ебя прежнего. Больно было так, словно обмороженную руку сунули в ведро с горячей водой... Но он втайне был рад этой боли. Стараясь не думать ни о чем, Мерри открыл чемодан и достал маленький трофейный "вальтер". Вынул обойму, проверил, вставил обратно. Передернул затвор. Поднес пистолет к лицу, всматриваясь внутрь узкого дула. Рука чуть подрагивала. Из пистолета пахло смесью ружейного масла и жженого гребешка. Он знал, что самое верное - стрелять в рот. Но запах был настолько тошнотворен, что Мерри с трудом сдержал рвоту. Тогда он прижал ствол к виску. От дьявольски холодной точки соприкосновения со смертью тут же пошла волна очищения. Время для Мерри вдруг растянулось, как мехи аккордеона. Да, он никогда не вернется домой. Прости, отец, ты так мечтал о внуках... не повезло. Ничего, сестричка Элис скоро подрастет, выйдет замуж за хорошего парня... Он думал об этом с тихой спокойной грустью. И никогда больше он не взлетит в Эдем и не повстречается с Яной и Джулией. Эта страница закрылась навсегда. Что ж, бывает. И жизнь кончилась не так, как хотелось бы. Но цепляться за нее - это значит испытать куда больший страх и унижение, чем вот сейчас - раскинуть руки и, ни о чем не жалея... В дверь требовательно заколотили, и Мерри вдруг съежился, быстро сунул "вальтер" в карман и засуетился, заметался глазами по сторонам, как будто его чуть не застукали с чем-то немыслимо позорным. - Открывайте, Мерри, это полиция! - Да-да!.. Пинком ноги он отправил чемодан обратно под кровать и бросился копаться в замке, который заедал. Мерри ожидал увидеть целый наряд полиции и даже парней из комендантского взвода с карабинами на изготовку, но в коридоре стоял лишь одинокий "эм-пи" в каске и темных очках. - Руки за голову и к стене, - приказал он. Мерри подчинился. Почему-то возникло вдруг острейшее чувство нереальности происходящего. Или напротив - возвращение в реальность, от которой успел отвыкнуть? Так после кошмара не узнаешь родную постель... Полицейский небрежно похлопал Мерри по бокам, миновав (!!!) карман с "вальтером", и потребовал: - Фотографии. - Кх... акие? Еще? фото... графии? - Не паясничайте, майор. Нам все известно. Вы похитили совершенно секретные документы с авиабазы Вамос для передачи их противнику. Вы подлый нацистский шпион, Мерри. Но вы проиграли. Ваша карта бита. Он снял очки и уставился на Мерри ужасными немигающими глазами. Белки проросли толстенными узловатыми багровыми жилами; зрачки были крошечными, как следы от проколов иглой. Тяжелые веки серо-коричневого цвета и такие же мешки под глазами. Было в этих глазах еще что-то невероятное, не сразу уловимое, но порождающее такой ледяной ужас, какого Мерри не испытывал, наверное, и в том лесу с пауками... Бывает тяжелый взгляд. Или неподвижный взгляд. Здесь иначе: глаза двигались, но не как у людей, мелкими легкими скачками, - эти поворачивались медленно, словно позади глазного яблока натужно вращался моторчик с понижающим редуктором. И Мерри понял, что все это - лишь продолжение кошмара, не более. И поступать можно и нужно по логике сна... - Гнида, - говорил полицейский, читая незнакомые слова по невидимой бумажке. - Ты ответишь за все. Где фотографии? Сдавайся, дерьмо! Неловким вязким движением он потянулся к кобуре, и тогда Мерри выхватил свой "вальтер" и выстрелил полицейскому в грудь. Как многие тыловые крысы, Мерри был хорошим стрелком из пистолета. Полицейский отступил на шаг, зажал ладонью маленькую дырочку на кармане, побледнел и тихо спросил нормальным испуганным голосом: - Ты что?.. Ты кто? Зачем... Потом он сел на корточки, прислонясь к стене, запрокинул голову, сказал: "Ой, мамочка..." - и умер. Что же дальше, в совершенной растерянности подумал Мерри, надо бежать, где Дрозд, почему так, я же не хотел. Случившееся было нелепостью. Сон или не сон? Узнать было нельзя, пока все не кончится. Он зачем-то положил "вальтер" на колени трупа, полез в чемодан, достал черный запечатанный конверт, сунул в карман и бросился к лестнице. В спину ему ударил телефонный звонок. Мерри не остановился. (...если бы Гуго позвонил минутой раньше, все дальнейшие события пошли бы, наверное, совсем иначе...) Когда он выбегал из здания, слева из-за угла, разгоняя громким сигналом гоняющих мяч мальчишек, показался зеленый армейский джип. Мерри резко свернул направо и быстро зашагал, втянув голову в плечи и изо всех сил стараясь быть незаметным. Джип обогнал его и не остановился. Он был полон веселых американских офицеров вперемешку с веселыми черноволосыми итальянскими женщинами. Джип не мог вместить больше пяти человек, но казалось, что их там очень много. Какое-то наитие повлекло Мерри в темный переулок, закончившийся ведущей вверх лестницей. Дома стояли сплоченно, окна первых этажей были забиты досками, вторых и выше - зияли. Потом и лестница кончилась, уткнувшись в безголовый мраморный бюст. Дальше все было завалено горой битого кирпича. Потом он разглядел извилистую тропинку, ведущую через эту гору. "Зачем я здесь?" - мелькнула вдруг кощунственная мысль. Он пришел сюда не по своей воле. И Мерри сверх сил своих забарахтался, словно уставший пловец, решившийся перебороть течение. Свернув с тропы (в полной темноте, в бешеном звездном водовороте дна своих глаз), он стал карабкаться по непроходимым завалам (что-то осыпалось и скрежетало) - и вдруг (но не скоро) оказался в половинке комнаты. Раздавленная железная кровать с шарами на покосившихся спинках стояла у стены. На кровати лежал раскрытый чемодан. Из чемодана высовывалась какая-то цветастая тряпка. Мерри закрыл крышку, поставил чемодан на пол и сел на него сверху, будто трамбуя вещи. Было тоскливо и страшно. Больше всего на свете хотелось вернуться на тропу и дойти до конца - до того места, где его ждали. Но он не хотел больше быть чьей-то послушной тварюшкой. Он плакал, но продолжал сидеть... Может быть, прошел час. Может быть, несколько часов. Не понимаю, подумал Волков. Что-то пошло не так. Не понимаю... С одной стороны, он знал, что жизнь полна случайностей и его креатуру вполне мог сбить шальной грузовик, или на его голову мог упасть кирпич, или какой-то бандит, бывший городской партизан, которых все еще немало обретается в здешних трущобах и развалинах, польстился на хорошие офицерские ботинки... Вероятность нежелательных, но совершенно случайных событий всегда отлична от нуля. Другое дело, что удачливость - самое необходимое качество, если ты занимаешься созданием сложных многоходовых комбинаций с подставками, ловушками и подножками... И когда что-то случается - даже от слова "случайность", - следует сделать глубокую морщину на лбу и сильно-сильно задуматься: а так ли уж гармоничны и легки твои отношения с мирозданием? Сразу поймешь, что нет. А здесь - два удара подряд, и оба так или иначе связаны с младшим братцем... Да, оба удара пришлись по нему самому - ну и что? Кто-то сильно не любит выходцев из города Дрездена. Но насколько больше он не любит тех, кто там остался!.. "Ты что, дурачок, собрался это раскапывать? - спросил он себя недоуменно. - да если только заподозрят, что ты скосил глаза в сторону столба дыма.. На пятнадцать километров в небо поднялся тот столб. И долго еще будет ветер носить над всей Европой пепел какой-то страшной тайны. Волков вяло махнул рукой пожилой тетке-официантке, подсунул под пустой бокал десятку, встал, демонстративно пошатываясь, и с явной неохотой удалился. Над тайной своего довольно скорого исчезновения он надеялся повесить тоже не самый маленький султан дыма... Рим, 22 февраля 1945. 01 час Мерри очнулся в очередной раз. Луна - еще неполная, а так, в три четверти, - висела за провалом окна без рамы. Одна на куске черного неба. Цвет ее был красноватый - оттенка скорее крови, чем кирпича. Он чувствовал странное тягостное болезненное опустошение - будто из него выдрали кусок внутренностей. Но в этих внутренностях кто-то таился: опухоль или паразит... И наверное, там же жил страх. Так что теперь страха не было. Совершенно спокойно Мерри стал выбираться из развалин. Не туда, где он должен был пройти и где его, возможно, ждали, - а по немыслимым завалам, думая лишь об одном: ничего не обрушить на себя. Он не боялся умереть - просто не хотелось шума. А умереть ему даже немного хотелось. Но с этим можно было повременить. Выпутываясь из проволок и веревок, находя опоры для рук и ног, спрыгивая на хрусткие горы штукатурочного лома и битых стекол, он холодно прорабатывал план, куда ему двинуться сейчас и кто из агентов будет задавать меньше вопросов. Себе, разумеется, не ему. Еще не хватало, чтобы агенты задавали вопросы начальнику... Он выпал на какую-то крошечную площадь с фонтаном, обложенным мешками с песком, сообразил, где находится (вспомнилось не название, а место на карте), отряхнулся и двинулся в сторону таверны "Бородатая женщина", до которой было минут сорок неторопливой ходьбы. Ни дуче, ни немцы, ни американцы не могли перебороть контрабандистской натуры Лауро Гандони, бородатого хозяина "Бородатой женщины". Мерри знал это, использовал это и платил неплохо. Правда, фальшивыми рейхсмарками, коих американское казначейство отпечатало достаточное количество. В Стамбул, решил про себя Мерри. Там я знаю, что делать... Берлин, 24 февраля 1945. 9 часов О том, что все идет как-то не так, Штурмфогель понял по шагам за дверью. Шел Гуго, но - подволакивая обе ноги. Скрипнул замок. Да, действительно Гуго. - Выходи, - мотнул он головой, стоя в проеме дверей. Из коридора несло холодом и далекой гарью. Штурмфогель медленно поднялся, повел плечами, сделал несколько сдержанных разминочных боксерских движений. - Что неспокойно в славном городе Багдаде? - Ортвин сбежал. Убив полицейского. - Итальянского? - В это Штурмфогель еще мог бы поверить. - Нет. "Эм-пи". - Не может быть. - Я там сам чуть не влип. Пойдем. - Что, мне возвращено утраченное доверие? - Частично. - И можно наверх? - Нужно. Женева, 24 февраля 1945. 9 часов ЗО минут Волков грыз ногти. Это была отвратительная привычка, от которой он давно уже не чаял избавиться. Он мог не отказывать себе ни в чем: курить любой табак, пить (разумеется, в меру), иметь женщин, даже глотать гашиш. Но всегда, когда до начала операции оставались считанные дни, он начинал грызть ногти. Ах, как четко, как славно получилось с Мерри! Он мог похвалить себя за отличную работу. Даже дать медаль. "За отличную работу". Жаль, что в Стамбуле ребята будут работать без него - хотелось чего-то такого... остренького. Помимо того, что он просто любил Стамбул. Но "где должен быть командир"? В тылу. На горе. Пока на горе. Через два дня должна состояться еще одна встреча с информатором. И тогда уже можно будет ставить последние точки и черточки в плане. Плане, который вдруг начал казаться ему необоснованно сложным. Да, хорошо одним выстрелом убивать трех-четырех зайцев. Но зачем это, когда в руках у тебя автомат? Хороший такой "томпсон"... Все можно было сделать проще. Или нельзя? Или обязательно сажать лес, чтобы спрятать лист? Он встал, потрепал по плечу Эйба - он все еще был подавлен, но уже распрямлялся понемногу - и взял телефонную трубку. Семь-семь-девять... Он вдруг понял, что запамятовал номер. Встряхнул головой. Предметы вокруг слегка поплыли, как если бы он был полупьян. Зато вспомнился номер... Нет. Не звонить. Черт. Черт, черт, черт! Эйб смотрел на него - в глазах тревога. Волков приложил палец к губам, подбородком указал на дверь. В полутемном коридоре они перешли на язык глухонемых. Эйб "выслушал" и кивнул. Сейчас в Женеве собрались уже шесть членов группы "Экстра". Маленькую операцию провести было и можно, и нужно - хотя бы для отвлечения внимания. Потому что большая будет проходить совсем не здесь. Волков знал за собой эту способность - иногда ощущать присутствие чужого "длинного уха"... И сразу же в его голове прокрутилось несколько вариантов дальнейших действий. Главное - выбрать тот, при котором противник не почует слабину, фальшивинку, подыгрыш. Чтобы не понял Нойман, бесценный противник, кто на самом деле ведет партию... Пусть у него болит голова о другом. А чтобы он не задумывался о лишнем, мы чуть-чуть ткнем его булавкой в задницу. Очень болезненный укол: потеря наблюдательной базы и одного-двух-трех сотрудников... Заодно и Эйб отвлечется немного. Слишком он умный, этот Эйб, и иногда в его взгляде что-то проскальзывало... И я его понимаю: кому охота быть "оберткой", ложной целью, подсадной уткой... Догадывается или нет?.. - Все, я в Стамбул, - (подсказать! подсказать!) произнес Волков громко. - Наш беглец рванул туда. Без меня - носу не высовывать. Ясно? - Первый раз? - мрачно отозвался Эйб. - Да, чуть не забыл. Приезжает сестра. Завтра утром. - Которая целочка? Погонщица единорогов? Это хорошо. Смотри, чтобы твои кобели в последний момент не испортили девочку. - Дро-озд... - укоризненно протянул Эйб. - Виноват! - Волков откозырял по-польски. - Дозвольте удалиться? - Когда ждать? - Через два дня. Он вышел из усадьбы, которую группа снимала якобы для киносъемок, и поймал такси - желтую пузатую машину на разлапистых колесах. - К вулкану, - и протянул шоферу пятидесятифранковую бумажку. - Побыстрее. Неподалеку от вулкана - тут уже чувствовались жар и сера - был оборудован эллинг для большого четырехмоторного гидроплана. Через два часа после того, как Эйб получил задание, "Лили Марлен" - так назывался гидроплан - взял курс на юго-восток. Но целью его был отнюдь не Стамбул - точнее, не тот отдаленный, но великолепный район Великого Города, который по старой памяти именовался Константинополем... Древний Магриб - вот куда был проложен курс. Берлин, 24 февраля 1945. 