, а Диму отбросило на несколько ступенек вниз - он еле устоял на ногах. Второй паук метнулся ему на грудь, и он успел только заслониться, громадные жвалы сомкнулись на стали, когти впились в плечи и бока, передние короткие лапы тянулись к лицу и почти доставали, и страшная, сводящая с ума вонь не позволяла вдохнуть, и Дима давил, давил, давил из последних сил, уже ничего не понимая и ничего не видя - и вдруг оказалось, что схватка кончилась, что он встает, царапая ногтями по стене, а у ног его валяется бледным брюхом вверх этот безумных размеров паук, и лапы его вразнобой сгибаются и разгибаются, брюхо подрагивает, а из брюха вываливается и падает на пол толстая, как веревка, паутина. Он видел это как бы сверху, с большого расстояния - а потом внезапно вернулось все. Дима согнулся, и его вырвало желчью. По стенке он кое-как отодвинулся от этого кошмара, и тут оказалось, что паутина прилипла к штанам, и это было свыше всех сил - его опять чуть не стало рвать, но он все-таки сумел переломить себя, нашарил под ногами какую-то палку и кое-как отодрал плотно прилипшую гадость. Только после этого он смог осмотреться. Иван стоял, сунув руки в карманы, и изредка икал, а пончик Пашка, обняв лом, рыдал в углу. Суровая Татьяна с "ТТ" в опущенной руке стояла над ним и отрывисто повторяла: "Сопля. Сопля. Сопля". - Танька! - выдохнул Дима. - Ништяк,- проворчала она.- Говорила же - берет их обычная пуля. Аргентум, аргентум... И тут Диму настигла настоящая боль. Он кряхтел и стонал, когда Татьяна раздевала его, когда промывала из чайника раны, бормоча: "Хуже рыси, хуже рыси, ей-богу...", когда перевязывала его же и ивановой разодранными рубашками. А потом боль как бы отдалилась, и стало легче - если не двигаться. - Еще один,- вдруг будничным тоном сказал Иван.- Пончик, давай сюда лом. Дима, вскрикнув, вскочил и оглянулся. Но это был не еще один. Это был все тот же. Он полз, цепляясь правыми ногами и стуча костяным телом о ступени. Левые ноги волочились, как хвосты. - Погодь лом,- сказала Татьяна. Она передернула затвор, подняла двумя руками пистолет на уровень глаз и выстрелила. Заложило уши. Паука подбросило на ступеньку вверх, секунду он будто бы балансировал, потом покатился и распластался у подножия. - Берет их свинцовая пуля! - с нажимом повторила Татьяна. В звоне, наполняющем подвал, голос ее прозвучал странно. - Это дневная тварь,- из своего угла сказал Пашка.- А то о ночных речь шла. - А ты бы помалкивал, боец,- сказала Татьяна.- Не обоссался хоть? - Танюха, не надо так,- сказал Дима.- Не добивай его. Мало ли, что по первому разу бывает? - Когда бы по первому,- сказала Татьяна.- А то... - Сам не знаю, что со мной,- сказал Пашка.- Не боюсь, не боюсь, не боюсь - а потом как лопнет что... - Все это лирика,- сказал Дима.- Давайте как-нибудь выбираться отсюда. 3. Микк Девочка провела его в комнату без окон - впрочем, в этом доме нигде не было окон,- предложила посидеть на диване и вышла. Диван был неплох, но Микк все равно не сумел откинуться на спинку - сидел, склонившись чуть вперед и твердо упершись ногами в пол. В любой миг он мог вскочить. Здесь это ни к чему, но сбросить напряжение он был не в состоянии. Вернулась девочка - принесла чай и печенье. Чай был густой и без сахара. Кип не забыл. Кип много чего забывает, но как раз такое помнит железно. - Он ничего не говорил? - зачем-то спросил Микк. Девочка молча покачала головой и ушла. Странная девочка. Похожая на мягкую рыбку. Микк потрогал портфель. Еще почти горячий. А здесь хорошо, прохладно. Правда, пахнет какой-то дезинфекцией. Прошлые разы, кажется, не пахло. Или пахло? Он стал вспоминать. Снова вернулась девочка и поставила на стол букет цветов. - Чем это пахнет? - спросил Микк. - Фильтры новые,- сказала девочка.- Утром меняли. Ушла. Вот так, подумал Микк. То ли пахнет новыми фильтрами, то ли пахнуть ничем не может, а значит, мне кажется. Галики идут. Или, как теперь их называют, нашки. Тот парень, Аспес, упоминал о запахе. Резком и на что-то похожем. Запах тревожил и отвлекал - перебиваемый ароматом цветов, еще сильнее, чем прежде. Что скажет Кип? Интересно, что скажет Кип? Микк стал представлять себе все возможные ответы Кипа. Это мгновенно надоело, но остановиться он не мог. Надо выпить, подумал он. Надо срочно выпить. Граммов сто. У Кипа должно быть. По крайней мере, спирт есть наверняка. Как же долго он моется... Он только успел подумать об этом, как дверь открылась, и вошел Кип, доктор Кипрос Эф Маренго, в одних белых шортах и шлепанцах, с огромной черного стекла бутылью в руке. Запах дезинфекции усилился. - Привет, ковбой! - сказал он, протягивая щетинистую руку. - Привет, жопорез! - Микк эту руку пожал. Несколько секунд они давили друг другу кисти, и Микк победил, как всегда - но ему почему-то показалось, что Кипрос поддался. - Примем в организм, а? - предложил Кипрос, встряхивая бутыль. - Я что, когда-нибудь отказывался? - вернулся на диван Микк. Вот теперь он смог сесть нормально: откинувшись, заведя за голову руки, положив ногу на ногу... Лет десять назад на курсах социальной гигиены - занесло же, запоздало удивился Микк - лектор доказывал им, что алкоголь на организм практически не влияет, а влияет ритуал: добывание бутылки, ожидание, разлив, тост... На следующую лекцию вместо воды ему налили чистого спирта в стакан. Порезвились. Но вот надо же - не пил, а полегчало... В бутылке оказался ромовый пунш. Кипрос поверх бокала подмигнул Микку. - Ладно,- Микк поставил пустой бокал на журнальный столик; получилось слишком громко.- Что скажешь? - Что скажу? - переспросил Кипрос.- Что тут можно сказать... Мне кажется, что это не артеноны... Ты знаешь, что такое "артенон"? - Существо искусственной природы,- сказал Микк. - Примерно так... да. Так вот: я надеялся - надеялся, старина, действительно, надеялся - что это те твари, которых сделала группа Лорана. Не слышал про это? Артеноны-насекомые, которые питались бы всяческими отходами... Потом оказалось, что они не отличают отходы от двуногих прямоходящих... Мозгов-то нет. Два ганглия, и все. Я участвовал в ликвидации лаборатории. И было это в позапрошлом году. Так вот, я надеялся, что это те... Оказалось - только похожи. Хромосомный набор совсем другой, я уж не говорю про анатомию... Мутанты, Микк. Явно мутанты. С теми - я знал, что делать. Этих берет только серная кислота. - Мутанты? Это что - из-за радиации? - Если б я знал... Вряд ли - лучевые мутации калечащие, а здесь все гладко. Кроме аппарата размножения. Редуцирован почти до ничего. Как у рабочих пчел. - Что же они - рой? Семья? - Думаю, да. - Очень мило... - Зато можно прихлопнуть матку. Микка передернуло. Он с детства почему-то терпеть не мог ни муравьев, ни пчел. Именно из-за того, что они размножаются таким мерзким конвейерным способом. К паукам и тараканам он относился спокойно. - Я подозреваю, что тут без генного инженеринга не обошлось,- продолжил мысль Кипрос.- Но он какой-то... несистемный. Логики не чувствую. То есть чувствую, но это не логика. Как будто... Давай еще тяпнем. - Давай. - Это как шифр: понятно, что для чего-то цифирки стоят именно такие. Но для чего именно... При этом цифирки бегают и все подряд жрут. Даже стекло. Ты видел, что они в той бутылке почти прогрызли дыру? - Нет. Дыру? Не может быть... - А то, что в бензине две недели жили - это может? Абсолютно без кислорода. Высшие анаэробы - точнее, облигатные анаэробы... не бывает. Но есть. Жрут все и все усваивают. Не удивлюсь, если обнаружится, что и элементы синтезируют. Надо добыть их еще. - Да,- с уважением сказал Микк.- Это ты здорово придумал. Как охотиться будем? С борзыми или с таксами? - С подсадной! - взорвался Кипрос.- Какого дьявола! Не делай вид, что не понимаешь! Ты все...- он внезапно замолчал и снова потянулся к бутылке. - Мне хватит,- сказал Микк.- А то усну. Неделю уже... - Кофе будешь? - Да, пожалуй. - Флора, кофе господину сыщику! Побольше и покрепче! Забавно, подумал Микк, я почему-то никак не могу заставить себя задать вопрос, а он уже знает этот вопрос, знает ответ - и молчит. Значит, все плохо... Два часа назад он просмотрел материал, полученный от Купермана. Запись была сделана в конце июня в палате псионического центра. Сам инцидент произошел сутками раньше. Пострадали - фобический шок третьей степени - два эрмера. Их привели в сознание, накачали транквилизаторами и сняли показания. Первый, Бруно Аспес, сорока лет, имеющий двадцать восемь месяцев горячего стажа, производил жутковатое впечатление. Так выглядел бы биоробот с подошедшим к концу ресурсом. Бумажные глаза и равнодушная прерывистая речь - будто человек говорит не сам от себя, а переводит, весь уйдя в слух, неслышимые другими фразы. ...Получив информацию, что в полицейском участке района Хикон находятся мужчина и женщина, оба в состоянии глубочайшего испуга или, как мы это называем, фобического шока, отправились туда с Карлом Сониным... Информацию передал полицейский по фамилии Йерико, я его знал по предыдущей работе... Мы надеялись успеть раньше скорой помощи, чтобы произвести скенирование, поскольку скорая при подобных случаях всегда вводит наркотики, после чего скенирование невозможно... Но мы не успели, пострадавших уже увезли в больницу, начав подготовку к методу Штольца-Гусмана... Тогда мы отправились по месту жительства этой пары, в участке мне сообщили фамилию и адрес, но сейчас я их не помню... Карл остался в машине, а я прошел у него проверку и вошел в дом, соблюдая обычные меры предосторожности... Мне показалось, что в доме стоит странный запах, который я не могу определить... В спальне было почти темно, потому что на окнах висели плотные металлизированные шторы... Показалось, что запах усилился... Сначала мне показалось, что на полу лежит мохнатый ковер... Но этот ковер шевелился, я остановился, чтобы рассмотреть... В одном месте он поднимался на стену примерно на высоту моего роста, а в углу комнаты, немного выглядывая из-под ковра, лежало еще что-то... что-то непонятное, я даже не могу его описать... Оно шевелилось и шуршало, как бумага... И все. Больше я ничего не помню. Второй, Карл Сонин, девятнадцати лет, стажер. Коротко стриженый мальчишка с упрямым ртом и крепкой шеей. Сумел обездвижить беснующегося Аспеса, но применить гипноген не смог - не хватило рук. Тогда принял решение: доставить Аспеса в расположение Корпуса, а поскольку источником заражения могли стать именно служебные каналы связи - сделать это без предварительного уведомления. Оглушенного Аспеса он посадил на переднее сиденье, приковал наручниками к двери и на большой скорости погнал на ближайшую эрмеровскую базу. По дороге он пытался восстановить речевой контакт, но безуспешно: Аспес говорил, но понять его было невозможно. Потом боковым зрением Карл уловил какое-то движение. Он повернул голову: по лицу Аспеса ползали длинные извивающиеся тараканы. Именно длинные извивающиеся тараканы. Казалось, они выползают из носа, изо рта... лицо Аспеса было неподвижно, глаза закатились, он был как мертвец и говорил как мертвец. И Карл уверен, что было помимо этого что-то еще, чего он не запомнил, потому что у него крепкие нервы и ни тараканов, ни говорящих мертвецов он не испугался бы... не испугался бы так. Было что-то еще... Карл Сонин резко затормозил прямо на разделительной полосе, выбросился из машины, упал, сломав ногу, бежать не мог, но полз куда-то... счастье, что его не раздавили. Их отвезли в тот же полицейский участок и позвонили в Корпус. Прибывшая дежурная группа пыталась применить гипноген - безуспешно. Проверка скенером показала, что кодон чрезвычайно низкоразрядный, но необычного цвета - его сходу окрестили инфракрасным. Поэтому пришлось загружать пострадавших наркотиками и перенастраивать гипноген. Лишь на следующее утро попытки освобождения дали результаты... частичные, как оказалось: Бруно Аспес через неделю повесился, а Карл Сонин резко переменился: стал вспыльчив и одновременно медлителен; псионики не гарантируют выздоровления. Микк поймал себя на том, что разглядывает Кипроса: сине-бритый череп, синие полоски на месте бровей, уже начинающие обрастать щеки и подбородок. Когда Кипрос был помоложе и роскошной шевелюрой приманивал девушек сильнее, чем маяк - перелетных птиц (с тем же, кстати, исходом),- ему приходилось бриться дважды в день... зато - только лицо. Сейчас он сидел, обхватив сплетенными пальцами голое колено и, вытянув губы, беззвучно дудел себе под нос. И Микк понял вдруг, что Кипрос страшно напряжен, напряжен еще больше, чем он сам, но зачем-то играет роль, нацепив маску прежнего Кипа... - Что случилось, Кип? - тихо спросил он.