решит все вопросы, которые так измучили меня. Затем мы
и назначили друг другу это свидание,  чтобы все выяснить и решить.  Я знала,
что мы решим расстаться,  но как?  Скажет ли он мне наконец, что я значу для
него?  Одинаково ли  трудно будет нам расстаться,  или он,  жалея меня,  сам
отнесется к этому равнодушно?  Конечно, я пойму, я угадаю. Его письма всегда
казались мне холодными,  натянутыми,  чужими. Что это за фраза: "Теперь я не
надую вас".  Когда он надувал?  И  как будто не он просил меня встретиться в
Москве,  а я его упросила. "Не надую!" Я решила непременно поставить ему это
на  вид,  а  еще  и  то,  что он  кончил же  тем,  что позвал меня ужинать в
ресторан. Насчет того, что не будет ни неловкого положения, ни нежелательных
встреч,  я  была  совершенно спокойна.  Я  еще  не  забыла его  поведения на
маскараде.
     В  Москве я остановилась у моего старшего брата,  а этот брат был женат
на сестре моего мужа.  Поэтому дома я  не сказала,  что собираюсь к  Чехову.
Знал об этом брат Алеша и  устроил все так,  что мне незачем было выдумывать
что-либо, чтобы объяснить мое отсутствие вечером. Он воспользовался тем, что
в этот день были мои именины,  и позвал меня к себе. Старший брат и его жена
были толстовцы, именин не признавали и именинных пиршеств избегали. Впрочем,
все это относится только к  брату,  но не к  его жене.  Она с  удовольствием
явилась  бы  вечером  к  Алеше,  посмотреть  на  гостей,  послушать  музыку,
поужинать и даже выпить.  Но Алеша сказал ей: "Я тебя не зову: у меня тесно,
а ты очень толстая".  Она обиделась и заявила, что не пошла бы, если бы даже
он просил.
     Я обещала Алеше приехать к нему попозже,  очень долго я в гостинице все
равно не засижусь.
     Ехала я к Антону Павловичу с радостью,  но без мучительного волнения. Я
даже с  удивлением чувствовала,  что вполне владею собой,  даже спокойна.  С
моей стороны не будет психопатии,  а  с  его стороны спокойствие и  выдержка
всегда обеспечены. А сколько надо сказать! Сколько надо выяснить!
     Как   я    и    обещала   в   письме,   в  восемь  часов  я  входила  в
"Московскую". /254/
     Швейцар принял у меня пальто, и я стала подниматься по лестнице.
     Э 5.
     Вдруг швейцар окликнул меня:
     - А вы к кому?
     - Номер 5. К Чехову.
     - Так его дома нет. Вышел.
     - Не может быть!  Вероятно,  он не велел принимать? Он нездоров. Он мне
писал...
     - Не могу знать. Только его нет. С утра уехал с Сувориным.
     Я стояла на лестнице в полной растерянности.
     Прибежал какой-то лакей.
     - Вот не верят, что Антон Павловича дома нет, - сказал ему швейцар.
     - Кажется, к себе в имение обратно уехали, - сообщил лакей. - Я слышал,
они господину Суворину говорили: "Вечером домой..." А поехали они завтракать
в Славянский. Значит, сюда и не вернулись.
     - Он мне назначил. Я ему писала...
     - Писем да записок с утра тут вон сколько накопилось, - сказал швейцар.
     Тогда я быстро спустилась.  На подзеркальнике грудкой лежала почта, и я
быстро  перебрала ее,  нашла  свое  письмо и  зажала его  в  руке.  Теперь я
убедилась,  что Антона Павловича действительно нет дома,  оделась и ушла.  А
лакей продолжал строить предположения:
     - Не иначе,  как в деревню уехали.  Экстренность,  что ли, какая... Они
господину Суворину говорили...
     Я взяла извозчика и поехала к Алеше.
     К нему уже начали собираться гости, и уже было шумно и весело.
     - Да, я раздумала, - сказала я Алеше на его недоумевающий взгляд.
     Когда стали играть и петь, мне стало до того тяжело, что я не выдержала
и  спряталась в  Алешину спаленку.  Сидела  там  и  то  мотала  головой,  то
судорожно вздыхала.
     Скоро  Алеша  вошел ко  мне.  Он  был  очень встревожен,  но  стеснялся
спрашивать и  молча  глядел  на  меня.  В  комнате горела  только лампадка у
образов.
     Я протянула к нему руки, и он опустился передо мной на колени.
     - Что? Что? /255/
     Когда я ему рассказала, как меня приняли в "Московской", он вскочил.
     - А что ты думаешь?
     - Я думаю,  что Суворин увлек его куда-нибудь,  а про меня он забыл.  И
ехал он к Суворину.
     - А я тебе говорю, что этого не может быть! Чехов? Нет! Или эти негодяи
там что-нибудь напутали,  или... я не знаю что! Но, во всяком случае, нельзя
же этого так оставить. Надо выяснить.
     - Как?
     - Поедем сейчас туда... Я войду и все выясню. Возможно, он уже дома.
     - Но я... я ни за что не хочу его видеть!
     - Хочешь, я ему скажу? Что сказать?
     - Не знаю.  Сейчас ничего не знаю.  Не ходи к  нему,  ничего не говори.
Только справься...
     - Но Чехов так поступить не мог!  Тут не Суворин, а какая-нибудь важная
причина. Ну, едем!
     - А твои гости?
     - Повеселятся и без меня. Няня их накормит...
     Но мы не поехали,  а пошли пешком, хотя с Плющихи до "Московской" очень
далеко.  Погода была  такая весенняя,  воздух такой упоительный!  Только что
прошел небольшой дождь,  и  казалось,  даже  камни мостовой стали душистыми.
Снегу уже нигде не было,  весна в этом году была ранняя.  Говорили,  что уже
прошла река.
     Мы шли и говорили про Антона Павловича.
     - Пойми, Алеша, - убеждала я. - С тех пор, как я узнала, что люблю его,
я  только  мучилась,  только боролась,  только старалась избавиться от  этой
любви.  Я  по-прежнему,  нет!  больше  прежнего привязалась к  Мише,  а  про
детей...  Ну,  ты  сам  знаешь,  что  для  меня  дети!  Видишь  ли,  я  жила
обыкновенной женской жизнью,  пока не  взошло для меня это солнце.  Но когда
оно  взошло...  Ты  осуждаешь меня?  Но  подумай:  если  бы  я  полюбила  бы
какого-нибудь  Коку,  так  как  он  красивей,  веселей,  забавней Миши  -  я
презирала  бы  себя.  И  случись  такая  гадость,  неужели  было  бы  трудно
избавиться от нее? Надо только порвать сразу, не видеть, не слышать. Могу ли
я это с Чеховым? Ведь он всюду. Тогда не надо ни читать, ни бывать в театре,
ни слушать разговоров.  Где его нет?  Как от него уйти?  А если нельзя,  все
равно нельзя,  то как отказаться от того,  что он /256/ дает мне?  Пусть это
мучительно,  пусть отравлено,  но то, что я имею от него, - это счастье! Его
письма,  его внимание,  его голос, его глаза, устремленные на меня, о, какое
это счастье!  Иногда,  вообрази,  мне кажется,  что он любит меня.  Да,  это
случается,  и тогда...  Ну,  тогда еще большая мука. Но какое счастье! Какое
счастье!  Видишь,  я все говорю:  счастье, а разве я счастлива? Это, знаешь,
как улыбка на заплаканном лице.
     Нет, конечно, он меня не любит, но он знает, что я его люблю, и это ему
не неприятно. Все-таки это связывает нас, все-таки это какая-то близость. За
что осуждать меня,  если я никому,  никому зла не делаю, ни у кого ничего не
отнимаю? В чем я виновата?
     - Да кто же говорит? - горячо протестовал Алеша.
     - Миша говорит:  все  мужчины более или  менее свиньи.  Разве его можно
приравнивать ко всем?  Ни к кому я бы в гостиницу не поехала ни за что,  а к
нему поехала, потому что нет человека чище, выше, благороднее, чем он.
     Алеша сказал:
     - И сегодня, ты увидишь, он не виноват...
     Алеша вошел в  гостиницу один,  но  пробыл там  недолго.  Взял меня под
руку, и мы пошли обратно.
     - Не вернулся,  -  сказал он.  -  Говорят,  приехал больной. Завтра еще
справлюсь.
     Опять стал накрапывать дождь и  скоро пошел редкий,  но крупный.  Стало
как будто еще теплей и ароматнее.
     На  другой день  пришел Алеша и  сообщил,  что  Антон Павлович серьезно
заболел и его отвезли в клинику.
     А 25-го утром я получила записку:

                                                       "Москва, март 1897 г.
     Вот  Вам  мое  преступное curriculum vitae* в  ночь под субботу я  стал
плевать кровью.  Утром  поехал в  Москву.  В  6  часов поехал с  Сувориным в
Эрмитаж обедать и едва сел за стол,  как у меня кровь пошла горлом форменным
образом.  Затем Суворин повез меня в Славянский базар;  доктора;  пролежал я
более суток - и теперь дома, т.е. в Больш. моск. гостинице.
     ______________
     * краткое жизнеописание (лат.).

                                                                 Ваш А.Чехов
     Понедельник". /257/

     Около трех дня во вторник мы с  Алешей входили в приемную клиники.  Нас
встретила женщина в белом: старшая сестра или надзирательница, не знаю.
     - Вот... моя сестра хотела бы видеть Чехова, - сказал Алеша.
     На лице женщины в белом выразился ужас, и она подняла плечи и руки.
     - Невозможно!  Совершенно невозможно!  Антон Павлович чрезвычайно слаб.
Может быть допущена только Марья Павловна.
     - А нельзя ли нам поговорить с доктором?
     - С доктором? Но это бесполезно. Он скажет вам то же, что и я.
     - А все-таки я хотел бы...
     Сестра пожала плечами, подумала и вышла.
     Пришел доктор и сразу заявил:
     - Антона Павловича видеть нельзя.  Допустить вас я  не  могу ни в  коем
случае.
     Тогда заговорила я.
     - В таком случае передайте ему,  пожалуйста, что я сегодня получила его
записку и... вот... приходила, но что меня не пустили.
     - Сегодня получили записку? Но он заболел еще третьего дня.
     Я достала письмо Чехова и протянула ему.
     - Он писал вчера.
     Доктор отстранил письмо и насупился.
     - Подождите, - сказал он и быстро вышел.
     - Видишь? Пустит... - сказал Алеша.
     Когда доктор вернулся,  он сперва пристально посмотрел на меня, покачал
головой и развел руками.
     - Что тут поделаешь? - сказал он. - Антон Павлович непременно хочет вас
видеть. Постойте... Вы в Москве проездом?
     - Да.
     - И это,  чтобы видеться с вами, он, больной, поехал из деревни в такую
погоду?
     - Приехал Суворин... - начала я.
     Доктор усмехнулся.
     - Так, так! И, чтобы встретиться с Сувориным, он рискнул жизнью? Дело в
том,  сударыня, что он опасен, что всякое волнение для него губительно. Вам,
конечно, /258/ лучше знать, что вы делаете. Я снимаю с себя ответственность.
Да.
     Я растерялась.
     - Что же мне делать? Уйти?
     - Невозможно теперь. Он вас ждет. Волнуется. Что тут поделаешь? Идемте.
     Мы стали подниматься по лестнице.
     - Чтобы он  не  говорил ни слова!  Вредно.  Помните:  от разговора,  от
волнения опять пойдет кровь.  Даю  вам три минуты.  Три минуты,  не  больше.
Сюда...  Ну... ну... - мягче прибавил он, - ничего... Сами будьте спокойнее.
Через три минуты приду.
     Он лежал один. Лежал на спине, повернув голову к двери.
     - Как вы добры... - тихо сказал он.
     - О,  нельзя говорить!  - испуганно прервала я. - Вы страдаете? Болит у
вас что-нибудь?
     Он улыбнулся и показал мне на стул около самой кровати.
     - Три минуты,  -  сказала я  и  взяла со стола его часы.  Он отнял их и
удержал мою руку.
     - Скажите: вы пришли бы?
     - К вам? Но я была, дорогой мой.
     - Были?! О, как не везет нам! не везет нам!
     - Да не разговаривайте! нельзя. И это не важно.
     - Что?
     - Что я была и...
     - Не важно? Не важно?
     - Ведь лишь бы вы скорей поправились.
     Он нахмурился.
     - Так не важно?
     - Ну, в другой раз. Ведь вы знаете, что все будет, как вы хотите.
     Он улыбнулся.
     - Я слаб, - прошептал он. - Милая...
     - О чем вам рассказать, чтобы вы молчали?
     - Сегодня едете?
     - Нет, завтра.
     - Так завтра непременно приходите опять. Я буду ждать. Придете?
     - Конечно.
     Вошел доктор и с любезной улыбкой обратился к Чехову: /259/
     - Пора, Антон Павлович. Не утомитесь.
     - Минутку... Лидия Алексеевна! У меня просьба...
     Доктор предупреждающе поднял палец  и  потом подал ему  листик бумаги и
карандаш. Антон Павлович написал:
     "Возьмите мою  корректуру{259} у  Гольцева в  "Русской мысли"  сами.  И
принесите мне почитать что-нибудь ваше и еще что-нибудь".
     Когда я прочла, он взял у меня записку и приписал:
     "Я Вас очень лю... благодарю". "Лю" он зачеркнул и улыбнулся.
     Я простилась и пошла к двери.
     Вдруг Антон Павлович окликнул меня.
     - Лидия Алексеевна! Вы похожи на гастролершу! - громко сказал он.
     - Это платье - Чайка, - смеясь, сказала я.
     Доктор возмутился:
     - Антон Павлович! Вы сами врач... Завтра, если вам будет хуже, - никого
не пущу. Никого!
     Мы с Алешей шли обратно,  и я все время утирала слезы, которые катились
по лицу.
     Алеша молча отдувался и вздыхал.
     - Алеша,  -  сказала я,  -  ты меня не жалей:  у  меня на сердце тепло,
тепло...


