? Когда в частях такая дисциплина... В списке было трое: инструктор-парашютист, врач-психолог и заместитель коменданта, отвечающий за переход границ, транспорт и связь. Врач был пси-нулевой, двое других - пси-латентные. - С этим проще, - Волков поскреб ногтем по папке с личным делом врача, - а тех двоих придется допросить с пристрастием... Начнем с того, который проще. И распорядитесь: через пятнадцать минут я должен быть в воздухе. Донован посмотрел на часы и потянулся к телефону. Не через пятнадцать, а через тринадцать минут двухместный "тандерболт", служащий генералу в качестве скоростного авизо, оторвался от полосы и взял курс на юго-восток. И уже час спустя несчастный психолог рыдал в своей палатке, понимая, что он опять ребенок, что видит кошмарный сон, но не понимая совершенно, за какие тайные грешки этот кошмар снится именно ему, а не проклятой рыжей прыщавой соседке, специалистке по щипкам с выворотом... Нарыдавшись, он снова уснул, а потом несколько дней бродил в тоске, вечерами пил, но постепенно забыл об этом эпизоде, не зная, что этими пережитыми заново детскими унижениями оплатил ни много ни мало - сохранение своей жизни. Берлин, 12 февраля 1945. 10 часов 30 минут Полхвоста действительно как-то посвежел за прошедший день и уже не производил впечатления забитого и заморенного голодом подростка. В глазах появилась еще робкая наглость, а в голосе - скандальные нотки. Впрочем, Штурмфогель надеялся, что сутки или двое этот стервец продержится без срывов. Сопровождал Полхвоста один из сотрудников Эделя, спец по Средиземноморскому региону, полугрек-полутурок, крупный усатый мужчина с медленными уверенными движениями. Попав наверх сравнительно недавно, несколько лет назад, он очень быстро там освоился и знал многие тайные тропы. К сожалению, как абсолютное большинство недавно приобщенных, он не мог полноценно существовать на двух уровнях одновременно, поэтому здесь для него подготовили койку. И ни Салим, ни Полхвоста не могли перемещаться между своими телами, верхним и нижним, если тела были разнесены чуть больше, чем на десяток-другой километров. Это тоже было индивидуально для каждого: скажем, Нойману приходилось совмещать тела практически в одной точке (самое интересное, они как-то узнавали о том, что хозяин собирается перемещаться, и собирались-таки в нужный момент в нужном месте), а тот же Штурмфогель с некоторым напряжением, но мог найти себя наверху или внизу с дистанции в добрую тысячу километров... Так что обоим разведчикам предстоял наверху полноценный путь обратно - со всеми возможными затяжками времени и вероятными опасностями. - Салим, - пожимая ему на прощание руку, сказал Штурмфогель, - очень многое будет зависеть от быстроты. Назад - со страшной скоростью. Если вы вернетесь вечером, то... проси, что хочешь. - Вечером не обещаю, штурмбаннфюрер, - честно сказал Салим. - Если очень повезет, то к ночи. А скорее уже ночью. - И все-таки - попробуй что-нибудь придумать. - Что тут придумаешь... Попробую. - Если вернетесь ночью - тут же ко мне. В любой час. Я распоряжусь, чтобы пропустили. Когда разведчики ушли, Салима после короткого судорожного припадка уложили на кровать, и теперь он как будто спал (глаза метались страшно под недосомкнутыми веками), а сразу поскучневший Полхвоста был спроважен Эделем учить уроки, - Штурмфогель подошел к Гуго. - Ты, наверное, хочешь меня о чем-то спросить? - Хочу. Какие результаты? - У нас появилась возможность внедрить в группу Коэна своего человека. - Что?! И ты так спокойно об этом говоришь? - Могу сплясать. Или спеть. "Мы шли под грохот канонады!.." - Тихо-тихо-тихо... не надо. Так. Подробности. Выкладывай. - Брат Коэна, по прозвищу Рекс, вызвал из Лемберга кузину - видимо, в качестве личного порученца. Эйб ее ни разу в жизни не видел. Поэтому если мы чисто уберем Рекса, то... - Я понял. Так. Молчи. Так. Это хороший план. Но еще лучше - не убирать, а захватить и побеседовать... - Нет, я против. Гораздо больше риска. Малейшее подозрение - и наш человек гибнет. - И все же я бы рискнул. Продумай и этот вариант. Вдруг?.. - Хорошо, я подавлю мозгом. Поговорю с Антоном. Он как раз прорабатывал варианты... - Ты сейчас к нему? - Да. - Удачи... Штурмфогель перелился в верхний мир, спустился из окна кабинета по веревочной лестнице и, не теряя времени, направился к причальной башне цеппелинов. До нее было десять - двенадцать минут неторопливой ходьбы. Сейчас к башне были прицеплены три ослепительно белые сигары: две гигантские и одна поменьше. На открытой посадочной палубе стояли люди - несколько десятков. Оттуда открывался восхитительный вид... Штурмфогель взял билет на Женеву по запасному паспорту (на имя коммерсанта Альфонса Перзике) и вошел в кабину лифта. Следом за мим шагнул молодой человек в форме пилота "Люфтганзы". Впрочем, почему "в форме"? Здесь он на самом деле - пилот... Он молча достал из внутреннего кармана своего отутюженного голубого френча толстый черный конверт и подал его Штурмфогелю. Тот кивнул. Пилот вышел на служебной площадке, Штурмфогель поехал дальше. Внизу этот молодой человек был сотрудником аппарата Мюллера... Штурмфогель три года назад помог ему подняться наверх и здесь исполнить свою давнюю мечту о полетах. Теперь он почти все время проводил в небе. Тому сознанию, которое осталось внизу, приходилось бороться с нудной головной болью, мизантропией и постоянным желанием с кем-нибудь за компанию застрелиться... До отправления цеппелина было еще полчаса. Дул легкий южный ветер. Штурмфогель подошел к ограждению, оперся о перила и стал смотреть на город. Вон - здание "Факела". Вон - Цирк. Родной ангар не виден за кронами высоких дубов. Зоопарк, веселое место... Бездна - глубокий обитаемый провал, этакий подземный город. Без провожатых туда лучше не соваться... И позади Бездны - высокий холм и призрачная крепость Абадон - все, что осталось от попытки девяти сумасшедших раввинов бросить вызов фюреру. На треть горизонта вправо - начинается Темный Замок, место со своими делами и законами; там правят древние Маги; там обитает фюрер. Темный Замок отсюда, с башни, похож на исполинский старинный броненосец, вкопанный в землю; по мере приближения (Штурмфогель знал это) картина будет меняться: наклонные стены сначала поднимутся вертикально, обрастут зубцами и башенками, нависнут над головой, потом, словно на фотобумаге, проявятся рвы И мосты - и вдруг в какой-то неуловимый момент стены сомкнутся за спиной... Там все иначе, в этом Темном Замке. Внутри он необъятен. Во всех смыслах. Штурмфогель еще постоял немного, пытаясь надышаться впрок первым весенним ветром, и пошел к трапу цеппелина. В каюте он лег на легкую откидную койку, заказал стюарду две бутылки красного полусладкого вина и углубился в изучение досье сотрудников Спецотдела. Двести листков тонкой рисовой бумаги, мелкий шрифт... но качество печати отменное. На фотографиях даже различимы тонкие черты лиц. Расстрелян... расстрелян... расстрелян... покончил с собой... расстрелян... Что у русских здорово, подумал Штурмфогель, так это умение хранить тайны. Ведь так никто и не выяснил, что именно происходило у них в конце тридцатых. Да и не только в конце. А ведь происходило что-то космическое... Ладно. Займемся этим, когда кончится война. Смотри-ка: "Смерть в результате несчастного случая"... И что характерно - умер одним из последних, уже в сорок первом. Правда, уволен из кадров в конце тридцать девятого за критику советско-германского сотрудничества. Ух ты, а послужной список-то какой: Китай, Испания, Германия, США, Мексика... Да, и таких вот специалистов - в отстрел. Штурмфогель не сомневался, что "несчастный случай" ему устроили полуколлеги, "соседи" - так в "Факеле" называли разведку Шелленберга и гестапо. Наверное, и в Спецотделе существовал какой-то эвфемизм для НКВД и НКГБ... Цеппелин отчалил так плавно, что только по наросшему звуку моторов Штурмфогель догадался: плывем. Ираклион, 12 февраля 1945. 14 часов ...Потом члены экипажей В-26, выполнявшие рутинные прыжки со средних высот из салона С-47 (прыжки эти не имели ни малейшего практического смысла, но их положено было совершить, и все), рассказывали, что майор Джейкс, инструктор-парашютист, имеющий за плечами более десяти тысяч прыжков, был чем-то глубоко подавлен, но виду старался не показать. В самоубийство никто не поверил, однако не находилось объяснений, почему это он вдруг пронесся, обгоняя всех уже выпрыгнувших, безвольно мотаясь в потоке воздуха, и не сделал даже попытки раскрыть парашют, отлично уложенный и вполне исправный. И никто из тех, кто выполнял эти злосчастные прыжки, не осмелился поделиться с друзьями странным гнетущим ощущением: что в салоне, кроме парашютистов и инструктора, был кто-то еще... Потому что никто не хотел отправляться на прием к психу-психологу, рыдавшему этой ночью на весь лагерь. Волков же прямо с аэродрома поехал в Ираклион. Надо же, этот дурень майор осмелился угрожать ему... в суд он подаст... Ха! Эти американцы... Неподвижное тело заместителя коменданта ожидало его в собственной теплой - и уже, наверное, мокрой - постели. Как утром он изумился и перепугался, бедняга... Волков почувствовал, что улыбается до ушей. Именно для таких клиентов у него был припасен собственноручно изготовленный маленький складной ад. Заместитель коменданта лежал, неестественно длинный, с костяным носом и желтыми бумажными щеками, - почти труп. Волков потрогал ему пульс: за сто двадцать. Ну-ну... Выдохнув и задержав на выдохе дыхание, Волков скользнул вверх. Изогнулся, вытянулся - и попал туда, где запер американца. Оставаясь пока невидимым, осмотрелся. Спеленатый по рукам и ногам, американец раскачивался под кроной дерева. Прочные паутины образовывали гамак. Несколько лохматых пауков размером с овцу прохаживались по сучьям, поднимались и спускались по стволу. Когда паук приближался к гамаку, жертва начинала судорожно биться... - Ну что, забрать тебя отсюда? - спросил Волков. - Или не надо? Американец закричал, запрокинув голову. Голоса у него уже почти не было, но он кричал. Волков схватил предателя за волосы и рывком вернул в Ираклион, в его собственную постель. И, не давая тому ни секунды передышки, зашептал на ухо: - Слушай меня, ты, сопля! Сейчас я тебе задам один вопрос. Если ты отвечаешь "да", мы с тобой работаем. Если "нет", возвращаешься к паучкам. И больше я за тобой не приду. Понял? Повтори: понял? - По... нял... - Теперь отвечай: будешь работать на меня? - Да... - Не слышу! - Да-а-а!!! - Вот и молодец... Сеанс связи у тебя во сколько? - М-меж... ду... пятью и... семью... - Ну и прекрасно, дружище. Все, вылезай из койки, умывайся, стройся. Тебе сегодня выходной лично от генерала Донована. Сейчас обсудим наши дела и планы... Кстати, ты еще не был в Италии? Сказочная страна, и туда мы направимся вместе - и скоро... И вот еще что, малыш. Я не голубой, да и ты, насколько я знаю, тоже. Но любить меня ты будешь - пылая страстью! Понял, сука? - По... нял... - Ну вот и чудненько, котик. А теперь вставай, вставай, утро давно... Женева, 12 февраля 1945. 16 часов План Антона был заманчив именно своей простотой и безыскусностью. Штурмфогель задал два-три уточняющих вопроса и остался вполне удовлетворен. У них имелись вечер и ночь на подготовку.... Антон исходил из того, что братец Рекс неизбежно страдал от спермотоксикоза: разделял кров с чувственной и красивой женщиной, вдыхая ее привлекательные испарения, он не мог в силу каких-то предрассудков разделить с нею и постель. Вчера вечером Ультима прямым текстом сказала Рексу, что сама найдет и приведет ему женщину и чтобы тогда он не смел воротить морду, на что получила совсем уже робкий и нерешительный отказ. Оставалось заинтересовать Ультиму... Ираклион, 12 февраля 1945. 