был удачлив, а потому, что он был мудр. Если человек, не
выезжавший из Англии, заметит, что на высокой горе снег тает позже, он может
додуматься до того, что на очень высоких горах есть вечные снега. Когда он
увидит Альпы, он не скажет: "Какое совпадение!", он скажет: "Ну вот! Говорил
же я".
А как нам быть с многочисленными языческими богами, которых так и
называют -- "умирающими и воскресающими"? Именно ученые, враждебные нашей
вере, скажут вместе с нами, что совпадение не случайно. Правда, они при этом
думают: "У всех этих предрассудков -- один и тот же источник и в опыте, и в
сознании. Скорее всего, это связано с земледелием. Ваш миф о Христе похож на
миф о Бальдре, потому что у них одинаковое происхождение; это, так сказать,
семейное сходство". Христиане думают разное, одни -- одно, другие -- другое.
Многие из Отцов Церкви, считающие язычество чистой бесовщиной, сказали бы:
"Как все умелые лжецы, диавол старается, чтобы его ложь была особенно близка
к правде; потому мы и зовем его обезьяной Господа. Сходство между Адонисом и
Христом не случайно, как сходство между подлинником и пародией, между
жемчугом и подделкой". Те же, кто считает, как я, что в языческой мифологии
есть и божественное, и бесовское, и человеческое (вкус к доброму рассказу),
скажут так: "Да, это не случайно. Смена ночи и дня, смерть и воскресение
растений породили смутное и трудно выразимое знание: и человеку надо пройти
через смерть, если он хочет жить в истинном смысле слова. Сходство этих
мифов и христианской истины не случайней, чем сходство между солнцем и его
отражением в воде, между историческим событием и народным преданием о нем,
между деревьями и холмами наяву и во сне". Как видите, сторонники всех трех
точек зрения сочтут сходство неслучайным.
Другими словами, мифы, стихи или фразы, обретающие в свете позднейших
событий новое значение, -- неоднородны. Мы, конечно, в любом случае вправе
примысливать к ним новое значение, но это наше частное дело. Если, читая
Вергилия, я непременно вспоминаю о младенце Христе и даже специально
перечитываю эти стихи под Рождество, польза мне будет; но, вполне возможно,
я ему приписываю то, о чем он и не думал, как не думал о пожаре банщик. Если
же я, читая Платона, размышляю о Страстях, это дело другое. Я знаю, в чем
тут связь, Платон -- не знал, но она есть, я ее не выдумал. Вполне возможно
представить себе, что Платон или создатель мифа, узнав истину, сказали бы:
"Вот оно что!.. Вот о чем я пытался поведать, сам того не ведая". Бедный
банщик, конечно, сказал бы: "Да что вы, я и не думал". Что сказал бы
Вергилий, я не знаю.
(Нет, будем милостивее и представим, что они не "сказали бы", а
"сказали", ибо давно узнали и признали истину -- "многие придут с востока и
запада и возлягут в Царстве Небесном"...)
XI. ИНОСКАЗАНИЯ В ВЕТХОМ ЗАВЕТЕ
Если в языческих текстах могут быть иносказания того рода, как я только
что говорил, вполне резонно предположить, что в Ветхом Завете их больше. У
нас, христиан, две причины так думать.
1) Для нас Писание священно, или боговдохновенно. Слова эти понимали
по-разному, и мне лучше объяснить, как понимаю их я, хотя бы по отношению к
Ветхому Завету. Меня считают приверженцем полного, безоговорочного принятия
всех текстов как исторических. Мнением этим я обязан тому, что не отвергаю
того или иного текста, если в нем речь идет о чудесах. По-видимому, многим
так трудно верить в чудеса, что они и представить не могут другой причины
моих странных поступков, кроме буквального принятия всей Библии. Но я
повинен в этом не более чем блаженный Иероним, сказавший, что Моисей описал
сотворение мира "как народный поэт", то есть, на нашем языке, как
мифотворец, или Кальвин, сомневавшийся в историчности Иова. Я принимаю
истории, в которых есть чудеса, просто потому, что еще не нашел философских
причин для отрицания чудес. Когда же я решаю, историчен ли тот или иной
текст, критерий у меня совсем другой. Книга Иова не кажется мне исторической
потому, что в ней речь идет о человеке, не связанном ни с какой генеалогией
и живущем в стране, о которой в Писании ничего не говорится; короче --
потому, что автор явно пишет как писатель, а не как летописец.