14 часов - По всему выходит, что Ортвин либо уже в Стамбуле, либо на пути к нему. - Нойман потер кулак о кулак. - Гуго старший, Штурмфогель на поводке, в усиление берете группу нашей красавицы Гютлер - во главе с нею самой. В общей сложности - девять человек. В Стамбуле вам дадут в усиление еще пятерых оперативников гестапо - папа Мюллер обещал. И на встрече с Ортвином будет присутствовать помощник военного атташе... Что ты морщишься, Гуго? - Я морщусь? Это мой тик. Не знаю, что-то тревожит. Ведь Турция объявила нам войну... - Пустая формальность. Подонки. Стелятся под англичан. Посольство как работало, так и работает. - Я не только об этом. Вчера заходил Штирлиц - ну, который у Шелленберга бог по радиоиграм, - и предлагал выпить за победу. Был уже вечер, но все равно. Я даже не думал, что Штирлиц пьет. Не понимаю. Наверное, Шелленберг о чем-то догадывается. - По-моему, даже сам шеф о чем-то догадывается... В общем, так, если вы не привезете мне материалы на крысу, то мы в таком дерьме, из которого нас даже победа не вымоет. Все ясно? - Трудно поймать крысу в темной комнате, - в мгновенном полутрансе сказал Штурмфогель. - Особенно если это кошка... - Что? - повернулся к нему Нойман. - А? Не знаю. Что-то сказал? - Ты выдал афоризм. - Да-да-да... сейчас. Померещилось такое... Но тут в дверь постучали, и, не дожидаясь разрешения, всунулся секретарь. - Хайль Гит... лер!.. Обер-фюрер, нападение на нашу группу в Женеве. Двое убиты и, кажется, один в плену... Магриб, 25 февраля 1945. 07 часов (время местное) - Ты посмотри, какие красавцы! Волков медленно, с брюзгливой миной шел вдоль стойл. Драконы, заклятые двойной печатью Аль-Хаши, провожали его завораживающими желтыми глазами. Говорят, если долго смотреть в глаза дракону, увидишь себя таким, каков ты есть... Вертикальные кошачьи зрачки подергивались. Торговец драконами, толстенький благоухающий дыней магрибец, степенно шел на полшага позади гостя. Полы его бледно-сиреневой галабии изящно волочились по мозаике пола; высоконосые туфли, расшитые золотом, издавали благородный сдержанный шорох. Волхов ощущал себя грубым толстокожим варваром. - Они действительно красавцы, Мустафа, - сказал Волков наконец. - Но сейчас я тебя огорчу. Мне нужны не красавцы. Мне нужны серые рабочие лошадки. Такие, каких у тебя покупали для армии или для полиции. Вряд ли они покупали именно красавцев. - Бывало всяко, - протянул Мустафа. - Для полиции, случалось, покупали таких, какие не снились королям. Но я тебя понял, брат. Рабочих лошадок. Да, такие тоже есть. Перейдем вон к той конюшне... Было жарко, и стоял легкий желтый сухой восковой дурманящий запах - как на пасеке. Стамбул, 27 февраля 1945. 14 часов (время местное) - У вас что, был проговорен и этот вариант? - недоверчиво спросил Гуго. Штурмфогель кивнул. - Ты предусмотрителен. - Еще ни один из моих агентов не сгорел, - сказал Штурмфогель. - До сих пор. - Так ты уверен или не уверен в Ортвине? - Не знаю, - сказал Штурмфогель. - Иногда да. Иногда нет. Не могу свести взгляд. Понимаешь? - Кажется, понимаю... Сегодня утром Мерри зашел в кофейню "Метин" и оставил там зашифрованный номер телефона. В каждом крупном городе каждой страны Европы у них со Штурмфогелем были обусловленные почтовые ящики. И только что Штурмфогель позвонил по этому номеру и договорился о встрече. - Что-то не так? - спросил Гуго, помедлив. - Не знаю, - повторил Штурмфогель. - Вроде бы все как надо... Ему не понравился голос Мерри. Он доносился сквозь шорох, шум и чужие голоса - и тем не менее в нем что-то ощущалось: то ли обреченность, то ли предел усталости, то ли та тихая злобность, которая возникает у человека, перешагнувшего границу смерти. Опять же у Мерри все это могло быть по естественным причинам... и тем не менее Штурмфогель беспокоился. Он сам был в некотором недоумении от этого своего беспокойства. Будто он вновь летел по извилистому ущелью, а впереди ждала прочная липкая паутина, из которой не уйти... Но не было времени размышлять над собственными ощущениями. - Сверим часы... - ритуальная фраза. Встреча с Мерри была назначена в тихом полуподвальном ресторанчике на берегу бухты. За два часа до назначенного времени в ту сторону выдвинулись прикомандированные оперативники гестапо, совершенно неотличимые от турок. Когда от них пришло сообщение, что сторонней слежки не замечено, Гуго дал сигнал на выдвижение. Штурмфогель на извозчике переехал Новый мост и, не доехав немного до вокзала, пошел пешком - сначала от берега, а потом в обход таможни к Египетскому базару. Сзади и по сторонам к назначенному месту шли остальные. Гуго и помощник военного атташе должны были приехать в последний момент... Дул низкий сырой ветер. Слышно было, как лупят в берег короткие волны. Из низколетящих туч сыпалась серая водяная пыль. Не прошло и пяти минут, как с полей шляпы стали свисать и падать вниз студенистые, похожие на перевернутых медуз капли. На европейца в длинном черном кожаном пальто здесь оглядывались. Назначенный Штурмфогелем для встречи с агентом Ортвином ресторанчик - неприметный, спрятанный где-то в глубине квартала, - был, как ни показалось бы странно стороннему наблюдателю, пуст лишь наполовину. Но Штурмфогель знал, что здесь традиционно обедают многие таможенные, железнодорожные и почтовые чиновники средней руки... Когда-то, по оставшимся от Канариса данным, это был известный русский эмигрантский ресторан, назывался он "Полковник" и славился борщом и биточками в сметане. Теперь от старого остались лишь красные рубахи официантов да название, хотя и переведенное на турецкий. Божественно пахло пловом. Он повесил пальто и шляпу на огромные гвозди, вбитые прямо в стену зала, и пошел к свободному столику в углу. Столик был, разумеется, забронирован для кого-то другого, но десять скомканных рейхсмарок немедленно решили дело в пользу Штурмфогеля. - Нас будет трое или четверо, - медленно сказал он по-турецки. - Мои друзья придут позже. Принесите мне плов, большую чашку кофе и лимонную воду. И я буду платить за всех. Сев так, чтобы видеть вход, он медленно и осторожно скользнул наверх. Наверху была вечная весна. Белые столы стояли под цветущими яблонями. Аромат стоял одуряющий. За столом рядом со Штурмфогелем уже расположился Гуго в белом костюме с орхидеей в петлице; пиджак его вызывающе топорщился под мышкой. В руке Гуго держал высокий бокал. - Все тихо, - сказал он. - Хорошо. Я вниз. Штурмфогель вдруг почувствовал, что его колотит дрожь. Все было неправильно... Чтобы успокоиться, он принялся было за плов - и вдруг обнаружил, что все уже съедено. Тело постаралось... Он достал из внутреннего кармана стальную фляжку с коньячным спиртом и отхлебнул глоток. Правилами операции это возбранялось, но на правила он часто плевал. Сейчас ему тоже хотелось плюнуть, все отменить... Если бы не тот факт, что под подозрением находится он сам, то так бы и сделал. Увы, руки связаны... В дверях появился Гуго в сопровождении незнакомого высокого мужчины лет тридцати пяти. Гуго двигался и смотрел совершенно обычно, и никто не догадался бы, что на самом деле он сейчас наверху. В руках его был толстый коричневый портфель. Гонорар для Ортвина, подумал Штурмфогель. Они разделись и направились к столу. Штурмфогель встал, приветствуя подошедших. - Полковник Менцель, - назвался высокий. - Майор Штурмфогель... Последовал обмен рукопожатиями. Ладонь полковника была суха и тверда. - Что вам заказать? - спросил Штурмфогель. - Рекомендую здешний плов. - Я вегетарианец, - гордо сказал Менцель. - Тогда салат? Официант уже стоял рядом. - Нет, только кофе и печенье. - А я поем, - заявил Гуго, потирая руки. - Значит, так: долма... - Вот он, - сказал Штурмфогель. В дверях стоял, озираясь, Мерри. Его когда-то белый плащ был пропитан водой насквозь. С трудом, путаясь в пуговицах и рукавах, он содрал его с себя и быстро пошел к столу. - У меня температура - тридцать девять, - сказал он вместо приветствия. - То ли пневмония, то ли опять малярия. Я думал, что уже вылечился. Наверное, ошибся... Лицом он был похож на боксера, побывавшего в тяжелом нокауте: распухшие скулы и синяки вокруг глаз. - Это Ортвин, - сказал Штурмфогель. - Ортвин, это полковник Менцель, помощник военного атташе, и мой шеф... - Да, - сказал Мерри. - Простите. Это была глупость. Я ведь сгорел, Эрвин. Меня... пытали. Чтобы я вас... тебя... А потом я сбежал. - То есть фотографий при вас нет? - спросил Гуго. - Их вообще нет. В природе не существует. Это он все придумал. Дрозд. Он страшный человек... - Понятно, - оскалился Гуго. - Я почему-то так и думал, что никаких фотографий не окажется. Слишком это было бы легко и просто... Но, Ортвин! Гонорар был положен вам за данные о предателе. Этих данных вы не привезли... - Я расскажу все, что знаю. Может быть, вы сумеете вычислить его. Но вообще-то... все эти дни я размышлял. У меня было много времени... Я думаю, это был лишь способ выявить... меня... и сковать ваши силы. И все. Скорее всего предателя выдумал сам Дрозд. - Хотелось бы мне в это верить, - сказал Гуго задумчиво. - Вот что, Эрвин. Смотайся на минутку наверх, посмотри, как там, и потом... - Постой, - сказал Штурмфогель. - Ты сам - где? - Здесь... - Все время?! - Да. - Это засада... Он вскочил - и в тот же миг слетела с петель входная дверь. Трое... нет, пятеро!.. парней в коричневых вязаных масках и с автоматами в руках ворвались в зал, поливая огнем направо и налево. Штурмфогель видел, как очередью буквально разрезало пополам пожилого официанта; как брызнуло кровью на стену там, где только что чинно обедала семья: дородный папаша, его красивая жена в дорогом расшитом платке, двое ребятишек; как кто-то вскочил, повалился и пронзительно закричал... Гуго, неестественно откинувшись на стуле, рвал из-под полы свой "вальтер", а на груди его уже чернели дырочки, три или четыре в ряд. Полковник Менцель взмахнул руками и выгнулся в мучительной судороге. Сам Штурмфогель все видел и понимал, но двигаться мог только очень медленно, все силы тратя на продавливание сквозь воздух, страшно плотный - как мед. Как смола. И все же, все же, все же! Он смог дотянуться до Мерри, толкнуть его, такого нелепого, в плечо, заставить плыть-падать сквозь этот сгущенный воздух - и уже в этом полете увидел, как лопается череп Мерри, как разлетаются осколки, брызги, сгустки... Все погибло. Тончайшие нити переплетенной с духом материи, страх и любовь, и неистовое желание высокой жизни, и простая жажда жить, и обман, и дружба, и память от мига зачатия до мига