        XIII

     Дома  меня ждали две  телеграммы.  Одна:  "Надеюсь встретить 27.  Очень
соскучились". Другая: "Выезжай немедленно. Ждем целуем".
     На другое утро третья: "Телеграфируй выезде. Жду завтра непременно".
     Я отправилась в редакцию "Русской мысли" к Гольцеву за корректурой.
     Гольцев удивился.
     - Зачем она ему сейчас? Успел бы позже.
     Узнав,  что я  была в  клинике,  он стал меня расспрашивать о состоянии
здоровья Чехова и подозвал еще двух или трех лиц.
     - Вот... свежие новости об Антоне Павловиче.
     - Плохо,  что весна,  -  сказал кто-то.  - Вчера река прошла. Это самое
опасное время для таких больных. /260/
     - Я слышал, что он очень плох, очень опасен... - сказал еще кто-то.
     - Значит, к нему допускают посетителей?
     - Нет,  нет,  -  сказал Гольцев.  -  Лидия Алексеевна передаст ему наши
поклоны и пожелания.  И скажите ему,  что с корректурой спеха нет.  Пусть не
утомляется.
     Я  ушла из  редакции очень расстроенная.  Антон Павлович не произвел на
меня впечатления умирающего,  а  тут  говорили,  что он  очень,  очень плох,
упоминали про реку...  "Самое опасное время"...  Чувствовалось,  что считали
его погибшим.
     Идти в клинику было рано (раньше двух меня не пустили бы), и я пошла на
реку.
     На Замоскворецком мосту я  подошла к перилам и стала глядеть вниз.  Лед
уже шел мелкий,  то покрывая собой всю реку, то оставляя ее почти свободной.
День был  солнечный,  какой-то  особенно голубой и  сияющий,  но  в  нем мне
чудилась угроза,  как и  в мчащейся из-под моста буйной,  нетерпеливой реке.
Набегали льдины,  кружились и уносились вдаль. Мне казалось, что река мчится
все скорее и скорее, и от этого слегка кружилась голова.
     Вот... Подточило, изломало, осилило и уносит. И жизнь мчится, как река,
и  тоже подтачивает,  ломает,  осиливает и уносит.  "Самое опасное время"...
"Плох Антон Павлович! Очень плох!"
     Припоминалась мне  его печать,  которой он  последнее время запечатывал
свои письма. На маленьком красном кружочке сургуча отчетливо были напечатаны
слова: "Одинокому везде пустыня".
     "До тридцати лет я жил припеваючи", - как-то сказал он мне.
     После тридцати осилила, изломала жизнь? И теперь уносит?
     Эх,  жизнь! Могла ли она удовлетворить такого исключительного человека,
как Чехов?  Могла ли  не отравить его душу горечью и  обидой?  Эту глубокую,
чистую душу, такую требовательную к себе.
     Не  нашел счастья Антон Павлович!  Едва  прошел хмель молодости,  когда
беспредметно  бьет  ключом  в  груди  радость  бытия,  едва  он  серьезно  и
требовательно оглянулся кругом,  как  уже начал себя чувствовать в  пустыне,
как уже стал одиноким. Быть может, смутно /261/ было вначале это чувство, но
становилось все определеннее, все ощутимее, иначе, к чему бы заказывать себе
такую печать?{261} И,  возможно,  не  понимал он и  не знает и  теперь,  что
слишком высоко стоит он над всеми и  что по его росту в  нашей жизни счастья
для него еще нет.
     И вдруг почему-то вспомнилось смешное.
     - Зачем вы прислали мне двугривенный? - спросил меня Антон Павлович.
     - Двугривенный?!
     - Ну да.  Вы отдали его железнодорожному сторожу на станции Лопасня для
передачи мне.
     - Я вам записку передала!
     - Записку  сторож  так  замазал,  что  на  ней  ничего  разобрать  было
невозможно,   кроме  разве  вашей  подписи.   Двугривенный  он   мне  вручил
целешеньким. Я взял.
     Это "я взял" смешило меня каждый раз,  как я  о нем вспоминала,  и даже
теперь мне опять стало смешно.
     А река все мчалась и мчалась...
     Нет!  Антон Павлович не  умрет...  Допустить эту  мысль -  это потерять
голову, это...
     Я чуть не уронила пачку, которую держала под мышкой, встряхнула головой
и быстро направилась к берегу.
     Я пошла покупать цветы. Антон Павлович написал: "И еще что-нибудь". Так
вот, пусть цветы будут "что-нибудь".
     В клинику я пришла как раз вовремя. Меня встретила сестра.
     - Нет, Антону Павловичу не лучше, - ответила она на мой вопрос. - Ночью
он почти не спал. Кровохарканье, пожалуй, даже усилилось...
     - Так меня не пустят к нему?
     - Я спрашивала доктора, он велел пустить.
     Сестра,  очевидно,  была недовольна и  бросала на  меня неодобрительные
взгляды.
     Я сорвала с своего букета обертку из тонкой бумаги.
     - Ах!  -  вскрикнула сестра.  -  Но  ведь этого нельзя!  Неужели вы  не
понимаете, что душистые цветы в палате такого больного...
     Я испугалась.
     - Если нельзя, так оставьте... оставьте себе.
     Она улыбнулась.
     - Все-таки, раз вы принесли, покажите ему. /262/
     В палате я сразу увидела те же ласковые, зовущие глаза.
     Он взял букет в обе руки и спрятал в нем лицо.
     - Все мои любимые, - прошептал он. - Как хороши розы и ландыши...
     Сестра сказала:
     - Но этого, Антон Павлович, никак нельзя: доктор не позволит.
     - Я сам доктор, - сказал Чехов. - Можно! Поставьте, пожалуйста, в воду.
     Сестра опять кинула на меня враждебный взгляд и ушла.
     - Вы опоздали, - сказал Антон Павлович и слабо пожал мою руку.
     - Нисколько. Раньше двух мне не приказано. Сейчас два.
     - Сейчас семь минут третьего, матушка. Семь минут! Я ждал, ждал...
     Он стал разбирать книги и  газеты,  которые я ему принесла.  Корректуру
положил на стол и слушал отчет о моем посещении Гольцева.
     - К  сожалению,  я почти все читал,  -  тихо говорил он.  -  Неизданные
статьи Л.Н.Толстого?  Последние?  Да,  это я  прочту с  удовольствием.  Я не
разделяю...
     - Нельзя вам говорить!  -  прервала я его, - а вы, кажется, собираетесь
разбирать учение Льва Николаевича.
     - Когда вы едете?
     - Сегодня.
     - Нет!  Останьтесь еще на  день.  Придите ко мне завтра,  прошу вас.  Я
прошу!
     Я  достала и  дала  ему  все  три  телеграммы.  Он  долго  их  читал  и
перечитывал.
     - По-моему, на один день - можно.
     - Меня смущает это "выезжай немедленно". Не заболели ли дети?
     - А я уверен, что все здоровы. Останьтесь один день для меня. Для меня,
- повторил он.
     Я тихо сказала:
     - Антон Павлович! Не могу.
     Я представила себе:  что будет?  Я пошлю телеграмму, что задержалась, и
Миша сегодня же вечером выедет в Москву. Но положим, что он не выедет, /263/
дождется меня.  Какой прием меня ожидает? И это бы ничего! Но ведь я дам ему
уверенность,  что  люблю  Антона Павловича,  и  сделаю так,  что  от  нашего
семейного счастья не останется и следа.  И его и моя жизнь превратится в ад.
А из-за чего? Из-за лишнего визита продолжительностью в три минуты.
     Мысли беспорядочно неслись в моей голове.
     - Значит, нельзя, - сказал Антон Павлович.
     И  я  убедилась,  что  он  опять все  знает и  все понимает.  И  Мишину
ревность, и мой страх.
     "Я уверен, что все здоровы".
     - Не владею я собой... Слаб я... - прошептал он. - Простите...
     Вошел доктор. Антон Павлович показал ему на цветы и уверенно сказал:
     - Мне это не вредно.
     Доктор наклонился, понюхал и неопределенно заметил:
     - Хорошо!
     Потом обратился ко мне:
     - Плохо ведет себя наш  больной:  не  спит,  возбужден.  -  Засмеялся и
прибавил: - Своеволен. Сладу с ним нет.
     Я встала,  чтобы уходить.  Я понимала, что доктор очень не одобряет мои
посещения и будет рад, что я уеду.
     - Сегодня уезжаете? - как раз спросил он.
     - Сегодня вечером.
     - А если бы до вечера...  - вдруг быстро начал Чехов, но, не договорив,
замолчал, взглянул на доктора.
     - Вам отдыхать надо, отдыхать, - твердил доктор.
     Надо было проститься и  уйти,  но я  была так поглощена своими мыслями,
что плохо сознавала,  что делала. И я стала собирать на кровати разбросанные
книги и бумаги и заворачивать их.
     Случайно я обернулась и увидела,  что Антон Павлович лукаво улыбается и
заслоняет обеими руками цветы.  Я  опомнилась,  засмеялась и  опять положила
пакет на постель.
     Ах,  как  мне  хотелось встать тут на  колени,  около самой постели,  и
сказать то,  что рвалось наружу.  Сказать: "Любовь моя! Ведь я не знаю... не
смею  верить...  Хотя бы вы один раз сказали мне,  что любите  меня,  что  я
вам /264/ необходима  для  вашего  счастья.  Но  никогда... Если  я останусь
сегодня, это будет решительный шаг. А говорить об этом нельзя. Вы слабы, вас
нельзя волновать".
     - Выздоравливайте!  -  сказала я и пожала руку Антону Павловичу сверху,
как она лежала на одеяле.
     - Счастливого пути,  -  сказал он,  и я быстро пошла к двери.  И, как в
прошлый раз, он меня окликнул.
     - В конце апреля я приеду в Петербург. Самое позднее в начале мая.
     - Ну конечно! - сказал доктор.
     - Но мне необходимо! - заволновался Антон Павлович.
     - Конечно, конечно.
     - Я  говорю серьезно!  Так  вот,  значит,  в  конце  апреля...  Я  буду
непременно.
     - А до тех пор будем писать,  -  сказала я и быстро скрылась, поймав на
себе строгий взгляд доктора.
     На этот раз не было у меня тепла на сердце. Я отказала Антону Павловичу
в  его горячей просьбе:  "...для меня".  И  вот для него я не смогла сделать
такого пустяка, как остаться на один день.
     "Я прошу..."
     Не могла!  Не одолела чего-то.  А это "что-то" напирало со всех сторон:
Мишино  состояние  духа,  которое  я  чувствовала на  расстоянии,  отношение
доктора и сестры, даже отношение моего старшего брата и его жены. Они как-то
явно  недоумевали:  почему эти  письма с  посыльным?  Почему меня  пускают в
клинику? Почему телеграммы из Петербурга?
     Я знала,  почему телеграммы: в редакции газеты Сергея Николаевича сразу
стало известно о  болезни Чехова,  значит узнал и  Миша.  Известно стало и о
том, кто посещает больного.
     Я шла домой в очень тяжелом настроении, то обвиняя, то оправдывая себя,
и  вдруг увидала перед собой Льва Николаевича.  Он  часто гулял по Девичьему
полю. Он узнал меня и остановился.
     - Откуда вы? Из монастыря?
     - Нет, из клиники.
     Я рассказала ему про Антона Павловича.
     - Как же,  как же,  я знал, что он заболел, но думал, что к нему никого
не допускают. Завтра же пойду его навестить{264}. /265/
     - Пойдите,  Лев Николаевич.  Он  будет ряд.  Я  знаю,  что он вас очень
любит.
     - И я его люблю, но не понимаю, зачем он пишет пьесы.
     "Вот, - думала я, - человек, который беспощадно осудил бы меня, если бы
знал, что во мне происходит.
     Я  знаю  наверно,   как  он  осудил  бы  меня,   этот  гигант  мысли  и
гениальности,  но его мнение мне безразлично.  Я не верю в его правоту.  Как
это может быть?"
     Ужасно захотелось видеть кого-нибудь,  кто не  был бы ни враждебен,  ни
безразличен к  тому,  что я  сейчас так мучительно переживала,  и  я пошла к
Алеше.


        XIV

     Ночью  в  вагоне я  не  спала.  Не  могла  сладить со  своими сложными,
запутанными мыслями и  чувствами.  Лежала и  томилась.  Уж  начало чуть-чуть
светать,  когда я  вдруг очутилась на  берегу моря.  Море  было  свинцовое и
тяжелое под низко нависшим тяжелым, свинцовым небом.
     Волны бежали одна за  другой,  все  с  белыми сердитыми гребнями,  и  с
непрерывным грохотом разбивались почти у моих ног. Рядом со мной шел Чехов и
говорил что-то,  но  его слов я  разобрать за шумом не могла.  Вдруг впереди
замелькало что-то маленькое,  беленькое и стало быстро приближаться. Это был
ребенок.  Он бежал нам навстречу и  радостно взвизгивал и  подпрыгивал.  Ему
могло быть не больше двух-трех лет.
     "- Ребенок! - вскрикнула я. - Откуда здесь мог взяться ребенок? И такой
прелестный и веселый!
     Антон Павлович вздрогнул и остановился.
     - Это не ребенок,  -  задыхаясь,  сказал он,  -  нет! Это не ребенок. Я
знаю! Он притворяется...
     - Кто? - спросила я, чувствуя, что от страха у меня отнимаются ноги.
     - Какой же ребенок,  -  продолжал Антон Павлович и  встал впереди меня,
как бы заслоняя и защищая. - У него рот в крови... рот в крови.
     А ребенок был уже близко,  но все бежал, взмахивая ручонками, радуясь и
взвизгивая.
     - Надо его бросить в море!  - крикнул Антон Павлович. - В море! В море!
А я не могу. Не могу-у-у". /266/
     От  ужаса  я  проснулась.  Поезд  с  грохотом шел  через мост,  паровоз
пронзительно свистел.
     Все  еще  только занимался рассвет.  Сколько же  я  спала?  Минуту,  не
больше.
     Миша увидел меня в  окне вагона,  вошел с носильщиком,  показал ему мои
вещи,  схватил меня под  руку и  повел.  Шли  мы  быстро,  молча.  Я  только
спросила:
     - Что дети?
     - Здоровы. Все хорошо.
     Вышли на подъезд.
     - Куда прикажете извозчика? - спросил носильщик.
     - У меня есть. Неси за мной, - сказал Миша.
     Подошли к извозчику, Миша откинул фартук.
     - Простите, барин, я занят, - сказал извозчик.
     - Да ведь я же тебя нанял, дурак! - крикнул Миша.
     - Нет,  не  вы,  -  сказал сзади какой-то господин,  бросил в  пролетку
чемодан и занес ногу на подножку.
     - А я для вас фартук отстегнул? - закричал Миша. - Вы - нахал!
     Другой извозчик кричал во все горло:
     - Барин! я с вами приехал! барин! вы меня нанимали!
     Я тащила Мишу за рукав.
     - Я нахал? А вы кто? Или вы пьяны? Если бы вы не с дамой...
     - Умоляю вас... - просила я, - умоляю...
     - Барин, вы со мной приехали, - надрывался извозчик.
     - Вас проучить надо,  нахал!  -  упорствовал Миша, отталкивая мою руку,
так как я изо всей силы тащила его,  но я цеплялась, и его гнев обратился на
меня.
     - Ты отстанешь наконец?
     Извозчик с седоком отъехали. Извозчик смеялся и крутил головой, а седок
вежливо раскланялся.
     Наш носильщик стоял и ждал у другой пролетки.  Мы поехали. Миша молчал,
и  я  тоже.  Подъехали к нашему дому,  а швейцара у дверей не оказалось.  Он
выбежал только тогда, когда Миша открыл дверь и закричал: "Швейцар!"
     И тут опять разразилась гроза.
     - Места своего не знаешь?! Зачем вас, дармоедов, держат! /267/
     Я побежала вверх по лестнице и еще долго слышала Мишин голос.
     В гостиной,  обнимаясь с детьми, я опять услыхала взрыв негодования: на
этот раз  виновата была горничная,  потому что пахло чем-то,  чем не  должно
было пахнуть.
     Когда все смолкло, Миша вошел в гостиную и спокойно сказал:
     - Ну, здравствуй, мать! Хорошо съездила?
     - Съездила хорошо, а вернулась очень неприятно.
     - Ну ладно,  ладно!  -  сказал Миша,  отмахиваясь рукой,  -  дам сейчас
швейцару трешку.  Что там!  Иди,  старуха,  кофе пить! Ведите маму, детишки.
Кофе горячий...
     И вот опять потекла моя жизнь по старому руслу.  Опять мелкие заботы по
хозяйству,  постоянная тревога за детей,  и  опять Мишина требовательность и
раздражительность,  ссоры,  примирения,  изредка  крупные  скандалы,  гости,
театры, Кока...
     29-го я получила письмо от Антона Павловича.

