двигаться вперед. Это шествие начинало для меня окрашиваться все в более религиозные оттенки -- паломничество с наложенной епитимьей -- путь в мечеть, в обитель спасения, и в то же время наказание дождем и холодом за преступление, которое я намеревался совершить. И, хотите -- верьте, хотите -- нет, чем ближе я подходил к дому, тем слабее становился дождь и теплее воздух. "Какая перемена, -- думал я, -- по сравнению со слякотными улицами и демоническими врачами..." (Забравшись на край бревна, которое все еще торчало из-под воды, я впервые за все это время обратил внимание на то, что погода начала улучшаться: ветер почти совсем стих, и дождь слабел с каждым мгновением. Я передохнул с минуту, потом вынул из заднего кармана карабины и гаечный ключ. Рука Джо Бена всплыла и покачивалась в темноте. Закатав рукав на его безжизненной руке, я пристегнул карабин и прибил его к бревну. Потом отыскал вторую руку и сделал с ней то же самое: это была мерзкая работа -- стоя по колено в воде, приколачивать гаечным ключом огромные карабины. Потом я вытащил носовой платок и привязал его к суку, тому самому, который мне врезал. Закончив, я встаю и почти сразу же ощущаю под ногами легкое покачивание -- прибывающая вода поднимает дерево. "Если б Джо продержался еще двадцать минут..." Я спрыгиваю с бревна в переплетение ягодника и начинаю пробиваться сквозь заросли наверх, туда, где оставил старика. Пока я тащил старика к пикапу, он очухался. Я заводил мотор, а он лежал, мотая своей бедной старой башкой из стороны в сторону, и повторял: "Что? Что, черт побери? Ты что, наложил мне гипс на другую сторону?" Я чувствовал, что должен сказать ему что-то ободряющее, но не мог заставить себя заговорить и лишь повторял: "Держись, держись". Я медленно вел пикап по спуску, и мне казалось, что скулящий голос Генри доносится откуда-то издалека. Когда я добрался до шоссе, он замолчал, и по дыханию я определил, что он снова вырубился. Я поблагодарил Господа хоть за эту маленькую помощь и рванул к западу. Сунув руку в карман за куревом, я обнаружил там отнюдь не сигареты -- мне стало страшно: это был транзистор, и так как он уже достаточно высох, стоило мне к нему прикоснуться, как он снова начал попискивать. Я отшвырнул его в сторону, к дверце, и он разразился обрывками мелодий из вестернов. "Давай валяй..." -- неслось из него. Дождевая завеса обвисла туманной дымкой, а когда я добрался до лесопилки, дождь и вовсе прекратился. Тучи начали рассеиваться, и в бледном лунном свете я увидел Энди, который стоял оперевшись на свой багор, словно спящая цапля. Я вылез из машины и дал ему две плитки шоколада, которые нашел в бардачке. -- Тебе придется остаться здесь на всю ночь, -- сказал я. Мне казалось, что говорит кто-то другой, прячущийся за мной в тени. -- Почти все бревна пошли вверх по течению. Так что в ближайшие три-четыре часа, пока не начнется отлив, у тебя ничего не будет. И смотри не пропусти ни одного бревна. Надо выловить все, слышишь? Особенно следи за тем, что будет с белой тряпкой. К нему прибит Джо Бен, он утонул. Энди кивнул, выпучив глаза, но ничего не сказал. Я простоял с ним еще с минуту. Густой покров туч над нами прохудился и расползался в разные стороны темными клочками, между которыми то и дело мелькал полный белый лик луны. Вымокшие заросли ягодника, которые обрамляли мостики, шедшие от лесопилки к причалу, казались комками мятой фольги. Я видел, что Энди смотрит на пропитанные кровью рукава моей фуфайки, но снова, так же как на склоне, не мог заставить себя заговорить. Я повернулся и, не произнося ни слова, двинулся назад, к скучающему пикапу. Я не мог быть рядом с людьми. Я не хотел увиливать от их вопросов о происшедшем. Я не хотел слышать их вопросов. Проезжая мимо дома, я даже не сбавил скорость. Мне хватило одного взгляда, чтобы определить, что свет в комнате Вив еще горит. Я решил, что лучше позвоню ей из города. И Джэн тоже; из больницы. Но я знал, что не стану это делать. Транзистор наконец замолк. В кабине было тепло и тихо, лишь шины шуршали по асфальту да из-за спины доносилось дыхание старика -- вдох-выдох, вдох-выдох, словно ветер, перебирающий опавшие листья. Я устал. Настолько устал, что не мог ни думать, ни горевать. Горевать я буду потом, я... "Что?" -- я буду горевать потом, когда у меня будет