смерти, и чья-то ласка, и тоска, тоска, тоска, стонавшая тогда в голосе, пробившемся сквозь жесть телефонной мембраны, - все хлынуло наружу и мгновенно стало ничем. Был последний шанс. Самый последний самоубийственный шанс. Штурмфогель бросился вверх и в каком-то неистовом прыжке схватил Мерри, выпавшего из своей телесной оболочки и уже почти исчезнувшего в нигде. И вместе с ним, рука об руку, он вынырнул в том бело-розовом цветущем саду, исчерченном веселенькими трассерами пуль. Здесь тоже шло побоище. Прячась за опрокинутыми столами, он поволок Мерри куда-то вперед, по зову, по наитию, к коричневым стволам, к красному кирпичу древней стены, в зеленоватую тень. Лицом вниз, раскинув ноги в высоких сапогах, лежал кто-то с узкой голой спиной, черная лаковая куртка задралась до торчащих лопаток. Пули резали ветви над головой, и цветы падали вниз, как мертвые мотыльки... Может быть, и был шанс уйти - но не этим путем. На Штурмфогеля прыгнули сверху. Он рухнул под чугунной тяжестью, но как-то вывернулся - из-под огромного коричневого мужика, бритоголового, лоснящегося. Мерри уже держали двое других, растянув за руки, Штурмфогель выхватил пистолет, но передернуть затвор не успел: сокрушительный удар сзади в основание шеи отсушил, парализовал руку, пальцы разжались, оружие выпало, подогнулись колени... Кто-то обошел его, оставив без внимания - как кучку дерьма. Коричневый мужик, тоже забыв о нем, шагнул к Мерри и косо взмахнул рукой. Штурмфогель успел заметить тусклый высверк бронзы, а голова Мерри запрокинулась назад, удерживаемая, наверное, лишь тонким ремешком кожи... Такой удар перерубает позвоночник. Вот теперь коричневый повернулся к нему. И Штурмфогель вдруг узнал его! Через одиннадцать лет, в другом облике... Тот же внимательный и почти печальный - узнавший! - взгляд, хотя глаза только два, а не шесть, и вместо окаймленной щупальцами пасти - чувственный толстогубый рот... В руке бывший паук держал кривой бронзовый меч. Он покачал головой, как бы удивляясь такой судьбе, и неуловимо быстро взмахнул рукой. Но вместо ледяного - или раскаленного - молниеносного прикосновения к шее Штурмфогель почувствовал тупой удар выше уха. Под черепом полыхнуло лиловым огнем, а потом мир лег набок и исчез. ПО ТУ СТОРОНУ Стамбул, 27 февраля 1945. 18 часов (время местное) Он помнил, что некоторое время жил на автопилоте: куда-то полз, бежал, даже стрелял. Он узнавал своих, и они узнавали его. Он осознанно и рационально бывал то внизу, то наверху. Но это было другое, запасное, маленькое боевое сознание; возможно, всем управлял неизвестный анатомической науке маленький мозг размером с грецкий орех, где-то хорошо и надежно спрятанный... Лишь к вечеру - дождливые сумерки сгустились - он очнулся и все понял. Погибла почти вся группа Эрики Гютлер - вместе с нею самой. Погиб Гуго. Погиб Мерри. Погибли двое гестаповских оперативников из четверых: внизу они рванулись отбивать нападение, но уже никого не спасли - кроме Штурмфогеля и одного из ребят Эрики, Франца Лютгебруне, Люта, как его звали обычно, связиста, в момент нападения как раз передававшего телепатему в Центр и потому не угодившего под пули... Сначала он вытащил Штурмфогеля внизу, а потом нашел его наверху и уже вместе с ним пытался проследить за нападавшими, попал еще в одну засаду, отстреливался, был дважды ранен - правда, легко. Он слышал стрельбу, а потом и видел, как из ресторанчика выбежали пятеро в черном, паля в прохожих из автоматов с огромными дисковыми магазинами. Лют бросился на землю. Под прикрытием автоматчиков из ресторана вышли еще четверо, неся на плечах то ли раненых, то ли убитых. Все они забрались на платформу подъехавшего открытого грузовика... Да. Тела Гуго и Эрики пропали. Это было скверно. Все было скверно... Штурмфогель сидел в комнате связи посольства и ждал разговора с Берлином. Начальник службы безопасности посольства, штандартенфюрер Венцель, рыжеватый блондин с неожиданно черными глубоко запавшими глазами, сидел напротив. Всем своим видом он выражал сочувствие и дружелюбие, но при этом был неотлучен. Связь наконец дали. Голос Ноймана звучал так отчетливо, как будто он говорил из соседней комнаты. И в голосе этом слышалось полное опустошение. Впрочем, и в собственном голосе Штурмфогель слышал то же самое. Он коротко и четко рассказал о начале встречи, об информации, сообщенной Ортвином, и о побоище. - Кто назначил место встречи? - спросил Нойман. - Я. - Возвращайся немедленно, - сказал Нойман. - В самолете напишешь доклад. Самый обстоятельный доклад в твоей жизни. Посекундная хроника. Понял? - Понял. - Жду тебя завтра. Трубка на том конце линии легла. Штурмфогель медленно положил свою. - На ковер? - посочувствовал Венцель. - Если не под... - пробормотал Штурмфогель. - Мне нужно лететь. Немедленно. - Через полтора часа летит авизо с диппочтой, - медленно сказал Венцель. - Если тебя устроит полное отсутствие комфорта... - А что за авизо? - "Сто девятый - Густав", двенадцатая модель. Учебно-тренировочный, без вооружения, переделан под почтовый. Устроит? Сортира нет, кислород в маске, сидеть на парашюте. Зато быстро. В Загребе дозаправитесь и часов в одиннадцать по берлинскому времени - уже в Берлине. В крайнем случае к полуночи. И истребители не так страшны. Последнее время эти русские совсем обнаглели... - Устроит, - сказал Штурмфогель. - Еще как устроит. Летного комбинезона для него в посольстве не нашлось, поэтому пришлось под кожаное пальто надеть два толстых вязаных свитера. Ремни парашютной подвески превратили широкие полы в подобие штанин. Когда Штурмфогель устроился в задней кабине, механик сунул ему неровный кусок какого-то стеганого чехла - прикрыть ноги. - Не беспокойтесь, - сказал пилот, улыбчивый мальчик с перебитым носом и ожоговыми рубцами на всю правую щеку. - Пойдем невысоко. Будет минус двадцать, не больше. - Это хорошо, - улыбнулся Штурмфогель. Год назад его поднимали на высоту четырнадцати километров. Удовольствия это не доставило. "Густав", беременный двумя подвесными баками, разбегался долго и при этом трясся, как велосипед на булыжной мостовой. А потом тряска разом прекратилась, Штурмфогеля вдавило в парашют, все опрокинулось... Мальчишка, обернувшись к нему вполоборота, хищно подмигнул. Впрочем, кроме резкого взлета, он больше не пугал пассажира ничем. Наверное, был дисциплинирован и даже почти не болтал по ларингофону. Так, справлялся о самочувствии да время от времени сообщал о местах, над которыми они пролетали. Путь лежал по большей части в серых ватных облаках... Берлин, 27 февраля 1945. 20 часов Гиммлер сегодня был слегка рассеян, и Нойман догадывался отчего: впервые им был получен отклик от американцев на предложение о сепаратном мире и мягком реформировании режима. В секретном меморандуме Даллеса, переданном сегодня рейхсфюреру, были намечены контуры этого реформирования: безусловная капитуляция перед западными союзниками; канцлер из аполитичных генералов Генштаба; уход с авансцены наиболее одиозных фигур, в том числе и самого Гиммлера (при этом большая часть уже просочившейся информации о репрессиях будет списана на эксцессы исполнителей и на большевистскую пропаганду); непременный показательный судебный процесс над Гитлером с приговором: пожизненное заключение (возможно, в одной из его резиденций)... Нойман знал об этом, поскольку обеспечивал связь, и Гиммлер знал, что Нойман все знает, и ничего не мог с этим поделать. Нойман в данном вопросе был абсолютно незаменим, - а следовательно - его необходимо было иметь в друзьях и союзниках... - Что я могу сказать, дружище... - тихо произнес Гиммлер. - Мы на развилке, и сейчас решается все. В течение, может быть, дней. Или часов. Уцелеем мы или рухнем в огненный ад... Я вчера видел сон: бои в Берлине. Это было невыносимо. Орда... казаки на крылатых и рогатых конях, кони дышат огнем... Не смейтесь только. - Я не смеюсь, - сказал Нойман. - Вам хорошо, вы никогда не спите. Я так не могу. - Зато вы можете многое другое, чего не могу я. Гиммлер помолчал, что-то переключая в себе. Даже его лицо переменило несколько выражений, прежде чем стало строгим и сосредоточенным. - Нойман, вы ведь понимаете, что сейчас почти все зависит от вас? Вы легко можете меня сдать - и возвыситесь над всеми.., на оставшиеся несколько месяцев. Если этот негодяй Борман не сожрет вас. Или довести дело до полного уничтожения всего... - Мы уже обсуждали это, - сказал Нойман. - Я с вами, рейхсфюрер. Я не вижу другого пути, хотя... хотя и боюсь. Но всего остального я боюсь куда больше. - Чего вы хотите после переворота? - Отойти от дел. Поднимусь наверх... и все. - Вот как... Это самое простое. Кого предложите на свое место? - Эделя. Лучший после Гуго Захтлебена, вечная ему память. Я подписал представление Захтлебена к Рыцарскому кресту... Гиммлер молча кивнул. Ногтем щелкнул по маленькому гонгу. Тут же бесшумно вошел адъютант, катя перед собой сервировочный столик. - Я не люблю попов, - сказал Гиммлер, - поэтому лучше по обычаю предков справим тризну. Захтлебен отправился в Валгаллу готовиться к решающим боям. Выпьем по бокалу вина за то, чтобы и там он был столь же безупречно храбр, как был здесь... Босфор, яхта "Босфор", 27 февраля 1945. 21 час 20 минут (время местное) Между тем Гуго Захтлебен в это самое время был жив и даже находился в полном сознании - как и Эрика Гютлер. Это был успех. А вот смерть предателя Мерри командир итальянской разведывательно-диверсионной группы Джино Чиаро простить себе не мог... Задумано было хорошо. Пока бойцы поливают настоящим свинцом посетителей ресторана, вырубить сидящих за тем столиком немцев и предателя-американца резиновыми пулями из одиннадцатимиллиметрового "томпсона". Так, в сущности, и получилось, но шальной рикошет, можно сказать, спас предателя... Впрочем, наверху итальянцы поработали всерьез - без поддавков. И теперь оба пленных пребывали в шоковом, безнадежно раздавленном состоянии, понимая, что никогда больше не попадут в Салем. Возможно, так себя чувствует человек, проснувшийся вдруг в заколоченном гробу. Яхта - а правильнее сказать, скоростной катер - прокручивала винтами тяжелую воду Мраморного моря. До границы территориальных вод Турции оставалось пять миль, когда луч прожектора с шипением впился в яхту, и почти сразу поперек курса ударила очередь "эрликона"... - Стоп машина, - спокойно скомандовал капитан. Из сумрака вываливался темный силуэт турецкого сторожевика. Он по самую палубу сидел в тумане и потому казался тяжелым, как дредноут. - Вообще-то Турция - это теперь наш союзник... - осторожно заметил капитан. - Это Восток, шкип, - сказал Джино. - На корабле о последних событиях могут еще не знать... Ребята, расчехляй. Ребята уже и без команды расчехляли. Кормовая надстройка, не слишком видимая со сторожевика, заметно изменила свою форму, когда упали фальшивые стенки, открывая внешнему миру пакет из двенадцати базук: три ряда по четыре. Наводчик крикнул: - Готов! - Лево руля, малый вперед... Яхта развернулась "на пятке". Базуки грохнули одна за одной длинной неровной очередью, снаряды полетели, прочерчивая туман... На сторожевике среагировать почти успели - но очередь "эрликона" прошла чуть выше мостика. А потом сторожевик взорвался. Трудно сказать, куда попали снаряды: в баки, в боеприпасы... скорее всего в глубинные бомбы. Но корабль скрылся в ослепительной вспышке, а когда пламя стремительно погасло, на поверхности уже ничего не было, только проплешина в тумане... "Босфор" еще покрутился по дымящемуся морю, но, кроме обломков досок, спасательных кругов и каких-то пустых оранжевых бочонков, спасать и брать в плен было некого... Небо западнее Белграда, 27 февраля 1945. 