- Что-то с?.. - Да. - Когда? - Последний раз я видел ее неделю назад. Соседи сомневаются - четыре дня не видели или пять... - Полиция? - Как всегда. Вошла девочка, неся огромную коническую колбу, до половины полную густой черной жидкостью. Микка тут же накрыла волна запаха - настоящего кофейного. - Спасибо, Флора! - Микк испытал острый позыв чмокнуть девочку в щеку, но удержался. - Пожалуйста,- не улыбнулась в ответ девочка. - Она что, всегда такая? - спросил Микк, когда девочка вышла. - Это племянница Агнессы. - Боже... Они помолчали. Потом Микк налил - осторожно, тонкой струйкой, чтобы не треснуло стекло - кофе в бокал. Пальцы никак не хотели сжиматься, рука подрагивала, но он пересилил себя и довел дело до конца. - А теперь рассказывай,- глядя на него поверх своего бокала, сказал Кипрос совсем новым голосом.- До чего докопался? - Докопался...- Микк сделал глоток, обжигающий сладкий комок камешком упал в желудок. Почему-то бросило в пот.- Докопался вот, понимаешь... И он стал рассказывать, перебивая себя, о том, до чего докопался - в самом прямом смысле слова - за последние дни и о том, что из этого, возможно, следует. О февральском скандале с заменой главврача скорой помощи и о первом приказе нового главврача, бывшего полковника медслужбы, бывшего начальника секретной лаборатории так называемого "Центра Меестерса" Ладислава Савицкого: согласно этому приказу при фобическом шоке врачам линейных бригад предписывалось не подпускать к пораженным сотрудников любой немедицинской службы - а кому, кроме эрмеров, это надо? - и немедленно вводить наркотики. Тогда фобического шока было мало, единичные случаи - и эрмеры, кстати, справлялись с ними лучше медиков. Так что был странен и сам приказ, и то, что уже в апреле фобический шок стал одним из самых распространенных диагнозов, и даже шок четвертой, критической, степени случался едва ли не ежедневно... Тогда же, в апреле, участились исчезновения людей - правда, заметили это по-настоящему только в мае-июне. В большом городе такие случаи бывают постоянно, кого-то убивают преступники, кто-то уходит из дома, начиная новую жизнь, кто-то умирает там, где его долго не могут найти... тем более это часто случается в этом безумном городе с его закрытыми зонами, которые только считаются безлюдными... Но в апреле стали массово пропадать люди состоятельные, имеющие свои дома, как правило - одинокие пенсионеры, хотя и не только... и вот если все случаи таких исчезновений нанести на карту, а потом на нее же, но другим цветом - те точки, где "скорая" поднимала людей в состоянии фобического шока четвертой степени, то лягут они в прямоугольник размерами три на семь километров, в этакий коридор, соединяющий закрытые кварталы района Лимен с закрытой же зоной, которую в просторечии называют "Чертовой лапой". Именно там, над "Чертовой лапой", взорвался тот самолет, из-за которого добрую треть города пришлось эвакуировать. Но бог с ним, с самолетом. Пройдя по домам, из которых пропали люди, Микк - представлявшийся где страховым агентом, где просто желающим купить или арендовать недорогое жилье - обратил внимание на то, о чем не было информации в сводках: дома эти были только деревянными. Ни каменных, ни кирпичных, ни гипсоблочных, ни бетонных. Только деревянные. В одном из них он нашел ту самую бутылку, где в бензине плавали два длинных десятиногих таракана. Он вручил их Кипросу и, чувствуя свежесть следа, двинулся дальше. Но самое интересное он нашел, чуть свернув с тропы - случайно. Благодаря несчастью - если можно благодарить несчастье. Умер клиент - три дня назад. Отставной полицейский майор Ланком был найден в своем - деревянном! - доме, когда сосед - тоже бывший полицейский - прибежал на выстрелы. Ланком лежал, скорчившись, у порога. В правой руке был зажат револьвер, полицейский "Смит-Вессон" тридцать восьмого калибра. Пять патронов были израсходованы, шестой цел. Одна пуля разбила висевшее на стене зеркало, четыре попали в стену-перегородку, пробив ее насквозь. Микк, подходя к дому, увидел только, как увозят тело. Лицензия позволяла Микку осматривать места происшествий, да и полицейский следователь оказался нормальным парнем, не из тех, для которых нет злее врагов, чем частный сыщик и адвокат. Да, следователь слышал, что у майора пропал сын с женой... так это вы их ищете? И как успехи? Понятно... А теперь и сам, бедняга... врачи говорят - инсульт. Поймал, наверное, кодон, что-то померещилось - стрелять стал... много ли старику надо? Конечно... если что найдете - зовите... И Микк нашел. Но звать полицейских не стал, а пришел вечером... Позади дома была вырыта яма метра два глубиной, все ее, конечно, видели - яма и яма, мало ли зачем хозяин роет яму? Прямо под стеной. Ветряк, может, хочет поставить, сейчас многие ставят ветряки... То, ради чего была вырыта яма, напоминало корень, идущий из земли, изгибающийся и тремя ветвями врастающий в фундамент. Ветви были толщиной в большой палец, у дна ямы корень был с руку, а то и потолще. Нож по нему скользил, как по стеклу, лопата отскакивала. Микк углубился еще на полметра и наткнулся на разветвление. Чуть более тонкая ветвь уходила под дом, проникая, должно быть, в подвал. На следующий день он продолжил раскопки и обнаружил еще четыре ответвления. Сам корень стал толщиной с хорошее бревно. Потом копать стало невозможно, так как появились родственники и чиновники из мэрии. Микк пришел ночью и при свете фонаря алмазной ножовкой перепилил самую тонкую ветвь. Она была полой, как он и ожидал. Для того, чтобы исследовать материал, Микк сделал еще один пропил, но в последний момент отпиленный кусочек выскользнул из рук и упал в яму. Просвет в трубе был с мизинец, стенка трубы на распиле напоминала чугун. Из трубы шел сильный запах, напоминающий запах горящего полистирола. В свете фонаря были видны вылетающие пылинки. Микк спустился в яму за упавшим куском "корня", увидел его, наклонился - и тут произошло что-то странное: оказалось, что он стоит на мосту через Лайву и смотрит вниз, и что еще только закат... Микк дошел до этого места и замолчал, ожидая, что Кипрос скажет: поищи психиатра... или что-то в этом же духе - но Кипрос молчал и смотрел куда-то мимо, и непонятно было, слышит он или нет, и Микк вылил в свой бокал тепловатую жижу со дна колбы, плеснул туда немного из бутылки, взболтал и выпил, и лишь тогда Кипрос посмотрел на него и спросил неожиданно: - Ты с Дедом давно разговаривал? - Давно,- подумав, ответил Микк. - Давай съездим к нему. Я уже месяц собираюсь... - А зачем? Что мы ему, собственно... - Он умный, Микк. Он старый, но голова у него отличная. Не нашим чета. - Не замечал, признаться. - Он просто не показывает этого. В смысле - не выпячивает. Но если его как следует раскрутить, можно услышать дельные вещи. - Н-ну... - Он не боится, например, делать выводы. А вот я, например, боюсь. И он, мне кажется, многое понимает. А я не понимаю. Так что давай возьмем бутылочку, возьмем пожрать чего-нибудь... - Послушай, речь ведь пойдет о вещах, которых он просто не может знать. Бывший церковный сторож - что он понимает в генетике? - У Деда, между прочим, еще довоенный диплом Технической Академии плюс пожизненный полковничий чин инженерных войск. С правом ношения формы. В сторожа у него был уход. Как в кокон. Говорит, что нигде лучше не думалось, как на кладбище лунной ночью. А ты думал - он так... самородок? - Да ничего я не думал. - Врешь - думал. Ладно, сейчас я оденусь... Снаружи было темно и душно - двойной контраст со светом и свежестью лабораторного корпуса. Зеленые цифры на фасаде, в числе прочего, показывали температуру: плюс тридцать три. Парниковый эффект, черт бы его побрал, подумал Микк, жара и постоянная влажность - но нет дождей, трассы циклонов сместились к югу, и дожди идут над морем. Интересно, что же нас, в конце концов, доканает: парник, озоновые дыры, насекомые-мутанты, эпидемии... Зверь, железная саранча, вода, ставшая желчью? Голод? Урожаи снижаются; пока выручает техника, но как долго это может продолжаться?.. Кипрос закончил формальности с пропуском Микка и вышел следом. - Ты на машине? Микк покачал головой: - После этих дел... не решаюсь водить. - Понятно. Тогда ловим такси. - А твоя? Кипрос махнул рукой. Такси они поймали за углом, и Кипрос сказал адрес Деда. 4. Ника, или Аннабель К вечеру второго дня маленький отряд вышел, наконец, к излучине реки. Этого ждали - и все равно получилось неожиданно: только что был лес, еловый, темный, едва проходимый - и вдруг деревья остались за спиной, и вместо пружинящего мха под ногами оказался щебень осыпи, уходящей к самой воде. Вода была темной, без бликов. Сразу потянуло холодом. - По одному - за мной,- сказал Яппо.- Смотрите на меня и делайте так же. Он просунул посох под мышку и, опираясь на него, как на хвост, поехал по осыпи на широко расставленных ногах. Потревоженный щебень покатился следом, догоняя и обгоняя его, засыпая ноги по щиколотку и выше - но Яппо доехал до самого низа, не покачнувшись даже, отошел чуть в сторону и махнул рукой. Следующим пошел Берт. Он изобразил что-то вроде слалома, вызвав обвал посильнее предыдущего, и чудом вывернулся из-под каменной волны там, внизу, в последний миг запрыгнув на край русла осыпи. Яппо сказал ему что-то резкое, и Берт виновато покивал, прижимая руки к груди. Генерал спускался в точности так, как показал Яппо. За генералом спустился Ваиз. Последней была Аннабель. Берт уже разделся и стоял теперь, ежась от холода, лицом к реке. Генерал сбрасывал с себя одежду быстро и деловито, а Ваиз вдруг зарделся - и, заразившись от него, вспыхнула Аннабель. Она знала, что им предстоит, но не думала, что это будет так стыдно. - Скорей, принцесса! - сказал Яппо.