широкими перспективами. И кстати, я внес свой вклад в то, что компания открыла часть своих кодов. Я считал необходимым сохранять свое положение в сообществе открытых исходников как человека, которому одинаково доверяют как с технологической, так и с этической точки зрения. Для меня было важно не принимать сторону ни одной из конкурирующих Linux-компаний. Нет, я не продался, приняв опционы, любезно подаренные мне Red Hat в знак благодарности. Но предпочел отказаться от 10 миллионов долларов, которые мне предложил некий лондонский предприниматель за то, чтобы я стал членом совета директоров его новорожденной Linux-компании. Он не ожидал, что я откажусь от такой огромной суммы за такую небольшую поддержку. Ему было не понять, какая часть из десяти миллионов долларов меня не устраивает? Никогда не думал, что столкнусь с такими проблемами. Неожиданная популярность Linux принесла сложности не только мне, но и всему виртуальному сообществу. Когда в 1998 году открытые исходники привлекли всеобщее внимание, бурные дебаты возникли уже по поводу самого названия. До этого мы говорили о совместном использовании программного обеспечения на условиях лицензии типа GPL как о "свободном ПО", использовали термин "движение свободного ПО". Последний связан с Фондом свободного ПО, основанным Ричардом Столманом в 1985 году для продвижения таких свободных программных продуктов, как GNU, -- созданная им свободная Unix-система. Неожиданно просветители типа Эрика Реймонда обнаружили, что журналисты путаются: "свободный" означает "ничего не стоит"? Или "без ограничений"? Оказалось, что Брайан Белендорф, говоривший с журналистами от имени Apache, испытывает те же затруднения. После нескольких недель обмена мейлами, в котором я участвовал пассивно, получая копии (меня не интересовали политические аспекты), был достигнут консенсус: мы будем говорить "открытые" вместо "свободные". Поэтому движение свободного ПО стало движением открытого ПО -- для тех, кто рассматривал его (пожалуй, справедливо) как движение. Однако Фонд свободного ПО продолжает называться Фондом свободного ПО, и Ричард Столман по-прежнему является его идейным вдохновителем. Будучи де-факто одним из лидеров этого движения, я пользовался повышенным спросом. Каждый раз, когда мой телефон в Transmeta звонил (а звонил он в те дни беспрерывно), это означало одно из двух: либо просят об интервью, либо приглашают выступить на конференции. В обоих случаях я считал себя обязанным соглашаться, чтобы пропагандировать открытые исходники и Linux. Возьмите застенчивого математика, поместите его в круговорот приветствий и улыбок ради популяризации чего-нибудь -- и вы получите народного героя. Забудьте слова Эрика Реймонда о том, что во мне меньше внешних странностей, чем в большинстве хакеров. Моя привлекательность (или как хотите это называйте) в значительной степени объяснялась тем, что я не был Биллом Гейтсом. Журналистам нравилось, что в отличие от Билла Гейтса, живущего в нашпигованном электроникой дворце на берегу озера, я спотыкался об игрушки своих дочерей в нашем новом жилище -- доме на две семьи в заурядной Санта-Кларе, где нам принадлежало три комнаты с плохим водопроводом. И что я ездил на заурядном "Понтиаке". И сам подходил к телефону. Разве меня можно было не полюбить? Поскольку на Linux стали смотреть как на реальную угрозу Microsoft -- а во время судебных мытарств Microsoft ей нужна была хотя бы видимость реальной угрозы, -- пресса реагировала на любое событие, как если бы речь шла о третьей мировой войне. Каким-то образом в печати появился "Halloween Document", где подробно цитировался и комментировался внутренний материал Microsoft, который показывал, что Linux их тревожит. Вскоре процитировали и слова Стива Балмера: "Конечно, я обеспокоен". Даже если Microsoft специально подчеркивала опасность конкуренции со стороны Linux для Windows NT, все равно конкуренция от этого становилась только сильнее. Мне не нужно было публично хаять Microsoft. Какой в этом смысл? Ситуация развивалась сама собой и развивалась на пользу Linux. Журналисты были в восторге. Сладкоречивый (как лис) Давид против коварного самодержца Голиафа. Честно говоря, мне было приятно обсуждать это с репортерами. Хоть я и люблю называть репортеров козлами, но от большинства интервью я получал удовольствие. Репортеров очень привлекала наша история -- за аутсайдеров всегда приятно болеть. Выжав все возможное из темы "мышь победила гору" (Microsoft), журналисты захотели понять концепцию открытых исходников. Объяснять ее становилось все легче, потому что вокруг была масса примеров. Потом они начали поражаться тому, как Linux администрируется. Их ставила в тупик эффективность управления этого самого крупного за всю историю человечества коллективного проекта -- ведь типичная компания из 30 служащих обычно представляет собой полный бардак. Кто-то пустил в обиход клише "великодушный диктатор", чтобы описать мой стиль работы. Когда я услышал его впервые, то представил себе черноусого генерала какой-то солнечной страны, протягивающего бананы своему умирающему от голода народу. Не знаю, подходит ли ко мне это определение. Я управляю ядром Linux, которое лежит в основе всего, потому что до сих пор все связанные с Linux люди доверяют мне больше, чем кому-либо другому. Управляя проектом с сотнями тысяч разработчиков, я действую точно так же, как в студенческие времена: никому ничего не поручаю, а просто жду, пока кто-нибудь сам вызовется. Это началось с того, что я сложил с себя менее интересные обязанности, например, составление кода пользовательского уровня. Нашлись добровольцы, которые взяли на себя отдельные подсистемы. Ко мне все попадает через этих руководителей подсистем. Я утверждаю или отвергаю их работу, но по большей части позволяю событиям идти своим путем. Если два человека ведут сходные направления, то я принимаю работу обоих, чтобы посмотреть, чья начнет использоваться. Иногда используются обе, но они начинают развиваться в разные стороны. Однажды между двумя людьми была сильная конкуренция: каждый из них настаивал на том, чтобы были использованы его заплатки, которые конфликтовали с заплатками соперника. Я перестал принимать заплатки от обоих, пока один из разработчиков не потерял интерес. Так поступил бы царь Соломон, если бы руководил детским садом. Великодушный диктатор? Нет, я просто ленив. Я стараюсь управлять не принимая решений -- позволяя всему идти естественным чередом. Так и получаются лучшие результаты. Мой подход попадал в газетные заголовки. Как ни смешно, хотя мой стиль управления Linux заслужил высокую оценку прессы, в Transmeta в роли менеджера я потерпел полное фиаско. На короткое время меня было назначили руководителем группы разработчиков. Но я не справился. Каждый, кто побывал в помойке моего кабинета, знает, что я совершенно безалаберный человек. Мне было трудно сладить с еженедельными собраниями, составлением отчетов, повседневным руководством. Через три месяца стало очевидно, что мой стиль работы совершенно не идет на пользу Transmeta, несмотря на все дифирамбы, которые напели журналисты о моем управлении Linux. Тем временем пресса вцепилась в новую тему: фрагментация. Тот, кто следил за несчастливой, полной перипетий историей Unix, знает о бесконечных спорах между поставщиками этой системы. И на протяжении 1998 года постоянно поднимался вопрос: не повторится ли эта история в мире Linux? Я неизменно возражал, что, хотя между поставщиками Linux и есть разногласия, они не могут привести к той степени фрагментации, которая так и не дала Unix развернуться по-настоящему. Проблема с Unix заключалась в том, что конкурирующие производители тратили годы на внедрение аналогичных функций -- просто потому, что у них не было доступа к одной и той же базе исходников. Независимая разработка одних и тех же функций не только стоила Unix годы, но и привела к кровавым распрям. Конечно, говорил я прессе, поставщики Linux тоже не пылают друг к другу нежной любовью. Но в Linux-сообществе фрагментация всегда была и будет меньше, чем в Unix-сообществе, потому что поставщики Linux, недружелюбно относясь друг к другу, тем не менее обращаются к единой базе исходников и могут пользоваться трудами друг друга. Исходный код -- запасники, из которых может черпать каждый. Чем лучше начинали журналисты разбираться в этой концепции, тем больше мне нравилось встречаться с ними. (В отличие от хельсинкских журналистов моей юности, большинство американских журналистов 90-х годов были трезвыми.) Особенно мне нравилось с ними спорить. Но выступления -- это совсем другое дело. Меня нельзя назвать прирожденным артистом. Вспомните: в детстве я вообще редко выходил из своей комнаты. Даже писать речи мне было трудно, поэтому я всегда откладывал это до вечера накануне выступления. Похоже, это не имело особого значения. Обычно, когда я выходил на подиум, люди вставали и начинали аплодировать еще прежде, чем я открывал рот. Не хочу выглядеть неблагодарным, но эта ситуация меня всегда очень смущала. Тут что ни скажешь -- все звучит неуместно, в том числе мое стандартное: "Спасибо, а теперь сядьте, пожалуйста". Готов выслушать любые предложения. Однако звонили не только журналисты и организаторы конференций. Однажды вечером мы с Туве сидели дома и читали девочкам книжки. Зазвонил телефон. Я поднял трубку: "Торвальдс". "А-а. Тот самый, автор Linux?" "Да". Секундная пауза, и трубку повесили. В другой раз мне домой позвонил некий тип из Лас-Вегаса и попытался втравить в какой-то бизнес с майками Linux. Очевидно, пора было изъять мой телефонный номер из справочника. Сразу по приезде в Калифорнию я не стал с этим возиться, потому что номера, не включенные в справочник, стоили намного дороже. С тех пор я узнал, во сколько обходится эта экономия, и исключил свой телефон из справочника. Однажды, пока он еще не был исключен, Дэвид потерял мой телефон и позвонил в справочную. Он попросил дать ему мой номер, и оператор, выполнивший его просьбу, был страшно удивлен: "Он включен в справочник? Со всеми своими миллионами?" Но нет, миллионов у меня не было. Миллионы пользователей Linux -- это да. А не миллионы долларов Линуса. И это было в порядке вещей. II. Чаще всего я просыпаюсь с мыслью, что я самый счастливый сукин сын на свете. Не помню, что я думал в среду 11 августа 1999 года, но скорее всего именно это. Был второй день конференции и выставки Linux World, троходившей в конференц-центре Сан-Хосе. Приехавший на выставку из Германии глава SuSE Дирк Хондел провел ночь га гостевой кровати у нас в гостиной. Я с ним давно знаком. Он из числа "старожилов" XFree86 и занимается графикой Linux. А еще он крестный отец Даниелы. Я проснулся, приготовил капуччино Туве и Дирку, прочел "San Jose lercury News" от корки до корки (не считая спорта и рекламы) -- я всегда так делаю, -- а потом втиснулся в "Toyota-Rav4" и отправился за десять миль в центр Сан-Хосе. Помню, как я пожал миллион рук. В тот день акции Red Hat должны были впервые появиться на бирже. За несколько лет до этого они дали мне опцион на льготную покупку их акций и только недавно прислали какие-то бумаги, которые я не потрудился прочесть. Они так и валялись среди других бумаг возле моего компьютера. Помню, я очень желал успеха Red Hat. И не потому что меня сильно волновал мой опцион -- я не очень-то вникал в его смысл. Мой интерес был в другом. Во многих отношениях успешный выход на рынок подтверждал бы признание Linux. Поэтому в то утро я немного нервничал. И не я один. На рынке уже несколько недель царило затишье, и народ волновался, стоит ли вообще выходить на рынок в такое время. Однако все прошло успешно. До конференции донеслась весть, что цена первоначального размещения Red Hat составила 15 долларов. Или 18? Не помню. Важно, что к концу дня их акции продавались по 35. Не рекорд, конечно, но очень неплохо. Помню, как вез домой Туве и Дирка и сначала почувствовал облегчение. Потом подумал о деньгах и пришел в возбуждение. И только когда мы застряли в пробке на шоссе номер 101, я вдруг понял, что мой капитал за один день вырос практически с нуля до полумиллиона долларов. Сердце у меня забилось чаще. Это был восторг с примесью недоверия. Я ничего не понимал в акциях и хотел выяснить, что делать дальше. Поэтому я позвонил Ларри Огастину, главе VA Linux. Я ему сказал, что он единственный из моих знакомых разбирается в акциях. Я спросил: "У тебя есть какой-нибудь брокер или еще кто-то, кому ты доверяешь? Я не хочу идти на eBay". Red Hat предоставила мне опцион, а не просто пакет акций. Я не знал, как им воспользоваться. Я знал, что бывает период блокировки, когда акции нельзя продавать, но не знал, распространяется ли он на меня. И как это скажется на налогах. Ларри, который в этом деле собаку съел и всех знает, связал меня с парнем из Lehman Brothers, который вообще-то не занимался такими мелкими клиентами. Он пообещал выяснить, что мне делать дальше. Тем временем, через два дня после выхода Red Hat на биржу, я получил сообщение из их отдела кадров или от юриста, в котором упоминалось, что акции перед выпуском в открытую продажу были раздроблены. Для меня это была полная неожиданность. Тогда я разыскал тот пакет с бумагами, которые поленился прочесть раньше, и там все было написано простым (для юридического документа) английским языком: мои акции волшебным образом удвоились. Мои полмиллиона вдруг оказались миллионом! Честно говоря, вопреки созданному прессой образу -- бескорыстного хакера, помогающего людям и давшего обет бедности, -- я почувствовал настоящую лихорадку. "Вот оно", -- сказал себе я. Я сел и внимательно прочел все бумаги Red Hat. Да, я не имел права продавать свои акции в течение 180 дней. Как же долго могут тянуться 180 дней для свежеиспеченного миллионера на бумаге! Я занялся новым видом спорта (или просто занялся спортом!) -- следил за стоимостью акций Red Hat, которая продолжала расти все последующие полгода. Она росла и росла все время, а пару раз даже резко подскочила. Потом акции снова раздробили. Стоимость моего опциона доходила до 5 миллионов! Red Hat начала со сравнительно невысокой цены, а потом ее акции взлетели вверх, когда Уолл-Стрит -- в порыве страсти ко всему, что связано с Интернетом, -- "открыла" Linux. Все холодные месяцы конца 1999 года мы были просто "гвоздем сезона". Газетные и телевизионные знатоки инвестиций не могли налюбоваться на эту маленькую крутую операционную систему, бросившую вызов Microsoft. Мой телефон звонил не переставая. Все это кончилось 9 декабря потрясающей кульминацией -- выходом на биржу VA Linux. Такого ошеломляющего успеха никто не ожидал. Мы с Ларри Огастином поехали в Сан-Франциско, чтобы в момент выпуска акций на биржу быть в здании First Boston Credit Suisse. Я был одет, как обычно: в сувенирную майку и сандалии. Мы взяли с собой жен и детей. Зрелище было то еще: малыши беззаботно бродят среди толпы застегнутых на все пуговицы банковских служащих. Все произошло очень быстро. По экранам мониторов неслись цифры, которые показывали, что акции VA Linux в первый день торговли достигли отметки в 300 долларов за штуку. Это было неслыханно. Даже не видя цифр, мы бы поняли, что это рекорд. Достаточно было увидеть, как брокеры впадают в транс, слушая CNN или финансовый канал Блумберга. Ларри сохранял присущую ему невозмутимость. Я думаю, он и бровью не пошевелил за все это время. Впрочем, точно не знаю -- сам я был занят, отлавливая своих дочерей. Вероятно, даже туземцы Мадагаскара знают, как разбогател тогда Ларри. Приехал он в Сан-Франциско без особого, капитала за душой, а когда вернулся в Кремниевую Долину, то "стоил" уже около 1,6 млрд. долларов. А ведь ему, как постоянно подчеркивала пресса, не было еще и тридцати. Что касается меня, то я получил от VA Linux акции и опцион. Как и с Red Hat, я не имел права продавать эти акции в течение полугода. Но в отличие от Red Hat, акции которой постоянно росли, VA Linux было некуда идти, кроме как вниз. После рекорда, поставленного в первый день, ее акции устойчиво падали в течение года, достигнув минимума в 6,62 доллара. Отчасти они пали жертвой корректировки рынка, которая в апреле ударила по акциям большинства технологических компаний. Но и сама Linux с наступлением весны перестала быть "гвоздем сезона". Из-за запрета на продажу акций я не смог воспользоваться бумом на фондовом рынке. С психологической точки зрения следить за акциями этой компании было гораздо труднее, чем за Red Hat: ведь каждый раз, ложась в постель, я знал, что наутро мое состояние уменьшится. И все-таки я был счастливейшим сукиным сыном на свете. Однажды, январским вечером, Линус приезжает в мой офис в Саусалито. Поиронизировав над моим Макинтошем и тем, что я не использую Linux, Линус садится читать первый набросок длиннющего предисловия, которое я написал от его имени. Я сажусь рядом. Единственный звук Линус издает, когда натыкается на фразу о том, что никогда не ожидал оказаться единственной мировой знаменитостью из Финляндии, помимо Яна Сибелиуса и "горячих финских парней". Прочитав предисловие минут за десять, он говорит только: "Ну и длинные же у тебя фразы!" Пару часов мы укорачиваем мои фразы и вставляем его словечки, одновременно осваивая навыки коллективного труда (то, что мы чемпионы по коллективному безделью -- давно ясно). В итоге мы то предисловие вообще выкинули. Потом Линус пытается -- безуспешно -- улучшить разрешение на моем плоском мониторе. Этот монитор -- прошлогодний писк моды, и для меня он -- показатель престижа. "Как ты можешь работать с такой фигней?" -- спрашивает Линус. Ему не удается повысить разрешение так, как хочется. Тогда он достает листок бумаги, начинает рисовать схемы и объяснять мне, как работает монитор. Наконец я говорю: "Пойдем, поедим суши!" "Эта чертова история просто сводит меня с ума, -- говорит Линус. -- Никак не могу дождаться конца блокировки. Получается, что деньги как бы есть, но их как бы нет. Я все время об этом думаю". Я заказываю саке. Он -- за рулем, поэтому пьет сок. "Ар сих пор у нас на счету никогда не было больше пяти тысяч. Кроме акций и накоплений, которые нельзя трогать, это были все наши капиталы. Поэтому теперь, когда у меня на бумаге столько денег и..." -- "Сколько примерно"? Пара миллионов?" -- "А. двадцать -- не хочешь? Столько стоят мои акции VA Linux, пока курс не упал. Но я не могу получить эти деньги, пока не пройдет полгода. Нет, теперь уже пять месяцев". -- "Не вижу, в чем проблема. Тебе придется подождать пять месяцев с покупкой большого дома? Не хочу показаться бесчувственным, но..." -- "Ну послушай, вначале казалось, что мы сможем купить любой дом, какой захотим. Но нам нужно пять спален, и мы хотим такой участок земли, чтоб было слышно кузнечиков и лягушек, и на работе я каждый день играю в пул, поэтому нужна еще комната, в которой поместится бильярдный стол. И нам нужно отдельное помещение на случай приезда родителей Туве или если из Финляндии приедут на несколько месяцев друзья моей сестры помочь нам с детьми. Смешно -- Патриция родилась, когда мы переезжали из Финляндии в Штаты, Даниела родилась, когда мы переехали из квартиры в дом, а..." -- "Так вы что, работаете над третьим?" -- "У нас все идет естественным путем". -- "То есть ты хочешь сказать: мы планируем еще одного ребенка". -- "Пусть так. Одним словом, нам нужен большой дом, и мы уже посмотрели несколько, но они все страшно дорогие. Получаешь двадцать миллионов и думаешь -- теперь-то я могу купить любой дом. Но мы посмотрели дом в Вудсайде за миллион двести -- совсем без участка и вообще довольно скверный. Самый лучший дом, что мы видели, стоил пять миллионов. Но ведь из двадцати миллионов половина -- ясное дело -- уйдет на налоги. Останется, десять, но налог на такой дом может составить тысяч шестьдесят в год, на это тоже нужны деньги. Вот я и не знаю. Может, я один раз в жизни получу столько денег; нельзя покупать такой дом, в котором мне будет жить не по средствам. И мы не хотим, чтобы над нами висела ссуда". -- "Мне тебя не жалко. Во-первых, если Transmeta удачно продаст свои акции, то и тебе кое-что перепадет". -- "Да, но я всего лишь младший инженер. У меня не так уж много акций. А зарплата у меня не так чтобы очень". -- "Линус, ты можешь обратиться к любому венчурному капиталисту в этом городе и получить все, что захочешь". -- "Наверное, ты прав". VIII. Здесь я хочу рассказать о своих золотых правилах. Первое: обращайся с другими так, как ты хочешь, чтобы они обращались с тобой. Следуя этому правилу, в любой ситуации будешь знать, что делать. Второе: гордись тем, что делаешь. Третье: делай все с удовольствием. Конечно, гордиться и получать удовольствие не всегда просто. Во время выступления на выставке Comdex-1999 в Лас-Вегасе (за месяц до того, как VA Linux вышла на биржу) у меня не получилось ни то, ни другое. Comdex, как всем известно, это самая большая и мерзкая выставка на свете. Почти на неделю сонный городок Лас-Вегас в штате Невада становится магнитом для всех мыслимых высокотехнологичных продуктов, которые хоть кому-то можно навязать, а также для толп продающих и покупающих эти продукты людей. Это единственное время в году, когда в Лас-Вегасе можно высунуться из такси и спросить любую дефилирующую мимо проститутку: "Во сколько доклад?" -- и она ответит. То, что организаторы выставки пригласили великодушного диктатора планеты Linux выступить на Comdex с докладом, дорогого стоило. Тем самым компьютерная отрасль признавала, что Linux -- это сила, с которой нужно считаться. Билл Гейтс выступал в воскресенье, в первый вечер выставки. Слушали его стоя, набившись в танцзал отеля "Венецианский", который раз в семь больше среднего магазина IKEA. Посетители конференции, которые жаждали услышать его рассказ об антимонопольном процессе -- он как раз был в разгаре -- или просто хотели рассказывать своим внукам, что видели живьем самого богатого человека планеты, долгие часы простояли в очереди, змеившейся в огромном вестибюле конференц-центра. Гейтс начал свое выступление с анекдота о юристах, затем показал хорошо срежиссированную презентацию о веб-технологии Microsoft и тщательно отшлифованные видеокадры, на одном из которых Гейтс оделся под Остина Пауэрса (Остин Пауэре (Austin Powers) -- специальный агент из комедии, пародирующей фильмы о Джеймсе Бонде. -- Прим. пер) и имитировал его, -- аудитория валялась от смеха. Меня там не было. Я помогал Туве покупать купальник. Но на следующий вечер я сам выступал в том же зале. уж лучше б я снова пошел по магазинам. Ну, может, не совсем... Дело не в том, что я был не готов. Обычно я пишу свою речь накануне, но в этот раз я приступил к ней заранее. Доклад был в понедельник вечером, а я еще в субботу написал текст и настроил компьютер на показ слайдов. Все смотрелось классно. Я даже на всякий случай записал свою речь на три дискеты -- вдруг дискета засбоит. Есть только одна вещь, которую я ненавижу больше выступлений, -- выступления, когда что-то не ладится. Я даже поместил текст в Интернет -- на случай, если все дискеты окажутся плохими. Из-за Comdex на Стрип была пробка, поэтому мы приехали в отель всего за полчаса до начала выступления. Со мной была Туве с девочками и несколько людей с выставки. Когда мы наконец попали в здание, то не сразу смогли пройти за сцену, потому что один из организаторов потерял значки, служившие пропуском. То есть все шло наперекосяк. Наконец мы попали внутрь. Я бы нервничал, даже если бы мне нужно было выступать перед четырьмя десятками людей -- а здесь была самая большая аудитория в моей жизни. И тут началось. Я обнаружил, что компьютер, с таким трудом настроенный за два дня до этого, исчез. Сумасшедший дом. Кто-то сказал, что люди занимали очередь, чтобы попасть на мое выступление, за четыре часа и что фойе забито под завязку. А мы тем временем носились как ошпаренные в поисках компьютера. Это был обычный настольный компьютер с установленным на нем Star Office (один из офисных пакетов под Linux). Предполагалось, что я просто вставлю дискету, и все. Все было настроено так, чтобы даже не подсоединять никаких кабелей. Но компьютер исчез! По-видимому, его просто отослали обратно из-за неправильной маркировки или еще чего-то. К счастью, у меня с собой был ноутбук, там был оригинал моей презентации и Star Office тоже стоял. Поскольку ноутбук был мой, некоторых нужных шрифтов там не было. Поэтому пропала последняя строка на всех моих слайдах. Когда я это понял, я сказал себе: "Какая разница? Я же не умру от этого". Потом пришлось подключать все кабели. То есть буквально: публику стали впускать в зал, а ничего не готово. Я еще возился, стараясь, чтобы все заработало, а людское море уже вливалось в огромную аудиторию, заполняя все кресла и все стоячие места по бокам. К счастью, мне устроили овацию стоя до того, как я открыл рот. Я начал с убогой ссылки на анекдот о юристах, с которого начал Билл Гейтс. Намекнул одной фразой на то, чем занимается сохранявшая тогда таинственность Transmeta. В прессе ходило много слухов о том, что я воспользуюсь выступлением на Comdex, чтобы объявить (наконец) о процессоре Transmeta. Но мы еще не были готовы. Большая часть моего выступления была посвящена простому перечислению преимуществ открытых исходников. Настроения сыпать, как обычно, шутками -- не было. В какой-то момент Даниела, которая сидела вместе с Туве и Патрицией в первом ряду, устроила жуткий рев, который был слышен, наверное, во всех казино и стриптиз-клубах Лас-Вегаса. Эта речь не войдет в историю среди других бессмертных выступлений. Позже кто-то пытался меня утешить тем, что Билл Гейтс накануне вечером тоже явно нервничал на этой сцене. Однако его сценическая аппаратура работала без сучка и задоринки. Зато ему в затылок дышало Министерство юстиции. Думаю, мне было легче. Наверное, это азы журналистики: найти человека, который дольше всех прождал выступления Линуса, и встать в очередь рядом с ним. (а это будет, безусловно, лицо мужеского пола). Самый лучший способ изучить изнутри те очумелые орды, которые следуют за Линусом, как будто он бог, одетый в подарочную майку. В 5 часов вечера я въезжаю на эскалаторе в гущу программистского Вудстока (В у д с т о к (Woodstock) -- легендарный фестиваль рок-музыки под открытым небом, прошедший в 1969 году в Вудстоке, -- Прим. пер). Во главе бесконечной змеящейся очереди стоит студент-компьютерщик из колледжа Уолла-Уолла, который охотно разрешает мне присоединиться. Он уже прождал два с половиной часа, чтобы увидеть Линуса, и ему придется прождать еще столько же, прежде чем он попадет в аудиторию. Его однокурсники, которые стоят в очереди сзади него, пришли примерно на полчаса позже. Они приехали из штата Вашингтон с одним из своих преподавателей и ночуют в спортивном зале местной школы. Все они, кажется, начали свой собственный бизнес в области веб-дизайна. Они разделили для себя мир взрослых на две категории -- хакеры и пиджаки -- и постоянно показывают друг другу представителей последней категории среди все растущей очереди со словами: "Смотри, сколько тут пиджаков". Точно так же члены какого-нибудь студенческого общества Делъта-Тау-Хи могли бы сказать, глядя на пляж во время весенних каникул: "Смотри, сколько здесь телок". Но, подобно членам Делъта-Тау-Хи, они занимаются и обычной возней: пихаются и задирают друг друга, хотя подковырки связаны с материнскими платами и гигабайтами. Потом они обсуждают Линуса. Его имя состоит из одних заглавных букв и произносится так: "ЛИНУС не станет работать в компании, которая не собирается открывать свои исходники. Ни за что". Они сладострастно обсасывают новости slashdot и других сайтов, где слухи о скрытой деятельности Transmeta обсуждаются подобно сенсационным подробностям любовной жизни голливудских старлеток. Эта увлеченность, слухи и домыслы характерны не только для групп пылких фанатов, пришедших сюда первыми. Я зашел в туалет и занял место возле единственного свободного писсуара, прервав чью-то беседу. "Это выступление будет поскучнее доклада Гейтса", -- сказал мой сосед слева. "А что ты хочешь? -- откликнулся сосед справа. -- Линус хакер, а не пиджак. Я хочу сказать, ему надо дать шанс". Когда мы наконец попадаем в аудиторию, то оказываемся не впереди, а где-то ближе к задним рядам. Мой приятель из Уолла-Уолла забывает на минуту о счастье увидеть своего кумира живьем и бурно возмущается, что не получил заслуженное им место в первых рядах. Вскоре он начинает показывать на пиджаков в аудитории. Хотя от нас до сцены добрых семьдесят метров, на затемненной сцене можно разглядеть Линуса, сидящего за компьютером. Он быстро что-то набирает на клавиатуре; вокруг него несколько официальных лиц. Что там происходит? Что-то вроде генеральной репетиции? Наконец Линус и все остальные покидают сцену. Представляют исполнительного директора Linux International Мэддога (Джона Холла). Мой приятель из Уолла-Уолла приходит в видимое возбуждение: "Борода на месте!" Потом Мэддог объявляет, что он очень рад представить человека, к которому относится, как к сыну. Линус появляется снова и попадает в большие волосатые объятия Мэддога. Даже издалека, с моего места видно, что он нервничает. "Хотел начать с анекдота о юристах, но это уже было", -- говорит он, имея в виду хорошо принятое публикой накануне вступление замученного антимонопольным расследованием Билла Гейтса: "Кто-нибудь знает хороший анекдот о юристах?" Затем он одной фразой намекает на секретную деятельность Transmeta. А дальше начинает просто сыпать фразами, которые вспыхивают на слайдах высоко над его головой -- декларациями о растущей важности открытых исходников. Ничего неожиданного. Ничего нового. Манера изложения усталая, но бодрая. В какой-то момент одна из его дочерей начинает плакать. В середине фразы он говорит: "Это моя". На мониторе видно, как в свете прожекторов блестят капли пота у него на лбу. После доклада к нему выстраивается очередь желающих задать вопрос. Линус быстро отказывается ответить, какой текстовый процессор под Linux он предпочитает. Кто-то спрашивает его, сколько у него дома игрушечных пингвинов? "Мне хватает", -- отвечает он. Спрашивают, нравится ли ему жить в Калифорнии, на что он отвечает бурными восторгами по поводу погоды. "Сейчас ноябрь, а я все еще в шортах. В Хельсинки я бы уже давно все себе поотмораживал". Фанат подходит к микрофону для вопросов из зала и просто объявляет: "Линус, ты -- мой герой!" На что Линус говорит "спасибо" так, как если бы отвечал на подобные заявления уже миллион раз. Когда вопросы закончились, сотни людей хлынули на пространство перед сценой, куда спустился Линус, и он пожимает столько рук, сколько способен пожать. IX. Конец революции Linux? Скотт Беринато, "PC Week" "Спасибо, что позвонили. Революция закончилась. Если вам нужна дополнительная информация о Linux, пожалуйста, нажмите 1..." Похоже, у Линуса Торвалъдса появился секретарь, а значит -- система Linux потеряла свою исключительность, поэтому забудьте о революции и возвращайтесь к работе за своими ПК под Windows. Было время, когда репортеры могли позвонить изобретателю операционной системы Linux в его кабинет в глубоко законспирированной корпорации Transmeta, ввести его добавочный и услышать "Торвальдс" от самого Линуса. Он терпеливо отвечал на вопросы. Если был занят -- так и говорил. Иногда констатировал, что вы задаете бессмысленные вопросы чайника. Но он подходил к телефону. Теперь, когда вы звоните в Transmeta и вводите его добавочный, вас приветствует приятный женский голос. "Спасибо, что позвонили Линусу Торвальдсу. Голосовые сообщения для него не принимаются. Чтобы связаться с Линусом, пожалуйста, пошлите факс по номеру ..." В чем дело? А постепенно начинаешь понимать: он не откликается. Он уже сыт по горло. Теперь он -- знаменитость, и получить у него короткое интервью теперь так же трудно, как добиться интервью от той, другой компьютерной знаменитости. Женщина выпаливает номер факса, и ты уже готовишься привычно набрать комбинацию 0-# для переключения на секретаря... "Наши секретари не принимают для него сообщений и не следят за его расписанием". Ах вот оно что! Она любезна. Это хуже всего. "Но они охотно передадут ему ваш факс". Так-так. А Билл охотно разделит Microsoft, чтобы умиротворить Дэвида Боиса (Дэвид Боис (David Boies) -- главный обвинитель по делу Microsoft на антимонопольном процессе во времена Клинтона. -- Прим. пер). Ну хорошо, значит, революция Linux не закончилась. Но, как и во всякой революции, умеренные уже вытесняют неистовых. "Новая волна" из пригородов приходит на смену городскому панк-року. Богатые колонисты-землевладельцы поднимаются вслед за страдающими от налогов бедняками. (К слову, богатые землевладельцы потом попытались обложить первопроходцев налогом на виски, который ничем не лучше прежнего налога на чай, ставшего поводом к американской революции.) На самом деле Линусу, вероятно, давно пора уйти в тень. Это просто неизбежно, если учесть, сколько журналистов к нему обращается и сколько тем ему приходится обсуждать. Возьмем, например, его пресс-конференцию на выставке Linux World Expo, прошедшей в этом месяце в Сан-Хосе. Торвалъдс, который согласился на эту встречу, потому что у него просто нет времени отвечать на бесконечные индивидуальные запросы, сначала был вынужден отбарабанить стандартные ответы на стандартные вопросы. Могут ли открытые исходники работать в мире бизнеса"? Пытаетесь ли вы управлять ПО так, как это делает Билл Гейтс? Что вы думаете о Microsoft? Что такое открытые исходники? Почему Linux? Почему пингвин? Торвалъдс сыпал стандартными заготовками, как заправский спортсмен. Вспомните Тима Роббинса в роли бейсболиста в фильме "Даремский бык": "Когда начинается игра, помнишь одно -- выложиться на все сто, не подвести команду..." Журналисты, далекие от мира высоких технологий, часто задают бессодержательные или просто неуместные вопросы. Во время пресс-конференции финское чудо-юдо спросили, как он собирается завоевывать рынок мелкого и среднего бизнеса. (И получили типичный для Торвалъдса ответ: "Аично я никогда не пытался никого завоевать".) А чуть позже какой-то энергичный репортер со своим взглядом на концепцию открытых исходников спросил Торвалъдса, что тот думает о корпорациях, патентующих сельскохозяйственные геномы. (И тоже получил типичный ответ: "У меня к патентам двойственное отношение. Патенты бывают хорошие, плохие и совсем плохие".) Программисты, запомните: если вас начинают спрашивать о сельскохозяйственных геномах, пора заводить секретаря. Так что, может быть, это и хорошо, что Линус больше не подходит к телефону. Хотя нам будет не хватать откровенности и скромности Торвалъдса -- ведь он всегда был отрадой для репортеров, больше привыкших барахтаться в мощном потоке маркетинговых заявлений, изрыгаемых большинством компаний. И мы надеемся, что если факсы действительно попадут к нему на стол и он действительно ответит на вопросы, то он сохранит свой стиль. Потому что если верх возьмут сладкоречивые пиарщики, то от всей истории с Linux уже не будешь получать столько удовольствия. Наверное, я должен кое-что объяснить мистеру Беринато, но извиняться мне не за что. Каждый прочитавший эту колонку подумает, что растущие тяготы моей роли главного хакера превратили меня в сволочь. Но это неверно. Я всегда был сволочью. Начну с начала. Я считаю голосовую почту злом. Это прекрасный пример плохой технологии. Более того: это самая плохая технология на свете, и я ее люто ненавижу. У нас в Transmeta вначале была система голосовой почты, которая хранила для каждого сотрудника двадцать минут записей. Позвонившие после этого получали сообщение, что почтовый ящик переполнен, и предложение обратиться к секретарю. Мой был переполнен всегда. Я думаю, всех достали журналисты. Поскольку мой ящик был полон, они приставали к секретарям Transmeta. После первых сотен звонков секретари начали раздражаться. Они знали, что мне все это до лампочки, и их тяготила обязанность посылать всех к черту. Тогда я стал уничтожать сообщения, не слушая -- просто чтобы никто не звонил в приемную. Голосовые сообщения я в любом случае практически не слушаю. Хотя бы потому, что люди обычно бормочут свои телефонные номера и приходится прокручивать запись по пятнадцать раз, прежде чем разберешь, что они сказали. А кроме того, я отказываюсь перезванивать, если мне незачем это делать. В результате человек пребывал в блаженной уверенности, что передал мне сообщение. Пока до него не доходило, что я не собираюсь откликаться. Вот тогда он звонил секретарю. Секретарь не знал, что отвечать, поэтому я сказал -- предлагайте послать факс. Факсы так же просто игнорировать, как голосовую почту, зато из факса при необходимости легче извлечь телефонный номер. У меня такой необходимости никогда не возникало. Вначале секретарь вежливо предлагал звонившему послать мне факс. Постепенно тот понимал, что факс я не прочел, и через неделю он снова звонил и жаловался, что номер с факсом не сработал. И опять секретарь оказывался меж двух огней. Он не обязан был принимать мои звонки. И как бы красочно ни живописал господин Беринато те старые добрые времена, когда Linux еще не приобрела популярность, на самом деле я всегда был сволочью. Это не новость. Решение с факсами долго не продержалось. В конце концов для меня устроили специальную телефонную учетную запись, которая не включала голосовой почты. К этому времени Transmeta наняла специалиста по связям с общественностью, который вызвался принимать обращения ко мне. Я слышал, их этому специально учат. Они говорят, что я должен всегда перезванивать журналистам, даже если не хочу с ними разговаривать, потому что тогда у репортеров будет на душе тепло и приятно от того, что я им позвонил. На это я отвечаю: мне нет дела до душ репортеров. Ладно. Я поднимаю трубку сам, если кто-то умудрился застать меня за письменным столом. Но это не значит, что я хочу казаться доступным. И безусловно, это не программное заявление. Суть открытых исходников вовсе не в том, что я доступнее других людей. Я никогда не был доступнее других. И никогда не был больше других открыт для чужих предложений. Суть совершенно не в этом. Суть в том, что, будь я хоть демон из преисподней, хоть сам дьявол во плоти, меня легко можно игнорировать, потому что все можно делать самостоятельно. Не я открыт, а они могут меня игнорировать. Вот что важно. Не существует "официальной" версии Linux. Есть моя версия и версия любого другого. Но большинство доверяет моей и опирается на нее как на де-факто официальную, потому что они видели, как я над ней девять лет работал. Именно я все это затеял, и людям мой вариант, как правило, нравится. Но предположим, я выбриваю на голове число зверя -- 666 -- и говорю: "Поклоняйтесь мне, ибо иначе истреблю вас!" Все просто рассмеются мне в лицо и скажут: "Тогда мы займемся этим ядром сами". Люди мне доверяют, но только потому, что до сих пор я заслуживал доверия. Но это не значит, что я готов слушать сообщения голосовой почты или разговаривать с теми, кто смог до меня дозвониться. Я никогда не стремился показаться добрым малым, которому нравится откликаться на любой звонок или мейл. И раз уж мы об этом заговорили -- мне странно слышать все эти истории о моей монашеской или святой бескорыстности -- будто деньги меня вообще не волнуют. уж сколько лет я пытаюсь развеять этот миф, и все без толку. Не хочу быть таким, каким меня видит пресса. На самом деле я всегда ненавидел этот образ бескорыстного аскета -- в нем нет кайфа. Он нудный. И к тому же неверный. X. Когда я выбрался из своей комнаты под свет рампы, мне пришлось срочно осваивать житейские премудрости, которые другим знакомы, наверное, с пеленок. Например, я никак не ожидал, как до смешного серьезно люди будут воспринимать меня и каждый мой шаг. Вот два случая -- вариации одной и той же темы. Когда я работал в университете, у меня на машине была корневая учетная запись. С каждой такой записью связано имя. Оно используется чисто в информационных целях. Я назвал свою учетную запись "Линус Торвальдс (Бог)". Я был богом этой машины -- она стояла в моем кабинете. Что тут такого? Обращаясь к компьютеру под Linux или под Unix в сети с помощью команды finger, каждый может проверить, кто загрузился на этой машине. После пришествия брандмауэров так больше никто не делает. Но несколько лет назад было принято проверять, вошел ли пользователь в систему, прочел ли он свою почту. Еще так можно было почитать чей-то "план" -- личную информацию, которую человек поместил на свой компьютер. Это был своего рода предшественник веб-страничек. У меня там всегда была указана последняя версия ядра. Поэтому, чтобы узнать номер текущей версии, достаточно было проверить мою машину по finger. У некоторых этот процесс даже был автоматизирован. Они проверяли мой компьютер каждый час, чтобы отслеживать изменения. И каждый раз при этом они видели, что моя корневая учетная запись называется "Линус Торвальдс (Бог)". Сначала никаких проблем не было. Потом я стал получать от людей сообщения, что это богохульство. Пришлось убрать. Меня просто бесит, как некоторые серьезно все воспринимают. Или вот еще случай в Северной Каролине. Вот уж фигово получилось! В книжке о Red Hat (недавно вышла) он расписан как международный инцидент с потенциально катастрофическими последствиями. Но это, наверное, перебор. Меня пригласили выступить на съезде пользователей Linux, который Red Hat проводила в своем Дареме. Зал был битком набит. Как только я вышел на сцену, все встали и начали меня приветствовать. И тут я выпалил первое, что пришло в голову: "Я ваш бог!". Я просто хотел пошутитъ! Я не имел в виду: "Я убежден, что я ваш бог, и вам не следует об этом забывать". Я хотел сказать: "Хорошо, хорошо--я знаю, я ваш бог. А теперь сядьте, пожалуйста, и подождите восхищаться, пока вы не услышали, что я хочу сказать -- хотя мне, конечно, очень приятно, что вы заранее довольны". Страшно вспомнить. После моей реплики на мгновенье воцарилась тишина. Несколько часов спустя эта реплика стала темой обсуждения в телеконференции. Согласен: получилось бестактно. Но это вышло нечаянно. Я просто пытался преодолеть смущение, которое испытываю, когда люди стоя приветствуют меня, как только я выхожу на сцену. Люди воспринимают меня чересчур серьезно. Они многое воспринимают чересчур серьезно. Из своего многолетнего опыта работы эмблемой на капоте Linux я вынес один урок -- это еще не самое худшее. Некоторым людям недостаточно самим воспринимать мир серьезно. Они не успокоятся, пока не заставят окружающих сохранять серьезность. Для меня это как бельмо на глазу. Вы когда-нибудь задумывались, почему собаки так любят людей? Вовсе не потому, что хозяева каждые полтора месяца водят их к парикмахеру и время от времени подбирают отходы их жизнедеятельности с тротуара. Просто собаки любят, чтобы ими руководили. Тогда их жизнь получает смысл. (Сейчас это особенно важно, потому что многие из них не у дел: кастрированные или стерилизованные, они уже не выполняют функции продолжения собачьего рода. К тому же их природные способности -- типа выслеживания грызунов -- за редким исключением, остаются невостребованными.) Человек воспринимается собаками как вожак стаи, он командует ими. Их страсть -- следовать приказам. Они это любят. К сожалению, люди устроены так же. Они любят, когда ими руководят. Это сидит у нас внутри. Неотъемлемая черта всякого общественного животного. Это вовсе не значит, что у нас рабская психология. Просто нам свойственно следовать чужим указаниям. А есть люди с собственными идеями, которые в определенных областях настолько убеждены в своей правоте, что отказываются следовать чужим нормам. Именно такие люди становятся лидерами. Лидером стать нетрудно. (Уж если даже я стал лидером?) А другие люди, у которых нет своих убеждений в этих областях, просто счастливы, что лидеры принимают за них решения и говорят, что им делать. Каждый человек имеет право подчиняться избранному им руководителю. Я не спорю, хотя меня это угнетает. А вот когда лидеры или их последователи навязывают свои взгляды окружающим -- тут я решительно против. Это уже не просто угнетает -- это пугает. Жаль, что люди готовы пойти почти за каждым, включая меня. А то, что они стремятся заставить всех, включая меня, идти той же дорогой, -- страшно. Не будем говорить о тех истовых проповедниках, которые стучатся в вашу дверь каждый раз, когда вы, приникнув к компьютеру, решаете сложную техническую проблему или когда дети наконец заснули и вас охватил романтический порыв. Вот гораздо более актуальный пример из мира открытых исходников: фанатики, которые убеждены, что всякое открытие должно распространяться на условиях Универсальной общественной лицензии (GPL). Ричард Столман хочет, чтобы все было общедоступно. Для него это вопрос политический, и он готов биться, чтобы с помощью GPL перевести все в открытый доступ. Он не допускает других возможностей. Я же, честно говоря, сделал исходники Linux открытыми вовсе не из таких высоких соображений. Мне нужна была обратная связь. И потом, именно так действовали на заре компьютерной эры, когда основные разработки выполнялись в университетах и оборонных учреждениях. В итоге все было совершенно открыто. Код предоставлялся любому университету по его просьбе. А вот Ричард -- когда его отлучили от его любимых проектов -- стал первым принципиальным сторонником открытых исходников. Да, можно получить огромные преимущества, раскрыв миру свою технологию и сделав ее доступной на тех же условиях, что Linux и множество других открытий. Чтобы получить представление об этих преимуществах, достаточно просто бросить беглый взгляд на сравнительно низкое качество всех закрытых программных продуктов. GPL и модель открытых исходников позволяет создавать лучшие технологии. Вот и все. Кроме того, они не позволяют утаить технологию и гарантируют, что каждый заинтересованный может принять участие в ее разработке. Это важный момент. Столмана, которому нужно поставить памятник за создание GPL, к борьбе за открытые исходники побудило в первую очередь то, что его лишили возможности работать над рядом интересных проектов, когда они перешли из открытого мира Массачусетского технологического института в частную корпоративную среду. Самым примечательным таким проектом была LISP-машина. LISP возник в рамках исследований по искусственному интеллекту. Потом, как часто бывает, разработка показалась перспективной и кто-то решил создать специальную компанию, чтобы зарабатывать на ней деньги. В университетах это обычное дело. Но Ричард не занимался коммерцией, поэтому, когда в 1981 году LISP стал коммерческим проектом в рамках компании под названием Symbolics, он оказался за бортом. Усугубило положение то, что Symbolics переманила на работу многих его коллег по лаборатории искусственного интеллекта. И в такую ситуацию он попадал неоднократно. Насколько я понимаю, его тяга к открытым исходникам объясняется в первую очередь не борьбой против коммерциализации, а борьбой против исключения. Для него открытые исходники -- это возможность не остаться в стороне. Возможность продолжать работу над проектом независимо от того, стал ли он коммерческим. GPL -- прекрасное средство включить в игру всех желающих. Только подумайте, какое это большое достижение для человечества! Но следует ли отсюда, что всякое открытие должно использоваться на условиях GPL? Совсем нет! Для технологической сферы это своего рода вопрос об абортах. Каждый изобретатель должен иметь право сам решать, применимы ли к его открытию условия GPL или он хочет следовать более традиционному подходу к авторскому праву. В Ричарде меня бесит то, что он все видит черно-белым. Отсюда -- бессмысленные политические раздоры. Он никогда не может понять чужую точку зрения. Если бы он ударился в религию, то был бы религиозным фанатиком. Вообще, после религиозных проповедников (которые стучатся в дверь, чтобы сказать мне, во что я должен верить) меня больше всего раздражают люди, которые стучатся в дверь (или бомбардируют меня мейлами), чтобы объяснить, как я должен лицензировать свои программы. Это не политический вопрос. Каждый должен иметь право на собственное мнение. Одно дело -- предложить применить к программе GPL и на этом остановиться. А другое дело -- затевать спор по этому поводу. С какой стати люди возмущаются тем, что я работаю на коммерческую фирму, которая не распространяет все свои материалы на условиях GPL? Я им говорю, что это не их дело. Больше всего в Ричарде меня раздражает не то, что он требует сменить название Linux на gnu/Linux, потому что ядро Linux опирается на приложения из проекта gnu. И не его открытое возмущение тем, что я стал знаменем движения за открытое программирование, хотя он следовал этим принципам, еще когда я спал в бельевой корзинке. Нет, меня бесит то, что он постоянно ругает всех, кто не использует GPL. Издали я восхищаюсь Ричардом по множеству причин. И вообще мне нравятся люди с твердыми моральными принципами, как Ричард. Но почему они не могут держать эти принципы при себе? Больше всего я не люблю, когда мне говорят, что делать и чего не делать. Я полностью отвергаю людей, которые полагают, что имеют право влиять на мои решения. (Кроме, возможно, моей жены.) По ходу разработки Linux некоторые корифеи, вроде Эрика Реймонда, утверждали, что успех этой операционной системы и жизнеспособность модели с открытыми исходниками отчасти объясняются моим прагматичным подходом и моей способностью не принимать ничью сторону во время споров. Пусть Эрик самый лучший популяризатор идеи открытых исходников (хотя я категорически против свободной продажи огнестрельного оружия, к которой он призывает), я думаю, что он не совсем правильно меня воспринимает. Дело не в том, что я не становлюсь ни на чью сторону. Я просто решительно против навязывания окружающим своей морали. Вместо "морали" можно поставить "религии", "компьютерных предпочтений" и вообще что угодно. Если навязывать мораль неправильно, то вдвойне неправильно утверждать ее законодательно. Я глубоко верю в свободу личного выбора и поэтому думаю, что в вопросах морали я должен принимать решения сам. Я хочу решать сам. Я решительно против ненужных правил, которые навязывает общество. Я убежден, что в своем собственном доме человек должен иметь право делать что угодно -- до тех пор, пока это никому не вредит. Всякий закон, утверждающий иное, -- это очень, очень плохой закон. А законов, утверждающих иное, весьма много. Многие правила меня пугают. Особенно те, что распространяются на школы и детей. Только представьте себе, что кто-то решит установить правила обучения эволюции и двинется в неправильном направлении. Это я считаю опасным. Это общественная мораль сует свою морду туда, где ей совершенно нечего делать. В то же время я лично считаю, что есть кое-что поважнее меня и моих нравственных решений. Я имею в виду даже не человеческий род, а эволюцию. Поэтому в своих решениях я стараюсь учитывать интересы общества. Но это, возможно, встроенная функция. Думаю, это встроено в человеческую природу в интересах эволюции -- принимать во внимание общественные интересы. Иначе бы нас давно не было. Бурный протест вызывает у меня еще только одна вещь: любители нравоучений. Никто не должен считать себя вправе выступать с проповедями. Вот и меня понесло. И немудрено: слишком уж серьезно меня многие воспринимают. XI. Американцы с большой помпой отмечают 17 марта (День святого Патрика (Ирландский национальный праздник. -- Прим. пер)), 5 мая (Мексиканский национальный праздник. -- Прим. пер) и 12 октября (День Колумба), но полностью игнорируют б декабря, которое, как вам скажет любой финн, является Днем независимости Финляндии. Большинство жителей Финляндии отмечают День независимости точно так же, как и любой другой праздник, -- бурными застольями. Они предаются чрезмерным (даже по финским стандартам) возлияниям накануне вечером, а почти весь следующий день -- выходной -- приходят в себя перед телевизором. Наверное, единственная альтернатива -- это пытаться преодолеть похмелье, таскаясь по заснеженным окрестностям. К телевизору всех приковывает одно зрелище: Президентский бал. В Финляндии высший свет не очень развит, и, кроме Президентского бала, других крупных светских событий, можно сказать, нет. Бал показывают по телевизору на всю страну, чтобы удержать людей от поездок с похмелья и доказать самим себе, что мы тоже можем провести церемонию не хуже вручения "Оскаров". Нет, вот более подходящее сравнение: суперкубок финского высшего общества. Итак, весь день все финны от северного утсйоки до южного Ханко поглощают гравлакс (Гравлакс -- популярное в Финляндии и Скандинавии рыбное блюдо. -- Прим. пер) и аспирин, наблюдая, как цепочка приглашенных -- мужчины во фраках и женщины в сногсшибательных (для Скандинавии) вечерних платьях -- пожимают руку президенту. В 1999 году в число приглашенных попал и я. Приглашения рассылаются автоматически всем послам иностранных государств и членам финского парламента. Еще сотня-другая людей приглашается по разным причинам. Кто-то завоевал олимпийскую медаль, а кто-то помог президенту в ходе предвыборной кампании. Получит приглашение капитан хоккейной команды, только что выигравшей чемпионат мира, и создатель операционной системы, завоевавшей всеобщее внимание. Супруги и спутники жизни тоже попадают на бал. Вообще-то нам с Туве повезло, что мы смогли пойти. Мы подали в иммиграционное ведомство США заявку на разрешение посетить Финляндию в августе. А разрешение получили только в начале ноября. Через две недели пришло приглашение на Президентский бал. Теперь представьте себе, на что это похоже. Две тысячи финнов, причем не обязательно самых важных, набились в президентский дворец. В этом здании когда-то жил русский купец. Это просто большой дом, пусть не дом на одну семью, а дом для семьи с большим количеством обслуги -- поваров, горничных и так далее. Ничего грандиозного. Приезжаешь, Сдаешь пальто и оказываешься зажатым в толпе. Непонятно, куда идти. Раздают бокалы с пуншем. В состав пунша -- ясное дело -- входит водка. В Финляндии иначе быть не может. Некоторое время уходит на то, чтобы найти собеседников. Все кончается разговорами с журналистами -- честно говоря, они здесь самые интересные люди. (Возможно, из-за пунша они кажутся более интересными, чем парламентарий, скажем, из Лахти.) Ничего особо увлекательного я не ждал, потому что люди были в основном незнакомые. Из всей тусовки открытых исходников пригласили только меня. Я думал, будет, как с армией: больше кайфа потом об этом рассказывать. Но вышло в самом деле круто. На Туве было потрясающее зеленое платье, которое привлекло бы внимание прессы, даже если бы мы были на вручении "Оскаров", а не на балу у президента Финляндии. Поскольку она так классно выглядела и поскольку в том году Финляндия не выиграла чемпионата мира по хоккею, пресса назвала нас королем и королевой бала. Вот так. "Ты пришел в этот дом как друг, а не как журналист. Журналистов мы сюда не пускаем". Никогда не видел Туве в таком возбуждении. Она встречает меня на пороге нового дома в день, когда они с Линусом получили ключи. Дом совершенно грандиозный: не удивлюсь, если почтовый индекс пресс-центра (в котором теперь стоит бильярдный стол Линуса) отличается от индекса того зала, в котором спят Патриция и Даниела (там можно было бы разместить целый детский сад). Просторный коридор, неспешно огибая углы, ведет от входной двери в гостиную. Если убрать шикарный итальянский паркет, то девочки, когда подрастут, смогут носиться здесь на скейтборде. В кабинете Линуса на первом этаже раздвижная зеркальная дверь. Пять ванных комнат. Может быть, с тех пор нашлась еще парочка. И все это в огражденном поселке вдали от центра Кремниевой Долины. У них гостит Нике Торвалъдс. Отец с сыном только что вернулись из старого дома на взятом напрокат "BMW-Z3". Эту модель Линус собирается в скором времени купить, а вечером Нике поедет на ней в библиотеку Стенфордского университета. Но сначала он облокачивается о бортик бассейна, расположенного в заросшем заднем дворе, и объявляет, что это самый большой дом, которым когда-либо владели Торвалъдсы. Потом берет лист бумаги и перечисляет всех двадцатерых Торвалъдсов. Он еще не знает, что на подходе двадцать первая. Линус тоже в приподнятом настроении обходит свои пустынные владения. Нике снимает окрестности на видео, а я прошу Линуса перенести Туве через порог, чтобы я мог это сфотографировать. Следует совершенно нехарактерная для финнов публичная демонстрация нежных чувств. "Ты не ожидал, что наш дом будет таким большим?" -- спрашивает меня Туве. Туве хотела отправиться на открытие магазина ИКЕА в Эмеривилле, чтобы купить шкафы в новый дом, поэтому я пригласил Линуса с малышками к себе в дом, который я снимал на Стинсон-Бич. По приезде я позвал Линуса кататься на байдарке по лагуне. Он плавал вначале один, потом с каждой из девочек и выбрался на причал в мокрых штанах. Я хотел узнать мнение Линуса по поводу главы "Испортит ли меня успех?", поэтому увел девочек на пляж, чтобы он мог спокойно прочесть текст. С полчаса Патриция и Адниела охотятся за морскими звездами и пробуют ножками воду, после чего одна из них провозглашает: "Kisin kommer", что означает: "Хочу на горшок". Мы возвращаемся в дом. Линус в одних трусах сидит за компьютером и быстро печатает. Рядом с ним стоит пачка сухариков. Проходит секунд пятнадцать, прежде чем он понимает, что мы пришли. Он отводит глаза от монитора. Его первые слова: "Господи, какая мерзость этот Макинтош!" Потом: "Я засунул брюки в сушилку". Он переименовывает главу в "Богатство и слава", посчитав, что "Испортит ли меня успех?" звучит слишком эгоцентрично. Он хочет поработать еще, поэтому я увожу девочек искать тюленей, пока он заканчивает главу. XII. Легко сражаться с ветряными мельницами, если не знаешь, как это трудно. Пять лет назад, когда люди спрашивали меня, сможет ли Linux проникнуть в царство настольных компьютеров, потеснив Microsoft, в их голосе всегда звучало сомнение. Я неизменно отвечал, что так и будет. Они воспринимали это скептически. На самом деле они, наверное, просто лучше меня знали реальность. Я не представлял себе, во что это выльется. Что необходимо не только преодолеть технические проблемы на пути создания надежной и переносимой операционной системы, но и добиться для этой системы коммерческого успеха. Я бы наверняка закис, если б заранее знал, какая понадобится инфраструктура для нынешнего успеха Linux. Мало того, что надо быть молодцом. Это-то само собой, но еще все должно хорошо сложиться. Любой здравомыслящий человек был бы совершенно потрясен и подавлен при виде отвесной скалы, которую предстояло штурмовать. Чего стоит одна задача поддержки PC во всем их редкостном разнообразии! Нужно помогать людям, столкнувшимся с ошибками, которые вы не можете воспроизвести, в приложениях, до которых вам нет дела. Но поскольку вам есть дело до Linux, все проблемы нужно решать. Нечего и пытаться проникнуть на коммерческий рынок, не обеспечив серьезную поддержку пользователям. На ранних этапах развития Linux такую поддержку можно было организовать внутри компании. Но для того чтобы все сделать в больших масштабах, нужно много людей и серьезная инфраструктура. Недостаточно просто выделить телефонный номер (хотя бы и бесплатный), по которому клиент может задавать вопросы в течение месяца после покупки. Сейчас вопросы поддержки уже не стоят так остро, потому что ее можно приобрести у целого ряда компаний: Linuxcare, Red Hat, IBM, Silicon Graphics, Compaq, Dell. Но это было необходимо. Долгое время я этого даже не понимал. В течение нескольких лет это было основной проблемой. В отличие от бизнесменов с солидной технической подготовкой или журналистов с коммерческой жилкой, я был узкоспециализированным программистом, который совершенно не представлял себе, что потребуется. Одни технические проблемы удержали бы меня от этого эксперимента. Если бы я знал, сколько понадобится труда и что я все еще буду этим заниматься через десять лет и что в течение десяти лет на это будет уходить почти все мое рабочее время, я бы никогда за это не взялся. А оскорбления! Сейчас их не так уж много, но тоже бывают. Те, кому не нравится идея открытых исходников, или те, кто расстроен ошибками в программе, шлют мне мейлы, обвиняя во всех своих бедах. Сравнительно с положительными откликами такие сообщения составляют ничтожную долю, но они есть. Да, знай я, какой труд меня ждет и сколько сложностей впереди, может, ничего бы у меня и не вышло. Если бы мне хватило знаний заранее предвидеть проблемы, дело могло бы заглохнуть вскоре после первого выпуска Linux. Если бы я знал, сколько деталей придется уладить и сколько всего люди ждут от операционной системы, то смог бы предвидеть ужасные варианты развития событий, которые были бы мне не по зубам. Но я не мог предвидеть и хорошего. Какую мощную поддержку я получу. Сколько людей будет работать со мной вместе над решением проблем. Так что, пожалуй, я не прав. Если бы я мог предвидеть все хорошее, я бы, возможно, добился своего. Интеллектуальная собственность В наше время споры об интеллектуальной собственности (ИС) кипят так бурно, что в туалет нельзя зайти, чтобы не прочесть там настенную надпись в поддержку той или иной позиции. Некоторые думают, что патенты и прочие формы интеллектуальной собственности -- это погибель для свободного мира, что эти законы не просто неверны, но злокозненны и их следует отменить как можно скорее. Другие полагают, что интеллектуальная собственность является чуть ли не основным двигателем мировой экономики. И вот они-то хотят максимально укрепить юридический статус прав на ИС. В результате посвященные этому вопросу настенные надписи достигают порой крайней степени экспрессии. Разумеется, по большей части они размещаются в виртуальных туалетах Интернета, а не в злачных местах Сан-Хосе (Это, как вам объяснит всякий житель Сан-Хосе, называется ИРОНИЯ. В Сан-Хосе нет злачных мест. Если кому-то хочется развлечься, он едет в Сан-Матео.). По некоторым вопросам законодательства об интеллектуальной собственности разгораются весьма бурные дебаты, где в ход идет все -- от ссылок на первую поправку (Первая поправка к конституции США гарантирует свободу слова. -- Прим. пер) до опасений, что законы об ИС в будущем помешают разработкам на базе открытых исходников. У меня на этой почве произошло настоящее раздвоение личности. Нельзя сказать, что у меня нет своего мнения: у меня очень твердые убеждения по поводу ценности интеллектуальной собственности, но они приводят на разные стороны баррикад. И это, должен сказать, очень сбивает с толку. Получается, что я спорю с обеими сторонами. И я думаю, соль тут в том, что у интеллектуальной собственности на самом деле две стороны, у которых нет ничего общего, кроме названия. Для многих людей -- и для меня в том числе -- интеллектуальная собственность связана с человеческой изобретательностью, самым главным, что отличает людей от животных (конечно, не считая больших пальцев). С этой точки зрения само название "интеллектуальная собственность" является оскорбительным: это не та собственность, которая может быть продана, как обычное имущество, это продукт творчества -- величайшее достижение рода человеческого. Искусство с большой буквы. Она может быть Моной Лизой, а может быть результатом долгой ночи программирования, причем результатом, которым ты как программист страшно гордишься. Драгоценность, которую невозможно продать, -- неотъемлемая часть тебя самого. Такого сорта творчество -- будь то живопись, музыка, скульптура, литература или программирование -- должно быть священно. Творец и то, что он создал, связаны неразрывной нитью. Она подобна связи между матерью и ребенком или между плохой китайской кухней и глутаматом натрия. В то же время каждый должен иметь возможность приобщиться к нему, потому что такова человеческая природа. А в другом углу ринга мы видим интеллектуальную собственность как большой бизнес, который весит десять тонн миллиардов долларов в год (и даже больше). У человеческой изобретательности оказался ценник, и стоит она весьма дорого. Способность к творчеству встречается редко, поэтому она не только дорого стоит, но и очень прибыльна. Так что появляются совсем другие аргументы и совсем другие люди. Те люди, которые называют продукты творчества "собственностью". Не говоря уж о юристах. Перечитайте заголовок этой главы. "Собственники" берут верх. Даже введенное ими название прижилось. Так в чем же проблема? Самый известный пример интеллектуальной собственности -- авторское право. Авторское право -- это юридическое оформление права создателя делать со своим творением то, что он хочет. Владелец создания решает, как можно использовать его творение. Получить авторское право юридически очень легко. Его не нужно регистрировать. Каждый создатель автоматически является владельцем авторских прав на свое творение. В этом существенное отличие от большинства других законов об интеллектуальной собственности, потому что в результате авторское право оказывается доступно не только большим корпорациям, но и отдельным индивидуумам. Вы сами можете стать владельцем авторских прав, просто написав, нарисовав или вообще создав что-то уникальное. Если вам хочется, можно поставить значок типа "©, ваша фамилия, 2000", но, честно говоря, в этом нет никакой необходимости. Вы владеете авторским правом независимо от того, объявили вы об этом или нет. А такой значок просто поможет найти вас тем, кто захочет воспользоваться вашим творением. Конечно, само по себе владение авторским правом особой пользы не приносит. Но, владея своим созданием, вы приобретаете право контролировать его использование. Вы можете, например, продать свое творение кому-нибудь, и никто -- кроме налоговой службы -- вам слова не скажет. Но здесь речь идет не только о деньгах -- именно поэтому многие люди оказываются в замешательстве. Например, авторским правам можно найти более интересное применение, чем продажа. Их можно лицензировать. Это даже лучше, чем продавать: вместо того, чтобы продавать свое творение, вы продаете лицензию на выполнение с ним определенных действий и при этом сохраняете свои авторские права на него. Получается что-то вроде сказочной неразменной монеты: ты ее отдал, а она снова у тебя в кармане. Именно так создаются майкрософты всего мира: они бесконечно продают право использования чего-то, ничего при этом не теряя. Неудивительно, что людям очень нравится владеть собственностью такого рода. Ну что, теперь проблема вырисовывается? Если вы до сих пор не видите ничего странного, то я могу продать вам мост и пару участков на берегу. Основная проблема с интеллектуальной собственностью уже проглядывает: будучи владельцем интеллектуальной собственности, вы можете с успехом продавать ее вечно, ничего при этом не теряя. Вы ничем не рискуете и даже можете составить лицензионное соглашение так, чтобы вы не несли никакой ответственности, даже если в собственности есть изъяны. Звучит нелепо? Вы будете удивлены. Изъян: никакой защиты потребителя. Дальше -- больше. Владелец авторских прав имеет не только право продавать свою собственность, не теряя ее, но и право подавать в суд на тех, кто продает похожую собственность. Понятно, что владелец авторских прав имеет права на эту производную собственность. Понятно? Не спешите. Где проходит граница между творческой переработкой и копированием? А что делать, если схожие идеи приходят в голову разным людям? Кто из них получит право продавать свою идею снова и снова, послав всех остальных к черту? Понятие "интеллектуальная собственность" не защищает не только потребителей, но и других творцов. Хуже всего то, что за ужесточение законов ратуют в первую очередь во имя "защиты" изобретателей и художников. При этом люди не осознают, что, предоставляя такие обширные права одним, мы тем самым лишаем прав других. И неудивительно, что поборниками ужесточения авторских прав выступают организации, которые от этого больше всего выигрывают. Не сами художники и изобретатели, а торговцы ИС -- компании, которые зарабатывают на чужих творческих способностях. Ну и юристы, разумеется. Конечный результат? Дополнения к законодательству, подобные печально известному Закону об авторских правах в электронном тысячелетии (DMCA), который лишает потребителей авторской собственности последних остатков прав. Если у вас сложилось впечатление, что я считаю, будто от авторского права один вред, вы ошибаетесь. Я горячий сторонник авторских прав, но я против того, чтобы права автора заходили слишком далеко. Он не должен иметь права вить веревки из потребителей. И я говорю это не просто как потребитель, но и как производитель материалов, защищаемых авторским правом -- этой книги и самой Linux. Как владелец авторских прав, я имею определенные права. Но вместе с правами приходят обязанности -- или, как говорят в некоторых кругах, "положение обязывает". Поэтому я должен пользоваться своими правами ответственно, а не применять их как оружие против тех, у кого таких прав нет. Как сказал один великий американец: "Не спрашивай, что авторские права могут сделать для тебя, спроси, что ты можешь сделать для авторских прав" (Перефразировка известного высказывания Джона Кеннеди: "Не спрашивай, что твоя родина может сделать для тебя, -- спроси, что ты можешь сделать для своей родины". -- Прим, пер) -- ну, или что-то в этом роде. Однако авторское право, несмотря даже на Закон об авторских правах в электронном тысячелетии, -- это все же весьма умеренная и цивилизованная форма интеллектуальной собственности. Существует понятие "добросовестного использования", и владение авторским правом еще не дает собственнику все права на произведение. Чего нельзя сказать о патентах, товарных знаках и коммерческих секретах -- "тяжелых наркотиках" ИС. В частности, дискуссии по поводу патентов на программное обеспечение приняли в технических кругах такие бурные формы, что вопрос попал в список тем, не подлежащих обсуждению в приличном обществе -- наряду с контролем над огнестрельным оружием, правом на аборт, медицинским использованием марихуаны и сравнением вкуса пепси и кока-колы. Ведь патенты обеспечивают контроль над изобретениями, аналогичный тому, который дают авторские права, но без большинства связанных с ними компенсационных возможностей. Особенно ужасно, что патент -- в отличие от авторского права -- не предоставляется автоматически на каждое новое изобретение. Нет, сначала надо пройти через долгую и мучительную процедуру подачи заявки в бюро патентов. Ожидание ответа от бюро патентов отчасти напоминает стояние в очереди на регистрацию автомобиля, но нужно отдавать себе отчет, что вы стоите в очереди вместе с дюжиной юристов и очередь эта длиною в ДВА ГОДА. Короче говоря, этим нельзя заняться походя -- в пятницу вечером, если дети рано заснули. А хуже всего то, что бюро патентов на самом деле не имеет возможности проверить, действительно ли вы изобрели что-то совершенно новое. Нельзя сказать, чтобы у них работали Эйнштейны (Вообще-то Эйнштейн действительно служил в патентном бюро, когда работал над специальной теорией относительности. Но он -- исключение. Даже большинство патентных служащих это признают.), поэтому довольно сложно провести полноценное исследование новизны. А это значит, что во многих случаях были выданы заведомо необоснованные патенты. Одним словом, патентное бюро часто оказывается совершенно импотентным. А что в результате? Ясно, что лишь немногие индивидуумы получают патенты. А вот компании получают их тоннами. Это хорошее оружие для защиты от других компаний, которые грозят подать в суд за использование их патентов. Современная патентная система -- это по существу "холодная война", где вместо ядерного оружия используется интеллектуальная собственность. И эта война немногим лучше той. Изобретатели-одиночки, столкнувшиеся с безумной системой и не имеющие возможности нанять 12 тысяч юристов, оказываются загнанными в бомбоубежища. А если вы не хотите возиться с патентами, можно обратиться к сильнейшему средству мира ИС: коммерческим секретам. Прелесть в том, что при этом не нужно иметь дело с Бюро коммерческих секретов или чем-то аналогичным. Достаточно просто объявить свою интеллектуальную собственность секретной. Можно даже рассказывать о ней налево и направо, но при этом добавлять, что она секретная. Раньше так делали постоянно, и именно поэтому были введены законы о патентах. Чтобы побудить индивидуумов и компании делиться своими секретами, патентное законодательство обеспечивает в течение некоторого времени защиту на рынке, если вы раскроете свой путь к успеху. Типичная форма баш на баш: вы нам скажете, как вы это сделали, а мы вам дадим эксклюзивные права на X лет. До изобретения патентов люди ревностно хранили свои технологические новинки и уносили свои секреты в могилу. Ясно, что стремление навсегда скрыть свои технологии было губительным для технического прогресса. Предоставление эксклюзивных прав сделало патенты мощным стимулом для раскрытия секретов, поскольку вам больше нечего было бояться, что конкуренты узнают, что вы делаете, и вы потеряете преимущество секретности. Однако времена меняются. В наше время даже коммерческие тайны -- по необъяснимым причинам -- имеют юридическую защиту. Каждый здравомыслящий человек понимает, что если секрет раскрыли, то это больше не секрет. И только в странных и запутанных лабиринтах закона об интеллектуальной собственности секреты могут продолжать считаться секретами, даже если все знают, в чем они заключаются. При этом если вы служите у неподходящего работодателя, то можете даже попасть под суд за те знания, которые есть у вас в голове. Некоторые законы об интеллектуальной собственности просто-таки пугают. Открытые исходники в значительной степени предназначены для достижения мира в этой войне, связанной с интеллектуальной собственностью. Хотя мнения о роли открытых исходников расходятся, можно рассматривать их как аналог разрядки в области высоких технологий, устраняющий роль авторского права как оружия в борьбе за интеллектуальную собственность. Открытое программирование подразумевает использование авторского права для приглашения всех к участию, а не для борьбы с ними. Все тот же старый лозунг: "Занимайтесь любовью, а не войной" -- только на чуть более абстрактном уровне (может быть, на существенно более абстрактном, если подумать о некоторых моих знакомых хакерах). Но, как и в любом серьезном философском споре, здесь есть и обратная сторона медали. Тут-то и начинается мой внутренний разлад. Я попытался объяснить, почему множество людей считает, что интеллектуальная собственность и в особенности ужесточение законов об интеллектуальной собственности -- это страшное зло. Многие из сторонников открытых исходников (да и другие люди, честное слово) с радостью уничтожили бы все "бомбы" и прекратили "холодную войну" в области знаний. Но не все с этим согласны. С другой стороны, хотя интеллектуальная собственность и несправедлива, а законы о ней в значительной степени направлены на защиту прав больших корпораций в ущерб потребителям и даже индивидуальным творцам, но зато как же она прибыльна. ИС делает сильных сильнее, и именно мощь этого оружия обеспечивает ему эффективность на рынке. Интеллектуальная собственность играет важнейшую роль в технологической войне по той же причине, по которой ядерное оружие было главным аргументом в "холодной войне". А технологии хорошо продаются. При этом порождается очень мощная положительная обратная связь. Поскольку интеллектуальная собственность приносит большие доходы, куча денег тратится на создание все новой интеллектуальной собственности. И это очень важно. Точно так же, как войны всегда служили мощным стимулом для развития науки и техники (исходно и компьютеры создавались исключительно в военных целях), так и виртуальная война вокруг прав на интеллектуальную собственность помогает работать механизму прогресса и привлекает к развитию технологий невиданные ранее ресурсы. И это хорошо. Конечно, как интеллектуальный сноб я убежден, что простое наращивание ресурсов мало помогает подлинному творчеству. Взгляните, например, на современную музыкальную индустрию. Вагоны долларов расходуются ежегодно на поиск очередного крутого исполнителя -- и все же никто не думает, что "Спайс герлз" (которые получили щедрое вознаграждение за свой вклад в искусство) могут сравниться с Вольфгангом Амадеем Моцартом (который умер в бедности). То есть одними денежными вливаниями гения не создашь. Но интеллектуальный снобизм -- "гения не купишь за деньги" -- не может служить основой для долговременного развития бизнеса. Творческие личности настолько непредсказуемы и с ними столько возни, что при долгосрочном планировании чистых гениев не следует принимать в расчет. Сегодня развитие технологий (и, следует с грустью признать, музыки) определяется не Эйнштейнами (или Моцартами), а огромной армией интенсивно вкалывающих инженеров (или, в случае музыки, пышногрудых девиц), которые только изредка демонстрируют всплески таланта. Увеличение ресурсов не ведет к созданию шедевров, но обеспечивает медленный и устойчивый прогресс. И в конечном итоге это к лучшему. Масса вкалывающих инженеров может представляться менее романтичной, чем эксцентричный гений. Недаром о безумных ученых снимается неизмеримо больше фильмов, чем о трудягах-инженерах. Однако, хотя периодические всплески гениальности, безусловно, желательны, с точки зрения бизнеса гораздо важнее постоянный поток небольших усовершенствований. И вот здесь-то на первый план выступает сила интеллектуальной собственности: став весьма прибыльной, ИС превратилась для современных технологических компаний в своего рода чашу Грааля, которая кормит эту огромную махину. И теперь, благодаря ее защищенности техническое развитие идет устойчиво быстрыми темпами. Возможно, творческое начало и ослабело, но зато процесс стал весьма надежным. Итак, я вижу обе стороны медали, хотя -- должен признаться -- мне хотелось бы видеть мир технологий более увлекательным и раскованным. Хотелось бы, чтобы там не всегда преобладали экономические факторы. Мечтаю, что когда-нибудь законы ИС будут диктоваться моралью, а не тем, кому достанется больший кусок пирога. Поверьте, я понимаю важность экономических аспектов. И в то же время я всей душой желаю, чтобы они не оказывали такого сильного негативного влияния на современные законы в области интеллектуальной собственности. Экономические стимулы ужесточения прав на интеллектуальную собственность и сложность юридического определения "этики" и "добросовестного использования" привели к еще большему расхождению между двумя точками зрения на ИС. Как в споре между двумя соседями, ни одна из сторон не желает признавать, что правильное решение, вероятно, находится где-то между двумя крайностями. Как с очевидностью показало злосчастное принятие Закона об авторских правах в электронном тысячелетии, экономические стимулы процветают. Вопрос сводится к тому, какой закон об интеллектуальной собственности поможет прогрессу и при этом не будет полностью подчинен интересам наживы. Вопрос стоит особенно остро потому, что современные технологии (и в особенности Интернет) так быстро ослабляют многие традиционные формы защиты интеллектуальной собственности, что мы едва успеваем отреагировать. Причем интеллектуальная собственность подвергается атакам с совершенно неожиданных сторон. Кто мог вообразить, что бабушки Среднего Запада будут по Интернету обмениваться пиратскими копиями инструкций для вязания? Сегодня возможности массового копирования произведений искусства -- и сами технологии -- так распространены и легкодоступны, что учреждения, обладающие законными правами на ИС, только успевают поворачиваться, защищая свои интересы. Они из кожи вон лезут, чтобы такое копирование было признано противозаконным, и предпринимают все новые попытки поставить вне закона технологии, которые могут быть использованы пиратами. Что здесь не так? Беда в том, что многие меры, которые препятствуют незаконному использованию чужой интеллектуальной собственности, затрудняют и ее законное использование. Классическим примером этого из мира Linux служит так называемое "дело о DeCSS". В "деле о DeCSS" индустрия развлечений подала в суд на людей, работавших над технологией декодирования фильмов на DVD, за то, что они предоставили свою программу в общее пользование, разместив ее в Интернете. Для суда не имело значения, что цель проекта была совершенно законной; тот факт, что эта технология потенциально могла быть использована незаконно, сделал незаконным распространение на территории Соединенных Штатов даже информации о том, где найти инструкции по декодированию. (Название "DeCSS" отражает тот факт, что проект был посвящен раскодированию содержания DVD, зашифрованному с помощью системы CSS. То есть вы удаляете CSS (de-CSS), чтобы иметь возможность смотреть фильмы на своем компьютере.) Это прекрасный пример того, как закон о защите ИС используется не для внедрения новшества, а для защиты места на рынке, для контроля за тем, что могут и чего не могут делать потребители. Пример порочного использования закона об ИС. Такое неправильное использование мощи интеллектуальной собственности не ограничивается, кстати, технологическими областями. Другим классическим примером может служить использование закона о коммерческой тайне для преследования тех, кто пытался проинформировать общественность о саентологии. Церкви саентологов удалось доказать, что ее писания ("продвинутая технология") подпадают под закон о защите коммерческой тайны, и использовать законы об ИС, чтобы помешать их разглашению. Какие существуют альтернативы? Представьте себе закон о защите интеллектуальной собственности, который принимает во внимание и права других людей тоже. Представьте себе такой закон, который поощряет открытость и обмен информацией. Законы, которые говорят -- да, вы имеете право на секреты как технологические, так и религиозные, но это не подразумевает их обязательной юридической защиты. Да, знаю. Я витаю в облаках. Конец контролю. Хотите добиться успеха -- приложите все силы для выпуска наилучшего продукта. А если он не принесет вам успеха, значит, так тому и быть. Если вы не способны сделать хороший автомобиль, то ваш удел катиться вниз, как произошло с американской автоиндустрией в 70-е годы. Успеха достигает тот, кто обеспечивает качество и удовлетворяет потребности. А не те, кто контролирует потребителя. К сожалению, людьми и компаниями слишком часто движет одна жадность. Со временем это неизбежно ведет к проигрышу. Жадность влечет за собой решения, вызванные паранойей и потребностью в тотальном контроле. Плохие, недальновидные решения, которые приводят к катастрофе или почти к катастрофе. Простым, всем известным примером, может слркить феноменально быстрый успех беспроводных технологий в Европе в ущерб американским компаниям. Пока каждая американская компания пыталась захватить рынок с помощью своей закрытой технологии, европейские компании объединились вокруг одного стандарта -- GSM -- и стали соревноваться в качестве продуктов и обслуживания. Американские компании остались позади, запутавшись в различных конкурирующих стандартах. А европейские компании создали -- с помощью единого стандарта -- общий рынок и смогли сообща воспользоваться его расцветом. Вот почему дети в Праге начали обмениваться текстовыми сообщениями по сотовым телефонам за несколько лет до того, как дети в Вашингтоне впервые услышали о новом способе списывать на экзаменах. Если пытаться делать деньги на контроле за ресурсами, то в конце концов непременно прогоришь. Это разновидность деспотизма, который, как неоднократно показывала история, до добра не доводит. Вспомним 1800-е годы, американский Запад. Допустим, вы контролируете источник воды местных фермеров. Вы ограничиваете подачу воды и берете высокую плату. В некоторый момент неизбежно становится более выгодным найти обходной путь и раздобыть воду где-то еще. В результате ваш рынок рушится. Или развитие технологий сделает возможной доставку воды по трубам на большие расстояния. В любом случае обстоятельства меняются, ваша монополия разрушается, и вы остаетесь ни с чем. Так происходит постоянно, и просто удивительно, что опасность неизменно застает людей врасплох. Обратимся к музыкальной индустрии последних лет двадцатого века. Она контролирует развлекательные ресурсы. Компания владеет правами на работу певца. Певец создает ряд хитов, но компания помещает на каждый свой компакт-диск не более одного-двух. Таким образом она продает несколько дисков вместо того единственного, который всем нужен. Потом изобретают технологию МРЗ. Теперь музыкальные произведения можно скачивать по Интернету. МРЗ идет на пользу потребителям -- люди получают свободу выбора. Итак, если типичный диск стоит 10 долларов, а вам нужны с него две песни, то выгоднее с помощью МРЗ приобрести эти и другие понравившиеся вам песни по отдельности -- по полтора доллара за штуку. Покупатель больше не попадает в деспотическую зависимость от производителя. Ему не нужно подчиняться правилам, порожденным жадностью музыкальной компании, которая хочет продавать музыку теми порциями, которые выгодны ей. Понятно, почему музыкальная индустрия до смерти напугана технологией МРЗ и ее сестрами -- Napster и Gnutella. Вода снова стоит так дорого, что кто-то может разбогатеть, предложив обходной маневр. Однако у этой отрасли богатый опыт контроля за потреблением -- если не с помощью того, какую музыку она выпускает, то с помощью авторского права и технологии. В 1960-е эта индустрия стала на уши, пытаясь помешать потребителям записывать музыку на появившиеся на рынке магнитофоны. Сочтя магнитофоны идеальным инструментом для нарушения законов об авторском праве, она стала искать способы защитить свои авторские права. Аргументы были надуманными. Индустрия стала в позу моралиста и вещала об авторских правах, по существу просто боясь потерять место на рынке. На самом деле магнитофоны никогда не вредили музыкальной индустрии. Конечно, люди делали записи для себя, но зато они покупали больше пластинок, с которых можно копировать. А когда через несколько десятилетий появились компакт-диски, то плееры были устроены так, чтобы с дисков нельзя было получить высококачественную магнитофонную запись. Снова паранойя на марше. Затем появились цифровые магнитофоны. Они использовали другую частоту выборки (48 килогерц вместо 44,1), чтобы помешать копированию компакт-дисков на цифровые магнитофоны. Снова индустрия пыталась взять верх над потребителем. Но в случае с цифровыми магнитофонами рынок так и не поддался. Это было похоже на попытку обмануть природу. Пытаясь контролировать каждую очередную технологию, музыкальная индустрия только побуждает людей искать новые обходные пути. Неужели неясно? Так мы неизбежно приходим к DVD. На этот раз индустрии развлечений удалось достичь гораздо более высокого качества звука и видеоизображения, чем в видеомагнитофонах, в сочетании с уменьшенными размерами и простотой использования. Но они все зашифровали, чтобы помешать копированию. А в довершение издевательства добавили региональную кодировку. В результате DVD, купленный в аэропорту Сан-Франциско, нельзя проигрывать в Европе. Индустрия следовала своей извращенной логике: смотрите, в Европе фильмы продаются дороже! Поэтому надо помешать европейцам покупать фильмы в США. Разве индустрия развлечений не могла предвидеть очевидное -- стоимость воды снова станет настолько высокой, что кто-то найдет способ доставлять ее по трубам из другого места? Да, пока индустрия из жадности старалась контролировать людей с помощью технологии, кодировку DVD расшифровали. Причем даже не те, кто хотел копировать диски, а те, кто хотел смотреть их под Linux. Эти люди в самом деле хотели купить DVD, но не могли, потому что на их оборудовании диски были бы бесполезны. Попытки индустрии защитить свою вотчину привели к обратному эффекту: она просто помешала расширению рынка и создала стимул к взлому кодировки DVD. Недальновидная стратегия в очередной раз потерпела провал. Индустрия развлечений -- это только один пример. То же самое уже многие годы происходит с программным обеспечением. Вот почему стратегию Microsoft по продаже программ в комплектах ждет неизбежный крах. В противовес этому продукты с открытыми исходниками не могут быть использованы деспотично, потому что они свободны. Если кто-нибудь попробует включать что-то в комплекты с Linux, то кто-то другой сможет разукомплектовать набор и продавать продукты так, как хочется потребителям. Пытаться контролировать людей с помощью технологий вдвойне бесполезно. В конечном счете это всегда не только вредит компании, но и мешает распространению технологии. Свежим примером может служить Java, которая потеряла большую часть первоначальной привлекательности. Пытаясь контролировать среду Java, Sun Microsystems по существу потеряла ее. Java продолжает довольно широко применяться, но ее возможности, безусловно, реализовались далеко не полностью. Sun не пыталась делать деньги на самой Java, но она хотела с помощью этой технологии программирования придать своим компьютерам особую изюминку, вырвать нас из цепких объятий Microsoft и, между прочим, продать больше оборудования Sun. Но, даже не пытаясь заработать непосредственно на Java, они полагали, что должны ее контролировать. Именно из-за стремления ничего не выпустить из рук лицензионные соглашения Sun были перегружены всякими дополнительными условиями. Это был хороший продукт. Но они слишком энергично пытались перекрыть кислород Microsoft. Ими двигали страх, отвращение и ненависть -- типичный для второй половины 1990-х годов подход к бизнесу. (Помните песню группы "Грейтфул дэд": "Не время ненавидеть"?) И вот этот страх перед Microsoft и ненависть к ней толкнули их на совершенно неправильные решения в области лицензирования. Sun понаставила рогаток всем. Даже своим партнерам. В итоге такие компании, как Hewlett Packard и IBM, решили создать свои версии Java. Они просто сказали: "К черту Sun". Sun дважды пыталась провести стандартизацию Java, но в обоих случаях отказалась от своей затеи из-за вопросов контроля. С одной стороны, Sun хотела стандартизировать технологию. А с другой -- не хотела терять над ней власти. В результате стандартизационные комитеты по существу сказали: "Эй, вы тут не одни". И Sun просто ушла. Вот пример попытки контролировать технологию в ущерб пользователям. Это всегда приводит компанию к неудаче. А в результате технология терпит провал или, по крайней мере, ее распространение замедляется. Сравните это со стратегией "отпусти на волю то, что любишь", примененной компанией Palm Computing. Palm открыла свою среду разработки и предоставила свою платформу не только компаниям-производителям, но и людям, которые хотели писать для нее программы. Они открыли интерфейсы прикладного программирования и обеспечили легкий бесплатный доступ к своим средствам разработки. В итоге вокруг Palm Pilot возникла целая гаражная индустрия. Компания Palm уже не одинока в своей разработке нового рынка. Появились компании, которые продают игры для Palm Pilot и более изощренные планировщики, чем у самой Palm. Теперь потребитель получил возможность выбора, и выиграли все -- в особенности Palm, которая благодаря своей открытости получила более широкий рынок. Handspring делает то же самое со своим устройством -- Visor. Это конкурент Palm, который использует ее операционную систему. Handspring пошла еще дальше Palm, разрешив выпуск аппаратных дополнений типа приемников системы глобального позиционирования и приставок к мобильным телефонам. Как и Palm, фирма Handspring создала целое сообщество компаний, поддерживающих новую платформу. Sun могла бы разрешить всем создавать собственные версии Java без всяких ограничений, рассчитывая, что у нее самой это получится лучше. Так поступила бы компания, которую не ослепляет жадность или боязнь конкуренции. Которая верит в свои силы. И у которой нет времени на ненависть. В погоне за будущим Что может быть отвратительнее предсказателей будущего в бизнесе? Этих самодовольных типов, которые делают вид, что знают, куда несут нас безумные технологические гонки? Впрочем, и от них есть своя польза. Они делают пленарные доклады и участвуют в семинарах, заполоняя однообразные технологические конференции, которые плодятся, как сорняки на цветочной клумбе. Рассчитывая нажить капитал на новых технологических тенденциях, люди тратят тысячи долларов, чтобы послушать их выступления. В результате армия гостиничных служащих, поваров и барменов честно зарабатывает свой хлеб. Так что, я думаю, и в прорицателях есть свой смысл. Дэвид велит мне тоже насочинять главу о перспективах бизнеса. Я бы не хотел в этом мараться, но Дэвид не дал мне утонуть во время серфинга, и если он считает, что читателям интереснее узнать о будущем бизнеса, чем о смысле жизни, остается только заткнуться и написать, что он хочет. Однако. Хочу сразу предупредить, что до сих пор мне, кажется, не удавалось ничего предвидеть даже в собственной жизни. Думал ли я, что маленькая операционная система, которую я писал для себя, когда-нибудь разлетится по всему миру? Ни в коем разе. Я был поражен, правда. Впрочем, другие тоже не очень-то хорошо справляются с магическим кристаллом. И если меня успех Linux застал врасплох, то все остальные были вообще в отпаде. Так что я, может, оказался лучше многих. И вообще кто знает? Может, благодаря этой главе меня станут называть Нострадамусом нашего времени. А может, и нет. Ну, в любом случае -- приступаю. Мы, конечно, можем обратиться к опыту прошлого. Можем проследить во всех печальных подробностях, как непобедимая с виду компания типа AT&T начала сдавать, -- и предсказать, что если выждать достаточно долго, то и эти симпатичные зеленые домики в Редмонде когда-нибудь тоже зарастут сорняками. С той же неумолимостью, с какой юную старлетку украсят морщины и отвисшая грудь, на смену сегодняшнему герою бизнеса придет новая, более совершенная модель. А компания героя, даже если он встанет на уши во имя реинжиниринга (или как там они это нынче называют?) -- кончит так же плачевно, как AT&T. Это называется эволюцией. Тут нет ничего мудреного. Никакая организация не может жить вечно, и это даже к лучшему. Но что именно движет этой эволюцией? Лежит ли в основе какая-то фундаментальная внутренняя эволюция технологии, которая однажды приведет к победе компьютеров над людьми, повергнув человечество в прах, как думают некоторые? Или же существует некая странная неизбежность прогресса -- по принципу "полный вперед, чего бы это ни стоило", -- которая ведет к развитию технологий? Я считаю, что нет. Технологии идут туда, куда мы их ведем. Ни бизнес, ни технологии не изменяют базовых человеческих потребностей и стремлений. Под влиянием эволюции технологии -- как и все остальное -- медленно, но неуклонно проделают путь от простого выживания к обществу, основанному на коммуникациях, и наконец придут в царство развлечений. (На вас повеяло чем-то знакомым? Да, вы уже читали об этой теории и, если готовы испить эту чашу до дна, прочтете еще раз.) Людям суждено быть тусовочными животными, и технологии им в этом помогут. Поэтому забудьте все прогнозы о возможностях технологий в ближайшие десять лет. Это просто неважно. Мы смогли послать человека на Луну уже тридцать лет назад, но с тех пор туда не возвращались. Я лично убежден, что Луна просто оказалась скучным местом без всякой ночной жизни -- прямо как Сан-Хосе. В итоге люди не хотят туда возвращаться, и все накопленные за это время технологии не играют ни малейшей роли. Луна продолжает пустовать. Что действительно влияет на будущее технологий, так это желания людей. Если угадать какую-то потребность, то дальше остается только определить, насколько быстро можно запусти