21 час 45 минут (время местное) - Псы! - почти весело воскликнул пилот, и тут же все вокруг осветилось; казалось, самолет проходит сквозь разреженное газовое пламя. - Ночники! Ну, сейчас покрутимся! Держись!!! Позади, покрывая даже рев мотора, раздался частый треск, и мимо, обгоняя машину, пролетели быстрые белые искры. И тут же Штурмфогель почувствовал, что стал весить раз в пятьдесят больше и расплющивается в тонкий блин по полу кабины. А через секунду ремни впились в плечи, кровь хлынула в голову... Удар по самолету он воспринял всеми своими оголенными нервами. Машина затряслась. Небо вокруг вновь было темным, слева три или четыре луча прожекторов поджигали рваные облака. - Уйдем... - прохрипел пилот. Но другой луч, не с земли, а с неба, снова накрыл их - еще более ослепительно, чем раньше. И снова мириады трассеров, похожих на искры костра, раздутого вдогонку сильнейшим ветром... Пилот попытался уйти вниз, но машину опять затрясло и почти положило на спину. - Влипли, - хохотнул пилот. - Элерон правый заклинило... На скорости будет валить. Держись, начинается настоящий цирк... Русских истребителей здесь было до черта. По крайней мере два из них - больших, двухмоторных - несли прожектора. Невооруженный же "Густав" не мог даже выжать полную скорость... Но он крутился и крутился, уходил из-под обстрела, из лучей, его вновь и вновь находили и зажимали. Тупоносые короткокрылые самолеты возникали из мрака, били в упор и исчезали. Это происходило так быстро, что пилот не успевал сманеврировать. Спасало пока лишь то, что и у тех не было времени прицелиться. Но так не могло продолжаться долго. - Прыгай, - сказал вдруг пилот. - Умеешь? - Да. - Я за тобой. До аэродрома уже не дотянуть. Бак-то нам изрешетили... дуршлаг моей бабушки... Штурмфогель отстегнулся. Потянул за красную ручку, откинул вбок фонарь - его тут же сорвало потоком. Потом он перевалился через борт - остро и холодно плеснуло в лицо бензином - и полетел в черную бездну. А через несколько секунд ночь озарилась оранжевой вспышкой. Он успел заметить в небе косой пылающий крест, а потом хлопнул купол парашюта, Штурмфогеля резко встряхнуло - и вдруг все вокруг стало вращаться: быстро, быстро, еще быстрее... Тогда он поднял голову, увидел черное круглое отверстие в центре серого купола и громадную треугольную дыру сбоку - и скользнул наверх. Если нижнее тело выпутается из этой переделки - хорошо. Нет... ну, значит, не судьба. Придется обойтись только верхним... Он не позволил себе думать об этом. Прага, 28 февраля 1945. 9 часов Специальный посланник Сталина носил неснимаемую личину: голову сокола. В остальном это был широкоплечий статный мужчина с тяжелыми крестьянскими руками и привычкой, положив ногу на ногу, не то чтобы покачивать носком узкого зеркально отсвечивающего сапога, а как будто что-то рисовать им в воздухе. Рисовать или писать. Барон отметил это про себя и чиркнул в памяти пометку: при следующих встречах сажать кого-нибудь из мелочи - следить за этим сапогом, чтобы все запоминать и потом делать выводы... - Как видите, все очень просто, - резюмировал Сокол. - Не как у дипломатов, верно? Даже торговаться не из-за чего. Вы втайне от западных союзников передаете нам Гитлера, связанного по рукам и ногам, но живого и здорового. По всем остальным пунктам, включая особый статус Валгаллы, мы идем вам навстречу. И даже можем предложить кое-что от себя... Барон изобразил внимание. - И Германия, и Советский Союз располагают достаточными интеллектуальными, но недостаточными промышленными и экономическими ресурсами для проведения полномасштабной внеатмосферной экспансии. Подчеркиваю: не располагают порознь. Совместно же мы в состоянии за год-полтора полностью взять под контроль Луну и летающие острова, и тем самым, оказавшись вне досягаемости того сверхоружия, которым располагают члены Атлантического клуба, сами же мы будем способны диктовать им свою волю. Товарищ Сталин отдает себе отчет в том, что нынешнее состояние враждебных и союзнических связей неестественно и создано лишь для того, чтобы разрушить Континентальный блок... Этого можно было не говорить. Зеботтендорф знал это раньше других... но кто его тогда слушал? Беда в том, что и нынешнее предложение - а барон принял бы его мгновенно, вцепившись руками, ногами, стальными крючьями... - так вот, и оно завязнет, будет обсуждаться в узком кругу заговорщиков, которые нерешительны до такой степени, что сами не знают, чего боятся больше, поражения или победы. И добьются-таки того, что все развалится и погибнет... Я передам предложение товарища Сталина рейхсфюреру, - сказал барон, - и приложу все возможные усилия для того, чтобы оно было принято. Увидимся послезавтра?.. - Да. До встречи. Рукопожатие Сокола было честным, простым и крепким. Трансильвания, 28 февраля 1945. 14 часов Когда наконец он нашел дорогу, то даже не смог обрадоваться - так вымотался. Этот лес, с виду обычный, разве что слишком тихий, забирал все силы... Штурмфогель опустился на камень - теперь, наученный опытом, внимательно посмотрев, нет ли на нем жгучего черного мха, - и позволил себе чуть-чуть расслабиться. То, что проделало верхнее тело за те дни, когда он сидел под арестом внизу, заслуживало всяческого одобрения и одновременно хорошей порки. ...Надев вельветовую куртку художника, приклеив фальшивую бороду и прилепив искусственный шрам на левую щеку, он отправился на станцию цеппелинов, чтобы проводить Лени, ее отца и еще одного бойца из Абадона, которого знал под именем Наполи - действительно похожего на корсиканского бандита, смуглого, узколицего, с длинными висками, переходящими в косо подстриженные бакенбарды, и хищным прищуром агатово-черных глаз. Наполи носил оранжевый шейный платок, просторный пиджак с зеленым отливом и лаковые штиблеты. Двигался он со страшной грацией василиска. Там, в Абадоне, когда Штурмфогель заново разъяснял задачу - уже в деталях, - Наполи отвел его в сторону и сказал: - Если с ней что-то случится, я тебя убью не сразу. Только когда ты устанешь умолять об этом. Штурмфогель согласно кивнул и сказал: - Самая большая опасность - это если туда, к братцу Эйбу, попадет настоящая Роза Марцинович. Твоя задача - перехватить девушку и спрятать ее достаточно надежно на все время операции. Вот ее варшавские координаты... Наполи сложил бумажку и сунул в нагрудный карман. - Об этом не беспокойся... Сейчас он шлялся по залу ожидания, трепался о чем-то с продавщицей газет, потом примерял шляпы... Полковник Райхель сидел в кресле в углу зала, приподняв воротник пальто, и будто бы дремал. К Лени, одетой в то же самое табачного цвета пальто, в котором она была при первой встрече со Штурмфогелем, оба ни малейшего отношения не имели. Возможно, они и летели-то в разные места... В какой-то момент снующий по залу Наполи оказался рядом со Штурмфогелем. - Рисуешь? - хмыкнул он. - На вот, билеты я не использовал. Не успел. Сам сходи и бабу свою своди, пусть посмотрит... Он подал две раскрашенные лощеные картонки: "Галерея "Ом", входной билет". От руки приписка: "современ. склптра". - Спасибо, - удивленно сказал Штурмфогель в удаляющуюся спину. В течение часа улетели все: Лени - в Варшаву, полковник - в Париж, Наполи - в Аквитанию. Штурмфогель не заметил, чтобы за ними следили. Вечером он зашел в галерею "Ом". Это была одна из самых модных галерей ночного Берлина. Славилась она в том числе и тем, что очень часто и почти безошибочно открывала новые имена. Вот и сейчас в центре Зеленого зала прямо на полу стояла мраморная девушка. Руки ее были заброшены за голову, тело выгнуто, лицо запрокинуто вверх, и только если присмотреться, становилось ясно, что руки связаны в запястьях и веревка охватывает шею. И сразу становилось понятно, что это поза не любовного томления, а ужаса перед чем-то, нависающим сверху... Стояла табличка: "Наполи. "Роза". Штурмфогель пришел в себя где-то далеко от галереи. Нашел винный погребок. Глядя прямо перед собой, выпил стакан рома. Да. Наполи действовал наверняка. "...только когда ты устанешь молить о смерти..." Кто-нибудь слышит мольбы этой девушки? Он не знал. Он не знал, каково это - быть обращенным в камень. В дерево - примерно знал. Был рядом. В камень - нет... Штурмфогель так погрузился в воспоминания, что не сразу обратил внимание на экипаж, запряженный двумя парами крупных мышастых мулов. Экипаж - высокая коробка из полотна и дерева на двух больших колесах - опирался дышлом на что-то вроде орудийного передка, где восседали двое возчиков в высоких шляпах, и плелся не слишком быстро, но и не медленно, чуть поскрипывая и в такт поскрипыванию припадая на одну сторону - как бы прихрамывая. Над крышей экипажа возвышалась черная труба, из которой вылетал легкий сизый дымок. Штурмфогель спустился на обочину и встал, подняв над головой руку. Экипаж остановился, не доезжая шагов пятнадцать. Один из возчиков обернулся и что-то гортанно крикнул; Штурмфогель не разобрал слов. Откинулся матерчатый полог, и из экипажа вышел человек в зеленом костюме и высоких сапогах. В руках у него была винтовка с длинным и толстым стволом. Этой винтовкой он сделал Штурмфогелю вполне понятный знак - подойти и поднять руки. С медлительностью, которую - Штурмфогель надеялся - они примут за наглость и лень, а не за усталость, он приблизился шагов на пять-шесть и улыбнулся. - Я просто хотел попросить вас меня подвезти, - сказал он. - В любое место, где есть банк. Там вы получите немного денег. - Кто ты такой? - спросил зеленый. - Курьер "Голубиной почты". Летел из Константинополя в Берлин. Какие-то разбойники хотели захватить меня на цеппелине, думали, наверное, что у меня либо важные письма, либо чеки... Пришлось спасаться на планере. С ночи выбираюсь из этого леса. - Ночью ты был в этом лесу? - с недоверием спросил зеленый и кивнул на склон, где сначала редко, а чем выше, тем гуще стояли черные ели. - Да, был. - И... как оно? - Тяжело. Но я бывал в Тартарском лесу... так что опыт у меня есть. - В Тартарском я не бывал... - протянул зеленый. - Ладно, садись. В место, где есть банк, поедем завтра. Заплатишь полфунта серебра. Готов? - Вполне... А сегодня нельзя? - Сегодня нельзя. Если только ты не хочешь ждать другого экипажа. Но этот другой скорее всего будет этот же... только мы будем ехать в ту сторону. - А пешком? Я дойду? - Если бы это была просто дорога - да, часов за шесть-восемь. А так - тебе лучше поехать со мной. Дольше. Но зато наверняка. Меня зовут Михась. Я здешний урядник. - А меня зовут Эрвин. - Вот и хорошо. Драться умеешь? - Приходилось. А что, понадобится? - Может быть... В экипаже было жарко. Гораздо жарче, чем требовалось для комфорта. На продольных лавках сидели еще четверо мрачных мужиков с винтовками. А в проходе на носилках, укрытый огромным бараньим тулупом, лежал кто-то неподвижно, и в первый момент Штурмфогель подумал: труп. Труп изможденного непосильным трудом каторжника. Но глаза трупа горели темным огнем... - Кто... это?.. - с трудом разжав сухие губы, спросил лежащий. - Берлинский курьер, ваша светлость, - ответил урядник почтительно. - Сбросили с цеппелина. Опять, наверное, ребятки Кабана балуются. Как в прошлом году. - Подойди... поближе... наклонись... Штурмфогель наклонился. От лежащего исходил слабый запах тлеющих листьев и горячей золы. - Ниже... Он наклонился ниже. Лицо лежащего обтянуто такой тонкой, такой прозрачной кожей... и веки, как у черепахи... - Хоро... шо... - в два приема. - Михась... - Здесь, ваша светлость. - Сделаешь все... что попросит... велит... Все!.. - Я понял, ваша светлость... - голос растерянный. - Все. Скажет: сдохни... сдохнешь. Штурмфогель почувствовал, как вдоль хребта дыбом встает несуществующая шерсть... Берлин, 28 февраля 1945. 19 часов - Кое-чего я все-таки не понимаю, - сказал Хете. - Если они засекли наше подслушивание - а я думаю, что засекли наконец, - то какого черта не использовали это для подачи нам дезы, а взяли и раскрылись? С целью специально обратить на себя внимание. Как-то странно. Не находишь? Нойман кивнул. - Второе: это сама их подготовка к операции. Занимается ею агент, который мог быть засвечен в прошлом. Их руководство об этом знает. Но все равно поручает создание операционной базы ненадежному агенту. Что характерно: через него... в смысле - через нее - мы и вышли на группу. Что это значит? Нам это специально подставили? Нойман опять кивнул. - Значит - что? Все это лишь отвлекающий маневр? Ложный десант? - Именно так, - сказал Нойман. - А мы... - А мы делаем вид, что купились на это. - Только делаем вид? - На большее мы пока не способны... Виды на контригру в Женеве есть? - Почти нет. Разве что они специально подставятся, а мы поймем, что они подставились специально... Да, а что со Штурмфогелем? - Зачем тебе? - Он классно спланировал операцию по Рексу. Мне его не хватает. Понимаешь... - Штурмфогель погиб. Скорее всего. Во всяком случае, самолет, на котором он летел, был сбит - причем над вражеской территорией. - Вот как... Жаль. Очень жаль. - Мне тоже. Женева, 28 февраля 1945. 