- У нас нет лишних секунд. Аннабель кивнула и дрожащими пальцами принялась развязывать шнурки берестяного плаща. Потом стянула через голову свитер из грубой нечесаной шерсти, сбросила войлочные сапоги и, задержав дыхание, распустила узел на поддерживающей юбку веревке. - Мазь! - сквозь долгий звон пробился голос Яппо. Она полной горстью зачерпнула из берестяного туеса вязкую, пахнущую медом мазь и принялась размазывать по телу. И там, где мазь касалась кожи, исчезало чувство холода и стыда. И уже свободно она намазала спину Берту и повернулась, чтобы и он помог ей. Яппо быстро собрал сброшенную одежду в кожаный мешок, добавил туда несколько тяжелых камней, размахнулся и бросил - мешок, еле видный, упал где-то на стремнине, подняв фонтан брызг. - Лицом к воде, скорее! Все опустились на колени и, как учил Яппо, обхватили себя за плечи и наклонились вперед низко, как только возможно - чтобы лицо нависло над водой. Аннабель вдруг поняла, что не чувствует тела - а лишь камни под коленями. Вода заблестела, как покрытая лаком. В ней, даже стоячей, прибрежной, обнаружились два течения: одно, голубое, уходило вправо, вниз, к океану; другое, прозрачно-черное, быстрое, пульсирующее, из океана, из самых его глубин вело к вершинам гор, к истокам реки, а оттуда дальше - в зенит, в темное горное небо, впадая в вены медленных великанов, шагающих куда-то с известной лишь им целью... Черные волны накатывались, наполняя и раздувая вширь, как оболочку аэростата, несуществующее тело, и в какой-то миг Аннабель поняла, что давно уже не стоит на берегу, а летит, кружась, среди таких же аэростатов, мягких и почти бесформенных, и лаковая вода блестит то сверху, то снизу, и сквозь нее видны блестки, или звезды, или солнца, или лица, этого было нельзя понять, потому что взгляд не мог ни на чем остановиться. Делалось темнее, но это была не темнота ночи; странные, непохожие на снег хлопья закружились вокруг. Пурпурное мятое пятно проплыло наискось перед лицом, потом еще раз и еще, становясь все отчетливее и ярче, приближаясь и увеличиваясь, а Аннабель вдруг вспомнила предупреждение Яппо о красном свете и закрыла глаза. Исчезло все, лишь на изнанке век черненым серебром проступили незнакомые буквы, обозначавшие приближение конца пути. И это было так, скорость потока стала предельной, пульсация - переходящей в гул, и Аннабель, приоткрыв глаза, вновь зажмурила их, не в силах вынести смешения неистовых цветов. А потом в беззвучном грохоте столкнувшихся планет ее подняло, закрутило - уже телесную, тяжелую, живую - и понесло низко над землей, и уронило в обжигающий снег, и ничего больше не было очень долго... Ее поднял на ноги холод, пронзительный, необоримый холод, и она вскочила, застонав от жуткой боли в переостывших мышцах. Голая, она стояла на дне засыпанной снегом лощины - одна. Потом рядом зашевелился снег, и встал генерал. Остальные, сказала она, не чувствуя рта и не слыша голоса, но генерал, наверное, услышал или понял так, потому что шагнул вперед, наклонился и погрузил руку в снег, и рядом с ним встал Ваиз. Берт, закричала она, Берт, Берт! Я здесь, сказал за спиной чужой голос, она оглянулась - нет, это был все-таки Берт, Берт... Куда, куда идти? За мной, идите за мной, сказал генерал и пошел, проваливаясь по бедра, по лощине вверх, и все двинулись за ним. Больно было невыносимо. Аннабель казалось, что ноги ступают по битому стеклу. Она падала, садилась в снег, но тут же вставала - сама - и шла дальше. До пещеры полмили, сказал Яппо, и эти полмили вам надо пройти... Было легче умереть, чем их пройти. Аннабель кричала и плакала, и рыдал за спиной Берт, а Ваиз лег в снег и не вставал, его поднимали, теряя последние крохи накопленного движением тепла, и подняли, и он пошел, а потом вдруг стало все равно и притупился холод, и ног не стало вообще, чужие механические подставки, а вокруг был только снег, а прямо впереди - синие вершины до половины неба. И они прошли бы мимо пещеры и погибли, если бы не Берт, он увидел вход и стал звать, а когда не услышали - обогнал всех, силой повернул и повел к красновато-серой проплешине, скрытой за ледяным бастионом. Аннабель еще успела увидеть черное круглое отверстие и слабый парок, идущий от него, и больше она ничего не помнила. Просто была темнота - и вся. Потом вновь возникли время, звук и свет. Время пришло с ударами сердца. И это был не единственный звук, раздавались еще мокрые шлепки капель и ритмичное бульканье. А свет исходил от широкого желтого язычка огня, питаемого неизвестно чем. И были ни во что не складывающиеся световые пятна. И все это было ничем, потому что ничего не означало. И так прошло много лет. - Я понял, что вы очнулись,- сказал откуда-то голос Берта.- У вас изменилось дыхание. Аннабель шевельнулась, и вернулось осязание. Но ожидаемой вспышки боли не было, к удивлению, и Аннабель шевельнулась сильнее, попыталась поднять руку... Рука слушалась, но двигалась с трудом, будто одолевая что-то вязкое, и вдруг Аннабель - сразу - поняла, что лежит в какой-то грязи, теплой и плотной, а голову ее придерживает ладонями Берт. И огонек лампы, освещающей своды пещеры, тоже стал ясен и понятен. И звуки, множество тонких звуков, приходящих отовсюду... - Да, Берт,- сказала она.- Давно я... так? - Без сознания? Часа два. - А как остальные? - Отогреваются... - То, что говорил... - Аннабель! - Я помню. То, о чем говорил Дракон, нашлось? - Вся на месте, не беспокойтесь. Вся хорошо. - Мне надо вымыться и одеться. - Не торопитесь. В рапе надо пролежать не меньше трех часов. - Долго. Слушайте, Берт, а вы верили, что... получится? - М-м... - Понятно. - Верил, думаю. Иначе не пошел бы... - Это, наверное, не зависит одно от другого. - Интересная мысль. - Нет, правда. Вот подумайте как следует... Они замолчали, и Аннабель опять соскользнула в сон. Ей приснился берег моря, дюны, поросшие искривленными соснами, опускающееся в воду багровое солнце. Она смотрела на солнце, а потом оттолкнулась от земли и полетела к нему - и в какой-то миг ей стало так страшно, что она вздрогнула всем телом и проснулась. И одновременно с этим рука Берта потрепала ее по щеке, а голос сказал: - Принцесса, пора. Было светлее, за поворотом, невидимый сам, но щедро рассылающий оранжевые лучи, горел костер. Слышались голоса и звуки какой-то работы. Аннабель потянулась и села. - Отвернитесь, Берт. Я встаю. - Минутку, я дам накидку. Воздух холоднее рапы. - Спасибо. - Озеро рядом - вон там. Отмывайтесь. И осторожнее - там сразу по шею. - Я помню - будто уже была здесь. - В каком-то смысле - так оно и есть. Берт подошел сзади, набросил ей на плечи мягкую шкуру какого-то несчастного зверя. Аннабель встала, удивляясь, как чудесно подчиняется тело. Закуталась - шкура доходила до колен - и, выдирая ноги из вязкой рапы, пошла к озеру. Костер горел на самом берегу, дымок стелился над водой. Свод нависал совсем низко и метрах в сорока от берега, подобно небу, образовывал горизонт, смыкаясь с водой. Вода была неподвижна настолько, что это пугало. Против природы воды - быть такой неподвижной. И, разгоняя боязнь, Аннабель погрузилась в озеро. Вторую часть путешествия Аннабель перенесла намного легче. Хотя путь из подземного озера к источникам, бьющим в долине, и дальше по ручьям, мелким речкам, застревающим в болотцах, каналу, перегороженному шлюзами - был извилист и долог. Выброшенная на песчаный пляж, она сразу обрела себя, приподнялась и огляделась. Ущербная луна, красная и тусклая, касалась края земли, а над водой небо светлело. Потом она почувствовала вкус соли на губах. Все правильно, это озеро Татль, оно же - залив Спасения, оно же - Брандтова Бездна... полусоленый-полупресный водоем в устье Акрона, отделенный от моря островной грядой на западе и неимоверно глубокий на востоке, там, где со стометровой высоты рушатся в него воды реки Лоуи... Поднялся и выпрямился во весь рост генерал. Чуть дальше зашевелился Берт. - Ваше высочество, вы в порядке? - очень тихо спросил генерал, не поворачивая головы - и что-то в его вопросе относилось не к самочувствию Аннабель. - Да, мой генерал,- так же тихо ответила Аннабель.- Берт,- позвала она. Берт подошел молча и встал рядом. Повернувшись лицом друг к другу, они втроем особым образом сомкнули руки и закрыли глаза. И опять на изнанке век Аннабель увидела непонятные знаки... - Туда,- сказала она и показала рукой. - Туда,- подтвердил генерал. Они пошли в ту сторону, куда позвало их чутье, и через десять минут слева, на самом краю поля зрения, Аннабель увидела зеленовато светящееся пятно. Стараясь не менять угол зрения, она сделала несколько шагов в том направлении. Это был песчаный холмик чуть выше колен. При взгляде в упор он не светился, но начинал мерцать, как только Аннабель отводила глаза в сторону. - Нашла,- сказала она. Втроем они быстро раскидали песок. В трех мешках была одежда, в четвертом - еда. Под мешками лежал длинный кожаный чехол, и когда Берт поднял его, лязгнула сталь. Последним извлекли солдатский ранец. Открывать не стали - знали и так, что там амулеты, документы и деньги. Бросив в яму по камню, заровняли ее руками и только тогда стали одеваться. Теперь надо было уходить - далеко и быстро. Генерал вел, Аннабель старалась не отставать. Сзади дышал Берт. Становилось все светлее и светлее. Двести шагов бегом - двести шагом, двести бегом - двести... двести... двести... Меч бил по спине, по правому бедру колотил кинжал, по левому - наручень. Так они бежали до того момента, когда край оранжевого солнца возник над синедымчатым горизонтом и от всего вокруг брызнули острые тени. Тогда генерал сбавил шаг. Надо было искать место для отдыха. Оно нашлось вскоре - огромное, как комната, дупло в теле полувыгоревшей секвойи. Осторожно войдя туда и никого не обнаружив, генерал махнул рукой. Берт и Аннабель сотворили знак закрытия. Может быть, теперь их не найдут. Вернее - не заметят случайно. Потому что если будут искать... Аннабель жестко усмехнулась про себя. За последние две недели, проведенные у Яппо, она достаточно четко уяснила, с кем именно ей придется иметь дело. Шансов на успех не было ни малейших. Но не было и возможности избежать схватки. А победитель получал все. Оставалось лишь принять этот жребий... Они продолжили путь с наступлением темноты, отдохнувшие, выспавшиеся, почти сытые. Запас вяленого мяса и галет следовало растянуть на несколько дней, до выхода из приграничья. Пить воду можно было, но только выдержав ее в серебряной фляжке до потепления. Иначе невидимости, пусть относительной, пришел бы конец. "Кошачьим глазом" Аннабель пользовалась и раньше, до знакомства с Яппо, но никогда не достигала такого эффекта. Казалось, что этот длинный тонкий ремешок, трижды охватывающий лоб, проходящий над и под глазами и перекрещивающийся на переносице, лишь немного осветляет сумерки и делает четче контуры предметов. Сейчас, после подготовки, Аннабель видела в полной темноте - но не глазами. И даже не видела, хотя и не могла назвать это новое - и именно шестое - чувство. Просто оказалось, что ей не нужно видеть предметы, чтобы знать о их присутствии, расположении и свойствах. И она шла, как днем, беззвучно и быстро. И так же беззвучно и быстро шли ее спутники. Они наткнулись на стену там, где никакой стены не должно было быть. Шедший впереди генерал резко остановился, и рука Аннабель сама метнулась к рукояти меча. Берт, мгновенно обнажив оружие, повернулся к ним спиной, прикрывая от нападения сзади. Никакого движения не ощущалось, но в воздухе возник вдруг привкус спертости, несвободы. А потом - подозрительно кстати - в сплошном облачном покрове образовался разрыв, и свет луны лег на высоченную, может быть, в сотню человеческих ростов, гладкую стену с ровной, по линеечке, кромкой. Генерал попятился, Аннабель, наоборот, шагнула вперед, и они столкнулись и остались стоять рядом, глядя на чудовищное сооружение, преградившее им путь. Неслышно подошел Берт. - Бог ты мой! - сказал он шепотом. - Месяц назад этого не было,- откликнулся генерал. - Мне не нравится запах,- сказала Аннабель. - Не чувствую,- сказал Берт. - Мерзкий запах,- сказала Аннабель.- Очень слабый, но мерзкий. - Да, что-то есть,- сказал генерал.- Похоже на соляр. - Нет, что-то другое,- не согласилась Аннабель. - Вообще-то, ваше высочество, по всему Альбасту теперь гуляют всяческие ароматы. А в столице пахнет хуже, чем в казарме. Правда, это редко кто замечает... - Проклятая луна,- сказала Аннабель.- Только портит все... - Не могли же такую махину отгрохать за месяц...- неуверенно сказал Берт. - Я об этом же, Берт,- сказала Аннабель.- Тихо, не мешайте. Обогнув генерала, она медленно двинулась вперед. - Ваше высочество...