смею входить, чтоб
не надоедать тебе; ведь Кирсанов не смеет, - потому-то вы и не ссоритесь. Ты
в мою также. Это второе. Теперь третье, - ах, мой милый, я и забыла спросить
об этом: Кирсанов вмешивается в твои дела или ты в его? Вы имеете право
спрашивать друг друга о чем-нибудь?
- Э, да ведь теперь уж я знаю, к чему этот Кирсанов! Не скажу,
- Нет, я его все-таки ненавижу. И не сказывай, не нужно. Я сама знаю:
не имеете права ни о чем спрашивать друг друга. Итак, в-третьих: я не имею
права ни о чем спрашивать тебя, мой милый. Если тебе хочется или надобно
сказать мне что-нибудь о твоих делах, ты сам мне скажешь. И точно то же
наоборот. Вот три правила. Что еще?
- Верочка, второе правило требует объяснений. Мы видимся с тобою в
нейтральной комнате {46} за чаем и за обедом. Теперь представь себе такой
случай. Мы напились чаю поутру, я сижу в своей комнате и не смею носа
показать в твою, значит, не увижу тебя до обеда - так ведь?
- Конечно.
- Прекрасно. Приходит ко мне знакомый и говорит, что в два часа будет у
меня другой знакомый; а я в час ухожу по делам; я могу попросить тебя
передать этому знакомому, который зайдет в два часа, ответ, какой ему нужен,
- могу я просить тебя об этом, если ты думаешь оставаться дома?
- Конечно, можешь. Возьмусь ли и за это, - другой вопрос. Если я
отказываюсь, ты не можешь претендовать, не можешь и спрашивать, почему я
отказываюсь. Но спросить, не соглашусь ли я оказать тебе эту услугу, -
спросить об этом ты можешь.
- Прекрасно. Но ведь за чаем я еще не знал этого, а войти в твою
комнату не могу. Как же я спрошу?
- О, боже, как он прост, - это маленькое дитя! Какое недоумение,
скажите пожалуйста! Вы делаете вот как, Дмитрий Сергеич. Вы выходите в
нейтральную комнату и говорите: "Вера Павловна!" Я отвечаю из своей комнаты:
"что вам угодно, Дмитрий Сергеич?" Вы говорите: "я ухожу; без меня зайдет ко
мне господин А. (вы называете фамилию вашего знакомого). У меня есть
некоторые сведения для передачи ему. Могу ли я просить вас, Вера Павловна,
передать их ему?" Если я отвечаю "нет", наш разговор кончен. Если я отвечаю
"да", я выхожу в нейтральную комнату, и вы сообщаете мне, что я должна
передать вашему знакомому. Теперь вы знаете, маленькое дитя, как надобно
поступать?
- Да, милая Верочка, шутки шутками, а ведь в самом деле лучше всего
жить, как ты говоришь. Только откуда ты набралась таких мыслей? Я-то их
знаю, да я помню, откуда я их вычитал. А ведь до ваших рук эти книги не
доходят. В тех, которые я тебе давал, таких частностей не было. Слышать? -
не от кого было. Ведь едва ли не первого меня ты встретила из порядочных
людей.
- Ах, мой милый, да разве трудно до этого додуматься? Ведь я видала
семейную жизнь, - я говорю не про свою семью: она такая особенная, - но ведь
у меня есть же подруги, я же бывала в их семействах; боже мой, сколько
неприятностей между мужьями и женами - ты не можешь себе вообразить, мой
милый!
- Ну, я-то, Верочка, воображаю.
- Знаешь ли, что мне кажется, мой милый? Так не следует жить людям, как
они живут: все вместе, все вместе. Надобно видеться между собою или только
по делам, или когда собираются вместе отдохнуть, повеселиться. Я всегда
смотрю и думаю: отчего с посторонними людьми каждый так деликатен? отчего
при чужих людях все стараются казаться лучше, чем в своем семействе? - и в
самом деле, при посторонних людях бывают лучше, - отчего это? Отчего с
своими хуже, хоть их и больше любят, чем с чужими? Знаешь, мой милый, об чем
бы я тебя просила: обращайся со мною всегда так, как обращался до сих пор;
ведь это не мешало же тебе любить меня, ведь все-таки мы с тобою были друг
другу ближе всех. Как ты до сих пор держал себя? Отвечал ли неучтиво, делал
ли выговоры? - нет! Говорят, как сто можно быть неучтивым с посторонней
женщиною или девушкой, как можно делать ей выговоры? Хорошо, мой милый: вот
я твоя невеста, буду твоя жена, а ты все-таки обращайся со мною, как велят
обращаться с посторонней: это, мой друг, мне кажется, лучше для того, чтобы
было прочное согласие, чтобы поддерживалась любовь. Так, мой милый?
- Я не знаю, Верочка, что мне и думать о тебе. Да ты меня и прежде
удивляла.
- Миленький мой, ты хочешь хвалить меня! Нет, мой друг, это понять не
так трудно, как тебе кажется. Такие мысли не у меня одной, мой милый: они у
многих девушек и молоденьких женщин, таких же простеньких, как я. Только им
нельзя сказать своим женихам или мужьям того, что они думают; они знают, что
за это про них подумают: ты безнравственная. Я за то тебя и полюбила, мой
милый, что ты не так думаешь. Знаешь, когда я тебя полюбила, когда мы в
первый раз разговаривали на мое рожденье? как ты стал говорить, что женщины
бедные, что их жалко: вот я тебя и полюбила.
- А я когда тебя полюбил? в тот же день, это уж я говорил, только
когда?
- Какой ты смешной, миленький! Так сказал, что нельзя не угадать; а
угадаю, опять станешь хвалить.
- А ты все-таки угадай.
- Ну, конечно, когда: когда я спросила, правда ли, что можно сделать,
чтобы людям хорошо было жить.
- За это надобно опять поцеловать твою ручку, Верочка.
- Полно, мой милый, это мне не нравится, когда у женщин целуют руки.
- Почему же, Верочка?
- Ах, мой милый, ты сам знаешь, почему - зачем же у меня спрашиваешь?
Не спрашивай так, мой миленький.
- Да, мой друг, это правда: не следует так спрашивать. Это дурно. Я
стану спрашивать только тогда, когда в самом деле не знаю, что ты хочешь
сказать. А ты хотела сказать, что ни у кого не следует целовать руки.
Верочка захохотала.
- Вот теперь я тебя прощаю, потому что самой удалось над тобою
посмеяться. Видишь, хотел меня экзаменовать, а сам не знал главной причины,
почему это нехорошо. Ни у кого не следует целовать руки, это правда, но ведь
я не об этом говорила, не вообще, а только о том, что не надобно мужчинам
целовать рук у женщин. Это, мой милый, должно бы быть очень обидно для
женщин; это значит, что их не считают такими же людьми, думают, что мужчина
не может унизить своего достоинства перед женщиною, что она настолько ниже
его, что, сколько он ни унижайся перед нею, он все не ровный ей, а гораздо
выше ее. А ведь ты не так думаешь, мой миленький, так зачем же тебе целовать
у меня руку? А послушай, что мне показалось, мой миленький; как будто мы с
тобою не жених с невестой?
- Да, это правда, Верочка, мало похожего; только что же такое - мы с
тобою?
- Бог знает что, мой миленький, - или вот что: будто мы давно, давно
повенчаны.
- Да что же, мой друг: ведь это и правда. Старые друзья, ничего не
переменилось.
- Только одно переменилось, мой миленький: что я теперь знаю, что из
подвала на волю выхожу.
XIX
Так они поговорили, - странноватый разговор для первого разговора между
женихом и невестой, - и пожали друг другу руки, и пошел себе Лопухов домой,
и Верочка Заперла за ним дверь сама, потому что Матрена засиделась в
полпивной, надеясь на то, что ее золото еще долго прохрапит. И
действительно, ее золото еще долго храпело.
Возвратившись домой часу в седьмом, Лопухов хотел приняться за работу,
но долго не мог приняться. Голова была занята не тем, а все тем же, чем всю
длинную дорогу от соседства Семеновского моста {47} до Выборгской. Конечно,
любовными мечтами. Да, ими, только не совсем любовными и не совсем мечтами.
Жизнь человека необеспеченного имеет свои прозаические интересы, о них-то
Лопухов и размышлял. Понятное дело: материалист, все только думает о
выгодах. Он и действительно думал все о выгодах, вместо высоких поэтических
и пластических мечтаний, он занимался такими любовными мечтами, которые
приличны грубому материалисту.