19 часов 30 минут Волков чувствовал себя скверно. Как всегда после перелетов с юга на север. И внизу, и вверху... везде одно и то же. По-хорошему следовало напиться и пролежать часа четыре, а то и все шесть в постели. Но - не было такой возможности, а потому следовало держать себя вертикально, ходить бодро и принимать решения... Девушка была привязана к столбу, голая, испачканная непонятно чем; волосы ее успели сваляться в паклю; из пакли торчал всяческий мусор. Петля Термена - хитрое приспособление, блокирующее сознание в данном теле и не позволяющее ему ускользнуть - висела на ее шее замысловатым красно-черным ожерельем. Девушка все еще оставалась гордой, красивой, несломленной - но Волков и не собирался ее ломать таким жалким примитивным способом. - Как я понимаю, вы из сотрудниц Ноймана, - сказал он. - Можете молчать или соглашаться - мне все равно. Почерк чувствуется. Так вот, я хочу передать Нойману личное послание. Срочно. Приватно. Для этого я готов отпустить вас. И даже не брать обещания вернуться. Вам так или иначе не доверят больше участие в серьезных операциях, а на прочее мне плевать. Мне ведь все равно, каким образом выводить из строя противника... вы уже и так числитесь в потерях - да и являетесь потерями... Он закурил, пустил дым в потолок и спросил: - Согласны? Девушка помолчала. Потом сказала: - Хорошо. - Сейчас вами займутся. Но развязать вас и снять петлю я смогу только после того, как вы усвоите послание. А то... - Я не убегу. Ведь тогда... - Она опустила голову и посмотрела на себя. - Да? Я в своей практике раз десять встречался со случаями, когда людям удавалось восстановить свое верхнее тело буквально из клочков мяса. Или захватить чужое. Или даже вырастить новое. На такой риск вы меня не подвигнете. - Понятно... Ввод послания занял около часа, девушка, погруженная в транс, медленно покачивалась; петля на ее шее чуть слышно звенела. А Волков сидел, смотрел на нее и чувствовал, как подступает грусть. Вот и еще одна, думал он, одна из бесконечного множества... Уничтоженных врагов? Потерь? Жертв? Или просто использованных бумажных фигурок?.. Он не знал. Да и грусть была не грустью, а просто накопившейся после перелета кислятиной, усталостью, перегаром. Какая в нашем деле может быть грусть... Трансильвания, 28 февраля 1945. 20 часов Замок открылся сразу весь, после крутого поворота дороги: серый на фоне окружающего снега, приземистый, тяжелый. Над тонкими трубами курились дымки. Огромная сырного цвета луна словно бы сидела на шпилях башен. Было немыслимо, нечеловечески светло. И пронзительно холодно. Так холодно бывает только на ветру - но здесь не было ни малейшего признака ветра. Просто тепло из тел стремительно вылетало и таяло в пустом черном призрачном воздухе... - Сто-оп! - распорядился Михась. - Выходи! Дальше только пешком, - пояснил он Штурмфогелю. Когда бежишь чуть вниз, подошвы громко шлепают по дороге... Когда бежишь сквозь густой лунный свет, чувствуешь, что всплываешь вверх... Когда бежишь навстречу своему вечному ночному страху, перестаешь понимать, кто ты есть и где ты есть... Штурмфогель помнил все, что рассказал ему Михась за тягучие часы пути, но думать об этом решительно не мог. Предмостье... мост, не поднимавшийся уже сто лет... припорошенные снегом фигуры давно замерзших часовых... А сквозь проем ворот донжона - дубовые створки разбиты в щепу - видны раскаленные пасти печей. Три пылающих полукруга - и где-то рядом есть, наверное, еще, потому что так уж прихотливо ложатся на снег блики. Надо остановиться... остановиться самому и остановить бег восприятия... вот так. ...Урядник Михась шел впереди, поводя стволом винтовки из стороны в сторону. Люди графа двигались за ним и по обе стороны от него - отважно и твердо, но тень неуверенности скользила в их движениях. Каменный пол был исковеркан - особенно вблизи печей - и завален комьями глины. Штурмфогель не мог преодолеть внутреннего протеста против того, что видел: эти печи - они не были сложены людьми. Как толстенные каменные деревья, они совсем недавно вырвались из-под земли, взорвав каменную кладку, проросли трубами сквозь потолок и стены. Огонь гудел, но не было видно ни куч угля, ни штабелей дров... И едва только Штурмфогель подумал об этом, что-то заскрежетало в углу. Все винтовки судорожно повернулись в ту сторону, а из тени на свет медленно выкатилась железная тачка, груженная поблескивающими кусками антрацита. За тачкой тяжело шагал приземистый черный человек. Не замечая никого, он остановился у одной печи, поднял с пола лопату и стал кидать уголь в огонь. Движения его были рваные - то слишком медленные, то чересчур быстрые. - Мефодий, - негромко позвал урядник. - Мефодий, ты узнаешь меня? Черный человек снова взялся за тачку и зашагал к следующей печи. Там все повторилось - те же движения, напоминающие... напоминающие... Какой-то образ мелькнул, но не задержался. Медленно, потом сразу - быстро, потом - опять медленно... За спиной Штурмфогеля ударил тугой выстрел, и все подпрыгнули и оглянулись. Уши забило то ли ватой, то ли глиной. Свет стал гротескно резок. Один из людей графа судорожно рвал затвор винтовки. В нескольких шагах от него на земле что-то дергалось, и лишь несколько долгих мгновений спустя Штурмфогель понял, что это осколки человека, разбившегося, словно он был из хрупкого, но живого фарфора... Деревянные, подумал Штурмфогель. Мраморные. Фарфоровые... что они с нами делают... (Если бы его спросили, кто такие эти "они", он вряд ли ответил бы. Какие-то сволочи и мерзавцы, превращающие людей в дерево, камень и фарфор; и эта мысль имела логическое продолжение, которого он не хотел, но которое тем не менее в ней заключалось.) - Молодец, Никол! - громко сказал урядник, и сквозь звон в ушах его слова пробились с трудом, но пробились. - Всем смотреть по сторонам! За мной, наверх! У подножия винтовой лестницы лежал, скрючившись в позе эмбриона, еще кто-то - маленький и легкий. Если бы не полуседая спутанная борода, можно было подумать, что это ребенок. Штурмфогель шел следом за урядником - и, когда тот остановился, почти ткнулся в него. - Что там? Урядник сделал несколько тяжелых шагов по ступеням и шагнул в сторону. Лестница кончилась. Здесь было жарко - куда более жарко, чем внизу, у пылающих печей. Но там были ворота наружу; здесь же почти все окна-бойницы закрывали цветные витражи; лишь кое-где куски мозаик вылетели, и черные дыры опушил иней. Трубы, растущие из пола, напоминали голые деревья: от изогнутых серых стволов отходили изогнутые серые сучья... Воздух дрожал и переливался в свете небольших огненных шаров, неподвижно висящих тут и там без всякой видимой опоры. На полу в позах будд неподвижно сидели несколько десятков человек - в первый момент показалось - несколько сотен, но это была паника воображения, - опутанных тончайшей перламутрово поблескивающей сетью, а с потолка по дальней стене, сально отсвечивая, спускалось чудовище. Штурмфогель впервые видел фанга живьем, хотя раньше кое-что слышал о них, видел фотографии и даже панцирь - в музее раритетов Штимана. Но там, наверное, кому-то попался мелкий несмышленыш - здесь же была матерая тварь размером с медведя. Люди графа поднимались и строились в ряд, и Штурмфогель ощущал исходящий от них резкий запах пота - того пота, который выступает у людей в напряженные минуты ожидания схватки. Он и сам поднял свое оружие, старинную магазинную винтовку "Бердан э 2", патрон уже был загнан в патронник, а предохранитель все равно не работал, так что остается нажать спуск, и тяжелая тупая пуля уйдет вперед - искать свою дыру... От фанга исходило страшное зловоние, улавливаемое даже не обонянием, а сразу мозгом. Пока он полз по стене, панцирь его, желто-серый, изображал необыкновенно красивое и чувственное женское лицо. Из-под панциря высовывались короткие толстые щупальца-ноги, их могло быть от семи до двенадцати с каждой стороны, и Штурмфогель поймал себя на том, что тщится пересчитать их... Стрелять сейчас было бессмысленно: панцирь фанга был крепче стали. Следовало ждать, когда он спустится на пол и пойдет в атаку. Тогда будет недолгий миг, в который он окажется уязвим. Самое страшное - это то, что внизу фанги были людьми, да не просто людьми, а девочками-подростками, которых кто-то смертельно обидел... И еще: когда фанг опустится на пол и начнет вставать на дыбы, как медведь (бронированной грудью вперед), стрелять придется сквозь тела сидящих и опутанных его сетью - заведомо обреченных, но еще живых... - Ну... - выдохнул Михась, и в этот момент фанг прыгнул. Кто-то успел выстрелить. И даже умудрился попасть. Если бы не это, фанг мог бы убить всех. А так - его крутнуло в воздухе, и он приземлился боком к шеренге стрелков, и пока он разворачивался, Штурмфогель успел всадить ему пулю в одно из отверстий, через которые высовываются из панциря ноги-щупальца... Это была не смертельная рана, и фанг развернулся, наклонившись вперед, - и свистнувший боевой жгут обхватил поперек груди одного из стрелков. Крик ударил по ушам и тут же стих, когда, перерезанная у локтя, упала на пол рука, все еще сжимающая цевье винтовки... Выстрелы загремели беспорядочно, но часто, на панцире засверкали искры, высекаемые стальными сердечниками пуль. Схваченный стрелок все еще бился, но жгут уже прорезал его торс, волной хлынула кровь... Штурмфогель выстрелил еще раз, целясь в маленькую фигурную прорезь в самом верху панциря - туда в моменты опасности втягивалась голова фанга. Он промахнулся - пуля ударила рядом, - перезарядил и выстрелил еще. Жгут быстро втягивался в тело чудовища. "Залпом!" - крикнул Михась. Это было отчаяние. И все же - получился залп. Фанга отбросило на несколько шагов. "Залпом!" Фанг еле устоял. "Залпом!.." На этот раз Штурмфогель удержался от выстрела, а когда фанг вновь выпрямился - четко положил пулю в ту самую прорезь. Даже показалось, что послышался глубокий хлюпающий звук. Следующим залпом чудовище опрокинуло на спину. Оно возилось, беспорядочно взмахивая щупальцами, хватая и опрокидывая неподвижно сидящих людей, уже давно ставших его живыми консервами... страшный боевой жгут метался, рассекая их на части. - Еще один! - вдруг крикнул Михась, и в этот миг метнувшийся откуда-то сбоку жгут обхватил его за ногу. Урядник уронил винтовку и закричал. Штурмфогель навскидку выстрелил туда, куда тянулся жгут, и успел увидеть темный отблеск в глазах пятящегося фанга. Это был детеныш - или самка, или кто они там - размером с большую собаку. Выстрелы загремели - панцирь отразил несколько пуль, но потом брызнул осколками. Жгут судорожно задергался и вытянулся на полу, безобидный, как веревка. Штурмфогель наклонился над упавшим урядником. Кровь била из кольцевой раны выше колена несколькими струями. Штурмфогель быстро отцепил ремень винтовки от антабок, обхватил им бедро, затянул свободным узлом, потом подсунул под ремень шомпол и в три оборота затянул так, что кровь остановилась. Лицо урядника было зеленое, в струйках пота, глаза метались. - Ну вот, - выдохнул Штурмфогель. - Теперь бы хирурга... - Километров... сорок... - сказал урядник. - Не довезем... ногу. Черт... В стороне опять раздались выстрелы - уже более редкие и методичные. Подошел один из стрелков. Он тоже был зеленоватый. - Там это... гнездо. - И что? - сморщился урядник. - Так это... смотреть не будете? - Куда мне сейчас... только этого... - А может... господин?.. Штурмфогель покачал головой. Он хорошо знал, что именно увидит в этом гнезде. Он читал. - Перебейте