- бессильно прошептал генерал. Аннабель отошла настолько, чтобы ощутить себя стоящей отдельно. Прикрыла глаза веками, слегка развела руки и повернула их ладонями вперед и чуть-чуть вверх. И не почувствовала ничего... И тогда, не открывая глаз, она сделала - считая их про себя - тридцать шагов. Остановилась и посмотрела глазами на то, что получилось. Верхний край стены уже не был ровен и прям. Получилось так: по сторонам стена стояла, как стояла - зато прямо перед Аннабелью она то ли просела, то ли отдалилась, это было трудно понять... и еще Аннабель почувствовала, не оглядываясь, что спутники приближаются к ней и что мечи в их руках занесены для удара, и она оглянулась - и увидела кошмарную пасть, раскрывшуюся на нее, ощутила неистовую вонь, хлынувшую волной, отпрянула и упала на спину - но успела крикнуть: - Это морок, морок! Наверное, ее услышали и поняли. И не только спутники - пасть рассыпалась рыхлыми хлопьями. За пастью ничего не было. Мы выдали себя, подумала Аннабель. Но изменить уже ничего нельзя. Берт не успел подать ей руку - она вскочила на ноги и скомандовала: - Закройте глаза - и за мной! - Это иллюзии? - уточнил генерал. - Наверное. Нельзя здесь задерживаться. Уходим. Их обдавало волнами смрада, пока они, пользуясь лишь приходящим откуда-то знанием обо всем вокруг, шли сквозь несуществующую стену. Ничего телесного не было вокруг них, и земля была ровной и мертвой - мертвой на всю глубину. Казалось, под ногами вечный лед, для приличия припорошенный пылью. В какой-то миг Аннабель не удержалась и приоткрыла один глаз - и тут же зажмурилась от испуга и отвращения. Разложившийся, в клочьях отставшей кожи, волоча выпавшие из разорванного живота внутренности, на нее шел мертвец. Необыкновенный свет исходил из земли, и запах разрытой могилы перехватил дыхание. Но Берт и генерал были рядом, Аннабель чувствовала их - и только их. Потом, сколько-то шагов спустя, она узнала, что впереди возникло, наконец, реальное препятствие. Стена была, и точно такая же, какой они увидели ее в тот первый момент - но только высотой по пояс. На лице генерала не отразилось никаких эмоций, а Берт плюнул в сердцах. Он дышал учащенно, и Аннабель поняла, что Берт на всякий случай шел с открытыми глазами. - Хитро придумали, сволочи,- охрипшим голосом сказал он.- Лучше всякого кино... И неожиданно - ни Аннабель, ни генерал не успели шевельнуться или остеречь - он коротко разбежался и перепрыгнул через стену. На миг ослепляющая вспышка тьмы сделала его невидимым, а потом Аннабель отчетливо, неимоверно отчетливо увидела, как Берт, ломаясь еще в воздухе, рушится на землю по ту сторону стены и лежит мертво, лежит секунду, другую, третью... потом конвульсивно дергается и начинает вставать, но вставать так, будто его сверху подтягивают за ниточки... - Берт...- простонала Аннабель. Генерал обнажил меч. Берт уже стоял - спиной к ним. Потом оглянулся через плечо. У него было равнодушное лицо и взгляд в пространство. И вдруг Аннабель почувствовала странное раздвоение восприятия. Будто рояль звучал, как труба, и следовало чему-то не верить - глазам или ушам. И она сделала то, что выручало ее не раз - закрыла глаза. Берт не стоял - он лежал на боку, подтянув ногу к груди. Видно было, что ему дико больно и он изо всех сил сдерживает крик. Пришли, подумала Аннабель. - Пойдемте, генерал,- сказала она.- Не смотрите - это тоже морок. И Берт-зомби отступил и растаял, как и положено разоблаченному призраку. Она легко перепрыгнула стену, и генерал последовал за нею. Еще в прыжке она увидела, как гаснет луна и все погружается в полнейшую тьму - и поняла, что ожидала этого. Наверное, поэтому и приземлилась мягко, как кошка. Генерал на ногах не удержался, но тут же вскочил и принял оборонительную позу. Все было мороком по ту сторону стены, подумала Аннабель, и призраки, и лунный свет... и мы сами - видимые... А по эту? Надо быть настороже, начались упырские штучки... - Показывайте ногу, Берт,- скомандовала она. До рассвета одолели чуть больше двух миль. Из-за боли Берт утратил способность видеть в темноте, и пришлось вести его за руку. Он хромал, но терпел. Наконец, расположились на отдых в овражке, заросшем по краям молодыми елями, под нависающим козырьком дерна, сотворили знак закрытия и повалились на сухую, перемешанную со щебнем, глину. - Спите,- сказал Берт, задыхаясь,- я посижу... все равно... Он стал снимать с лодыжек бинт. Аннабель протянула руку, положила ладонь на горячую пульсирующую опухоль, сосредоточилась. - Не надо,- пробормотал Берт,- лучше спите... я сам как-нибудь... - Тихо,- шепнула Аннабель. Тяжесть и боль понемногу переливались в ее кисть, поднимались вверх, до локтя, выше локтя... Хватит. Она бессильно откинулась, уронила руку ладонью вниз. Тяжесть медленно вытекала из нее, уходя в землю. Она уснула, но и во сне продолжала видеть себя, лежащую в мелком овражке под козырьком дерна, скрытую от внешних взглядов живой землей, деревьями и травами, и предающуюся размышлениям. Размышления были мудрые и глубокие, самой ей ни о чем таком думать не приходилось - да и не по силам оказалось бы, наверное... и даже просто понять то, о чем думала она же, но приснившаяся, не вполне удавалось... Да, за две недели нам удалось овладеть многими магическими методами - но не так, как ими овладевают настоящие ученики, проходящие шаг за шагом весь путь познания, а просто получив шпаргалку, которой можно воспользоваться в нужный момент. Дракон дал им взаймы свою собственную силу и свое знание - и даже подстраховал нас, посадив Ю в горную пещеру, откуда он может видеть нас и передавать нам, при необходимости дополнительные знания и силу... и Ю, пошедший на это, расстался с собственной личностью и стал как бы органом Дракона. Но, в таком случае, мы тоже стали органами Дракона, а то, что в нас сохранена личность, может быть чистой иллюзией. Просто по функциональной надобности Ю должен растраиваться на всех нас, и поэтому он похож на человека-растение - а нам нужно пересечь страну, нужно встречаться с людьми и производить впечатление настоящих. И, если Дракон не захочет сам, мы никогда не узнаем, вольны ли мы в своих поступках... и больше того - те же ли мы самые Аннабель, Берт и генерал Паулин, которые в "Горной твердыне" встретились с Драконом. Это невозможно проверить. И точно так же невозможно убедиться, что земля, по которой мы идем - это тот самый Альбаст, из которого меня вывезли на крейсере "Легенд" маленькой девочкой... Зрение идущих по этой земле под контролем тех, кто ею владеет - и, не будь у нас этого замечательного не-зрения, мы бы давно уже порубили друг друга мечами... но не-зрение дано нам Драконом, и Ю в своей пещере сжигает себя, помогая нам видеть не-глазами - и опять же невозможно сказать, соответствует ли то, что мы не-видим, тому, что есть на самом деле? Нас может обманывать как зрение, так и не-зрение, и остается только слепо верить в некую высшую объективность... зная при этом, что ее не существует. Мы пытаемся делать что-то, не зная, что в действительности представляет собой мир, не зная, что имеют в виду наши органы чувств, предъявляя ту или иную картинку, не зная - или слишком хорошо зная - есть ли еще какие-нибудь способы познавать мир, кроме обычных чувств и не-зрения... и что будет представлять собой мир, увиденный, наконец, таким, каков он есть... И, конечно, в таких обстоятельствах хватаешься за что попало и веришь, веришь, веришь в это до конца, до исчезновения - тебя или предмета веры, неважно - и тем самым хотя бы заглушаешь дикий страх перед истиной, скрытой под бумажным покровом тайны... Но если понять, наконец, что страх - это не более, чем очень сильный шум и что можно научиться не обращать на него внимания, и одновременно с этим согласиться принять на себя всю ответственность за следующий шаг - то можно вот так протянуть руку, коснуться занавеса... ...и бумажный занавес расползся под пальцами Аннабель, и открылся туннель, темный и короткий, но, похоже, не тупиковый, а просто изгибающийся или раздваивающийся. Тронул - ходи, вспомнилось Аннабель шахматное правило, и она шагнула в туннель, ожидая чего-то нового и необычного, но ничего необычного не произошло, вход не закрылся и не перестал существовать, и тогда Аннабель, сосредоточившись на не-зрении и пытаясь, не доходя до поворота, заглянуть за него, медленно пошла вперед. Что ж, подумала она, без боязни поворачивая и начиная пологой спуск по поперечному туннелю, чуть более просторному и, похоже, чаще посещаемому,- раз уж мы согласились принять в дар определенные способности, то и неуверенность во всем придется таскать с собой, ничего не поделаешь. Это, наверное, закон природы: чем больше возможности что-нибудь узнать, тем меньше убежденность в истинности полученных знаний... вернее - сведений. Конечно, следует ввести поправочный коэффициент на то, что мы называем умом, и на некую изначальную самостоятельность мысли - то есть на величины неформулируемые, а потому - иррациональные. И не стоит, скажем, мне искать более глубокие способы восприятия мира, чем уже доступные, потому что тогда придется и действовать, исходя из открывающихся возможностей - даже не то чтобы придется, а именно так получится само собой - а значит, приводить в действие механизмы непонятные и силы неучтенные... хотя, руку на сердце, именно это я по-настоящему и хочу сделать - найти тот скрытый рычаг, который переворачивает Землю, нажать на него... Впереди возник тусклый багровый отсвет, и Аннабель замедлила шаг. Но не-зрение ничего вещественного не выявило, туннель "просматривался" шагов на двести отчетливо и еще на столько же размыто и приблизительно - хотя и (Аннабель это не сразу поняла) плавно изгибался вправо так, что нормального зрения - даже с фонарем - хватило бы шагов на тридцать-сорок... Аннабель представила себе, как жутко было бы идти по такому туннелю просто с фонарем. Свет исходил от небольших, но многочисленных отверстий в левой, вогнутой стене туннеля, и ложился на правую его стену множеством перекрывающих друг друга пятен. Неподвижные пылинки в пространстве туннеля казались рубиновой пудрой. Не-зрение подсказало Аннабель, что стена, источенная порами, тонкая и поэтому следует соблюдать осторожность. И очень осторожно, не касаясь, Аннабель приблизила лицо к одной из пор, покрупнее, и стала привыкать к бьющему из нее свету. Сначала казалось, что там, за стеной, движется медленный багрово-алый вихрь. Что-то большое и сложное угадывалось за ним. Постепенно глаза привыкли и стали различать сквозь волны света контуры колонн и фигур - и наконец, будто световая завеса исчезла, Аннабель увидела все разом. Перед нею был зал, огромный, как город. Каменный свод, опираясь на грубые тяжелые колонны, накрывал его мощно и торжественно, как грозовая туча, подсвеченная снизу, накрывает собой горную долину. Прямо перед глазами Аннабель, покоясь на трех сходящихся книзу опорах, огромная черная чаша испускала из себя неподвижные языки темного, цвета запекшейся крови, пламени. Ниже чаши, на самом дне, угадывалась квадратная плита со знаком Древа на ней и с тайными письменами. Исполинские статуи дев с воздетыми руками обступали чашу и плиту, неся на себе багровый отсвет. А между Аннабель и чашей, внизу - Аннабель прильнула щекой к стене, силясь увидеть все - стояла на коленях каменная девочка, стояла, откинувшись назад и запрокинув голову, и на ее перевернутом лице застыла боль - и блаженство. И Аннабель, пытаясь увидеть еще что-то, сделала неосторожное движение, и кусок стены размером с колесо вывалился наружу - и повис в пространстве, ничем не закрепленный, чуть ниже образовавшейся дыры, и Аннабель, не удержавшись, высунула лицо туда, наружу - испепеляющий жар обдал кожу, ударил по глазам,- она откинулась назад, упала и осталась лежать, но запечатленная картина медленно проявлялась в памяти: справа - известково-белый утес, нависающий над бездной, покатая темная терраса в форме лука - внизу, а еще ниже - каменные обнаженные груди меж каменных, ниспадающих в бездну драпировок... Я в статуе, подумала Аннабель, точно в такой же статуе, что стоят напротив. Проковыряла дырочку в ее щеке... Багровый свет лился из отверстия, наплывал волнами, завораживал, не отпускал взгляд, и Аннабель, потеряв на несколько секунд самоконтроль, внутренне открылась этому свету - и вдруг ее ударило током: Дракон предупреждал! Не смотреть на красный свет! Она закрыла глаза и загородилась рукой, но было, наверное, уже поздно: откуда-то снизу стал подниматься и заполнять ее темный беспредметный страх, тот, который с визгом крутящейся пилы вспарывает сердце... Наверное, она кричала. Потом страх отхлынул, унося с собой все. Ей показалось, что она уснула. Сквозь сон она чувствовала холод и жар одновременно. И боль, и голод. Потом она почувствовала, что на нее кто-то смотрит. Не открывая глаз, она лишь чуть размежила веки. На ступеньке перед ней столбиком стояла огромная жирная крыса и смотрела в упор, ничего не боясь. Надо было кинуть в нее чем-нибудь, но не было сил. Потом послышались медленные шаги. Крыса повернулась, посмотрела на нее долгим запоминающим взглядом и ушла. Снизу, держась за перила, тяжело поднималась женщина в темно-синем пальто с тяжелой сумкой в руке. Волосы ее были закрыты шерстяным серым платком. Ты чья, девочка? Что ты здесь делаешь? Ты меня слышишь? Слова, такие знакомые, казались произнесенными на неизвестном языке. Хотелось сказать что-то в ответ, но звуки застревали и скатывались в один большой комок... Аннабель проснулась в слезах и долго лежала, вдыхая запах разогретой хвои и сухой пыли. Тихонько посапывал Берт. Генерал, устроившийся в изножье, повернул к Аннабель голову и приложил палец к губам. Она кивнула. Стараясь не потревожить Берта и не зацепить низкий потолок их убежища, она извернулась и подобралась к генералу так близко, что можно было шептаться. - Нас ищут,- сказал он. - Как? - Птицы. Смотрите,- он показал пальцем на дыру в козырьке, прикрытую сеткой травяных стеблей. Аннабель понадобилось время, чтобы сквозь эту сетку увидеть небо. Наконец это получилось. Высоко над землей правильными кругами ходил ворон. Вороны так не летают, это Аннабель знала. Потом поле зрения пересек - совсем низко - другой ворон. Голова его покачивалась: вправо-влево, вправо-влево. Через минуту там же пролетел еще один. - Может быть, это обычное патрулирование? - предположила Аннабель. - Нам от этого не легче,- сказал генерал. - Ну, почему же...