18 часов 30 минут Мерри едва не взлетал над землей при каждом шаге - таким легким он чувствовал себя. Старый, привычный, родной панцирь страха был содран с него, сброшен... а новый еще не нарос. Произошло самое страшное - а он все равно жив. Жив. И теперь... теперь... теперь никто... Он даже не поседел за этот день. И глаза не ввалились. И не появился в них бешеный блеск. И руки не дрожали. Мерри шел весело и свободно. Волков знал свое дело. На краю маленькой площади с памятником Эль Греко посредине сидел на тротуаре у порога винной лавочки, скрестив по-турецки ноги, дурачок Аигеус. Он был настолько неподвижен, что по губам его ползали мухи. Рядом с ним лежали три такие же неподвижные неопрятные кошки. Мерри свернул в переулочек, поднимающийся круто вверх, и вошел в вечно открытую дверь... Волков не стал заходить следом, а обошел веселый дом с другой стороны. Там стояли грубый деревянный стол и несколько древних гнутых стульев с плетенными из лозы сиденьями. Он взял кружку местного светлого вина и сел спиной к стене, глядя на море. Оно было необычного цвета: дымчатым и лиловато-серым, будто вылиняло до основы, до дна. Немного подождав, Волков поднялся вверх. Он не стал уходить в невидимость: это снижало восприимчивость. Да и зачем? Никакой угрозы для себя он не ожидал. Да. Изменилось только море, став ультрамариновым, да еще - возник ветер, полный запахов: дыма горящей сухой листвы и травы, разрытой земли, свежих лепешек... Отставив кружку с вином, Волков встал. Земля чуть задрожала. Он отошел от дома и оглянулся. На крыше танцевал призрак: подобие человека, состоящего из языков холодного бледного пламени. - Что это? - изображая испуг, обратился он к хозяину кабачка - совершенно другому, не тому, который был внизу. - Плясунья, - охотно объяснил хозяин. - И не такое бывает, хотя бы вон в форте. Вреда от нее никакого, мы и не возражаем. Попляшет да к себе пойдет... Вот сейчас... хоп! Призрак на крыше стремительно сжался в длинное сверкающее веретено. Потом раздался словно бы вздох. Веретено вытянулось в сверкающую спицу и скользнуло в небо, полого изгибаясь к северо-западу. Несколько секунд след его висел в воздухе, потом растворился... - Ничего себе, - сказал Волков. - И часто у вас такие номера? - Не, не часто. С полгода не было. А теперь вот - буквально через день... Никогда не видел такого, что ли? - Чтобы вот точно такого - нет, - развел руками Волков. - Налей-ка мне, друг, еще кружечку... Допив вино, он вышел на площадь. Ее медленно пересекала, покачивая могучими бедрами, пожилая гречанка, ведя в поводу осла. Через спину животного был перекинут огромный свернутый ковер. Памятник стоял посредине клумбы. Цветы еще не цвели. Из дверей винной лавки вышли двое: щуплый подросток с большой картонной папкой под мышкой и крупный лысоватый грек в овчинном жилете. Подросток остановился, дал греку подержать папку и наклонился, отряхивая колени. Распрямляясь, болезненно поморщился. Рожа грека была сытая, лоснящаяся, довольная. Пидоры, брезгливо подумал Волков. А в лавке, наверное, притон... Берлин, 12 февраля 1945. 18 часов 45 минут Расшифрованная телепатема легла на стол Гуго Захтлебена в тот момент, когда он совсем уже было решился вызвать в свой кабинет одну из медиумш отдела 2WХ, по слухам, безотказную, как "парабеллум"... это, конечно, не поощрялось, но нервное напряжение последних дней было настолько сильным, что можно было просто перегореть и изойти вонючим дымом; такого Гуго позволить себе не мог. Он уже протянул руку к телефону... Но тут вошел Нойман. И молча положил на стол листок бумаги. Гуго прочитал текст и обеими ладонями вытер обильный пот, вдруг выступивший на лице. - Я уже уехал, - сказал Нойман. - Большой шеф зовет на скромный ужин. Решай все сам. Дождавшись, когда Нойман выйдет, Гуго, восторженно подвывая, взобрался на стул, потом на стол, подпрыгнул несколько раз, потом расстегнул штаны и показал кому-то невидимому зажатый в кулаке хрен. Агент Ортвин сообщал, что может похитить и передать "Факелу" несколько фотографий, где запечатлены встречи Дрозда со своим "факеловским" осведомителем. Понятно, что это действие приведет к полному раскрытию Ортвина, поэтому он требует настоящий шведский паспорт и оговоренную сумму в хорошей валюте... Берлин, 12 февраля 1945. 19 часов Ранний ужин в поместье Хогенлихен, где жил Гиммлер, проходил в узком кругу: Шелленберг, Зиверс, доктор Керстен и Нойман. Такие совещания в неофициальной обстановке Гиммлер практиковал уже несколько лет, когда требовалось принятие решений в особо сложной ситуации. Причем главная тема таких совещаний не формулировалась и иногда даже впрямую не обсуждалась, оставаясь фоном беседы. Вот и сейчас Шелленберг рассказывал фривольные французские анекдоты, над которыми первым смеялся Зиверс, полностью лишенный чувства юмора и втайне презиравший выскочку Шелленберга. ("Этот гиперактивный юноша..." - цедил он сквозь зубы.) Но Шелленберг был любимцем Гиммлера и его поверенным в каких-то тайных и опасных делах, и хитрая тварь Зиверс это чувствовал, а потому смеялся над анекдотами, соль которых была ему недоступна... Нойман скучно ковырял вилкой паштет и мелкими глотками пил рейнское, отказавшись от знаменитого французского шампанского, которое традиционно подавали у шефа (правда, обычно по одной бутылке на вечер). - Кстати, Вальтер, - строго посмотрел на Шелленберга хозяин; подчеркивая неофициальность обстановки, он обращался ко всем по имени, а не по фамилии, как было принято, и даже сидел за столом не в мундире, а в мягкой зеленоватой замшевой куртке, - я прошу вас не копать так активно под Мюллера. Он бегает жаловаться ко мне, а у меня не так много времени, чтобы разбирать и улаживать ваши недоразумения. Я знаю, что вы имеете в виду, но учтите, Вальтер: вы заблуждаетесь. Мюллер предан рейху душой и телом. Он исполняет мои указания, Вальтер. Вы понимаете меня, неправда ли? - Я понимаю, шеф. Но... - Вас что-то беспокоит? - Да. Границы его полномочий в... э-э... выходе за границы его полномочий. - А вы считаете, что нам еще есть что терять? - горько усмехнулся Гиммлер. - Да, шеф. Нам есть что терять. И вы это прекрасно знаете. - Ну-ну, Вальтер. Расслабьтесь. Еще шампанского, может быть? Сегодня какой-то очень тихий вечер, над нами никто не летает. Может быть, Герман наконец вспомнил о своих клятвах?.. Зигфрид, вы разобрались с этим готовящимся покушением? - Да, шеф. В достаточной степени. Сегодня или завтра мы уже будем знать об этих людях все. - Вот вам яркий образец плутократической политики, доктор. Они соглашаются на переговоры - только для того, чтобы всадить нам нож в шею. Керстен, оторвавшись от раскуривания трубки, с интересом посмотрел на Гиммлера. - Вас это удивляет, Генрих? - Вообще-то нет. Не удивляет. Но - обижает. Возмущает. - Я вообще-то о другом. Сам до сих пор не могу разобраться в хитросплетениях наших собственных служб. Кто кому подчинен, кто за что отвечает... и вообще - зачем их так много? Плодить маленьких фюреров? Почему этот хам Кальтенбруннер может безнаказанно саботировать ваши распоряжения и распространять клевету? Это ведь прямая дорога в ад... Вполне возможно, что у наших американских коллег ситуация не лучше. - Да, получилось скверно, второй раз нам могут не поверить... - Не поверят, Генрих. Нужно опять уговаривать, доказывать... Я хочу пригласить одного своего давнего знакомого, Норберта Мазура. Он очень влиятельный человек во Всемирном еврейском конгрессе. И все понимает. Надо, чтобы вы с ним познакомились. Гиммлер поправил пенсне. Потом снял его и протер салфеткой. - Хорошо, доктор. Когда это будет? - Недели через две, вряд ли раньше. - Приемлемо... Франц, я жду от вас расчетов ситуации на середину марта. Особо - проработать рычаги воздействия на Рузвельта. Мне кажется, он и так не устоит перед соблазном воспользоваться моментом опрокинуть русских и присоединить Россию к Аляске... но чем-то и мы можем помочь ему в этом благом порыве? Зиверс покивал. - Середина марта... - Да. Чтобы месяц был в запасе. А вы, Зигфрид, готовьте пока своих людей. Франц предложит нам выкладки... - Моих людей не надо готовить, шеф. Достаточно указать им цель и - разрешить. - Вы говорите точь-в-точь как адмирал Дениц. А я и есть в каком-то смысле адмирал Дениц, хотел сказать Нойман, но решил промолчать: его могли неправильно понять. Особенно Зиверс. И еще он подумал, что нужно ставить на след собственную разведку, поскольку маломальского доверия к Зиверсу он не испытывал. Но пока действует крыса... Чертов рыцарь Гуго. Чертов Штурмфогель... Чего они мешкают?! Далеко, еле слышно отсюда, завыли сирены воздушной тревоги... Рим, 12 февраля 1945. Около 21 часа Когда Доновану положили на стол четвертую за последние дни радиограмму из Дрездена, он понял, что это конец. Проклятые джерри напали на след. Они грубо и решительно прощупывают всех, кто имел в конце тридцатых отношение к "Вевельсбургу", а значит, вот-вот поймут, кто стоит за начавшимися событиями и какие цели преследует... Он ничего не чувствовал, когда поднимал трубку и произносил в нее: - Соедините меня с президентом... Примерно такое ощущение возникает в носу от хорошей полоски кокаина. Сейчас он сам был всего лишь собственным носом, хватившим добрую понюшку... Это у русских есть легенда о том, что носы живут собственной жизнью и даже становятся министрами? - Господин президент? Произошло худшее из всего, чего можно было ожидать. Немцы узнали про "Вевельсбург". Мне очень жаль, но ни малейших сомнений. Нет, я не знаю, на какой стадии постижения они находятся, но... Что? Хорошо. Я не могу не беспокоиться, господин президент... Да. Я вас понял. Да, я ложусь спать. Умываю руки и ложусь спать... Спокойной ночи, господин президент... Берлин, 13 февраля 1945. 3 часа 30 минут Нойман издавна предпочитал проводить ночи наверху. Он позволял отдохнуть своему бренному телу - при этом де-факто продолжая бодрствовать. Его Я не погружалось в сон уже восемь лет. Он просто боялся своих снов. Они были чудовищные, и они не выпускали из себя. Об этом никто не знал, а потому манеру начальника маячить наверху все полагали простительным чудачеством. Нойман забрался в гондолу "Малыша" и щелкнул тумблером. С тихим гудением раздвинулась крыша над внутренним двориком, зашелестела лебедка, и "Малыш" - небольшой привязной аэростат - поплыл вверх. Луна должна была появиться минут через пятнадцать. Когда подъем закончился и аэростат повис над темной землей, расчерченной пунктирами уличных огней и испятнанной кляксами витрин и реклам, Нойман встал, надел высокий колпак с черным зеркалом, закрывающим третий глаз, и стал ждать восхода луны, раскинув руки, обратив ладони впереди вверх. Она не взошла - взмыла над задымленным горизонтом, похожая на исполинскую жертвенную чашу, пламенно-красная, подрагивающая краями... Ясно видны были горные цепи, кратеры, лавовые поля. Здесь, наверху, существовало словно бы две луны: призрак той, холодной и мертвой, что висит вдали и лишь чуть колышет воды Мирового океана, и эта - яростная, низко летящая, творящая рок и славу. За два часа пятьдесят четыре минуты пересекает она видимую часть неба, заставляя людей и деревья тянуться вверх, выхватывая из атмосферы зазевавшихся птиц и пилотов. В сильный телескоп можно разглядеть целенький американский Б-17 у самого центра кратера Птолемея и сверкающие обломки экспериментального "лунного бомбера" доктора Танка. Идут последние тысячелетия существования этой прекрасной луны, призванной творить гигантов... Чаша луны поднялась довольно высоко, но оставалась такой же красной. Присмотревшись, можно было видеть светящийся ободок. Действительно, восточная часть горизонта была окутана дымом - куда сильнее, чем все предыдущие дни. И тут зазвонил телефон. Нойман разрешал беспокоить его в минуты восхода луны только в самых крайних случаях. - Шеф! - Это был Эдель. - Мои ребята в Дрездене что-то выкопали. Что-то очень важное. Целый грузовик каких-то материалов. Они только ждали группу Скорцени, чтобы те отмазали их от местного CC... - И... что? - Дрездена больше нет, шеф. - Не понял? - Дрездена нет! Это один огромный костер! Мартеновская печь! Я в Лейпциге, шеф. Зарево видно отсюда... РАЗМЕН ЛЕГКИХ ФИГУР Женева, 13 февраля 1945. 