всех, - сказал урядник. - Без жалости. Они бы вас не пожалели. - Это да... - Стрелок отошел, оглянулся, будто что-то хотел добавить, но махнул рукой и пошел дальше - добивать. - Знаешь, - сказал Штурмфогель, осматривая рану, - я мог бы попробовать. Может быть, не все сосуды перерезаны... Кое-чему нас все-таки учили. Не получится так не получится... - Что нужно? - Водку, иголку, суровую нитку, щипцы для бровей... да четверых, чтоб держали... - Не надо... держать. Позови... Никола. Минут через двадцать все было готово к операции. Во всем здании не осталось ни столов, ни лавок, поэтому работать пришлось на полу. На чистой (быстро кровенеющей) скатерти разложили урядника и инструменты. Ассистент Никол немного отпускал жгут, Штурмфогель находил кровоточащий сосуд, прихватывал его щипчиками и вытягивал; потом передавал щипцы Николу, а сам проводил пропитанную водкой нить под сосудом и потом завязывал сверху крепким двойным узлом. Так повторялось раз за разом - и вот наконец после того, как жгут был ослаблен, ярких фонтанчиков не появилось. Тогда он обильно полил рану чудовищно вонючим жирным бальзамом, который нашелся у одного из стрелков, обложил пропитанными этим же бальзамом кусками простыни, сверху добавил побольше корпии и обмотал полотняным бинтом: туго, но не настолько, чтобы нога обескровилась. Уже готовы были импровизированные, но удобные носилки; уже нагрелись возле раскаленных печных труб кирпичи, которыми Штурмфогель собирался согревать раненую ногу по дороге к экипажу; уже урядник лежал, обессилено закрыв глаза, на этих носилках и люди графа примерялись, как нести их вниз по винтовой лестнице, - как вдруг что-то вокруг начало меняться. Трубы, только что такие прочные и гладкие, морщились, коробились, покрывались матовой корочкой, в трещинах которой появлялся опасный ртутный блеск... - Бегом... - в ужасе прошептал Никол. - Сейчас тут все... Они не успели. Трубы рухнули почти одновременно, расплескиваясь волнами и брызгами жидкого металла; из дыр в полу ударили факелы огня... ...Было несколько минут, которых Штурмфогель не запомнил. Он вновь начал ощущать себя уже во дворе. Рядом с ним было только четверо стрелков в прожженных одеждах и носилки с урядником. Они каким-то чудом вынесли его. В донжоне бушевало пламя. Наверху один за другим лопались витражи, и потоки искр и подсвеченного дыма вылетали из очередного глубокого провала... - Все, - сказал кто-то. - Они не придут. Стрелки подхватили носилки и двинулись по своим следам, и Штурмфогель потащился за ними. Очень не скоро он заметил, что того пронзительного холода уже нет - а есть просто легкий морозец южной февральской ночи довольно высоко в горах, еще местами заснеженных... Адриатика, яхта "Босфор", 1 марта 1945. 02 часа На самом деле Гуго Захтлебен был сильнее, чем хотел это показать своим врагам. За свою долгую деятельность он убил немало людей и в нижнем, и в верхнем мире - и не раз холодно и достаточно спокойно представлял себе, как это сделают с ним самим. Единственное, чего он боялся (хотя и не признавался себе в этом), - это потерять не только тело, то или другое, но и личность, "Я", того самого Гуго, "рыцаря Гуго", которого он, тогда еще заурядный учитель немецкого языка и литературы в заурядной провинциальной школе, сам в себе не без труда вырастил и потому очень любил... А поскольку этого не случилось - личность как раз была в том теле, которое уцелело... можно было сказать: повезло. А вот Гютлер сломалась - это он чувствовал. У нее были отчаянно пустые глаза морфинистки, не получившей очередной дозы своего снадобья. И теперь за простое обещание поднять ее наверх, всунуть в чье-то опустевшее тело - а таких немало бродит там сейчас, когда внизу война, - Эрика сделает все, что угодно. Гуго и сам много раз пользовался этим методом... Они лежали в одной каюте, голые, прикованные к стойкам своих коек - ровно с той степенью свободы, чтобы иметь возможность дотянуться до параши и подтащить ее к себе. Тюремщики не потакали их стыдливости, но Гютлер, похоже, ничего не воспринимала, а Гуго мог вынести и не такое. Гютлер нужно было как можно быстрее убить - не тело, конечно, а личность. Гуго мог это сделать, но для этого ему требовались ночь и покой... Вчера покоя не было. Яхту трепало на короткой волне, Гютлер все время рвало, и Гуго ничего не мог сделать. Сегодня с полудня волнение стало стихать, к вечеру почти улеглось, и вот теперь яхта, мягко и мелко вибрируя, скользила почти по ровной воде. Очень хотелось спать. Он слышал сонное причмокивание Эрики и в красновато-желтом свете горящей в коридоре лампочки - как раз напротив грубо выпиленного в двери квадратного отверстия - видел ее истомленное и жестокое, но вдруг ставшее очень красивым лицо. Лицо просило покоя, и он готов был дать ей этот покой... Гуго лег на спину, нашел точку, в которую можно упереться взглядом, подобрал дыхание и стал осторожно, потихоньку выбираться из тела - но не в другое теплое, привычное, сильное и послушное тело, а прямо в неприветливый грубый вещный мир. Это было ощущениями похоже на то, как если бы он в одной рубашке и босиком вознамерился бы пересечь заледенелую каменистую пустошь. Это заняло - если следить по часам - не так уж много времени, но показалось, что много. Вообще со временем вне тела дела обстояли как-то странно, но никогда не доходили руки по-настоящему с этим разобраться. Потом он наконец повис, как воздушный шарик на привязи, под потолком каюты, глядя вниз на тела совершенно чужих ему людей, мужчины и женщины, которых никогда ничто не соединяло, кроме коллегиальных отношений и подсознательной неприязни. Жаль, что так, подумал он. Женщина была умной, характерной, красивой и привлекательной. С ней можно было провести немало интересных часов и ночей. Но сейчас он должен был просто убить ее. Так повелевал долг. И Гуго начал превращаться. Это была его уникальная способность, которую он скрывал, потому что всегда нужно иметь что-нибудь в тайнике. Он мог превратиться в крылатого волка. Потом он начал искать сон Эрики. И конечно, скоро нашел. Совсем рядом, потому что у тех, кто бывал наверху, постепенно атрофировалась привычка - или способность - видеть далекие сны. Это была все та же яхта, только с огромными подземельями. Эрика спускалась по бесконечно длинному осклизлому трапу, который сильно пружинил под ее ногами. Внизу была чернота... Теперь оставалось главное - нельзя было дать Эрике проснуться. Но на это существовали свои приемы, и Гуго начал плести сеть заклинаний. Это было непростое дело, сеть то и дело рвалась, перекашивалась, ее подхватывало вихрями и сквозняками, но тем не менее он закончил все вовремя - то есть до того, как Эрика почувствовала его присутствие. Потом началась погоня. В сеть он не забыл вплести еще несколько слов, превращающих некоторые двери в особые зеркала, и поэтому бегущая Гютлер время от времени, не замечая того, поворачивалась и бежала в обратном направлении - то есть навстречу ему. А он лишь сидел и ждал, раскрыв пасть и сложив крылья. И наконец настал момент, когда она не побежала, а остановилась. - Ведь это ты, Гуго? - глухо спросила она. - Да, я. - Только... сразу. Хорошо? Гуго молча бросился ей на грудь, повалил, впился в шею - и держал, держал, держал, пока тело под ним не перестало содрогаться. Тогда он разжал челюсти, отошел, шатаясь, в сторону - и его вырвало черной дымящейся кровью. Он мучительно задыхался от этого железного запаха, а его все рвало и рвало... Трансильвания, 1 марта 1945. 16 часов Граф уже не производил впечатления ожившего трупа; теперь это был просто очень утомленный, как после долгой болезни, старый человек. Он все еще мерз, даже в этой сильно натопленной и увешанной коврами комнате маленькой гостиницы, и большие, совсем не аристократические кисти рук его были восковые, с голубоватыми ногтями. Но рукопожатие оказалось сильным. - В вас есть что-то от птицы, Эрвин, - сказал он. - Помимо фамилии. Вы никогда не пробовали летать? Штурмфогель улыбнулся, но почувствовал, что улыбка выходит кривой. Тогда он просто сказал: - Раньше я мог. Потом... перестал мочь. - Я так и понял, - сказал граф. - Почувствовал родственное что-то... Я тоже в молодости мог летать. Но есть предметы... Чем вас прикончили как птицу? Просто разорвали на куски, подумал Штурмфогель. Вслух не сказал, просто махнул рукой. - А я с тех пор не переношу серебро... - Граф поморщился. - Эрвин, я ваш должник. Этот долг сильнее карточного... он должен быть оплачен. Немедленно. Граф замолчал и стал смотреть куда-то в угол, мимо пылающего камина. - Я многое понял о вас, Эрвин. Фанг... он ведь не столько забирает, сколько дает. Новое зрение, новый слух... трудно объяснить тому, кто сам не... не попался. Конечно, это обман, ловушка... и все же... не совсем обман. Будет трудно жить без этого... правда, и с этим долго не протянуть... - Фанги давно в ваших краях? - спросил Штурмфогель, чтобы прервать затянувшуюся паузу. - Что? А... да, весьма давно. Но - редко. Поэтому так и получилось. Опыта ни у кого нет... А вы, похоже, встречались с ними и раньше? - Было. Несколько раз. Нубия, Мавритания... там их много. Черные колдуны умеют с ними справляться, а вот белым приходится вручную... - Да-да... Так вот, Эрвин, я успел многое про вас понять. Могу не говорить, что именно? Вам вряд ли захочется это услышать. Я не дипломат, я всегда называю кошку кошкой... Но. Не касаясь методов, к вашей цели я отношусь... с пониманием. Не знаю, как бы сам поступил, окажись в вашей шкуре. Не знаю... Вам надо куда-то в германскую часть Салема? И срочно? - Желательно... - Добираться обычным путем - уйдет дня четыре при самом наилучшем раскладе. Но я должен услышать от вас - хотя кое-что уже знаю, - насколько вы свободны от предрассудков, свойственных необразованным пейзанам? - Абсолютно несвободен, - сказал Штурмфогель, пожимая плечами. - Я весь из них состою. Граф коротко хохотнул. - Хорошо. Что вы знаете про крапиц? - Про кого? - Крапицы. Их еще называют нелядами. - Ничего не знаю. Впервые слышу. - Я так и подумал. В услужении у меня есть тройка крапиц. Если вы им понравитесь, они доставят вас в любую точку мира. Очень быстро. Я могу велеть им оставаться при вас до... ну, скажем, лета. Скорее всего к лету все кончится, так ли, эдак ли... Но, повторяю, вы должны им понравиться. Некоторым это трудно. - Мне лучше ничего не знать заранее? - осторожно спросил Штурмфогель. - Может быть, да... - И вдруг в глазах графа Штурмфогель впервые заметил искру живого интереса. - Ха. Возможно, так будет лучше. Значительно лучше. Захарий! Вошел тот одноглазый бандит с кривым кинжалом на поясе, что привел Штурмфогеля сюда. Щека его под шрамом подергивалась. - Отведи бея Штурмфогеля к крапицам. По дороге возьмешь все, что нужно... ты знаешь. Но ничего не рассказывай. - Да, ваша светлость. Захарий странно, но притом очень уважительно взглянул на Штурмфогеля и громко втянул носом воздух. И потом, когда они шли деревней - поскрипывая дощатым тротуаром, - Захарий все поматывал головой, как бы говоря: ну и дела же!.. В лавке он приказал подать три фунта мягких конфет, несколько баночек разных варений и джемов, сахарных пирожков и кренделей с марципаном, а потом в трактире взял большую оплетенную лозой бутыль приторно-сладкой вишневой наливки. От трактира он свернул в переулок, ведущий в сторону реки и леса за рекой, подвел Штурмфогеля к темным воротам (створки окаймлены были зеленоватой медью) и здесь передал ему сладости. Здесь чем-то отчетливо, но неузнаваемо пахло: сухими цветами?.. - Дальше я с тобой не пойду, - сказал он. - Может, его светлость и прогневается, но нету моей мочи. А ты давай, ты не бойся. Смотри на них как на простых девок, им это нравится. Сласти любят и вино сладкое чтоб. Да только сам много не пей, а то сболтнешь ненароком чего. Вишневка - она коварная... Прощай, теперь уж не увижу тебя, наверное. Спасибо за Михася. Ребята сказали, если б не ты... - Я понял, любят его здесь, - сказал Штурмфогель. - Ну... не девка красная, чтоб любить, а плохо без него пришлось бы. Бесстрашный он перед дрянью-то. Ну, сам видел... И кто рядом с ним - тоже страх теряют. Нет, плохо без него, плохо... Он повернулся и пошел, заметно покачиваясь - будто был подшофе, хотя когда бы успел? Да и не пьяная это была походка, другая... только какая вот?.. Штурмфогель постоял, глядя ему вслед, а потом решительно постучал в ворота. Минуты через две - открыли. ИГРА В КРЫСУ Женева, 1 марта 1945. 