"Жертва - ведь этого почти никак нельзя будет выбить из ее головы. А
это дурно. Когда думаешь, что чем-нибудь особенным обязан человеку,
отношения к нему же несколько натянуты. А ведь узнает. Приятели объяснят,
что вот какая предстояла карьера. Да хоть и не объясняли бы, сама сообразит:
"ты, мой друг, для меня вот от чего отказался, от карьеры, которой ждал", -
ну, положим, не денег, - этого не взведут на меня ни приятели, ни она сама,
- ну, хоть и то хорошо, что не будет думать, что "он для меня остался в
бедности, когда без меня был бы богат". Этого не будет думать. Но узнает,
что я желал ученой известности и получил бы. Вот и будет сокрушаться: "ах,
какую он для меня принес жертву!" И не думал жертвовать. Не был до сих пор
так глуп, чтобы приносить жертвы, - надеюсь, и никогда не буду. Как для меня
лучше, так и сделал. Не такой человек, чтобы приносить жертвы. Да их и не
бывает, никто и не приносит; это фальшивое понятие: жертва - сапоги всмятку
{48}. Как приятнее, так и поступаешь. Так вот поди ты, растолкуй это. В
теории-то оно понятно; а как видит перед собою факт, человек-то и умиляется:
вы, говорит, мой благодетель. И ведь уж показался всход этой будущей жатвы:
"ты, говорит, меня из подвала выпустил, - какой ты для меня добрый". Очень
нужно было бы мне выпускать тебя, если бы самому это не нравилось. Это я
тебя выпускаю, ты думаешь? - стал бы заботиться, как же, жди, как бы это не
доставляло мне самому удовольствия! Может быть, я самого себя выпустил. Да,
разумеется, себя: самому жить хочется, любить хочется, - понимаешь? -
самому, для себя все делаю. Как бы это сделать, чтобы не развилось в ней это
вредное чувство признательности, которое стало бы тяготить ее. Ну, да
как-нибудь сделаем, - она же умная, поймет, что это пустяки. Конечно, я не
так располагал сделать. Думал, что если она успеет уйти из семейства, то
отложить дело года на два; в это время успел бы стать профессором, денежные
дела были бы удовлетворительны. Вышло, что отсрочить нельзя. Ну, так мне-то
какой убыток? Разве я о себе, что ли, думал, когда соображал, что прежде
надобно устроить денежные дела? Мужчине что? Мужчине ничего. Недостаток
денег отзывается на женщине. Сапоги есть, локти не продраны, щи есть, в
комнате тепло - какого рожна горячего мне еще нужно? А это у меня будет.
Стало быть, какой же мне убыток? Но женщине, молоденькой, хорошенькой, этого
мало. Ей нужны удовольствия, нужен успех в обществе. А на это у ней не будет
денег. Конечно, она не будет думать, что этого недостает ей; она умная,
честная девушка; будет думать себе: это пустяки, это дрянь, которую я
презираю, - и будет презирать. Да разве помогает то, что человек не знает,
чего ему недостает, или даже уверен, что оно ему не нужно? Это иллюзия,
фантазия. Натура заглушена рассудком, обстоятельствами, гордостью, - и
молчит, и не дает о себе голоса сознанию, а молча все-таки работает и
подтачивает жизнь. Не так следует жить молоденькой, не так следует жить
красавице; это не годится, когда она и одета не так хорошо, как другие, и не
блестит, по недостатку средств. Жаль тебя, бедненькая: я думал, что все-таки
несколько получше для тебя устроится. А мне что? Я в выигрыше, - еще
неизвестно, пошла ли бы она за меня через два года; а теперь идет..."
- Дмитрий, иди чай пить.
- Иду. - Лопухов отправился в комнату Кирсанова, и на дороге успел
думать: "а ведь как верно, что Я всегда на первом плане - и начал с себя и
кончил собою. И с чего начал: "жертва" - какое плутовство; будто я от ученой
известности отказываюсь, и от кафедры - какой вздор! Не все ли равно, буду
так же работать, и так же получу кафедру, и так же послужу медицине. Приятно
человеку, как теоретику, замечать, как играет эгоизм его мыслями на
практике".
Я обо всем предупреждаю читателя, потому скажу ему, чтоб он не
предполагал этот монолог Лопухова заключающим в себе таинственный намек
автора на какой-нибудь важный мотив дальнейшего хода отношений между
Лопуховым и Верою Павловною; жизнь Веры Павловны не будет подтачиваться
недостатком возможности блистать в обществе и богато наряжаться, и ее
отношения к Лопухову не будут портиться "вредным чувством" признательности.
Я не из тех художников, у которых в каждом слове скрывается какая-нибудь
пружина, я пересказываю то, что думали и делали люди, и только; если
какой-нибудь поступок, разговор, монолог в мыслях нужен для характеристики
лица или положения, я рассказываю его, хотя бы он и не отозвался никакими
последствиями в дальнейшем ходе моего романа.
- Теперь, Александр, не будешь на меня жаловаться, что отстаю от тебя в
работе. Наверстаю.
- Что, кончил хлопоты по делу этой девушки?
- Кончил.
- Поступает в гувернантки к Б.?
- Нет, в гувернантки не поступает. Уладилось иначе. Ей теперь можно
будет вести пока сносную жизнь в ее семействе.
- Что ж, это хорошо. В гувернантках ведь тяжело. А я, брат, теперь с
зрительным нервом покончил и принимаюсь за следующую пару. А ты на чем
остановился?
- Да мне еще надобно будет кончить работу над.....
И пошли анатомические и физиологические термины.
XX
"Теперь 28 апреля. Он сказал, что его дела устроятся в начале июля, -
положим, 10-го: ведь это уж не начало. 10-е число можно взять. Или, для
верности, возьму 15-е; нет, лучше 10-е, - сколько же остается дней?
Нынешнего числа уж нечего считать, - остается только пять часов его; в
апреле остается 2 дня; май - 31 да 2, 33; июнь - 30 да 3З, 63; из июля 10
дней, - всего только 73 дня, - много ли это, только 7З дня? и тогда
свободна! Выйду из этого подвала! Ах, как я счастлива! Миленький мой, как он
умно это вздумал! Как я счастлива!"
-----
Это было в воскресенье вечером. В понедельник - урок, перенесенный со
вторника.
- Друг мой, миленький мой, как я рада, что опять с тобою, хоть на
минуточку! Знаешь, сколько мне осталось сидеть в этом подвале? Твои дела
когда кончатся? к 10-му июля кончатся?
- Кончатся, Верочка.
- Так теперь мне осталось сидеть в подвале только 72 дня, да нынешний
вечер. Я один день уж вычеркнула, - ведь я сделала табличку, как делают
пансионерки и школьники, и вычеркиваю дни. Как весело вычеркивать!
- Миленькая моя Верочка, миленькая моя. Да, уж недолго тебе тосковать
здесь, два с половиною месяца пройдут скоро, и будешь свободна.
- Ах, как весело будет! Только ты, мой миленький, теперь вовсе не
говори со мною, и не гляди на меня, и на фортепьяно не каждый раз будем
играть. И не каждый раз буду выходить при тебе из своей комнаты. Нет, не
утерплю, выйду всегда, только на одну минуточку, и так холодно буду смотреть
на тебя, неласково. И теперь сейчас уйду в свою комнату. До свиданья, мой
милый. Когда?
- В четверг.
- Три дня! Как долго! А тогда уж только 68 дней останется.
- Считай меньше: около 7-го числа тебе можно будет вырваться отсюда.
- 7-го? Так уж теперь только 69 дней? Как ты меня обрадовал! До
свиданья, мой миленький!
-----
Четверг.
- Мой миленький, только 66 дней мне здесь сидеть.
- Да, Верочка, время идет скоро.
- Скоро? Нет, мой милый. Ах какие долгие стали дни! В другое время,
кажется, успел бы целый месяц пройти, пока шли эти три дня. До свиданья, мой
миленький, нам ведь не надобно долго говорить, - ведь мы хитрые, - да? - До
свиданья. Ах, еще 66 дней мне осталось сидеть в подвале!
("Гм, гм. Мне, разумеется, незаметно - за работою время летит. Да ведь
и не я в подвале-то. Гм, гм! Да".)
-----
Суббота.
- Ах, мой миленький, еще 64 дня осталось! Ах, какая тоска здесь! Эти
два дня шли дольше тех трех дней. Ах, какая тоска! Гадость какая здесь, если
бы ты знал, мой миленький. До свиданья, мой милый, голубчик мой, - до
вторника; а эти три дня будут дольше всех пяти дней. До свиданья, мой милый.
("Гм, гм! Да! Гм! - Глаза не хороши. Она плакать не любит. Это нехорошо. Гм!
Да!")
-----
Вторник.
- Ах, мой миленький, я уж и дни считать перестала. Не проходят, вовсе
не проходят,
- Верочка, мой дружочек, у меня есть просьба к тебе. Нам надобно
поговорить хорошенько. Ты очень тоскуешь по воле. Ну, дай себе немножко
воли, ведь нам надобно поговорить?
- Надобно, мой миленький, надобно.
- Так вот о чем я тебя прошу. Завтра, когда тебе будет удобнее, - в
какое время, все равно, только скажи, - будь опять на той скамье на
Конно-гвардейском бульваре. Будешь?
- Буду, мой миленький, непременно буду. В 11 часов, - так?