время, -- "Что?" -- после того, как отдохну -- "Что? Это же он!" И тут, проезжая мимо нашего гаража, я увидел Малыша. Он шел по шоссе к дому -- не в больнице, не в городе, а здесь, сейчас, у самого гаража, собирается сесть в лодку и плыть к дому! Черт! Воистину окружили. Стоит начаться, и все валится одно за другим...) Когда мое мокрое паломничество приблизилось к завершению и впереди замаячил гараж, нос у меня уже перестал течь, а поднявшийся ветер разогнал над головой тучи. И все же беспокойство мое возвращалось, снова и снова тявкая БЕРЕГИСЬ БЕРЕГИСЬ, на сей раз приводя в качестве аргумента слишком поздний час: ОНИ ВОЗВРАЩАЮТСЯ, ОНИ ПОЙМАЮТ ТЕБЯ... И тут, когда я бы потратил еще час на препирательства вокруг этого довода, он сам собой испарился: не успел я сойти с шоссе на гравий, как увидел брата Хэнка собственной персоной во взмывшем пикапе -- лицо напряжено в очевидном намерении добраться до города, для того чтобы отыскать старика, -- в этом я не сомневался. Это видение рассеяло мою очередную уловку, и, даже не задумавшись, откуда у Хэнка мог взяться пикап, если старик до него не доехал, я отправился к лодке, уже не в состоянии сочинять какие-либо отговорки. "Вот твой шанс войти в игру, -- сказал я себе, -- безопасность обеспечена, никаких ловушек, путь свободен". Пытаясь убедить себя, что я рад тому, что обстоятельства расчистили мне дорогу. И действительно, казалось, путь открывается все шире и выглядит все заманчивее. Выхолощенные и вдруг съежившиеся тучи неслись над макушками деревьев, вспять к океану за новым грузом, оставляя землю заморозку. И лодка, когда я снял брезент, оказалась сухой. Лунные блики мигали, как ртуть, на моторе, указывая моим рукам нужные действия; веревку стартера не заело, мотор завелся с первой же попытки и загудел ровным, наполненным звуком; швартовы слетели со сваи при одном моем прикосновении, и нос лодки развернулся точно к дому, как стрелка компаса. Из блестящего от измороси леса донесся рев лося, кричавшего не то от похоти, не то от холода, -- не знаю, знаю лишь одно: этот высокий, пронзительный клич подхлестнул меня, словно мелодия флейты сатира. Свет из окна Вив стелился ко мне по воде сияющим ковром... путеводной звездой светил мне на сумрачной лестнице... мягко струясь из-под двери. Все было безукоризненно. "Я буду истинным мустангом, -- говорил я себе, -- живым воплощением Казановы..." -- и уже занес руку, чтобы постучаться, как меня обуял новый страх: что, если у меня не получится. -- Я ЖЕ ГОВОРИЛ ТЕБЕ -- БЕРЕГИСЬ! -- Что, если я разгонюсь, как мустанг, и все будет напрасно! Кошмар такой перспективы потряс меня до глубины души: после маминого самоубийства неудачи преследовали меня в этой области, а сейчас, когда прошло уже несколько месяцев после последней бесплодной попытки, на что я мог рассчитывать? Может, потому-то я и медлил так долго, может, об этом-то и предупреждал меня Верняга, может, надо... Но тут из комнаты донесся голос: "Входи, Ли", и я понял, что бежать слишком поздно, даже если эта угроза была реальной. Я приоткрыл дверь и просунул в щель голову. -- Только сказать "привет", -- произнес я и прозаично добавил: -- Шел пешком из города... -- Я очень рада, что ты здесь, -- ответила она и добавила более жизнерадостно: -- А то мне тут одной уже стало становиться страшновато. О Господи! Ты вымок! Садись к рефлектору. -- Мы расстались с Генри в больнице, -- робко промямлил я. -- Да? И куда же он отправился, как ты думаешь? -- Ну, куда мог отправиться Генри? Вероятно, за новой порцией гилеадского бальзама... Вив улыбнулась. Она сидела на полу с книжкой в руках перед пышущим, гудящим оранжевым рефлектором. На ней были узкие зеленые брюки и одна из клетчатых шерстяных рубах Хэнка, которая -- я мог поспорить -- так колется, так колется. Сияние электрических спиралей отражалось от ее лица и волос, и от этого казалось, что они влажно струятся глубокими роскошными волнами. -- Да, -- повторил я, -- наверное, зашел к Гилеаду за бальзамом... После вводных приветствий и "как ты думаешь?", а также напряженной тишины, наступившей вслед за этим, я киваю на книгу: -- Я вижу, ты продолжаешь совершенствоваться. Она улыбается: -- Это Уоллес Стивене. -- С извиняющимся видом она поднимает на меня глаза. -- Не знаю, все ли я понимаю... -- Не думаю, чтобы это кому-нибудь удавалось. -- ...