19 часов Лени Райхель наконец-то осталась одна... Не первый раз и даже не первый год принимала она участие в тайных операциях подполья, но никогда не испытывала такой неуверенности в себе. Проклятый эсэсовец... Мир, до этого момента простой и ясный, вдруг повернулся в профиль, и оказалось, что все не так. Лени, ее отец, солдаты ее отца были правы. Эсэсовцы - нет. Даже эсэсовец, перешедший на сторону "Абадона" - такого не случалось, но ведь могло случиться? - оставался бы под подозрением годы. И вдруг... Штурмфогель не перешел на сторону "Абадона". Но он вдруг сумел доказать, что у них есть общие враги и что нужно объединиться против этих общих врагов. И что непонятнее всего - ему поверили. Поверил отец - и даже поверила она сама. Хотя все еще по инерции сомневалась. А самое страшное - и в этом она не смела признаться себе самой, - когда они сидели в маленькой беседке на берегу и он инструктировал ее, она вдруг ощутила слишком ясную и понятную тягу к этому человеку, еще вчера (и наверняка завтра) - заклятому врагу. Вот ведь ничего такого в нем не было: ни роста, ни лица... но - голос? Повадка? Она не смогла бы ответить. В группе ее приняли хорошо, и даже "кузен" Эйб старался проявить участие, видя ее искреннее горе по погибшему Натану. А она горевала искренне, ибо Натан был нашим бойцом, павшим на посту - во-первых; а во-вторых, павшим от руки... Ромео, вдруг однажды поняла она и чуть не захохотала истерически, но сумела сдержаться и не смазать момент: Эйб как раз говорил о брате - красиво, но слишком выспренно... дерьмо с перцем, какие-то Монтекки и Капулетти... но получалось именно так. Почему я не рассказала ему всего, в очередной раз спрашивала она себя и не находила объяснения. Ведь он действительно ничего не знает... но захочет ли узнать? Это был вопрос... Группа съезжалась в специально снятый на берегу озера пансионат "Веселая вдова" под видом студентов какого-то богословского университета, успешно завершивших зимний триместр и теперь собравшихся провести каникулы с толком, шумом, дымом, искрами и возлияниями. Все время играла радиола, вокруг фонтана перед входом устраивались танцы, взятые напрокат велосипеды громоздились у входа, а швертботы, каяки и байдарки - у причала. Вино привозилось бочонками и ящиками (и далеко не все спускалось в канализацию...), а два близрасположенных кабачка были завалены обильными заказами. Шляясь по двое-трое по городу, "студенты" фотографировались на фоне достопримечательностей, задирались к добродушным женевским полицейским и легко тратили деньги. И никому, конечно, не могло прийти в голову, что среди доставляемых к "Веселой вдове" пакетов и свертков немало слишком уж тяжелых, не похожих весом на пляжные зонтики и подводные скутера... Лени была, конечно, на особом положении. В отряде были еще четыре женщины, специально для создания атмосферы свального греха. Сама же Лени считалась женщиной командира, а следовательно - была табу для рядовых. Но взгляды не спрячешь, и постоянно стаи алых и белых мотыльков вились вокруг ее бедра. Четыре дня на глазах у всех, в этой атмосфере искреннего (просто потому, что мастерски сделанного) веселья... И вот сегодня она вдруг осталась одна. Соло. Ее послали на связь. Нужно было, соблюдая все каноны, положить послание в тайник и спокойно уйти. Возможно, это была проверка. Тогда за нею следят. Возможно, что все делалось всерьез... Штурмфогель сказал так: до тех пор, пока не получаешь от меня дополнительных инструкций, ты - Роза на сто десять процентов. Никаких отступлений от образа. Но дополнительные инструкции должны были поступить еще вчера... В памяти ее хранился телефон, по которому следовало позвонить в случае крайней необходимости. Но крайняя ли сейчас необходимость? Не похоже, что операция начнется завтра. Тем не менее ей трудно было проходить мимо массивных голубых будок с платными уличными телефонами в них. Ей нужно было вчера и нужно будет послезавтра в это же время быть возле будки номер 437 на углу улиц Кальвина и Цветочной. Вот на этом углу, возле той будки... Телефон зазвонил. Лени прошла мимо. Оглянувшись раза два и даже замедлив шаг... Трансильвания, 1 марта 1945 года. 19 часов 05 минут Штурмфогель с досадой поставил обе глиняные чашки на стол. Из одной все еще доносились длинные гудки. Нигра, младшая из крапиц, развела руками и виновато улыбнулась: не получилось. - Ничего, - сказал Штурмфогель. - Это я, наверное, слишком хорошо ей все втолковал. Сам виноват... Старшая, Айна, жестами поманила его: вставай, пошли. Надо торопиться... Он уже достаточно освоился с особым языком крапиц: жестами, прикосновениями, негромким и чуть артикулированным стоном. Уже переодетый в небеленый полотняный балахон до щиколоток, босой, он вслед за нею вышел из дома. Плитка, которой был выложен двор, местами скрывалась под инеем. Сквозь щели в высокой дощатой кровле бани пробивался дым. Третья крапица, Рута, высунулась из дверей и тут же спряталась обратно. "Если ты им понравишься..." Пока что им понравилось и вино, и конфеты. В бане было жарко и пока еще сухо. Пахло множеством трав, цветами, дымком, миндалем. Штурмфогель сбросил в предбаннике балахон и вошел в мыльню. Рута с распущенными волосами - действительно рыжими - взяла его за руку и повела к следующей двери. Низкой и зловещей. Штурмфогель слышал о таких банях. В далекой Суоми... В лицо ему ударил столь плотный жар, что глаза сами собой закрылись, а ресницы свернулись. С гортанным смехом - это был самый громкий звук, который издавали крапицы, - его втолкнули в камеру пыток и посадили на лавку, застеленную полотенцем. И скоро, как это ни удивительно, он смог приоткрыть глаза. В масленом, но довольно ярком свете шаровой лампы-молнии (пламя прихотливо изгибалось за толстым выпуклым стеклом) он увидел три расплывшихся в улыбках лица, обрамленных белыми, черными, рыжими волосами, и три гибких тела, усеянных узорами из темных точек, пятнышек и пятен - подобно узорам на коже змеи. Крапицы и были отчасти змеями, он давно уже понял это, заметив мелькавшие изредка тонкие раздвоенные язычки. Возможно, эти рты скрывали в себе и ядовитые зубы... Но у Штурмфогеля не было природного страха перед змеями. Перед пауками - да, был. А змеями он часто любовался, застывая перед стеклом террариума... они жили тогда возле зоопарка, и мать частенько отправляла его туда - детей пропускали без билета, а в павильонах можно было погреться. Тогда он и решил, что вырастет и станет птицей... Крапицы жестами велели ему надеть на голову вязаную шапочку и лечь на лавку. Жар временами казался обжигающим холодом. Потом его полили каким-то душистым маслом, две девушки встали по обе стороны от лавки и принялись это масло в него втирать, а третья, рыжая, намылила и надула небольшой полотняный мешок с горстью чего-то сыпучего внутри и стала легонько бить его этим мешком по спине, заднице и ногам. Волны раскаленного воздуха опаляли, прикосновение же мокрого полотна казалось ледяным. Но тут же следовало скользящее прикосновение рук... Он услышал чей-то стон и не сразу понял, что стонет сам. Расслабление наступало полнейшее. Он чувствовал, что его переворачивают на спину, но это уже был как бы и не совсем он. Его опять колотили пузырем, разглаживали, похлопывали ладонями; потом вдруг откуда-то появились огромные полынные веники, и девушки стали махать над ним этими вениками, дотрагиваться, а потом и хлестать сплеча - листья летели в разные стороны, а залах был... Но самое страшное еще не пришло. Он увидел, как приоткрылась какая-то заслонка; за нею вишнево светились камни. Туда, в раскаленный ад, ухнул ковш воды - и заслонка тут же встала на место. Секунду было тихо, потом раздался рев и свист. Столб пара ударил в низкий потолок, закружился, отразился, рухнул вниз... Штурмфогель закричал, но вряд ли кто слышал его. А крапицы... крапицы, как оказалось, уже оставили его и сидели на высокой скамье под самым потолком, одинаково склонив головы - отдыхая. И Штурмфогель вдруг понял, что они прекрасны. Красноватый жар медленно тек сверху, доставляя аромат неведомых сухих цветов... Потом его под руки выволокли в мыльню и там, открыв люк в полу, заставили прыгнуть в яму, полную воды со льдом. Это оказалось легко и не страшно - особенно когда девушки попрыгали к нему, и завязалась веселая свалка в слишком тесном для четверых водоеме. Потом они опять отогревались в горячем парном отделении, и Штурмфогель даже попробовал посидеть на высокой лавке, но скатился с нее, когда вверх ринулась новая волна пара. Потом его укутали в толстую махровую простыню и напоили чем-то травяно-медовым... Он проснулся. Внутренние часы показывали двадцать два ровно. Крапиц рядом не было, а на спинке стула висела его чистая сухая одежда. Штурмфогель привел себя в порядок - насколько это было возможно при абсолютно негнущейся спине - и выглянул в соседнюю комнату. Рута сидела в плетеном кресле и при свете яркой лампы читала книгу. Она была одета в облегающий серо-стального цвета кожаный костюм и подпоясана широким черным ремнем. Возле кресла стоял довольно объемистый рюкзак. Увидев Штурмфогеля, она встала и издала тихий горловой звук. Тут же появились сестры, тоже в походном, с необычно длинными сумками в руках. Нигра поманила его к столу. Там была разложена старая, девятьсот четвертого года издания, карта Европы. Вопрос был без слов понятен: куда? Вот и пришел момент выбора, подумал Штурмфогель. Что, прямо в Берлин? Нет, сказал он сам себе. Решился. И показал пальцем - Вена. - Вена, - добавил он зачем-то вслух. - Э-э... нна... - попыталась выговорить Нигра и рассмеялась. Смех ее был упоительный. Ему вручили одну из сумок - тяжелую, килограммов на двенадцать - и поманили к двери. Вышли, не гася ламп и не запирая замков. Направились в глубь двора, навстречу луне (опять навстречу луне...), за баню, к громадному сараю, вдруг осветившемуся изнутри. Сарай был почти пуст, только возле одной стены штабелем лежали длинные доски. Посередине сарая вздымался небольшой холмик, от него отходила длинная узкая щель - примерно метра три в длину. Над ней неподвижно висел огненный шар - точно такой же, какие во множестве населяли захваченный фангами замок графа. Как будто почувствовав приближение крапиц и человека, шар вздрогнул и приветливо запульсировал. Из щели пахло влажной разрытой землей. Айна спрыгнула туда первой и поманила Штурмфогеля. Улыбка у нее была необыкновенная. Он подал ей сумку, прыгнул следом и еле устоял: дно было скользкое и пружинящее. Айна повернулась к Штурмфогелю спиной, взяла его руки, обхватила ими себя, показала: держи так!.. Шагнула вперед. Земля слабо подалась под ногами, еще шаг - и Штурмфогель почувствовал, что проваливается в узкий скользкий лаз... и в следующий миг он уже летел вперед и вниз, пятками, задницей, спиной, затылком ощущая плавные неровности этого желоба или трубы, он вцепился в Айну, а она беззвучно хохотала, раскинув руки, волосы ее летели, скорость была сумасшедшая. Шар догнал их, обогнал и устремился вперед, освещал путь... Берлин, 2 марта 1945. 