- начала было Аннабель, но тут донесся - не по воздуху, а прошедший через землю - звук лошадиных копыт. Несколько всадников неторопливой рысью ехали где-то рядом - и приближались. Посапывание Берта прервалось, а в следующее мгновение он уже натягивал распоротый в голенище сапог на свою бесформенную ногу. - Тихо, дочка,- одними губами сказал генерал. Наручень будто сам наделся на его левое предплечье; когти, подчиняясь движению кисти, беззвучно выскользнули из гнезд и вернулись обратно. Аннабель натянула и проверила свой. Берт наручней не использовал. Он дрался двумя мечами. Так они лежали и ждали, а шаги приближались. Заходят с двух сторон, почувствовала Аннабель, со стороны спины... и со стороны ног - по лощине! Значит, все... Через бесконечно долгую минуту она увидела всадника. На неопределенного цвета крестьянской лошадке ехал мальчик-подросток лет четырнадцати. Одежда его была грязна и разодрана в клочья, лицо исцарапано в кровь. Длинные грязные волосы висели сосульками. Выражение лица... Не было никакого выражения. Голова механически поворачивалась вправо-влево, как у воронов, летавших вверху, в глазах не было блеска. Он ни разу не мигнул, пока Аннабель смотрела на него. Но тяжелый меч лежал поперек драного седла... Шаги, приближавшиеся за спиной, остановились совсем рядом, и пронзительный голос спросил: - Ингибара оа? - Леингибара,- глухо ответил подросток, не прекращая поворачивать голову и почти не разжимая запекшихся губ. Его взгляд скользнул по Аннабель, и она поняла, что он ее не видит. Она и ее спутники оставались закрыты для постороннего взгляда. Мальчик проехал мимо, оставив после себя запах конского пота и человеческой мочи. Аннабель и генерал обменялись взглядами. Холодное бешенство стояло в его глазах, и Аннабель поняла, что подобное он видит не впервые. Над головой, переступая, ударила копытами лошадь. Посыпалась земля. - Альхека! - раздалась команда, и несколько всадников сорвались с места. Уходят! Не заметили и уходят! И в следующий миг лошадиная нога, пробив дерн, оказалась перед лицом Аннабель. Она отпрянула - и увидела, как бесформенная фигура в грязно-голубых развевающихся одеждах грохнулась на дно лощины. Секунду лежала неподвижно - и встала, оборачиваясь... Глаза их встретились. Это был не человек. На удлиненном, голубоватого цвета лице с темным узором на лбу и щеках страшно выделялись глаза. Ночные, огромные глаза, полуприкрытые коричневыми морщинистыми веками. И этими глазами он видел сквозь запрет... Генерал, будто брошенный катапультой, оказался перед чужаком. В руке того мелькнула тонкая сталь, генерал отразил удар наручнем и сделал выпад. Чужак, ломаясь в суставах, осел, превращаясь в кучу тряпья. Аннабель и Берт уже стояли рядом с генералом, готовые к продолжению схватки. Их было семеро - всадников. Они разворачивали и горячили коней, собираясь, наверное, атаковать в конном строю. Это было безрассудно - лощина скрывала, как окоп. Потом Аннабель увидела блеск коротких клинков. Метательные ножи! Перепрыгивая лощину, всадники поразят ножами тех, кто будет пытаться найти на дне спасение. На дне - но не в стенке, не под козырьком. Там они не достанут... Тем временем рука ее сама нашла и взвесила кинжал. У нас есть чем встретить... С визгом всадники бросились вперед. Двое из них, на вороных конях, были одеты в голубые развевающиеся плащи. Пятеро - обычные уланы в кольчужных нагрудниках. Они были метрах в семи, когда Аннабель метнула кинжал в летящего на нее улана и нырнула в нишу. Рядом с ней оказался Берт. Через долгий миг генерал в неимоверном прыжке, изогнувшись, впечатал ее в стенку ниши и прижал, закрывая. Она видела только тени перелетавших лощину всадников. Ножи с коротким хрустом вонзились в землю. Уже пятеро всадников развернули коней. Двоих, висящих в стременах, лошади уносили в лес. Но еще один приближался по лощине - пеший, неся отведенный для удара меч в вытянутых над головой руках. Мальчик с остановившимися глазами. И остальные, поняв порочность конной атаки на закрепившегося противника, спешивались и бежали, на ходу обнажая мечи. Первый удар опять пришелся на генерала. Мальчик бесхитростно и неожиданно сильно нанес "гу-хо" - горизонтальный удар справа налево, через локтевой сустав под ребра. Генерал принял меч наручнем, покачнувшись от этого удара, и наручнем же сделал ответный выпад. Кисть с зажатым в ней мечом отделилась от предплечья и упала на дно лощины. Но мальчик, распластавшись в падении, попытался дотянуться до меча, и генерал ударил его сапогом в голову. Все это заняло чуть больше секунды. В следующую секунду Аннабель и ее спутники стояли лицом к нападавшим, выставив мечи, а те с прежним напором шли в открытую атаку. Мечный бой скоротечен - и, чем искуснее бойцы, тем короче схватка. Пятеро налетели и почти сразу откатились - трое; один чужак и один улан легли под ударами. Теперь инициатива была уже не их. Аннабель, угрожая острием меча и закрываясь наручнем от атаки снизу и слева, стала теснить доставшегося ей в противники чужака; он отходил назад и направо, готовясь нанести "эли-хо" - колюще-рубящий удар в бедро или в пах на предельной дистанции. Но для этого ему нужно было заставить Аннабель отступить хотя бы на шаг. И Аннабель, будто бы готовя верхнюю атаку, сделала шаг в сторону, а потом шаг назад. Чужак нырнул - резче и дальше, чем в глубоком выпаде - и, опершись на левую руку, провел классический удар: снизу-косо-вверх. Но вместо податливой плоти сталь встретила сталь: Аннабель, упав на колени, закрылась клинком. Движение кисти - и клинок чужака взлетел вверх, пропуская удар; движение плеча - и лезвие вошло в шею. Берт уже покончил со своим и шел на помощь генералу - тот кружил вокруг улана явно без желания разом покончить дело. Он выманивал противника на удар, стремясь обезоружить. Улан же удара никак не наносил, лишь угрожая мечом. Похоже было, что он согласен на ничью. - Бросай меч, солдат! - собравшись, чтобы не дать фальшивой ноты, крикнула Аннабель.- Это говорю я, твоя королева! Танец замедлился, потом остановился. Генерал стоял в защитной позиции. Улан повернул голову и посмотрел на Аннабель. - Мой властелин - король Герман,- сказал он.- Тебя я не знаю, госпожа. - Мой брат Герман мертв,- сказала Аннабель.- На троне подменыш. Кукла. И ты это знаешь, солдат. Все это знают. - Ты говоришь страшные слова, госпожа... - Брось меч, солдат. Я не смогу испугать тебя тем, что иначе ты умрешь. Но ты умрешь, служа злу - а это, думаю, тебя испугает. - Меня уже ничто не испугает, госпожа. - Тогда повинуйся. Следуй голосу чести. Я - Аннабель, законная королева Альбаста. Меня изгнали из страны, но не смогли лишить короны. Теперь я возвращаюсь. - Госпожа...- голос улана внезапно сел.- Госпожа, я не прошу доказательств... но знак! Дай мне знак! Он стоял уже, опустив меч, и в лице его было что-то молитвенное. Аннабель, усмехнувшись одними губами, острием меча вырезала квадратный кусочек дерна, подняла его за траву - как поднимают за волосы отрезанную голову врага - и подбросила над собой. Восьмиобразное движение - мгновенный стальной высверк - и четыре кусочка дерна покатились по земле. Встав на колени, улан положил свой меч на землю. - Твой раб и воин, моя королева,- с поклоном сказал он.- Я, дворянин Веслав Бернард, присягаю тебе и клянусь служить воле твоей, и под руку твою передаю жизнь мою и смерть... Сзади! - крикнул вдруг он. Тощий и оборванный, с черным от крови лицом, на них шел тот, кого, казалось, уже одолел генерал. Мальчик, ехавший на крестьянской лошадке... Тяжелый двуручный меч, зажатый в тонкой руке, со свистом рассекал воздух. - Он не видит! - крикнул улан.- Просто пропустите его! Верно - глаза мальчика были плотно закрыты отекшими веками. И все же он шел прямо на них... Берт оттащил Аннабель немного назад. Генерал и улан сдвинулись в другую сторону. Чудовище прошло по освобожденному для него коридору и стало удаляться. Меч все быстрее мелькал в воздухе. Не в силах сдвинуться, все смотрели вслед мальчику. Что-то должно было произойти. Произошло. Не справившись с инерцией тяжелого клинка, мальчик отсек себе голову и правую, уже покалеченную в схватке с генералом, руку. Покачнулся, пропустил шаг - и двинулся дальше, безголовый, бескровный, все так же размахивая мечом. Чтобы не закричать, Аннабель зажала себе рот. Солнце клонилось к закату, когда четверка всадников покинула, наконец, приграничную полосу и углубилась в лес Эпенгахен. Темная прямая дорога, мощеная вулканической плиткой, вела к заброшенному курорту того же названия. Здесь их не должны были ни встречать, ни выслеживать: по неизвестной причине чужаки никогда не входили в Эпенгахен. От альбастьеров в отсутствие чужаков - гернотов, как они называли себя сами, или упырей, как их называли в коридорах власти Конкордиума,- особого усердия в преследовании нарушителей границы можно было не ждать. Улан рассказал, каково чувствовать себя рядом с чужаками - испытываешь буйную радость и желание сделать все, чтобы им понравиться; а потом приходят отвращение и стыд... и избавиться от этого можно, только вновь оказавшись рядом с ними. Есть люди, говорил он, которые не отходят ни на миг, а если их оторвать силой - умирают в муках. Есть другие, такие, как он сам - им все это мерзко, но они не в силах противостоять волшебству. И есть немногие, которые - в силах. Генерал слушал его и кивал крупной своей головой. Тяжелая рысь тяжелых кавалерийских жеребцов укачивала, умиротворяла, и умиротворяли проплывавшие навстречу и мимо белые, в зеленых пятнах нежного мха, стволы платанов, и стайка пестрых птиц, пересвистываясь, сопровождала всадников, внося веселое оживление в пейзаж - и ничто внешнее уже не могло помочь Аннабель совладать с нервной дрожью, и оставалось только держаться, держаться из последних сил, так, чтобы никто посторонний не мог заподозрить душевных мук и метаний под панцирем королевского спокойствия... Это было почти невыносимо. Да, первый в ее жизни бой прошел успешно, и не канули втуне тяжелейшие тренировки у Эльриха Тана, первого меча Конкордиума, и странная, ни на что не похожая учеба у Дракона... и, может быть, это сила и искусство Дракона направляли ее меч... как сила и искусство чужаков направляли меч того оборванного мальчика... Мысли об этом тоже были невыносимы. И, как дрожь, их следовало сдерживать хоть из последних сил. 5. Вито, или Дмитрий Дмитриевич В механическом цехе ремзавода стоял чад. Повизгивал вентилятор, нагнетая воздух в самодельный горн. Когда Дима вошел, Архипов как раз вынимал длинными кузнечными клещами из горна белую от жара трубу. Подержав ее секунду на весу, он стал небыстро погружать ее одним концом в ведро с машинным маслом. Звук был - как от дисковой пилы, напоровшейся на гвоздь. Фонтан масляного дыма и пара ударил вверх. Наконец, вся труба погрузилась в жидкость и багрово светилась там, остывая. Подождав немного, Архипов вынул ее, черную, маслянистую и дымящуюся, и вернул в горн. Вспыхнуло желтое пламя. Через несколько секунд он ее поднял - труба светилась темно-вишневым светом - и замер, ожидая, когда свечение погаснет. И после этого бросил с грохотом на железный лист, где в беспорядке валялись такие же и всякие прочие серо-сизые детали. Потом выключил вентилятор, обтер руки о фартук и повернулся к Диме. - Принес? - Сомневался? - усмехнулся Дима.