5 часов утра Ультима внезапно проснулась и села. Было почти темно и очень тихо, однако же сердце колотилось и все внутри сжималось в томящей неясной тревоге. Она встала, набросила халат и подошла к окну. Несколько далеких огней на озере, а слева вдали - красно-желтая корона раскаленного газа над кратером вулкана да размытое пятно света на облаках: луна. В соседней комнате, испуганно сжавшись и закрыв голову подушкой, спал Рекс. Бедный, бедный, подумала Ультима. Потом ей показалось, что скулит щенок. Она стала прислушиваться, и тут в дверь тихонечко поскреблись. - Пожалуйста! - беспомощный рыдающий голосок. - Я знаю, тут кто-то есть. Ну пожалуйста!.. - Кто это? - спросила Ультима сквозь дверь. - Помогите! Я... я с яхты, под вашими окнами. Вы меня видели, наверное... - Ну и что? - Там... там Джо... Он застрелился! - Ну и что? - Ну пожалуйста! Я не знаю, что делать... - Кто там? - спросил сзади Рекс. Ультима открыла дверь: - Входите. Зареванная девушка в цветастой косынке поверх папильоток и мужской рубашке, босая. Распухшие губы, распухшие глаза, свежая ссадина на скуле. Закушенные костяшки пальцев... Когда Рекс подал ей стакан воды, она не сразу смогла отпить глоток. Ее звали Никита. Француженка из Нового Орлеана, последние два года она жила в Стокгольме. Так получилось. Джо, ее жених, он имел отношение к химическому производству, закупал в Швеции какие-то лицензии и патенты... он совершил какую-то важную сделку, а потом предложил ей такой вот замечательный отдых... она вообще не знала, что так бывает... он помог ей, и вот они здесь, уже две недели, а там, в Стокгольме, ее тело лежит в клинике... ну, они с Джо так подстроили специально... и все было хорошо, но вчера - нет, позавчера, - когда они гуляли по городу, к Джо подошел какой-то страшный черный пес и пристально посмотрел на него... и Джо... он... из него будто бы вынули пружину. Он стал... никакой. Она пыталась его расшевелить... Ничего не получилось. То есть ему словно бы через силу приходилось вспоминать, что делать, и что говорить, и как реагировать... это было мучительно. И для нее, и для него. А этой ночью все стало еще ужаснее, он почти не узнавал ее... говорил страшные вещи - так спокойно, глядя в глаза... Она - нет, не вспылила, она притворилась перед собой, что вспылила, ушла, заперлась в каюте, накрутила волосы... только чтобы унять страх. А потом почти уснула... Ультима принесла мягкую пушистую серую кофту, набросила на плечи девушки. Та благодарно кивнула. Ее била крупная дрожь. И вдруг эта дрожь прекратилась. Девушка подняла на Ультиму глаза, ставшие вдруг огромными. Может быть... может быть, ей все только показалось? Может быть, это был сон? Потому что ей снились странные и страшные сны... Рекс что-то буркнул, скрылся в своей комнате и тут же вернулся, уже в брюках и рубашке. В руке его был большой жестяной фонарь. На берегу легко и тревожно тянуло ветром - теплым, влажным, чуть пахнущим серой. Пятно желтого света скакало по ступеням лестницы, бегущей вниз к причалу. Так же скакали звуки. В яхте же, в спертом и смолистом ее нутре, отчетливо воняло горелым порохом и свежепролитой кровью... ...Штурмфогель испытывал неясное чувство то ли вины, то ли ошибки. Не надо было посылать туда Ханну, подумал вдруг он. Я не хочу, чтобы это была она. Разговаривала бы с этим гадом, принимала его ухаживания... и прочее. У него даже зачесались костяшки пальцев. Он ревновал, как мальчишка. Уже ничего не сделать. Машина набирает обороты... До начала операции они немного поспорили с Антоном. Штурмфогелю казалось, что в предложенном плане есть какая-то нарочитость, неестественность. Не лучше ли... и он предлагал другие, более тонкие, на нюансах, на полутонах... "У нас есть время?" - приподняв бровь, поинтересовался Антон, и Штурмфогель подписал капитуляцию. В качестве Джо использовали настоящего американца, летчика со сбитого над Миланом "Либерейтора". С помощью партизан он добрался до Швейцарии, но в Берне попал к агентам гестапо и по просьбе Ноймана был передан "Гейеру". Его подняли прямо в яхту и застрелили. Что интересно (рассказывал Антон), тело летчика вообще никак не отреагировало ни на подъем, ни на убийство - продолжало себе жрать спагетти с моллюсками и сыром и ждать обещанной переправы во Францию... "У нас с тобой так не получится", - с сожалением сказал Штурмфогель. Женева, 13 февраля 1945. 8 часов - Они отплывают, - сказал Антон и опустил бинокль. - Ханна их уговорила... Наблюдательный пункт устроен был в мансарде очень старого высокого дома; фасад его выходил в обычный ухоженный тупичок, а тыл на древний крепостной ров; похоже, когда-то это была башня, или часть ворот, или что-то еще, многократно перестроенное, но сохранившее некоторые фрагменты исходного... - Ты в ней сомневался? - спросил Штурмфогель. - В ней - никогда. Но я всегда сомневаюсь в слабостях противника. В том, что у противника есть слабости. - И всегда ошибаешься? - Нет, было раза два или три... - Он поморщился, как будто на зуб ему попал камушек. - Очень не люблю, когда противник не совершает ошибок. - Я тоже, - усмехнулся Штурмфогель. - Ну, все. Ждем... В комнату стремительно вошел Курт: - Штурмфогель, вас к телефону. - Берлин? - Как ни странно, нет. Местный. Кто-то спросил Перзике и назвал правильный пароль. - Кто бы это мог... - на ходу. - Алло? - в теплую трубку. - Это Салим. Мы здесь. Оба. - Но зачем?! - Так получилось. Расскажу. - Ясно. Ты звонишь с улицы? - Да. - Ты видишь башню с часами? - Нет. Я ничего не вижу. - Почему?! - Я ослеп. Штурмфогель несколько секунд молчал. - Салим, а Полхвоста с тобой? - Примерно. Да. Он не поможет. - Боже, как же тебя найти?.. Что ты слышишь? - Шумит вода. Играет музыка - как шарманка... - Какая мелодия? - Что-то из "Вильгельма Телля", из середины. - Музыкальный фонтан. Знаю. Никуда не уходи, я буду через пятнадцать минут! И Антону: - Если не успею - плыви без меня. Ты все знаешь. - Да. Здесь, в верхней Женеве, у "Гейера" две машины. Мышастый фургон с надписью "Все для тебя, дорогая!" и желтый двухместный спортивный автомобильчик. И Штурмфогель, уже отъехав довольно далеко, соображает, что нужно было взять фургон, потому что агентов-то двое и сам он третий... Но оказалось, что ошибка была не ошибкой, а опережением. То есть действием правильным, но правота эта в момент свершения действия здравым смыслом отрицалась. Интуиция... Возле музыкального фонтана, что на площади Ля Гран, по-турецки сидел слепой. В руках его была деревянная кукла. Он смотрел поверх голов редких в такую рань прохожих и что-то беззвучно произносил белыми губами. Берлин, 13 февраля 1945. 10 часов Нойман никогда не видел Гиммлера в таком состоянии. Рейхсфюрер был иссиня-бел; вокруг глаз залегли глубокие тени. - Зигфрид, - сказал он, глядя мимо Ноймана, - ваши люди работали в Дрездене? - Да. Да, рейхсфюрер. - Хоть кто-то из них остался в живых? Нойман помедлил. - У меня нет сведений оттуда. Боюсь, что погибли все. Но чудеса еще случаются... - Что вы искали, Зигфрид? - Я не знаю. Это была операция отдела внутренней безопасности. - Не знаете? У меня были другие представления о субординации в вашем отделе. - Так и было, рейхсфюрер. Но я ввел режим "глухих переборок". И приказал даже мне не докладывать о частностях... - С чем это связано? - Есть подозрения на утечку информации из отдела. - Достоверные? - Не очень. Но есть. - Куда утечка? К Мюллеру? - К Мюллеру - это само собой. Боюсь, что дальше. - Но через Мюллера? - Собственно, именно это мы и пытаемся выяснить. Над этим работает один из лучших наших сотрудников, штурмбаннфюрер Штурмфогель. Думаю, через два-три дня мы будем знать все. - Вот что, Нойман... Предупредите этого вашего Штурм... сотрудника - сугубо секретно, - чтобы даже не пытался разобраться в том, что в тридцать седьмом - сороковом происходило в Дрездене. Понимаете меня? - Вы хотите сказать... - Да. Боюсь, что ваши расследования и эта чудовищная бомбардировка связаны самым прямым образом... Геббельс требует расстрелять всех пленных летчиков - сорок тысяч... Мне кажется, иногда этот сноб ведет себя, как глупый злой мальчишка с окраин... вы поняли меня, Нойман? - Да, рейхсфюрер. Я могу идти? - Идите. И вот что. Послезавтра я жду вас с кратким докладом по поводу этой... утечки. Женева, 13 февраля 1945. 12 часов Яхта ткнулась носом в причал чуть сильнее, чем следовало; Ультиму, стоящую на носу, бросило вперед, но она лишь изящно качнулась, держась за штаг. Она была в тельняшке и матросском берете. Рекс и Ханна замерли у штурвала - плечом к плечу... - Прекрасно, - сказал Антон, заметно растягивая "е". Штурмфогель уже обратил внимание, что никого из "Гейера" нельзя было локализовать по акценту. Впервые он услышал какую-то речевую особенность. Откуда он, наш Антон-Хете? Из Риги? Штурмфогель мысленно нарисовал себе на руке крестик: обращать внимание на те следы акцентов, которые у ребят пробиваются иногда сквозь языковую замуштрованность... Зачем? Зачем-то. Пригодится. Он вернулся в небольшую затемненную комнату, где сидели Салим и Полхвоста - вернее, то, что от них осталось. ...Нет, там, в Ираклионе, Салим одно дело вроде бы сделал: за Ортвином, похоже, была слежка. Сам Ортвин пробежал наблюдаемую площадь очень быстро, без остановки, не проверившись. А на одном из следующих - и последних - рисунков, которые сделал Полхвоста, изображен высокий полнолицый мужчина в кожаной летчицкой куртке (на двух, мысленно поправил Салима Штурмфогель: вот он стоит и оглядывается с видом праздношатающегося, а вот обходит дом, в который вошел Ортвин...) - и сразу после этого Полхвоста заскулил, сказал, что больше не может, что тот, в ком он сидит там, внизу, бунтует и рвется, и уже все силы уходят только на то, чтобы удерживать его... Салим с трудом выволок Полхвоста из той ямы, которую этот ребенок для себя вырыл (жутковатое зрелище: яма в форме человеческой головы изнутри - с дырой на месте одного глаза; через этот глаз Полхвоста и смотрел наружу...); мальчишка был совсем обессиленный, и они направились было к порту, но тут им навстречу - наверху! - попался тот самый мордатый в летной куртке, которого Полхвоста только что видел внизу... И вот тут-то Салим ошибся. Переосторожничал. Надо было спокойно идти себе в порт, садиться на паром и плыть на материк. Но тот мордатый как-то так посмотрел... будто узнал, или заподозрил, или что-то еще. А рисунки - их же нужно было доставить во что бы то ни стало... И Салим решил выбираться не морским путем, а через Лабиринт. Он подозвал извозчика, и они поехали в Кноссос. Грек честно предупредил их, что в Лабиринте неспокойно и лучше туда не соваться, особенно с мальчиком. Но Салим хаживал через Лабиринт и в шторм. Он отмахнулся... - Но мы же принесли рисунки, - сказал он почти беспомощно. - Мы принесли... - Да, Салим. Вы принесли. Это очень важно. Очень. Ты молодец. И Полхвоста молодец. Вечером вас отвезут в Берлин, а там есть специалисты. Я слышал о подобных случаях. И людям сумели помочь. Вам тоже помогут. Штурмфогель надеялся только, что голос его не выдает. Хорошо, что Салим не видит ничего... Полхвоста уже одеревенел окончательно, а теперь и рука Салима, приросшая к мальчишке, истончалась и приобретала цвет сухого топляка. Штурмфогель действительно слышал о подобных случаях... помочь уже нельзя было, даже отрубив Салиму руку - невидимые древесные волокна проросли все его тело насквозь. Хотелось верить, что он хотя бы не чувствует боли... Берлин, 13 февраля 1945. 