                                                   "Москва 1897 г. марта 28.
     Ваши цветы не  вянут,  а  становятся все  лучше.  Коллеги разрешили мне
держать их на столе.  Вообще,  Вы добры,  очень добры,  и я не знаю, как мне
благодарить Вас.
     Отсюда меня выпустят не  раньше пасхи;  значит,  в  Петербург попаду не
скоро.  Мне легче,  крови меньше,  но все еще лежу, а если и пишу письма, то
лежа.
     Будьте здоровы. Крепко жму Вам руку.
                                                                 Ваш Чехов".

     Мои цветы...
     А  мне  Москва уже  казалась сном.  И  еще казалось,  что я  выдумала и
лестницу наверх,  и  маленькую палату с кроватью,  столом и стулом,  и милое
лицо на подушке, и темные, ласковые, зовущие глаза.
     Чтобы  я  не  взяла  обратно цветы,  он  с  лукавой улыбкой заслонял их
руками.
     Разве было все это?
     Написал он мне: "Я Вас очень лю благодарю"?
     Просил он меня остаться? и виновато признавался: "Я слаб... Я не владею
собой".
     И вот сейчас лежит он все там же,  и цветы мои стоят /268/ перед ним на
столе, но он уже не ждет меня. Я отказалась остаться "для него" даже на один
день,  и  он  понял,  что для меня семья дороже его счастья,  что моя любовь
между  прочим,   что  во  мне  ничего  нет  настоящего:   ни  мужества,   ни
самоотверженности,   ни  силы.  Он  теперь  понял  меня  до  дна  и  грустно
усмехнулся. "Одинокому везде пустыня".
     Во мне он что-то искал, но не нашел.
     "Счастливого пути!" - сказал он.
     Посмею ли я теперь когда-нибудь хотя бы намеком сказать ему,  что я его
люблю?
     Никогда! никогда!
     Услышу ли я от него еще когда-нибудь: "Милая"?
     Никогда! никогда!
     Все кончено!  все пропало!  потому что я  ничтожество и все чувства мои
ничтожны. Я добра...
     Взглянул на меня человек сверху, протянул мне руку. Но... он ошибся. Он
услыхал только трусливый лепет: "Антон Павлович! я не могу!"
     И тогда спокойно ответил:
     - Значит, нельзя.
     О, как я теперь все иначе слышала и понимала, чем в Москве! Как я вдруг
далеко,  далеко отошла от Чехова!  И  как постепенно,  незаметно я  дошла до
этого  искреннего презрения  к  себе!  Даже  написать  Чехову  мне  казалось
невозможным.
     А я мечтала о том, чтобы он полюбил меня!
     Меня? Зачем?


        XV

     Мне  часто  вспоминается  рассказ  Чехова.   Кажется,   он   называется
"Шутка"{268}.
     Зимний день.  Ветер.  Ледяная гора.  Молодой человек и  молодая девушка
катаются на санках.  И вот каждый раз, как санки летят вниз, а ветер шумит в
ушах, девушка слышит: "Я люблю вас, Надя".
     Может быть, это только так кажется?
     Они  вновь  поднимаются  на  гору,  вновь  садятся  в  сани.  Вот  сани
перекачнулись через край, полетели... И опять слышится: "Я люблю вас, Надя".
     Кто это говорит? Ветер? Или тот, кто сидит сзади? /269/
     Как  только они  останавливаются,  так  все обычно,  буднично,  и  лицо
спутника равнодушно.
     Я летела с горы в Москве.  Я летела и раньше. Я слышала не один раз: "Я
люблю вас".  Но проходило самое короткое время,  и все становилось буднично,
обычно, а письма Антона Павловича холодны и равнодушны.
     Кажется, рассказ Чехова называется "Шутка".
     Антон  Павлович не  приехал весной  в  Петербург,  осенью  его  послали
доктора в Ниццу.  Он писал мне оттуда: "За границей я проживу, вероятно, всю
зиму".   Писал  еще:   "Здоровье  мое  сносно  по  утрам  и  великолепно  по
вечерам"{269}.
     Это он писал в октябре.  А в начале ноября: "Пока была холодная погода,
все  было  благополучно,  теперь же,  когда идет дождь и  посуровело,  опять
першит, опять показалась кровь, такая подлость"{269}.
     Я  посылала ему свои напечатанные рассказы,  а  он  давал мне подробные
отзывы.
     "Ах,  Лидия Алексеевна,  с  каким удовольствием я  прочел Ваши "Забытые
письма".  Это хорошая,  умная, изящная вещь. Это маленькая, куцая вещь, но в
ней пропасть искусства и таланта,  и я не понимаю,  почему Вы не продолжаете
именно в этом роде.  Письма - это неудачная, скучная форма, и притом легкая,
но  я  говорю про тон,  искреннее,  почти страстное чувство,  изящную фразу.
Гольцев был прав,  когда говорил, что у Вас симпатичный талант, и если Вы до
сих пор не верите этому,  то потому,  что сами виноваты.  Вы работаете очень
мало,  лениво.  Я  тоже ленивый хохол,  но ведь в сравнении с Вами я написал
целые горы.  Кроме "Забытых писем", во всех рассказах так и прут между строк
неопытность,  неуверенность,  лень.  Вы до сих пор не набили себе руку,  как
говорится,  и работаете как начинающая,  точно барышня,  пишущая по фарфору.
Пейзаж Вы чувствуете, он у Вас хорош, но Вы не умеете экономить, и то и дело
он попадается на глаза,  когда не нужно, и даже один рассказ совсем исчезает
под массой пейзажных обломков, которые грудой навалены на всем протяжении от
начала рассказа до (почти) его середины.  Затем, Вы не работаете над фразой,
ее надо делать - в этом искусство. Надо выбрасывать лишнее, очищать фразу от
"по  мере  того",  "при помощи",  надо заботиться о  ее  музыкальности и  не
допускать в одной фразе почти рядом "стала" /270/ и "перестала".  Голубушка,
ведь такие словечки,  как "безупречная",  "на изломе", "в лабиринте", - ведь
это  одно  оскорбление.  Я  допускаю еще  рядом  "казался" и  "касался",  но
"безупречная" -  это шероховато,  неловко и  годится только для разговорного
языка, и шероховатость Вы должны чувствовать, так как Вы музыкальны и чутки,
чему  свидетели -  "Забытые письма".  Газеты  с  Вашими рассказами сохраню и
пришлю Вам при оказии,  а Вы,  не обращая внимания на мою критику,  соберите
еще кое-что и пришлите мне"{270}.


     Я  была  плохая ученица и  стала ясно  понимать советы Антона Павловича
позже,  когда сама дошла до  потребности "слушать" то,  что  я  вижу,  и  не
употреблять первые попавшиеся под перо слова,  годные по смыслу,  а выбирать
их  так,  чтобы не  было "оскорбления".  Но несомненно,  что эта потребность
явилась именно из-за критики Чехова.  Если я ее и не поняла нутром тогда же,
то  толчок она мне дала в  желательном направлении,  и  если из  меня все же
ничего не вышло, то это только оттого, что я была талантливое ничтожество.
     Я была убеждена,  что Чехов понял это,  так же, как и я, и относится ко
мне иначе,  чем прежде, и когда я писала ему, я чувствовала себя навязчивой,
но не могла прервать переписку, как не могла бы наложить на себя руки.
     На лето Антон Павлович вернулся в Россию,  и в конце июля я получила от
него следующее письмо:{270}

     "Гостей  так  много,  что  никак  не  могу  собраться ответить на  Ваше
последнее письмо.  Хочется написать подлиннее, но руки отнимаются при мысли,
что каждую минуту могут войти и  помешать.  И в самом деле,  пока я пишу эти
слова "помешать", вошла девочка и доложила, что пришел больной. Надо идти.
     Финансовый вопрос уже решен благополучно.  Я  вырезал из "Осколков" мои
мелкие рассказы и продал их Сытину на 10 лет.  Затем,  как оказывается, могу
взять  тысячу  руб.  из  "Рус.  мысли",  где,  кстати сказать,  мне  сделали
прибавку. Платили 250, а теперь 300.
     Мне опротивело писать,  и  я не знаю,  что делать.  Я охотно бы занялся
медициной,  взял  бы  какое-нибудь  место,  но  уже  не  хватает  физической
гибкости. /271/
     Когда я теперь пишу или думаю о том,  что надо писать,  то у меня такое
отвращение,  как будто я ем щи,  из которых вынули таракана,  -  простите за
сравнение. Противно мне не самое писание, а этот литературный entourage*, от
которого никуда не  спрячешься и  который носишь с  собой всюду,  как  земля
носит свою атмосферу.
     ______________
     * окружение (франц.).

     Погода у  нас  чудесная,  не  хочется никуда уезжать.  Надо  писать для
августовской "Русской мысли";  уже написал,  надо кончить.  Будьте здоровы и
благополучны. Нет места для крысиного хвоста, пусть подпись будет куцей.
                                                            Ваш Чехов"{271}.

     Я ждала августовскую книгу "Русской мысли"{271} с большим волнением.  В
письмах  Чехова  я  привыкла угадывать многое  между  строк,  и  теперь  мне
представилось,  что он усиленно обращает мое внимание на августовскую книгу,
хочет,  чтобы я ее скорей прочла. Трудно объяснить, почему мне так казалось,
но это было так.  И едва книга вышла,  я купила ее, а не взяла в библиотеке,
как я обыкновенно это делала.
     Одно  заглавие "О  любви"  сильно взволновало меня.  Я  бежала домой  с
книгой в  руке и  делала предположения.  Что "О любви" касалось меня,  я  не
сомневалась, но что он мог написать?
     "Вот я сейчас прочту художественную оценку своей личности,  - думала я.
- И поделом!".
     Зачем, после свидания в клинике, когда он был "слаб и не владел собой",
а мне уже нельзя было не увериться, что он любит меня, - зачем мне надо было
писать ему в Ниццу, послать "Забытые письма", полные страсти, любви и тоски?
Разве мог он не понять,  что это к нему взывали все эти чувства? Зачем я это
сделала, тогда как уже твердо знала, что ничего, ничего я ему дать не могу?
     Теперь я прочту свой приговор.
     В  Мишином кабинете за  письменным столом  я  разрезала книгу  и  стала
читать.
     Как это было трудно!  Любовь повара и горничной.  Она не хочет выходить
за него замуж,  а  хочет жить "так",  а  он не хочет жить "так",  потому что
религиозен. /272/ Совсем не этого я ожидала! При чем тут повар и горничная?
     Но вот Луганович приглашает к себе Алехина, и появляется его жена, Анна
Алексеевна.  У нее недавно родился ребенок, она молода, красива и производит
на Алехина сильное впечатление. "Анна Алексеевна Луганович..." Мои инициалы.
У  меня  тоже  был  маленький  ребенок,  когда  мы  познакомились с  Антоном
Павловичем.
     "И сразу я почувствовал в ней существо близкое, уже знакомое..."
     Мне сейчас же вспомнилось:
     "А  не  кажется вам,  что  когда мы  встретились в  первый раз,  мы  не
познакомились, а нашли друг друга после долгой разлуки?"
     Это спросил Антон Павлович на юбилейном обеде.
     И я читала нетерпеливо, жадно.
     "...Мне некогда было даже подумать о городе, но воспоминание о стройной
белокурой женщине оставалось во  мне все дни,  я  не думал о  ней,  но точно
легкая тень ее лежала на моей душе".
     Через страницу, уже после второго свидания, Алехин говорил:
     "Я был несчастлив. И дома, и в поле, и в сарае я думал о ней..."
     Тяжелые капли слез стали падать на бумагу,  а  я спешно вытирала глаза,
чтобы можно было продолжать читать.
     "Мы подолгу говорили, молчали, но мы не признавались друг другу в нашей
любви и скрывали ее робко,  ревниво.  Мы боялись всего, что могло бы открыть
нашу тайну нам же самим. Я любил нежно, глубоко, но я рассуждал, я спрашивал
себя,  к чему может повести наша любовь, если у нас не хватит сил бороться с
ней, мне казалось невероятным, что эта моя тихая грустная любовь вдруг грубо
оборвет счастливое течение жизни ее  мужа,  детей,  всего дома...  Честно ли
это?.. Что было бы с ней в случае моей болезни, смерти?.."
     "И она, по-видимому, рассуждала подобным же образом. Она думала о муже,
о детях..."
     Я уже не плакала,  а рыдала,  захлебываясь,  и книга стала вся мокрая и
сморщенная.  Так он не винил меня!  Не винил, а оправдывал, понимал, горевал
вместе со мной. /273/
     "...Я чувствовал,  что она близка мне, что она моя, что нам нельзя друг
без друга..."
     "В последние годы у Анны Алексеевны уже бывало другое настроение... она
выказывала странное раздражение против меня,  что бы  я  ни говорил,  она не
соглашалась со  мной.  Когда  я  ронял  что-нибудь,  она  говорила  холодно:
поздравляю вас".
     О,  как же!  Я помню,  как я "поздравила" его, когда он один раз уронил
свою шапку в  грязь.  Ему,  вероятно,  вздумалось откинуть по привычке прядь
волос, и он махнул рукой по шапке.
     Но  ведь  я  раздражалась больше всего,  когда  мучительнее,  отчаяннее
любила его.
     Но и это он понимал и прощал.
     Алехин и Анна простились навсегда, в вагоне. Она уезжала.
     "Когда тут,  в купе,  взгляды наши встретились,  душевные силы оставили
нас обоих,  я обнял ее, она прижалась лицом к моей груди, и слезы потекли из
глаз;  целуя ее лицо,  плечи,  руки,  мокрые от слез,  о,  как мы были с ней
несчастны!  -  я  признался ей в  своей любви,  и со жгучей болью в сердце я
понял,  как  ненужно,  мелко и  как  обманчиво было все  то,  что мешало нам
любить.  Я  понял,  что когда любишь,  то в своих рассуждениях об этой любви
надо исходить от высшего,  от более важного, чем счастье или несчастье, грех
или добродетель,  в  их  ходячем смысле,  или не нужно рассуждать вовсе".  Я
дочла и легла головой на книгу.
     Я дочла и легла головой на книгу.
     Из какого "высшего" надо исходить - я не поняла. И что более важно, чем
счастье или несчастье,  грех или добродетель,  -  я  тоже не знала.  Знала и
понимала я  только одно:  что жизнь защемила меня и что освободиться из этих
тисков  невозможно,  -  если  семья  мешала мне  быть  счастливой с  Антоном
Павловичем,  то Антон Павлович мешал мне быть счастливой с моей семьей. Надо
было разорвать душу пополам.
     Что он хотел сказать словами:  "Как ненужно, мелко и обманчиво было все
то, что мешало нам любить"?
     Мне мешало то,  что я  любила мужа и  детей.  В этом я не видала ничего
ненужного,  мелкого и обманчивого. И что он понял нового - я вообразить себе
не могла. Оставалась все та же безнадежность и безвыходность. /274/
     Я ужаснулась, когда увидала, что я сделала с книгой. Надо было спрятать
ее так,  чтобы никто не видел.  Лучше даже было уничтожить,  сжечь. Но перед
этим я  еще раз перечла весь рассказ,  и,  как это ни странно,  настроение у
меня  сразу  переменилось:  умиление и  нежность вдруг сменились отчаянием и
раздражением.
     Я  схватила листок  бумаги и  написала Антону Павловичу письмо.  Что  я
писала - я не обдумывала. Но чтобы не раздумать послать, я сейчас же пошла и
бросила письмо в почтовый ящик.  Уже на обратном пути я пожалела о том,  что
сделала. Неласково было мое письмо.
     А через несколько дней я получила ответ:

                                                      "30 августа, Мелихово.
     Я  поеду в  Крым{274},  потом на  Кавказ и,  когда там  станет холодно,
поеду, вероятно, куда-нибудь за границу. Значит, в Петербург не попаду.
     Уезжать мне ужасно не хочется.  При одной мысли, что я должен уехать, у
меня опускаются руки и нет охоты работать. Мне кажется, что если бы эту зиму
я провел в Москве или в Петербурге и жил бы в хорошей,  теплой квартире,  то
совсем бы  выздоровел,  а  главное,  работал бы  так (т.е.  писал бы),  что,
извините за выражение, чертям бы тошно стало.
     Это  скитальческое существование,  да  еще в  зимнее время,  -  зима за
границей отвратительна, - совсем выбило меня из колеи.
     Вы  несправедливо судите о  пчеле.  Она  сначала видит яркие,  красивые
цветы, а потом уже берет мед.
     Что  же  касается  всего  прочего  -   равнодушия,   скуки,  того,  что
талантливые люди живут и  любят только в  мире своих образов и  фантазий,  -
могу сказать одно: чужая душа потемки.
     Погода скверная. Холодно. Сыро.
     Крепко жму Вам руку. Будьте здоровы и счастливы.
                                                                 Ваш Чехов".

     Припомнилось мое письмо.
     Я  благодарила за  честь  фигурировать героиней хотя  бы  и  маленького
рассказа.
     "Я  здесь встречалась с  одним из Ваших приятелей,  о  котором его жена
говорит,  что он делает всякие гадости /275/ и подлости, чтобы потом реально
и подробно описывать их в своих романах.  Конечно, в заключение он бьет себя
в грудь от раскаяния.
     Вы  упражняетесь  в   великодушии  и  благородстве.   Но,   увы,   тоже
раскаиваетесь".
     Потом были такие фразы:
     "Сколько тем  нужно найти для того,  чтобы печатать один том за  другим
повестей  и  рассказов.   И  вот  писатель,  как  пчела,  берет  мед  откуда
придется...  Писать скучно,  надоело, но рука "набита" и равнодушно, холодно
описывает чувства,  которых уже  не  может переживать душа,  потому что душу
вытеснил талант.  И  чем холодней автор,  тем чувствительней и  трогательнее
рассказ. Пусть читатель или читательница плачет над ним. В этом искусство".
     А в ответе нет ни одной,  ни одной язвительной, раздраженной строки. Он
даже выражает желание жить в ненавистном ему Петербурге,  жалуется, что надо
уезжать.  Хоть  бы  упрекнул.  Хоть бы  пристыдил.  Как-то  он  написал мне:
"Верьте,  Вы  строги не по заслугам"{275}.  Это,  кажется,  был единственный
выговор за все время.


        XVI

     Весь конец 1898 года был  для меня чрезвычайно тяжелым:  все трое детей
заболели коклюшем,  и одновременно Ниночка схватила где-то скарлатину,  и не
успела  еще  понравиться,  как  у  Левушки  началось  воспаление  легких.  Я
замучилась.
     В  январе 1899 года все  начало приходить в  норму,  а  в  самом начале
февраля я получила из Ялты письмо от Чехова.

                                                           "5 февраля. Ялта.
     Многоуважаемая  Лидия  Алексеевна,   я   к   Вам  с  большой  просьбой,
чрезвычайно  скучной.   Не  сердитесь,  пожалуйста.  Будьте  добры,  найдите
какого-нибудь  человека или  благонравную девицу  и  поручите переписать мои
рассказы,   напечатанные  когда-то  в   "Петербургской  газете".   И   также
походатайствуйте,  чтобы  в  редакции  позволили  отыскать  мои  рассказы  и
переписать,  так как /276/ отыскивать и  переписывать в Публичной библиотеке
очень неудобно.  Если почему-либо эта  просьба моя не  может быть исполнена,
то,  пожалуйста,  пренебрегите, я в обиде не буду, если же просьба моя более
или менее исполнима,  если у Вас есть переписчик, то напишите мне, и тогда я
пришлю Вам  список рассказов,  которые не  нужно переписывать.  Точных дат у
меня нет,  я забыл даже, в каком году печатался в "Петербургской газете". Но
когда  Вы  напишете  мне,  что  переписчик есть,  я  сейчас  же  обращусь  к
какому-нибудь  петербургскому старожилу  библиографу,  чтобы  он  потрудился
снабдить Вас  точными датами.  Умоляю Вас,  простите,  что  я  беспокою Вас,
наскучаю просьбой,  мне  ужасно совестно,  но,  после долгих размышлений,  я
решил,  что больше не к  кому мне обратиться с  этой просьбой.  Рассказы мне
нужны;  я  должен  вручить их  Марксу на  основании заключенного между  нами
договора,  а что хуже всего - я должен опять читать их, редактировать и, как
говорит Пушкин, "с отвращением читать жизнь свою"{276}.
     Как Вы поживаете? Что нового?
     Мое здоровье порядочно,  по-видимому; как-то среди зимы пошла кровь, но
теперь опять ничего, все благополучно.
     По  крайней мере напишите,  что Вы не сердитесь,  если вообще не хотите
писать.  В Ялте чудесная погода,  но скучно, как в Шклове. Я точно армейский
офицер,  заброшенный на окраину.  Ну, будьте здоровы, счастливы, удачливы во
всех  Ваших  делах.  Поминайте меня  почаще в  Ваших  святых молитвах,  меня
многогрешного.
     Теперь меня будет издавать не Суворин, а Маркс. Я теперь "марксист".
                                                         Преданный А.Чехов."

     Трудно передать,  до  чего меня обрадовало это  письмо!  Поработать для
Чехова -  какое это  счастье!  И  все складывалось удачно:  из  редакции мне
прислали  на   дом  переплетенные  по  полугодиям  комплекты  газеты,   Миша
порекомендовал мне двух переписчиков.  Беда была только в том,  что никто не
помнил,  в каком году начал писать в газете Антон Павлович. Я отправилась за
справкой к старожилу библиографу Быкову.  Он был очень любезен, но ничего не
помнил,  и  единственным /277/  результатом моего  визита было  то,  что  он
продушил меня крепчайшими духами, пожимая мне руку.
     Конечно,  я сейчас же написала Антону Павловичу, что начинаю орудовать,
и получила от него в ответ:

     "За Вашу готовность помочь мне и  за Ваше милое,  доброе письмо шлю Вам
большое спасибо,  очень,  очень большое.  Я  люблю письма,  написанные не  в
назидательном тоне.  Вы пишете, что у меня необыкновенное умение жить. Может
быть.  Но бодливой корове бог рог не дает.  Какая польза из того, что я умею
жить,  если я все время в отъезде,  точно в ссылке.  Я тот, что по Гороховой
шел и гороху не нашел;  я был свободен и не знал свободы,  был литератором и
проводил свою жизнь поневоле не с  литераторами,  я продал свои сочинения за
75 тысяч и уже получил часть денег, но какая мне от них польза, если вот уже
две недели я сижу безвыходно дома и не смею носа показать на улицу.  Кстати,
о продаже.  Продал я Марксу прошедшее,  настоящее и будущее; совершил я это,
матушка,  для того,  чтобы привести свои дела в порядок.  Осталось у меня 50
тысяч,  которые (я  получу их  окончательно лишь  через два  года) будут мне
давать ежегодно две тысячи.  До  сделки с  Марксом книжки давали мне около 3
1/2 тысяч ежегодно,  а за последний год я,  благодаря,  вероятно, "Мужикам",
получил 8 тысяч. Вот Вам мои коммерческие тайны. Делайте из них какое угодно
применение,  но  не очень завидуйте моему умению жить.  Все-таки,  как бы ни
было, если попаду в Монте-Карло, непременно проиграю тысячи две - роскошь, о
которой я доселе не смел и мечтать. А может быть, я и выиграю?
     ...Зачем я в Ялте?  Зачем здесь так ужасно скучно? Идет снег, метель, в
окна  дует,  от  печки идет жар,  писать не  хочется вовсе,  и  я  ничего не
пишу"{277}.

     Я лежала на полу перед развернутой книгой переплетенной газеты размером
во весь лист и,  макая руку в  тарелку с водой,  чтобы несколько смыть с нее
вековую пыль, перелистывала каждый номер, читая подписи под фельетонами.
     Так  как  Антон Павлович не  помнил ни  года напечатания,  ни  заглавия
своего первого рассказа в  этой /278/ газете,  мне  пришлось начать с  самых
отдаленных времен.  Изредка  попадались рассказы,  подписанные одной  буквой
"Ч",  и тогда я читала их, чтобы угадать, не принадлежали ли они перу Антона
Павловича.
     Я спросила Антона Павловича:
     "Подписывались ли вы когда-нибудь одной буквой?"
     Он ответил: "Не помню, матушка".
     Сергей Николаевич тоже не знал.
     Но рассказы "Ч" были до такой степени плохи,  что я  решила не обращать
на  них  больше внимания.  Таким образом я  пролистала года два  без  всякой
пользы.
     Начихалась я отчаянно. Каждая страница поднимала облако пыли.
     Итак,  лежала я  на  полу и  листала,  а  из  головы не выходило письмо
Чехова.
     Ведь это  были горькие жалобы.  А  Антон Павлович не  легко жаловался и
тосковал. Значит же, круто, тяжело ему пришлось.
     Постепенно вспоминалась фраза из "О любви":
     "Я был несчастлив..."
     Неужели я никогда, никогда не принесу ему ничего, кроме огорчений?
     Я  собралась с духом и решила поговорить с Мишей.  Было это вечером,  в
его кабинете.  Он искал в ящике своего письменного стола какую-то коробочку,
в  которой должна была  находиться сломанная запонка.  Ее  надо  было отдать
починить.  Коробочка не находилась, и он сердился. Я стояла у окна, где было
почти темно.
     - Ты тут рылась?
     - Я не открывала этого ящика.
     - Рассказывай! У меня нет уголка в доме, где бы я мог...
     Он не докончил фразы,  потому что коробочка оказалась у него под рукой.
Он стал разглядывать запонку.
     - Вот что, Миша, - начала я, - мне надо с тобой поговорить.
     Я упомянула о болезни Чехова и его одиночестве и тоске.
     - Помнишь,  ты жалел о том, что вытребовал меня телеграммами из Москвы,
когда  он  лежал  в  клинике?  Исправь теперь  свою  вину,  отпусти меня  на
несколько дней в Ялту.  Нельзя же, право, смотреть на мою дружбу с Чеховым с
обычной точки зрения,  нельзя не  /279/ оказать ему  больше доверия,  больше
уважения. Мой приезд развлечет, доставит ему маленькую радость.
     Я говорила и удивлялась, что Миша меня не прерывает, а слушает молча. Я
заранее была уверена,  что наш разговор не пройдет гладко,  а вызовет гром и
молнии,  но у меня были причины надеяться,  что дело может повернуться в мою
пользу.
     - Почему бы мне не поехать? - продолжала я. - Ведь я уже не молода и не
легкомысленна, Антон Павлович болен...
     Но тут-то и разразилась гроза.
     - Ах,  он болен!  В  Ялту?  К  Чехову?  Он болен?  Конечно,  болен,  он
чахоточный.  Знаем мы этих чахоточных!  Ведь это первые... (Он сказал слово,
которое я повторить не могу.) Да! Это свойство болезни. Ведь это вы живете в
розовом тумане, ровно ничего не знаете, ничего не понимаете.
     Ах,  как трудно было выдержать спокойный, мирный тон! Кровь бросилась в
голову.
     - Ты несправедлив, - сказала я, - и то, что ты говоришь, возмутительно.
Я  десять  лет  знаю  Антона  Павловича.   Знаю  его  хорошо.   Знаю  и  его
безукоризненное отношение ко мне...
     - Что ты знаешь?! - кричал Миша. - Что ты можешь знать?
     Тогда и я перестала владеть собой.
     Когда он  любил меня и  ревновал,  я  это  понимала и  прощала ему  его
грубость,  но теперь,  когда он был влюблен в другую,  когда смотрел на меня
только как на собственность, которую, отложив, все-таки надо было приберечь,
- теперь я возмутилась и негодовала.
     - Я уеду! - в заключение нашего длинного и бурного разговора заявила я.
- Ты  так и  знай.  Уеду!  Почему я  не только должна терпеть,  но и  должна
всячески содействовать твоему увлечению ничтожной женщиной,  а ты, где и как
только  можешь,  препятствуешь моей  дружбе  с  самым  умным,  благородным и
талантливым человеком?
     - Ты истеричка!  - визгливым голосом закричал Миша. - Тебя лечить надо.
И  ты воображаешь,  я не понимаю:  ведь ты мне устроила сцену ревности,  как
самая пошлая баба.  Уедешь,  а  на  другой день после твоего приезда в  Ялту
появится заметка в  газете:  /280/  "Писательница Авилова прибыла в  Ялту  к
Чехову". Будет публичный скандал. Я буду басней города.
     А на другой день Миша был тих,  любезен,  предупредителен, но жаловался
на здоровье - в сердце перебои, колотье.
     - Так было у отца незадолго до его смерти.
     Когда он  ушел  на  службу,  моя  маленькая Ниночка уселась у  меня  на
коленях, прижалась ко мне и сказала:
     - Мамочка, не уезжай от нас. Нам будет очень плохо. Папа будет болен. А
я буду плакать, плакать!..
     - Это тебя папа научил сказать?
     - Да, папа.
     - А еще что он просил сказать?
     - А я забыла.
     Я не уехала.
     Почему  бы  этому  "армейскому офицеру" не  написать хоть  раз  ясно  и
просто? Не выразить своего желания меня видеть? А если в "Шклов" уже приехал
кто-нибудь, кто сумеет лучше развлечь его?
     Чехов писал мне часто, но в этих письмах я уже не чувствовала призыва.
     Не слышала я больше:  "Я люблю вас,  Надя". Все было обычно, буднично и
равнодушно.
     Я  не поехала в  "Шклов",  потому что уже опять мало верила,  что я там
нужна.