01 час 45 минут - Женевская полиция расследует дело о похищении некоей Гелены Малле, частнопрактикующей прорицательницы, - сказал Кляйнштиммель. - Я буду иметь всю информацию о расследовании с запозданием на час-два максимум. Имея группу под рукой... - Группу сформируешь свою, - сказал Нойман. - Семь человек, не больше. Из оперативного резерва. Я вывожу "Гейер" из дела. - Хорошо, - легко согласился Кляйнштиммель. - "Гейер" все равно там слишком засветился... Да уж, подумал Нойман. Это разгром. Это позор. Это надо бы застрелиться... Он понимал, что не застрелится. Однако такого потрясающего провала "Факел" еще не знал... одних начальников отделов погибло двое, и опергруппа полегла почти в полном составе, и спецотряду нанесен самый неприятный урон: боец взят в плен... Проклятая крыса!!! Штурмфогель. Все-таки он. Как ни горько признаваться себе самому, что доверял такой мрази... Да, это Штурмфогель руководил "Гейером" - и сдал его. Руководил операцией в Константинополе - и провалил ее, погубил Захтлебена и Гютлер, и ребят, и собственного агента, который стал представлять для него опасность... А может быть, он и летчика убил, просто выстрелил ему в затылок, а сам выбросился с парашютом? Нойман вдруг понял, что так оно и было. Но, значит, теперь "Факел" освободился от крысы? Теперь можно жить свободно? Нет, не значит, сказал он сам себе. Потому что крыса могла быть не одна. Да, только Штурмфогель был причастен к обоим провалам - но ведь могло быть и так, что провалы случились по различным причинам, а значит... Стоп. Паранойе воли не давать. Но воображение уже пошло вразнос. Нойману мерещился разветвленный заговор с привлечением практически всех сотрудников "Факела", включая уборщиков и электрика... в конце концов, если даже Мюллер - русский шпион, а Шелленберг убежден, что так оно и есть, то почему не быть предателями и шпионами и всем остальным?.. Вошел секретарь. Глаза его были круглые. - Бригаденфюрер! Звонит Штурмфогель. А на входе задержана неизвестная, которая называет себя то Геленой Малле, то Хельгой... - Кто... звонит?.. - приподнялся Нойман. - Кто, ты сказал, звонит? - Штурмбаннфюрер Штурмфогель! Из Вены. Из верхней Вены... Вена, 2 марта 1945. 02 часа От разговора остался неприятный осадок. Нойман говорил испуганно и фальшиво. Ему-то чего бояться, мрачно подумал Штурмфогель. Ему-то вдруг с чего фальшивить... Разве что кто-то был в кабинете - кому Нойман не слишком доверял... или даже не так: кому он внутренне не доверял, а думал, что доверяет. С Нойманом вообще очень сложно. Человек, который уже десять лет не спит, заслуживает особого отношения... и все же с ним сложно. Штурмфогель попытался еще раз понять, что именно зацепило его в этом разговоре: когда сначала краткий отчет подчиненного, потом некоторые подробности, потом - инструкции начальника подчиненному: прийти туда-то и тогда-то... если конкретно, то в вестибюль отеля "Галакта" возле Большого арочного моста в двадцать два часа... Все нормально. Так и должно быть. Тогда - что? Какие-то нотки. Какой-то даже запах, ощущаемый на большом расстоянии... Да нет, ерунда. Предрассудки. Но почему Нойман не предложил ему немедленно отправляться в Берлин и предстать пред очами? Вот. Почему? Не слишком понятно. Вернее... Вернее - слишком понятно. Так поступил бы и он сам, если бы потребовалось срочно ликвидировать ставшего вдруг ненадежным сотрудника, не слишком при этом привлекая внимание высокого начальства... Отель "Галакта", напротив арочного моста. Понятно. Двадцать два, значит... Перебор, шеф. Перебор. Шеф. А у меня... у меня есть еще двадцать часов. Может быть, последних. Но тогда уж - совсем моих. До конца. А знаете ли вы, ребята, что я могу взять да и смыться от вас? В любую точку Салема. Он вспомнил, как они неслись по разветвляющемуся туннелю, уже все вчетвером, держась за руки... и лестницы, лестницы, лестницы уходили в стороны и вверх, лес лестниц, самых разнообразных, каменных, железных, деревянных, полуразрушенных и новеньких, и за какие-то сорок минут они долетели до цели, кое-как затормозили - а потом, покачиваясь и хватаясь друг за друга, поднялись по мраморной лестнице и оказались в Вене; было почти тепло, пахло рекой, шел мелкий дождь. Он повернулся к Нигре. Встретился с ней глазами. Черные волосы змеились по подушке. Пятна и пятнышки, от светло-коричневых до темно-шоколадных, лежали на плечах и руках, но грудь и живот были светлыми, и только ровная узкая черта проходила по ним сверху вниз - от шеи и до голого, но словно бы татуированного лобка. Из-за плеча Нигры всплыло, улыбнувшись, белое облачко - Айна. Штурмфогель протянул руку. Две невесомые руки легли в его ладонь. Сзади мягко, легко и шелестя прижалась теплая Рута... Берлин, 2 марта 1945. 04 часа - Мы делаем ошибку, - сказал Хете, глядя Нойману в переносицу. - Может быть, мы делаем роковую ошибку, шеф. А главное, вы нарушаете правила, вами же установленные. В отряде распоряжаюсь я, и только я. - А в отделе - я, - тихо ответил Нойман. - И пока это так, я могу отменять и изменять введенные мною правила. Больше никто не может, а я могу. Ты понял, Хете? - Тогда я подаю в отставку. - Я не принимаю ее. Все отставки - только после победы, ясно? А до тех пор - служить!!! - рявкнул неожиданно для себя Нойман и врезал кулаком по столешнице. Что-то упало и покатилось. - И тем не менее я настаиваю на немедленной ликвидации Хельги, - сказал Хете, провожая взглядом катящийся предмет. - Это предписывается правилами. Этого требует здравый смысл... - Хельга поступает в аналитический отдел - в полное распоряжение Круга, - повторил Нойман с нажимом в голосе. - Этот вопрос исчерпан. Переходим к следующему. Немедленно отправляетесь в Вену. Штурмфогеля ликвидировать... - Может быть, все-таки взять и выпотрошить? Это легко... - Хете еще раз нарушил субординацию. Глаза Ноймана опасно сузились. - Он мне не нужен. Ни в каком виде. Просто - ликвидировать. Вена, 2 марта 1945. 21 час 30 минут Отель "Галакта" возник буквально в одну ночь в тридцать восьмом году. Внезапным появлением новых строений наверху удивить кого-либо трудно, но никогда еще не возникала сама по себе такая громадина. Это была раковина со спиральным ходом, и никто не знал достоверно, так ли уж нелепы слухи об ушедших и пропавших в том ходу людях. Мало кому удавалось поселиться в "Галакте": свободные номера были большой редкостью, да и стоили дорого. Мы работаем с постоянной клиентурой, объясняли портье особо настойчивым. Тем не менее отель всегда был многолюден, в парке били фонтаны, вечерами играл оркестр, кружились пары. Почему-то было очень много сухих старух и маленьких собачек. Кое-что из этого Штурмфогель знал раньше. Кое-что узнал сегодня, проводя рекогносцировку. Сейчас он, одетый в темный обтягивающий костюм, обрызганный специальной жидкостью, отпугивающей собак (в чем его наперебой уверяли крапицы), лежал за живой изгородью и в бинокль рассматривал сквозь огромные витринные окна внутренность холла. Там шла обычная жизнь. По идее, кто-то из "Факела" уже должен бы осмотреть место, занять позицию для наблюдения и прикрытия... Пока ничего похожего он не наблюдал. Потом на фоне ярких окон появился вдруг чей-то близкий - не в фокусе, размытый и огромный - силуэт, согбенно мелькнул и пропал. Вот и все, подумал Штурмфогель. Можно было уходить, но он упрямо пополз вперед - как будто следовало окончательно убедить себя в чем-то. Если бы сидящие в засаде не заговорили, он мог бы на них налететь - настолько невидимы они были. - Не придет, - сказал кто-то. - Ставлю пачку сигарет и два билета в оперу в придачу. Не такой идиот... - Не болтай. Знакомый голос... и другой - тоже знакомый... - Если предатель - то не придет. А если придет - то не предатель. - Курт!.. Курт, подумал Штурмфогель и почувствовал, что упало сердце. А второй - Антон-Хете. Вот кого отправил Нойман, чтобы убить его... Отползать было нельзя: услышат, и Штурмфогель остался лежать и ждать. Текли минута за минутой. Потом в парке грянул оркестр. - Я говорил, что не придет, - сказал Курт. - Десять часов. - Выдвинься к Доре. Он может обходить отель слева. Курт беззвучно канул. - Вот такие дела, - сказал Антон вслух. - Не пришел - значит предатель. Такой они сделают вывод. А в следующий раз ему может уже и не повезти так, как сейчас... Несколько минут прошло в молчании. А потом Штурмфогель вдруг понял, что остался один. Антон растворился в темноте абсолютно незаметно... Штурмфогель неподвижным черным камнем лежал до самой полуночи. Потом стал пробираться к арочному мосту. Под мостом его уже ждали крапицы... Берлин, 3 марта 1945. 8 часов - Нет, - повторил Нойман. - Никаких встреч. Разговаривать будем только по телефону и под запись. - Зря, - сказал Волков на другом конце линии. - Мы потратим вдесятеро больше времени, а объясниться так и не сумеем. - Я вообще не вижу смысла в объяснениях, - сказал Нойман. - Убивать друг друга лучше? - По крайней мере честнее. - Война скоро кончится, - сказал Волков. - Вы это знаете, и я это знаю. Ваши идиоты наверху никогда не решатся применить сверхоружие, потому что будут до самого конца пытаться выплыть сами, утопив остальных. Их слишком много. Когда больше одного, то шансов нет. Сказать, кто выплывет? Борман. Потому что он - самое говно, остальные еще как-то похожи на людей... - Не понимаю, к чему вообще весь этот разговор. - Я предлагаю перестать убивать друг друга! Слушайте, Нойман, вы ведь умный человек! И вы, и мы делаем практически одно дело. Мы - оба - хотим не допустить распространения войны на Верх. Так? - Нет, - сказал Нойман даже с некоторым облегчением. - Вы ошибаетесь, Волков. Я давно знаю, что Салем должен погибнуть. Зачем препятствовать тому, что предначертано изначально? Волков, видимо, хотел что-то сказать, но предпочел промолчать. - Гибель Великого Города была заложена в нем самом с момента возникновения, - вдохновенно продолжал Нойман, косясь на магнитофон; бобины весело крутились. - На развалинах его будут пировать седые вороны, а потом придут исполины. Вы видели, какая там луна, Волков? Еще каких-то пятьдесят тысяч лет, и она рухнет на землю... - Да, конечно, - сказал Волков спокойно. - Всего лишь пятьдесят тысяч. Можно сидеть и не дергаться. Или перебить друг друга, чтобы не мучиться ожиданием... - Вы меня понимаете, - удовлетворенно сказал Нойман. - Все это игра, Волков. Да, ставка большая - жизнь, и не одна - но ведь это только ставка в игре. Самой увлекательной игре, быть может. На самом краю мирового диска. Это похоже на чертово колесо: чем ближе к краю, тем труднее удержаться... - У меня ваши люди, Гютлер и Захтлебен. Они без верхних тел, а Гютлер, кажется, и без сознания. Так что вы у меня в руках, Нойман. Я и без того знал о вас все, а теперь буду знать больше, чем вы знаете сами. - Возможно, - сказал Нойман. - Я даже готов выдать вам еще одну тщательно охраняемую тайну. Наша структура продумана так, что при самом тотальном проникновении противник все равно не получает, по большому счету, ни-че-го. Он будет знать все, но это ему ни хрена не даст. Смешно, правда? Я даже не сам это придумал... - Я знаю, - сказал Волков. - Это придумал Бокий. - Ведь правда, он был гений? - спросил Нойман. - Нет, - сказал Волков. - Я думаю, нет. Он был большой чудак. Посудите сами: ну зачем гению коллекционировать засушенные пенисы? - Для забавы, - сказал Нойман. - Волков, вам не надоело болтать? У меня кончается пленка. - Жаль. Я думал, мы еще споем дуэтом. - Спеть - это можно, - сказал Нойман - и действительно запел: - Чудак построил дом на песке, построил дом на песке... - Песок добывал он в тихой реке, в прозрачной тихой реке, - подхватил Волков. - Друзья говорили ему: "Чудак, ты строишь дом на песке"... - А он в ответ улыбался так - и строил дом на песке... - Он разных женщин туда приводил, в высокий дом на песке... - Они узнавали, что дом на песке, и жили потом вдалеке... - И только одна, что была влюблена, вошла в тот дом на песке... - Как в небе луна, сияла она, и жилка билась в виске... - Собаки жили у них и дрозды, и дети играли в песке... - У тех чудаков, что построили дом, построили дом на песке... - Но годы шли, и старый чудак уплыл по тихой реке... - Мы сошли с ума... - У Волкова в голосе прозвучал испуг. - Дурак, - сказал Нойман с досадой. - Испортил песню... Женева, 3 марта 1945. 14 часов Пока ему делали массаж, Штурмфогель уснул - и вновь увидел себя евреем. Сон был статичный: он сидел в мягком кресле у иллюминатора то ли цеппелина, то ли нереально огромного самолета и смотрел вниз. Там было море в солнечных брызгах. Несколько десятков маленьких кораблей толпилось на его поверхности... Ему нужно было принять какое-то важное