13 часов Юрген Кляйнштиммель вернулся из Берна, где встречался с одним из своих личных агентов - офицером швейцарской полиции. В Швейцарии, как ни странно, никогда не существовало официального органа по делам Верха, и те банкиры, журналисты, офицеры, промышленники, политики и чиновники, которые имели пси-компоненту личности и, следовательно, проявляли интерес к дальнейшей судьбе Верха, объединялись в масонскую ложу "Черный Альп". Именно они содействовали началу переговоров между пси-персонами воюющих стран... Швейцарцы располагали существенной информацией. В частности, по своим каналам им тоже стало известно о готовящемся покушении, но в несколько другой интерпретации: целями коммандос должны были стать не Гиммлер и Борман, а Гиммлер, Рузвельт и Сталин в своих верхних воплощениях; главное же, теперь стало известно (Юрген не подал виду, что слышит об этом впервые), что предполагается их личная встреча где-то в лесу Броселианда - и об этом уже ведутся переговоры. С германской стороны делегацию возглавляет Рудольф фон Зеботтендорф. Почему-то именно это тревожило как-то по-особому. В присутствии старого дурня все планы начинали ломаться, все оборудование - портиться, предметы изменяли свойства, а люди могли вести себя нелепо и непредсказуемо: так, профессор Гербигер, который лупил фюрера палкой и прилюдно орал ему: "Заткнись, тупица!" - в присутствии Зеботтендорфа робко молчал и ходил на цыпочках... Оформив полученную информацию в виде резюме донесений разных агентов, Юрген отправился к шефу. Крит, авиабаза Вамос, 13 февраля 1945. 16 часов Волков закатил мотоцикл за сараюшку, чтобы не вводить в соблазн случайных прохожих, и по каменистой тропке поднялся наверх, до развалин. Здесь он сбросил рюкзак, раскатал по земле кусок овчины, лег на бок и стал смотреть вниз. Сверху аэродром производил отвратное впечатление: как след каблука на лике иконы. Волков не был религиозным - как не мог быть религиозным никто из знающих, что такое Верх, - но с некоторых пор его притягивала к себе обрядовая сторона религий. Собиравшиеся вместе жалкие безверхие людишки на какие-то минуты возвышались над собой, тянулись, почти проникали... Хотя бы за это их стоило уважать. Он вынул из рюкзака бутылку "узо", лепешку, ком сухого соленого сыра, кулек с оливками. Оливки были огромные, с голубиное яйцо. Волков хлебнул прямо из горлышка. "Узо" он не любил: густой анисовый запах напоминал о детстве и болезнях. Но сейчас ему нужно было именно такое - чтобы помучить себя. Сегодня при заходе на посадку у "Тандерболта" не вышла одна из стоек шасси. А та, которая вышла, не захотела убираться обратно. Пилот приказал Волкову прыгать. Волков не подчинился, сказал: орудуй, меня здесь нет. Полчаса пилот крутил самые резкие фигуры, которые могла себе позволить эта тяжелая скоростная машина. Потом он пошел на посадку на одной ноге, ударил ею о полосу и увел машину вверх - и так раза четыре. Наконец застрявшая стойка выпала. Когда они сели, пилот был бел, потен и слаб; Волков же словно проснулся на некоторое время - и вот опять погружается в слепой неотвратимый сон... Потом он увидел своих коммандос. Три десятка американских мальчиков, благоустроенных, уверенных во всем, а главное - в своей бесконечной правоте. Те камешки и кирпичики, которые они помимо своей воли вкладывали в поддержание Верха, были такие же, как они сами: правильные, тверденькие, надежные, не допускающие неверия и сомнения. И такие же простые, однозначные, граненые, ограниченные. Раньше таким путь наверх был заказан. Разве что чудом... Теперь их гонят туда батальонами. Он сделал еще несколько глотков. Стал жевать оливки. Потом отковырнул кусочек сыра. Чувство, что он делает не то, возникло у него давно. Еще в сорок втором. Тогда он создавал разовую группу во Франции и все кругом шептались: "Сталинград держится!" Хотелось быть русским, советским. Он не мог. То, что с ним - с ними со всеми - сделали на родине в тридцать восьмом, потом в тридцать девятом, сороковом, - все это постепенно представало в новом свете. Просто на смену зарвавшимся в своей самостоятельности рыцарским орденам приходила регулярная императорская армия, на смену благородным монахам-рыцарям - солдаты срочной или бессрочной службы... И все! Если уж быть диалектиком, то до конца. То есть признавать власть этих смешных законов и над собой тоже... Повсеместно - и во всех землях, и во всех отраслях - на первый план выходили маленькие люди и говорили: это мое. И это мое. Потому что нас много.,. Лишь Германия попыталась возразить этому императиву - и на нее бросились все скопом, искренне забыв о собственной исконной вражде. Императоры маленьких людей почувствовали настоящего врага. Сколько немцы еще продержатся? Полгода, год? Вряд ли... Если не произойдет чуда, на которое намекал Дятел... Так непочтительно - Дятлом - Волков обозначал своего информатора в "Факеле". Стучи, мой друг, стучи. Все в жизни мелочи... какие сволочи... Он вспомнил, как писали стихи в стенгазету: "С Новым, 1937 годом!" Шумно, весело. Дешифровальщик Дальский, знавший сорок с чем-то языков и сочинявший поэму о старике, который одновременно был аистом, на всех этих сорока языках... и из того же отдела Берта Геннадиевна, певшая под гитару о городах над небом и о реках, взбегающих к снежным вершинам гор, где живут белые тигры. Приходил начальник, Глеб Иванович, подпевал. Почему-то казалось, что теперь все будет только хорошо и с каждым годом лучше, лучше и лучше. И вот надо же - куда занесло... Он увидел, что в бутылке остается еще треть. Улыбнулся этой трети. Точно так же встречали четырнадцатый год. Отец достраивал в Сибири свой очередной мост и приехал только на неделю. От него пахло крепким табаком и дегтем - им он смазывал воспалившиеся десны. Елку украшали в зале, зал заперли на ключ, и дети - Алексей, Александр, Алина - подглядывали в щелку... Прошлым летом семья ездила отдыхать в Италию - в Рим, Неаполь, Венецию, - а на это лето отец предложил отправиться в Германию, в гости к новому другу, тоже инженеру-мостостроителю... Все могло быть только хорошо - и с каждым годом лучше, и лучше, и лучше. Маменьку и Алину забрала испанка. Алексей ушел с добровольцами, и никаких известий от него больше не было. Отца взяли в заложники и расстреляли в двадцатом. И наконец, последний из Волковых, беспризорник Саша, попал в двадцать втором в полтавскую колонию к Макаренко и там был распознан самим Глебом Ивановичем. В шестнадцать лет он стал сотрудником Спецотдела. На тот момент самым молодым. Война, революция, переворот, Гражданская война - все открылось для него с новой неожиданной стороны... Женева, 13 февраля 1945. 22 часа Только когда рука Салима перестала вздрагивать, Штурмфогель отпустил ее и встал. В комнате горела лишь настольная лампа, развернутая на стену. Пятно света напоминало маленькую ослепительную арку. Вот и все, подумал он. Вот и все... То, что лежало на кровати, еще вчера было двумя людьми: задиристым подростком и жовиальным, радостным, пузырящимся мужчиной. Теперь осталось... он даже не мог подобрать слов. Коряга. Через несколько дней исчезнут последние человеческие черты. Там, внизу, останется не приходящий в сознание Салим - и тихий, заторможенный, туповатый Полхвоста. Отныне и навсегда - просто Михаэль Эрб. Помнящий где-то в глубине - невыносимой, недоступной сознанию - о Верхе, и потому на всю жизнь несчастный. Антон ждал под дверью. - Они отплыли. - Вдвоем или втроем? - Втроем. - Отлично. Как давно? - Так... семнадцать минут назад. Топ-мачтовый фонарь еще ясно виден. Мотор не заводят, идут под парусом. - Что в доме? - Горит свет. - Начинаем. ...Сегодняшний день для Натана Коэна по прозвищу Рекс выдался потрясающе удачным. И если поначалу у него еще были какие-то сомнения по поводу Никиты и Джо, то потом они начисто исчезли. Во-первых, так нельзя сыграть - Рекс был в этом убежден. Во-вторых, история, рассказанная Никитой, получила вдруг подтверждение, да какое!.. Джо Холгерсон, бывший когда-то подданным шведского короля, еще до начала войны занимался промышленным шпионажем в пользу крупных европейских концернов. С началом войны его таланты затребовало государство, и Джо стал без разбору отсылать всю информацию, проходящую через его руки, генералу Доновану. С течением времени его активизировали: он получал задания на поиск тех или иных данных. В конце концов, проанализировав сами эти задания, он вычислил детали программы, на которую работал. Так умный химик по реестрам железнодорожных перевозок способен вычислить формулу и технологию производства секретной взрывчатки... И теперь в нескольких папках, хранившихся в тайнике на его яхте, содержалось подробное описание двух видов сверхоружия, причем одно из них можно было клепать буквально в любой деревенской кузнице... Скорее всего Холгерсона сгубила жадность. И глупость. Вместо того чтобы просто продать немцам полученные им материалы, он пытался шантажировать своего работодателя. То есть самую крутую и беспринципную банду, которая никогда не останавливается ни перед чем... Рекс еще раз пролистал описания. Гидродемистификатор - прибор, испускающий лучи, возвращающие обычной воде ее исконные химические свойства: замерзание при минус восьмидесяти и испарение при плюс пятнадцати; направленный на человека, такой луч обращает его в десяток килограммов идеально сухого серого порошка. Правда, технология производства очень сложна и неспециалисту непонятна. А вот "мизерикорд" - небывалое до сих пор оружие для уничтожения сверху одновременно обеих личностей - и верхней, и нижней, - представлял собой устройство настолько простое, даже примитивное и по идее, и по конструкции, что непонятно было, почему до этого додумались только сейчас. Рекс был отчаянно рад, что это попало ему в руки. Могло ведь и не попасть... Или попасть, но не ему. Плохо быть младшим братом. Более активным, более талантливым, чем старший, но при этом - младшим. То есть всегда в тени. Всегда вторым. И вот наконец представился случай доказать, кто здесь на самом деле настоящий парень. Такого душевного подъема Рекс еще не испытывал никогда. - У нас есть портвейн? - спросил он Никиту. - Да-а... - Никита растянула ответ. - Портве-ейн... - И как-то натянуто хихикнула. - Ты не любишь портвейн? - спросил Рекс. - У меня с ним связаны специфические воспоминания, - сказала она чуть жеманно. - Может, лучше коньяк? Или ром? - Ром, - решил Рекс. От Никиты пахло сандалом и чем-то еще, не менее притягательным. Он уже понял, что эта ночь будет их ночью. Впервые за долгое время Рекс почувствовал готовность расслабиться... Удар в борт был силен. Рекс, схватив пистолет, бросился из рубки - и был сбит с ног жестким ударом в лоб. Сознания он не терял, но на несколько секунд утратил способность двигаться. Захватчикам этого хватило. Шестеро в темных комбинезонах скрутили руки женщинам, бросили Рекса в капитанское кресло... Один из них наклонился над ним. На узком смуглом лице написана была крайне брезгливая мина. - Эй, Холгерсон... ну-ка, моргни, скотина. Вот. А то я испугался, что ты легко отделался. Это было бы несправедливо по отношению к дамочкам... - Я не... Холгерсон... - Слова вязли у корня языка; страшно тошнило. - Я не понимаю... - Ну да. Ты не Холгерсон, а это не твоя посудина и не твоя девка. И мы сейчас извинимся и пойдем искать тебя дальше. Да? Ты так подумал? - Но я действительно... - Анри, зачем ты с ним болтаешь? - сказал сиплым голосом другой, высокий. - Хочешь узнать что-то новенькое? - Нет. Но мне будет обидно просто прикончить этого гада. Да и смешно: напялил личину, будто и правда хотел смыться. - Но это не личина! И я действительно не Холгерсон! Анри лениво развернулся и дал ему по зубам. Рот наполнился кровью; что-то захрустело. - Но послушайте! - воскликнула Никита. - Это правда не Джо! Джо застрелился прошлой ночью. Этот человек помог мне избавиться от трупа... - Очень смешно, - сказал Анри. - Почти братья Маркс. - Уверяю вас!.. Высокий и сиплый повернулся к Никите, сжал пятерней ее лицо и сильно толкнул. Видимо, он хотел, чтобы она ударилась о переборку, но промахнулся: девушка распахнула спиной дверь и с коротким вскриком опрокинулась через леер. Как в медленном сне, Рекс видел ее взметнувшиеся длинные ноги... - Козел, - зло сказал Анри. Он перегнулся через борт, несколько секунд смотрел вниз... Вернулся. - Ну ты козел, Роже. Второго такого не найти даже в Алжире. Девушка-то при чем? - Свалилась? - с кривой ухмылкой спросил Роже. - И ладно. Толку от нее... что она может знать, подстилка... Рекс потрогал языком острые обломки зубов. Сильно сморщился. - Вы французы? - выдавил он. - Нет, мы эскимосы, - фыркнул Анри. - Разве ты не видишь