- Хорошо. Благодарю тебя, дружочек.
- До свиданья, мой миленький. Ах, как я рада, что ты это вздумал! Как
это я сама, глупенькая, не вздумала. До свиданья. Поговорим; все-таки я
вздохну вольным воздухом. До свиданья, миленький. В 11 часов непременно.
-----
Пятница.
- Верочка, ты куда это собираешься?
- Я, маменька? - Верочка покраснела, - к Невскому проспекту, маменька.
- Так и я с тобою пойду, Верочка, мне в Гостиный двор нужно. Да что
это, Верочка, говоришь, идешь на Невский, а такое платье надела! Надобно
получше, когда на Невский, - там люди.
- Мне это платье нравится. Подождите одну секунду, маменька: я только
возьму в своей комнате одну вещь.
Отправляются. Идут. Дошли до Гостиного двора, идут по той линии,
которая вдоль Садовой, уж недалеко до угла Невского, - вот и лавка Рузанова
{49}.
- Маменька, я вам два слова скажу.
- Что с тобою, Верочка?
- До свиданья, маменька; не знаю, скоро ли; если не будете сердиться,
до завтра.
- Что, Верочка? я что-то не разберу.
- До свиданья, маменька. Я теперь к мужу. Мы с Дмитрием Сергеичем
третьего дня повенчались. - Поезжай в Караванную, извозчик.
- Четвертачок, сударыня.
- Хорошо, поезжай поскорее. Он к вам нынче вечером зайдет, маменька. А
вы не сердитесь на меня, маменька.
Эти слова уж едва долетели до Марьи Алексевны.
- Да ты не в Караванную, я только так сказала, чтобы ты не думал долго,
чтобы мне поскорее от этой дамы уехать. Налево, по Невскому. Мне гораздо
дальше Караванной - на Васильевский Остров, в 5 линию, за Средним
проспектом. Поезжай хорошенько, прибавлю.
- Ах, сударыня, обмануть меня изволили! Надо уж будет полтинничек
положить.
- Если хорошо поедешь.
XXI
Свадьба устроилась не очень многосложным, хоть и не совсем обыкновенным
образом.
Дня два после разговора о том, что они жених и невеста, Верочка
радовалась близкому освобождению; на третий день уже вдвое несноснее
прежнего стал казаться ей "подвал", как она выражалась, на четвертый день
она уж поплакала, чего очень не любила, но поплакала немножко, на пятый
побольше, на шестой уже не плакала, а только не могла заснуть от тоски.
Лопухов посмотрел, - когда произнес монолог "гм, гм", - посмотрел в
другой раз, и произнес монолог "гм, гм! Да! гм!" Первым монологом он
предположил что-то, только что именно предположил, сам не знал, а во втором
монологе объяснил себе, какое именно в первом сделал предположение. "Не
годится, показавши волю, оставлять человека в неволе", и после этого думал
два часа: полтора часа по дороге от Семеновского моста на Выборгскую и
полчаса на своей кушетке; первую четверть часа думал, не нахмуривая лба,
остальные час и три четверти думал, нахмуривая лоб, по прошествии же двух
часов ударил себя по лбу и, сказавши "хуже гоголевского почтмейстера,
телятина!", {50} - посмотрел на часы. - "10, еще можно" - и пошел с
квартиры.
Первую четверть часа, не хмуря лба, он думал так: "все это вздор, зачем
нужно кончать курс? И без диплома не пропаду, - да и не нужно его. Уроками,
переводами достану не меньше, - пожалуй, больше, чем получал бы от своего
докторства. Пустяки".
Стало быть, тут нечего было хмурить лба, - сказать правду; задача
оказалась не головоломна отчасти и потому, что еще с прошлого урока
предчувствовалось ему нечто вроде такого размышления. Это он понял теперь. А
если бы ему напомнить размышление, начинавшееся на тему "жертва" и
кончавшееся мыслями о нарядах, то можно бы его уличить, что
предчувствовалось уж и с той самой поры нечто вроде этого обстоятельства,
потому что иначе незачем было бы и являться тогда в нем мысли: "отказываюсь
от ученой карьеры". Тогда ему представлялось, что не отказывается, а
инстинкт уже говорил: "откажешься, отсрочки не будет". И если бы уличить
Лопухова, как практического мыслителя, в тогдашней его неосновательности "не
отказываюсь", он восторжествовал бы, как теоретик, и сказал бы: "вот вам
новый пример, как эгоизм управляет нашими мыслями! - ведь я должен бы был
видеть, но не видел, потому что хотелось видеть не то - и нашими поступками,
потому что зачем же заставил девушку сидеть в подвале лишнюю неделю, когда
следовало предвидеть и все устроить тогда же!"
Но ничего этого не вспомнилось и не подумалось ему, потому что надобно
было нахмурить лоб и, нахмурив его, думать час и три четверти над словами:
"кто повенчает?" - и все был один ответ: "никто не повенчает!" И вдруг
вместо "никто не повенчает" - явилась у него в голове фамилия "Мерцалов";
тогда он ударил себя по лбу и выбранил справедливо: как было с самого же
начала не вспомнить о Мецалове? А отчасти и несправедливо: ведь не привычно
было думать о Мерцалове, как о человеке венчающем.
В Медицинской академии есть много людей всяких сортов, есть, между
прочим, и семинаристы: они имеют знакомства в Духовной академии, - через них
были в ней знакомства и у Лопухова. Один из знакомых ему студентов Духовной
академии, - не близкий, но хороший знакомый, - кончил курс год тому назад и
был священником в каком-то здании с бесконечными коридорами на Васильевском
острове {51}. Вот к нему-то и отправился Лопухов, и по экстренности случая и
позднему времени, даже на извозчике.
Мерцалов, сидевший дома один, читал какое-то новое сочинение, - то ли
Людовика XIV, то ли кого другого из той же династии {52}.
- Вот какое и вот какое дело, Алексей Петрович! Знаю, что для вас это
очень серьезный риск; хорошо, если мы помиримся с родными, а если они начнут
дело {53}? вам может быть беда, да и наверное будет; но... Никакого "но" не
мог отыскать в своей голове Лопухов: как, в самом деле, убеждать человека,
чтобы он за нас клал шею в петлю!
Мерцалов долго думал, тоже искал "но" для уполномочения себя на такой
риск и тоже не мог придумать никакого "но".
- Как же с этим быть? Ведь хотелось бы... то, что вы теперь делаете,
сделал и я год назад, да стал неволен в себе, как и вы будете. А совестно:
надо бы помочь вам. Да, когда есть жена, оно и страшновато идти без оглядки
{54}.
- Здравствуй, Алеша. Мои все тебе кланяются, здравствуйте, Лопухов:
давно мы с вами не виделись. Что вы тут говорите про жену? Все у вас жены
виноваты, - сказала возвратившаяся от родных дама лет 17, хорошенькая и
бойкая блондинка.
Мерцалов пересказал жене дело. У молодой дамы засверкали глазки.
- Алеша, ведь не съедят же тебя!
- Есть риск, Наташа.
- Очень большой риск, - подтвердил Лопухов.
- Ну, что делать, рискни, Алеша, - я тебя прошу.
- Когда ты меня не станешь осуждать, Наташа, что я забыл про тебя, идя
на опасность, так разговор кончен. Когда хотите венчаться, Дмитрий
Сергеевич?
Следовательно, препятствий не оставалось.
В понедельник поутру Лопухов сказал Кирсанову:
- Знаешь ли что, Александр? уж верно подарить тебе ту половину нашей
работы, которая была моей долей. Бери мои бумаги, препараты, я бросаю.
Выхожу из Академии, вот и просьба. Женюсь.
Лопухов рассказал историю в двух словах.
- Если бы ты был глуп, или бы я был глуп, сказал бы я тебе, Дмитрий,
что этак делают сумасшедшие. А теперь не скажу. Все возражения ты, верно,
постарательнее моего обдумал. А и не обдумывал, так ведь все равно. Глупо ли
ты поступаешь, умно ли - не знаю; но, по крайней мере, сам не стану делать
той глупости, чтобы пытаться отговаривать, когда знаю, что не отговорить. Я
тебе тут нужен на что-нибудь, или нет?
- Нужно квартиру приискать где-нибудь в дешевой местности, три комнаты.
Мне надобно хлопотать в Академии, чтобы поскорее выдали бумаги, чтобы завтра
же. Так поищи квартиру ты.
Во вторник Лопухов получил свои бумаги, отправился к Мерцалову, сказал,
что свадьба завтра.
- В какое время для вас удобнее, Алексей Петрович? - Алексею Петровичу
все равно, он завтра весь день дома. - Я думаю, впрочем, что успею прислать
Кирсанова предупредить вас.
В среду в 11 часов, пришедши на бульвар, Лопухов довольно долго ждал
Верочку и начинал уже тревожиться; но вот и она, так спешит.
- Верочка, друг мой, не случилось ли чего с тобой?
- Нет, миленький, ничего, я опоздала только оттого, что проспала.
- Это значит, ты во сколько же часов уснула?
- Миленький, я не хотела тебе сказать; в семь часов, миленький, а то
все думала; нет, раньше, в шесть.
- Вот о чем я хотел тебя просить, моя милая Верочка: нам надобно
поскорее посоветоваться чтоб обоим быть спокойными.
- Да, миленький, надобно. Поскорее надобно.
- Так дня через четыре, через три...
- Ах, если бы так, миленький, вот бы был умник.
- Через три, верно, уж найду квартиру, закуплю, что нужно по хозяйству,
тогда нам и можно будет поселиться с тобою вместе?
- Можно, мой голубчик, можно.
- Но ведь прежде надобно повенчаться.
- Ах, я и забыла, миленький, надо повенчаться прежде.
- Так венчаться и нынче можно, - об этом я и хотел просить тебя.
- Пойдем, миленький, повенчаемся; да как же ты все это устроил? какой
ты умненький, миленький!
- А вот на дороге все расскажу, поедем. Приехали, прошли по длинным
коридорам к церкви, отыскали сторожа, послали к Мерцалову; Мерцалов жил в
том же доме с бесконечными коридорами.
- Теперь, Верочка, у меня к тебе еще просьба. Ведь ты знаешь, в церкви
заставляют молодых целоваться?
- Да, мой миленький; только как это стыдно!
- Так вот, чтобы не было тогда слишком стыдно, поцелуемся теперь.
- Так и быть, мой миленький, поцелуемся, да разве нельзя без этого?
- Да ведь в церкви же нельзя без этого, так приготовимся. Они
поцеловались.
- Миленький, хорошо, что успели приготовиться, вон уж сторож идет,
теперь в церкви не так стыдно будет.
Но пришел не сторож, - сторож побежал за дьячком, - вошел Кирсанов,
дожидавшийся их у Мерцалова.
- Верочка, вот это и есть Александр Матвеич Кирсанов, которого ты
ненавидишь и с которым хочешь запретить мне видеться.
- Вера Павловна, за что же вы хотите разлучить наши нежные сердца?
- За то, что они нежные, - сказала Верочка, подавая руку Кирсанову, и,
все еще продолжая улыбаться, задумалась: - а сумею ли я любить его, как вы?
Ведь вы его очень любите?
- Я? я никого, кроме себя, не люблю, Вера Павловна.
- И его не любите?
- Жили - не ссорились, и того довольно.
- И он вас не любил?
- Не замечал что-то. Впрочем, спросим у него: ты любил, что ли, меня,
Дмитрий?
- Особенной ненависти к тебе не имел.
- Ну, когда так, Александр Матвеич, я не буду запрещать ему видеться с
вами, и сама буду любить вас.
- Вот это гораздо лучше, Вера Павловна.
- А вот и я готов, - подошел Алексей Петрович: - пойдемте в церковь. -
Алексей Петрович был весел, шутил; но когда начал венчанье, голос его
несколько задрожал - а если начнется дело? Наташа, ступай к отцу, муж не
кормилец, а плохое житье от живого мужа на отцовских хлебах! впрочем, после
нескольких слов он опять совершенно овладел собою.
В половине службы пришла Наталья Андреевна, или Наташа, как звал ее
Алексей Петрович; по окончании свадьбы попросила молодых зайти к ней; у ней
был приготовлен маленький завтрак: зашли, посмеялись, даже протанцовали две
кадрили в две пары, даже вальсировали; Алексей Петрович, не умевший
танцовать, играл им на скрипке, часа полтора пролетели легко и незаметно.
Свадьба была веселая.
- Меня, я думаю, дома ждут обедать, - сказала Верочка: - пора. Теперь,
мой миленький, я и три и четыре дня проживу в своем подвале без тоски,
пожалуй, и больше проживу, - стану я теперь тосковать! ведь мне теперь
нечего бояться - нет, ты меня не провожай: я поеду одна, чтобы не увидали
как-нибудь.
- Ничего, не съедят меня, не совеститесь, господа! - говорил Алексей
Петрович, провожая Лопухова и Кирсанова, которые оставались еще несколько
минут, чтобы дать отъехать Верочке: - я теперь очень рад, что Наташа
ободрила меня.
На другой день, после четырехдневных поисков, нашлась хорошая квартира,
в дальнем конце 5 линии Васильевского острова. Имея всего рублей 160 в
запасе, Лопухов рассудил с своим приятелем, что невозможно ему с Верочкою
думать теперь же обзаводиться своим хозяйством, мебелью, посудою; потому и
наняли три комнаты с мебелью, посудой и столом от жильцов мещан: старика,
мирно проводившего дни свои с лотком пуговиц, лент, булавок и прочего у
забора на Среднем проспекте между 1-ю и 2-ю линиею, а вечера в разговорах со
своею старухою, проводившею дни свои в штопанье сотен и тысяч всякого
старья, приносимого к ней охапками с толкучего рынка. Прислуга тоже была от
хозяев, то есть сами хозяева. Все это стоило 30 рублей в месяц. Тогда, - лет
10 тому назад, - были в Петербурге времена, еще дешевые по петербургскому
масштабу. При таком устройстве были в готовности средства к жизни на три,
пожалуй, даже на четыре месяца; ведь на чай 10 рублей в месяц довольно? а в
четыре месяца Лопухов надеялся найти уроки, какую-нибудь литературную
работу, занятия в какой-нибудь купеческой конторе, - все равно. В тот же
день, как была приискана квартира, - и, действительно, квартира отличная:
для того-то и искали долго, зато и нашли, - Лопухов, бывши на уроке, в
четверг по обыкновению сказал Верочке:
- Завтра переезжай, мой друг; вот адрес. Больше теперь говорить не
стану, чтоб не заметили.
- Миленький мой, ты спас меня!
Теперь как уйти из дому? Сказать? Верочка и подумала было, но мать
бросится драться, может запереть. Верочка рассудила оставить письмо в своей
комнате. Когда Марья Алексевна, услышав, что дочь отправляется по дороге к
Невскому, сказала, что идет вместе с нею, Верочка вернулась в свою комнату и
взяла письмо: ей показалось, что лучше, честнее будет, если она сама в лицо
скажет матери - ведь драться на улице мать не станет же? только надобно,
когда будешь говорить, несколько подальше от нее остановиться, поскорее
садиться на извозчика и ехать, чтоб она не успела схватить за рукав.
Таким-то манером и произошла эффектная сцена у лавки Рузанова.
XXII
Но мы видели только еще половину этой сцены.
С минуту, - нет, несколько, поменьше, - Марья Алексевна, не
подозревавшая ничего подобного, стояла ошеломленная, стараясь понять и все
не понимая, что ж это говорит дочь, что ж это значит и как же это? Но только
с минуту или поменьше... Она встрепенулась, вскрикнула какое-то
ругательство, но дочь уже выезжала на Невский; Марья Алексевна пробежала
несколько шагов в ту сторону, - надобно извозчика, - бросилась на тротуар -
"извозчик!" -"куда прикажете, сударыня?" - куда она прикажет? Послышалось,
что дочь сказала "в Караванную", но повернула дочь налево по Невскому. Куда
же прикажет она? "Догонять ту, мерзавку!" -"Догонять, сударыня? Да вы
скажите толком, куда; а то как же без ряды ехать, а какой конец,
неизвестно". - Марья Алексевна совершенно вышла из себя, ругнулась на
извозчика, - "пьяна ты, барыня, я вижу, вот что", сказал извозчик и отошел.
Марья Алексевна и ругала его вдогонку и кричала других извозчиков, и
бросалась в разные стороны на несколько шагов, и махала руками, и
окончательно установилась опять под колоннадой, и топала, и бесилась; а
вокруг нее уже стояло человек пять парней, продающих разную разность у
колонн Гостиного двора; парни любовались на нее, обменивались между собою
замечаниями более или менее неуважительного свойства, обращались к ней с
похвалами остроумного и советами благонамеренного свойства: "Ай да барыня, в
кою пору успела нализаться, хват, барыня!" - "барыня, а барыня, купи пяток
лимонов-то у меня, ими хорошо закусывать, для тебя дешево отдам!" - "барыня,
а барыня, не слушай его, лимон не поможет, а ты поди опохмелись! " -
"барыня, а барыня, здорова ты ругаться; давай об заклад ругаться, кто кого
переругает!" - Марья Алексевна, сама не помня, что делает, хватила по уху
ближайшего из собеседников - парня лет 17, не без грации высовывавшего ей
язык: шапка слетела, а волосы тут, как раз под рукой; Марья Алексевна
вцепилась в них. Это привело остальных собеседников в неописанный энтузиазм:
- "Ай да барыня! - Валяй его, барыня!" Некоторые замечали: "Федька, а ты
дай-ко ей сдачи", но большинство собеседников было решительно на стороне
Марьи Алексевны: "Куда Федьке против барыни! - Валяй, барыня, валяй Федьку,
так ему, подлецу, и надо". Было уже много зрителей, кроме собеседников: и
извозчики, и сидельцы из лавок, и прохожие. Марья Алексевна как будто
опомнилась и, последним машинальным движением далеко отшатнув федькину
голову, зашагала через улицу. Восторженные похвалы собеседников провожали
ее.
Она увидела, что идет домой, когда прошла уже ворота Пажеского корпуса,
взяла извозчика и приехала счастливо, побила у двери отворившего ей Федю,
бросилась к шкапчику, побила высунувшуюся на шум Матрену, бросилась опять к
шкапчику, бросилась в комнату Верочки, через минуту выбежала к шкапчику,
побежала опять в комнату Верочки, долго оставалась там, потом пошла по
комнатам, ругаясь, но бить было уже некого: Федя бежал на грязную лестницу,
Матрена, подсматривая в щель Верочкиной комнаты, бежала опрометью, увидев,
что Марья Алексевна поднимается, в кухню не попала, а очутилась в спальной
под кроватью Марьи Алексевны, где и пробыла благополучно до мирного
востребования.
Долго ли, коротко ли Марья Алексевна ругалась и кричала, ходя по пустым
комнатам, определить она не могла, но, должно быть, долго, потому что вот и
Павел Константиныч явился из должности, - досталось и ему, идеально и
материально досталось. Но как всему бывает конец, то Марья Алексевна
закричала: "Матрена, подавай обедать!" Матрена увидела, что штурм кончился,
вылезла из-под кровати и подала обедать.
За обедом Марья Алексевна, действительно, уже не ругалась, а только
рычала и уже без всяких наступательных намерений, а так только, для
собственного употребления; потом лечь не легла, но села и сидела одна, и
молчала, и ворчала, потом и ворчать перестала, а все молчала, наконец,
крикнула:
- Матрена! разбуди барина, вели ко мне придти.
Матрена, в ожидании распоряжений не смевшая уйти ни в полпивную {55},
ни куда, исполнила приказ, Павел Константиныч явился.
- Ступай к хозяйке, скажи, что дочь по твоей воле вышла за этого черта.
Скажи: я против жены был. Скажи: нам в угоду сделал, потому что видел, не
было вашего желания. Скажи: моя жена была одна виновата, я вашу волю
исполнял. Скажи: я сам их и свел. Понял, что ли?
- Понял, Марья Алексевна; это ты очень умно рассуждаешь.
- Ну, ступай же! Хоть обедает, все равно вызови, подними от стола.
Покуда не знает.
Справедливость слов Павла Константиныча была так осязательна, что
хозяйка поверила бы им, если б он и не обладал даром убедительной
благоговейности изложения. А убедительность этого дара была так велика, что
хозяйка простила бы Павла Контстантиныча, если б и не было осязательных
доказательств, что он постоянно действовал против жены и нарочно свел
Верочку с Лопуховым, чтобы отвратить неблагородную женитьбу Михаила Иваныча.
- Как же они повенчались? - Павел Константиныч не пожалел приданого; дал 5
000 Лопухову деньгами, свадьбу и обзаведенье сделал все на свой счет. Через
него они и записочками передавались; у его сослуживца на квартире, у
столоначальника Филантьева, - женатого человека, ваше превосходительство,
потому что хоть я и маленький человек, но девическая честь дочери, ваше
превосходительство, мне дорога; имели при мне свиданья, и хоть наши деньги
не такие, чтобы мальчишке в таких летах учителей брать, но якобы предлог
дал, ваше превосходительство, и т. д. Неблагонамеренность жены Павел
Константиныч изобличал в самых черных порицаниях.
Как было не убедиться и не помиловать Павла Константиныча? А главное -
великая, неожиданная радость! Радость смягчает сердце. Хозяйка начала свою
отпустительную речь очень длинным пояснением гнусности мыслей и поступков
Марьи Алексевны и сначала требовала, чтобы Павел Константиныч прогнал жену
от себя; но он умолял, да и она сама сказала это больше для блезиру {56},
чем для дела; наконец, резолюция вышла такая. что Павел Константиныч
остается управляющим, квартира на улицу отнимается, и переводится он на
задний двор с тем, чтобы жена его не смела и показываться в тех местах
первого двора, на которые может упасть взгляд хозяйки, и обязана выходить на
улицу не иначе, как воротами дальними от хозяйкиных окон. Из 20 р. в месяц
прибавки к жалованью 15 р, отнимаются, а 5 р. оставляются в вознаграждение
как усердия управляющего к воле хозяйки, так и его расходов по свадьбе
дочери.
XXIII
У Марьи Алексевны было в мыслях несколько проектов о том, как поступить
с Лопуховым, когда он явится вечером. Самый чувствительный состоял в том,
чтобы спрятать на кухне двух дворников, - они бросятся на Лопухова по
данному сигналу и исколотят его. Самый патетический состоял в том, чтобы
торжественно провозгласить устами своими и Павла Константиныча родительское
проклятие ослушной дочери и ему, разбойнику, с объяснением, что оно сильно,
- даже земля, как известно, не принимает праха проклятых родителями. Но это
были точно такие же мечты, как у хозяйки мысль развести Павла Константиныча
с женою; такие проекты, как всякая поэзия, служат, собственно, не для
практики, а для отрады сердцу, ложась основанием для бесконечных размышлений
наедине и для иных изъяснений в беседах будущности, что, дескать, я вот что
могла (или, смотря по полу лица: мог) сделать и хотела (хотел), да по своей
доброте пожалела (пожалел).
Проекты побить Лопухова и проклясть дочь были идеальною стороною мыслей
и чувств Марьи Алексевны. Реальная сторона ее ума и души имела направление
не столь возвышенное и более практическое - разница, неизбежная по слабости
всякого человеческого существа. Когда Марья Алексевна опомнилась у ворот
Пажеского корпуса, постигла, что дочь действительно исчезла, вышла замуж и
ушла от нее, этот факт явился ее сознанию в форме следующего мысленного
восклицания: "обокрала!" И всю дорогу она продолжала восклицать мысленно, а
иногда и вслух: "обокрала!" Поэтому, задержавшись лишь на несколько минут
сообщением скорби своей Феде и Матрене по человеческой слабости, - всякий
человек увлекается выражением чувств до того, что забывает в порыве души
житейские интересы минуты, - Марья Алексевна пробежала в комнату Верочки,
бросилась в ящики туалета, в гардероб, окинула все торопливым взглядом, -
нет, кажется, все цело! - и потом принялась поверять это успокоительное
впечатление подробным пересмотром. Оказалось, что, действительно, все вещи и
платья остались у нее, кроме пары простеньких золотых серег да старого
кисейного платья, да старого пальто, в которых Верочка пошла из дому. По
этому вопросу реального направления Марья Алексевна ждала, что Верочка даст
Лопухову список своих вещей, чтобы требовать их, и твердо решилась из
золотых и других таких вещей не давать ничего, из платьев дать четыре,
которые попроще, и дать несколько белья, которое побольше изношено: ничего
не дать нельзя, благородное приличие не дозволяет, а Марья Алексевна всегда
строго соблюдала благородное приличие.
Другой вопрос реальной жизни был: отношение к хозяйке; мы уже видели,
что Марье Алексевне удалось разрешить его удачно.
Теперь третий вопрос: что делать с мерзавкою и подлецом; с дочерью и
непрошенным зятем? Проклясть? - это не трудно, но годится только, как десерт
к чему-нибудь существенному. Существенное возможно только одно: подать
просьбу, начать дело, отдать под суд {57}. Сначала, в волнении чувств, Марья
Алексевна смотрела на это решение вопроса идеально, и с идеальной точки
зрения оно представлялось очень привлекательным. Но по мере того, как
успокоивалась кровь от утомления бурею, дело стало обнаруживаться в другом
виде. Никто не знал лучше Марьи Алексевны, что дела ведутся деньгами и
деньгами, а такие дела, как обольщавшие ее своею идеальною прелестью,
ведутся большими и большими деньгами и тянутся очень долго и, вытянув много
денег, кончаются совершенно ничем.
Что же делать? В конце концов выходило, что предстоят только два
занятия: поругаться с Лопуховым до последней степени удовольствия и отстоять
от его требований верочкины вещи, а средством к тому употребить угрозу
подачею жалобы. Но поругаться надобно очень сильно, в полную сласть.
Не удалось и поругаться. Пришел Лопухов и начал в том слоге, что мы с
Верочкою просим вас, Марья Алексевна и Павел Константиныч, извинить нас, что
без вашего согласия...
Марья Алексевна на этом слове закричала: "Я прокляну ее, негодницу!"
Но вместо слово "негодницу", успело выговориться только "него...",
потому что Лопухов сказал очень громко: "Вашей брани я слушать не стану, я
пришел говорить о деле. Вы сердитесь и не можете говорить спокойно, так мы
поговорим одни, с Павлом Константинычем, а вы, Марья Алексевна, пришлите
Федю или Матрену позвать нас, когда успокоитесь", и, говоря это, уже вел
Павла Константиныча из зала в его кабинет, а говорил так громко, что
перекричать его не было возможности, а потому и пришлось остановиться в
своей речи.
Довел он Павла Константиныча до дверей зала, тут остановился, обернулся
и сказал:
- А то, Марья Алексевна, теперь же и с вами буду говорить; только ведь
о деле надобно говорить спокойно.
Она, было, опять готовилась закричать,но он опять перебил:
- Ну, не можете говорить спокойно, так мы уходим.
- Да ты зачем уходишь, дурак? - прокричала Марья Алексевна.
- Да он меня ведет.
- А если Павлу Константинычу было бы тоже не угодно говорить
хладнокровно, так и я уйду, пожалуй, - мне все равно. Только зачем же вы,
Павел Константиныч, позволяете называть себя такими именами? Марья Алексевна
дел не знает, она, верно, думает, что с нами можно бог знает что сделать, а
вы чиновник, вы деловой порядок должны знать. Вы скажите ей, что теперь она
с Верочкой ничего не сделает, а со мной и того меньше.
"Знает, подлец, что с ним ничего не сделаешь", - подумала Марья
Алексевна и сказала Лопухову, что в первую минуту она погорячилась, как
мать, а теперь может говорить хладнокровно.
Лопухов возвратился с Павлом Константинычем, сели; Лопухов попросил ее
слушать, пока он доскажет то, что начнет, а ее речь будет впереди, и начал
говорить, сильно возвышая голос, когда она пробовала перебивать его, и
благополучно довел до конца свою речь, которая состояла в том, что
развенчать их нельзя, потому дело со (Сторешниковым - дело пропащее, как вы
сами знаете, стало быть, и утруждать себя вам будет напрасно, а впрочем, как
хотите: коли лишние деньги есть, то даже советую попробовать; да что, и
огорчаться-то не из чего, потому что ведь Верочка никогда не хотела идти за
Сторешникова, стало быть, это дело всегда было несбыточное, как вы и сами
видели, Марья Алексевна, а девушку, во всяком случае, надобно отдавать
замуж, а это дело вообще убыточное для родителей: надобно приданое, да и
свадьба, сама по себе, много денег стоит, а главное, приданое; стало быть,
еще надобно вам, Марья Алексевна и Павел Константиныч, благодарить дочь, что
она вышла замуж без всяких убытков для вас! Вот он так говорил, и прочее, в
этом роде, и говорил он обстоятельно битых полчаса.
Когда он кончил, то Марья Алексевна видела, что с таким разбойником
нечего говорить, и потому прямо стала говорить о чувствах, что она была
огорчена, собственно, тем, что Верочка вышла замуж, не испросивши согласия
родительского, потому что это для материнского сердца очень больно; ну, а
когда дело пошло о материнских чувствах и огорчениях, то, натурально,
разговор стал представлять для обеих сторон более только тот интерес, что,
дескать, нельзя же не говорить и об этом, так приличие требует;
удовлетворили приличию, поговорили, - Марья Алексевна, что она, как любящая
мать, была огорчена, - Лопухов, что она, как любящая мать, может и не
огорчаться; когда же исполнили меру приличия надлежащею длиною рассуждений о
чувствах, перешли к другому пункту, требуемому приличием, что мы всегда
желали своей дочери счастья, - с одной стороны, а с другой стороны
отвечалось, что это, конечно, вещь несомненная; когда разговор был доведен
до приличной длины и по этому пункту, стали прощаться, тоже с объяснениями
такой длины, какая требуется благородным приличием, и результатом всего
оказалось, что Лопухов, понимая расстройство материнского сердца, не просит
Марью Алексевну теперь же дать дочери позволения видеться с нею, потому что
теперь это, быть может, было бы еще тяжело для материнского сердца, а что
вот Марья Алексевна будет слышать, что Верочка живет счастливо, в чем,
конечно, всегда и состояло единственное желание Марьи Алексевны, и тогда
материнское сердце ее совершенно успокоится, стало быть, тогда она будет в
состоянии видеться с дочерью, не огорчаясь.
Так на том и порешили и расстались миролюбиво.
- Ну, разбойник! - сказала Марья Алексевна, проводив зятя.
Ночью даже приснился ей сон такого рода, что сидит она под окном и
видит: по улице едет карета, самая отличная, и останавливается эта карета, и
выходит из кареты пышная дама, и мужчина с дамой, и входят они к ней в
комнату, и дама говорит: посмотрите, мамаша, как меня муж наряжает! и дама
эта - Верочка. И смотрит Марья Алексевна, материя на платье у Верочки самая
дорогая, и Верочка говорит: "одна материя 500 целковых стоит, и это для нас,
мамаша, пустяки: у меня таких платьев целая дюжина; а вот, мамаша, это
дороже стоит, - вот, на пальцы посмотрите! - Смотрит Марья Алексевна на
пальцы Верочке, а на пальцах перстни с крупными брильянтами! - этот
перстень, мамаша, стоит 2 000 р., а этот, мамаша, дороже - 4 000 р., а вот
на грудь посмотрите, мамаша, эта брошка еще дороже: она стоит 1О 000 р.! А
мужчина говорит, и этот мужчина Дмитрий Сергеич: "это все для нас еще
пустяки, милая маменька, Марья Алексевна! а настоящая-то важность вот у меня
в кармане: вот, милая маменька, посмотрите, бумажник, какой толстый и набит
все одними 100-рублевыми бумажками, и этот бумажник я вам, мамаша, дарю,
потому что и это для нас пустяки! а вот этого бумажника, который еще толще,
милая маменька, я вам не подарю, потому что в нем бумажек нет, а в нем все
банковые билеты да векселя, и каждый билет и вексель дороже стоит, чем весь
бумажник, который я вам подарил, милая маменька, Марья Алексевна!" - Умели
вы, милый сын, Дмитрий Сергеич, составить счастье моей дочери и всего нашего
семейства; только откуда же, милый сын, вы такое богатство получили? - "Я,
милая мамаша, пошел по откупной части! {58}"
И, проснувшись, Марья Алексевна думает про себя: "истинно, ему бы по
откупной части идти".
XIV
Похвальное слово Марье Алексевне
Вы перестаете быть важным действующим лицом в жизни Верочки, Марья
Алексевна, и, расставаясь с вами, автор этого рассказа просит вас не
сетовать на то, что вы отпускаетесь со сцены с развязкою, несколько
невыгодной для вас. Не думайте, что вы через то лишились уважения. Вы
остались одураченною, но это нисколько не роняет нашего мнения о вашем уме,
Марья Алексевна: ваша ошибка не свидетельствует против вас. Вы встретились с
людьми, которых не привыкли встречать прежде, и не грех вам было обмануться
в них, судя по прежним вашим опытам. Вся ваша прежняя жизнь привела вас к
заключению, что люди делятся на два разряда - дураков и плутов: "кто не
дурак, тот плут, непременно плут, думали вы, а не плутом может быть только
дурак". Этот взгляд был очень верен, Марья Алексевна, до недавнего времени
был совершенно верен, Марья Алексевна. Вы встречали, Марья Алексевна, людей,
которые говорили очень хорошо, и вы видели, что все эти люди, без
исключения, - или хитрецы, морочащие людей хорошими словами, или взрослые
глупые ребята, не знающие жизни и не умеющие ни за что приняться. Потому вы,
Марья Алексевна, не верили хорошим словам, считали их за глупость или обман,
и вы были правы, Марья Алексевна. Ваш взгляд на людей уже совершенно
сформировался, когда вы встретили первую женщину, которая не была глупа и не
была плутовка; вам простительно было смутиться, остановиться в раздумье, не
знать, как думать о ней, как обращаться с нею. Ваш взгляд на людей уже
совершенно сформировался, когда вы встретили первого благородного человека,
который не был простодушным, жалким ребенком, знал жизнь не хуже вас, судил
о ней не менее верно, чем вы, умел делать дело не менее основательно, чем
вы: вам простительно было ошибиться и принять его за такого же пройдоху, как
вы. Эти ошибки, Марья Алексевна, не уменьшают моего уважения к вам как
женщине умной и дельной. Вы вывели вашего мужа из ничтожества, приобрели
себе обеспечение на старость лет, - это вещи хорошие, и для вас были вещами
очень трудными. Ваши средства были дурны, но ваша обстановка не давала вам
других средств. Ваши средства принадлежат вашей обстановке, а не вашей
личности, за них бесчестье не вам, - но честь вашему уму и силе вашего
характера.
Довольны ли вы, Марья Алексевна, признанием этих ваших достоинств?
Конечно, вы остались бы довольны и этим, потому что вы и не думали никогда
претендовать на то, что вы мила или добра; в минуту невольной откровенности
вы сами признавали, что вы человек злой и нечестный, и не считали злобы и
нечестности своей бесчестьем для себя, доказывая, что иною вы не могли быть
при обстоятельствах вашей жизни. Стало быть, вы не станете много
интересоваться тем, что к похвале вашему уму и силе вашего характера не
прибавлено похвалы вашим добродетелям, вы и не считаете себя имеющею их, и
не считаете достоинством, а скорее считаете принадлежностью глупости иметь
их. Стало быть, вы не стали бы требовать еще другой похвалы, кроме той,
прежней. Но я могу сказать в вашу честь еще одно: из всех людей, которых я
не люблю и с которыми не желал бы иметь дела, я все-таки охотнее буду иметь
дело с вами, чем с другими. Конечно, вы беспощадна там, где это нужно для
вашей выгоды. Но если вам нет выгоды делать кому-нибудь вред, вы не станете
делать его из каких-нибудь глупых страстишек; вы рассчитываете, что не стоит
вам терять время, труд, деньги без пользы. Вы, разумеется, рады были бы
изжарить на медленном огне вашу дочь и ее мужа, но вы умели обуздать
мстительное влечение, чтобы холодно рассудить о деле, и поняли, что изжарить
их не удалось бы вам; а ведь это великое достоинство, Марья Алексевна, уметь
понимать невозможность! Поняв ее, вы и не стали начинать процесса, который
не погубил бы людей, раздраживших вас; вы разочли, что те мелкие
неприятности, которые наделали бы им хлопотами по процессу, подвергали бы
саму вас гораздо большим хлопотам и убыткам, и потому вы не начали процесса.
Если нельзя победить врага, если нанесением ему мелочного урона сам делаешь
себе больше урона, то незачем начинать борьбы; поняв это, вы имеете здравый
смысл и мужество покоряться невозможности без напрасного деланья вреда себе
и другим, - это также великое достоинство, Марья Алексевна. Да, Марья
Алексевна, с вами еще можно иметь дело, потому что вы не хотите зла для зла
в убыток себе самой - это очень редкое, очень великое достоинство, Марья
Алексевна! Миллионы людей, Марья Алексевна, вреднее вас и себе и другим,
хотя не имеют того ужасного вида, какой имеете вы. Из тех, кто не хорош, вы
еще лучше других именно потому, что вы не безрассудны и не тупоумны. Я рад
был бы стереть вас с лица земли, но я уважаю вас: вы не портите никакого
дела; теперь вы занимаетесь дурными делами, потому что так требует ваша
обстановка, но дать вам другую обстановку, и вы с удовольствием станете
безвредны, даже полезны, потому что без денежного расчета вы не хотите
делать зла, а если вам выгодно, то можете делать что угодно, - стало быть,
даже и действовать честно и благородно, если так будет нужно. Вы способны к
этому, Марья Алексевна; не вы виноваты в том, что эта способность
бездействует в вас, что, вместо нее, действуют противоположные способности,
но она есть в вас, а этого нельзя сказать о всех. Дрянные люди не способны
ни к чему; вы только дурной человек, а не дрянный человек. Вы выше многих и
по нравственному масштабу.
- Довольны ли вы, Марья Алексевна?
- Что, батюшка мой, мне быть довольной-то? Обстоятельства-то мои
плоховаты?
- Это и прекрасно, Марья Алексевна.
* ГЛАВА ТРЕТЬЯ. Замужество и вторая любовь *
I
Прошло три месяца после того, как Верочка вырвалась из подвала. Дела
Лопуховых шли хорошо. Он уже имел порядочные уроки, достал работу у
какого-то книгопродавца - перевод учебника географии. Вера Павловна также
имела два урока, хотя незавидных, но и не очень плохих. Вдвоем они получили
уже рублей 8О в месяц; на эти деньги нельзя жить иначе, как очень небогато,
но все-таки испытать им нужды не досталось, средства их понемногу
увеличивались, и они рассчитывали, что месяца еще через четыре или даже
скорее они могут уже обзавестись своим хозяйством (оно так и было потом).
Порядок их жизни устроился, конечно, не совсем в том виде, как
полушутя, полусерьезно устраивала его Вера Павловна в день своей
фантастической помолвки, но все-таки очень похоже на то. Старик и старуха, у
которых они поселились, много толковали между собою о том, как странно живут
молодые, - будто вовсе и не молодые, - даже не муж и жена, а так, точно не
знаю кто.
- Значит, как сам вижу и ты, Петровна, рассказываешь, на то похоже, как
бы сказать, она ему сестра была, али он ей брат.
- Нашел чему приравнять! Между братом да сестрой никакой церемонности
нет, а у них как? Он встанет, пальто наденет {59} и сидит, ждет, покуда
самовар принесешь. Сделает чай,кликнет ее, она тоже уж одета выходит. Какие
тут брат с сестрой? А ты так скажи: вот бывает тоже, что небогатые люди, по
бедности, живут два семейства в одной квартире, - вот этому можно
приравнять.
- И как это, Петровна, чтобы муж к жене войти не мог: значит, не одета,
нельзя. Это на что похоже?
- А ты то лучше скажи, как они вечером-то расходятся. Говорит: прощай,
миленький, спокойной ночи! Разойдутся, оба по своим комнатам сидят, книжки
читают, он тоже пишет. Ты слушай, что раз было. Легла она спать, лежит,
читает книжку; только слышу через перегородку-то, - на меня тоже что-то сна
не было, - слышу, встает. Только, что же ты думаешь? Слышу, перед зеркалом
стала, значит, волоса пригладить. Ну, вот как есть, точно к гостям выйти
собирается. Слышу, пошла. Ну, и я в коридор вышла, стала на стул, гляжу в
его-то комнату через стекло. Слышу, подошла. - "Можно войти, миленький?" А
он: "Сейчас, Верочка, минуточку погоди". - Лежал тоже. Платьишко натянул,
пальто: ну, думаю, галстук подвязывать станет: нет, галстука не подвязал,
оправился, говорит: "Теперь можно, Верочка". "Я, говорит, вот в этой книжке
не понимаю, ты растолкуй". Он сказал. "Ну, говорит, извини, миленький, что я
тебя побеспокоила". А он говорит: "Ничего, Верочка, я так лежал, ты не
помешала". Ну, она и ушла.
- Так и ушла?
- Так и ушла.
- И он ничего?
- И он ничего. Да ты не тому дивись, что ушла, а ты тому дивись:
оделась, пошла; он говорит: погоди; оделся, тогда говорит: войди. Ты про это
говори: какое это заведенье?
- А вот что, Петровна: это секта такая, значит; потому что есть всякие
секты.
- Оно похоже на то. Смотри, что верно твое слово.
Другой разговор.
- Данилыч, а ведь я ее спросила про ихнее заведенье. Вы, говорю, не
рассердитесь, что я вас спрошу: вы какой веры будете? - Обыкновенно какой,
русской, говорит. - А супружник ваш? - Тоже, говорит, русской. - А секты
никакой не изволите содержать? - Никакой, говорит: а вам почему так
вздумалось? - Да вот почему, сударыня, барыней ли, барышней ли, не знаю, как
вас назвать: вы с муженьком-то живете ли? - засмеялась; живем, говорит.
- Засмеялась?
- Засмеялась: живем, говорит. Так отчего же у вас заведенье такое, что
вы неодетая не видите его, точно вы с ним не живете? - Да это, говорит, для
того, что зачем же растрепанной показываться? а секты тут никакой нет. - Так
что же такое? говорю. - А для того, говорит, что так-то любви больше, и
размолвок нет.
- А это точно, Петровна, что на правду похоже. Значит, всегда в своем
виде.
- Да она еще какое слово сказала: ежели, говорит, я не хочу, чтобы
другие меня в безобразии видели, так мужа-то я больше люблю, значит, к
нему-то и вовсе не приходится не умывшись на глаза лезть.
- А и это на правду похоже, Петровна: отчего же на чужих-то жен
зарятся? Оттого, что их в наряде видят, а свою в безобразии. Так в писании
говорится, в притчах Соломоних {60}. Премудрейший царь был.
II
Хорошо шла жизнь Лопуховых. Вера Павловна была всегда весела. Но
однажды, - это было месяцев через пять после свадьбы, - Дмитрий Сергеич,
возвратившись с урока, нашел жену в каком-то особенном настроении духа: в ее
глазах сияла и гордость, и радость. Тут Дмитрий Сергеич припомнил, что уже
несколько дней можно было замечать в ней признаки приятной тревоги,
улыбающегося раздумья, нежной гордости.
- Друг мой, у тебя есть какое-то веселье: что же ты не поделишься со
мною?
- Кажется, есть, мой милый, но погоди еще немного: скажу тебе тогда,
когда это будет верно. Надобно подождать еще несколько дней. А это будет мне
большая радость. Да и ты будешь рад, я знаю; и Кирсанову, и Мерцаловым
понравится.
- Но что же такое?
- А ты забыл, мой миленький, наш уговор: не расспрашивать? Скажу, когда
будет верно.
Прошло еще с неделю.
- Мой миленький, стану рассказывать тебе свою радость. Только ты мне
посоветуй, ты ведь все это знаешь. Видишь, мне уж давно хотелось что-нибудь
делать. Я и придумала, что надо з завести швейную; ведь это хорошо?
- Ну, мой друг, у нас был уговор, чтоб я не целовал твоих рук, да ведь
то говорилось вообще, а на такой случай уговора не было. Давайте руку, Вера
Павловна.
- После, мой миленький, когда удастся сделать.
- Когда удастся сделать, тогда и не мне дашь целовать руку, тогда и
Кирсанов, и Алексей Петрович, и все поцелуют. А теперь пока я один. И
намерение стоит этого.
- Насилие? Я закричу.
- А кричи.
- Миленький мой, я застыжусь и не скажу ничего. Будто уж это такая
важность!
- А вот какая важность, мой друг: мы все говорим и ничего не делаем. А
ты позже нас всех стала думать об этом, и раньше всех решилась приняться за
дело.
Верочка припала головою к груди мужа, спряталась :
- Милый мой, ты захвалил меня.
Муж поцеловал ее голову:
- Умная головка.
- Миленький мой, перестань. Вот тебе и сказать нельзя; видишь, какой
ты.
- Перестану: говори, моя добрая.
- Не смей так называть.
- Ну, злая.
- Ах, какой ты! Все мешаешь. Ты слушай, сиди смирно. Ведь тут, мне
кажется, главное то, чтобы с самого начала, когда выбираешь немногих, делать
осмотрительно, чтобы это были в самом деле люди честные, хорошие, не
легкомысленные, не шаткие, настойчивые и вместе мягкие, чтобы от них не
выходило пустых ссор и чтобы они умели выбирать других, - так?
- Так, мой друг.
- Теперь я нашла трех таких девушек. Ах, сколько я искала! Ведь я, мой
миленький, уж месяца три заходила в магазины, знакомилась, - и нашла. Такие
славные девушки. Я с ними хорошо познакомилась.
- И надобно, чтоб они были хорошие мастерицы своего дела; ведь нужно,
чтобы дело шло собственным достоинством, ведь все должно быть основано на
торговом расчете.
- Ах, еще бы нет, это разумеется.
- Так что ж еще? О чем со мной советоваться?
- Да подробности, мой миленький.
- Рассказывай подробности; да, верно, ты сама все обдумала и сумеешь
приспособиться к обстоятельствам. Ты знаешь, тут важнее всего принцип, да
характер, да уменье. Подробности определяются сами собою, по особенным
условиям каждой обстановки.
- Знаю, но все-таки, когда ты скажешь, что это так, я буду больше
уверена.
Они толковали долго. Лопухов не нашел ничего поправить в плане жены; но
для нее самой план ее развился и прояснился оттого, что она рассказывала
его.
На другой день Лопухов отнес в контору "Полицейских ведомостей" {61}
объявление, что "Вера Павловна Лопухова принимает заказы на шитье дамских
платьев, белья" и т. д., "по сходным ценам" и проч.
В то же утро Вера Павловна отправилась к Жюли. - Нынешней моей фамилии
она не знает, - скажите, что "m-lle Розальская".
- Дитя мое, вы без вуаля, открыто, ко мне, и говорите свою фамилию
слуге, но это безумство, вы губите себя, мое дитя!
- Да ведь я же теперь замужем, и могу быть везде и делать, что хочу.
- Но ваш муж, - он узнает.
- Он через час будет здесь.
Начались расспросы о том, как она вышла замуж. Жюли была в восторге,
обнимала ее, целовала, плакала. Когда пароксизм прошел, Вера Павловна стала
говорить о цели своего визита.
- Вы знаете, старых друзей не вспоминают иначе, как тогда, когда имеют
в них надобность. У меня к вам большая просьба. Я завожу швейную мастерскую.
Давайте мне заказы и рекомендуйте меня вашим знакомым. Я сама хорошо шью, и
помощницы у меня хорошие, - да вы знаете одну из них.
Действительно, Жюли знала одну из них за отличную швею.
- Вот вам образцы моей работы. И это платье я делала сама себе: вы
видите, как хорошо сидит.
Жюли очень внимательно рассмотрела, как сидит платье, рассмотрела шитье
платка, рукавчиков и осталась довольна.
- Мое дитя, вы могли бы иметь хороший успех, у вас есть мастерство и
вкус. Но для этого надобно иметь пышный магазин на Невском.
- Да, я заведу современем; это будет моя цель. Теперь я принимаю заказы
на дому.
Кончили дело, начали опять толковать о замужестве Верочки.
- А этот СторешнИк, он две недели кутил ужасно; но потом помирился с
Аделью. Я очень рада за Адель: он добрый малый; только жаль, что Адель не
имеет характера.
Выехав на свою дорогу, Жюли пустилась болтать о похождениях Адели и
других: теперь m-lle Розальская уже дама, следовательно, Жюли не считала
нужным сдерживаться; сначала она говорила рассудительно, потом увлекалась,
увлекалась, и стала описывать кутежи с восторгом, и пошла, и пошла; Вера
Павловна сконфузилась, Жюли ничего не замечала; Вера Павловна оправилась и
слушала уже с тем тяжелым интересом, с каким рассматриваешь черты милого
лица, искаженные болезнью. Но вошел Лопухов. Жюли мгновенно обратилась в
солидную светскую даму, исполненную строжайшего такта. Однако и эту роль она
выдержала недолго. Начав поздравлять Лопухова с женою, такою красавицею, она
опять разгорячилась: "Нет, мы должны праздновать вашу свадьбу"; велела
подать завтрак на скорую руку, подать шампанское, Верочка была должна выпить
полстакана за свою свадьбу, полстакана за свою мастерскую, полстакана за
саму Жюли. У нее закружилась голова, подняли они с Жюли крик, шум, гам; Жюли
ущипнула Верочку, вскочила, побежала, Верочка за нею: беготня по комнатам,
прыганье по стульям; Лопухов сидел и смеялся. Кончилось тем, что Жюли
вздумала хвалиться силою: "Я вас подниму на воздух одною рукою". - "Не
поднимете". Принялись бороться, упали обе на диван, и уже не захотели
встать, а только продолжали кричать, хохотать, и обе заснули.
С давнего времени это был первый случай, когда Лопухов не знал, что ему
делать. Нудить жалко, испортишь все веселое свиданье неловким концом. Он
осторожно встал, пошел по комнате, не попадется ли книга. Книга попалась -
"Chronique de L'Oeil de Boeuf" {"Хроника овального окна" (франц.), - Ред.} -
вещь, перед которою "Фоблаз" вял {62}; он уселся на диван в другом конце
комнаты, стал читать и через четверть часа сам заснул от скуки.
Часа через два Полина разбудила Жюли: было время обедать. Сели одни,
без Сержа, который был на каком-то парадном обеде; Жюли и Верочка опять
покричали, опять посолидничали, при прощанье стали вовсе солидны, и Жюли
вздумала спросить, - прежде не случилось вздумать, - зачем Верочка заводит
мастерскую? ведь если она думает о деньгах, то гораздо легче ей сделаться
актрисою, даже певицею: у нее такой сильный голос; по этому случаю опять
уселись. Верочка стала рассказывать свои мысли, и Жюли опять пришла в
энтузиазм, и посыпались благословенья, перемешанные с тем, что она, Жюли
Ле-Теллье, погибшая женщина, - и слезы, но что она знает, что такое
"добродетель" - и опять слезы, и обниманья, и опять благословенья.
Дня через четыре Жюли приехала к Вере Павловне и дала довольно много
заказов от себя, дала адресы нескольких своих приятельниц, от которых также
можно получить заказы. Она привезла с собою Сержа, сказав, что без этого
нельзя: Лопухов был у меня, ты должен теперь сделать ему визит. Жюли держала
себя солидно и выдержала солидность без малейшего отступления, хотя
просидела у Лопуховых долго; он видела, что тут не стены, а жиденькие
перегородки, а она умела дорожить чужими именами. В азарт она не приходила,
а впадала больше буколическое настроение, с восторгом вникая во все
подробности бедноватого быта Лопуховых и находя, что именно так следует
жить, что иначе нельзя жить, что только в скромной обстановке возможно
истинное счастье, и даже объявила Сержу, что они с ним отправятся жить в
Швейцарию, поселятся в маленьком домике среди полей и гор, на берегу озера,
будут любить друг друга, удить рыбу, ухаживать за своим огородом; Серж
сказал, что он совершенно согласен, но посмотрит, что она будет говорить
часа через три-четыре.
Гром изящной кареты и топот удивительных лошадей Жюли произвели
потрясающее впечатление в населении 5-й линии между Средним и Малым
проспектами, где ничего подобного не было видано, по крайней мере, со времен
Петра великого, если не раньше. Много глаз смотрели, как дивный феномен
остановился у запертых ворот одноэтажного деревянного домика в 7 окон, как
из удивительной кареты явился новый, еще