        XVII

     Весной мне пришлось ехать в Москву. Между прочим, я рассказала Алеше, у
которого я остановилась, что Антон Павлович хочет купить для матери и сестры
в Москве дом, но не знает, как за это приняться.
     - Чего же проще! - заявил Алеша, - вот мы заготовим ему списочек домов,
которые продаются и,  по  твоему мнению,  подходящи.  Укажет их нам один мой
знакомый, который как раз занимается продажей и покупкой домов. Он, конечно,
жулик, но меня он надувать не захочет. За это ручаюсь. Приступим?
     - Ты знаешь, мне ничего не поручено.
     - Ну,  еще бы.  Чехову это бы  и  в  голову не пришло.  Но раз он хочет
купить и затрудняется, то надо помочь.
     Мы оба весело смеялись.
     - Люблю покупать дома и нанимать квартиры,  -  /281/ заявил брат.  -  И
никогда никто не подозревает,  что я  забавляюсь,  а на самом деле не мог бы
купить и  курятника.  Суетятся,  ухаживают,  смотрят в  глаза...  А я хожу и
подробно все оглядываю.  Ах,  какие это здания.  Один раз я  чуть не  дворец
покупал...
     Так  как  мне  приходилось все  равно много ездить по  городу с  тем же
комиссионером,  который взялся помочь купить нужную мне  мебель для  дома  в
деревне,  то заодно я смотрела и продающиеся дома,  пригодные для Чехова.  Я
убедилась,  что  мой  комиссионер умеет приобретать вещи  за  их  половинную
стоимость, пользуясь ему одному знакомыми условиями, разнообразными связями,
а главное, своим опытом и пониманием.
     - Стараюсь для вашего брата, - часто напоминал он мне.
     - А для Чехова постараетесь?
     - Это уж будьте покойны.  Прямо, можно сказать, подарю ему дом. Мы тоже
с понятием в людях. Убыток с другого покупателя наверстаем.
     Но Антон Павлович написал мне 23 марта:  "Деньги мои, как дикие птенцы,
улетают от меня, и через года два придется поступить в философы"{281}.
     А в апреле:  "Если мать и сестра еще не отказались от мысли купить себе
дом,  то непременно побываю у  А.  на Плющихе.  Если я куплю дом,  то у меня
окончательно не  останется ничего -  ни  произведении,  ни  денег.  Придется
поступить в податные инспекторы"{281}.
     Так мне и не пришлось купить Антону Павловичу дом.
     В Петербурге дело с перепиской приходило к благополучному концу.
     "Вы присылаете не бандероли,  а тюки,  -  писал Антон Павлович.  - Ведь
марок пошло по крайней мере на 42 рубля"{281}.
     В  середине апреля он уже приехал в Москву.  Я ему написала,  что 1 мая
буду проездом на вокзале, и он ответил:
     "1-го мая я буду еще в Москве. Не приедете ли Вы ко мне с вокзала утром
пить кофе?  Если будете с детьми,  то заберите и детей.  Кофе с булками,  со
сливками; дам и ветчины".
     Но мне приехать к Чеховым было очень неудобно. От поезда до поезда было
часа два  или  немного больше,  /282/ и  надо было накормить всех завтраком,
выхлопотать отдельное купе.  Ехать на  каких-нибудь четверть часа не стоило.
Так я и написала Антону Павловичу.  Едва мы кончили завтракать,  как увидали
Антона Павловича,  который шел,  оглядываясь по сторонам, очевидно отыскивая
нас. В руках у него был пакет.
     - Смотрите,   какие  карамельки,   -   сказал  он   поздоровавшись.   -
Писательские. Как вы думаете: удостоимся ли мы когда-нибудь такой чести?
     На  обертке  каждой  карамельки  были  портреты:  Тургенева,  Толстого,
Достоевского...
     - Чехова еще нет? Странно! Успокойтесь: скоро будет.
     Антон Павлович подозвал к себе детей и взял Ниночку на колени.
     - А отчего она у вас похожа на классную даму? - спросил он.
     Я возмутилась. - Почему - классная дама?
     Но  он  так  ласково перебирал локоны  белокурых волос  и  заглядывал в
большие серые  глаза,  что  мое  материнское самолюбие успокоилось.  Ниночка
припала головкой к его плечу и улыбалась.
     - Меня дети любят, - ответил он на мое удивление, что девочка нисколько
не дичится его.  -  А я вот что хочу предложить вам:  сегодня вечером играют
"Чайку" только для меня{282}.  Посторонней публики не  будет.  Останьтесь до
завтра. Согласны?
     Согласиться я никак не могла.  Надо было бы везти детей,  француженку и
горничную в  гостиницу,  телеграфировать сестре в  деревню,  телеграфировать
мужу в Петербург. Все было чрезвычайно сложно и трудно.
     - Вы  никогда со  мной ни  в  чем  не  согласны!  -  хмуро сказал Антон
Павлович.  -  Мне очень хотелось,  чтобы вы  видели "Чайку" вместе со  мной.
Неужели нельзя это как-нибудь устроить?
     Но как мы ни прикидывали, все оказывалось, что нельзя.
     - А у вас есть с собой теплое пальто? - вдруг спросил Антон Павлович. -
Сегодня очень холодно, хотя первое мая. Я в драповом озяб, пока сюда ехал.
     - И я очень жалею,  что вы ехали,  -  сказала я.  - Еще простудитесь по
моей вине.
     - А  с  вашей стороны безумие ехать в  одном костюме.  /283/ Знаете,  я
сейчас напишу записку Маше,  чтобы она привезла вам свое драповое.  Я сейчас
же пошлю... Она успеет.
     Мне стоило большого труда уговорить его отказаться от этой мысли.
     - Так телеграфируйте мне,  если простудитесь,  и  я  приеду вас лечить.
Ведь я хороший доктор. Вы, кажется, не верите, что я хороший доктор?
     - Приезжайте ко мне не лечить,  а погостить, - попросила я. - На это вы
согласны?
     - Нет! - сказал он быстро и решительно. И сейчас же перевел разговор на
другое.
     - Пришлось вам повозиться со мной эту зиму!  Неужели вы читали все, что
переписывали ваши  писатели?  Как  мне  вас  было жалко.  А  дом-то  вы  мне
покупали...  -  Он хмуро улыбнулся.  - Не было у бабы заботы, да завела баба
порося...
     Пришел носильщик и  объявил,  что  можно занимать места,  взял  багаж и
пошел, а следом за ним побежали дети и француженка.
     Антон Павлович взял мой  ручной саквояж и  две коробки конфет,  которые
мне  привезли провожающие в  Петербурге.  Мы  тоже  собрались идти,  когда я
заметила,  что пальто его расстегнуто.  Так как руки его были заняты,  то  я
остановила его и стала застегивать пальто.
     - Вот как простужаются, - сказала я.
     - И вот как всегда,  всегда напоминают, что я больной, что я уже никуда
не  гожусь.  Неужели никогда,  никогда нельзя этого  забыть?  Ни  при  каких
обстоятельствах?
     - А я вот здорова,  да насилу отговорила вас посылать за теплой одеждой
Марии Павловны.  Вам можно заботиться о том,  чтобы я не простудилась, а мне
нельзя?
     - Так  зачем  же  мы  ссоримся,  матушка?  -  спросил Антон  Павлович и
улыбнулся.
     - Вы сегодня не в духе,  -  заметила я и,  смеясь,  прибавила: - хотя в
новых калошах.
     - Совсем не новые, - опять сердито возразил Антон Павлович.
     Мы шли то платформе.
     - Вы знаете:  теперь уже десять лет,  как мы знакомы, - сказал Чехов. -
Да. Десять лет. Мы были молоды тогда.
     - А разве мы теперь стары? /284/
     - Вы -  нет.  Я же хуже старика.  Старики живут, где хотят и как хотят.
Живут в свое удовольствие. Я связан болезнью во всем...
     - Но ведь вам лучше.
     - Оставьте!  Вы  сами знаете,  чего стоит это улучшение.  А  знаете,  -
неожиданно оживляясь, прибавил он, - мне все-таки часто думается, что я могу
поправиться,  выздороветь совсем.  Это  возможно.  Это возможно.  Неужели же
кончена жизнь?
     Из  окна  купе  смеялись и  кивали три  детских личика.  Опять подбежал
носильщик, получил свою мзду и исчез.
     - Пойдемте в вагон,  - предложил Антон Павлович. - Мало того, что у вас
скверный  характер,   вы  легкомысленны  и  неосторожны.   Ваш  костюм  меня
возмущает. Как вы поедете ночью на лошадях?.. Сколько верст?
     Ребята обрадовались нам, как будто мы давно не видались. Антон Павлович
сейчас же опять взял Ниночку на колени,  а мой сын протянул Антону Павловичу
книгу:
     - Я ее купил здесь в киоске. Вы это читали?
     Антон Павлович взял книгу и перелистал ее.
     - Я  эту  книгу читал,  -  очень серьезно сообщил он.  -  Это сочинение
Пушкина. Это хорошая книга. Ты хорошо выбрал.
     Лодя просиял.
     - Это стихи. Вы любите стихи, Антон Павлович?
     - Да, я очень люблю стихи Пушкина. Пушкин прекрасный поэт.
     - Чуть не забыла отдать вам ваш последний рассказ,  - спохватилась я. -
Почему-то он остался...
     - Воображаю, какая это дрянь. Вы его тоже читали?
     - Нет,  это  не  дрянь.  Это  рассказ Чехонте.  Я  очень люблю рассказы
Чехонте. Это прекрасный писатель, - смеясь возразила я.
     - А сегодня вечером пойдет "Чайка".  Без публики,  только для меня. Ах,
какие артисты.  Какие артисты.  А  я  сердит на  вас,  что  вы  не  захотели
остаться...
     Послышался звонок, и Антон Павлович встал.
     Мне вдруг вспомнилось прощание Алехина с Луганович в вагоне перед самым
отходом поезда: "Я обнял ее, она прижалась к моей груди..." Я почувствовала,
как вдруг заколотилось сердце и будто что-то ударило в голову. /285/
     "Но мы  прощаемся не  навсегда,  -  старалась я  внушить самой себе.  -
Возможно, что он даже приедет ко мне или к Сергею Николаевичу".
     Я  не видела,  как Антон Павлович простился с детьми,  но со мной он не
простился вовсе и  вышел в  коридор.  Я  вышла за ним.  Он вдруг обернулся и
взглянул на меня строго, холодно, почти сердито.
     - Даже если заболеете,  не приеду,  - сказал он. - Я хороший врач, но я
потребовал бы очень дорого... Вам не по средствам. Значит, не увидимся.
     Он быстро пожал мою руку и вышел.
     - Мама, мама, - кричали дети, - иди скорей, скорей...
     Поезд уже  стал медленно двигаться.  Я  видела,  как мимо окна проплыла
фигура Антона Павловича, но он не оглянулся.
     Я тогда не знала, не могла предполагать, что вижу его в последний раз.
     Тем не менее,  я больше никогда его не видала, и наше прощание в вагоне
было прощанием навсегда. Почему? Я не знаю.
     В  эту  холодную весеннюю лунную  ночь  в  нашем  саду  непрерывно пели
соловьи. Их было несколько. Когда тот, который пел близко от дома, замолкал,
слышны  были  более  дальние,  и  от  хрустального  звука  их  щелканья,  от
прозрачной чистоты переливов и  трелей  воздух  казался еще  более  свежим и
струистым. Я стояла на открытом выступе балкона, куталась в платок и глядела
вдаль, где над верхушками деревьев, рассыпавшись, мерцали звезды.
     Кончилось  ли  теперь  представление  "Чайки"?   Вероятно,   кончилось.
Вероятно,    после   представления   ужинают.    Станиславский,   Немирович,
исполнители. Красивые, изящные артистки (хороша бы я была между ними в своем
дорожном костюме!).  Антон  Павлович доволен,  счастлив,  он  уже,  конечно,
забыл,  что  рассердился на  меня за  мой отказ остаться.  Он  счастлив,  но
упорно,  бессменно стояло передо мной  лицо Антона Павловича таким,  каким я
его видела утром:  постаревшим, болезненным, строгим и требовательным. "Если
даже заболеете -  не приеду.  Я дорого потребую, вам не по средствам". Ушел,
почти не простившись. /286/
     Но теперь он доволен,  конечно, не думает обо мне. Солнце мое! О солнце
мое, такое скупое на тепло и ласку для меня!
     Но и  в теплом платке было очень холодно.  Без малейшего ветра,  воздух
набегал волнами,  и  в нем,  как хрустальные ледяные ключи,  были соловьиные
трели.
     Все,  что последовало,  было для меня мучительной загадкой.  Я написала
ему.  Он  не  ответил.  Я  написала вторично,  предполагая,  что  письмо мое
пропало. Но и на второе письмо не было ответа. Долго спустя, когда я узнала,
что он в Крыму, я написала в Ялту.
     Этого  последнего письма,  которого я  себе  долго,  долго  простить не
могла, потому что в нем я уж не могла скрыть ни своей любви, ни своей тоски,
- этого письма он  не мог не получить,  так как оно было заказное.  Но Антон
Павлович и на него не ответил,  и я поняла, что между нами не недоразумение,
а  полный разрыв.  Я поняла,  что Антон Павлович твердо решил порвать всякие
отношения, а раз он это решил, так оно и будет.
     Я  растерялась.  Целыми часами сидела я  где-нибудь в  запущенной части
сада,  в  грачиной роще  или  на  канаве,  и  думала свою неразрешимую думу.
Почему?  За что?  За то, что я отказалась остаться на представление "Чайки"?
Нет,  этого не может быть!  За то,  что я застегнула ему пальто? За то, что,
возможно,  после бессонной ночи в  вагоне я  была неавантажна,  неинтересна,
некрасива?  Возможно еще,  что,  окруженная детьми,  багажом, у меня был вид
самодовольной наседки?
     Чего я только не передумала!  но ни на одном предположении остановиться
не  могла:  все  было  слишком невероятно для  Антона Павловича,  не  только
невероятно,  но даже обидно и  унизительно для него.  А  если и  приходило в
голову,  то... должно же было хоть что-нибудь прийти в голову. Но важно было
не то,  что я думала,  а то, что я чувствовала. Это было не горе, а какая-то
недоумевающая и испуганная растерянность.
     Как-то  раз видела я,  как мальчишки на  бульваре выжгли глаза мыши,  а
потом пустили ее бегать.  Мышь металась,  кружилась и  пищала,  а  мальчишки
хохотали.
     Мне выжгли что-то, что прежде давало мне /287/ уверенность, равновесие,
спокойствие. У меня осталось одно недоумение: почему все так изменилось? И я
сама и все окружающее? И как жить в этом новом, тяжелом мире?
     Странно:  у  нас с  Антоном Павловичем никогда не  было "назидательных"
разговоров.  Он не высказывал мыслей,  не поучал, не убеждал; он даже всегда
уклонялся от отвлеченных разговоров, а любил слушать рассказы из пережитого.
И больше любил слушать, чем говорить. А между тем такое громадное влияние он
имел на людей! Чем он действовал? Выражением глаз? Складкой на лбу? Тем, как
он слушал?  Для меня было несомненно, что он воспитал меня, что он помог мне
разобраться и утвердиться во многом.  Рассказать о том, как это произошло, я
бы не могла.  Мне кажется,  одно его присутствие вносило ясность,  глубину и
благородство в жизнь, Прогоняло духоту и затхлость.
     И этого друга я лишилась!
     Как-то вдруг захлопнулось окно на воздух, на солнце, на даль...
     Конечно,  можно  и  нужно  было  продолжать жить  так,  как  уже  давно
наладилась жизнь.  Обыкновенная женская жизнь.  Да и  все в ней было хорошо:
Мишино увлечение меня  мало беспокоило,  я  очень скоро уверилась,  что  оно
ничуть не  влияло на  его отношение к  семье;  дети у  меня были прекрасные:
здоровые,  способные,  милые.  Наконец,  мои  литературные успехи давали мне
немало  радости.   Даже  Миша  стал  относиться  к   моим  занятиям  гораздо
снисходительнее и потихоньку от меня собирал все газеты и журналы,  где были
напечатаны мои  рассказы.  Когда  я  это  случайно узнала,  меня  это  очень
порадовало. Вообще все было хорошо. Наше семейное счастье процветало.
     Но душу свою я разорвала пополам.