наших узких глаз и оленьих кухлянок? - Я американец. - Надо же. А мы думали почему-то, что ты клоп. Вонючий клоп. - Я настоящий американец. Я работаю на УСИ... - Не знаю, на кого ты там работаешь, а вот то, что с твоей подачи боши сожгли четыре сотни ребят, - это я видел своими глазами. Так что... - Это не тот, человек, - спокойно сказала Ультима. - Девушка пришла сегодня... - Заткнись, сука. - Роже положил ей лапу на плечо. - Я не Холгерсон, - стараясь выговаривать слова отчетливо, заговорил Рекс. - Мое имя Натан Коэн. Я служу в подразделении "Экстра"... - Где бы ты ни служил, ты остаешься предателем, - сказал Анри. - И мы, отряд Сопротивления имени Вильгельма Телля, приговариваем тебя к смерти. Приговор окончательный, кассационные жалобы - только Господу Богу... - Вы можете навести обо мне справки, - быстро заговорил Рекс. - Позвоните... - Рекс!.. - предостерегающе крикнула Ультима - и тут же замолчала. Рекс увидел только, как расширились и остановились ее глаза - и услышал отчетливый хруст. Потом женщина мешком повалилась на пол. - Ты объявил бабам войну? - устало спросил Анри. Роже склонился над упавшей Ультимой, приподнял за волосы голову, уронил. - Проклятие. Я хотел только заткнуть ей пасть... Да ладно, Анри. Что ты так смотришь? Шлюхи - те же предатели. Их тоже нужно убивать. - Псих. - Я не псих. Не называй меня психом. - Псих! Извращенец! - Нет! Я патриот! Я резал наци, как овец! Я вешал предателей! Вешал! А что ты делал, когда была оккупация? Отсиживался в Англии? - Ты знаешь, где я был. Я восемнадцать раз прыгал в тыл к нацистам. Сам Донован вручал мне медаль конгресса! Тебе не в чем меня упрекнуть, мой друг Роже... - Я тоже работаю на Донована, - проговорил Рекс, чувствуя, что челюсти уже разжимаются, а язык распух. - Я работаю на Донована. На Донована, будь вы прокляты, сраные ублюдки!!! Вы срываете самую важную операцию этой войны!.. - Не тренди, - сказал Анри. - Лучше скажи, где копии документов, и умрешь легко. А нет - я отдам тебя Роже. У него были две сестры, знаешь ли. Младшие. Тебе рассказать, что с ними сделали в гестапо, когда допытывались, где прячется их братец? И как он потом учился работать ножом? Рассказать? И тут Рекс потерял контроль над собой. Ситуация прямиком пришла из кошмара, а в кошмарах люди над собой не властны. Он начал кричать: о том, что он еврей и многие его родные сидят в немецких концлагерях, а многие уже убиты, что он ответствен за важное звено в важнейшей операции, что Донован снимет скальпы не только с Анри и Роже, но со всех идиотов из Сопротивления, которые вместо того, чтобы искать и уничтожать настоящих предателей и пособников наци, мешают работать честному американскому разведчику... - Какую еще операцию? - брезгливо спросил Анри, глядя поверх его головы. - Мы должны уничтожить группу американских предателей-переговорщиков, которые готовы прекратить войну и дать убежище Гиммлеру и Борману в обмен на то, что Германия не будет переносить военные действия наверх... - Американских? - тупо спросил Анри. - Ты сказал - американских? И после этого смеешь утверждать, что ты не нацист и не предатель? - Да! Потому что мы боремся с предателями! мы - настоящие патриоты!.. - Он все врет, - мрачно сказал Роже, заходя Рексу за спину. - Ты же видишь, Анри, он просто пытается выиграть время. Где копии документов, мразь? - Я не вру!!! - завизжал Рекс... ...Ультима медленно приходила в себя. Боль была страшная, в шее и плече, и при малейшем движении подкатывала липкая тошнота. И все же ей удалось подобрать под себя ноги и в несколько приемов, хватаясь за какие-то предметы, сесть. В глазах плавали размытые лиловые спирали. Ничто не удерживалось взглядом. Потом ей как-то удалось (несколько мелких неловких движений, искрящая электрическая боль от лопаток до затылка - боль, парадоксальным образом прочищающая мозги) понять то, что она видит уже давно... Со связанными за спиной руками, вывалив черный язык, висел и покачивался под начищенным медным поручнем, за который держатся во время шторма, Рекс. Босые ноги его мокро и вязко елозили по полу, размазывая вонючую грязь и кровь. Крит, авиабаза Вамос, 14 февраля 1945. 4 часа утра Жутко хотелось пить. И - нестерпимый анисовый привкус. Проклятое "узо", как эти греки его пьют... Волков доковылял до шкафа-рефрижератора, покопался в нем, выудил картонную коробку с баночным пивом. Как всегда у этих американцев: остроумное техническое воплощение, а пиво дрянь. Но - мокрое. И холодное. Будем в Праге - вот там и попьем настоящего... Телефонный зуммер вывел его из себя. Он хотел хватить аппаратом об пол, но передумал. - Алло... - Максимум яда в голосе. - Дрозд? Это Филин. Я к тебе зайду? - В такую рань? - Срочно... Интонации растерянные и виноватые, что странно. Эйб Коэн никогда ни в чем не может быть виноват. Никогда и ни перед чем не теряется... - Ну, заходи. Он пришел через минуту, невысокий плотный парень с круглой, наголо бритой головой. Ас диверсионно-террористической работы - и, что характерно, в обоих уровнях. Большая редкость, между прочим... - Извини, Ал, что рано, но - Натан погиб. - Что?! - Натана убили. Ультима только что сообщила... - Гестапо? - Если бы. Какие-то то ли швейцарские, то ли французские маки. По ошибке... - Ни хрена себе. - Этот дурачок решил показать себя, добрался до какого-то ублюдка, похитителя больших секретов, тот покончил с собой, а тут вдруг эти... и приняли его за этого самого ублюдка. И повесили - вместо. Представляешь? - Но точно не гестапо? Не "Факел"? - Была бы слежка... И тогда бы уж просто похитили. Зачем гестаповцам его труп? - Да, это верно... Ты извини, у меня сушняк, так я выпью еще баночку. Будешь? - Буду. Дурак... влез... Я ведь его специально - подальше... - Я догадался. - Мамин любимец. Как я теперь?.. - В каком он виде - здесь, внизу? - Не знаю. Телом он где-то под Парижем... Понимаешь, Ал, он... он ранения, скажем, переносил очень тяжело. Боюсь даже думать обо всем этом... мы же с ним поклялись: если что... ну, ты понимаешь: кома, или идиотизм, или... в общем... обязательно помочь друг другу. Совсем помочь. Поэтому... Вот ты, Ал, - ты не боишься? Волков долго не отвечал. - С нами работал Бокий, - сказал он наконец. - А он считал, что слияние Верха и Низа должно быть полным. Только тогда возможна полная отдача. И он вырабатывал в нас это слияние. Так что бояться мне, можно сказать, почти нечего: если меня грохнут наверху, то и здесь... мало не покажется. Вот так. Эйб долго молчал. - Ты меня отпустишь? Я посчитал: нужно тридцать шесть часов... - Чушь, чушь... - Волков задумался. - В Париж, значит. Ага. Сделаем иначе. Сделаем так... НЕОЖИДАННОСТИ Берлин, 14 февраля 1945. 13 часов 30 минут - Устал? - сочувственно спросил Гуго, бросаясь в кресло; оно вздохнуло и обняло его кожаными складками. Штурмфогель медленно сел в такое же кресло напротив. - Нет, - сказал он, морщась. - Просто... что-то вроде опустошения. "Скорее - дурные предчувствия, но вслух об этом я не буду..." - Это понятно, - кивнул Гуго. - Когда завершаешь такую операцию - блестяще завершаешь! - кажется, расстаешься с куском жизни. Ведь так? Ладно, раздача официальных наград будет позже, а пока просто прими мое восхищение. Ты прокачал этого маленького жида классически. Никто не смог бы сделать это лучше. Никто. Поверь мне, Эрвин. Ты лучший дознаватель из всех, кого я знаю. - Может быть, - согласился Штурмфогель. - Другой бы стал возражать, но я человек покладистый. Только почему ты говоришь, что операция завершена? По-моему, она только начинается. - Да-да, этот предатель... - Предатель - это само собой. Но ведь еще надо взять или ликвидировать группу Коэна. - Да зачем?! Пусть они делают свое дело. Просто в нужный момент мы выдернем из-под огня Зеботтендорфа с компанией - они еще послужат родине. Остальных же уничтожат еврейские наймиты. Что и требовалось доказать. - Но после этого... - Именно. Война перекинется наверх. И здесь у Германии появляется некоторое преимущество - не так ли? - причем именно после бойни, которую устроят эти дурачки. Согласись, что внизу шансов на победу у нас уже не осталось. Что бы там ни трендел маленький доктор. - Как же Салем? - тихо, почти сам себя, спросил Штурмфогель. Он слишком хорошо представлял, что такое война наверху. - А как же Гамбург? - еще тише спросил Гуго. - И Кельн? И Дрезден? А ведь это только начало. Вся Германия будет обращена в пепел. Они не успокоятся... - Почему? - Они не успокоятся. Они слишком боятся нас. Придут русские... Нет, Эрвин. Если мы не победим, то просто исчезнем с лица земли. Как питекантропы. Как этруски. И если ценой нашей победы будет разрушение Салема... ну что ж! Потом мы создадим новый Салем. Благороднее и чище нынешнего. - По проектам Шпеера? Гуго чуть усмехнулся: - Ты уже знаешь? Он набросал несколько эскизов. Сейчас ему просто некогда всем этим заниматься... - Понятно. Гуго, а шеф - он тоже так считает? - Можешь спросить его сам, если хочешь. Шеф, Юрген, Карл, Эрика... все. Пока ты геройствовал, мы обсудили этот вопрос. - Так что теперь Дрозд может узнать о наших намерениях... - Нет. Все накануне прошли контроль лояльности. А ты, кстати?.. - Сегодня вечером. - Почему тянешь? - А работал бы кто? Ты же знаешь, я после этой дряни два-три дня полумертвый. Вот пока пауза... - Паузы, может быть, и не будет. Твой Ортвин... - Да, я знаю. Что ж, молодец. Такой удачливости я даже и не ожидал от него. Был этакий честный середнячок. - Меня это беспокоит. Слишком удачлив. Нет? Штурмфогель молча развел руками. - У тебя есть на сегодня еще дела? - спросил Гуго. - Да уж не без того. - Штурмфогель хмыкнул. - И не из самых приятных. - Можешь поделиться? - Надо сходить к папе Мюллеру и выманить несколько досье, которые у него хранятся. Ты же знаешь, как Мюллер обожает делиться. Крестьянская натура. - О да! Только меновая торговля. Хочешь, я схожу с тобой? - У тебя есть что-то на обмен? - Пара стеклянных бус и несколько гвоздей... Берлин, 14 февраля 1945. 21 час Когда в глазах стало рябить, а шею и затылок палило уже нешуточным огнем, Штурмфогель погасил лампу, встал и подошел к окну. Осторожно отодвинул штору. Раздвигая густые сумерки, на землю падали огромные хлопья снега. Зима выбрасывала свой последний безнадежный десант... Что же мне делать, подумал он. Снежинки падали. Они хотят воевать наверху. От Салема не останется ничего. Или призрачные руины - как от крепости Абадон. И на них будут падать снежинки. На руины. На руины... самого роскошного творения человека. Он представил себе, как будет жить без Салема. То есть попытался представить. Холод и мрак и ни малейшей надежды... а ведь даже не в этом дело. В чем-то другом... Штурмфогель, морщась, с хрустом покрутил головой, помял шею, надплечья. Потянулся. И вдруг какая-то искорка проскочила в сознании. Маленькая жалкая искорка... Ни слова больше, приказал он себе. Ни слова. Все - потом. Он вернулся к столу, где были разбросаны фотокопии листов из досье на того, "погибшего в результате несчастного случая" сотрудника Спецотдела. Качество печати было так себе, а местами просто отвратительное. Будет вам и резь в глазах невыносимая, и головная боль, и нулевой результат... Он долго всматривался в фотографию, потом прыгнул вверх, достал из шкафа папку с рисунками Полхвоста... Да, это он. Несомненно. Вот этот. Который оглядывается. Александр Михайлович Волков, тысяча девятьсот седьмого года рождения... на три года старше меня, подумал Штурмфогель... так, так, так, так... Испания, Германия, Китай, Тибет, опять Испания... высококлассный специалист по разведке, диверсиям, ликвидациям... а вот этих обозначений я не понимаю, какой-то шифр... и лицом похож. Склонность к депрессиям и немотивированной жестокости. Но вот поди ж ты - мертв. Утонул в ванне. В состоянии глубокого опьянения. Масса свидетелей, видевших труп... А вот Полхвоста видел его живым. Совсем недавно. И кому я должен больше верить?.. Штурмфогель всматривался в фотографию и чувствовал, что ему хочется верить свидетелям. И тут брякнул телефон. Штурмфогель от неожиданности подпрыгнул. Взял трубку. - Господин Штурмфогель? - скрипучий голос сквозь жестяное позвякивание мембраны. - Здесь доктор Ленард. Вы уже двадцать минут назад должны были сидеть в моем кресле... Штурмфогель мысленно застонал. - Да, доктор. Простите, слишком много дел... Еще не поздно прийти сейчас? - Ну, приходите. Или, если вы так загружены, может быть, перенести нашу встречу? Скажем, на август? - Я иду... Штурмфогель робко положил трубку на рычаги, собрал и запер в сейф фотокопии и поспешил к лестнице. Пройти эту чертову проверку на лояльность следовало прямо сейчас. Сию минуту. Пока он еще лоялен. Завтра может быть поздно... Прага, 17 февраля 1945. 