Поэтому мне ничуть не трудно согласиться с учеными, которые считают,
что рассказ о сотворении мира происходит от более ранних языческих мифов.
Конечно, надо понимать, что значит слово "происходит". Повествования не
плодятся, как мыши; их рассказывает человек, и каждый рассказчик или меняет
их, или нет. Менять их он может и намеренно и бессознательно. Если он меняет
их намеренно, в дело идут его воображение, его чувство формы, его этические
взгляды, его представление о том, что назидательно, полезно или просто
занятно. Таким образом, в так называемое (не совсем точно) развитие повести
вмешиваются люди. Люди же, да и никто вообще, не могут делать ничего
доброго, если Бог не поможет. Когда длинный ряд изменений превратил легенду,
не имевшую религиозного или философского смысла, в историю о творении из
ничего и о трансцендентном Творце, я ни за что не поверю, что некоторых
рассказчиков, хотя бы одного, не вдохновлял Бог.
Таким образом, миф, который мы находим у многих народов, поднят Богом
над самим собой, признан Им и призван служить тому, чему он сам по себе
служить не мог. Обобщая, скажу: по-видимому, Ветхий Завет состоит из всего,
из чего состоит любая словесность, -- в нем есть хроники (нередко очень
точные), стихи, политические и нравственные рассуждения, любовные истории и
многое другое, но все это служит Слову Божию. По-разному, конечно: пророки
пишут, ясно ощущая Божью руку; летописец, быть может, просто записывает
события; стихотворцы, сложившие Песнь Песней, наверное, ни о чем и не
думали, кроме самого приятного, мирского смысла. Кроме того, и это очень
важно, все перемножено на труд и иудейской, и христианской Церквей,
сохранивших, отобравших и освятивших именно эти книги. Прибавьте еще труд
тех, кто правил и издавал их. Каждому помогал Бог, но не каждый об этом
знал.
Свойства сырья вполне ощутимы. Мы встретим нелепости, ошибки,
противоречия, даже грех (вспомните главу о проклятиях). Ветхий Завет --
Слово Божие, но совсем не в том смысле, что каждая фраза в нем верна и
безупречна. На нем -- печать Божьего слова; а мы -- с Божьей помощью,
почтением к толкователям, которые были мудрее нас, и во всеоружии того ума и
той учености, какие нам отпущены, -- примем это слово, но не как
энциклопедию и не как энциклику. Мы войдем в него, настроимся на его волну и
тогда поймем всю полноту им сообщаемой вести.
Нам, людям, это кажется истинным расточительством. Какая, в сущности,
несовершенная и неполная возгонка мирского сырья! Насколько бы лучше прямо
получить чистый свет последней истины, и притом упорядочению, в системе,
чтобы мы могли заучить все это, как таблицу умножения. Поневоле позавидуешь
тем, кто верит в совершенную непогрешимость Писания и Церкви. Но остережемся
рассуждений вроде: "Бог делает все как лучше; это -- лучше, значит, Богу
надо сделать именно это". Мы смертны и не знаем, что для нас лучше, и нам
опасно предписывать Богу, как Ему поступать, тем более что здесь, на земле,
мы и не видим Его дел со всех сторон.
Нетрудно заметить, что учение Самого Господа, в котором уж точно нет
пятна и порока, дано нам не в том четком, гарантийном, систематизированном
виде, какого бы мы хотели и ждали. Христос ничего не написал. Мы располагаем
лишь пересказами Его слов, чаще всего -- ответов, обусловленных вопросами
или хотя бы контекстом. Если же мы соберем их, в систему нам их не привести.
Христос учил, но лекций не читал. Он прибегал к поговоркам, парадоксам,
преувеличениям, притчам, иронии, даже (не сочтите кощунством) к остротам. Он
говорил вещи, которые, если принять их буквально, противоречат друг другу,
как пословицы. Тем самым, учение Его не схватишь одним умом, не "усвоишь".
Если мы попытаемся, у нас ничего не выйдет, и мы решим, что Христос был на
редкость уклончив. Он едва ли давал прямой ответ на прямой вопрос. "Поймать"
Его (снова простите за кощунство) не легче, чем загнать в бутылку солнечный
луч.
Спускаясь ниже, мы встретим похожую трудность, читая апостола Павла.
Наверное, не я один удивлялся, почему Бог, отпустивший ему столько даров,
обделил его даром ясности и систематичности, который вроде бы нужен
родоначальнику христианских богословов.
Итак, на трех уровнях -- в Писании, у Христа, у "апостола языков" -- мы
не находим того, что считаем лучшим. Если это сделал Бог, значит, Ему
виднее. Быть может, нам было бы очень вредно получить то, что мы хотим. Быть
может, именно потому, что учение Божие ускользает от нашего
систематизирующего разума, мы вынуждены принять его всем нашим существом и
понять, что мы не "изучаем предмет", но входим в общение с Личностью,
обретаем новое зрение и новое сердце, дышим новым воздухом и вместе с Богом,
no-Божьи стараемся восстановить в себе Его искаженный образ. То же самое и с
апостолом. Он сбивчив, нам часто кажется, что он не доводит мысль до конца
(и даже что он допускает натяжки), он вдается в подробности, он жалуется, он
воспаряет духом, и все это вместе являет нам то, что важнее идей, -- саму
христианскую жизнь. Мы видим, как Христос действует в человеке. Вполне может
быть, что ценность Ветхого Завета тоже зиждется на его видимых
несовершенствах. Он отказывает нам в одном, чтобы мы обрели другое -- прошли
вместе с Израилем весь путь постепенных откровений Божьих и ощутили саму
борьбу Слова с материалом, над которым Оно трудится. Ведь и здесь мы должны
откликнуться не умом, а всем существом.
Например, мне кажется, что, пробираясь к голосу Божьему через проклятия
псалмов, я получил больше, чем получил бы от этических трактатов. Тени
сказали мне много про самый свет. Я ни за что не отказался бы теперь от
такой антирелигиозной штуки, как нигилизм Екклесиаста. Книга эта холодно и
ясно изображает человеческую жизнь без Бога. Такое свидетельство -- часть
Божьего слова; мы должны его услышать. Если прочитать один Екклесиаст из
всей Библии, больше подвинешься к истине, чем многие люди.
По-видимому, домыслы наши о том, почему Бог делает так, а не иначе,
стоят не больше, чем домыслы моей собаки, которая смотрит, как я пишу.
Причины мы можем только угадывать; но не методы. Пути мы все же видим и
вправе заметить их особенности. В Книге Бытия мы читаем, что Бог создал
человека из праха и вдохнул в него жизнь. Вполне возможно, что строки эти
иллюстрируют устойчивость языческих представлений: люди просто не могли себе
представить, как это что-нибудь сотворено; им непременно было нужно, чтобы
Бог делал что-то из чего-то, как горшечник или столяр. Однако по счастливой
случайности или (мне кажется) по воле Божьей здесь воплощен важнейший
принцип. Человек и вправду сделан "из чего-то". Он -- животное, призванное
-- или, если хотите, обреченное -- быть больше чем животным. Мысли мои об
эволюции не имеют религиозного значения, и здесь я говорю лишь о том, что с
биологической точки зрения один из приматов изменился, стал человеком, но
остался при этом приматом, животным. Он обрел новый вид жизни, не оставляя
старого. Точно так же всякая органическая жизнь использует химические
процессы. Принцип можно провести не только ниже, но и выше: не оставляя
человеческой жизни, можно войти в жизнь Божию. Так и Писание: оставаясь
словесностью, оно становится Словом. Ничего необычного в этом нет.
На каждом уровне, как я говорил, низшее остается, не исчезает под
бременем высшего, и потому можно только его и заметить. Можно читать о жизни
Христа как о человеческой жизни (ведь это и есть человеческая жизнь). Многие
современные философы видят в человеческой жизни исключительно усложненную
жизнь животного. Картезианцы видят животное как механизм; так и Писание
можно читать, как читают любую книгу. Никакие открытия, никакие методы не
докажут и не отвергнут такого подхода. Ведь во всех перечисленных случаях
нужно не знание, а проникновение, верный взгляд, надо видеть все в фокусе.
Того, кому видно лишь низшее, переубедить нельзя. Если вам кажется, что
стихи -- это черточки на белой бумаге, ни микроскоп, ни анализ чернил вам не
помогут.
2) Вторая причина гораздо проще и, наверное, убедительней. Спаситель
Сам открыл нам, что Ветхий Завет полон иносказаний. По пути в Еммаус Он
говорил ученикам, что они должны бы знать из Писания, как придет к славе
Помазанник Божий, и объяснил им "от Моисея" (то есть с самого начала, от
Пятикнижия) все, что сказано о Нем (см. Лк. 24:25-27). Он прямо отождествил
Себя с лицом, неоднократно упомянутым в Библии, и отнес к Себе многие
тексты, в которых современные ученые такой связи не видят. По всей
вероятности, делал Он это и тогда, когда предсказывал Свои Страсти. Он
признавал, нет, Он утверждал, что именно о Нем говорится иносказательно в
Писании.
Мы не знаем (во всяком случае, я не знаю), какие именно эти места. Одно
из них, по крайней мере, мы можем назвать точно. Когда эфиопский евнух
встретил Филиппа (Деян. 8:27-38), он читал главу 53 Исайи и не знал, о себе
или о ком ином говорит в ней пророк. Филипп в ответ рассказал ему о Христе.
Другими словами, он сказал, что Исайя говорит о Нем. Можно не сомневаться,
что Филипп знал это точно. (Наши предки думали, что Исайя сознательно
предвидел страдания Христа. Наши ученые скажут, что сознательно он имел в
виду свой народ. По-моему, разница эта не имеет значения.) Кроме того, из
слов на Кресте (Мк. 15:34) можно вывести с уверенностью, что Христос
отождествлял Себя со страдальцем из 21 псалма. В сцене, описанной у Марка
(12:35-37), Он отождествляет Себя с "Господом моим" из псалма 109,
показывая, что лишь тайна Воплощения придает смысл его первому стиху. Слова
из 90 псалма об ангелах-хранителях в Евангелии от Матфея (4:6) Он тоже
относит к Себе, и мы вправе не сомневаться, что так оно и было, ибо только
Он один мог рассказать ученикам об искушении в пустыне. Относит Он к Себе и
текст из 117 псалма (стих 22) о камне, отвергнутом строителями (Мк. 12:10).
В Деяниях (2:27) текст "ибо Ты не оставишь души моей в аде и не дашь святому
Твоему увидеть тление" (Пс. 15:10) воспринимается как пророчество о
Воскресении, и, должно быть, апостолы слышали это от Него. Все же первые
христиане были ближе и к букве, и к духу Его слов, чем самые ученые (я не
говорю -- "самые святые") наши современники. А в сущности, в словах Его и
нет никакой "буквы". Читая Евангелия, буквалист не сведет концы с концами и
не построит системы. Только сеть широкая, как сердце, и тонкая, как
милосердие, удержит Того, Чьим знаком была рыба.
XII. ИНОСКАЗАНИЯ В ПСАЛМАХ
В определенном смысле толкования псалмов объединяли Христа с Его
противниками. Например, слова о 109 псалме (см. выше) были бы невозможны,
если бы обе стороны не принимали без споров, что под "Господом моим" (Мк.
12:35-37) разумеется Мессия, то есть царь, помазанник Божий, освободитель
Израиля. Такой метод принимали тогда все. Все знали, что у Писаний есть
второй, духовный смысл. Даже праведные язычники, вроде евнуха-эфиоплянина
(Деян. 8:27-38), знали, что священные книги Израиля нельзя понять без
толкователя, который способен открыть их сокровенные значения. Наверное, все
образованные иудеи I века видели указания на Мессию в тех же фразах, в
которых их видел Иисус. Отличие было в ином: Он отождествлял
царя-помазанника с другим лицом из Ветхого Завета, а оба эти лица -- с Самим
Собой.
В псалмах говорится и о торжествующем царе, и о невинном страдальце. В
12, 21, 54, 101 псалмах речь идет о Страдальце; во 2 и 71 -- о Царе. Если я
не ошибаюсь, Страдальца к тому времени отождествляли со всем народом в его
настоящем, как он есть; под Царем же понимали грядущего освободителя из дома
Давидова. Христос, повторяю, отождествлял Себя и с тем, и с другим.
Таким образом, "читать между строк" нам позволил и повелел самый
высокий авторитет. Но это не освящает всего, что мы там вычитаем. Нередко,
глядя в глубину Писания, мы видим только наши глупые лица. И мне, и многим
моим современникам кажутся смешными и натянутыми некогда общепринятые
толкования. Наверное, очень часто они такими и были, но не нам решать, когда
именно. На земле нет беспристрастного судьи, который мог бы рассудить спор
столетий. Никто не стоит вне истории, и больше всех порабощен ею тот, кому
кажется, что наш век -- не один из веков, а высокий помост, откуда можно,
наконец, объективно рассмотреть все и вся.
Приглядимся к некоторым толкованиям. Псалом 109 принято петь под
Рождество. Этому и впрямь можно удивиться: в нем нет ни слова о мире, о
благоволении, нет умиления, уюта, убожества Вифлеемских ясель. Вероятно,
написан он на коронование или хотя бы во славу какого-то царя. Он полон
угроз, он никак не утешает, а как бы говорит: "Берегись!" Мы вправе
связывать его с Христом по двум причинам: во-первых, Он Сам говорил это, ибо
Он -- Тот, Кого Давид называл "Господом моим", а во-вторых, в нем
упоминается Мельхиседек (109:4). Согласно Посланию к Евреям, этот в высшей
степени загадочный персонаж -- символ Христа, живое пророчество о Нем (Евр.
7). Мы не знаем, как именно толковал апостол на своем языке 14 главу Книги
Бытия, но главное, вероятно, сохраняется даже в переводе с перевода.
Конечно, отсутствие родословной ни в коей мере не значит, что Мельхиседека
просто не было, но оно ставит его как бы в стороне от повествования. Он
является неизвестно откуда, благословляет Авраама "от Бога всевышнего,
Владыки неба и земли" и куда-то девается. Поневоле ощутишь, что он из
другого мира -- не загробного, земного, но другого. Для него нет сомнений в
том, что он выше Авраама, и тот это принимает. Я не знаю, что сказал бы нам
автор или последний из авторов Книги Бытия, если бы мы спросили его, что это
значит; но, как я уже говорил, я верю, что на создании этой книги лежит
Божья печать. Один результат рассказа о Мельхиседеке мне ясен: читателю
накрепко врезается в память мысль о том, что жреческое служение не языческим
богам, а Единому Богу существовало очень давно, до еврейского священства,
родоначальником которого был Аарон, до Авраама, независимо от его призвания.
Древний, доиудейский жрец -- в то же время и царь; Мельхиседек -- и
священник, и царь. Это бывало, но не в Израиле. В определенном смысле один
Мельхиседек из всего Ветхого Завета подобен Христу. Христос, как и он,
считает Себя не только царем, но и священником, хотя не происходит из рода
священнослужителей. Мельхиседек действительно указывает на Него, как и герой
109 псалма, который тоже и царь, и священник, не происходящий от
священников.
Для иудея, обратившегося в христианство, это было исключительно важно.
Можно доказать, почему Иисус -- сын Давидов; но никаким образом не докажешь,
что Он восходит к Аарону. Тем самым, нужно было принять, что есть
священство, независимое от колена Ааронова, более того -- что священство это
выше Аароновой чреды. Мельхиседек освящал это авторитетом Писания. Для нас,
христиан из язычников, все наоборот: нам гораздо легче понять и принять
священство Христа. Мы почти не ощущаем, что Он -- Царь и Победитель, и
псалмы помогают нам это ощутить. Откроем 44 псалом и услышим: "Препояшь Себя
по бедру мечем Твоим, Сильный, славою Твоею и красотою Твоею. И в сем
украшении Твоем поспеши, воссядь на колесницу ради истины и кротости и
правды, и десница Твоя покажет Тебе дивные дела. Остры стрелы Твои; народы
падут пред Тобою" (4-6). В псалме 88 мы читаем обетования Давиду, то есть
всем или многим его потомкам (как "Иаков" обозначает всех потомков Иакова).
Господь обещает сокрушить пред ним врагов его, поразить ненавидящих его;
Давид будет звать Бога отцом, а Тот сделает его первенцем, который выше
царей земли (24-28). В псалме 131 снова идет речь о Давиде: "Врагов его
облеку стыдом; а на нем будет сиять венец его" (18). Все это выделяет тот
смысл Рождества, о котором мы почти не помним. Прочитайте эти псалмы как
песни на Рождество Христово, и вы ощутите, что оно было вызовом, угрозой
миру сему. Псалмы возвещают, что пришел наконец долгожданный защитник,
который сразится со смертью, дьяволом, злом и победит их. Мы знаем, что и
Сам Спаситель воспринимал Свой приход именно так. (Из европейских поэтов эту
сторону Рождества хорошо ощутил и описал один Мильтон.)
Связывать с Пятидесятницей 67 псалом можно, хотя стих "земля тряслась,
даже небеса таяли от лица Божия" (9) для псалмопевца, конечно, соотносился с
чудесами Исхода. Стих 12 прекрасно показывает, как обретают новый смысл
ветхозаветные тексты. Обычно мы читаем: "Господь даст слово; провозвестников
великое множество", понимая "слово" как "воинский приказ", провозвестников
(мрачная ирония) -- как воинов. Однако на самом деле все не так. Стих этот
значит, что многие могут разнести весть о победе. Вот это вполне подходит
для Пятидесятницы. А уж совсем дает нам право так применять псалом стих 19:
"Ты восшел на высоту, пленил плен, принял дары человеков, так чтобы и из
противящихся могли обитать у Господа Бога". Гебраисты утверждают, что в
древнееврейском тексте речь идет о "дарах" (добыче, дани) от людей. Однако в
Послании к Ефесянам апостол имеет в виду другое прочтение: "Посему и
сказано: восшед на высоту, пленил плен и дал дары человекам" (Еф. 4:8).
Вероятно, именно здесь 67 псалом впервые связан с Сошествием Святого Духа --
Павел говорит о дарах духовных, подчеркивая, что они даны после Вознесения.
Связь Вознесения с Пятидесятницей прекрасно согласуется со словами
Спасителя: "...лучше для вас, чтобы Я пошел; ибо, если Я не пойду, Утешитель
не придет к вам" (Ин. 16:7), словно присутствие Христа в
"пространственно-временном мире" мешает явиться Богу Духу Святому. Тут --
тайна, и я ее даже не коснусь.
С псалмами, в которых речь идет о Страдальце, все много проще -- их
трудно читать, не думая о Христе. Если говорить совсем уж по-человечески,
понять иносказания здесь можно и без помощи свыше -- чудом было бы не понять
их. В псалме 21, страшной песне, которую Христос вспомнил на кресте,
поразительнее всего не "пронзили руки мои и ноги мои", а сочетание полного
отчаяния с полной вверенностью Богу, Который не отвечает, даже "не внемлет"
(21:3), и все же "Святый, живет среди славословий Израиля" (21:4). Здесь
говорит страдалец невинный; в псалме 39 -- виновный: "постигли меня
беззакония мои, так что видеть не могу" (13). Но и это -- голос Христа, ибо
мы знаем, что Единый Безгрешный спустился ради нас в глубины страданий,
которые испытывает плохой человек, когда узнает, какой он плохой. Заметьте,
стих очень трудно согласовать со стихами 8 и 9, если речь не о Христе.
Говорить еще о "псалмах страдания" не стоит, там все очевидно. Вообще
же скажем только, что 44 псалом являет нам столько граней Рождества, сколько
не явят рождественские песни и, в определенном смысле, Евангелия. Создан он
придворным поэтом к свадьбе царя. (Теперь нас удивляет, что такие стихи
написаны "по заказу". Но во времена здоровых искусств никто бы не понял,
чему мы удивились. Великие поэты, музыканты, художники могли работать так и
работали. Того, кто не мог, сочли бы странным, как моряка или крестьянина,
которые трудятся лишь по вдохновению.) Псалом прекрасен и как брачная песнь
-- то, что греки называли эпиталамой, -- но он гораздо значительней, когда
мы свяжем его с Воплощением.
Раньше меня совершенно не трогали толкования библейских текстов,
уподобляющие жениха Христу, невесту -- Церкви. Читая явственно эротические
стихи из Песни Песней, поневоле улыбнешься и подумаешь, как наивны
толкователи. Я и сейчас не верю, что древний автор понимал все это "в
духовном смысле". Принимая такое прочтение, мы не можем отвергнуть то, о чем
он уж точно думал. Да, это брачная песнь, это -- поэма о влюбленных; новое
чтение не мешает так видеть (человек -- и впрямь один из приматов, стихи --
черные черточки на белом листе). Но постепенно я понял, что новый смысл не
произволен, он порожден тем, прежним. Во-первых, почти все великие мистики
-- античные, мусульманские, и особенно христианские -- показывают, что образ
брака, любовного союза естественно, даже неизбежно выражает связь человека с
Богом. Во-вторых, тема "священного брака" постоянно возникает в язычестве --
не "самом высоком" или "самом светлом", а "самом истовом", т.е. самом
серьезном. Если Христос (а я в это верю) исполнил чаяния не только иудеев,
но и эллинов, вполне может быть, что Он исполнил и это. В-третьих, для
самого иудаизма Израиль -- Невеста Господня. Об этом мы читаем в одной из
самых трудных и трогательных глав Ветхого Завета (Иез. 16); в Откровении же
Ветхий Израиль передает это Новому, и Невестой становится Церковь.
Недостойную невесту отмывают, переодевают, обручают с Богом -- просто
свадьба короля Кофетуа! Аллегория, которая сперва казалась произвольной,
укоренена во всей истории религий; и отвергать ее за то, что она
"несовременна", может только слепой, самодовольный провинциал.
Если так прочитать псалмы, Рождество обретает для нас утраченную
полноту. С Рождеством Христа в мир пришел великий Царь и великий Воин. Но
это не все: пришел и Жених "прекраснее сынов человеческих". Мы не всегда
ощущаем, что слово это значит не только "возлюбленный", но и просто "будущий
муж" -- тот, кто даст тебе детей. Когда псалмопевец говорит: "...забудь
народ твой и дом отца твоего" (44:11), слова эти, конечно, имеют прямой и
печальный смысл: и нам и ему жалко девушку (вероятно, очень юную), которая
плачет в чужом ей доме, предвидя все беды, какие сулит династический, да еще
восточный брак. Псалмопевец прекрасно их знает, у него самого, наверное,
есть дочь, и он утешает невесту: "Вместо отцов твоих будут сыновья твои". Но
это как нельзя лучше подходит и к обручению Церкви со Христом. Высокая честь
призвания обходится дорого. Поначалу (а иногда и позже) очень трудно
оторваться от "нормальной жизни". Даже переход с одного биологического
уровня на другой и то нелегок -- человек знает трудности и печали, неведомые
другим приматам. Выйти же за пределы "человеческого" особенно трудно.
Господь говорит Аврааму: "...пойди из земли твоей, от родства твоего и из
дома отца твоего, (и иди) в землю, которую Я укажу тебе" (Быт. 12:1).
Повеление это ужасно -- надо уйти от всего, буквально от всего, что ты
знаешь. А утешение (утешает ли оно в этот, первый час?) -- такое же, как в
псалме: "Я произведу от тебя великий народ". В Новом Завете Господь
повторяет и усиливает повеление, требуя возненавидеть мать, отца, самую
жизнь. Он говорит здесь в Своем, особом духе, как бы в притче, -- речь идет
не о ненависти, не о злобе, а о полном отказе от естественных связей, если
понадобится такой чудовищный выбор. (Даже и так текст этот -- только для
тех, кому он страшен! Мужчине, которого воротит от собственного отца,
женщине, изо всех сил старающейся не возненавидеть мать, лучше не читать
его.) Но вернемся к псалму. Утешение невесты -- не в объятиях жениха, а в
детях. Если она не потечет водою живою, не принесет плода, не станет матерью
святым и святости, мы вправе предположить, что брак ей примерещился.
Псалом 8 связывают с Вознесением, и толкование это поддержано
авторитетом апостола. В прямом своем смысле псалом предельно прост -- автор
его, истинный поэт, дивится человеку и месту его во вселенной (у Софокла
есть хор примерно о том же). И впрямь, глядя на звездное небо, удивишься,
что Бог вообще замечает таких тварей, как мы. Он создал нас ниже сил
небесных, но здесь, на земле, облек великой честью: поставил над всем
тварным миром. Апостола это наводит на мысль, до которой не додумаешься без
благодати. Псалмопевец сказал, что Господь поставил человека "владыкою над
делами рук Твоих; все положил под ноги его" (8:7); апостол прибавил, что
теперь, в нынешнем мире, это еще не совсем верно (Евр. 2:6-9). Нас, людей,
убивают, и нам, людям, вредят звери, ядовитые растения, холод, стихийные
бедствия -- словом, природа. В "научном смысле" автор псалма вроде бы и не
прав. Но мало поправить его так, как обычно поправляют: "Это -- неверно,
Писание -- верно, значит, речь просто идет не о настоящем, а о будущем".
Лучше скажем: "Это верно и теперь, не только в поэтическом смысле, но и в
другом, очень важном". Двинемся же по пути, ведущему к этому смыслу.
Мы знаем, что Христос вознесся на небеса. Знал это и апостол Павел,
когда писал, что Христос -- "первенец из умерших" и что в Нем "все оживут",
а Ему Господь покорил все (1 Кор. 15:20-28). Если мы кроме текста из
Послания к Евреям прочитаем и этот текст, мы убедимся, что в
первохристианской церкви было принято толкование, быть может, восходящее к
Самому Христу. Как-никак, Он особенно любил, чтобы Его определяли словом
пророка "Сын Человеческий", то есть "архетип человека" (ср. "Дочь Вавилона"
-- "Вавилон"), чье страдание и славу может разделить каждый из людей, если
сам не откажется.
Я думаю, об этом нужно напомнить христианам. Мало кто чувствует в наше
время, что в вечности пребывает прославленный Человек. Мы видим человека
Христа лишь на земле, и то от Рождества до смерти, словно Он побыл человеком
и снова стал "только Богом". Воскресение и Вознесение для нас -- великие
победы Бога, это так; но ведь они -- и великие победы Человека. 8 псалом, к
нашей радости, напоминает об этом. Страсти и славу Спасителя мы вправе
сопоставить с уделом человека: и там и здесь мы видим уничижение -- и
величие, беззащитное начало -- и великую судьбу. Сопоставление это не
кажется мне натянутым.
Но я забрел в край чудес, которые выше моего разумения. Поговорим лучше
под конец о более простых вещах.
Нередко нас поражает, что псалмопевцы искренне не видят в себе греха:
"Ты... искусил меня, и ничего не нашел" (16:3); "я ходил в непорочности
моей" (25:1). Вряд ли так уж сильно меняет дело то, что иногда
подразумевается весь народ или даже его "малый остаток". Конечно, кое-что
это меняет: "остаток" был и свят, и праведен по сравнению с окружающими его
языческими народами. Он часто страдал без вины -- в том смысле, что
страдания его были гораздо больше недостатков, а те, кто их причинял, были
много хуже. Но предстояло прийти Тому, Кто свят и праведен в полном смысле
этих слов. В устах Иисуса этим стихам предстояло стать безоговорочной
истиной. Значит, их надо было создать, чтобы люди узнали, что совершенное,
всепрощающее, кротчайшее милосердие может вызвать в таком мире, как наш, не
любовь, а ненависть, поношение, смерть. Мы, христиане, слышим в этих стихах
голос Христа; Он и впрямь говорил, что греха в Нем нет. (Вот немаловажный
для нас довод -- ведь и врагам христианства Иисус не кажется гордым и
самодовольным. Они гораздо меньше, чем от них ждешь, дивятся, что Он "кроток
и смирен сердцем"; однако говорил Он такое, что, кроме Бога, скажет только
гордец из гордецов, если не параноик.)
Под "проклинающие псалмы" каждый из нас подставляет свое; но не
забудем, что аллегории эти -- совсем на другом уровне, чем истинный их,
глубинный смысл. Гнев нужно направить на зло, лучше всего -- на наше
собственное. Читая о "беззаконном" в псалме 35, неплохо вспомнить, что самый
известный нам пример -- мы сами; и когда псалом взмоет вверх, стих "милость
Твоя до небес, истина Твоя до облаков" особенно поразит и тронет нас. При
таком чтении можно даже вынести стих о вавилонских младенцах. Многое в нашей
душе подобно младенцам -- скажем, начатки мелких попущений и мелких досад,
которые могут разрастись в пьянство или злобность, а сейчас кажутся такими
маленькими и беззащитными, что сопротивляться им как-то даже и жестоко,
словно ты обидишь зверька. Они так жалобно хнычут: "Да мне немного надо!"
или: "Подумай и о себе!" Вот к ним и подходит как нельзя лучше стих из
псалма 136. Поистине блажен, кто разобьет их о Камень, -- это легче
посоветовать, чем сделать.
Наконец, мне иногда неотступно слышится иносказание, о котором я нигде
не читал. Автор 83 псалма говорит: ".. .один день во дворах Твоих лучше
тысячи" (11), имея в виду именно это: один день у Бога лучше, чем тысяча без
Него. Но я всегда думаю здесь о том, о чем, насколько мне известно,
ветхозаветные авторы не думали. Мысль эта есть в Новом Завете. В псалме 89
говорится, что пред очами Божьими "тысяча лет, как день вчерашний" (5).
Апостол же Петр прибавляет, что "у Господа один день, как тысяча лет" (2
Петр. 3:8). Псалмопевец, по-видимому, просто хотел сказать, что Бог вечен. В
Послании Петра мы вообще выходим за пределы времени. Положено начало (в
христианской традиции; у Платона это было) представлению о вечности как о
вечном настоящем. С такой точки зрения строки 83 псалма обретают
дополнительный смысл. Бог может явиться нам в отрезке времени -- в дне,
минуте, секунде; но коснемся мы того, что со временем несоизмеримо. Мы
надеемся выйти если не из времени, то хотя бы из его плена, из его
одномерного убожества, и тем исцелить ноющую боль, которую этот плен
причиняет нам и в счастье, и в несчастье. Ведь мы так плохо примирились со
временем, что постоянно ему дивимся. "Как он вырос! -- восклицаем мы. -- Как
время бежит!", будто такая привычная вещь остается для нас новостью. Это
очень странно, словно рыба не может привыкнуть к воде. Не странно это лишь в
том случае, если рыбе предназначено выйти на сушу.