- Принес. Куда высыпать? - Даже высыпать? - Архипов огляделся.- Тогда сейчас... Он отслонил от стены фанерный лист и положил его на пол. Дима опорожнил сумку и Татьянин рюкзак. - О, елки,- сказал Архипов.- Теперь мы короли. - А у тебя тут как? - спросил Дима. - К ночи четыре штуки будет. Да вчерашних две... - Дай мне штук несколько патронов для "ТТ". - Добыл "ТТ"? - Ага. - Хорошая машинка. Сам возьми - вон в том ящике, под ветошью. Дима заглянул в ящик. Пистолетные патроны - макаровские, похожие на орешки, и бутылочки тэтэшных - лежали частью россыпью, а частью уже в снаряженных обоймах. - Возьму обойму, ладно? - Ну, бери. Василенко если прикопается - отдай. - Если успеет прикопаться... - Поплюй. - А что плевать? Сегодня, наверное, начнется всерьез... - Думаешь, сегодня? - Похоже на то. - Тогда, Дима... Я могу попросить тебя об одной вещи? - Проси. - Понимаешь, я не вполне понимаю, какая роль моей Лиды во всем этом... но явно не последняя. А с другой стороны, идти тебе домой, быть там одному - не стоит. В общем... - Поохранять Леониду? - Да. Интересно, подумал Дима, это просто совпадения - или кому-то-там-наверху нужно, чтобы сегодняшний приход тьмы я встречал в архиповском доме? Господи, какая разница, сказал внутри него кто-то прерывающимся голосом, какая разница, случайно это или преднамеренно, если сегодня уже все может быть кончено? Идут, может быть, самые последние часы, а ты сидишь зачем-то в этом чаду и размышляешь о ненужном... Он заставил голосок заткнуться и прислушался к организму. Страх не давил. Лежал себе где-то на дне и лежал, тяжелый, да, но тихий - как утонувший кит. Но ведь и правда - последние часы... и прожить их следует так, чтобы не было мучительно больно... В ответ на цитату заныли, застонали раны. Сволочь паук, хуже рыси... - Чего так морщишься? - спросил Архипов.- Не в масть? - Нет. С пауками врукопашную схватился. - Елки. Тебя же лечить надо. Лихорадка свалит. Дуй в больницу, пока светло. - Проехали уже. Сразу надо было... Теперь, если яд попал - уже всосался. - Что ж ты, тварюга, себя не бережешь? - нахмурился Архипов.- На тебе столько всего завязано... - Напали, Петрович. Я их не искал. - Рассказывай... В общем, учитель, иди ко мне, вот тебе ключ, Лида часов в восемь придет - тут уж ты ее одну никуда не отпускай. А сам вздремни, как удастся. Ночь будет лихая. Сколько уже не спал? - Я помню, что ли? - Дима положил ключ в карман.- Тебя когда ждать? - Ну, к полуночи точно буду. И захвати заодно изделие... Изделие Архипова, обернутое тряпкой, было увесистым. Дима взвесил на руке - килограммов шесть. Сплошное железо. - Специально утяжелил,- пояснил Архипов.- А то отдачей плечо начисто отшибало. - Заряжен? - спросил на всякий случай Дима. - Патронник набит,- сказал Архипов.- Так что, если что - затвор только передерни... - Ага. А пули - серебро? - Серебро. - Хорошо, Петрович. Все сделаю, как ты велишь. Но постарайся не задерживаться. - Да постараться-то я постараюсь... получится ли? Хоть эти четыре начатых закончить бы... - Петрович,- сказал Дима.- А не ерундой мы занимаемся, а? - Ночь покажет,- пожал плечами Архипов. Дима заснул, вздрогнул и тут же проснулся. Это повторялось уже несколько раз - не было сил сопротивляться сну, но и уснуть - тоже не было сил. Стараясь не потревожить Татьяну, он высвободил левую руку и поднес к глазам часы. Две минуты одиннадцатого... И тут же за стеной хрипло заворчали ходики. Звук был мерзкий. - Ты думаешь, уже пора? - не открывая глаз, спросила Татьяна. Дима молча провел рукой по ее волосам. Пора, подумал он. Что значит - пора? По-ра. Бессмыслица... Чуть только задержаться на чем-нибудь, присмотреться - все бессмыслица. Становится бессмыслицей. Хотя только что было наполнено смыслом. И даже преисполнено. Смыслом. Смы-сло. Нет такого слова. - Ты молчишь. А я такая счастливая... Я тоже счастливый, молча ответил он. Такого счастья отпускается на раз пригубить, и то не каждому. Может, именно потому, что на раз и пригубить... - Как я тебя люблю...- прошептал он. - А как? Вот так, да? - она, изогнувшись, потерлась об него бедрами.- Ох, как сразу сердце у тебя застучало... - И так... и не только так... и... - Т-сс... Иди ко мне... - Танька... - А потом... это все кончится, а мы вдруг останемся... рожу тебе кого-нибудь... - Обязательно... - Оно же кончится... но ты только держи меня покрепче... меня надо крепко держать, я же дурная... - Ты моя... - Твоя... чтобы ты делал со мной, что хочешь... А потом, когда напряжение достигло высшей точки, произошло что-то такое, чего никогда еще с ним не происходило. Он исчез. Он, Дима, человек, мужчина - перестал быть здесь и сейчас, и никакими словами нельзя было назвать то место и ту сущность, в которых он оказался. У него не было тела - и был миллион тел. Все чувства разом овладели им, будто плеснули все краски, будто заиграли во всю мощь все инструменты огромного оркестра... Это был долгий миг, за который можно успеть познать весь мир, и лишь потрясение не позволяет использовать его с этой благой целью. Но, наконец, и этот миг прошел, и Дима вернулся в свое расслабленное тело, с новой остротой ощущая нежное чужое тепло... Его разбудило прикосновение к щеке. Татьяна, уже одетая, сидела на краю раскладушки и тонкой рукой гладила его лицо. За стеной слышались голоса. - Сколько?..- начал Дима, но тут часы хрипло кашлянули, и он понял, что времени прошло всего ничего. - Там этот блажной старик,- сказала Татьяна.- Кривошеин. - Охмуряет? - усмехнулся Дима. - Охмуряет. Послушать хочешь? - Придется. - Сейчас...- не вставая, Татьяна чуть приоткрыла дверь. В щель проник желтоватый свет лампы - и глубокий уверенный голос Фомы Андреевича. - А как тайга-то горит, Леонида Яновна, по всей матушке-Сибири полыхает, и нет спасения. Второй такой год подряд идет, а будет и третий, ибо сказано: "И дам двум свидетелям Моим, и они будут пророчествовать тысячу двести шестьдесят дней. И если кто захочет их обидеть, то огонь выйдет из уст их и пожрет врагов их. И будут они иметь власть затворять небо, чтобы не шел дождь на землю во дни пророчествования их, и власть над водами - превращать их в кровь, и землю поражать всякой язвою..." Год им остался, год только, а потом выйдет Зверь из бездны и поразит их, и трупы оставит на улицах Великого города, который духовно называем Содом, дорогая моя Леонида Яновна, Содом, или Вавилон, или Египет, и голос с неба уже был Божьему народу: выйди из того города, народ Мой, дабы не запятнать себя грехами его, ибо грехи те дошли до неба и вопиют. В один день придут в Содом казни, и мор, и смерть, и плач, и глад, и пламя пожирающее, ибо силен Господь, судящий сей град. И цари земные, роскошествовавшие в нем, и купцы, обогатившиеся от него, горько восплачут, когда увидят дым и пепел на месте Великого града, ибо в один день погибнет такое богатство! И свет светильника не появится в нем, и голоса живого не услышать, ибо чародеями были вельможи его, и волхвованием их введены в заблуждение все народы. И в нем найдут кровь пророков и святых - и всех убиенных на земле... - Неточно цитируете, Фома Андреевич,- лениво сказала Леонида.- Хотя и близко к тексту. - Неточно цитировать неможно,- сказал Фома Андреевич.- Можно либо цитировать, либо излагать - что я, с Божьей помощью, и делаю. Так вот, предвидя ваши возражения, любезная Леонида Яновна, скажу: да, можно счесть, что и о Берлине сорок пятого речь идет - видел я его и дым его обонял. Мерзок был дым... И Рим горел, подожженный Нероном - вскоре, вскоре после того, как Иоанну откровение было. И Константинополь горел, когда базилевсы его себя ровней Богу сочли, а которые - и повыше Бога. Все грады - в едином Граде Великом заключены, и этого Града гибель Иоанн описует... - Возможен ли конец света в одной отдельно взятой стране? - все так же лениво спросила Леонида.- Старая хохма. А у вас получается - даже не в стране, а в крошечном городке Ошерове... - В капле запечатлен океан, любезная Леонида Яновна, и каждый человек - суть вселенная. Почему бы не быть нашему городу средоточием мира? Тем более, что подозреваю я - никакого мира там, за барьером, не существует. И, следовательно, не существовало никогда. - Тоже не новая мысль. - А вас интересуют только новые мысли? - Вы правы, Фома Андреевич. Продолжайте, пожалуйста. - Что ж продолжать? Снята давно седьмая печать, и вострубили уже пять ангелов. И отверзлись кладези бездны, и вышел дым из кладезя, как из большой печи, и помрачились солнце и воздух от того дыма... - Так теперь очередь за саранчой? - Именно! Но я так мню: не одной саранчи следует ожидать, а многих тварей, и иных, может быть, и в людском обличии... Фома Андреевич замолчал, а Леонида не ответила, и повисла долгая пауза. И Дима понял, что Фома Андреевич, сам, видимо, того не желая, коснулся какой-то скользкой - в Леонидином понимании - темы. А в следующую секунду раздался тихий, но от этого не менее жуткий звук: будто по стенам дома, по потолку, по крыше провели несколько раз огромной мягкой кистью... будто дом стал пустым спичечным коробком, и кто-то тихонько, разведя краску... Потом это прошло. Дима обнаружил, что уже стоит, одной рукой прижимая к себе Татьяну, а другой судорожно сжимая пистолетную рукоять. Шорох этот разбудил какие-то древние оборонительные инстинкты. Осторожно выдохнув и медленно, с растяжкой, вдохнув, Дима попытался расслабиться. Вряд ли получится... - Пойдем,- шепнула Татьяна. Он губами коснулся ее глаз и первым вышел на свет. Леонида и Фома Андреевич все еще стояли, глядя на потолок. С абажура, как опрокинутые дымы, текли струи пыли. В руках Леониды замерла двустволка. - Ушло...- прошептал Фома Андреевич. Леонида молча кивнула. Дима вдруг почувствовал, как у него все болит. - Здравствуйте,- сказал он. Ему показалось, что Фома Андреевич вздрогнул. Леонида улыбнулась и положила двустволку поперек стола. - Подавил подушечку? - спросила она и хитро подмигнула. - Смени мне бинты,- попросил Дима. Он пыхтел, пока Леонида промывала и смазывала его раны и царапины, и слышал вполуха, как Фома Андреевич охмуряет теперь уже Татьяну. Потом, когда боль приутихла, прислушался. - Вот, кстати, тоже феномен,- говорил Фома Андреевич.- Дом опечатанный, телефон в нем снятый, люди из дома в пропавших числятся - а позвонишь, и ответят. И знают они о нас поболе, чем сами мы. Как это объяснить с точки зрения позитивной философии? Или взять, например... - Да все равно мне, как это объяснять! - уже не в первый раз повторила Татьяна.- Потом когда-нибудь объясним. Сейчас не об этом думать надо... - А о чем? Уж не "что делать?" ли вопрос задавать? - А чем плохой вопрос? - А тем, умница вы Татьяна Ивановна, что сам по себе он бессмыслен, усечен, а потому заводит в видимый простым глазом тупик. Дабы вдохнуть в него смысл, расширим и спросим: что делать, чтобы?..- и на месте многоточия пока ничего начертать не будем, потому что оно-то, неизреченное пока, и есть самое главное. И прийти оно должно не от других людей, не от писаных истин, не от ума... - Кажется, я понимаю,- сказала Татьяна.