12 часов Кап. Кап. Кап! Кап!!! КАП!!! КАП!!!!!!! Он наконец открыл глаза. Волглая паутина нависала над лицом, и очередная студенисто дрожащая капля готова была вот-вот... И - звуки. Хотелось кричать. Обожжен мозг, обожжен и обнажен, и любое прикосновение к нему - далекое поскрипывание, лиловое пятно, мурашки в левой руке - все это мучило и убивало. Дом стонал. Как все старые дома, он с трудом засыпал вечерами и мучительно просыпался, хватаясь за стрельнувшее колено и мокротно кашляя сипящей грудью. А ведь дом куда моложе его... Это не паутина. Просто трещины на потолке. И идет дождь. Или снег. А капли падают в медный таз. Барон провел рукой по лицу, по глазам, сдирая коросту. Глаза, отравленные сулемой еще в тринадцатом году, теперь слезились по ночам гноем - особенно на холоде и сырости. А холода и сырости хватало... Брикеты из спрессованной угольной пыли и торфа давали много чада, но почти не грели. Барон знал, что на черном рынке можно достать и дрова, и самый лучший антрацит и что многие чиновники и офицеры так и делают - не сами, конечно, а через шоферов, ординарцев, слуг, - но себя до такого бесчестия он допустить не мог. Он мерз и кашлял вместе со своим народом. Мерзавцы русские... Вчера что-то закончили... почему вчера? сегодня... в шесть утра. Что закончили? Непонятно. До чего-то договорились. Но до чего? Даже если перечитать стенограмму - а придется, - так и останется ощущение пережевывания песка. Сидим и жуем песок, глядя друг на друга сияющими от честности глазками. Тянут время, а сами уже в Будапеште. Ну, ничего... Он решительно сбросил одеяло и сел. Тело вело себя отменно - да и как иначе? - но вот голова готовилась возмутиться. Слабое звено, сказал он презрительно голове, де-ерьмо. Заменить бы тебя... Он умылся горячей водой, поскоблил щетину, оделся потеплее - и подбросил себя вверх.. Наверху было лучше. О-о!.. В камине пылали, чуть шипя от усердия, буковые поленья, нога тонула в ковре. С темных панелей стен смотрели стеклянными глазами охотничьи трофеи. На столе его ждал плотный завтрак: салат из грибов и ветчины под соусом из сливок и дичи, горячие шпикачки с брюссельской капустой и горошком, паштет, печеные бананы с коньячным кремом (к ним он приохотился в давнюю пору на Санто-Доминго), легкое суфле с миндалем - и к этому маленькая бутылочка "Мерло" урожая двадцать четвертого года, кофе с пенкой и короткая сигара с золотым ободком от Дювиля, скатанная вручную на бедре девушкой-мулаткой девятнадцати лет. Барон подоткнул салфетку и приступил к завтраку... Они не уступят, вдруг с ужасом подумал барон, и будет как тогда, в сорок втором... это называется "тронул - ходи", угрожал - сделай, или тебя не станут принимать всерьез никогда. А они не уступят, они будут тянуть время здесь и переть бешеным кабаном там, внизу... а значит, придется исполнять обещанное, пускать в ход V-3... они в него не верят или думают, что это очередная ракета, или подводная лодка, или газ, или сверхсамолет... а может быть, и верят, а может быть, и знают все, гестапо обязалось организовать достоверную утечку информации - чтобы враги смогли оценить реальность угрозы. Но если V-3 заработает, то всему этому придет конец... Руки барона дрожали. Когда он закончил завтрак, громадные напольные часы - смерть-рыцарь с маятником в виде косы - медно и раскатисто объявили, что уже час дня. Два молчаливых лакея ждали его в гардеробной. Барон позволил переодеть себя в деловой костюм, потом поднялся в мансарду, обшитую черным деревом. На месте, где должно было быть окно, открывался вход в бесконечный, темнеющий с расстоянием коридор, похожий на те, что возникают между двух зеркал. Две сверкающие полоски рельсов, проложенные по его полу, сходились в глухой бесконечности. Барон взялся за кисть шнура, свисающего с потолка, легонько дернул. Прокатился удар гонга. В стене напротив коридора открылись ворота, и оттуда медленно выкатилась электроколяска, темно-красная, лаковая, с блестящими медными ручками и фонарями. Кучер-пилот спрыгнул с козел, распахнул перед бароном дверцу. В диване под слоем кожи и ватина были резиновые подушки, налитые теплой водой. - Поехали, - сказал барон, откинувшись на спинку, и благосклонно помахал кучеру двумя пальцами. Тот ослепительно улыбнулся в ответ, натянул на глаза огромные очки, застегнул под подбородком шлем и перекинул через плечо концы бежевого шелкового шарфа. Запели моторы, и коляска, легко набирая скорость, понеслась по рельсам. Стыков не было, и только рвущийся посвист воздуха проникал снаружи в тишину салона. Изредка в стенах коридора возникали окна - достаточно длинные, чтобы рассмотреть кружево крыш, какие-то башни с зубцами, клочковатые облака. Барон прикрыл глаза. Ехать еще почти час... Берлин, 17 февраля 1945. 18 часов Нойман закончил расшифровку очередной телепатемы от Ортвина - и вдруг почувствовал, что скулы его каменеют. Он еще раз, проговаривая про себя, перечитал текст. "Ортвин - Хагену. С двадцать первого по двадцать третье февраля буду находиться в Риме, в отеле "Канопа". Подлинники фотографий, на которых запечатлены встречи Дрозда с информатором, буду иметь при себе. Необходима немедленная эвакуация в нейтральную страну, где я передам фотографии известному мне лицу в присутствии германского консула. Напоминаю о шведском паспорте и гонораре". Нойман грохнул кулаком по столу - пресс-папье отозвалось надтреснутым звоном - и вдавил клавишу селектора. - Где этот засранец Штурмфогель?! - У него отпуск до завтра, - отозвался секретарь, - вы сами подписали... - Послать машину - и хоть дохлого - сюда!!! А пока найди мне Кляйнштиммеля... да и Гуго заодно... Он откинулся от стола, тяжело дыша. В кабинете словно туман клубился. Красноватый. А ну, спокойнее, осадил он себя. Так можно ведь и не дожить до победы... ...Немного позже, глядя на серое, в бисеринках пота лицо Штурмфогеля, он испытал вполне понятное удовлетворение: негодяй мучается, хоть и по другой причине. Каждый переносил издевательские процедуры доктора Ленарда по-своему, кто-то вообще вставал, заправлял рубашку и шел работать, а Штурмфогель отключался на два-три дня. Может быть, то, что помогает предателю проходить контроль лояльности, и требует такой отдачи сил?.. Заключение Ленарда лежало на столе - почти безупречное. Лежало рядом с текстом телепатемы. - А теперь, - не ответив на приветствие, зарычал Нойман, - объясни, что все это значит! Почему твой агент перестал тебе доверять? Сразу после того, как увидел фотографии предателя? А? Штурмфогель покачнулся и оперся о крышку стола. Глаза его бегали по неровным строчкам. Кажется, он перестал разбирать почерк Ноймана. Потом он посмотрел на шефа, на Гуго, на Кляйнштиммеля... - Ты это что... серьезно? - Серьезнее не бывает, - сказал Гуго. - Это почти доказательство. Осталось получить сами картинки. Ты можешь признаться, это облегчит жизнь и нам, и тебе. - Какой-то бред... - Это твой агент, не так ли? Ты сам говорил, что доверяешь ему. - Я говорил еще, что он может работать на противника. - Тогда зачем ему удирать в нейтральную страну? Нет-нет, вероятность такая остается, - поднял ладонь Нойман. - Только поэтому ты проживешь еще несколько дней. Послезавтра полетишь в Загреб, оттуда тебя перебросят в Рим, там встретишься с Ортвином и заберешь у него фотографии. Все время будешь под контролем. Любой твой чих, не понятый контролерами, будет твоим последним чихом. Ясно? - Он просил - в нейтральную страну... - Он просил! А куда? В Турцию? Или уж сразу в Аргентину? В Загреб из Рима мы его перебросим легко, а потом - если он действительно сдаст нам предателя - через Германию в Швецию. Паспорт его готов, - Нойман брезгливо поморщился, - и гонорар тоже. Все это будет у тебя - вручишь... - Подожди, - сказал Штурмфогель. - Откуда в Риме может быть наш консул? Ты заработался, шеф. Несколько секунд Нойман тяжело смотрел Штурмфогелю куда-то в район солнечного сплетения. - Да, - сказал он наконец. - Заработаешься тут... Встречаться в Риме, на вражеской территории, ты с ним не можешь, раз он тебе не доверяет. И вывезти его из Рима без тебя не получится. Тупик? - Сделаем так, - заговорил Гуго. - В Риме с ним встречусь я. Совершенно посторонний человек, не имеющий никакого отношения... а потом улучу момент и подброшу его... Что произойдет с телом? - повернулся он к Штурмфогелю. - Судороги, потом ступор, - неохотно ответил Штурмфогель. - В госпитале в тот раз поставили диагноз: тяжелое отравление парами бензина. - Значит, он там и теперь попадет в госпиталь. Наверху мы все с ним пообщаемся... Может быть, он даже не захочет возвращаться за своим телом. А если захочет - то вывезем и тело. Хоть в Швецию, хоть на Шпицберген... Нойман побарабанил пальцами по столу. - Если других предложений нет, то план принимается. А ты, - показал на Штурмфогеля, - с этой минуты под арестом. В своем кабинете. В сортир - под охраной. Из здания не выходить. Наверх - запрещаю. Все. Убирайся. Штурмфогель попятился от стола шефа и споткнулся о складку ковра. ОДИН Берлин, 18 февраля 1945. 01 час Он лежал, сплетя пальцы на затылке, и разглядывал темный плафон под потолком. Действие нитроглицерина, который он сунул под язык перед свиданием с шефом (для надлежащей бледности, дрожания конечностей и пота на лице), должно бы давно кончиться - значит, голова болит сама по себе. Еще бы ей не болеть... Два дня из трех, традиционно выделяемых лично ему для отдыха после проверки лояльности, Штурмфогель использовал совсем для других целей. Можно сказать - преступных целей. Теперь в "Факеле" два предателя... Ну и пусть. Это они - рыцарь Гуго, Нойман, Юрген, - это они предают Верх. Предают древний Салем, Великий Город, губят его даже не за Германию - за Гитлера. ...