но мне нравится. Ну, даже если я не понимаю, я все равно что-то чувствую, когда читаю. В некоторых местах я ощущаю счастье, другие -- просто смешные. А порой, -- она снова опускает глаза к книге, лежащей у нее на коленях, -- меня охватывает такая тоска. -- Тогда я уверен, что ты понимаешь все! Мой энтузиазм повлек за собой еще одну напряженную паузу, потом она снова вскинула голову: -- Ой, а что тебе сказали у врача? -- Много чего. -- Я снова попробовал вернуться к хохме. -- "Сними штаны и ложись". А следующее, что я помню, -- это как мне накачивают легкие нюхательными солями. -- Вырубился? -- Начисто. Она тихо посмеивается, а потом, понизив голос, доверительно сообщает: -- Хочешь, я тебе кое-что расскажу, если ты пообещаешь не донимать его? -- Истинный крест. А кого донимать и чем? -- Генри. После того, как он рухнул с этих скал. Когда они привезли его с лесосеки, он ругался и вел себя здесь просто ужасно, а потом, когда мы повезли его к врачу, затих. Ну знаешь, как это с ним бывает. Ни звука не проронил, пока его осматривали, только над сестрами подсмеивался и подшучивал, что они так цацкаются с ним. "Ничего особенного, так, крылышко вывихнул, -- повторял он. -- У меня и похуже бывало, несравненно хуже! Давайте вправляйте его на место! Мне на работу надо!" Мы вместе посмеялись над басом, которым Вив пыталась подражать Генри. -- А потом, -- продолжила она, возвращаясь к доверительному тону, -- они достали шприц. Иголка была не такой уж длинной, но, конечно, все-таки достаточно большой. Я знала, какие он к ним испытывает чувства, и вижу -- старина побледнел как полотно. Но, понимаешь, он решил не сдаваться и продолжал держать фасон. "Давайте, давайте, давайте, колите меня, да побыстрее, чтобы я мог вернуться на работу!" -- рычал он. И тут, когда они его укололи -- такого крутого и смелого, несмотря на переломанные кости, -- он только дернулся и скорчил гримасу, но до нас долетел какой-то звук, и когда я присмотрелась, то увидела, что он весь обмочился и по ноге прямо на пол бежит струйка! -- Нет, не может быть! Генри? О нет, Генри Стампер? О-о-о! О Боже!.. -- Я разразился таким хохотом, каким не смеялся, кажется, никогда в жизни. Представив себе выражение потешного изумления на лице Генри, я уже не мог издать ни звука и только беззвучно сотрясался. -- О Боже!., это потрясающе, о Господи!.. -- И... и, нет, ты послушай, -- продолжила она шепотом, -- когда мы пошли переодевать его в пижаму, ты послушай, после этого укола, который его сразил... мы обнаружили, что он не только обмочился. -- О Господи!., это грандиозно, могу себе представить... Мы смеялись и смеялись до тех пор, пока не наступила неловкая пустота, всегда следующая за слишком продолжительным весельем, точно такая же, как наступает после долгого раската грома: мы снова смущенно умолкли, оглушенные и испуганные одной и той же мыслью. "Какой смысл пытаться?" -- вопрошал я себя, глядя на прядь ее волос, которая, как блестящая стрела, сбегала по ее профилю и уходила за ворот рубашки... Что мечтать попусту? Ты не можешь это сделать, вот и все. Давно пора было сообразить, что то самое оружие слабости, которое должно было обеспечить тебе победу над братом Хэнком, не дает тебе вкусить плоды этой победы. Тебе следовало бы знать, что безвольная импотенция, которая обеспечивает тебе победу над ним, никогда не будет понята и принята с должным тактом... Я стоял, взирая на Вив, на ее скромное, безмолвное и совершенно очевидное предложение себя, пытаясь философски осмыслить свою органическую неспособность принять это предложение... И тут интересующий нас орган начал приподниматься, отметая эту новейшую отговорку и с пульсирующей настойчивостью требуя предоставить ему возможность доказать свою дееспособность. Наконец все препятствия были преодолены, и от желанной цели меня отделяло не более нескольких футов -- все доводы рассеяны и отговорки исчерпаны, -- и все же внутренний голос не давал мне сдвинуться с места. "Берегись берегись", -- пел он. "Чего? -- кричал ему я, на грани потери чувств от расстройства. -- Пожалуйста, скажи мне, чего беречься?" ПРОСТО НЕ ДЕЛАЙ ЭТОГО -- был ответ; ЭТО БУДЕТ МЕРЗКАЯ СЦЕНА... Для кого? Я в безопасности -- я это знаю. Мерзкая сцена для Хэнка? Для Вив? Для кого? ДЛЯ ТЕБЯ, ДЛЯ ТЕБЯ... И потому, вдоволь намучившись в этой