        XVIII

     Как-то я зашла к Худековым;  по обыкновению,  я собиралась пройти через
гостиную  в  кабинет  Сергея  Николаевича,   как  вдруг  Надя  выбежала  мне
навстречу, схватила меня за руку и увела в бильярдную.
     - Сергей Николаевич занят? Кто у вас? /288/
     - Нет,  не то, - сказала Надя, - мне надо с тобой поговорить. Слушай...
Ты знаешь? ты знаешь, что Антон Павлович женился? Знала? Нет?
     Нет, я не знала.
     - Мне все равно, - ответила я. - Не все ли мне равно?
     Но  сейчас же я  почувствовала сильную слабость,  холодный пот на лбу и
опустилась на первый попавшийся стул.
     Надя мочила мне голову, дала что-то выпить. Я скоро пришла в себя.
     - Вот история!  -  смеясь сказала я. - С чего это мне стало дурно? Ведь
мне, правда, все равно.
     - Можешь идти? Я тебя провожу. А к Сереже не заходи, на тебе лица нет.
     Мы вышли на улицу.
     - На Книппер женился?
     - Да. Ужасно странная свадьба...
     Она стала рассказывать то, что слышала.
     - Ни любви, ни даже увлечения...
     - Ах,  оставь пожалуйста!  - сказала я. - Конечно, увлекся. И прекрасно
сделал,  что женился.  Она артистка. Будет играть в его пьесах. Какая связь!
Общее дело, общие интересы. Прекрасно. Я за него очень рада.
     - Но,  понимаешь,  он  очень болен.  Что  же,  она бросит сцену,  чтобы
ухаживать за ним?
     - Я уверена, что он этого и не допустит. Я знаю его взгляд на брак.
     - Нет, это не брак. Это какая-то непонятная выходка. Что же ты думаешь,
что Книппер им  увлечена?  С  ее  стороны это расчет.  А  разве он  этого не
понимает?
     - Ну,  что же?  и расчеты часто бывают удачные.  Все-таки очень хорошо,
что он женился. Жалко, что поздно.
     Надя опять стала рассказывать то, что говорили об этой свадьбе.
     - Даже никто из  близких не знал и  не ожидал.  И  на жениха он был так
мало похож...
     Она проводила меня до дома и ушла обратно.
     Через некоторое время я  возвращалась домой из Союза писателей,  и меня
провожал один из его членов. Фамилию его я забыла. /289/
     - Я  только что из Москвы,  -  говорил он,  -  и,  между прочим,  был у
Чехова. Ведь вы с ним знакомы?
     - Да. Встречались.
     - Вот...  Он  мне говорил...  Он даже сказал,  что хорошо знает вас.  И
очень давно. Спрашивал о вас. И у меня осталось впечатление, что он очень...
да, очень тепло к вам относится.
     Я молчала.
     - Видел и его жену. Артистку Книппер.
     - Понравилась?
     Он сделал какой-то сложный жест рукой.
     - Артистка.  Одета этак...  -  опять жест. - Движения, позы... Во всем,
знаете, особая печать. Странно, рядом с Антоном Павловичем. Он почти старик,
осунувшийся,   вид  болезненный...  На  молодожена  не  похож.  Она  куда-то
собиралась, за ней заехал Немирович...
     Опасаясь сплетен, я быстро перевела разговор на другую тему.
     Очень хотелось спросить:  что он обо мне спрашивал?  Что он говорил? Из
чего можно было получить впечатление, что он тепло ко мне относится?
     Но я  ничего не спросила.  Мне было достаточно и  того,  что я слышала,
чтобы едва сдерживать свое волнение.
     С этой поры я часто слышала разговоры об этой свадьбе. Всегда говорили:
"странно".  А я не могла понять:  почему странно?  Разве не естественно, что
писатель-драматург влюбился в артистку,  для которой он писал роли? Она была
талантлива, приятной наружности.
     Когда-то,  очень давно,  случилось так,  что мы  играли с  ней вместе в
одном   любительском   спектакле.    Ставили   пьесу:   "Странное   стечение
обстоятельств"{289}. Помню только, что в этой пьесе были две Софьи Андреевны
и  одну  играла  я,   а  другую  -  Книппер.  Режиссировал  Рощин-Инсаров  и
предсказывал мне блестящий успех,  если я  поступлю на  сцену.  Книппер была
тогда очень незаметной,  застенчивой, молчаливой молодой девушкой. Говорили,
что у нее очень строгий отец. Брат ее, Константин, бывал у нас в доме и тоже
жаловался на  чрезмерную строгость отца.  Мать  я  видела,  и  она  на  меня
произвела   впечатление  очень   чопорной   и   натянутой.   Мы   попытались
познакомиться домами, но это не вышло. /290/
     Как-то,   катаясь  на   тройках,   вздумалось  нам  заехать  за  Ольгой
Леонардовной и  Константином.  Подкатили мы  со  звоном и  шумом к  подъезду
Книппер,  стали звонить,  как вдруг из двери испуганно выскочил Константин и
замахал на нас руками. Он сказал что-то и сейчас же запер дверь.
     - Что он сказал? Что он сказал? - спрашивали из саней.
     - У  него  только что  умер маленький брат,  -  шептали те,  кто  ходил
звонить.
     - Умер брат? Брат?
     Мы отъехали шагом,  чтобы не слышно было бубенцов. Все чувствовали себя
так, будто были в чем-то виноваты, и стыдились. Настроение сразу упало.
     Можно ли и  надо ли мне было поздравить Антона Павловича?  Пожелать ему
от души,  и от всей души,  счастья и здоровья?  Мне этого хотелось, вместе с
тем я не решалась.  За это долгое время после разрыва я успела многое понять
и обдумать.
     И мне казалось, что я поняла верно.
     "Знаете ли вы,  что теперь уже десять лет,  как мы знакомы?  Да, десять
лет".
     Целых  десять  лет  неопределенных и  напряженных отношений.  Два  раза
пытался он  положить конец  этой  неопределенности.  Надо  было  сойтись или
разойтись.  Но  "нам не  везло".  Объясниться до конца не удалось,  помешала
болезнь.  ("Что было бы с  ней в  случае моей болезни,  смерти?") Кроме моей
семьи,  встала между нами еще и эта преграда:  болезнь. И вот он решил одним
ударом покончить и с нашей "тихой и грустной любовью" и со всеми сомнениями,
надеждами и  ожиданиями.  Случилось так,  что  мы,  как  и  в  его рассказе,
прощались в  вагоне.  Почему мне  не  вспомнилось тогда,  что  его  строгое,
холодное,  почти злое лицо,  когда он  повернулся ко мне,  чтобы проститься,
было совершенно такое же,  как несколько лет назад,  когда он сидел у меня и
говорил:   "Я  вас  любил.   Знали  ли  вы  это?"  Я  тогда  испугалась  его
"ненавидящих" глаз.  А он страдал.  И в вагоне он страдал. Он сказал, что не
приедет ко мне ни за что и  что мне это стоило бы слишком дорого:  "Я дорого
возьму".  А  он  только что  видел меня с  детьми и  знал,  что эта цена мне
непосильна.  Теперь мне  было ясно,  что  это была последняя попытка узнать,
насколько я его /291/ люблю.  И потом он ушел и даже не оглянулся. Он твердо
решил: это конец.
     Так нужно ли и можно ли было мне поздравить его?  Я сперва решила,  что
невозможно, но когда я узнала, что он спрашивал обо мне и "отзывался тепло",
желание мое написать стало почти непреодолимо.
     Я узнала,  что он один в Ялте, а Книппер в Москве, и я сделала вот что:
я  написала записочку,  в  которой передавала просьбу нашей  общей знакомой,
А.А.Луганович,  переслать  ее  письмо  П.К.Алехину,  адрес  которого  Антону
Павловичу,  наверное,  известен.  Письмо  Луганович я  положила в  отдельный
конверт.  Луганович писала Алехину,  что узнала об его женитьбе и горячо, от
всего сердца желает ему счастья.  Она писала, что и сама успокоилась и, хотя
вспоминает его часто, вспоминает с любовью, но без боли, так как в ее личной
жизни много радостей и удовольствий.  Она счастлива и очень хотела бы знать,
счастлив ли также и он.
     Потом она благодарила его за все,  что он ей дал.  "Была ли наша любовь
настоящая любовь? Но какая бы она ни была, настоящая или воображаемая, как я
благодарю  Вас  за  нее!   Из-за  нее  вся  моя  молодость  точно  обрызгана
сверкающей,  душистой росой. Если бы я умела молиться, я молилась бы за Вас.
Я молилась бы так:  Господи!  пусть он поймет,  как он хорош,  высок, нужен,
любим. Если поймет, то не может не быть счастлив".
     И Анна Алексеевна получила ответ от Алехина через мое посредство.
     "Низко, низко кланяюсь и благодарю за письмо. Вы хотите знать, счастлив
ли я?  Прежде всего я  болен.  И  теперь я знаю,  что очень болен.  Вот Вам.
Судите, как хотите. Повторяю, я очень благодарен за письмо. Очень.
     Вы пишете о  душистой росе,  а  я скажу,  что душистой и сверкающей она
бывает только на душистых, красивых цветах.
     Я  всегда желал Вам  счастья,  и,  если бы  мог  сделать что-нибудь для
Вашего счастья, я сделал бы это с радостью. Но я не мог.
     А что такое счастье?  Кто это знает? По крайней мере я лично, вспоминая
свою  жизнь,  ярко  сознаю свое  /292/ счастье именно в  те  минуты,  когда,
казалось тогда, я был наиболее несчастлив. В молодости я был жизнерадостен -
это другое.
     Итак, еще раз благодарю и желаю Вам и т.д.
                                                                    Алехин".