- Какое-то заветное желание, да? - Близко, но не совсем... Представьте - вот вы уже умираете. Что вам позволит умереть с восторгом, умереть счастливой? Не отвечайте, не надо. Но вот в эту формулу, о которой мы говорили, обязательно следует ввести собственную смерть. - Вот как... О-ох, это надо долго думать... - По крайней мере, всю жизнь. И оказывается в конце концов, что нет в этой жизни ничего важнее смерти... Потому и следует поднимать себя над обстоятельствами, а поступки совершать по внутреннему побуждению, а не по формальной выгоде или по своду правил. И лишь пост фактум искать объяснения этих поступков - и, понятно, громоздить нелепость на нелепости... Взять римлян: они ввели такое презрительное понятие как "скрупулезный". "Скрупулюс" - это был камешек, попавший в сандалию. И настоящий римлянин просто выбрасывал его и шел дальше, а грек садился и начинал размышлять над его внутренними свойствами и скрытым смыслом... - Недавно мне приснился сон,- сказала Татьяна.- Будто я умерла. Мне иногда снится такое, но на этот раз было не так, как раньше. Я умерла и вышла из тела - с восторгом. Как вы сказали. Я его видела, это мое бедное тело, и мне было его совсем не жалко. И никого мне больше было не жалко, я будто бы сбросила с плеч огромную тяжесть, обузу, не знаю, что... Я поднималась вверх, и все вокруг было безумно скучным и серым... и совершенно бездарным. Но восторг был даже не из-за того, что я из этого вырвалась, а потому, что я уже откуда-то знала - настоящая жизнь впереди. Над миром был низкий потолок, а потом он оказался стеной с воротами - когда так летишь, все равно, где верх, где низ. Я влетела в ворота, там были какие-то коридоры, и летели такие же, как я - прекрасные, восторженные, ликующие... И мы прилетели туда, куда надо, и там было что-то настолько хорошее, что я просто не смогла запомнить. А потом мне передали, что мне нужно ненадолго вернуться, потому что у мамы здесь... ну, неважно. Надо сказать ей кое-что. И я полетела назад. А мне навстречу летели все такие же прекрасные, освободившиеся от той дряни, в которой они вынуждены были жить здесь... Я спустилась. Летала везде. Меня не видели, ведь я сама не хотела этого. Кому хотела, я показывалась. Поговорила с мамой. Все сделала, что нужно. Можно было возвращаться. А у нас дома стоит такое старинное зеркало, высокое, в раме. И я, уходя, в него посмотрелась. И увидела себя. Я была разложившимся трупом, понимаете? Лицо сгнило, проступали кости, кожа вся висела клочьями... Я даже не испугалась. Просто полетела обратно, и все. Но не помню, долетела или нет. Проснулась. - Одевайся,- сказала Леонида Диме и похлопала его по здоровому плечу. Голос у нее был почти механический. К трем часам ночи Дима знал о Фоме Андреевиче все. Как он, бывший минер, покалеченный почти смертельно уже после войны, выжил искусством архиепископа Луки - гениального хирурга Войно-Ясенецкого,- пламенно уверовал, окончил духовное училище, был рукоположен и получил приход - и тут же усомнился. Шел пятьдесят третий год, и на высочайшей заупокойной вместо канона: "За упокой души раба Божьего..." прозвучало: "За упокой души генералиссимуса Иосифа". Это лакейство так царапнуло душу, что - Фома есть Фома - начал он задумываться и вкладывать персты в раны. Итогом стало убеждение, что Русская Православная Церковь мученически погибла, но труп ее сохранен, оживлен и теперь кривляется на подмостках на потеху убийце-чародею. Многое о том свидетельствует... Взять, к примеру, недавний юбилей Крещения Руси. Разве же нынешней Церкви это праздник? Ни в малой мере. А истинные последователи Владимира Святого, греческих митрополитов, Сергия Радонежского - живут в лесах, крестятся двуперстием... кто вспомнил о них, кто пригласил на праздничный пир? Ни власть, ни Патриарх, ни народ. Как и не было их никогда. Беспамятство... Немало лет прожил Фома Андреевич, пытаясь совместить веру и сомнения, и это были самые мучительные его годы. Расстригшись наконец, пытался он искать истину у иных конфессий, не нашел - и остался в собственной вере, пастырем и паствой в одном лице. За три десятка лет такого бытия Фома Андреевич объехал всю страну, сменив несколько десятков специальностей: он пек хлеб, искал воду, рыл колодцы, клал печи, добывал золото, жег известь, истреблял грызунов, мыл и обряжал покойников, ловил рыбу на Камчатке и на Азове, водил грузовики, пас коров... Все эти годы была с ним жена, продолжавшая называть себя попадьей, она умерла уже здесь, в Ошерове, в одночасье, не выдержав смены ритма жизни: свой домик, корова, огород... Странствуя, Фома Андреевич все более и более проникался уверенностью, что Второе Пришествие началось и события развиваются точно так, как описаны Иоанном - другое дело, что некоторые видения Иоанна аллегоричны, а иные просто поняты им неверно. Взять железную саранчу: а как еще мог назвать монстров Иоанн, всю жизнь проживший на краю пустыни и из всех насекомых знавший лишь саранчу? Или взять, скажем... Ходики откашлялись трижды, и тут же сверху, с чердака, донесся мягкий волосяной шорох. Снова мягкая кисть - но теперь она не ограничилась несколькими мазками, а стала двигаться медленно, завораживающе-медленно - по кругу, по кругу, по кругу... Доски потолка дрогнули, посыпалась пыль. Движение убыстрилось, к шороху добавились беззвучные толчки. Треснуло дерево, раздался мерзкий скрежет - гвоздем по кровле - а потом грохот падения, сдвоенный выстрел и крик боли! Дима, запрокинув голову, пятился к двери. С потолка валилась известь. Там будто катали, приподнимали и опять роняли тяжелый каменный шар. Абажур закачался... Фома Андреевич, белый, смотрел так, будто видел сквозь потолок то ужасное, что происходит там, наверху - видел и не мог отвести глаз. Там же Архипов, понял Дима - и, наверное, сказал это вслух, потому что Фома Андреевич, подхватив топор, метнулся к двери, в дверь - и исчез. Дима бросился следом. Двор заливал резчайший свет мощной киловаттной лампы. На чердаке ударил еще один выстрел. Фома Андреевич уже одолел половину ступенек приставной, ведущей к чердачному окну лестницы, когда оттуда, из окна, шагнул и повалился, цепляясь руками, человек - Фома Андреевич подхватил его и на миг удержал, а подоспевший Дима принял его на грудь и вместе с ним повалился на землю. Человек был жив и весь в крови. Но это был не Архипов. Под плечом его расплылась черная лужа. Сунув пистолет за пояс, Дима выхватил нож и стал резать то, что на человеке было надето - мешковатую куртку из толстенного, едва ли не пожарного, брезента и пододетый под нее теплый свитер... Рана была кошмарная. Будто бензопилой. Кровь била фонтаном. Фома Андреевич пришел на выручку - сноровисто просунул под плечо раненого ремень, сделал петлю, затянул посильнее. Автомат, отчетливо сказал раненый. Там мой автомат. Я попал в него, понял? И второй - его я тоже зацепил. Сейчас, сейчас, сказал Дима, вот мы тебя перевяжем... Громкий - пушечный - выстрел. Забивает уши. И гаснет - от сотрясения? - лампа. Луч фонарика мечется по земле и по стенам. Дима с пистолетом, присел, ствол к небу - стрелять не в кого. Фома Андреевич! - голос Архипова. Сделайте свет! Фома Андреевич взбегает к двери, поперек двора ложится желтая полоса света. Светлее от этого не становится, темнота лишь раздвигается, а не рассеивается. Но, мягко спрыгнув с дровенника, Архипов попадает в эту полосу и замирает, ослепленный. Появляется Фома Андреевич, в руках у него лампа-переноска, и застывает на крыльце в позе статуи Свободы - идти дальше не позволяет провод. Но этого достаточно - становится видно, что под лестницей лежит что-то бесформенное. Архипов, прижимая к животу свою пушку, мелкими шажками приближается к тому, что лежит, и Дима, целясь из пистолета в то, что лежит, обходит раненого и тоже делает два шага вперед, стараясь, чтобы тень не упала и не закрыла... это. Поросшую свалявшейся комьями шерстью обезьяну с крокодильей головой. Так они стояли и смотрели, надо было что-то делать, а они все смотрели. Автомат! - прохрипел раненый; его надо срочно оперировать, но все как в столбняке. Ниоткуда возникает Татьяна, в руках у нее бинты, она встает на колени и начинает что-то делать с раной. Дима, я на чердак, сипит Архипов, прикрой меня. Он сует Диме в руку фонарь, длинный, жестяной, китайский, а сам откуда-то взявшимся багром трогает чудовище, тычет его в бок, и оно переваливается на спину, грузно разбрасывая лапы; огромный толстый член торчит, как минометный ствол. Архипов то ли икает, то ли стонет, и Дима понимает вдруг, что Архипов боится ничуть не меньше, чем он сам. То есть - запредельно. Внутри у Димы кто-то зашелся в визге, и лишь тело почему-то держалось, как подобает. Архипов, зацепив чудовище багром за лапу, поволок его в дальний угол двора, а Дима, придерживаясь локтями - в одной руке "ТТ", в другой фонарь - стал подниматься по лестнице. Стой, подожди, закричал Архипов снизу, но Дима уже по пояс в окне - чердак длинный и узкий, свет почти не добивает до конца - что твой вагон. Стропила низкие, не распрямиться, какие-то сундуки и ящики, комод, стол - Архиповская старая мебель. Вон он, автомат - шагах в семи. И рядом, видимый наполовину, труп второго чудовища. Лестница трясется под Архиповым. Нет, не пущу. Иду сам... Прикрывай, Петрович. Свет его мощного фонаря расстилается над полом, верх занимает огромная тень. Пистолет в правой руке. Фонарь - в левой. Пять шагов... шесть... семь... Еще чуть-чуть - и автомат... И - медленное движение где-то на краю поля зрения. Сердце повисает. Взгляд, свет - ничего. Труп мертвей мертвого. Хотя... нет. Он не шевелится, но с ним что-то происходит. Непонятно... меняется что? Цвет? Форма? Странное оцепенение во всем теле, и даже тот, внутри, замолчал. Дима замер, неподвижный, понимая, что сейчас его можно просто брать и есть. И тем не менее - нет сил шевельнуться. А чудовище преображалось: исчезла шерсть, исчезли крокодильи челюсти... и вдруг оказалось, что перед ним лицом вниз лежит нагая девушка: мертвая, изломанная, мраморно-прекрасная. Длинные, волной, светлые волосы разметались по грязному полу, и между лопаток - бескровная дыра, в которую пройдет кулак... Ноги Димы подогнулись, он опустился на колени, и металл звякнул о металл: ствол пистолета об автомат. Этот звук подействовал, как нашатырь. Не выпуская фонаря и не отводя взгляда от трупа, Дима сунул "ТТ" за пояс и потянулся к "калашу". Краткий миг безоружности был ужасен. Не в силах повернуться спиной, он стал пятиться, отступать к окну. Осторожно! - крик Архипова и тут же - ослепляющий удар в затылок. Слепота, звон в ушах, пороховая вонь. Задергались тени - Архипов протискивался на чердак. Нормально, Петрович, сказал Дима. Потрогал затылок: больно, но крови нет,- поднял потухший фонарь и спокойно пошел к выходу. И, высунувшись по пояс из окошка наружу, увидел то, ради чего устраивался весь сегодняшний сабантуй: тусклые фары приближающегося автомобиля. Архипов, подавившись матом, кошкой спрыгнул на землю. Лезть на дровенник некогда, и он, непонятно как скорчившись, умостился за колодой для колки дров. Фома Андреевич осторожно опустил лампочку на крыльцо. Машина остановилась по ту сторону ворот, мотор продолжал работать, хлопнула дверца... долгие секунды - и громкий, кулаком, стук в калитку! И Фома Андреевич, кашлянув, ровненьким-ровненьким шагом пошел открывать. Дима, положив ствол автомата на нижний срез окна, прицелился поверх его головы. Сейчас он откроет и сделает шаг влево - и упадет, когда войдут все трое... Все, сейчас. Нет, что-то с засовом... Снова стук и неразборчивый голос. Наконец, калитка открывается, открывается... И входит Василенко. Один. И Архипов встает ему навстречу. Василенко без фуражки, рукав кителя оторван, на плече автомат. - Вы тут все целы? - голос сорванный, сиплый. - Все, Федор. Нормально. - Доктор где? - В доме. Случилось что? - В больницу ей надо. Фогель там уже зашился. Раненых... - И у нас - Валера. - Так он здесь был?! - Н-ну... в общем, да. - Сукин сын. Сильно ранен? - Сильно, Федор. - Слушай, Архипов, а что вы тут вообще устраиваете? Пальба у вас шла? - У нас. Оборотни напали. Федор, давай отвезем Валеру, а потом вернемся за Лидой. Ее сейчас все равно нельзя трогать. - Опять то же самое? - То же самое. Василенко длинно выругался. Дима спустился вниз. - Здравствуй, Федор Игнатьевич. - И ты здесь, учитель... - Пока вы говорите, он умрет,- сказала вдруг молчавшая Татьяна. Она так и сидела, положив голову раненого себе на колени.- Вы во всем разберетесь, а он умрет. - Твоя правда, девушка,- сказал Василенко.- Беремся, учитель. Когда его поднимали с земли, раненый вскрикнул. Застонал он и тогда, когда его втискивали в тесный салон милицейского "москвича". Татьяна села с ним, чтобы придерживать по дороге. - Садись, учитель,- сказал Василенко.- Лишним не будешь. Переднее сиденье было липким от крови. Дима приопустил стекло и выставил наружу ствол автомата. Город не спал. Где-то что-то горело, над крышами летели снопы искр. Василенко вел машину медленно, их обгоняли - грузовики и легковые. По тротуарам группами шли люди, несли вещи, толкали коляски. Поблескивали стволы ружей. - Так чем вы занимались, учитель? - спросил Василенко. - Сидели в засаде,- сказал Дима. - На оборотней? - Нет. На тех гадов, которые уводят людей. - Фью!.. - Они не пришли. - Теперь я понял вашу возню. А еще хотел сказать вам... впрочем, чушь. Теперь ясно, что чушь. Значит, охота с подсадной сорвалась... Они убили Ловягу. Около полуночи. - Что? Убили? Ловягу убили? - Сунули головой в унитаз и выстрелили в затылок. Прямо в кабинете. Там у него личный сортирчик был - очень кстати... - Господи! - сказал Дима.- Он что же - один был? Там же исполком, люди должны... - А не было никого. Разбежались, что ли. Непонятно. Но, в общем, никого не было. А, может, не видели. Может, нечего было и видеть... Дима сидел, как пришибленный. Странно - смерть этого гэбиста показалась вдруг многозначащей. Не просто смерть, одна из многих за последние дни, а знак. Неясно, чей, неясно, кому поданный, но - знак. Не забыть позвонить, подумал он. Перед распахнутой дверью приемного покоя стоял "уазик" скорой помощи, и шофер шарил лучом прожектора по разломанной местами больничной ограде. Отгони чуток! - крикнул Василенко. Шофер кивнул и тронул свою машину. Качнувшийся луч вдруг выхватил из темноты что-то длинное, змееобразное, приподнявшееся было над забором. Тут же ударила автоматная очередь, полетели щепки. Из-за забора донесся вой. Помогай, учитель, сказал Василенко. И ты, девушка... Втроем они отнесли раненого в приемный покой. Там был ад. Люди лежали на кушетках, носилках, на голом полу. Некоторые могли сидеть, кто-то ходил, убаюкивая боль. Кто-то плакал. Кто-то стонал, кто-то ругался. Кто-то уже умер. Пахло кровью и мочой. Старуха-медсестра сделала Валере укол. Так что, Федор Игнатьевич, сказала она Василенко, до утра на припасах дотянем - и все. Хуже, чем в войну. Хуже, старая, кивнул Василенко. Учитель, ты с автоматом - иди наружу, карауль. А ты, девушка Татьяна, пройдись по больнице, собери пустые бутылки, бензин я подвезу. Попробуем огонь... Запасные магазины числом три нашлись в карманах огромной Валериной куртки. Перегружая их к себе, Дима вспомнил, наконец, кто такой этот Валера. Тот самый пропавший неделю назад милицейский сержант, о котором Архипов сказал, что он якобы попытается пробраться во внешний мир; будто бы после того, как отрубило связь, а на дорогах появились странные посты, заворачивающие назад все машины, Василенко послал одного из своих парней с письмом через тайгу... Значит, не прошел. Ясно... Парень в штормовке и с дробовиком в руках показал Диме - встань туда! Забор был шагах в тридцати, неровно-белый в падающем из окон свете. Слева был темный сарай, еще левее - заросли. Оттуда можно было ждать нападения. Дима отсоединил магазин, выщелкнул несколько патронов. Серебряные пули шли через две на третью. Зарядил в том же порядке и стал ждать. Нападение началось через полчаса. Ударило несколько выстрелов, и заросли будто взорвались, вспенились - огромными прыжками, зависая в верхней точке и стремительно ныряя к земле, из них рванулись бесформенные темные комья. Тут же несколько прерывистых огненных черт сошлись там, в центре этого выброса - взвились клубы огня. Пронзительный визг ударил по перепонкам. Не там, не там! - крикнул кто-то, и Дима уже видел, что главное не там: над крышей сарая приподнялись, посверкивая красными точками, с десяток черных бугристых туш. Дима бросил автомат к плечу и выстрелил, не целясь - крайняя туша осела, а остальные, продолжая визжать, понеслись по скату. Тремя выстрелами он сбил еще двоих. Над самым ухом грохнул дробовик, и еще одного паука буквально разорвало пополам. Уцелевшие прыгали на землю и рассыпались веером. Дима ударил короткой очередью - еще двое покатились. Справа заработал другой автомат. Кто-то стрелял из окна больницы. Рядом раздался крик - паук опрокинул кого-то и вгрызался, задрав брюхо вверх. Очередью его разнесло и отбросило, но некогда было смотреть, что с человеком. Еще один паук, подбежав, высоко подпрыгнул, целясь в окно. Навстречу ему пальнули из дробовика - мимо! Раздался звон стекла и шум падения. Следующего паука, пытавшегося последовать за ним, Дима сбил влет. Сзади хлопнуло три выстрела, Диме рвануло рукав - и под ноги ему подкатился убитый паук. В больнице, в больнице, кричала женщина, они внутри! Коридор и снова коридор, разломанная дверь, паук, оседлавший труп - поднимается, готов прыгнуть - Дима успевает выстрелить. Летят клочья. Там еще, еще! Дима меняет магазин, ногой сбивает болтающуюся створку двери. Палата. Мертвые. Четыре паука тупо возятся на трупах. Дима видит, как пули разносят их на части. Наконец, кончаются патроны. Снаружи стрельбы тоже не слышно. Дима поворачивается, чтобы уйти, и сталкивается с Татьяной. Пойдем, пойдем, говорит он, тут уже все... Снаружи светло - бензиновые костры. Стойте, туда нельзя, хватает Диму за руку женщина с чадящим факелом в руке. Видите, что за теми попрыгунчиками тянется... В неровном свете переливаются плывущие волнообразно нити. Там, где Дима стоял, кто-то лежит, корчась, и нити обвивают его со всех сторон. Уже все, говорит женщина и крепко держит Диму, я видела, я знаю. Уже не помочь... Провал. После провала: Дима, Татьяна и незнакомый мужчина с вертикалкой - у окна. Кажется, второй этаж. За забором что-то горит - тускло, дымно. Несколько огненных трасс - по ту сторону вспыхивают костерки, идет треск и шипение. - Не любят огня,- голос у Татьяны сдавленный, страшный. Провал. Двор - и, кажется, светает. Гнусная вонь горелой шерсти: мертвых пауков свалили кучей, облили бензином и подожгли. Клейкие нити еще плавают в воздухе, но их уже мало - это почти не опасно. - С Леонидой-то Яновной дело пошло,- сказала старуха-сестра, принимавшая Валеру; она сидела рядом с Димой и смолила беломорину.- Золотые рученьки у докторицы, дай ей Бог здоровья... И ваш паренек поправится, поправится... сильный, красивый, такие поправляются. Я ж все четыре года на фронте была, видела, знаю. Девочка такая хорошая у него, помогает, делает все. Выходим, выходим. Невеста, наверное, его? - Моя,- сказал Дима. - Ай, повезло-то как! Такая девка чудная, просто слов нет. Э-эх, будь таких на округу десяток, так и беды, мобыть, не стряслось бы... - Много убитых? - спросил Дима. - Много, милок. Не считала, но много. А сколь по своим домам лежат-дожидаются... За грехи напасть и кара лютая... а подумать - детки-то причем? Им-то за что такие муки? Неправильно это. - Неправильно,- согласился Дима. - Тот же Содом взять... Господь сказал: помилую, если сыщутся десять праведников. А кто ж их искал? Ангелы взаперти у Лота всю ночь просидели, вернулись, сказали: нет десяти праведников. А дети невинные и младенцы? Они не праведники ли? Не может же быть, чтобы в городе десяти младенцев не нашлось... Нет, неправильно это. Нельзя карать. Нельзя никогда. Подошел невысокий человек в длинном кожаном плаще. Оружия у него не было. - Извините, вы Вышнеградский? - наклонился он к Диме. - Я, а что? - Отойдемте на пару слов... Голос его показался Диме смутно знакомым. Но голова отказывала начисто - ни думать, ни вспоминать не хотелось. - Я Зайчиков,- сказал человек.- Из краевого у-ка-гэ-бэ. Видите ли, на календаре покойного капитана Ловяги последняя запись была такая: "Поговорить с Вышнегр." То есть с вами. Поэтому... - Постойте,- оторопело перебил Дима.- Вы-то сами откуда взялись? - Я здесь уже неделю. - Вот оно что... Тогда понятно. - Так вот, насчет капитана... Курить будете? - Бросил. - Правильно сделали... Тот, который назвал себя Зайчиковым, вытащил из пачки сигарету, зубами, оскалясь, зажал фильтр и поднес к лицу зажигалку. Зажигалка протяжно щелкнула и вдруг вся засветилась глубоким малиновым светом. И сразу же - как ударили по голове - ничего на свете не стало, кроме этого малинового света. Земля исчезла из-под ног, и воздух сделался пустым. Дима повис над горящей бездной, рухнул вниз - и прошел ее насквозь. Он твердо стоял на ногах, а вокруг с шипением испарялись только что бывшие перед глазами картины, уступая место другим, тем, что скрывались за ними. И все, что он помнил, съеживалось и сворачивалось свитком, открывая другую память. Но не исчезало полностью... - С возвращением, сайр,- сказали рядом. Гэбрил обернулся. Голова закружилась, повело в сторону, он переступил, чтобы не упасть, и натолкнулся на магнуса Зоунна, квинтала "пси-лавверов". Зоунн был в гражданской форме и без оружия. - Простите, магнус,- сказал Гэбрил.- Оступился. - Не отвлекайтесь, сайр,- строго сказал магнус.- Процедура. Перечислите уровни, на которых побывали. - Самех, Мем, Йод, Вав, Зайин... - Вав, а затем Зайин - именно такая последовательность? - Да, магнус. Я думаю, мониторинг подтверждает... - У уровня Вав мониторинг прекратился, так что вся надежда на вашу память, сайр. Два часа вам на сон, час на восстановление. Затем - вас ждет тоун Джаллав. - А что случилось? Я понял так, что меня отозвали экстренно... - Во-первых, вас еле нашли. Это была моя идея - поискать вас в уровне Зайин. Как вас могло забросить из Вав на более высокий уровень - непонятно. Так что с вас пиво, сайр. Шучу, конечно. Во-вторых, не вернулось уже четыре разведчика, с мониторингом творится невообразимое... Постарайтесь отдохнуть как следует. Разговор будет долгим. 6. Микк - Забываете старика,- бурчал Дед, провожая Микка и Кипроса в недра своей большой, но донельзя захламленной квартиры.- Не звоните, не приходите, как и не было вас никогда... - Закрутило,- оправдывался Кипрос,- что делать, жизнь-не жизнь... Потом, когда край стола удалось расчистить от книг, газет и почему-то географических карт и на освободившийся пятачок водрузить картонную канистру рейнвейна, пакет с бутербродами и пожелтевшие от времени фарфоровые стаканы с полустершимися императорскими львами, когда расселись вокруг и с удовольствием посмотрели друг на друга, когда, наконец, наполнили стаканы и отпили по глотку за здоровье хозяина дома, Дед сделался серьезным и спросил: - Что, ребята? Случилось что-нибудь? - Случилось,- сказал Кипрос и начал рассказывать - и за себя, и за Микка. Дед молчал и слушал, время от времени пригубляя стакан. Микк следил за тем, чтобы стаканы не пустели, и тоже слушал. В чужом изложении вся история казалась совершенно невозможной. Кипрос говорил медленно, обстоятельно - делал доклад. Наконец, он замолчал. - Это все, что у тебя есть? - спросил Дед. - Пожалуй, все. Возможно, есть и другие факты, но я пока не могу сопрячь их с этой темой. - Например? - Н-ну, например... например, один знакомый психиатр рассказал о недавно возникшем синдроме: у людей появляется чувство, что один и тот же день они проживают два, а то и три раза. Не "дежа-вю", а наоборот, дожив, скажем, до вечера, они возвращаются в утро того же дня и получают возможность прожить его по-другому. Память о предыдущем проживании затума