гнетущей тишине, я вздохнул и промямлил что-то типа: мол, ладно, наверное, лучше -- ну для простуды и вообще, -- если я пойду лягу. Она кивнула не поворачиваясь: "Да, наверное..." -- "Ну, спокойной ночи, Вив..." -- "Спокойной ночи, Ли, увидимся утром..." При виде моей трусости она опускает глаза, и я выскальзываю из комнаты. К горлу подкатывает тошнота, и сердце сжимает от стыда за свое бессилие, которое теперь уже не может быть отнесено за счет обычной импотенции... (Я торможу перед больницей, и когда вынимаю старика, чтобы везти его в операционную, вижу, что рука его отделилась от туловища. Она вываливается из разодранного рукава на мостовую, как змея, меняющая кожу. Я оставляю ее на земле. Мне сейчас не до того. Что-то еще меня мучает, если бы я только мог вспомнить... Меня останавливает ночной санитар и начинает что-то говорить, потом он смотрит на старика, и карандаш выпадает у него из рук. "Я -- Хэнк Стампер, -- говорю я ему. -- Это мой отец. На него упало дерево". Я укладываю Генри на постель и сажусь в кресло. Санитар задает мне вопросы, на которые я не удосуживаюсь отвечать, и говорю ему, что мне надо ехать. Он отвечает, что я рехнулся и надо дождаться, пока придет врач. Я говорю: "О'кей. Когда док Лейтон придет, разбуди меня. Как только он придет. Тогда поглядим. А сейчас отвези куда-нибудь старика, дай ему крови и оставь меня в покое". Когда я проснулся, мне показалось, что прошло не больше секунды, что я успел всего лишь моргнуть, а санитар вдруг резко постарел, растолстел на пару сотен фунтов и снова задает мне все те же вопросы, которые я еще не слышу. Когда я понял, что это врач, я встал. -- Так, единственное, что я хочу знать, -- ему нужна моя кровь? -- Кровь? Господи, Хэнк, что с тобой? Похоже, лишняя пинта крови и тебе бы не помешала. Что у вас там произошло? -- Значит, с ним все в порядке? С отцом? -- Сядь. Нет, с ним не все в порядке. Он старый человек, и он потерял руку. Ради Господа, куда ты так спешишь, что... -- Но он не умер? Он не умрет сегодня? -- Одному Богу известно почему, но он еще не умер, что касается... Что с тобой, Хэнк? Сядь, пожалуйста, и дай я взгляну на тебя. -- Нет. Мне надо идти. Через минуту я... -- Я куда-то опоздал, столько проспав. -- Через минуту я... -- Через минуту я вспомню, в чем дело. Я натягиваю каскетку и ощупываю карманы в поисках сигарет. -- Сейчас, -- повторяю я. Доктор ждет моих объяснений. -- Значит, вы думаете, он выкарабкается? -- спрашиваю я. -- Он все еще без сознания? Наверное, без сознания, да? Ну... -- Я смотрю на доктора. Как его зовут? Я же знаю его, знаю давным-давно, но никак не могу вспомнить его имя. -- Смешно, как легко теряются люди! -- говорю я. -- Ну ладно. Раз так, пойду к пикапу и... -- Христа ради, он еще собирается ехать домой! -- говорит доктор. -- Послушай, дай я хоть взгляну на твою руку. Он имеет в виду порез, который я заработал на причале двумя днями раньше: он открылся и кровит. -- Нет, -- медленно произношу я, пытаясь вспомнить, куда я опоздал. -- Нет, спасибо, этим сможет заняться моя жена. Я позвоню вам утром, чтобы справиться о Генри. Я направляюсь к двери. Рука все еще лежит на тротуаре в луже возле пикапа. Я поднимаю ее и швыряю в машину, словно это полено. В чем же дело? Через минуту я... По дороге я заезжаю в "Морской бриз", чтобы узнать о Малыше. "Не знаю,"-- отвечает миссис Карлсон еще более угрюмо, чем обычно. -- Отсюда он ушел". Мне не хочется настаивать, я пересекаю улицу и захожу в бар. Там его никто не видел. Перед самым моим уходом мне что-то говорит Ивенрайт. Я просто киваю и отвечаю, что сейчас у меня нет времени на болтовню с ним. Я направляюсь к двери и вижу этого парня, Дрэгера, он улыбается мне и говорит "привет". Он говорит: -- Хэнк, мне кажется, я должен предупредить вас, что ваше случайное появление в городе может оказаться для вас более опасным, чем вы... -- Я занят, -- отвечаю я ему. -- Конечно, и все же постойте и подумайте... Я иду по Главной улице, совершенно не понимая, куда я направляюсь. Через минуту я вспомню... куда мне было надо. Я дохожу до "Морского бриза" и уже собираюсь войти внутрь, как вспоминаю, что у них я уже спрашивал. Я решаю вернуться к пикапу, и тут из аллеи появляются три парня, которых я никогда в своей жизни не видел. Они вталкивают меня в аллею и берутся за дело. Сначала