     Это письмо,  подписанное Алехиным,  я  в  числе прочих не  отдала Марии
Павловне для собрания "Писем"{292}.  Почему Алехин?  Надо было бы объяснять,
выдать  нашу  тайну.  Письмо  у  меня  было  украдено с  другими  письмами и
бумагами. Украдено из-за красивого ящичка, в котором хранилось.
     Но это было не последнее письмо Антона Павловича.  Он мне ответил еще в
1904 году.
     Тогда  начиналась  японская  война,   и   мне  очень  хотелось  сделать
что-нибудь в пользу раненых.  Я была возбуждена, полна энергии, а мне некуда
было приложить свои силы.
     Тогда я задумала издать сборник.  Знакомых писателей у меня было много,
и со многими у меня были хорошие отношения.  Для печатания книги я надеялась
на Сергея Николаевича.  Я мечтала, что и материал и издание будут непременно
очень хороши,  а мне все обойдется чуть не даром.  Значит,  моя помощь одной
моей работой и хлопотами принесет немало денег.
     Прежде всего я написала Чехову.
     Он  ответил,  что  в  настоящее время у  него нет  ни  одной подходящей
рукописи и  что  он  вообще моей затее не  сочувствует.  "Если Вы  не  прочь
выслушать мое  мнение,  то  вот  оно:  сборники составляются очень медленно,
туго,  портят составителю настроение,  но идут необыкновенно плохо. Особенно
сборники  такого  типа,  как  Вы  собираетесь  издать,  т.е.  из  случайного
материала.  Простите мне,  ради бога,  эти непрошенные замечания,  но  я  бы
повторил их пять,  десять, сто раз, а если бы мне удалось удержать Вас, то я
был бы искренно рад.  Ведь пока Вы работаете над сборником, можно иным путем
собрать тысячи, собрать не постепенно, через час по столовой ложке, а именно
теперь,  в горячее время, пока не остыло еще желание жертвовать. Если хотите
сборник во  что бы то ни стало,  то издайте небольшой сборник ценою в  25-30
коп.,   сборник  изречений  лучших  авторов  (Шекспира,  Толстого,  Пушкина,
Лермонтова и пр.) /293/ насчет раненых, сострадания к ним, помощи и пр., что
только найдется у  этих авторов подходящего.  Это и  интересно,  и через 2-3
месяца можно уже иметь книгу,  и продается очень скоро.  Простите за советы,
не возмущайтесь.  Кстати сказать,  в  настоящее время печатается не менее 15
сборников..."
     Это он писал 7 февраля; а 14 февраля:

     "Мн.  Лидия Алексеевна. Завтра уезжаю я в Ялту. Если вздумаете написать
мне, то я буду Вам очень благодарен.
     Если  Вы  не  издаете сборника,  если  так  решили,  то  я  очень  рад.
Редактировать  и  править  сборники  беспокойно,   утомительно,   доходы  же
обыкновенно невелики,  часто  убытки.  По-моему,  лучше  всего  напечатать в
журнале свой рассказ, а потом гонорар пожертвовать в пользу Красного Креста.
     Простите,   я  замерз,   только  что  вернулся  из  Царицына  (ехал  на
извозчике),  рука плохо пишет,  да и укладываться нужно. Всего Вам хорошего,
главное будьте веселы,  смотрите на жизнь не так замысловато;  вероятно,  на
самом деле она гораздо проще.  Да и заслуживает ли она, жизнь, которой мы не
знаем,  всех мучительных размышлений,  которыми изнашиваются наши российские
умы, - это еще вопрос. Крепко жму руку и шлю сердечное спасибо за письмо.
     Будьте здоровы и благополучны.
                                                         Преданный А.Чехов".

     Сотни раз перечитывала я это письмо. Откуда это новое настроение Антона
Павловича?   "Жизнь  проще,  не  стоит  мучительных  размышлений..."  И  мне
казалось,  что он горько,  презрительно улыбается,  оглядываясь в прошлом на
себя. Не так жил, не так думал и чувствовал. Пропала жизнь! /294/



        В.Н.ЛАДЫЖЕНСКИЙ

        В СУМЕРКИ

                                                   Дорогой памяти А.П.Чехова

     В свежий осенний день, усталый, я возвращался домой по степи. Поблекшая
трава  изредка дрожала от  набегавшего ветерка,  и  казалось,  что  ей  было
холодно,  страшно холодно.  Впереди,  в овраге, вилась безыменная речка и на
изгибах  блестела стальной,  холодной чешуей,  в  которую  некому  уже  было
глядеться:  сторожевые  камыши  умерли,  далекая  синева  неба  помутнела  в
наступавших сумерках, а одинокая речка шла вперед, как путник, перед которым
нет никакой цели.  И  я  шел вперед,  замедляя от усталости шаг,  и холодное
одиночество вместе с  надвигавшимися сумерками охватывало меня все  больше и
больше.  Глазу не на чем было остановиться в  пустой и неприютной степи с ее
дрожавшей травою.  Вдруг где-то далеко, далеко что-то застучало и смолкло, и
я долго прислушивался к умиравшим в воздухе звукам. Потом опять застучало, и
похоже  было  на  то,  что  кто-то  колотит  по  застывшей земле  палкой.  Я
остановился и  стал вглядываться.  Что-то большое с  неуловимыми очертаниями
надвигалось на  меня по  дороге,  а  стук переходил в  ровный и  непрерывный
грохот.
     "Да это кто-то едет на телеге", - сообразил я и посторонился.
     Мужик в  рваном полушубке ехал,  стоя на телеге,  и  размахивал концами
вожжей,  которые тяжело шлепались по  бокам  его  потной клячонки.  Он  гнал
куда-то  в  степь,  торопясь,  и  неизвестно  зачем,  поравнявшись со  мной,
крикнул: /295/
     - Держись, барин!
     И  опять я  слушал,  как умирал стук в  пустой степи,  и  смотрел,  как
обрывки туч,  все время заслонявшие угасавшее солнце,  в недосягаемой вышине
гнались  за  исчезнувшим в  степи  мужиком.  Стук  наконец замолк,  и  стало
почему-то еще неприютнее... Я прибавил шагу. Слава богу, недалеко и дом. Вот
и  роща на краю оврага.  Но какая она теперь угрюмая,  суровая и  строгая со
своими полуобвалившимися листьями!  Здесь,  внизу,  тихо,  так  тихо,  как в
покинутом храме,  и только вверху идет сдержанный, точно негодующий ропот. Я
присел на  завалинке лесной избушки рядом со  стариком караульщиком.  Старик
смотрел куда-то вдаль,  в  степь,  и молча жевал сморщенным,  беззубым ртом.
Долго сидели мы молча,  и каждый был занят своими,  совсем чужими друг другу
мыслями.  Вдруг на  самом краю  горизонта,  прорвав тучи,  вспыхнуло солнце.
Холодное,  умиравшее,  как все кругом,  оно на несколько минут бросило яркие
блики на  степь,  а  в  роще над  нашими головами,  как живое,  зашевелилось
червонное золото листьев.  На противоположном берегу оврага осветилось село;
стали видны и высокие журавли колодцев,  и лохматые,  почерневшие от дождя и
времени крыши изб,  и кучи свежей соломы на гумнах.  Женский визгливый голос
запел было песню,  но скоро оборвался,  точно конфузясь. И солнце погасло...
О,  какой  холодный,  жуткий  мрак  наступил сразу!  Исчезли очертания села,
оврага  и  рощи,  и  мрак  торжествовал  свою  победу  в  пустой,  холодной,
неприютной степи.
     - Скучно, дедушка! - проговорил наконец я.
     - Что за скука.  Кака така скука!  -  отвечал он, несколько помолчав. -
Кончилось, наше времечко, на полати пора на всю зиму - вот что. Только бедно
больно везде,  ах как бедно!  Бедность,  ну и,  известно,  грязь, вонь и все
такое. Бедно, а ты говоришь - скука!
     Мы  еще  посидели немного,  и  я  побрел в  свой пустой,  одинокий дом,
торопясь к уютному свету рабочей лампы.  Но не спорилась у меня в этот вечер
работа, и не мог я к ней приковать своих мыслей...


     С  фотографической карточки на  письменном столе  глядит на  меня  твое
лицо,  милый,  дорогой,  ушедший навсегда друг.  В моей памяти живы и всегда
будут жить /296/ твои речи, твой короткий смешок и выражение твоих глаз - то
грустных и тоскующих,  то вспыхивающих искрами могучего, непобедимого юмора.
Ты  любил жизнь и  ушел из  нее,  как яркий солнечный луч.  Встретив сумерки
жизни, ты осмыслил их и воплотил в неувядающих образах. Но как ты верил, как
мы все верили в  твой призыв к жизни,  красивой,  изящной и умной!  Ведь она
придет же  к  нам,  эта жизнь!  И  угасая на далекой чужбине,  недаром же ты
сравнивал чужую жизнь с  своей родной,  недаром твоя  умиравшая мысль билась
такой горячей,  страстной любовью к родной стороне.  Только зачем, зачем так
рано красивые цветы, лавровые венки и венки из вишневых листьев, сорванные и
сплетенные  для   тебя   твоей   родиной,   достались  твоей   могиле?..   С
фотографической карточки на  письменном столе  глядит  на  меня  твое  лицо,
милый,  дорогой друг...  Я  по-прежнему,  но теперь уже мысленно,  беседую с
тобой,  и  тихо теплится моя одинокая рабочая лампа.  А  за  окном уже давно
кончились сумерки и стоит молчаливая,  холодная ночь.  И мне кажется,  что я
разгадал ее думы:  она ждет. Ей страстно хочется одного - рассвета и солнца,
яркого, горячего солнца...


        ИЗ ВОСПОМИНАНИИ ОБ А.П.ЧЕХОВЕ

     О  Чехове можно писать очень много.  Следовало бы припомнить каждую его
яркую  мысль,   останавливаться  на  каждом  значительном  выражении,  чтобы
облегчить этим работу его будущего биографа при восстановлении этой огромной
фигуры в нашей жизни и литературе. Настоящие заметки не претендуют на это. В
них  мне  хотелось  отметить только  некоторые и  притом  общие  черты  того
целостного впечатления, которое всегда производил на меня почивший художник.
     Познакомился я с А.П.Чеховым в Петербурге,  сколько припоминаю, в самом
конце  восьмидесятых  годов{296}.   В   ту  пору  собирался  кружок  молодых
начинающих писателей у  А.Н.Плещеева,  в его небольшой квартирке на Спасской
площади.  А.Н.Плещеев,  тогда уже старик,  бившийся с материальной нуждой, -
это  было еще  до  получения им  наследства,  -  оставался,  тем  не  менее,
идеалистом в  самом хорошем значении этого слова.  /297/ Работал он  тогда в
журнале  "Северный  вестник"{297} вместе  с  покойным  Н.К.Михайловским.  По
вечерам на  его гостеприимный огонек собирались молодые писатели и  особенно
поэты,  которым он покровительствовал и  выводил их в  литературный свет,  и
здесь до  поздней ночи раздавались бесконечные споры и  лились горячие речи.
Чаще  других,   кажется,  кроме  меня,  бывали  в  эту  пору  у  Плещеева  -
Мережковский,  Баранцевич, проф. Фаусек, тогда еще готовившийся к кафедре, и
приятель маститого хозяина -  тоже  маститый поэт -  П.И.Вейнберг.  Посещали
Плещеева и  артисты,  и  в  юной компании начинающих поэтов часто можно было
встретить Стрепетову,  Пасхалову,  Свободина и  Давыдова.  Хорошее это  было
время,  время молодых,  горячих споров и  надежд,  имеющих свойство окрылять
только юность да  хозяина,  которому суждено было донести душевную молодость
до гроба.  Вот здесь-то в один из зимних вечеров привелось мне встретиться и
познакомиться с А.П.Чеховым.  Молодой и красивый,  с прекрасными задумчивыми
глазами,  он  на  меня  с  первого же  раза  произвел неотразимое,  чарующее
впечатление.  Он  жил  тогда в  Москве и  приезжал ненадолго в  Петербург по
зимам,  где на сцене шли его водевили,  а  в  "Новом времени" печатались его
рассказы.  Это был период его художественной деятельности,  когда знакомое в
литературной среде имя Антоши Чехонте уступало уже в  широкой публике первым
лучам славы имени Антона Чехова:  помню,  изданные Сувориным "Хмурые люди" и
"Пестрые  рассказы"  как  раз  в  это  время  производили сенсацию{297}.  По
обыкновению мы  и  в  этот  раз  засиделись до  поздней  ночи  и  говорили о
литературе и  общественной жизни.  Чехов  показался  мне  малоразговорчивым,
каким он  и  был на  самом деле.  Говорил он охотно,  но больше отвечал,  не
произнося,  так  сказать,  монологов.  В  его  ответах проскальзывала иногда
ирония,  к  которой я  жадно  прислушивался,  и  я  подметил при  этом  одну
особенность,  так хорошо памятную знавшим А.П.Чехова: перед тем, как сказать
что-нибудь   значительно-остроумное,   его   глаза   вспыхивали   мгновенной
веселостью,  но  только мгновенной.  Эта веселость потухала так же внезапно,
как  и  появлялась,  и  острое замечание произносилось серьезным тоном,  тем
сильнее действовавшим на  слушателя.  Вышли  мы  вместе на  улицу уже  после
ужина.  Над Петербургом стояла /298/ тихая и мягкая зимняя ночь. Нам было по
дороге,  и  мы  шли,  продолжая  разговор  этого  вечера  на  общественные и
литературные   темы.    Чехов   говорил   о   необходимости   настроения   в
стихотворениях.  Говорил он волнуясь и повторял,  что желал бы быть понятен.
Смысл его  речи был  тот,  что вся жизнь целиком может давать содержание для
художественной  работы,   которая  характеризуется  правдивостью  настроения
изображаемого.
     - Я же ничего сегодня и не отрицал в нашем литературном споре, - сказал
он и,  остановившись,  прибавил: - Только не надо нарочно сочинять стихи про
дурного городового! Больше ничего.
     Мы пошли дальше вдоль тихой и пустынной улицы...
     Через несколько дней встретились мы  на Николаевском вокзале как старые
знакомые,  совсем  по-приятельски.  С  Чеховым легко  было  и  знакомиться и
дружиться:  до  такой  степени влекла к  нему  его  простота,  искренность и
впечатление (я  не  умею иначе выразиться) чего-то светлого,  что охватывало
его собеседника.  Мы ехали вместе в Москву, весело разговаривая, выходили на
станциях  и,   шутя,  пытались  по  внешнему  виду  определять  общественное
положение и характер пассажиров. Дорогой Чехов уговаривал меня поехать с ним
в далекое путешествие.  Он собирался тогда на Сахалин,  и с каким увлечением
говорил он о возможности видеть чужие,  малознакомые фантастические страны -
Индию и Японию.  Вернуться предполагал он через всю Сибирь,  представлявшую,
по  тогдашнему времени,  тоже неведомую землю.  Особенно сильно интересовала
его все-таки каторга{298}.
     - Ее надо видеть, непременно видеть, изучить самому. В ней, может быть,
одна  из  самых  ужасных нелепостей,  до  которых мог  додуматься человек со
своими условными понятиями о жизни и правде - говорил он.
     И  уже  потом,  много лет  спустя,  в  Мелихове,  интересуясь громким и
запутанным уголовным процессом Тальмы  в  Пензе{298} и  расспрашивая меня  о
вероятности преступления обвиненного, Чехов говорил грустно:
     - И вот сидит он теперь на Сахалине - скучный и унылый, и у него вечная
изжога от сырого и дурно пропеченного хлеба, - кому это нужно!
     Мне  было  жаль  и  досадно  до  боли,  что  я  не  мог  согласиться на
предложение   Чехова.   Обаятельная  личность   товарища   по   путешествию,
возможность  смены   /299/   впечатлений  и   настроений,   широкая   задача
путешествия,  которую ставил себе Чехов,  -  все звало меня с ним...  Но для
меня  начиналась в  это  время пора земской деятельности,  и  иные надежды и
ожидания призывали меня...
     Расстались мы в  Москве,  где я  пробыл несколько дней и познакомился с
милой  и  приветливой семьей  Чехова.  Мы  вместе посещали редакции знакомых
журналов;   при  посредстве  Чехова  я  приобрел  несколько  новых  и  милых
знакомств,  чувствуя, как с каждым днем его обаяние как человека захватывает
меня все больше и  больше.  Через несколько дней я уехал в глухую провинцию,
унося в  душе  искреннюю,  дружескую привязанность к  одному из  самых милых
людей,  которых  я  когда-либо  встречал,  и  находясь под  впечатлением его
огромного таланта.  И  когда  на  другой  день  полупустой и  холодный вагон
громыхал по пустой и холодной степи, я ни о чем другом не мог думать, как об
этом человеке.
     Прошло  много  времени.  Мы  встретились  опять  в  Москве,  уже  после
путешествия Чехова на Сахалин.  Месяца два провели мы, постоянно встречаясь.
Мы  вместе  бывали  в  театрах  и  у  многочисленных  знакомых,   сошлись  и
подружились  окончательно,   с   неизбежным  и   традиционным  брудершафтом.
По-прежнему  Чехов  был  молчаливым  и   необыкновенно  скромным  человеком,
несмотря на свою известность.
     - Был со  мной в  Петербурге смешной случай,  -  рассказывал он мне.  -
Сказали мне,  что Полонский очень хотел бы со мной познакомиться,  и повезли
меня (кажется, Лейкин или Голике) на один из его журфиксов. Ну, приехали мы,
знакомимся.  При  знакомствах всегда  называют фамилии так,  что  ничего  не
разберешь.  Так и  тут:  послышалось не то Чижов,  не то Чехов.  Полонский и
остальные гости не обратили на меня никакого внимания,  и  просидел я  молча
целый вечер в уголке,  недоумевая,  зачем я понадобился Полонскому или зачем
нужно  было  знакомым уверять  меня,  что  я  ему  интересен.  Наконец стали
прощаться.  Полонскому стало  неловко  и  захотелось сказать мне  что-нибудь
любезное.  "Вы,  - говорит он мне, - все-таки меня не забывайте, захаживайте
когда-нибудь,  ведь мы с  вами,  кажется,  и  прежде встречались,  ведь ваша
фамилия Чижиков?"  -  "Нет,  Чехов",  -  сказал я.  "Батюшки,  что же вы нам
раньше-то  этого  не  сказали!"  -  закричал  хозяин  и  /300/  даже  руками
всплеснул.  Очень  смешное  приключение вышло,  -  добродушно  и  конфузливо
закончил свой рассказ Чехов.
     И здесь,  во время этой московской жизни,  для меня особенно выяснилась
основная черта чеховского характера -  искренность,  буквально не выносившая
лжи,  заставлявшей страдать душу художника.  Лжи мелочной,  подчас комичной,
разумеется,  было немало в обществе,  особенно в отношении Чехова, тогда уже
на всю Россию славного писателя и  модного человека в  Москве.  Как тонко он
отмечал  неискренние  заискивания людей,  сравнительно беззаботных по  части
литературы,  и  как  грустно  говорил:  "Что  ему  Гекуба!"  Но  еще  больше
раздражала его ложь, касавшаяся вопросов и убеждений общественной жизни.
     - Они напились,  - говорил он мне раз про одну компанию, - целовались и
пили  за  конституцию!  Ну,  ты  подумай,  зачем  ему  (он  назвал  фамилию)
конституция{300}, когда он может строить свое благополучие только в условиях
политического рабства. Чего они лгут?
     Кстати об общественных убеждениях. В журнальных статьях не раз упрекали
Чехова  в   индифферентизме.   После   народнической,   иногда  будировавшей
литературы  появление  Чехова  производило впечатление жреца  искусства  для
искусства.  С  самого начала в  этом было уже крупное недоразумение:  статьи
проглядели в  рассказах молодого писателя ту  художественную правду  русской
действительности, а не отдельных образов, которая с такой силой появлялась в
первый раз  после  Гоголя.  А  такая правда для  имеющих очи,  чтобы видеть,
стоила,  разумеется,  больше поучающего тона либеральной беллетристики.  "Не
надо сочинять нарочно стихов о  плохом городовом",  -  говорил мне  когда-то
Чехов,   и   теперь  он  повторял  приблизительно  то  же  самое  о   плохих
беллетристических  вещах.   Но   зато   как   высоко  ставил  он   покойного
Гл.Ив.Успенского,   которого  считал  первоклассным  художником,  как  часто
цитировал его. Впрочем, недоразумение, о котором заговорил я, было временным
и как-то само собой растаяло по отношению автора "Мужиков" и "В овраге"...
     Писал  и  работал  Чехов  много.  По  этому  поводу  у  него  сложилось
определенное убеждение, которое он мне не раз высказывал. /301/
     - Художник,  - говорил он, - должен всегда работать, всегда обдумывать,
потому что иначе он  не  может жить.  Куда же  денешься от мысли,  от самого
себя.  Посмотри хоть на Некрасова: он написал огромную массу, если сосчитать
позабытые теперь  романы  и  журнальную работу,  а  у  нас  еще  упрекают  в
многописании.
     Исходя из  этого убеждения,  Чехов несколько раз советовал мне,  бросив
общественную  деятельность,   отдаться  исключительно  литературной  работе.
Общественной деятельности в  земстве он  очень  сочувствовал,  но  считал ее
маловозможной по "независящим обстоятельствам" и полагал, что для нее должны
найтись люди,  не  причастные литературе.  Действительно,  то  было  в  этой
области  мрачное  и  тяжелое время,  при  одной  мысли  о  котором я  теперь
содрогаюсь.   И   какой   грустной,   но   прелестной   и   верной   русской
действительности шуткой кажется одно место из  письма Чехова ко  мне  в  эту
пору:  "Vive  monsieur le  membre  d'hotel  de  zemstvo!  Vive  la  punition
corporelle pour les moujiks!* Служи беспорочно,  помни присягу, не распускай
мужика и если нужно, то посеки, всякого нарушителя долга прощай как человек,
но наказывай как дворянин"{301}. А при свидании Чехов говорил мне:
     ______________
     * Да здравствует член земской управы! Да здравствует телесное наказание
для мужиков! (франц.)

     - Все это хорошо,  и  дай тебе бог всякого успеха,  но,  по-настоящему,
нужны  не  школки  с   полуголодным  учителем  и  не  аптечки,   а  народные
университеты.
     И когда я прочитал почти те же слова{301}, сказанные от имени художника
в  прелестном  рассказе  "Дом  с  мезонином",   я  не  удивился,   а  только
обрадовался...
     В  следующую зиму я  опять часто виделся в Москве с Чеховым.  Его успех
как  художника все  возрастал.  В  провинции с  нетерпением ждали каждой его
новой повести, каждой строчки.
     Интерес к его вещам был настолько велик,  что разговоры о новой повести
Чехова буквально занимали всю Россию.  И  действительно,  нельзя было читать
без  огромного  подъема  духа  что-либо  написанное им.  Гениальный художник
завоевал свою родину.  В эту зиму Чехов часто бывал в Москве,  а жил в своем
небольшом имении Мелихово, Серпуховского уезда. Не помню /302/ теперь, в эту
ли именно зиму,  или в  другую Чехов в Москве приглашал меня ехать с собой в
Петербург на  первое  представление "Чайки"  в  Александринском театре.  Как
сейчас помню,  что это представление было назначено на 17 октября,  и  Чехов
говорил мне:
     - Поедем смотреть,  как  провалится моя  пьеса,  недаром ставится она в
день крушения поезда{302}.
     Когда же я доказывал, что такая интересная и поэтическая вещь не должна
провалиться, Чехов заметил:
     - Напротив,  должна,  непременно должна!  Дело в  том,  что большинство
актеров  играет  по  шаблону.  Один  будет  стараться представлять писателя,
значит,  может быть,  и  загримируется кем-нибудь из известных литераторов и
будет его  передразнивать.  У  них  если  на  сцене военный,  то  непременно
поднимает плечи  и  хлопает каблуками,  чего  не  делают  в  жизни  военные.
Большой, вдохновенный талант - редкость, а об передаче настроения моей пьесы
не позаботятся.
     Я не мог поехать с Чеховым.  Пьеса провалилась на первом представлении,
принеся  огромное  и  незаслуженное огорчение автору.  Мне  передавала потом
сестра Чехова, Мария Павловна, что автор сбежал на другой день из Петербурга
в  совершенном отчаянии и  проехал прямо  в  Мелихово,  не  останавливаясь в
Москве.  Долгое время  Чехов ничего не  хотел слышать о  постановке пьес  на
сцене,  а  друзья  и  знакомые  старались  даже  не  заговаривать  с  ним  о
приключении с "Чайкой", щадя его нервы.
     Все знакомые покойного Чехова навсегда,  конечно, сохранят воспоминания
о  Мелихове.  Это  был  уютный  уголок  в  Серпуховском  уезде  с  небольшим
помещичьим домом  и  маленьким садом.  Хозяйством в  имении заведовала Мария
Павловна.  Там  встречало  посетителей радушие  Павла  Егоровича  и  Евгении
Яковлевны,  родителей Чехова,  предупредительная любезность Марии Павловны и
задушевная беседа самого хозяина.  Чехов  любил этот  уголок средней России,
заботливо устраивал его обстановку,  а это нелегко было для него в ту пору в
материальном отношении,  и часто необходимый ремонт производился по частям в
ожидании  гонорара за  написанную повесть.  А  в  денежных делах  Чехов  был
деликатен  до  щепетильности.   В  эту  пору  передавал  он  мне,  как  один
издатель{302},   буквально   выпросивший   его   рассказ   и   заранее   его
рекламировавший,  вручил ему  /303/ наконец за  него  какую-то  до  смешного
ничтожную плату, если не ошибаюсь - 26 р.
     - Ведь не могу же я торговаться,  -  говорил Чехов. - С большой помпой,
после всяких похвал,  с  некоторой даже таинственностью вручили мне грош.  А
мне надо лечиться, нужны деньги на Мелихово, а я и говорить об этом не могу.
     Хорошо было в  Мелихове,  и у гостей делалось на душе весело уже с того
момента,  когда вас на пороге встречал лай двух такс,  которых звали: одну -
Бром Исаевич,  а другую - Хина Марковна... Все было хорошо, умно и прекрасно
в жизни Чехова, кроме одного: художник был болен, болен чахоткой, и это было
известно и  всем его  знакомым и  ему  самому.  Это заставляло его лечиться,
заботиться о гигиеническом образе жизни, отлучаться за границу, на юг, а ему
не хотелось думать о  самом себе,  возиться с самим собой,  его интересовала
окружавшая жизнь,  а  суть его собственной жизни составляло творчество,  для
которого нужно  было  беречь здоровье...  Случалось мне  посещать Мелихово и
летом,  когда оно было еще лучше и еще уютнее,  чем зимой. Маленький, хорошо
ухоженный сад с массой цветов,  небольшой рабочий домик, построенный в саду,
где подолгу разговаривал с  своими гостями и  работал Чехов,  разговор о том
деревенском  хозяйстве,  которым  заведовала  в  бесконечных хлопотах  Мария
Павловна,  -  все это заставляло гостя засиживаться лишний день в Мелихове и
уезжать неохотно.  Приятно было бродить в окрестностях усадьбы, разговаривая
с  хозяином,  или  сидеть  на  берегу  маленького пруда,  про  который Чехов
говорил,  что у  него там караси,  но  что он намерен дать им конституцию...
Однажды,  в августе или начале сентября, Чехов сказал мне, что я приехал как
раз  вовремя,  чтобы  присутствовать при  освящении только  что  выстроенной
школы,  которой он  был  попечителем.  Он  познакомил меня  с  учительницей,
молодой девушкой,  если не ошибаюсь, кончившей курс в серпуховской гимназии,
много шутил, называя меня чужим инспектором народных училищ и начальством, и
был необыкновенно оживлен и  весел{303}.  Тут же  обратил он мое внимание на
местного крестьянина,  послужившего прототипом для старосты в  "Мужиках",  и
указывал на  своеобразную колоритность его  речи.  После мы  разговорились о
тяжелом  положении  /304/  народных  учителей  и  учительниц,   и  я  увидел
впоследствии  некоторые  черты  этого  положения  в   художественной  правде
небольшого рассказика "На  подводе"...  Чехов  вообще необыкновенно хорошо и
мягко относился к  окружавшим его людям,  а  крестьянам Мелихова помогал чем
мог и как мог.
     Очень грустил Чехов,  что приходится расставаться с  Москвой и  средней
Россией,  которую он так любил,  и перебираться,  по обыкновению,  на зиму в
Крым.  "Ничего не поделаешь,  ничего не поделаешь",  - грустно повторял он и
звал меня навестить его этой зимой в