С трудом дотащившись до дому после унизительных и опустошающих процедур Ленарда, он раздел себя, уложил на кровать - и метнулся вверх, пока еще оставалось немного сил, чтобы совершить этот скачок. У него было в запасе где-то сорок восемь часов, в течение которых его гарантированно не побеспокоят. Он ожидал, что окажется в своей квартирке, скучной и неухоженной, зато с великолепным видом из окна; однако вместо этого неожиданно обнаружил себя в просторной ванне, пахнущей можжевельником. Тут же откинулась занавеска, и в ванну грациозно вступила стройная смуглая женщина... Да, здешнее тело не теряло времени даром... но как некстати!.. ведь надо торопиться... да пропади оно все пропадом... И все же долг, верный долг - хоть и охрип, трубя в трубу, но дело свое сделал: под утро Штурмфогель оделся и выскользнул на галерею, оставив Марику спящей. Луна, почти красная от далеких дымов, взглянула ему в лицо. Потом на фоне ее прошел цеппелин, отливая темным серебром, как форель в ручье. Штурмфогель попытался сориентироваться - не получилось. Тело приехало сюда в состоянии на редкость возвышенном. Тогда он двинулся наугад и через полчаса выбрался к какой-то дороге, обсаженной липами пополам с фонарями. Пришлось еще довольно долго ждать, когда вдали покажется угловатый силуэт таксомотора... Водитель никак не хотел ехать в Изенштайн, и Штурмфогелю пришлось почти до дна опустошить свой бумажник. И все равно этот паразит ворчал, бормотал неразборчиво, но недовольно и намеренно пускал под правое колесо каждую встречную рытвину. Было уже светло, когда таксомотор выехал на крошечную круглую площадь с черной статуей на мраморном пьедестале в центре. В промежутках между домами виднелись стены замка. Штурмфогель вышел, а таксомотор, взвизгнув покрышками, объехал статую и стремительно скрылся. Статуя изображала Асмодея. Владельцы Изенштайна были известными дьяволопоклонниками, да и посадские жители имели дурноватую славу. Здесь не стоило появляться в темноте, особенно по пятницам... Штурмфогель прекрасно знал, что народные слухи об Изенштайне и его окрестностях следует делить по крайней мере на двадцать пять, и тем не менее с замиранием сердца проходил мимо темных переулков, похожих скорее на глубокие горизонтальные ямы, откуда несло сладковатой гнилью, сложной смесью трав и кореньев, чем-то горелым. Иногда из переулков тянуло ледяным холодом... Ульрих жил в угловом и даже каком-то остроугольном, похожем на нос корабля доме с башней. На верху башни, поскрипывая, медленно взмахивала крыльями деревянная птица. Штурмфогель постучал в дверь медным пестом, висящим на цепи, и стал ждать. Минут через пять, не меньше, дверь отворили. Ульриху Шмидту, давнему - очень давнему - знакомцу и в каком-то смысле наставнику Штурмфогеля, было далеко за восемьдесят. Штурмфогель знал, что способности Ульриха по части перемещений вверх и вниз в свое время превосходили его собственные; кроме того, Ульрих обладал и кое-какими особыми, уникальными умениями. Но после тридцать третьего года он принципиально не возвращался вниз; там тоскливо бродила лишь его пустая оболочка, с которой он не поддерживал связи. Гестапо еще до войны пыталось на него надавить - именно через эту пустую оболочку; он что-то сделал в ответ, и от него моментально отстали. Это была темная, засекреченная вдоль и поперек история, и Штурмфогелю так и не удалось узнать никаких деталей. - Мой юный друг, - сказал Ульрих без всякого энтузиазма, пропуская Штурмфогеля в сыроватое, но теплое нутро дома. - Необыкновенно ранний визит. На нем был синий плюшевый затасканный халат. - Извини, - сказал Штурмфогель. - Я не мог ждать. У меня мало времени. - А у кого его много? Разве что у покойников. Ты будешь кофе? - Да. Большую кружку. Крепкого. Можно без сахара. - Пойдем. Я буду варить, а ты - рассказывать. По узкой лестнице они куда-то поднялись. Кухня не имела окон, свет давал желтоватый плафон под потолком. Ульрих заскрипел кофейной мельницей, напоминающей шарманку; Штурмфогелю захотелось вдруг затянуть "Милого Августина". - Я слушаю... - Ульрих, - сказал Штурмфогель, - я хочу, чтобы ты вывел меня на кого-нибудь из Абадона. - Как славно, - помолчав, отозвался Ульрих; шарманка продолжала скрипеть. - Почему ты вдруг решил, что я знаю кого-то из Абадона? - Ты знаешь всех. - Допустим. А почему ты решил, что в Абадоне кто-то остался? - Я тоже кое-что знаю... - Допустим и это. И что я им скажу? Что с ними желает познакомиться эсэсовский майор, мой бывший ученик и до сих пор хороший приятель? - Да. Именно так. - По-моему, дорогой Эрвин, ты начисто потерял чувство реальности. Ты знаешь, куда меня пошлют? Если просто пошлют... - Скажи им, что в этом деле я работаю не на CC и даже не на Германию. Что всему Верху угрожает опасность. Что мы - здесь - должны объединиться, чтобы... Он поймал на себе взгляд Ульриха и почему-то неловко замолчал. Ульрих наконец закончил помол, пересыпал кофе из шарманки в огромный кофейник и потянулся за пузатым медным чайником, стоящим на круглой угольной печке. Когда он снял чайник, языки пламени высунулись высоко и осветили все зловещим оранжевым, с черной подложкой светом. - Какого рода опасность? В голосе его звучала неподдельная тревога... Потом Ульрих ушел и отсутствовал почти четыре часа. Штурмфогель вздремнул. Он видел себя в каком-то ущелье - притом что знал: это город. Его обнимала жара, вязкая и вонючая, как гудрон. Он кого-то ждал, поглядывая на часы, и испытывал тревогу и страх... Продолжая испытывать тревогу и страх, он проснулся и долго не мог попасть в такт с реальностью. Да, Салем погибал не раз и всегда возрождался потом - может быть, даже в лучшем виде, чем был. Еще в древности здешние властители владели страшным оружием - читайте Ветхий Завет, "Махабхарату"... Но какое лично мне дело до того, что через сто лет Великий Город, как птица Феникс, восстанет из пепла? Лично мне и каждому из десятков миллионов его обитателей? Ведь нас-то к тому времени уже не будет. Мы либо сгорим в огне, либо задохнемся в черном тумане, либо утонем, либо обратимся в песок - все будет зависеть от того, кто из властителей первым взмахнет рукой, дернет за шелковый шнурок, нажмет на кнопку... А в том, что у кого-то из них не выдержат нервы и оружие Последнего Шага будет применено, Штурмфогель уже не сомневался. Надежда одна - что властители встретятся и договорятся: ничего не предпринимать здесь, что бы ни происходило внизу. Самоизолироваться от того безумия. Но нужны гарантии для их нижних тел... Возможно ли это? Штурмфогель жил без розовых очков и не слишком верил в чудеса. А здесь, похоже, рассчитывать можно было только на чудо. Или на переворот. Подобный тому, который сорвался в прошлом году... Да, это могло бы помочь. Только как его совершить, этот переворот? Жаль, что "мизерикорд" существует только в воображении... Да, старина Эрвин. Предательство - страшная вещь. Стоит начать, заступить за черту, и ты готов катиться до конца. До одиннадцатого круга... А кроме того, подобраться к фюреру наверху еще сложнее, наверное, чем внизу. А убить практически невозможно. И... и... Если быть честным... совсем честным... Я не смогу поднять на него руку. Вот и все. Я не смогу. И не будем больше об этом... Потом Штурмфогель лежал и смотрел в потолок, пытаясь измерить глубину своего грядущего падения и чувствуя себя скверно - пока не пришел Ульрих. - Собирайся, - сказал он мрачно. - Времени совсем мало... Призрачная крепость Абадон возвышалась над высоким холмом, когда-то застроенном приземистыми домиками из белого камня; крыша одного дома была двором другого, и так до самой вершины. Потом дома опустели, а еще позже - выгорели и оплавились в том страшном огне, который насылали рыцари Темного Замка. Теперь они стояли не белыми, а всех цветов пепла, от костяного до черного. Звук от шагов был звонкий, цокающий - словно шли не по земле, а по гигантскому перекаленному глиняному кувшину. - Сюда, - позвал Ульрих. Он стоял в пустых дверях одного из домов, такого же, как все. - Сюда... Они миновали комнату-прихожую, свернули за угол. На полу стояла горящая лампа "летучая мышь". Ульрих поднял ее, немного выкрутил фитиль. Вперед и чуть вниз вел узкий, но достаточно высокий коридор. - Тебе туда, - сказал Ульрих. - Вперед. Тебя встретят. Желаю успеха. Очень надеюсь... - Он замолчал. Штурмфогель кивнул. Взял лампу, ощущая исходящий от нее легкий жар, словно вдруг оживший клочок того неимоверного жара, что плавил эти стены почти четыре года назад. И пошел вперед, не оглядываясь. Считая шаги. Камень стен был ноздреватый, как нос старого пьяницы. Временами слышалась капель. Потом над головой перестал ощущаться потолок. Штурмфогель посмотрел вверх. Там горели несколько ярких звезд. Потом путь ему преградил высокий, роста в три, завал. К завалу приставлена была деревянная лестница. - Поднимайся, - сказал кто-то невидимый сверху. Низким раскатистым голосом. - Но без фокусов. Лампу оставь. Штурмфогель молча полез наверх. Ступени были влажные и очень холодные, словно лестницу только что выкопали из снега. Потом его ослепили направленным прямо в лицо лучом мощного фонаря и быстро обыскали. Людей вокруг него было трое или четверо - в темной одежде и темных масках. - Пошли, - сказал тот же голос. Как показалось Штурмфогелю, все так же сверху. Его вели с полчаса, часто поворачивая, проводя в какие-то ворота, двери, лазы. Наконец путешествие закончилось в просторном - он это чувствовал по гулкости шагов, - но совершенно темном помещении. - Еще шаг вперед, - велел голос. - Нашли стул? Садитесь. Штурмфогель сел. - Только не надо больше света в лицо, хорошо? - попросил он. - Тогда нам придется беседовать в темноте. - Голос звучал уже не сверху, а вровень. - Не возражаю. - Итак, все, что мы знаем о вас, - это то, что вы майор CC и в то же время приятель Ульриха Шмидта. Когда мы принимали решение о встрече с вами, большинство из нас высказалось в том смысле, что у Ульриха слишком широкие взгляды. Я пошел наперекор большинству. И вот теперь спрашиваю вас: что вы хотите получить от нас и что - предложить взамен? - Предложить... получить... - протянул Штурмфогель. - Хи. Если я скажу, что мне нужна девственница семнадцати лет, платиновая блондинка с огромным бюстом, а взамен я готов предложить лишь свою дружбу, вы будете продолжать наш разговор? Собеседник коротко, хотя и не очень весело, хохотнул. - Именно девственница? Вы собрались приручать единорогов? - Совершенно верно. - Вы меня заинтересовали. Продолжайте. - Хорошо. Тогда я расскажу вам кое-что... Война вроде бы идет к финалу. Это признают все, кроме Гитлера и его окружения. У них есть полная уверенность, что они сумеют переломить ход войны. Уверенность эта основана на том, что они готовы пустить в ход некое "оружие икс", оно же V-3, - здесь, наверху. Я не знаю, что это за оружие, но знаю, что их враги - знают. По крайней мере знают Властители. И боятся. И в свою очередь готовы пойти на все, даже на уничтожение большей части Верха, чтобы не допустить применения "оружия икс". У них есть возможности для этого... - Вы уверены, что речь идет не о простом шантаже "палицей Тора"? - Нет, конечно. В смысле - не уверен. Но даже и "палица", если ее пустят в ход... - Да, конечно. Продолжайте. - Выход, на мой взгляд, может быть только один: державы-победительницы должны гарантировать Гитлеру и его окружению полную неприкосновенность и безопасность как здесь, так и внизу. Переговоры об этом идут - якобы втайне от правительств. И уж не знаю, по-настоящему втайне или втайне понарошку, но на участников переговоров готовится покушение. Со стороны генерала Донована. Повторяю: я не знаю, действует он согласно воле Рузвельта или же вопреки ей. Возможно, конечно, что не "или", а "и - и"... но это уже не важно. Просто я не сомневаюсь, что после налета коммандос на переговорщиков не пройдет и нескольких дней, как Салем будет уничтожен практически весь... - Ага, - откликнулся собеседник. - А я давно ломаю голову, кто это во всем виноват? Наверное, если мы еще немного покопаем вглубь, то обязательно наткнемся на евреев, да? Штурмфогель сосчитал про себя до четырех. - Я не веду речи о чьей-то вине. Категорически. Я всего лишь хочу предпринять самые необходимые действия, чтобы избежать всеобщей гибели. - Вы вряд ли найдете здесь поддержку, майор. Каждый воин Абадона готов умереть сто, тысячу раз подряд, чтобы только утащить за собой Гитлера, Гиммлера, Кальтенбруннера, Мюллера... - И триста миллионов других жителей Салема? И пожертвовать самим Салемом, этим... чудом?.. Штурмфогелю показалось, что он задыхается. Воздуха хватало, но на горле лежала чужая мягкая рука. - Каждый человек - это Салем. - В голосе собеседника Штурмфогель услышал какие-то странные нотки. - Умирая, он знает, что его Салем гибнет. А в глубине души он не слишком уверен, что где-то есть еще и другие Салемы... - Мы почему-то говорим не о том... - О том, майор, о том. Я все еще не могу понять, почему должен помогать вашему делу. Убедите меня. Ведь мне - если я вас поддержу - еще предстоит убеждать своих людей. И я хотел бы иметь более веские аргументы. Штурмфогель долго молчал. - У меня нет никаких других аргументов, - сказал он наконец. - Я просто не хочу сгореть или задохнуться. Попытаться спасти себя я могу только одним способом: вместе со всеми... - Не дать кораблю утонуть? - Да. - Допустим, что это так... Теперь несколько вопросов по касательной. Как вы относитесь к Гитлеру? - Сложно. - И все же. Попытайтесь уложиться в десяток слов. - Могу и меньше. Уважение, сильно разбавленное разочарованием. - То есть преступником вы его не считаете? - Ну... не более чем других властителей. Все они так или иначе преступники - в понимании простых людей. - А вы - простой человек? - Да. - То есть Гитлер - преступник? - Да. - Готовы ли вы помочь нам устранить его? - Какой в этом смысл? V-3 может пустить вход и... - Смысл - как в любом правосудии. Я не настаиваю, чтобы вы занялись этим немедленно. Но после того, как... Штурмфогель пожал плечами: - Я готов пообещать вам это уже хотя бы, потому, что шансов выжить у меня примерно три-четыре из ста. Мало того, что сама операция весьма рискованна, - если на службе меня хотя бы заподозрят в нечистой игре, то даже не станут разбираться, что к чему, просто ликвидируют, и все. Для простоты. В "Факеле" сейчас такой накал страстей... Так что обещать я могу что угодно: мне вряд ли придется выполнять обещанное. - Годится, - сказал собеседник. - Идите за мной. Путь из тьмы на свет занял всего несколько минут... - Где это мы? - ахнул Штурмфогель, озираясь. Полупрозрачные колонны уходили прямо в небо. Между ними слева расстилалась живая меланжевая ткань моря - такого беззаботно синего, что начинало щипать глаза. Справа и впереди в переливах палевых и бежевых оттенков застывшей волной стояла длинная пологая дюна с несколькими отточенными соснами на гребне. Солнце крылось за дымкой... - Это иллюзия, к сожалению, - сказал тот, кто привел его сюда. - До горизонта вплавь полчаса... Штурмфогель наконец увидел его. Мужчина немного выше среднего роста, голенастый, узкоплечий, жилистый. Узкое лицо с хищным носом и беспомощными красноватыми глазами. Словно вспомнив об этой странной беспомощности глаз, он быстро загородился темными очками. И тогда чуть раздвинул в улыбке бледные губы. - Пейсы не ношу, - сказал он. - Разумеется, - сказал Штурмфогель. - Рейхсмаршал не поймет. - Вы меня узнали? - Вам надо научиться менять внешность, полковник. - Не дано, - развел тот руками. - Пытались научить, но... увы. Можно было, конечно, устроить маскарад... - Ценю ваше доверие. С полковником "Люфтваффе" Францем Райхелем, офицером штаба ПВО Берлина, Штурмфогель встречался несколько раз - когда у "Факела" появилась острая нужда в высотном самолете-разведчике. Это было около года назад. Насколько Штурмфогель знал, после событий двадцатого июля над Райхелем некоторое время висели грозные темные тучи, однако же пронесло. И вот внезапно оказывается, что аристократически надменный полковник-пруссак на самом деле - еврей, да к тому же опасный заговорщик... - Познакомьтесь, - сказал полковник. - Моя дочь. Как бы вынырнув из дрогнувшего воздуха, навстречу им шагнула девушка в длинном, по щиколотку, широкополом кожаном плаще табачного цвета. У нее были коротко стриженные, в стиле тридцатых годов, светлые волосы и неодинаково изломанные тонкие брови. - Это он и есть? - игнорируя Штурмфогеля, обратилась она к отцу. В низком голосе что-то опасно вибрировало. - Да, Лени. Это он. Штурмбаннфюрер Штурмфогель. Эрвин Штурмфогель. Девушка рассматривала его в упор. Под взглядом необыкновенных серых глаз Штурмфогель медленно съеживался. - Лени, - сказал полковник. - Я думаю, он не знает. - Папа... - Он совсем из другого ведомства. Вы ведь даже формы не носите? - обратился он к Штурмфогелю. - Ну, как правило... - Гестаповцы тоже не носят форму, - сказала Лени. - И что из этого, папа? Это говорит нам об их благородстве? - Ты слышала наш разговор? - Что ты хочешь спросить? - Не спросить, а сказать. Мы будем работать с этим человеком. - Это приказ? - Это приказ. Лени взглядом сначала оттолкнула отца, потом полоснула Штурмфогеля, развалив его наискось, и, взмахнув полами плаща и вздернув голову, прошла мимо. Духи ее звучали тонко и чуть манерно. Мелодия флейты... - И тем не менее, - сказал полковник, - других девушек здесь нет. - Это хорошо, - невпопад сказал Штурмфогель. - Она подходит. Идеально. ...Он так глубоко погрузился в воспоминания, что не услышал щелчков замка. Вошел Гуго. - Я принес тебе водки, - сказал он. - Твоя терпимость меня поражает, - усмехнулся Штурмфогель. - Я не верю, что ты предатель. - Гуго развернул стул и прочно уселся. - Я вообще сомневаюсь в наличии предателя. Не знаю, переметнулся твой агент или его используют втемную, но от этой информации с самого начала пованивало. Как тебе кажется? - У меня нет права голоса в обсуждении этого вопроса. - Между нами? - Нет. Я под подозрением. И вообще - давай о другом. О бабах. А? - Да пошел ты... Я ни о чем другом не то что говорить - думать не могу. Как предатель проходит контроль лояльности? Я перебрал все возможные варианты... этого быть не может. Теперь получается, что либо мы чересчур полагались на эту систему, не вводили строгую внутреннюю секретность, и, значит, враг может знать о нас все... абсолютно все. То есть мы работаем под контролем. Возможно, даже под управлением. Непостижимо. Либо... Впрочем, об этом пока рано. Я сказал, что не верю в то, что предатель - ты. Нойман - параноик. Другое дело, что он это осознает. Но, как ты знаешь, "если у меня паранойя, то это вовсе не значит, что вон тот парень за мной не следит". Его сбивает с толку еще и то, что ты долго восстанавливаешься после процедур Ленарда. Мол, тратятся силы на защиту и тому подобное... А ты, наверное, и сам ничего не понимаешь?.. Вот что, давай все-таки чуть-чуть выпьем. Рюмки у тебя где? А, вижу... Значит, так, друг мой Эрвин: я тут выяснил, что доктор Ленард в тридцать четвертом инспектировал кельнскую школу "Нахтхабихт"... Я думаю, это он тебя искалечил, дружище. - Ясно, - почти равнодушно сказал Штурмфогель. - А кто у нас бреет брадобрея? - Я. Лично, - вздохнул Гуго. - Он чист. Да и доступа по-настоящему ни к чему не имеет... - Ортвин тоже не самый главный начальник... Я даже удивился, когда он сообщил о существовании предателя в наших рядах. Трудно понять, откуда он мог узнать это - если, конечно, ему специально не скормили дезу. - Это самое вероятное. А мы повели себя, как разбуженные куры... - И тем самым спалили Ортвина. Наверняка. - Значит, никаких фотографий у него не окажется. - Боюсь, Гуго, что и самого его мы живым не получим. Если ты чего-нибудь не придумаешь. - Я придумаю. - Вытащи его. Даже если он в конце концов сломался, то все равно очень много для нас сделал. - Ты сентиментален, дружище, как гамбургская проститутка на экскурсии по Парижу... Штурмфогель вдруг захохотал. Выразить словами, что такого особо смешного в словах Гуго, он не мог - срабатывали какие-то мгновенные ассоциации, выстраивались в невозможные цепочки... Он хохотал долго, и даже выпив большую рюмку водки - без удовольствия, как лекарство, - еще время от времени всхохатывал, а потом улыбался чему-то, но чему - не понимал сам. Шампиньи-сюр-Марн, 19 февраля 1945. 18 часов - Вот это я. - Волков выложил перед начальником госпиталя полковником Смитом свое служебное удостоверение. - Вот это - мои полномочия. А это - человек, которого мы ищем. Возможно, он у вас проходит под чужим именем или как Джон Доу... Медицинский полковник долго и туповато смотрел на документы. У него были маленькие близко посаженные глаза и нездоровый румянец на скулах. - Допустим, - сказал он. - И что дальше? - Это мой офицер. Его состояние вызвано неким внешним фактором, о котором вам знать не следует. Обычными средствами вы его на ноги не поставите. Я должен забрать его, чтобы продолжить лечение в расположении части. Он в коме? Судороги были? Полковник медленно поднял взгляд на Волкова. Пристально посмотрел на Эйба. Потом опять на Волкова. - Я должен получить подтверждение ваших полномочий от своего начальства. От генерала Толанда. Без этого я вам никого не отдам. - То есть мой человек у вас? - Этого я не утверждал. У меня лежат несколько неизвестных, один из них внешне будто бы похож. Он в полном сознании, но страдает тотальной амнезией. - Я могу посмотреть на него? Только посмотреть? - Думаю, да, - сказал полковник неохотно. - Вас проводят. Сержант!.. Госпиталь располагался в монастыре. Такие старые здания Волков не любил: в них все пропитывалось запахами многих поколений бывших жильцов. И эти запахи не мог перебить крепкий госпитальный дух йода, меркурохрома, автоклава, марли, карболки, гноя... - Здесь. - Юный сержант откинул простыню, загораживающую глубокую нишу в стене. На узкой койке, укрытый с головой блекло-лиловым одеялом, кто-то лежал, свернувшись калачиком. - Боится, - сказал сержант. - Всего боится... Джон! Проснись. - Он легонько тронул лежащего за плечо; тот вздрогнул. - Это я, Пит. Ты меня знаешь. Проснись. Он приподнял угол одеяла с лица лежащего, и Волков почувствовал, как пальцы Эйба сжимаются на его локте. - Это он, - сказал Волков. - Сержант, можете записать его данные: Натан Коэн, двадцать лет, лейтенант воздушных сил, шестая отдельная авиаэскадрилья. И оставьте нас на пять минут. - Сэр, я... - Разве вам приказали конвоировать нас? Если вы сейчас же не отойдете на двадцать пять шагов, то станете обладать совершенно секретной информацией, допуска к которой у вас нет. То есть лет пять тюрьмы вам обеспечено. Ясно? - Так точно, сэр. Сержант неохотно удалился, а Волков быстро скользнул вверх и убедился, что поблизости никого нет, равно как нет и верхнего тела Натана. Можно было приступать. Он так давно это делал, что почти забыл ощущения... Вверху здесь был не дом, а огромная разветвленная пещера. Пещерный город, может быть. Свет проникал по высоким колодцам. Волков закрыл глаза, настроился на поиск - и вскоре под ногой ощутил мягкую теплую пульсацию. Так пульсирует родничок у ребенка. Он присел и стал руками разгребать песок. Под песком была крышка люка - не стальная, не деревянная, а словно бы из толстой подошвенной кожи. Пульсация исходила от нее. Он нашарил медное кольцо и с трудом поднял крышку. Внизу было что-то вроде рубки подводной лодки. Волков с трудом втиснулся на теплое еще сиденье и положил руки на рычаги... Где-то страшно далеко отсюда кто-то открыл глаза. Перед Волковым распахнулись прикрытые заслонками окна. За толстым стеклом Волков увидел двух исполинских зеленых монстров, висящих горизонтально. Морды их, белые, бесформенные, расплывчатые, тянулись к нему; глаза были пустыми дырами с чем-то опасно низким на дне. А потом очень быстро, но без рывков - так чай пропитывает, а потом растворяет в себе кусок сахара - Волков оказался в чужом теле. Он тут же спустил ноги с кровати и сел. Потом встал. Тело слушалось вроде бы неплохо. А в своем собственном, временно оставленном, он был уверен на все сто: оно перемалывало и не такие ситуации. - Эйб, по плану, - сказал Волков чужим голосом. - Заводи мотор и жди. - Понял... Через минуту, придерживая свое тело за плечо, Волков вышел из-за занавески. Сержант посмотрел на них, но ничего не заметил. В обнимку они прошли сквозь весь госпиталь, сели в "паккард" - видно было, что Эйб все-таки нервничал: постукивал ладонями о руль - и спокойно уехали прочь. Рим, 21 февраля 1945. 14 часов Состояние, в котором Мерри находился после того, как дал согласие работать на Дрозда, было восторженным состоянием пустого хрупкого предмета, немного похожего внешне на человека. Он ходил, отскакивая от неровностей земли, как мячик. Внутри все звенело. Отель "Канопа", что на улице Алессандрино, был совершенно невыносимой вонючей дырой, клоповником, душным дешевым полуборделем. Дрозд не подходил к Мерри близко, но время от времени появлялся где-то на краю поля зрения. И вообще - чувствовался неподалеку. Как будто источал слабый запах незнакомого табака. Приказ был - ждать. Эрвин или его люди придут обязательно. Им не терпится. Они не станут дожидаться прибытия в какую-то там нейтральную страну... Несколько часов, безвыходно (вот телефон; жди звонка!) проведенных в деревянном ящике, оклеенном изнутри бумагой поросячьего цвета с темно-золотыми амурчиками; ящике, единственное оконце которого выходило на противоположную глухую закопченную кирпичную стену; ящике, наполненном шуршанием мышей в пустых стенах и периодически возобновляющимися звуками забав, доносящимися откуда-то сверху и справа, - эти несколько часов вдруг вернули ему какую-то частичку ощущения с