мне кажется, что они собираются меня убить, но потом я понимаю, что нет. Каким-то образом я понимаю это. Просто они не слишком стараются. Они по очереди держат меня, прижав к стене, и работают ремнями, но недостаточно сильно, чтобы и вправду убить меня. Поэтому я и не обращаю на них особого внимания: минуточку, и я... -- я уже готов сесть на землю и предоставить им возможность беспрепятственно заниматься своим делом, как вдруг в аллее появляются Ивенрайт, Лес Гиббонс и даже старина Биг Ньютон -- они несутся ко мне и кричат: "Держись, Хэнк! Держись, старик!" Троица парней удирает, и они помогают мне подняться с земли. "Черт, -- говорит Лес, -- это снова ублюдки с Ридспорта, мы слышали -- они собирались отомстить тебе...", и я благодарю их. Ивенрайт отвечает, что люди должны держаться друг друга, и я благодарю его. Они помогают мне добраться до пикапа. Лес Гиббонс даже предлагает отвезти меня домой, если есть такая необходимость. Я говорю: нет, я еще не знаю, куда я, но все равно спасибо, я вроде как спешу... куда? сейчас, минуточку, я... я говорю парням "пока", завожу машину и трогаюсь с места -- в голове пусто и приятно, будто я лечу. Наверное, опять эта лихорадка. Но какого черта? -- не так уж плохо, небольшая температура... как говорит Джоби: "Принимай свою судьбу и крутись с тем, что тебе дается". Сопли, конечно, гадость, но температура -- это ерунда... еду по Главной улице. Смешно, но такое ощущение, будто мне было что-то поручено и я забыл что -- сейчас, секундочку, я... черт бы меня побрал, если бы я мог вспомнить, что именно, -- так что через минуту я -- и я направляюсь к реке, решив, что раз мне все равно не вспомнить, то с таким же успехом я могу вернуться домой. Я просто веду машину, медленно и спокойно, глядя, как мимо проносится белая разметка шоссе и тучи закрывают луну, и стараюсь не думать. И только добравшись до гаража, я вспоминаю, что видел его здесь. Все всплывает у меня в голове, когда я бросаю взгляд через залитую лунным светом реку и вижу, что лодка привязана к другому берегу и в доме теперь освещены два окна вместо одного...) Оставив Вив в разочаровании наедине со стихами, я отправился в ванную, где до бесконечности чистил зубы и минут пять рассматривал, как зажили ожоги на лице. Потом медленно разделся в собственных холодных апартаментах и не залезал в постель до тех пор, пока дрожь не загнала меня под одеяло. Наконец я погасил свет. Тьма ворвалась в комнату, потом луна не спеша скользнула по моему стеганому одеялу своим голубовато-белым лучом, холодя мне щеку и устремляясь навстречу другому тонкому персту света, лившегося из отверстия в стене. Надо забить его, подумал я. Я это сделаю, как-нибудь сделаю, чтобы покончить с этим навсегда... И тут, вместе с тьмой, меня снова охватил стыд -- он накатывал на меня волнами с той же тошнотворной силой, как много лет назад, оставляя рвоту и пульсирующие головные боли... с той же силой, как много лет назад, в той же постели... всегда после (о Господи, у меня это никогда раньше не соединялось!), всегда на следующий день, после того как я подсматривал в дыру за страстью, на которую я и по сей день был не способен. Лучик снова упал на меня. Я закопался под одеяло -- он словно искал меня, мою бесполезную плоть. Страшный световой скальпель, вызывающий чуть ли не физическую боль. Я лежал, мучительно ощущая его на себе, уже забыв о стыде и испытывая лишь боль. Наверное, когда стыд разрастается настолько, что душа не в силах вместить его, сама плоть поражается болезнью столь же реальной и опасной, как рак. Не могу сказать. Но я еще не достиг этой стадии. Я только знал, что мне действительно больно и что боль быстро разрастается... Я понял, что плачу, и на сей раз отнюдь не беззвучно. Я сжал голову руками как раз вовремя, чтобы она не взорвалась от взрыва боли, которая хлынула слезами и выжала пот на моем лбу. Я сжал зубы и, застонав, свернулся клубком, готовясь к удару в живот. Глубокие сдавленные рыдания сотрясали все мое тело... Таким она меня и увидела -- воющий комок детского ничтожества, скорчившийся под одеялом. "Тебе плохо?" -- прошептала Вив. Она стояла рядом с кроватью. В ее сиянии боль отступила от моих глазниц. Спазм в груди развеялся под ее светозарными перстами... За окном, между горами и океаном, на мгновение замерев между отливом и приливом, неподвижная, но покрытая лунной рябью покачивалась река. Тучи спешили назад, к океану. Пикап с погашенными фарами замер в пещере гаража... (Когда я увидел, что лодки нет, я не знаю, что в меня вселилось. Я решил скорее вплавь перебраться на другую сторону, чем звать кого-нибудь. Сделаешь. От гаража до нашего причала в холодной воде -- не слишком большое удовольствие, даже когда человек в разгаре сил. А я был достаточно вымотан, достаточно вымотан, чтобы даже не пытаться. Но, странное дело, когда я нырнул и поплыл, я не почувствовал, что мне стало хуже. Я был в воде, и старушка река казалась не меньше сотни миль в ширину -- ледяная, серебристо-голубая, -- но я знал, что переплыву ее. Еще, помню, подумал: "Надо же, переплыть ты можешь, а сбегать в гору за шлангом, для Джоби не смог. И переплывешь ты ее не потому, что силен, а потому что слаб...") А потом, после того как она прикоснулась ко мне, мы, естественно, любили друг друга. И происходящее уже не нуждалось в подталкивании со стороны моего злого умысла. Уже не я руководил происходящим, но происходящее мною. Мы просто любили друг друга. (Ты переплывешь...) Мы занимались любовью. Какими тусклыми кажутся эти слова -- банальными, избитыми, практически стершимися от употребления, -- но как иначе описать то, что происходит, когда оно происходит? это творение? это волшебное слияние? Я бы сказал, мы превратились в бесплотные образы, танцующие перед раскачивающимся талисманом луны -- сначала медленно, очень медленно... словно перья, летящие в чистой влаге небес... постепенно убыстряя движения -- все скорее и скорее, достигая фотонов чистого света. (Как ты ни устал, как ты ни избит, ты переплывешь, ты -- здоровый бугай, ты...) Или я мог бы просто перечислить все ощущения, все образы, ослепительно яркие, запечатленные на века в белой аркаде этих первых прикосновений, первых взглядов, когда клетчатая рубашка расступилась, обнаружив, что под ней нет лифчика; слабый жест сопротивления, когда я стягиваю с ее бедер грубую джинсовую ткань; изящная линия, начинающаяся от кончика ее откинутого назад подбородка, пульсирующая между грудей и спускающаяся к животу, освещенному лучом света из ее комнаты... (Ты переплывешь, потому что у тебя не хватит сил не сделать этого, повторяю я себе. Ц еще я вспоминаю мысль, которая пришла мне, когда я уже вылезал из воды: что это не требует никакой настоящей силы... и поднимался по лестнице: в этом нет никакой истинной силы...) И все-таки мне кажется, что красота этих мгновений лучше всего передается простым повторением -- мы занимались любовью. Завершая этим целый месяц быстрых взглядов и сдержанных улыбок, случайных прикосновений -- или слишком явных, или слишком тайных, чтобы быть случайными, -- и всех других незавершенных признаков желания... и, может, более всего, завершая наше тайное знание об этом обоюдном желании и о сокрушительном росте этого желания... в этом безмолвном внутреннем взрыве, когда все мое напрягшееся тело истекло в нее электрическими разрядами. Соразделенно, завершенно, окончательно; в радостном беге вниз по склону... прыжками... в невесомом полете... постепенно соскальзывая назад... к общепринятой большинством реальности, к робкому поскрипыванию кровати, к послушай собачьему лаю на соглядатайку-луну... к ПОСЛУШАЙ ЧТО? к воспоминанию о странной безумной поступи, которую я, кажется, слышал БЕРЕГИСЬ пугающе близко секунду, час, века тому назад! К окончательно открытым глазам и виду Вив, покрытой лишь широкими мягкими мазками лунного света, и к осознанию того, что свет в соседней комнате погас! (Совсем не та сила, в которую я всегда верил, продолжает звучать в моей голове, не та, с которой, как я думал, я могу строить, и жить, и показать, как жить, Малышу...) Окончательное осознание того, что произошло, пока мы занимались любовью, потрясло меня настолько сильно, что я чуть было опять не выпал в нездешнюю безопасность оргазма. Я был убежден, что ничем не рискую, укрывшись за рекой. Абсолютно уверен в этом. Мне приходило в голову, что он может вернуться, а мы еще не закончим. Но он бы все равно должен был быть на другом берегу. И ему пришлось бы кричать, чтобы переправили лодку. И я бы погнал ее к нему. Конечно, у него могли возникнуть подозрения -- я один в доме с его женой все это время, -- я бы сказал, почти уверенность. Но это "почти" и было то, чего я добивался, то, на что я рассчитывал. Конечно, я не предполагал, что он переплывет реку и прокрадется по лестнице, как тень в ночи. Что он опустится до подглядывания за мной! Мой брат -- Чудо-Капитан, как сводник, подсматривающий в замочную скважину? Брат Хэнк? Хэнк Стампер? (Нет, в этом нет истинной силы, это всего лишь различные степени слабости...) Я лежал, парализованный ужасом, рядом со все еще не пришедшей в себя Вив. И в голове у меня с академической беспристрастностью звучало: "Вот как он узнал, что я подсматриваю: при погашенном там свете из моей комнаты пробивался точно такой же луч, который временами заслонялся чем-то плотным, вроде моей головы. Как глупо с моей стороны". А внутри гораздо более громкий голос вопил: БЕГИ, ИДИОТ! БЕРЕГИСЬ! СПАСАЙСЯ, ПОКА ОН НЕ НАБРОСИЛСЯ НА ТЕБЯ ПРЯМО ИЗ-ЗА СТЕНЫ! НА ПОМОЩЬ! БЕРЕГИСЬ! ПРЯЧЬСЯ! ПРЫГАЙ!., словно стена должна была вот-вот обрушиться и обнаружить за собой покачивающееся чудовище, от которого мне надо было прямо нагишом нырять в холодную луну, в фонтане кристальных брызг обрушиваясь в грязную жижу... ПРЯЧЬСЯ! БЕРЕГИСЬ! БЕГИ! Однако постепенно, по мере того как проходил первоначальный шок, помню, меня охватило чувство злорадного восхищения такой удивительной удачей: изумительно... а почему бы и нет? Эта победа выходила за рамки моих самых безумных желаний, месть -- за гранью самых злобных козней. "Могу ли я? -- сомневался я. -- Имею ли право? Да... не уступай ни дюйма, как говорится..." -- Никогда еще, -- выдохнул я, не давая себе лазейки к отступлению, -- никогда за всю свою жизнь, -- не громко, но вполне слышно, -- со мной не было такого. Она восхитительно подхватила мою тональность: -- Со мной тоже. Я не знаю, Ли... потрясающе. -- Я люблю тебя, Вив. -- Я не знаю. Мне раньше снилось... -- Ее пальцы скользят по моей спине и замирают на щеке. Но меня этим не отвлечешь. -- А ты любишь меня, Вив? -- Я слышу, как за стеной замирает дыхание. Я чувствую, как от напряженного вслушивания гудит пространство. -- Я тоже люблю тебя, Ли. -- Может, это звучит совсем некстати сейчас, но я не могу без тебя, Вив: я очень тебя люблю, и я совершенно не могу без тебя. -- Я не понимаю. -- Она умолкает. -- Что ты хочешь? -- Я хочу, чтобы ты уехала со мной на Восток. Чтобы ты помогла мне кончить школу. Нет. Гораздо больше: чтобы ты помогла мне кончить жизнь. -- Ли... -- Ты как-то сказала, что мне нужно не что-то, а кто-то. Так этот кто-то -- ты, Вив. Без тебя я ничего не смогу. Правда. -- Ли... Хэнк... то есть я... -- Я знаю, что ты привязана к Хэнку, -- поспешно обрываю ее я: началось, и теперь ничего не оставалось, как идти до конца. -- Но разве ты нужна Хэнку? Я хочу сказать, Вив, он может обойтись без тебя, и мы оба это знаем. Разве нет? -- Ну, если уж на то пошло, Хэнк, наверное, может обойтись без всех, -- шутливо замечает она. -- Да! Может! А я не могу. Вив, послушай! -- Я с жаром вскакиваю на колени. -- Что нам может помешать? Только не Хэнк: если ты попросишь у него развод, он даст его. Он не станет тебя здесь удерживать насильно! -- Я знаю, -- все так же весело отвечает она, -- он слишком горд для этого; он отпустит меня... -- Он слишком силен, чтобы это могло его ранить. -- Трудно сказать, что может его ранить... -- О'кей, даже если это его ранит, разве он не сможет пережить это? Ты представляешь себе что-нибудь, что он не сможет пережить? Он присвоил себе власть супермена и верит в нее. Ты послушай, Вив, я скажу тебе. Я приехал сюда как в последнее прибежище. Ты кинула мне соломинку, за которую можно удержаться и выжить. Без этой соломинки, Вив, я просто не знаю, клянусь Господом, я не смогу. Поехали со мной. Пожалуйста. Она долго лежала молча, глядя на луну. -- Когда я была маленькой, -- наконец после долгой паузы произнесла она, -- я нашла веревочную куклу, индейскую куклу. И какое-то время я любила ее больше всех остальных своих кукол, потому что я могла представлять ее кем мне хотелось. -- Луна скользит по ее лицу сквозь сосновую ветку, покачивающуюся в окне; она закрывает глаза, и из-под ресниц на ее волосы начинают струиться слезы... -- Теперь я не знаю, что я люблю. Я не знаю, где заканчиваются мои фантазии и начинается реальность. Я начинаю объяснять ей, что между ними нет очевидной границы, но обрываю себя, так как не знаю, какие достоинства она приписывает моему брату. И вместо этого говорю: -- Единственное, что я знаю, Вив, -- здесь мне не хватит благородства. Потому что я в отчаянии. Я не могу без тебя жить. Поехали со мной, Вив, поехали со мной. Сейчас. Завтра. Пожалуйста... Если ока что и ответила на эту мольбу, то все равно я ее уже не слышу. Теперь все мое внимание обращено на другое. Теперь каждое мое слово предназначено лишь для щели, в которую снова начинает литься свет. Вив, поглощенная моим монологом, не замечает этого. Я собираюсь продолжить, но в это мгновение до меня снова доносятся тяжелые усталые шаги -- теперь они удаляются от стены, направляясь к выходу из комнаты... теперь в коридоре... в его комнате, где он, потрясенный, с остекленевшим взором, опустится на кровать, и руки безвольно повиснут на коленях... Ладно, Супермен, твой ход... Из коридора донесся слабый стон и утробные всхлипывания. Потом еще один, еще более надсадный. -- Хэнк! -- Вскрикнув от неожиданности, Вив резко вскакивает. -- Это Хэнк! Что он?.. Что случилось? -- И, натягивая на ходу рубаху, она выбегает из комнаты, чтобы узнать. Я одеваюсь несколько медленнее. Голова у меня звенит в предвкушении событий, и я улыбаюсь, двигаясь по темному коридору на свет, веером лежащий на полу перед их спальней. Я знаю, что с ним: его рвет. С захлебывающимся кашлем, стонами и прочими театральными приемами, которые традиционно используются детьми с целью достижения соучастия и жалости. Да, я знаю: точная копия того, что обычно изображал я, с идентичными причинами и намерениями. Теперь осталось немного, один небольшой текст, и низвержение будет завершено. Я медленно иду по коридору, смакуя слова, выбранные мною для величайшего в истории ниспровержения, и вспоминая приписку, сделанную братом Хэнком на той открытке, -- он сам накликал на себя беду -- домашний голубок вернулся со смертоносным клювом ястреба. "Верно, съел что-то жутко жирное, раз тебя так жутко тошнит", -- репетирую я вполголоса, готовясь к своему выходу. Отлично. Великолепно. Я готов. Я вхожу. Вив держит Хэнка за плечи -- он сполз на пол, пытаясь засунуть голову в забрызганную рвотой металлическую корзинку для бумаг. Мокрая рубаха прилипла к его трагически сотрясающимся плечам, в волосах запутался речной мусор... -- Ну, братец, верно съел что-то жутко жирное, -- церемониально начинаю я, придавая фразе магический оттенок, словно она в состоянии осуществить любые чудодейственные изменения, -- раз тебя так... -- О-о, Ли, Хэнк говорит... -- Мой речитатив резко обрывается сначала Вив, потом Хэнком. Он поднимает голову и медленно поворачивается -- я вижу заплывшую щеку и разорванные в клочья губы. -- О-о, Ли, Хэнк говорит, что Джо Бен... Джо и отец... -- медленно поворачивается, пока не останавливается на мне здоровым глазом, холодным и зеленым от всеведения, -- что Джо Бен погиб, Ли; что Джо мертв; и Генри, вероятно, тоже... -- За разверстым ртом виден черный, спекшийся язык, пытающийся произнести что-то невнятное: -- Малыш... Малыш... нет никакой, Малыш... Вив подхватывает его: -- Звони врачу, Ли; кто-то избил его. -- Нет... никакой настоящей... Но, что бы он там ни собирался сказать, слова тонут в новом приступе рвоты. (И последнее, что я помню из того дня, перед тем как окончательно вырубиться: если сила не истинна, значит истинна слабость. Настоящее и реальное -- это слабость. Я все время обвинял Малыша в том, что он прикидывается слабым. Но способность прикидываться и свидетельствует о том, что слабость истинна. Иначе тебе бы не хватило слабости, чтобы прикинуться. Нет, прикинуться слабым, невозможно. Можно прикинуться только сильным...) Внизу, разговаривая с врачом по телефону, я совершенно бессознательно завершил свою магическую фразу. "Как он?" -- спросил врач. "Доктор, похоже, ему плохо. -- И добавил: -- Жутко тошнит", как Билли Батсон, договаривающий вторую половину прерванного "Сгазам!", могущественного слова, которое в сопровождении грома и молнии превращает Билли из серого хилого заморыша в огромного и могущественного великана, Чудо-Капитана. "Да, доктор, жутко тошнит..." -- говорю я. И в это время вспыхивает разряд молнии, внезапно освещая все окна вырвавшейся из туч луной. И оглушающий удар грома доносится сверху от упавшей корзины. Все как положено. