ко  всему  присматривается,  все  замечает  и
обо /510/ всем доносит какому-то своему богу.  А  бог  у  него - урод, вроде
лешего или водяного деревенских баб".
     Рассказывая, Чехов досмеялся до слез и, отирая слезы, продолжал:
     - Я говорю:  "Горький добрый".  А он:  "Нет, нет, я знаю. У него утиный
нос, такие носы бывают только у несчастных и злых. И женщины не любят его, а
у  женщин,  как у  собак,  есть чутье к  хорошему человеку.  Вот Сулер -  он
обладает действительно драгоценной способностью бескорыстной любви к  людям.
В этом он - гениален. Уметь любить - значит все уметь..."
     Отдохнув, Чехов повторил:
     - Да, старик ревнует... Какой удивительный...


     О Толстом он говорил всегда с какой-то особенной, едва уловимой, нежной
и  смущенной улыбочкой в  глазах,  говорил,  понижая  голос,  как  о  чем-то
призрачном, таинственном, что требует слов осторожных, мягких.
     Неоднократно жаловался,  что  около Толстого нет  Эккермана,  человека,
который бы тщательно записывал острые,  неожиданные и, часто, противоречивые
мысли старого мудреца.
     - Вот бы вы занялись этим,  -  убеждал он Сулержицкого,  -  Толстой так
любит вас, так много и хорошо говорит с вами.
     О Сулере Чехов сказал мне:
     - Это - мудрый ребенок...
     Очень хорошо сказал.


     Как-то   при  мне  Толстой  восхищался  рассказом  Чехова,   кажется  -
"Душенькой". Он говорил:
     - Это  -  как  бы  кружево,  сплетенное целомудренной девушкой;  были в
старину такие девушки-кружевницы,  "вековуши", они всю жизнь свою, все мечты
о счастье влагали в узор. Мечтали узорами о самом милом, всю неясную, чистую
любовь свою вплетали в кружево. - Толстой говорил очень волнуясь, со слезами
на глазах{510}.
     А у Чехова в этот день была повышенная температура, он сидел с красными
пятнами на щеках и, наклоня голову, тщательно протирал пенсне. Долго молчал,
наконец, вздохнув, сказал тихо и смущенно:
     - Там - опечатки... /511/


     О Чехове можно написать много, по необходимо писать о нем очень мелко и
четко,  чего я  не умею.  Хорошо бы написать о  нем так,  как сам он написал
"Степь",  рассказ ароматный,  легкий и такой, по-русски, задумчиво грустный.
Рассказ - для себя.
     Хорошо вспомнить о  таком человеке,  тотчас в  жизнь твою  возвращается
бодрость, снова входит в нее ясный смысл.
     Человек - ось мира.
     А - скажут - пороки, а недостатки его?
     Все мы голодны любовью к человеку, а при голоде и плохо выпеченный хлеб
- сладко питает. /512/



        И.А.БУНИН

        ЧЕХОВ


        I

     Я  познакомился с  ним в  Москве,  в  конце девяносто пятого года.  Мне
запомнилось несколько характерных фраз его.
     - Вы много пишете? - спросил он меня как-то.
     Я ответил, что мало.
     - Напрасно,  -  почти угрюмо сказал он своим низким, грудным голосом. -
Нужно, знаете, работать... Не покладая рук... всю жизнь.
     И, помолчав, без видимой связи прибавил:
     - По-моему,  написав рассказ,  следует вычеркивать его начало и  конец.
Тут мы,  беллетристы,  больше всего врем...  И короче, как можно короче надо
писать.
     После  Москвы мы  не  виделись до  весны  девяносто девятого года{512}.
Приехав этой весной на несколько дней в Ялту, я однажды вечером встретил его
на набережной.
     - Почему вы не заходите ко мне?  -  сказал он.  -  Непременно приходите
завтра.
     - Когда? - спросил я.
     - Утром, часу в восьмом.
     И, вероятно заметив на моем лице удивление, он пояснил:
     - Мы встаем рано. А вы?
     - Я тоже, - сказал я.
     - Ну,  так вот и  приходите,  как встанете.  Будем пить /513/ кофе.  Вы
пьете кофе? Утром надо пить не чай, а кофе. Чудесная вещь. Я, когда работаю,
ограничиваюсь до вечера только кофе и бульоном.  Утром -  кофе,  в полдень -
бульон.
     Потом мы молча прошли набережную и сели в сквере на скамью.
     - Любите вы море? - сказал я.
     - Да, - ответил он. - Только уж очень оно пустынно.
     - Это-то и хорошо, - сказал я.
     - Не  знаю,  -  ответил он,  глядя куда-то вдаль и,  очевидно,  думая о
чем-то своем.  - По-моему, хорошо быть офицером, молодым студентом... Сидеть
где-нибудь в людном месте, слушать веселую музыку...
     И, по своей манере, помолчал и без видимой связи прибавил:
     - Очень  трудно описывать море.  Знаете,  какое  описание моря  читал я
недавно  в  одной  ученической тетрадке?  "Море  было  большое".  И  только.
По-моему, чудесно{513}.
     В Москве я видел человека средних лет,  высокого,  стройного, легкого в
движениях;  встретил он  меня приветливо,  но так просто,  что я  принял эту
простоту за холодность.  В Ялте я нашел его сильно изменившимся: он похудел,
потемнел в лице, двигался медленнее, голос его звучал глуше. Но, в общем, он
был почти тот же,  что в  Москве:  приветлив,  но сдержан,  говорил довольно
оживленно,  но  еще более просто и  кратко и  во время разговора все думал о
чем-то своем,  предоставляя собеседнику самому улавливать переходы в скрытом
течении своих мыслей,  и  все  глядел на  море сквозь стекла пенсне,  слегка
приподняв лицо.  На другое утро после встречи на набережной я  поехал к нему
на дачу. Хорошо помню это солнечное утро, которое мы провели в его садике. С
тех  пор  я  начал бывать у  него  все  чаще,  а  потом стал и  совсем своим
человеком в  его доме.  Сообразно с  этим изменилось и отношение его ко мне,
стало сердечнее, проще...
     Белая  каменная дача  в  Аутке,  ее  маленький садик,  который с  такой
заботливостью разводил он,  всегда  любивший цветы,  деревья,  его  кабинет,
украшением которого служили только две-три картины Левитана{513} да  большое
полукруглое окно,  открывавшее вид  на  утонувшую в  садах долину Учан-Су  и
синий треугольник /514/ моря,  -  те часы,  дни, иногда даже недели, которые
проводил я на этой даче, навсегда останутся памятны мне...
     Наедине со  мной  он  часто  смеялся своим заразительным смехом,  любил
шутить,  выдумывать разные разности,  нелепые прозвища;  как только ему хоть
немного становилось лучше, он был неистощим на все на это. Любил разговоры о
литературе.  Говоря о ней,  часто восхищался Мопассаном,  Толстым.  Особенно
часто он говорил именно о них да еще о "Тамани" Лермонтова.
     - Не могу понять, - говорил он, - как мог он, будучи мальчиком, сделать
это!  Вот бы написать такую вещь да еще водевиль хороший, тогда бы и умереть
можно!
     Часто говорил:
     - Никому  не  следует читать своих  вещей  до  напечатания.  Никогда не
следует слушать ничьих  советов.  Ошибся,  соврал  -  пусть  и  ошибка будет
принадлежать только тебе.  В работе надо быть смелым.  Есть большие собаки и
есть  маленькие  собаки,  но  маленькие не  должны  смущаться существованием
больших: все обязаны лаять - и лаять тем голосом, какой господь бог дал.
     Почти про  всех умерших писателей говорят,  что  они  радовались чужому
успеху,  что они были чужды самолюбия. Но он действительно радовался всякому
таланту,  и не мог не радоваться:  слово "бездарность" было, кажется, высшей
бранью в его устах.  К своим собственным литературным успехам он относился с
затаенной горечью.
     - Да, Антон Павлович, вот скоро и юбилей ваш будем праздновать!
     - Знаю-с я эти юбилеи!  Бранят человека двадцать пять лет на все корки,
а  потом дарят ему гусиное перо из алюминия и  целый день несут над ним,  со
слезами и поцелуями, восторженную ахинею!
     - Читали,  Антон Павлович?  -  скажешь ему,  увидав где-нибудь статью о
нем.
     Он только лукаво покосится поверх пенсне:
     - Покорно вас благодарю!  Напишут о  ком-нибудь тысячу строк,  а  внизу
прибавят: "А вот еще есть писатель Чехов: нытик..." А какой я нытик? Какой я
"хмурый человек", какая я "холодная кровь", как называют меня критики? Какой
я   "пессимист"?   Ведь   из   моих  вещей  самый  любимый  мой   рассказ  -
"Студент"{514}. И слово-то противное: "пессимист"... /515/
     И порою прибавит:
     - Когда  вас,   милостивый  государь,   где-нибудь  бранят,  вы  почаще
вспоминайте нас,  грешных:  нас,  как  в  бурсе,  критики драли за  малейшую
провинность.   Мне  один  критик  пророчил,   что  я  умру  под  забором:  я
представлялся ему молодым человеком, выгнанным из гимназии за пьянство{515}.


     - Садиться писать нужно  только тогда,  когда чувствуешь себя  холодным
как лед, - сказал он однажды.


     "Публикует "Скорпион" о  своей книге неряшливо,  -  писал он  мне после
выхода  первой книги  "Северных цветов".  -  Выставляет меня  первым,  и  я,
прочитав это объявление в "Русских ведомостях",  поклялся больше уже никогда
не водиться ни со скорпионами, ни с крокодилами, ни с ужами"{515}.
     Он дал тогда,  по моему настоянию, в альманах "Скорпиона" один из своих
юношеских рассказов ("В море"){515}. Впоследствии в этом раскаивался.
     - Нет,  все это новое московское искусство -  вздор,  -  говорил он.  -
Помню, в Таганроге я видел вывеску: "Заведение искустевных минеральных вод".
Вот и это то же самое.  Ново только то,  что талантливо.  Что талантливо, то
ново.


     Одно из моих последних воспоминаний о нем относится к ранней весне 1903
года.  Ялта,  гостиница "Россия".  Уж поздний вечер. Вдруг зовут к телефону.
Подхожу и слышу:
     - Милсдарь,  возьмите хорошего извозчика и заезжайте за мной.  Поедемте
кататься.
     - Кататься? Ночью? Что с вами, Антон Павлович?
     - Влюблен.
     - Это хорошо, но уже десятый час. И потом - вы можете простудиться...
     - Молодой человек, не рассуждайте-с!
     Через десять минут я  был в  Аутке.  В доме,  где он зимою жил только с
матерью,  была,  как  всегда,  тишина,  темнота,  тускло горели две свечки в
кабинете.  И, как всегда, у меня сжалось сердце при виде этого кабинета, где
для него протекло столько одиноких зимних вечеров.
     - Чудесная ночь!  -  сказал он  с  необычной для него /516/ мягкостью и
какой-то грустной радостью,  встречая меня. - А дома - такая скука! Только и
радости,  что  затрещит телефон да  кто-нибудь спросит,  что я  делаю,  а  я
отвечу: мышей ловлю. Поедемте в Ореанду.
     Ночь была теплая,  тихая,  с ясным месяцем,  с легкими белыми облаками.
Экипаж катился по белому шоссе, мы молчали, глядя на блестящую равнину моря.
Потом пошел лес с  легкими узорами теней,  за ним зачернели толпы кипарисов,
возносившихся к  звездам.  Когда мы  оставили экипаж и  тихо пошли под ними,
мимо голубовато-бледных в лунном свете развалин дворца,  он внезапно сказал,
приостанавливаясь:
     - Знаете, сколько лет еще будут читать меня? Семь.
     - Почему семь? - спросил я.
     - Ну, семь с половиной.
     - Вы грустны сегодня,  Антон Павлович,  -  сказал я, глядя на его лицо,
бледное от лунного света.
     Опустив глаза, он задумчиво копал концом палки мелкие камешки, но когда
я сказал, что он грустен, он шутливо покосился на меня.
     - Это вы грустны,  - ответил он. - И грустны оттого, что потратились на
извозчика.
     А потом серьезно прибавил:
     - Читать же меня будут все-таки только семь лет,  а жить мне осталось и
того меньше: шесть. Не говорите только об этом одесским репортерам...
     Прожил он не шесть лет, а всего год с небольшим.


     Одно из его последних писем я получил в январе следующего года в Ницце:

     "Здравствуйте, милый И.А.! С Новым годом, с новым счастьем! Письмо Ваше
получил,  спасибо.  У  нас в  Москве все благополучно,  нового (кроме Нового
года) ничего нет и  не предвидится,  пьеса моя еще не шла,  и когда пойдет -
неизвестно...  Очень возможно, что в феврале я приеду в Ниццу... Поклонитесь
от  меня  милому  теплому  солнцу,   тихому  морю.   Живите  в  свое  полное
удовольствие,  утешайтесь,  пишите почаще Вашим  друзьям...  Будьте здоровы,
веселы,  счастливы и  не  забывайте бурых северных компатриотов,  страдающих
несварением и дурным расположением духа. Целую Вас и обнимаю"{516}.
     1904 г. /517/


        II

     Однажды он сказал (по своему обыкновению, внезапно):
     - Знаете, какая раз была история со мной?
     И,  посмотрев  некоторое  время  в  лицо  мне  через  пенсне,  принялся
хохотать:
     - Понимаете,  поднимаюсь  я  как-то  по  главной  лестнице  московского
Благородного собрания,  а  у  зеркала,  спиной ко мне,  стоит Южин-Сумбатов,
держит за пуговицу Потапенко и  настойчиво,  даже сквозь зубы,  говорит ему:
"Да пойми же ты,  что ты теперь первый, первый писатель в России!" - И вдруг
видит в зеркале меня,  краснеет и скороговоркой прибавляет, указывая на меня
через плечо: "И он..."


     Многим это покажется очень странным,  но это так:  он не любил актрис и
актеров, говорил о них:
     - На  семьдесят пять  лет  отстали  в  развитии  от  русского общества.
Пошлые,  насквозь  прожженные  самолюбием  люди.  Вот,  например,  вспоминаю
Соловцова...
     - Позвольте,  -  говорю я, - а помните телеграмму, которую вы отправили
Соловцовскому театру после его смерти?
     - Мало ли что приходится писать в письмах,  телеграммах.  Мало ли что и
про что говоришь иногда, чтобы не обижать...
     И, помолчав, с новым смехом:
     - И про Художественный театр...


     В  его записной книжке есть кое-что,  что я слышал от него самого.  Он,
например,  не раз спрашивал меня (каждый раз забывая, что уже говорил это, и
каждый раз смеясь от всей души):
     - Послушайте,  а  вы  знаете тип  такой дамы,  глядя на  которую всегда
думаешь, что у нее под корсажем жабры?
     Не раз говорил:
     - В  природе из  мерзкой гусеницы выходит прелестная бабочка,  а  вот у
людей наоборот: из прелестной бабочки выходит мерзкая гусеница... /518/
     - Ужасно обедать каждый день с  человеком,  который заикается и говорит
глупости...
     - Когда бездарная актриса ест  куропатку,  мне жаль куропатку,  которая
была во сто раз умней и талантливей этой актрисы...
     - Савина, как бы там ни восхищались ею, была на сцене то же, что Виктор
Крылов среди драматургов...
     Иногда говорил:
     - Писатель должен быть нищим,  должен быть в таком положении,  чтобы он
знал,  что помрет с голоду, если не будет писать, будет потакать своей лени.
Писателей надо  отдавать в  арестантские роты  и  там  принуждать их  писать
карцерами,  поркой,  побоями...  Ах,  как  я  благодарен судьбе,  что  был в
молодости  так  беден!  Как  восхищался Давыдовой!  Придет,  бывало,  к  ней
Мамин-Сибиряк:  "Александра  Аркадьевна,  у  меня  ни  копейки,  дайте  хоть
пятьдесят рублей авансу".  -  "Хоть умрите,  милый, не дам. Дам только в том
случае, если согласитесь, что я запру вас сейчас у себя в кабинете на замок,
пришлю вам чернил,  перо,  бумаги и  три бутылки пива и выпущу только тогда,
когда вы постучите и скажете мне, что у вас готов рассказ".
     А иногда говорил совсем другое:
     - Писатель должен быть баснословно богат,  так  богат,  чтобы он  мог в
любую  минуту отправиться в  путешествие вокруг света  на  собственной яхте,
снарядить экспедицию к  истокам Нила,  к  Южному полюсу,  в  Тибет и Аравию,
купить себе весь Кавказ или Гималаи...  Толстой говорит,  что человеку нужно
всего три аршина земли.  Вздор -  три аршина земли нужно мертвому,  а живому
нужен весь земной шар. И особенно - писателю...
     Говоря о Толстом, он как-то сказал:
     - Чем я особенно в нем восхищаюсь,  так это его презрением ко всем нам,
прочим писателям, или, лучше сказать, не презрением, а тем, что он всех нас,
прочих  писателей,  считает  совершенно  за  ничто.  Вот  он  иногда  хвалит
Мопассана,  Куприна, Семенова, меня... Отчего хвалит? Оттого, что он смотрит
на нас как на детей. Наши повести, рассказы, романы для него детские игры, и
поэтому он,  в сущности, одними глазами глядит и на Мопассана и на Семенова.
Вот  Шекспир -  другое дело.  /519/ Это уже взрослый и  раздражает его,  что
пишет не по-толстовски...{519}


     Однажды, читая газеты, он поднял лицо и не спеша, без интонаций сказал:
     - Все  время  так:  Короленко и  Чехов,  Потапенко и  Чехов,  Горький и
Чехов...
     Теперь он выделен.  Но,  думается,  и  до сих пор не понят как следует:
слишком своеобразный, сложный был он человек, душа скрытная.
     Замечательная есть строка в его записной книжке:
     "Как я буду лежать в могиле один, так, в сущности, я и живу один".


     В ту же записную книжку он занес такие мысли:
     "Как люди охотно обманываются, как любят они пророков, вещателей, какое
это стадо!"
     "На  одного  умного  полагается  1000  глупых,   на  одно  умное  слово
приходится 1000 глупых, и эта тысяча заглушает".
     Его заглушали долго.  До "Мужиков",  далеко не лучшей его вещи, большая
публика охотно читала его;  но  для  нее он  был только занятный рассказчик,
автор "Винта",  "Жалобной книги". Люди "идейные" интересовались им, в общем,
мало:  признавали его талантливость,  но  серьезно на  него не  смотрели,  -
помню,  как  некоторые из  них искренне хохотали надо мной,  юнцом,  когда я
осмелился сравнивать его с  Гаршиным,  Короленко,  а  были и такие,  которые
говорили,  что и читать-то никогда не станут человека,  начавшего писать под
именем Чехонте:  "Нельзя представить себе,  -  говорили они, - чтобы Толстой
или Тургенев решились заменить свое имя такой пошлой кличкой".
     Настоящая  слава  пришла  к  нему  только  с  постановкой  его  пьес  в
Художественном театре.  И,  должно быть,  это было для него не менее обидно,
чем то, что только после "Мужиков" заговорили о нем: ведь и пьесы его далеко
не лучшее из написанного им,  а кроме того, это ведь значило, что внимание к
нему привлек театр,  то,  что тысячу раз повторилось его имя на афишах,  что
запомнились    "22    несчастья",    "глубокоуважаемый   шкап",    "человека
забыли"{519}... Он часто сам говорил: /520/
     - Какие мы драматурги!  Единственный,  настоящий драматург -  Найденов:
прирожденный драматург,  с  самой  что  ни  на  есть  драматической пружиной
внутри.  Он должен теперь еще десять пьес написать и девять раз провалиться,
а на десятый опять такой успех иметь, что только ахнешь!
     И, помолчав, вдруг заливался радостным смехом:
     - Знаете, я недавно у Толстого в Гаспре был. Он еще в постели лежал, но
много говорил обо всем,  и обо мне, между прочим. Наконец я встаю, прощаюсь.
Он задерживает мою руку,  говорит:  "Поцелуйте меня",  и,  поцеловав,  вдруг
быстро суется к  моему уху и этакой энергичной старческой скороговоркой:  "А
все-таки пьес ваших я  терпеть не  могу.  Шекспир скверно писал,  а  вы  еще
хуже!"


     Долго иначе не называли его, как "хмурым" писателем, "певцом сумеречных
настроений",  "больным талантом",  человеком,  смотрящим на все безнадежно и
равнодушно.
     Теперь  гнут  палку  в  другую  сторону.  "Чеховская нежность,  грусть,
теплота",  "чеховская любовь к человеку..." Воображаю,  что чувствовал бы он
сам,  читая про свою "нежность"!  Еще более были бы  противны ему "теплота",
"грусть".
     Говоря о нем, даже талантливые люди порой берут неверный тон. Например,
Елпатьевский: "Я встречал у Чехова людей добрых и мягких, нетребовательных и
неповелительных,  и его влекло к таким людям. Его всегда влекли к себе тихие
долины  с  их  мглой,  туманными  мечтами  и  тихими  слезами..."  Короленко
характеризует  его   талант   такими  жалкими  словами,   как   "простота  и
задушевность"{520}, приписывает ему "печаль о призраках"{520}. Одна из самых
лучших статей о нем принадлежит Шестову, который называет его беспощаднейшим
талантом{520}.


     Точен  и  скуп  на  слова был  он  даже  в  обыденной жизни.  Словом он
чрезвычайно дорожил,  слово высокопарное,  фальшивое, книжное действовало на
него резко;  сам он говорил прекрасно -  всегда по-своему,  ясно, правильно.
Писателя в его речи не чувствовалось, /521/ сравнения, эпитеты он употреблял
редко,  а  если и  употреблял,  то чаще всего обыденные и никогда не щеголял
ими, никогда не наслаждался своим удачно сказанным словом.
     К  "высоким" словам чувствовал ненависть.  Замечательное место  есть  в
одних воспоминаниях о нем:  "Однажды я пожаловался Антону Павловичу:  "Антон
Павлович,  что мне делать?  Меня рефлексия заела!"  И Антон Павлович ответил
мне: "А вы поменьше водки пейте"{521}.
     Верно,  в  силу  этой  ненависти к  "высоким" словам,  к  неосторожному
обращению  со  словом,  свойственному многим  стихотворцам,  а  теперешним в
особенности, так редко удовлетворялся он стихами.
     - Это  стоит  всего Урениуса,  -  сказал он  однажды,  вспомнив "Парус"
Лермонтова.
     - Какого Урениуса? - спросил я.
     - А разве нет такого поэта?
     - Нет.
     - Ну, Упрудиуса{521}, - сказал он серьезно.


     - Вот умрет Толстой, все к черту пойдет! - говорил он не раз.
     - Литература?
     - И литература.


     Про московских "декадентов", как тогда называли их, он однажды сказал:
     - Какие они декаденты,  они здоровеннейшие мужики! Их бы в арестантские
роты отдать...
     Про Андреева тоже не лестно:
     - Прочитаю страницу Андреева -  надо  после  того  два  часа  гулять на
свежем воздухе.


     Случалось,  что собирались у него люди самых различных рангов: со всеми
он  был  одинаков,  никому  не  оказывал предпочтения,  никого не  заставлял
страдать от самолюбия,  чувствовать себя забытым,  лишним.  И всех неизменно
держал на известном расстоянии от себя.
     Чувство  собственного  достоинства,  независимости было  у  него  очень
велико. /522/
     - Боюсь только Толстого.  Ведь  подумайте,  ведь это  он  написал,  что
Анна{522} сама чувствовала, видела, как у нее блестят глаза в темноте!
     - Серьезно,  я его боюсь,  -  говорит он,  смеясь и как бы радуясь этой
боязни.
     И однажды чуть не час решал, в каких штанах поехать к Толстому. Сбросил
пенсне,  помолодел и,  мешая,  по своему обыкновению, шутку с серьезным, все
выходил из спальни то в одних, то в других штанах:
     - Нет, эти неприлично узки! Подумает: щелкопер!
     И шел надевать другие, и опять выходил, смеясь:
     - А эти шириной с Черное море! подумает: нахал...


     Однажды он,  в  небольшой компании близких людей,  поехал  в  Алупку  и
завтракал там в  ресторане,  был весел,  много шутил.  Вдруг из  сидевших за
соседним столом поднялся какой-то господин с бокалом в руке:
     - Господа!  Я  предлагаю  тост  за  присутствующего  среди  нас  Антона
Павловича, гордость нашей литературы, певца сумеречных настроений...
     Побледнев, он встал и вышел.


     Я подолгу живал в Ялте и почти все дни проводил у него.  Часто я уезжал
поздно вечером, и он говорил:
     - Приезжайте завтра пораньше.
     Он на некоторых буквах шепелявил,  голос у него был глуховатый, и часто
говорил он без оттенков, как бы бормоча: трудно было иногда понять, серьезно
ли говорит он.  И я порой отказывался. Он сбрасывал пенсне, прикладывал руки
к сердцу с едва уловимой улыбкой на бледных губах, раздельно повторял:
     - Ну, убедительнейше вас прошу, господин маркиз Букишон! Если вам будет
скучно со старым забытым писателем,  посидите с  Машей,  с мамашей,  которая
влюблена  в  вас,  с  моей  женой,  венгеркой Книпшиц...  Будем  говорить  о
литературе...
     Я приезжал,  и случалось,  что мы,  сидя у него в кабинете, молчали все
утро,  просматривая  газеты,  которых  он  получал  множество.  Он  говорил:
"Давайте газеты /523/ читать и  выуживать из провинциальной хроники темы для
драм и водевилей".  Иногда попадалось кое-что обо мне, чаще всего что-нибудь
очень неумное, и он спешил смягчить это:
     - Обо  мне же  еще глупее писали,  обо мне говорили еще злее,  а  то  и
совсем молчали...
     Случалось,  что во мне находили "чеховское настроение". Оживляясь, даже
волнуясь, он восклицал с мягкой горячностью:
     - Ах,  как это глупо!  Ах,  как глупо!  И  меня допекали "тургеневскими
нотами". Мы похожи с вами, как борзая на гончую. Вы, например, гораздо резче
меня.  Вы вон пишете:  "море пахнет арбузом"...  Это чудесно, но я бы так не
сказал. Вот про курсистку - другое дело...
     - Про какую курсистку?
     - А помните,  мы с вами выдумывали рассказ:  жара,  степь за Харьковом,
идет длиннейший почтовый поезд...  А вы прибавили: курсистка в кожаном поясе
стоит у окна вагона третьего класса и вытряхивает из чайника мокрый чай. Чай
летит по ветру в лицо толстого господина, высунувшегося из другого окна...
     Иногда он  вдруг опускал газету,  сбрасывал пенсне и  принимался тихо и
сладко хохотать.
     - Что такое вы прочли?
     - Самарский купец  Бабкин,  -  хохоча,  отвечал он  тонким  голосом,  -
завещал все свое состояние на памятник Гегелю.
     - Вы шутите?
     - Ей-богу, нет, Гегелю.
     А то, опуская газету, внезапно спрашивал:
     - Что вы обо мне будете писать в своих воспоминаниях?
     - Это вы будете обо мне писать. Вы переживете меня.
     - Да вы мне в дети годитесь.
     - Все равно. В вас народная кровь.
     - А  в  вас  дворянская.  Мужики  и  купцы  страшно быстро вырождаются.
Прочтите-ка  мою повесть "Три года".  А  потом вы же здоровеннейший мужчина,
только худы очень,  как хорошая борзая. Принимайте аппетитные капли и будете
жить сто  лет.  Я  пропишу вам нынче же,  /524/ я  ведь доктор.  Ко  мне сам
Никодим  Палыч  Кондаков  обращался,  и  я  его  от  геморроя вылечил.  А  в
воспоминаниях обо мне не пишите, что я был "симпатичный талант и кристальной
чистоты человек".
     - Это про меня писали,  -  говорил я,  -  писали,  будто я  симпатичное
дарование.
     Он принимался хохотать с  тем мучительным удовольствием,  с  которым он
хохотал тогда, когда ему что-нибудь особенно нравилось.
     - Постойте, а как это про вас Короленко написал?
     - Это не Короленко, а Златовратский. Про один из моих первых рассказов.
Он написал, что этот рассказ "сделал бы честь и более крупному таланту".
     Он со смехом падал головой на колени,  потом надевал пенсне и, глядя на
меня зорко и весело, говорил:
     - Все-таки это лучше,  чем про меня писали.  Нас,  как в бурсе, критики
каждую субботу драли.  И поделом.  Я начал писать как последний сукин сын. Я
ведь пролетарий. В детстве, в нашей таганрогской лавочке, я сальными свечами
торговал.  Ах,  какой там проклятый холод был!  А  я все-таки с наслаждением
заворачивал эту ледяную свечку в  обрывок хлопчатой бумаги.  А  нужник у нас
был на пустыре, за версту от дома. Бывало, прибежишь туда ночью, а там жулик
ночует.  Испугаемся друг друга ужасно!  -  Только вот вам мой совет, - вдруг
прибавлял  он,  -  перестаньте  быть  дилетантом,  сделайтесь  хоть  немного
мастеровым.  Это очень скверно, как я должен был писать - из-за куска хлеба,
но в  некоторой мере обязательно надо быть мастеровым,  а не ждать все время
вдохновенья.
     Потом, помолчав:
     - А Короленке надо жене изменить,  обязательно,  - чтобы начать получше
писать.  А то он чересчур благороден.  Помните, как вы мне рассказывали, что
он  до  слез  восхищался однажды  стихами  в  "Русском  богатстве" какого-то
Вербова или  Веткова,  где  описывались "волки реакции",  обступившие певца,
народного поэта,  в поле,  в страшную метель, и то, как он так звучно ударил
по  струнам лиры,  что  волки  в  страхе  разбежались?{524}  Это  вы  правду
рассказывали?
     - Честное слово, правду.
     - А  кстати:  вы  знаете,   что  в  Перми  все   извозчики  похожи   на
Добролюбова? /525/
     - Вы не любите Добролюбова?
     - Нет,  люблю.  Это же  порядочные были люди.  Не  то что Скабичевский,
который писал,  что я  умру под забором от пьянства,  так как у  меня "искры
божьей нет"{525}.
     - Вы знаете,  - говорил я, - мне Скабичевский сказал однажды, что он за
всю  свою  жизнь  не  видал,  как  растет рожь,  и  ни  с  одним  мужиком не
разговаривал.
     - Ну,  вот, вот, а всю жизнь про народ и про рассказы из народного быта
писал...  Да,  страшно вспомнить,  что обо мне писали!  И  кровь-то  у  меня
холодная -  помните у меня рассказ "Холодная кровь"?  -  и изображать-то мне
решительно все равно,  что именно - собаку или утопленника, поезд или первую
любовь...{525} Меня еще спасали "Хмурые люди",  - находили, что это рассказы
все-таки стоящие,  потому что там будто бы  изображена реакция восьмидесятых
годов.  Да еще рассказ "Припадок" -  там "честный" студент с  ума сходит при
мысли  о  проституции.  А  я  русских студентов терпеть не  могу  -  они  же
лодыри...


     Раз,  когда он  опять как-то  стал шутя приставать ко  мне,  что именно
напишу я о нем в своих воспоминаниях, я ответил:
     - Я  напишу прежде всего,  как и почему я познакомился с вами в Москве.
Это было в  девяносто пятом году,  в декабре.  Я не знал,  что вы приехали в
Москву.  Но вот сидим мы однажды с одним поэтом в "Большом Московском", пьем
красное вино,  слушаем машину,  а  поэт все читает свои стихи,  все больше и
больше собой  восторгаясь.  Вышли  мы  очень поздно,  и  поэт  был  уже  так
возбужден,  что и на лестнице продолжал читать.  Так,  читая, он стал и свое
пальто на вешалке искать.  Швейцар ему нежно:  "Позвольте,  господин,  я сам
найду..."  Поэт на  него зверем:  "Молчать,  не  мешай!"  -  "Но  позвольте,
господин,  это не ваше пальто..." -  "Как,  негодяй?  Значит, я чужое пальто
беру?" -  "Так точно,  чужое-с". - "Молчать, негодяй, это мое пальто!" - "Да
нет же,  господин, это не ваше пальто!" - "Тогда говори сию же минуту, чье?"
- "Антона Павловича Чехова".  -  /526/ "Врешь,  я  убью тебя за  эту ложь на
месте!" - "Есть на то воля ваша, только это пальто Антона Павловича Чехова".
- "Так,  значит,  он здесь?" -  "Всегда у нас останавливаются..." И вот,  мы
чуть не  кинулись к  вам  знакомиться,  в  три  часа ночи.  Но,  к  счастью,
удержались и  пришли на  другой день,  и  на первый раз не застали -  видели
только ваш номер,  который убирала горничная,  и вашу рукопись на столе. Это
было начало "Бабьего царства"{526}.
     Он помирал со смеху и говорил:
     - Кто этот поэт,  догадываюсь.  Бальмонт,  конечно. А откуда вы узнали,
какая именно рукопись лежала у меня на столе? Значит, подсмотрели?
     - Простите, дорогой, не удержались.
     - А  жалко,  что  вы  не  зашли ночью.  Это  очень хорошо -  закатиться
куда-нибудь ночью, внезапно. Я люблю рестораны.


     Необыкновенно радовался он  однажды,  когда я  рассказал ему,  что  наш
сельский дьякон до крупинки съел как-то,  на именинах моего отца,  фунта два
икры. Этой историей он начал свою повесть "В овраге".


     Он любил повторять,  что если человек не работает, не живет постоянно в
художественной атмосфере,  то,  будь он  хоть Соломон премудрый,  все  будет
чувствовать себя пустым, бездарным.
     Иногда вынимал из  стола свою записную книжку и,  подняв лицо и  блестя
стеклами пенсне, мотал ею в воздухе:
     - Ровно сто сюжетов!  Да-с,  милсдарь! Не вам, молодым, чета! Работник!
Хотите, парочку продам?


     Иногда он  разрешал себе вечерние прогулки.  Раз  возвращаемся с  такой
прогулки уже поздно.  Он  очень устал,  идет через силу -  за  последние дни
много  смочил  платков кровью,  -  молчит,  прикрывает глаза.  Проходим мимо
балкона,  за парусиной которого свет и силуэты женщин.  И вдруг он открывает
глаза и очень громко говорит: /527/
     - А слышали? Какой ужас! Бунина убили! В Аутке, у одной татарки!
     Я останавливаюсь от изумления, а он быстро шепчет:
     - Молчите! Завтра вся Ялта будет говорить об убийстве Бунина.


     Один писатель жаловался:  "До  слез стыдно,  как  слабо,  плохо начал я
писать!"
     - Ах, что вы, что вы! - воскликнул он. - Это же чудесно - плохо начать!
Поймите же, что, если у начинающего писателя сразу выходит все честь честью,
ему крышка, пиши пропало!
     И  горячо стал  доказывать,  что  рано  и  быстро созревают только люди
способные,  то есть не оригинальные,  таланта,  в сущности, лишенные, потому
что  способность равняется уменью  приспособляться и  "живет она  легко",  а
талант мучится, ища проявления себя.


     По  берегам  Черного моря  работало много  турок,  кавказцев.  Зная  то
недоброжелательство,  смешанное с презрением,  какое есть у нас к инородцам,
он не упускал случая с восхищением сказать,  какой это трудолюбивый, честный
народ.


     Он  мало  ел,  мало  спал,  очень любил порядок.  В  комнатах его  была
удивительная чистота,  спальня была похожа на девичью.  Как ни слаб бывал он
порой, ни малейшей поблажки не давал он себе в одежде.
     Руки у него были большие, сухие, приятные.
     Как почти все,  кто много думает, он нередко забывал то, что уже не раз
говорил.


     Помню его  молчание,  покашливание,  прикрывание глаз,  думу  на  лице,
спокойную и печальную, почти важную. Только не "грусть", не "теплоту".
     Крымский зимний день,  серый, прохладный, сонные густые облака на Яйле.
В чеховском доме тихо,  мерный стук будильника из комнаты Евгении Яковлевны.
Он,  без пенсне,  сидит в кабинете за письменным столом, не спеша, аккуратно
записывает что-то.  Потом  встает,  /528/  надевает пальто,  шляпу,  кожаные
мелкие калоши,  уходит куда-то,  где стоит мышеловка. Возвращается, держа за
кончик хвоста живую мышь,  выходит на крыльцо,  медленно проходит сад вплоть
до  ограды,  за  которой татарское кладбище на  каменистом бугре.  Осторожно
бросает туда мышь и, внимательно оглядывая молодые деревца, идет к скамеечке
среди сада.  За ним бежит журавль,  две собачонки.  Сев, он осторожно играет
тросточкой с  одной из них,  упавшей у его ног на спину,  усмехается:  блохи
ползут по розовому брюшку...  Потом,  прислонясь к скамье, смотрит вдаль, на
Яйлу, подняв лицо, что-то думая. Сидит так час, полтора...


     Была ли в его жизни хоть одна большая любовь? Думаю, что нет.
     "Любовь,  - писал он в своей записной книжке, - это или остаток чего-то
вырождающегося,  бывшего когда-то  громадным,  или же это часть того,  что в
будущем разовьется в  нечто громадное,  в настоящем же оно не удовлетворяет,
дает гораздо меньше, чем ждешь".


     Что думал он о смерти?
     Много  раз  старательно-твердо говорил,  что  бессмертие,  жизнь  после
смерти в какой бы то ни было форме - сущий вздор:
     - Это суеверие. А всякое суеверие ужасно. Надо мыслить ясно и смело. Мы
как-нибудь потолкуем с вами об этом основательно.  Я, как дважды два четыре,
докажу вам, что бессмертие - вздор.
     Но потом несколько раз еще тверже говорил противоположное:
     - Ни в  коем случае не можем мы исчезнуть без следа.  Обязательно будем
жить после смерти. Бессмертие - факт. Вот погодите, я докажу вам это...


     Последнее время часто мечтал вслух:
     - Стать бы бродягой,  странником, ходить по святым местам, поселиться в
монастыре среди  леса,  у  озера,  сидеть  летним  вечером на  лавочке возле
монастырских ворот... /529/
     Его  "Архиерей" прошел  незамеченным -  не  то  что  "Вишневый  сад"  с
большими  бумажными  цветами,  невероятно густо  белевшими  за  театральными
окнами.  И кто знает,  что было бы с его славой, не будь "Винта", "Мужиков",
Художественного театра!
     "Через месяц был назначен новый викарный архиерей,  а  о  преосвященном
Петре уже никто не вспоминал.  А  потом и  совсем забыли.  И только старуха,
мать  покойного,  которая живет  теперь  в  глухом уездном городишке,  когда
выходила под вечер,  чтобы встретить свою корову,  и  сходилась на  выгоне с
другими женщинами,  то начинала рассказывать о детях, о внуках, о том, что у
нее был сын архиерей, и при этом говорила робко, боясь, что ей не поверят...
И ей в самом деле не все верили..."{529}


     Последнее письмо я получил от него из-за границы,  в середине июня 1904
года,  живя в деревне. Он писал, что чувствует он себя недурно, заказал себе
белый  костюм,  огорчается только  за  Японию,  "чудесную страну",  которую,
конечно,  разобьет и раздавит Россия{529}. Четвертого июля я поехал верхом в
село на  почту,  взял там  газеты,  письма и  завернул в  кузницу перековать
лошади ногу.  Был жаркий и  сонный степной день,  с тусклым блеском неба,  с
горячим южным ветром.  Я развернул газету, сидя на пороге кузнецовой избы, -
и вдруг точно ледяная бритва полоснула мне по сердцу...


     Смерть его ускорила простуда.  Перед отъездом из  Москвы за  границу он
пошел  в  баню  и,  вымывшись,  оделся и  вышел  слишком рано:  встретился в
предбаннике с Сергеенко и бежал от него, от его навязчивости, болтливости...
     Это  тот  самый  Сергеенко,  который много лет  надоедал Толстому ("Как
живет и  работает Толстой") и  которого Чехов за его худобу и  длинный рост,
неизменный черный костюм и черные волосы называл так:
     - Погребальные дроги стоймя.

     1914 г. /530/


                                [ДОПОЛНЕНИЯ]

     Мы  сидели,  как  обычно,  в  кабинете  Антона  Павловича  и  почему-то
заговорили о наших крестных отцах:
     - Вас  крестил генерал Сипягин,  а  вот  меня  купеческий брат Спиридон
Титов. Слыхали такое звание?
     - Нет.
     И  Антон Павлович протянул мне  метрическое свидетельство.  Я  прочел и
спросил:
     - Можно переписать его?
     - Пожалуйста.
     Запись в метрической книге Таганрогской соборной церкви:
     "1860 года месяца Генваря 17-го  дня рожден,  а  27-го  крещен Антоний,
родители его:  таганрогский купец  третьей гильдии Павел  Георгиевич Чехов и
законная жена его Евгения Яковлевна,  восприемники:  таганрогский купеческий
брат   Спиридон  Титов   и   таганрогского  третьей  гильдии  купца  Дмитрия
Сафьянопуло жена".
     - Купеческий брат! удивительное звание! - никогда не слыхал!
     В метрическом свидетельстве указано, что Чехов родился 17 генваря.
     Между тем Антон Павлович в письме к сестре пишет (16 января 1899 г.):
     "Сегодня день моего рождения, 39 лет. Завтра именины, здешние барышни и
барыни (которых зовут антоновками) пришлют и принесут подарки".
     Разница в датах? Вероятно, ошибся дьякон.


     Я спрашивал Евгению Яковлевну (мать Чехова) и Марью Павловну:
     - Скажите, Антон Павлович плакал когда-нибудь?
     - Никогда в жизни, - твердо отвечали обе.
     Замечательно.


     Моим друзьям Елпатьевским Чехов не раз говорил:
     - Я не грешен против четвертой заповеди...{530} /531/


     Весною 1900  года,  когда в  Крыму играл Художественный театр,  я  тоже
приехал в Ялту.  Встретился тут с Маминым-Сибиряком,  Станюковичем, Горьким,
Телешовым,  Куприным.  Привезены были  четыре пьесы:  "Чайка",  "Дядя Ваня",
"Одинокие" Гауптмана  и  "Гедда  Габлер"  Ибсена.  Спектакли шли  сначала  в
Севастополе, затем в Ялте{531}.
     Все  были  оживлены,  возбуждены,  Чехов  чувствовал себя  сравнительно
хорошо.  Мы с утра отправлялись в городской театр,  ходили по сцене, где шли
усиленные приготовления к  спектаклю,  а затем всей компанией направлялись к
Чехову, где проводили почти все свободное время.
     Чехов в  те дни увлекался "Одинокими",  много об этом говорил,  считал,
что Художественный театр должен держаться подобных пьес.


     Да, в январе 1901 года я все еще жил у Чеховых. Сохранилась у меня даже
запись тех времен:
     Крым, зима 1901 года, на даче Чехова.
     Чайки как картонные, как яичная скорлупа, как поплавки возле клонящейся
лодки. Пена как шампанское.
     Провалы  в  облаках  -  там  какая-то  дивная  неземная  страна.  Скалы
известково-серые,  как птичий помет.  Бакланы.  Суук-Су. Кучукой. Шум внизу,
солнечное поле в море,  собака пустынно лает. Море серо-лиловое, зеркальное,
очень высоко поднимающееся. Крупа, находят облака.
     Красавица Березина (!).


     31  января было первое представление "Трех сестер"{531},  конечно Марья
Павловна и "мамаша",  как мы все звали Евгению Яковлевну, очень волнуются. К
Синани должна была прийти телеграмма из театра.  Их слуга Арсений посылается
к Синани. Марья Павловна просит из города позвонить по телефону.
     Минут через двадцать Арсений взволнованным голосом сообщает:
     - Успех аграмадный... /532/
     Собрались гости:  местная начальница гимназии В.К.Харкеевич, С.П.Бонье,
Средины; конечно, выпили по этому случаю.
     В начале февраля Марья Павловна уехала в Москву, а я остался до приезда
Антона Павловича с  мамашей,  с которой у меня была большая дружба и которая
мне много рассказывала об Антоше.
     В каждом ее слове чувствовалось обожание.


     В  середине февраля -  как я  теперь вижу по  письмам -  Антон Павлович
вернулся домой.  Я  переехал в  гостиницу "Ялта",  пережил очень  неприятную
ночь,   -   рядом  в  номере  лежала  покойница...   Чехов,   поняв,  что  я
перечувствовал за эту ночь, слегка надо мной подшучивал...
     Он настаивал, чтобы я бывал у него ежедневно с самого утра. И в эти дни
мы  особенно сблизились,  хотя и  не переходили какой-то черты,  -  оба были
сдержанны,  но уже крепко любили друг друга. У меня ни с кем из писателей не
было таких отношений,  как  с  Чеховым.  За  все время ни  разу ни  малейшей
неприязни.  Он был неизменно со мной сдержанно нежен,  приветлив,  заботился
как старший,  -  я почти на одиннадцать лет моложе его,  -  но в то же время
никогда не давал чувствовать свое превосходство и всегда любил мое общество,
- теперь я  могу это  сказать,  так  как  это  подтверждается его письмами к
близким: "Бунин уехал, и я один."
     По  утрам  пили  чудный кофе.  Потом сидели в  садике,  где  он  всегда
что-нибудь делал в  цветнике,  или около плодовых деревьев.  Шли разговоры о
деревне, я представлял в лицах мужиков, помещиков, рассказывал о жизни своей
в  Полтаве,  об  увлечении толстовством,  а  он  о  жизни на  Луке в  имении
Линтваревых,  оба мы восхищались Малороссией (тогда так называлась Украина).
Мы оба бывали в Святогорском монастыре, в гоголевских местах{532}.
     Наедине со  мной  он  часто  смеялся своим заразительным смехом,  любил
шутить,  выдумывать  разные  разности,  нелепые  прозвища;  как  только  ему
становилось лучше, он был неистощим на все это.
     Иногда мы выдумывали вместе рассказы: то о захудалом чиновнике-деспоте,
а то чувствительную повесть /533/ с героинями по имени Ирландия,  Австралия,
Невралгия,  Истерия - все в таком роде, - блеска у него было много. Иногда я
представлял пьяного.  На карточке любительской,  -  не помню кем снятой, - в
его кабинете мы сидим -  он в кресле, а я на ручке кресла - у него смеющееся
лицо, у меня злое, осовелое - я изображаю пьяного.
     Иногда я  читал ему  его  старые рассказы.  Он  как  раз  готовил их  к
изданию,  и  я часто видел,  как он перемарывал рассказ,  чуть не заново его
писал.
     Как-то я выбрал и начал вслух читать его давнишний рассказ,  написанный
в 1886 году, "Ворона"{533}.
     Сначала Антон Павлович хмурился,  но  по  мере  того,  как  развивалось
действие,  делался  все  благодушнее,  понемногу стал  улыбаться,  смеяться.
Правда, пьяных я умел изображать.


     В  другой раз в  сумерках я  читал ему "Гусева"{533},  дико хвалил его,
считая, что "Гусев" первоклассно хорош, он был взволнован, молчал. Я еще раз
про себя прочел последний абзац этого рассказа:
     - "А наверху в это время,  где заходит солнце, скучиваются облака, одно
облако похоже на триумфальную арку,  другое на льва, третье на ножницы"... -
как он любит облака сравнивать с  предметами,  -  мелькнуло у меня в уме.  -
"Из-за облаков выходит широкий зеленый луч и протягивается до самой середины
неба,  немного погодя рядом с  этим ложится золотой,  потом розовый...  Небо
становится нежно-сиреневым.  Глядя на это великолепное, очаровательное небо,
океан сначала хмурится,  но скоро сам приобретает цвета ласковые, радостные,
страстные, какие на человеческом языке назвать трудно".
     "Увижу ли я когда-нибудь его?" - подумал я. - Индийский океан привлекал
меня с детства... - И неожиданно глухой, тихий голос:
     - Знаете, я женюсь...
     И сразу стал шутить,  что лучше жениться на немке,  чем на русской, она
аккуратнее, и ребенок не будет по дому ползать и бить в медный таз ложкой...
     Я,  конечно, уже знал о его романе с Ольгой Леонардовной Книппер, но не
был  уверен,  что  он  окончится /534/ браком.  Я  был  уже  в  приятельских
отношениях с  Ольгой Леонардовной и  понимал,  что она совершенно из  другой
среды, чем Чеховы. Понимал, что Марье Павловне нелегко будет, когда хозяйкой
станет она.  Правда,  Ольга Леонардовна - актриса, едва ли оставит сцену, но
все же многое должно измениться. Возникнут тяжелые отношения между сестрой и
женой,  и  все это будет отзываться на  здоровье Антона Павловича,  который,
конечно,  как в таких случаях бывает,  будет остро страдать то за ту,  то за
другую,  а  то и за обеих вместе.  И я подумал:  "Да это самоубийство!  хуже
Сахалина", - но промолчал, конечно.
     За обедом и ужином он ел мало, почти всегда вставал из-за стола и ходил
взад и вперед по столовой, останавливаясь около гостя и усиленно его угощая,
и все с шуткой, с метким словом. Останавливался и около матери и, взяв вилку
и ножик, начинал мелко-мелко резать мясо, всегда с улыбкой и молча.
     Постепенно я все более и более узнавал его жизнь, начал отдавать отчет,
какой у него был разнообразный жизненный опыт, сравнивал его со своим и стал
понимать,  что я перед ним мальчишка, щенок... Ведь до тридцати лет написаны
"Скучная история", "Тиф"{534} и другие, поражающие опытом его произведения.
     Я  вижу Чехова чаще бодрым и  улыбающимся,  чем  хмурым,  раздраженным,
несмотря на  то,  что  я  знавал его  в  течение четырех лет  наших  близких
отношений в  плохие периоды его болезни.  Там,  где находился больной Чехов,
царили шутка, смех и даже шалость.
     Никогда не видал его в халате,  всегда он был одет аккуратно и чисто. У
него   была   педантическая  любовь   к   порядку  -   наследственная,   как
настойчивость, такая же наследственная, как и наставительность.


     9  сентября Антон Павлович пишет жене:  "Теперь я здоров.  Ходит ко мне
каждый день Бунин"{534}.
     И опять начались бесконечные разговоры.  Когда я приехал, он чувствовал
себя весьма нехорошо.
     Много рассказывал Антон Павлович о  кумысе,  где он поправился{534},  а
вернувшись в  Ялту,  "опять захирел,  стал кашлять и  в июле даже поплевывал
кровью", восторгался степью, лошадьми, туземцами, только уж /535/ очень была
серая публика и  никаких удобств!  Вкус кумыса похож на квас и  непротивный,
но, конечно, надоедает.
     Через  несколько дней  ему  стало лучше.  Он  в  сентябре решил ехать в
Москву, вероятно уже скучал без жены.
     Читал он в эти дни свои старые рассказы,  некоторые почти писал заново,
так, по его мнению, они были слабы.
     До  моего приезда в  Ялте  жил  и  Дорошевич,  умом которого восхищался
Чехов,  и  артист Орленев,  которого он  считал талантливым,  но  беспутным;
последнего я застал.
     Жаловался на газету "Курьер":  "Чуть не в  каждом номере пишет про меня
всякое вранье и пошлости..."
     Ему хотелось поехать в Москву до репетиций "Трех сестер", чтобы сделать
некоторые указания и, может быть, изменения{535}.


     ...Мне все кажется,  что несмотря на то,  что Чехов стоял в  литературе
уже высоко,  занимая свое особое место,  он  все же не отдавал себе отчета в
своей ценности.


     По вечерам иногда собирались к ужину гости:  Телешов,  Горький,  Нилус,
после ужина заходил Елпатьевский,  и меня упрашивали иногда прочесть тот или
другой рассказ Чехова.  Об этом вспоминает Телешов:  "Антон Павлович сначала
хмурился,  неловко  ему  казалось слушать  свое  же  сочинение,  потом  стал
невольно улыбаться,  а потом, по мере развития рассказа, буквально трясся от
хохота в своем кресле, но молча, стараясь сдерживаться".
     Прослушав как-то свой "осколочный" рассказ, Антон Павлович сказал:
     - Вам  хорошо теперь писать рассказы,  все к  этому привыкли,  а  это я
пробил дорогу к маленькому рассказу, меня еще как за это ругали...
     - Требовали,   чтобы   я   писал  роман,   иначе  и   писателем  нельзя
называться...
     Всех нас радовало,  что Толстой выздоравливал.  Словом, настроение было
самое хорошее.  И  вдруг пришла телеграмма,  что в Петербурге заболела Ольга
Леонардовна. /536/
     Ежедневные телеграммы.  Пять  дней ожидания ее  прибытия,  и  наконец в
первый день пасхи,  10 апреля, ее на руках перенесли с парохода на дачу{536}
с температурой 39 градусов под мышкой.
     Конечно, Нилусу пришлось бросить портрет, и скоро мы все разъехались.


     В начале декабря Антон Павлович приехал в Москву.  Я тоже был там, - мы
с Найденовым готовились к поездке за границу. Ежедневно по вечерам я заходил
к  Чехову,  оставался иногда у  него до трех-четырех часов утра,  то есть до
возвращения Ольги Леонардовны домой.
     Чаще всего она уезжала в театр,  но иногда отправлялась на какой-нибудь
благотворительный концерт.  За  ней  заезжал  Немирович во  фраке,  пахнущий
сигарами  и  дорогим  одеколоном,  а  она  в  вечернем туалете,  надушенная,
красивая, молодая, подходила к мужу со словами:
     - Не  скучай  без  меня,  дусик,  впрочем  с  Букишончиком тебе  всегда
хорошо...  До свиданья, милый, - обращалась она ко мне. Я целовал ее руку, и
они уходили.  Чехов меня не  отпускал до  ее возвращения.  И  эти бдения мне
особенно дороги.
     Он  иногда мыл себе голову.  Я  старался развлекать его,  рассказывал о
себе,  расспрашивал о  семье.  Он  много говорил о  своих братьях,  Николае,
Александре,  которого он ставил очень высоко и бесконечно жалел,  так как он
иногда запивал, - этим он объяснял, что из него ничего не вышло, а одарен он
был щедро.
     Александр был  человек  редко  образованный:  окончил два  факультета -
естественный и математический, много знал и по медицине. Хорошо разбирался в
философских системах. Знал много языков. Но ни на чем не мог остановиться. А
как он писал письма!  Прямо на удивление.  Был способен и  на ручные работы,
сам  сделал стенные часы.  Одно время был редактором пожарного журнала.  Над
его кроватью висел пожарный звонок, чтобы он мог всегда знать, где горит. Он
был  из  чудаков,  писал  только куриными перьями.  Любил  разводить птицу и
сооружал  удивительные  курятники,   словом,   человек  на  редкость  умный,
оригинальный.  Хорошо понимал шутку,  /537/ но  последнее время стал  тяжел:
когда был  трезв,  то  мучился тем,  каким он  был во  хмелю,  а  под хмелем
действительно был тяжел.
     Я спросил Антона Павловича:
     - А не мучается ли он, что вы заслонили его как писателя?
     Он улыбнулся своей милой улыбкой и ответил:
     - Нисколько, ведь и пишет он между делом, так, чтобы лишнее заработать.
Да я и не знаю,  что его больше интересует: литература, философия, наука или
куроводство?   Он  слишком  одарен  во  многих  отношениях,  чтобы  отдаться
чему-нибудь  одному...  Вот  и  брат  Михаил служил в  финансовом ведомстве,
бросил,  работает по книжному делу у  Суворина.  Пишет рассказы,  но никаких
усилий не  делает,  чтобы стать настоящим писателем.  У  нас ведь нет такого
честолюбия, как у многих писателей нынешних. У нас у всех есть любовь к тому
делу, над каким мы трудимся.


     Расспрашивал  Антон  Павлович  меня  и  о  первом  представлении  пьесы
Горького "На дне"{537}, и об ужине, который стоил 800 рублей, и что за такую
цену подавали?
     Я, изображая Горького, говорил:
     - Рыбы первым делом и какой-нибудь этакой,  черт ее дери совсем,  чтобы
не рыба была, а лошадь.
     Чехов  очень  смеялся,  а  особенно  замечанию  профессора Ключевского,
который  был  беспечно-спокоен,   мирно-весел,   чистенький,  аккуратный,  в
застегнутом сюртучке,  слегка  склонив голову набок  и  искоса,  поблескивая
очками и своим лукавым оком, - мы стояли рядом, и он тихо сказал:
     - Лошадь!  -  Это,  конечно, по величине приятно. Но немножко и обидно.
Почему же непременно лошадь? Разве мы все ломовые?


     Последнее время часто мечтал вслух:
     - Стать бы бродягой,  странником, ходить по святым местам, поселиться в
монастыре возле  леса,  у  озера,  сидеть  летним  вечером на  лавочке возле
монастырских ворот... /538/


     Мы с  Найденовым уже были в конце декабря на отлете.  Чехов рассказывал
мне о своем пребывании в Ницце,  о M.M.Ковалевском, о консуле Юрасове, давал
советы  относительно здоровья и,  как  всегда,  уверял,  что  я  проживу  до
глубокой старости,  так как я  "здоровенный мужчина",  и опять в который раз
уговаривал писать ежедневно,  бросить "дилетантство",  а  нужно относиться к
писанию "профессионально"...
     И не думал я в те дни, что они - наше последнее свидание.
     Часа  в  четыре,   а  иногда  и  совсем  под  утро  возвращалась  Ольга
Леонардовна, пахнущая вином и духами...
     - Что же ты не спишь,  дуся?..  Тебе вредно.  А вы тут еще, Букишончик,
ну, конечно, он с вами не скучал!
     Я быстро вставал и прощался.


     У Чехова каждый год менялось лицо.


     Благородство Чехова - цветы, животные, благородство людских поступков.


     Со всеми он был одинаков, какого бы ранга человек ни был. /539/



        А.И.КУПРИН

        ПАМЯТИ ЧЕХОВА

                                                        Он между нами жил...

     Бывало,  в  раннем  детстве  вернешься после  долгих  летних  каникул в
пансион.  Все серо,  казарменно,  пахнет свежей масляной краской и мастикой,
товарищи грубы,  начальство недоброжелательно.  Пока  день -  еще  крепишься
кое-как,  хотя сердце -  нет-нет,  и  сожмется внезапно от  тоски.  Занимают
встречи, поражают перемены в лицах, оглушают шум и движение.
     Но когда настанет вечер и  возня в  полутемной спальне уляжется,  -  о,
какая нестерпимая скорбь, какое отчаяние овладевают маленькой душой! Грызешь
подушку,  подавляя рыдания,  шепчешь милые имена и плачешь,  плачешь жаркими
слезами,  и знаешь,  что никогда не насытишь ими своего горя. И вот тогда-то
понимаешь   впервые   весь   потрясающий   ужас   двух   неумолимых   вещей:
невозвратимости прошлого и  чувства одиночества.  Кажется,  что сейчас же  с
радостью отдал бы всю остальную жизнь,  перенес бы всяческие мучения за один
только день  того  светлого,  прекрасного существования,  которое никогда не
повторится.  Кажется,  ловил бы каждое милое, заботливое слово и заключал бы
его навсегда в  памяти,  впивал бы в душу медленно и жадно,  капля по капле,
каждую ласку.  И  жестоко терзаешься мыслью,  что по небрежности,  в суете и
потому,  что  время представлялось неисчерпаемым,  -  ты  не  воспользовался
каждым часом, каждым мгновением, промелькнувшим напрасно. /540/
     Детские скорби жгучи,  но  они растают во сне и  исчезнут с  завтрашним
солнцем.  Мы,  взрослые,  не  чувствуем их так страстно,  но помним дольше и
скорбим глубже.  Вскоре после похорон Чехова, возвращаясь с панихиды, бывшей
на кладбище, один большой писатель сказал простые, но полные значения слова:
     - Вот  похоронили мы  его,  и  уже  проходит  безнадежная острота  этой
потери.  Но понимаете ли вы,  что навсегда, до конца дней наших, останется в
нас ровное, тупое, печальное сознание, что Чехова нет?
     И  вот  теперь,  когда  его  нет,  особенно мучительно чувствуешь,  как
драгоценно было  каждое его  слово,  улыбка,  движение,  взгляд,  в  которых
светилась его прекрасная, избранная, аристократическая душа. Жалеешь, что не
всегда  был  внимателен к  тем  особенным мелочам,  которые иногда сильнее и
интимнее говорят о внутреннем человеке,  чем крупные дела.  Упрекаешь себя в
том,   что  из-за   толкотни  жизни  не  успел  запомнить,   записать  много
интересного,  характерного, важного. И в то же время знаешь, что эти чувства
разделяют с тобою все те,  кто был близок к нему,  кто истинно любит его как
человека  несравненного  душевного  изящества  и   красоты,   кто  с  вечной
признательностью  будет  чтить  его  память,  как  память  одного  из  самых
замечательных русских писателей.
     К  любви,  к  нежной и  тонкой печали этих  людей  я  обращаю настоящие
строки.


        I

     Ялтинская дача  Чехова стояла почти  за  городом,  глубоко под  белой и
пыльной аутской дорогой.  Не знаю, кто ее строил{540}, но она была, пожалуй,
самым  оригинальным зданием в  Ялте.  Вся  белая,  чистая,  легкая,  красиво
несимметричная,  построенная вне  какого-нибудь определенного архитектурного
стиля,  с  вышкой в  виде башни,  с  неожиданными выступами,  со  стеклянной
верандой внизу и с открытой террасой вверху, с разбросанными то широкими, то
узкими окнами,  -  она походила бы на здания в  стиле moderne,  если бы в ее
плане  не  чувствовалась чья-то  внимательная и  оригинальная мысль,  чей-то
своеобразный вкус.  Дача стояла /541/ в углу сада,  окруженная цветником.  К
саду,  со  стороны,  противоположной  шоссе,  примыкало,  отделенное  низкой
стенкой,  старое,  заброшенное татарское кладбище,  всегда зеленое,  тихое и
безлюдное, со скромными каменными плитами на могилах.
     Цветничок был маленький,  далеко не пышный,  а  фруктовый сад еще очень
молодой.  Росли в нем груши и яблони-дички,  абрикосы,  персики,  миндаль. В
последние годы  сад  уже  начал приносить кое-какие плоды,  доставляя Антону
Павловичу много  забот  и  трогательного,  какого-то  детского удовольствия.
Когда наступало время сбора миндальных орехов,  то их снимали и  в чеховском
саду.  Лежали они обыкновенно маленькой горкой в гостиной на подоконнике, и,
кажется, ни у кого не хватало жестокости брать их, хотя их и предлагали.
     А.П.  не  любил и  немного сердился,  когда ему говорили,  что его дача
слишком мало защищена от пыли,  летящей сверху,  с аутского шоссе, и что сад
плохо снабжен водою.  Не  любя вообще Крыма,  а  в  особенности Ялты,  он  с
особенной,  ревнивой любовью относился к своему саду.  Многие видели, как он
иногда по утрам, сидя на корточках, заботливо обмазывал серой стволы роз или
выдергивал сорные травы  из  клумб.  А  какое бывало торжество,  когда среди
летней  засухи  наконец  шел  дождь,  наполнявший  водою  запасные  глиняные
цистерны!
     Но  не  чувство собственника сказывалось в  этой  хлопотливой любви,  а
другое,  более мощное и мудрое сознание. Как часто говорил он, глядя на свой
сад прищуренными глазами:
     - Послушайте, при мне здесь посажено каждое дерево, и, конечно, мне это
дорого.  Но  и  не  это важно.  Ведь здесь же до меня был пустырь и  нелепые
овраги,  все в камнях и в чертополохе.  А я вот пришел и сделал из этой дичи
культурное,  красивое место.  Знаете ли?  -  прибавлял он вдруг с  серьезным
лицом,  тоном глубокой веры.  -  Знаете ли, через триста - четыреста лет вся
земля обратится в  цветущий сад.  И  жизнь будет тогда необыкновенно легка и
удобна.
     Эта мысль о красоте грядущей жизни,  так ласково,  печально и прекрасно
отозвавшаяся во всех его последних произведениях,  была и  в  жизни одной из
самых его  /542/ задушевных,  наиболее лелеемых мыслей.  Как  часто,  должно
быть,  думал он  о  будущем счастии человечества,  когда,  по  утрам,  один,
молчаливо  подрезывал свои  розы,  еще  влажные  от  росы,  или  внимательно
осматривал раненный ветром  молодой  побег.  И  сколько было  в  этой  мысли
кроткого, мудрого и покорного самозабвения!
     Нет,  это не  была заочная жажда существования,  идущая от ненасытимого
человеческого сердца и  цепляющаяся за  жизнь,  это  не  было  -  ни  жадное
любопытство к тому,  что будет после меня, ни завистливая ревность к далеким
поколениям. Это была тоска исключительно тонкой, прелестной и чувствительной
души,   непомерно  страдавшей  от  пошлости,  грубости,  скуки,  праздности,
насилия,  дикости - от всего ужаса и темноты современных будней. И потому-то
под конец его жизни,  когда пришла к  нему огромная слава,  и  сравнительная
обеспеченность, и преданная любовь к нему всего, что было в русском обществе
умного,  талантливого  и  честного,  -  он  не  замкнулся  в  недостижимости
холодного величия,  не впал в пророческое учительство,  не ушел в ядовитую и
мелочную вражду к чужой известности.  Нет, вся сумма его большого и тяжелого
житейского  опыта,  все  его  огорчения,  скорби,  радости  и  разочарования
выразились в этой прекрасной,  тоскливой,  самоотверженной мечте о грядущем,
близком, хотя и чужом счастии.
     - Как хороша будет жизнь через триста лет!
     И  потому-то он с одинаковой любовью ухаживал за цветами,  точно видя в
них  символ  будущей  красоты,  и  следил  за  новыми  путями,  пролагаемыми
человеческим умом  и  знанием.  Он  с  удовольствием глядел на  новые здания
оригинальной постройки и  на  большие морские пароходы,  живо  интересовался
всяким  последним изобретением в  области техники и  не  скучал  в  обществе
специалистов.  Он с твердым убеждением говорил о том, что преступления вроде
убийства,  воровства и  прелюбодеяния становятся все реже,  почти исчезают в
настоящем интеллигентном обществе, в среде учителей, докторов, писателей. Он
верил в то, что грядущая, истинная культура облагородит человечество{542}.
     Рассказывая о  чеховском саде,  я позабыл упомянуть,  что посредине его
стояли качели и деревянная скамейка.  /543/ И то, и другое осталось от "Дяди
Вани",  с которым Художественный театр приезжал в Ялту, приезжал, кажется, с
исключительной  целью   показать  больному  тогда   А.П-чу   постановку  его
пьесы{543}.  Обоими  предметами Чехов  чрезвычайно дорожил и,  показывая их,
всегда с  признательностью вспоминал о милом внимании к нему Художественного
театра.  Здесь у  места также упомянуть,  что  эти  прекрасные артисты своей
исключительной  деликатной  чуткостью  к   чеховскому  таланту   и   дружной
преданностью ему самому много скрасили последние дни незабвенного художника.


        II

     Во дворе жили:  ручной журавль и две собаки.  Надо заметить,  что Антон
Павлович очень  любил всех  животных,  за  исключением,  впрочем,  кошек,  к
которым он питал непреодолимое отвращение. Собаки же пользовались его особым
расположением.  О  покойной Каштанке,  о  мелиховских таксах Броме и Хине он
вспоминал так тепло и в таких выражениях, как вспоминают об умерших друзьях.
"Славный народ - собаки!" - говорил он иногда с добродушной улыбкой.
     Журавль  был  важная,  степенная птица.  К  людям  он  относился вообще
недоверчиво,  но  вел  тесную  дружбу  с  Арсением,  набожным слугой  Антона
Павловича.  За  Арсением  он  бегал  всюду,  по  двору  и  по  саду,  причем
уморительно подпрыгивал на  ходу и  махал растопыренными крыльями,  исполняя
характерный журавлиный танец, всегда смешивший Антона Павловича.
     Одну  собаку  звали  Тузик,   а  другую  -  Каштан,  в  честь  прежней,
исторической Каштанки,  носившей это имя.  Ничем,  кроме глупости и лености,
этот Каштан,  впрочем, не отличался. По внешнему виду он был толст, гладок и
неуклюж,  светло-шоколадного цвета,  с бессмысленными желтыми глазами. Вслед
за Тузиком он лаял на чужих,  но стоило его поманить и почмокать ему, как он
тотчас же  переворачивался на спину и  начинал угодливо извиваться по земле.
Антон Павлович легонько отстранял его палкой,  когда он лез с нежностями,  и
говорил с притворной суровостью:
     - Уйди же, уйди, дурак... Не приставай. /544/
     И  прибавлял,  обращаясь к  собеседнику,  с  досадой,  но со смеющимися
глазами:
     - Не хотите ли, подарю пса? Вы не поверите, до чего он глуп.
     Но  однажды  случилось,  что  Каштан,  по  свойственной ему  глупости и
неповоротливости,  попал  под  колеса  фаэтона,  который раздавил ему  ногу.
Бедный пес прибежал домой на трех лапах,  с ужасающим воем.  Задняя нога вся
была исковеркана,  кожа и мясо прорваны почти до кости,  лилась кровь. Антон
Павлович  тотчас  же  промыл  рану  теплой  водой  с  сулемой,  присыпал  ее
йодоформом и  перевязал  марлевым  бинтом.  И  надо  было  видеть,  с  какой
нежностью,  как  ловко  и  осторожно прикасались его  большие милые пальцы к
ободранной ноге  собаки  и  с  какой  сострадательной укоризной бранил он  и
уговаривал визжавшего Каштана:
     - Ах ты,  глупый,  глупый...  Ну,  как тебя угораздило?.. Да тише ты...
легче будет... дурачок...
     Приходится повторить избитое место,  но несомненно, что животные и дети
инстинктивно тянулись  к  Чехову.  Иногда  приходила  к  А.П.  одна  больная
барышня{544}, приводившая с собою девочку лет трех-четырех, сиротку, которую
она  взяла на  воспитание.  Между крошечным ребенком и  пожилым,  грустным и
больным человеком,  знаменитым писателем,  установилась какая-то  особенная,
серьезная и  доверчивая дружба.  Подолгу сидели они  рядом на  скамейке,  на
веранде; А.П. внимательно и сосредоточенно слушал, а она без умолку лепетала
ему свои детские смешные слова и путалась ручонками в его бороде.
     С большой и сердечной любовью относились к Чехову и все люди попроще, с
которыми  он  сталкивался:   слуги,   разносчики,   носильщики,   странники,
почтальоны - и не только с любовью, но и с тонкой чуткостью, с бережностью и
с пониманием.  Не могу не рассказать здесь одного случая, который передаю со
слов очевидца, маленького служащего в "Русском о-ве пароходства и торговли",
человека   положительного,    немногословного   и,    главное,    совершенно
непосредственного в восприятии и передаче своих впечатлений.
     Это было осенью. Чехов, возвращавшийся из Москвы, только что приехал на
пароходе из  Севастополя  в  Ялту  и  еще  не  успел  сойти  с  палубы.  Был
промежуток  /545/  той  сумятицы,  криков  и   бестолочи,   которые   всегда
подымаются вслед за тем, как  опустят  сходни.  В  это-то  суматошное  время
татарин-носильщик, всегда услуживавший  А.П-чу  и увидевший  его еще издали,
раньше  других успел взобраться на  пароход,  разыскал  вещи  Чехова  и  уже
готовился нести их вниз, как  на  него  внезапно налетел бравый  и  свирепый
помощник   капитана.  Этот  человек  не  ограничился  одними   непристойными
ругательствами,  но  в  порыве начальственного гнева ударил бедного татарина
по лицу.
     "-  И вот тогда произошла сверхъестественная сцена,  -  рассказывал мой
знакомый.  -  Татарин бросает вещи на палубу,  бьет себя в грудь кулаками и,
вытаращив глаза, лезет на помощника. И в то же время кричит на всю пристань:
     - Что? Ты бьешься? Ты думаешь, ты меня ударил? Ты - вот кого ударил!
     И показывает пальцем на Чехова.  А Чехов, знаете ли, бледный весь, губы
вздрагивают.  Подходит к помощнику и говорит ему тихо так,  раздельно,  но с
необычайным выражением: "Как вам не стыдно!" Поверите ли, ей-богу, будь я на
месте этого мореплавателя,  - лучше бы мне двадцать раз в морду плюнули, чем
услышать это "как вам не стыдно". И на что уж моряк был толстокож, но и того
проняло:  заметался-заметался,  забормотал что-то и  вдруг испарился.  И  уж
больше его на палубе не видели".


        III

     Кабинет в ялтинском доме у А.П. был небольшой, шагов двенадцать в длину
и  шесть в  ширину,  скромный,  но дышавший какой-то своеобразной прелестью.
Прямо  против входной двери -  большое квадратное окно  в  раме  из  цветных
желтых стекол.  С левой стороны от входа, около окна, перпендикулярно к нему
- письменный стол,  а  за  ним  маленькая  ниша,  освещенная сверху,  из-под
потолка,  крошечным оконцем;  в  нише -  турецкий диван.  С  правой стороны,
посредине стены -  коричневый кафельный камин;  наверху,  в  его  облицовке,
оставлено небольшое не заделанное плиткой местечко,  и  в  нем небрежно,  но
мило написано красками вечернее поле с уходящими вдаль стогами -  это работа
Левитана.  Дальше,  по той же стороне,  в самом углу -  дверь,  /546/ сквозь
которую видна холостая спальня Антона Павловича, - светлая, веселая комната,
сияющая какой-то девической чистотой, белизной и невинностью. Стены кабинета
- в темных с золотом обоях, а около письменного стола висит печатный плакат:
"Просят не курить".  Сейчас же возле входной двери направо - шкаф с книгами.
На  камине  несколько безделушек и  между  ними  прекрасная модель  парусной
шкуны.  Много хорошеньких вещиц из  кости и  из  дерева на письменном столе;
почему-то  преобладают  фигуры  слонов.   На  стенах  портреты  -  Толстого,
Григоровича,  Тургенева.  На  отдельном маленьком столике,  на веерообразной
подставке,  множество фотографий артистов и  писателей.  По обоим бокам окна
спускаются прямые,  тяжелые темные занавески,  на  полу большой,  восточного
рисунка,  ковер.  Эта  драпировка смягчает все  контуры и  еще больше темнит
кабинет,  но  благодаря ей  ровнее  и  приятнее  ложится  свет  из  окна  на
письменный стол.  Пахнет тонкими духами, до которых А.П. всегда был охотник.
Из окна видна открытая подковообразная лощина, спускающаяся далеко к морю, и
самое  море,   окруженное  амфитеатром  домов.  Слева  же,  справа  и  сзади
громоздятся полукольцом горы. По вечерам, когда в гористых окрестностях Ялты
зажигаются огни и  когда во  мраке эти  огни и  звезды над  ними так  близко
сливаются,  что  не  отличаешь их  друг от  друга,  -  тогда вся  окружающая
местность очень напоминает иные уголки Тифлиса...
     Всегда бывает так:  познакомишься с человеком,  изучишь его наружность,
походку,  голос,  манеры и  все-таки всегда можешь вызвать в памяти его лицо
таким,  каким  его  видел  в  самый первый раз,  совсем другим,  отличным от
настоящего. Так и у меня, после нескольких лет знакомства с А.П., сохранился
в  памяти тот Чехов,  каким я его увидел впервые,  в общем зале "Лондонской"
гостиницы в  Одессе{546}.  Показался он  мне  тогда  почти  высокого  роста,
худощавым,  но широким в костях,  несколько суровым на вид. Следов болезни в
нем тогда не было заметно,  если не считать его походки -  слабой и точно на
немного согнутых коленях.  Если бы  меня спросили тогда,  на кого он похож с
первого  взгляда,   я   бы  сказал:   "на  земского  врача  или  на  учителя
провинциальной гимназии". Но было в нем также что-то простоватое и скромное,
что-то чрезвычайно русское,  народное -  /547/ в лице, в говоре и в оборотах
речи,  была  также какая-то  кажущаяся московская студенческая небрежность в
манерах.  Именно такое первое впечатление выносили многие,  и я в том числе.
Но  спустя  несколько часов  я  увидел  совсем другого Чехова -  именно того
Чехова,  лицо  которого никогда не  могла  уловить фотография и  которое,  к
сожалению,  не  понял  и  не  прочувствовал  ни  один  из  писавших  с  него
художников.  Я  увидел  самое  прекрасное  и  тонкое,  самое  одухотворенное
человеческое лицо, какое только мне приходилось встречать в моей жизни.
     Многие впоследствии говорили,  что  у  Чехова были  голубые глаза.  Это
ошибка,  но ошибка до странного общая всем,  знавшим его.  Глаза у него были
темные,  почти  карие,  причем раек  правого глаза  был  окрашен значительно
сильнее,  что  придавало  взгляду  А.П.,  при  некоторых  поворотах  головы,
выражение рассеянности. Верхние веки несколько нависали над глазами, что так
часто наблюдается у  художников,  охотников,  моряков -  словом,  у  людей с
сосредоточенным зрением.  Благодаря пенсне и  манере глядеть сквозь низ  его
стекол, несколько приподняв кверху голову, лицо А.П. часто казалось суровым.
Но  надо  было видеть Чехова в  иные минуты (увы,  столь редкие в  последние
годы),  когда  им  овладевало веселье  и  когда  он,  быстрым движением руки
сбрасывая пенсне и  покачиваясь взад и  вперед на кресле,  разражался милым,
искренним и  глубоким смехом.  Тогда  глаза  его  становились полукруглыми и
лучистыми,  с добрыми морщинками у наружных углов, и весь он тогда напоминал
тот  юношеский  известный портрет,  где  он  изображен почти  безбородым,  с
улыбающимся,  близоруким и  наивным взглядом несколько исподлобья.  И  вот -
удивительно,  -  каждый раз,  когда  я  гляжу на  этот  снимок,  я  не  могу
отделаться от мысли, что у Чехова глаза были действительно голубые.
     Обращал внимание в наружности А.П.  его лоб -  широкий, белый и чистый,
прекрасной формы; лишь в самое последнее время на нем легли между бровями, у
переносья,  две вертикальные задумчивые складки.  Уши у Чехова были большие,
некрасивой формы, но другие такие умные, интеллигентные уши я видел еще лишь
у одного человека - у Толстого.
     Однажды летом,  пользуясь добрым настроением Антона Павловича, я сделал
с  него  несколько снимков /548/  ручным  фотографическим аппаратом.  Но,  к
несчастию,  лучшие  из  них  и  чрезвычайно похожие  вышли  совсем  бледными
благодаря слабому освещению кабинета. Про другие же, более удачные, сам А.П.
сказал, посмотрев на них:
     - Ну, знаете ли, это не я, а какой-то француз.
     Помнится мне  теперь очень живо пожатие его  большой,  сухой и  горячей
руки,  -  пожатие,  всегда очень крепкое,  мужественное,  но  в  то же время
сдержанное,  точно скрывающее что-то.  Представляю также себе и  его почерк:
тонкий,  без  нажимов,  ужасно  мелкий,  с  первого  взгляда  -  небрежный и
некрасивый,  но,  если к нему приглядеться,  очень ясный,  нежный, изящный и
характерный, как и все, что в нем было.


        IV

     Вставал А.П., по крайней мере летом, довольно рано. Никто даже из самых
близких людей  не  видал  его  небрежно одетым;  также  не  любил он  разных
домашних вольностей вроде туфель,  халатов и тужурок.  В восемь-девять часов
его уже можно было застать ходящим по кабинету или за письменным столом, как
всегда безукоризненно изящно и скромно одетого.
     По-видимому,  самое лучшее время для работы приходилось у  него от утра
до обеда,  хотя пишущим его,  кажется, никому не удавалось заставать: в этом
отношении он  был необыкновенно скрытен и  стыдлив.  Зато нередко в  хорошие
теплые утра его можно было видеть на  скамейке за  домом,  в  самом укромном
месте дачи,  где вдоль белых стен стояли кадки с  олеандрами и  где им самим
был посажен кипарис. Там сидел он иногда по часу и более, один, не двигаясь,
сложив руки на коленях и глядя вперед, на море.
     Около полудня и позднее дом его начинал наполняться посетителями. В это
же  время на  железных решетках,  отделяющих усадьбу от шоссе,  висли целыми
часами,  разинув рты,  девицы в  белых  войлочных широкополых шляпах.  Самые
разнообразные люди приезжали к Чехову:  ученые, литераторы, земские деятели,
доктора,  военные,  художники, поклонники и поклонницы, профессоры, светские
люди,  сенаторы,  священники,  /549/ актеры -  и бог знает,  кто еще.  Часто
обращались к нему за советом, за протекцией, еще чаще с просьбой о просмотре
рукописи;  являлись разные  газетные интервьюеры и  просто  любопытствующие;
были  и  такие,  которые посещали его  с  единственной целью "направить этот
большой,  но  заблудший талант  в  надлежащую,  идейную сторону".  Приходила
просящая беднота - и настоящая, и мнимая. Эти никогда не встречали отказа. Я
не считаю себя вправе упоминать о частных случаях, но твердо и наверно знаю,
что  щедрость  Чехова,  особенно  по  отношению к  учащейся  молодежи,  была
несравненно шире того, что ему позволяли его более чем скромные средства.
     Бывали у  него люди всех слоев,  всех лагерей и  оттенков.  Несмотря на
утомительность такого постоянного человеческого круговорота,  тут было нечто
и  привлекательное  для  Чехова:  он  из  первых  рук,  из  первоисточников,
знакомился со всем,  что делалось в данную минуту в России. О, как ошибались
те,   которые  в  печати  и  в  своем  воображении  называли  его  человеком
равнодушным к  общественным интересам,  к  мятущейся жизни интеллигенции,  к
жгучим вопросам современности.  Он за всем следил пристально и вдумчиво;  он
волновался,  мучился и болел всем тем,  чем болели лучшие русские люди. Надо
было видеть,  как  в  проклятые,  черные времена,  когда при  нем говорили о
нелепых,  темных и  злых  явлениях нашей  общественной жизни,  -  надо  было
видеть,   как  сурово  и   печально  сдвигались  его  густые  брови,   каким
страдальческим делалось его лицо и какая глубокая, высшая скорбь светилась в
его прекрасных глазах.
     Здесь уместно вспомнить об одном факте,  который,  по-моему,  прекрасно
освещает отношение Чехова к  глупостям русской действительности.  У многих в
памяти его  отказ  от  звания почетного академика,  известны и  мотивы этого
отказа,  но  далеко не  все  знают его письмо в  Академию по  этому поводу -
прекрасное  письмо,  написанное с  простым  и  благородным достоинством,  со
сдержанным негодованием великой души:

     "В декабре прошлого года я  получил извещение об избрании А.М.Пешкова в
почетные академики, и я  не  замедлил  повидаться  с  А.М.Пешковым,  который
тогда /550/ находился в  Крыму,  первый принес ему известие  об  избрании  и
первый поздравил его. Затем, немного погодя, в газетах было напечатано, что,
ввиду привлечения Пешкова к дознанию  по   1035   ст.,   выборы   признаются
недействительными,  причем было точно указано,  что это извещение исходит из
Академии наук,  а  так как я  состою почетным академиком,  то  это извещение
частью исходило и  от меня.  Я  поздравлял сердечно и  я же признавал выборы
недействительными -  такое  противоречие не  укладывалось в  моем  сознании,
примирить с  ним свою совесть я  не  мог.  Знакомство с  1035 ст.  ничего не
объяснило мне.  И  после долгого размышления я  мог  прийти только к  одному
решению,  крайне для  меня  тяжелому и  прискорбному,  а  именно,  просить о
сложении с меня звания почетного академика.
                                                              А.Чехов"{550}.

     Странно  -  до  чего  не  понимали  Чехова!  Он  -  этот  "неисправимый
пессимист",  - как его определяли, - никогда не уставал надеяться на светлое
будущее,  никогда не переставал верить в незримую, но упорную и плодотворную
работу лучших сил  нашей родины.  Кто из  знавших его близко не  помнит этой
обычной,  излюбленной его фразы, которую он так часто, иногда даже совсем не
в лад разговору, произносил вдруг своим уверенным тоном:
     - Послушайте,  а  знаете что?  Ведь  в  России через  десять лет  будет
конституция.
     Да, даже и здесь звучал у него тот же мотив о радостном будущем, ждущем
человечество, который отозвался во всех его произведениях последних лет.


     Надо  сказать правду:  далеко не  все  посетители щадили время и  нервы
А.П-ча,   а  иные  так  просто  были  безжалостны.   Помню  я  один  случай,
поразительный,  почти  анекдотически невероятный по  точу  огромному  запасу
пошлости и неделикатности,  который обнаружило лицо артистического как будто
бы звания.
     Было хорошее,  нежаркое, безветренное летнее утро. А.П. чувствовал себя
на редкость в легком,  живом и беспечном настроении. И вот появляется, точно
с  неба,  /551/  толстый  господин  (оказавшийся впоследствии архитектором),
посылает Чехову свою  визитную карточку и  просит свидания.  А.П.  принимает
его.  Архитектор входит,  знакомится и,  не  обращая  никакого  внимания  на
плакат:  "Просят не  курить",  не спрашивая позволения,  закуривает вонючую,
огромную рижскую сигару.  Затем,  отвесив,  как  неизбежный долг,  несколько
булыжных комплиментов хозяину, он приступает к приведшему его делу.
     Дело же заключалось в  том,  что сынок архитектора,  гимназист третьего
класса,  бежал  на  днях  по  улице и,  по  свойственной мальчикам привычке,
хватался на бегу рукой за все,  что попадалось:  за фонари, тумбы, заборы. В
конце  концов  он  напоролся рукой  на  колючую проволоку и  сильно оцарапал
ладонь.  "Так вот, видите ли, глубокоуважаемый А.П., - заключил свой рассказ
архитектор,  -  я  бы очень просил вас напечатать об этом в корреспонденции.
Хорошо,  что Коля ободрал только ладонь,  но  ведь это -  случай!  Он мог бы
задеть какую-нибудь важную артерию -  и что бы тогда вышло?" -  "Да, все это
очень прискорбно,  -  ответил Чехов,  - но, к сожалению, я ничем не могу вам
помочь.  Я  не пишу,  да никогда и  не писал корреспонденции.  Я пишу только
рассказы".  -  "Тем лучше,  тем лучше! Вставьте это в рассказ, - обрадовался
архитектор.  -  Пропечатайте этого домовладельца с  полной фамилией.  Можете
даже и мою фамилию проставить,  я и на это согласен...  Или нет...  все-таки
лучше мою фамилию не целиком,  а просто поставьте литеру:  господин С.  Так,
пожалуйста...  А  то  ведь  у  нас  только и  осталось теперь два  настоящих
либеральных писателя - вы и господин П." (и тут архитектор назвал имя одного
известного литературного закройщика).
     Я  не  сумел передать и  сотой доли  тех  ужасающих пошлостей,  которые
наговорил оскорбленный в  родительских чувствах архитектор{551},  потому что
за  время своего визита он  успел докурить сигару до  конца,  и  потом долго
приходилось проветривать кабинет от  ее зловонного дыма.  Но едва он наконец
удалился,  А.П.  вышел в сад совершенно расстроенный,  с красными пятнами на
щеках.  Голос у  него дрожал,  когда он обратился с  упреком к  своей сестре
Марии Павловне и к сидевшему с ней на скамейке знакомому: /552/
     - Господа,  неужели  вы  не  могли  избавить меня  от  этого  человека?
Прислали бы сказать, что меня зовут куда-нибудь. Он же меня измучил!
     Помню также -  и это,  каюсь,  отчасти моя вина,  -  как приехал к нему
выразить свое  читательское одобрение некий  самоуверенный штатский генерал,
который,   вероятно  желая  доставить  Чехову  удовольствие,  начал,  широко
расставив колени  и  упершись  в  них  кулаками  вывороченных рук,  всячески
поносить одного молодого писателя, громадная известность которого только еще
начинала расти{552}. И Чехов тотчас же сжался, ушел в себя и все время сидел
с  опущенными глазами,  с  холодным лицом,  не  проронив ни одного слова.  И
только по  быстрому укоряющему взгляду,  который он  бросил при  прощании на
знакомого,  приведшего генерала,  можно  было  видеть,  как  много огорчения
принес ему этот визит.
     Так  же  стыдливо и  холодно относился он  и  к  похвалам,  которые ему
расточали. Бывало, уйдет в нишу, на диван, ресницы у него дрогнут и медленно
опустятся,  и  уже  не  поднимаются больше,  а  лицо сделается неподвижным и
сумрачным.  Иногда, если эти неумеренные восторги исходили от более близкого
ему человека,  он старался обратить разговор в шутку, свернуть его на другое
направление. Вдруг скажет ни с того ни с сего, с легким смешком:
     - Ужасно люблю читать, что обо мне одесские репортеры пишут.
     - Почему так?
     - Смешно очень.  Все врут.  Ко  мне прошлой весной явился один из них в
гостиницу.  Просит интервью.  А у меня как раз времени не было.  Я и говорю:
"Извините,  я теперь занят.  Да,  впрочем,  пишите,  что вздумаете.  Мне все
равно". Ну, уж он и написал! Меня даже в жар бросило.
     А однажды он с самым серьезным лицом сказал:
     - Что  вы  думаете:  меня  ведь  в  Ялте каждый извозчик знает.  Так  и
говорят:  "А-а!  Чехов? Это который читатель? Знаю". Почему-то называют меня
читателем.  Может быть,  они думают,  что я по покойникам читаю?  Вот вы бы,
батенька, спросили когда-нибудь извозчика, чем я занимаюсь... /553/


        V

     В  час дня у Чехова обедали внизу,  в прохладной и светлой столовой,  и
почти  всегда  за  столом  бывал  кто-нибудь  приглашенный.  Трудно было  не
поддаться обаянию этой простой,  милой,  ласковой семьи.  Тут  чувствовалась
постоянная нежная заботливость и  любовь,  но не отягощенная ни одним пышным
или громким словом,  -  удивительная деликатность,  чуткость и внимание,  но
никогда не  выходящая из  рамок обыкновенных,  как будто умышленно будничных
отношений.  И,  кроме того, всегда замечалась истинно чеховская боязнь всего
надутого, приподнятого, неискреннего и пошлого.
     Было в  этой семье очень легко,  тепло и уютно,  и я совершенно понимаю
одного писателя, который говорил, что он влюблен разом во всех Чеховых.
     Антон Павлович ел чрезвычайно мало и не любил сидеть за столом,  а все,
бывало,  ходил от окна к  двери и  обратно.  Часто после обеда,  оставшись в
столовой с  кем-нибудь один на один,  Евгения Яковлевна (мать А.П.) говорила
тихонько, с беспокойной тоской в голосе:
     - А Антоша опять ничего не ел за обедом.
     Он был очень гостеприимен,  любил,  когда у него оставались обедать,  и
умел  угощать на  свой  особенный лад,  просто  и  радушно.  Бывало,  скажет
кому-нибудь, остановившись у него за стулом:
     - Послушайте,  выпейте водки.  Я,  когда был молодой и здоровый, любил.
Собираешь целое утро грибы,  устанешь,  едва домой дойдешь,  а  перед обедом
выпьешь рюмки две или три. Чудесно!..
     После обеда он  пил  чай наверху,  на  открытой террасе,  или у  себя в
кабинете,  или  спускался в  сад  и  сидел там на  скамейке,  в  пальто и  с
тросточкой, надвинув на самые глаза мягкую черную шляпу, и поглядывал из-под
ее полей прищуренными глазами.
     Эти же  часы бывали самыми людными.  Постоянно спрашивали по  телефону,
можно ли видеть А.П-ча,  постоянно кто-нибудь приезжал. Приходили незнакомые
с  просьбами о  карточках,  о  надписях на  книгах.  Бывали здесь и  смешные
курьезы.
     Один "тамбовский помещик",  как окрестил его Чехов,  приехал к  нему за
врачебной помощью. Тщетно А.П.  уверял,  что  он  давно  бросил  практику  и
отстал /554/ в медицине,  напрасно рекомендовал обратиться к более  опытному
доктору - "тамбовский помещик"  стоял  на  своем:  никаким  докторам,  кроме
Чехова, он  не хочет  верить.  Волей-неволей  пришлось  дать  ему  несколько
незначительных, совершенно невинных советов.  Прощаясь, "тамбовский помещик"
положил  на  стол  два  золотых и,  как его ни уговаривал А.П., ни за что не
соглашался взять  их обратно.  Антон Павлович  принужден  был  уступить.  Он
сказал, что, не желая и не  считая себя вправе брать эти деньги как гонорар,
он возьмет их на нужды ялтинского  благотворительного  общества,  и  тут  же
написал  расписку  в  их получении.  Оказывается,  только того  и нужно было
"тамбовскому помещику".  С сияющим лицом,  бережно  спрятал  он  расписку  в
бумажник и тогда уж признался, что  единственной целью  его  посещения  было
желание  приобрести  автограф Чехова. Об  этом  оригинальном  и  настойчивом
пациенте А.П. рассказывал мне сам - полусмеясь, полусердито.
     Повторяю,  многие из  этих посетителей порядком донимали Чехова и  даже
раздражали его,  но,  по  свойственной ему изумительной деликатности,  он со
всеми  оставался ровен,  терпеливо-внимателен,  доступен всем,  желавшим его
видеть.  Эта деликатность доходила порою до той трогательной черты,  которая
граничит с безволием.  Так,  например, одна добрая и суетливая дама, большая
поклонница Чехова,  подарила ему,  кажется  в  день  его  именин,  огромного
сидячего мопса,  сделанного из раскрашенного гипса, аршина в полтора высотою
от земли, то есть раз в пять больше натурального роста. Мопса этого посадили
внизу на площадке,  около столовой,  и  он сидел там с  разъяренной мордой и
оскаленными зубами, пугая всех забывавших о нем своей неподвижностью.
     - Знаете,  я сам этого каменного пса боюсь,  -  признавался Чехов.  - А
убрать его как-то неловко, обидятся. Пусть уж тут живет.
     И  вдруг,  с  глазами,  загоравшимися  лучистым  смехом,  он  прибавлял
неожиданно, по своему обыкновению:
     - А  вы  заметили,  что в  домах у  богатых евреев такие гипсовые мопсы
часто сидят около камина?
     В иные дни его просто угнетали всякие хвалители, порицатели, поклонники
и даже советчики.  "У меня /555/ такая масса посетителей,  -  жаловался он в
одном письме, - что голова ходит кругом. Трудно писать"{555}. Но все-таки он
не  оставался равнодушным к  искреннему чувству любви  и  уважения и  всегда
отличал его от праздной и льстивой болтовни.  Как-то раз он вернулся в очень
веселом настроении духа с  набережной,  где  он  изредка прогуливался,  и  с
большим оживлением рассказывал:
     - У меня была сейчас чудесная встреча.  На набережной вдруг подходит ко
мне офицер-артиллерист,  совсем молодой еще,  подпоручик.  "Вы А.П.Чехов?" -
"Да,  это я.  Что вам угодно?" -  "Извините меня за навязчивость, но мне так
давно хочется пожать вашу руку!" И покраснел.  Такой чудесный малый,  и лицо
милое. Пожали мы друг другу руки и разошлись.
     Всего  лучше чувствовал себя  А.П.  к  вечеру,  часам к  семи,  когда в
столовой опять собирались к  чаю и легкому ужину.  Здесь иногда -  но год от
году все реже и  реже -  воскресал в нем прежний Чехов,  неистощимо веселый,
остроумный,  с кипучим, прелестным юношеским юмором. Тогда он импровизировал
целые истории,  где  действующими лицами являлись его знакомые,  и  особенно
охотно устраивал воображаемые свадьбы,  которые иногда кончались тем, что на
другой день утром,  сидя за чаем,  молодой муж говорил вскользь, небрежным и
деловым тоном:
     - Знаешь,  милая, а после чаю мы с тобой оденемся и поедем к нотариусу.
К чему тебе лишние заботы о твоих деньгах?
     Придумывал он удивительные - чеховские - фамилии, из которых я теперь -
увы!  -  помню  только  одного мифического матроса Кошкодавленко.  Любил  он
также,  шутя,  старить писателей.  "Что вы говорите - Бунин мой сверстник, -
уверял он с напускной серьезностью.  - Телешов тоже. Он уже старый писатель.
Вы  спросите его сами:  он вам расскажет,  как мы с  ним гуляли на свадьбе у
И.А.Белоусова{555}.   Когда  это  было!"  Одному  талантливому  беллетристу,
серьезному,  идейному писателю,  он  говорил:  "Послушайте же,  ведь  вы  на
двадцать лет меня старше.  Ведь вы  же  раньше писали под псевдонимом Нестор
Кукольник..."
     Но  никогда от  его  шуток не  оставалось заноз в  сердце,  так же  как
никогда в  своей  жизни  этот  удивительно /556/ нежный человек не  причинил
сознательно даже самого маленького страдания ничему живущему.
     После ужина он  неизменно задерживал кого-нибудь у  себя в  кабинете на
полчаса или на час. На письменном столе зажигались свечи. И потом, когда уже
все  расходились и  он  оставался один,  то  еще долго светился огонь в  его
большом окне.  Писал ли  он  в  это время,  или разбирался в  своих памятных
книжках, занося впечатления дня, - это, кажется, не было никому известно.


        VI

     Вообще мы почти ничего не знаем не только о  тайнах его творчества,  но
даже и о внешних, привычных приемах его работы. В этом отношении А.П. был до
странного скрытен  и  молчалив.  Помню,  как-то  мимоходом он  сказал  очень
значительную фразу:
     - Только спаси вас  бог читать кому-нибудь свои произведения,  пока они
не напечатаны. Даже в корректуре не читайте.
     Так он и сам поступал постоянно,  хотя иногда делал исключения для жены
и сестры. Раньше, говорят, он был щедрее на этот счет.
     Это было в то время,  когда он писал очень много и очень быстро. Он сам
говорил,  что писал тогда по  рассказу в  день.  Об  этом же  рассказывала и
Е.Я.Чехова.  "Бывало,  еще  студентом,  Антоша сидит утром за  чаем и  вдруг
задумается,  смотрит иногда прямо в  глаза,  а  я знаю,  что он уж ничего не
видит.  Потом достанет из кармана книжку и  пишет быстро,  быстро.  И  опять
задумается..."
     Но  в  последние годы  Чехов стал относиться к  себе все  строже и  все
требовательнее:   держал  рассказы  по  нескольку  лет,   не  переставая  их
исправлять и переписывать, и все-таки, несмотря на такую кропотливую работу,
последние  корректуры,  возвращавшиеся  от  него,  бывали  кругом  испещрены
знаками,  пометками и  вставками.  Для того чтобы окончить произведение,  он
должен был  писать его  не  отрываясь.  "Если я  надолго оставлю рассказ,  -
говорил он  как-то,  -  то уже не могу потом приняться за ею окончание.  Мне
надо тогда начинать снова". /557/
     Где он черпал свои образы?  Где он находил свои наблюдения и сравнения?
Где он выковывал свой великолепный,  единственный в русской литературе язык?
Он никому не поверял и не обнаруживал своих творческих путей. Говорят, после
него осталось много записных книжек;  может быть, в них со временем найдутся
ключи к  этим сокровенным тайнам?  А  может быть,  они и  навсегда останутся
неразгаданными?  Кто знает?  Во всяком случае,  мы должны довольствоваться в
этом направлении только осторожными намеками и предположениями.
     Я думаю,  что всегда,  с утра до вечера, а может быть, даже и ночью, во
сне  и  бессоннице,  совершалась в  нем  незримая,  но  упорная,  порою даже
бессознательная работа -  работа взвешивания,  определения и запоминания. Он
умел слушать и расспрашивать,  как никто,  но часто, среди живого разговора,
можно было заметить,  как  его внимательный и  доброжелательный взгляд вдруг
делался неподвижным и глубоким,  точно уходил куда-то внутрь, созерцая нечто
таинственное и важное,  совершавшееся в его душе. Тогда-то А.П. и делал свои
странные,  поражавшие неожиданностью,  совсем не идущие к разговору вопросы,
которые так смущали многих.  Только что говорили и еще продолжают говорить о
неомарксистах,  а  он вдруг спрашивает:  "Послушайте,  вы никогда не были на
конском заводе? Непременно поезжайте. Это интересно". Или вторично предлагал
вопрос, на который только что получил ответ.
     Внешней,  механической памятью Чехов  не  отличался.  Я  говорю про  ту
мелочную память,  которой  так  часто  обладают в  сильной степени женщины и
крестьяне и которая состоит в запоминании того,  кто как был одет,  носит ли
бороду и  усы,  какая была  цепочка от  часов и  какие сапоги,  какого цвета
волосы.  Просто эти детали были для него неважны и  неинтересны.  Но зато он
сразу брал всего человека,  определял быстро и  верно,  точно опытный химик,
его удельный вес,  качества и порядок и уже знал,  как очертить его главную,
внутреннюю суть двумя-тремя штрихами.
     Однажды  Чехов  с   легким  неудовольствием  говорил  о  своем  хорошем
знакомом,   известном  ученом{557},  который,  несмотря  на  давнюю  дружбу,
несколько утеснял А.П-ча  своей многословностью.  Как только приедет /558/ в
Ялту,  сейчас же является к  Чехову и сидит с утра до обеда;  в обед уедет к
себе в гостиницу на полчаса,  а там опять приезжает и сидит до глубокой ночи
и все говорит, говорит, говорит... И так каждый день.
     И  вдруг,   быстро  обрывая  этот  рассказ,   точно  увлекаемый  новой,
интересной мыслью, А.П. прибавлял оживленно:
     - А ведь никто не догадывается,  что самое характерное в этом человеке.
А я вот знаю.  То,  что он профессор и ученый с европейским именем - это для
него второстепенное.  Главное то,  что он считает себя в  душе замечательным
актером и  глубоко верит в  то,  что только по воле случая он не приобрел на
сцене мировой известности. Дома он постоянно читает вслух Островского.
     Однажды, улыбаясь своему воспоминанию, он вдруг заметил:
     - Знаете,  Москва -  самый характерный город.  В  ней  все  неожиданно.
Выходим мы как-то утром с  публицистом С[абли]ным из "Большого Московского".
Это было после длинного и  веселого ужина.  Вдруг С-н тащит меня к Иверской,
здесь же,  напротив.  Вынимает пригоршню меди и начинает оделять нищих -  их
там десятки.  Сунет копеечку и бормочет: "О здравии раба божия Михаила". Это
его Михаилом зовут.  И опять:  "Раба божия Михаила, раба божия Михаила..." А
сам в бога не верит... Чудак...
     Тут я должен подойти к щекотливому месту,  которое, может быть, не всем
понравится.  Я  глубоко убежден в том,  что Чехов с одинаковым вниманием и с
одинаковым   проникновенным  любопытством   разговаривал  с   ученым   и   с
разносчиком,  с  просящим на бедность и  с  литератором,  с  крупным земским
деятелем и с сомнительным монахом,  и с приказчиком,  и с маленьким почтовым
чиновником,  отсылавшим его корреспонденцию. Не оттого ли у него в рассказах
профессор говорит и  думает именно как  старый профессор,  а  бродяга -  как
истый бродяга?  И  не оттого ли у него тотчас же после его смерти отыскалось
такое множество "закадычных" друзей,  за которых он, по их словам, был готов
в огонь и в воду?
     Думается,  что он никому не раскрывал и не отдавал своего сердца вполне
(была,  впрочем, легенда о каком-то его близком,  любимом  друге,  чиновнике
из /559/ Таганрога), но ко  всем относился благодушно,  безразлично в смысле
дружбы и в то же время с большим, может быть бессознательным, интересом.
     Свои чеховские словечки и эти изумительные по своей сжатости и меткости
черточки брал он  нередко прямо из жизни.  Выражение "не ндравится мне это",
перешедшее так  быстро  из  "Архиерея" в  обиход  широкой публики,  было  им
почерпнуто  от   одного   мрачного  бродяги  полупьяницы,   полупомешанного,
полупророка.  Также,  помню,  разговорились мы с  ним как-то о давно умершем
московском  поэте{559},   и   Чехов  с  яркостью  вспомнил  и  его,   и  его
сожительницу,  и  его пустые комнаты,  и его сенбернара Дружка,  страдавшего
вечным расстройством желудка. "Как же, отлично помню, - говорил А.П., весело
улыбаясь,  -  в  пять часов к  нему всегда входила эта женщина и спрашивала:
"Лиодор Иваныч,  а Лиодор Иваныч,  а что, вам не пора пиво пить?" Я тогда же
неосторожно сказал: "Ах, так вот откуда это у вас в "Палате Э 6"?" - "Ну да,
оттуда", - ответил А.П. с неудовольствием.
     Были  у  него  также  знакомые  из  тех  средостенных купчих,  которые,
несмотря на  миллионы,  и  на  самые модные платья,  и  на внешний интерес к
литературе,   говорили  "едеял"  и  "принциапально".   Иные  из  них  часами
изливались перед  Чеховым:  какие  у  них  необыкновенные тонкие "нервенные"
натуры и  какой бы  замечательный роман мог сделать "гинеяльный" писатель из
их жизни, если бы все рассказать. А он ничего, сидел себе и молчал, и слушал
с видимым удовольствием,  - только под усами у него скользила чуть заметная,
почти неуловимая улыбка.
     Я не хочу сказать,  что он искал, подобно другим писателям, моделей. Но
мне  думается,  что  он  всюду  и  всегда видел материал для  наблюдений,  и
выходило у него это поневоле,  может быть часто против желания, в силу давно
изощренной  и   никогда  не   искоренимой  привычки  вдумываться  в   людей,
анализировать их  и  обобщать.  В  этой  сокровенной работе было  для  него,
вероятно,  все  мучение  и  вся  радость  вечного  бессознательного процесса
творчества.
     Ни  с  кем не  делился он  своими впечатлениями,  так же  как никому не
говорил о  том,  что  и  как собирается он  писать.  Также чрезвычайно редко
сказывался в  его /560/ речах художник и  беллетрист.  Он,  отчасти нарочно,
отчасти инстинктивно,  употреблял в разговоре обыкновенные,  средние,  общие
выражения,  не  прибегая ни  к  сравнениям,  ни  к  картинам.  Он берег свои
сокровища в душе, не позволяя им расточаться в словесной пене, и в этом была
громадная разница между ним и теми беллетристами,  которые рассказывают свои
темы гораздо лучше, чем их пишут.
     Происходило это,  думаю,  от  природной сдержанности,  но  также  и  от
особенной стыдливости.  Есть люди,  органически не  переносящие,  болезненно
стыдящиеся  слишком  выразительных  поз,  жестов,  мимики  и  слов,  и  этим
свойством А.П.  обладал в высшей степени.  Здесь-то,  может быть,  и кроется
разгадка  его  кажущегося  безразличия  к   вопросам  борьбы  и  протеста  и
равнодушия к интересам злободневного характера,  волновавшим и волнующим всю
русскую  интеллигенцию.   В  нем  жила  боязнь  пафоса,   сильных  чувств  и
неразлучных с  ним  несколько театральных эффектов.  С  одним только я  могу
сравнить такое положение:  некто любит женщину со  всем  пылом,  нежностью и
глубиной,  на  которые  способен  человек  тонких  чувств,  огромного ума  и
таланта.  Но  никогда он  не  решится сказать об  этом пышными,  выспренними
словами и  даже представить себе не  может,  как это он  станет на  колени и
прижмет  одну  руку  к  сердцу  и  как  заговорит дрожащим  голосом  первого
любовника.  И  потому он любит и  молчит,  и  страдает молча,  и  никогда не
отважится выразить то,  что развязно и громко,  по всем правилам декламации,
изъясняет фат среднего пошиба.


        VII

     К   молодым,   начинающим  писателям  Чехов  был   неизменно  участлив,
внимателен и  ласков.  Никто  от  него  не  уходил подавленным его  огромным
талантом и  собственной малозначительностью.  Никому  никогда не  сказал он:
"Делайте,  как я,  смотрите,  как я  поступаю".  Если кто-нибудь в  отчаянии
жаловался ему:  "Разве стоит писать,  если  на  всю  жизнь останешься "нашим
молодым" и "подающим надежды", - он отвечал спокойно и серьезно:
     - Не всем же, батенька, писать, как Толстой. /561/
     Внимательность его  бывала иногда прямо трогательной.  Один  начинающий
писатель приехал в  Ялту и остановился где-то за Ауткой,  на окраине города,
наняв  комнатушку в  шумной  и  многочисленной греческой  семье.  Как-то  он
пожаловался Чехову,  что в  такой обстановке трудно писать,  -  и  вот Чехов
настоял на том, чтобы писатель непременно приходил к нему с утра и занимался
у него внизу, рядом со столовой{561}. "Вы будете писать внизу, а я вверху, -
говорил он со своей очаровательной улыбкой. - И обедать будете также у меня.
А когда кончите,  непременно прочтите мне или, если уедете, пришлите хотя бы
в корректуре".
     Читал он удивительно много и  всегда все помнил,  и  никого ни с кем не
смешивал.  Если авторы спрашивали его мнения,  он всегда хвалил, и хвалил не
для того, чтобы отвязаться, а потому, что знал, как жестоко подрезает слабые
крылья резкая,  хотя бы и  справедливая критика и  какую бодрость и  надежду
вливает  иногда  незначительная  похвала.   "Читал  ваш   рассказ.   Чудесно
написано",  -  говорил он в  таких случаях грубоватым и  задушевным голосом.
Впрочем,  при некотором доверии и более близком знакомстве,  и в особенности
по  убедительной просьбе автора,  он  высказывался,  хотя  и  с  осторожными
оговорками,  но определеннее,  пространнее и прямее. У меня хранятся два его
письма,  написанные одному и  тому же  беллетристу по поводу одной и  той же
повести. Вот выдержка из первого.

     "Дорогой N,  повесть получил и  прочел,  большое Вам  спасибо.  Повесть
хороша,  прочел я  ее в  один раз,  как и  предыдущую,  и получил одинаковое
удовольствие..."{562}

     Но  так  как  автор не  удовольствовался одной похвалой,  то  вскоре он
получил от А.П. другое письмо:

     "Вы хотите, чтобы я говорил только о недостатках, и этим ставите меня в
затруднительное положение.  В этой повести недостатков нет,  и если можно не
соглашаться, то лишь с особенностями ее, некоторыми. Например, героев своих,
актеров,  Вы  трактуете по старинке,  как трактовались они уже лет сто всеми
писавшими о  них  -  ничего нового.  Во-вторых,  в  первой главе  Вы  заняты
описанием наружностей -  опять-таки по  старинке,  описанием,  без  которого
можно  обойтись.  Пять  определенно /562/  изображенных наружностей утомляют
внимание и в конце концов теряют свою ценность. Бритые актеры похожи друг на
друга, как ксендзы, и остаются похожими, как бы старательно Вы ни изображали
их.  В-третьих,  грубоватый тон, излишества в изображении пьяных. Вот и все,
что я могу Вам сказать в ответ на Ваш вопрос о недостатках; больше уж ничего
придумать не могу"{562}.

     К  тем  из  писателей,  с  которыми у  него возникала хоть какая-нибудь
духовная связь,  он  всегда относился бережно и  внимательно.  Никогда он не
упускал  случая  сообщить известие,  которое,  он  знал,  будет  приятно или
полезно.

     "Дорогой N,  -  писал он одному знакомому,  - сим извещаю Вас, что Вашу
повесть читал Л.Н.Толстой и  что  она  ему очень понравилась.  Будьте добры,
пошлите ему Вашу книжку по  адресу:  Кореиз,  Таврич.  губ.,  и  в  заглавии
подчеркните рассказы,  которые Вы находите лучшими, чтобы он, читая, начал с
них. Или книжку пришлите мне, а я уж передам ему"{562}.

     К  пишущему эти  строки  он  также  проявил  однажды милую  любезность,
сообщив письмом, что "в "Словаре русского языка", издаваемом Академией наук,
в  шестом выпуске второго тома,  который (то есть выпуск) я сегодня получил,
показались наконец и Вы. Так, на странице такой-то и т.д."{562}.
     Все  это,  конечно,  мелочи,  но  в  них  сквозит так  много  участия и
заботливости, что теперь, когда нет уже больше этого изумительного художника
и  прекрасного человека,  его письма приобретают значение какой-то  далекой,
невозвратимой ласки.
     - Пишите,   пиши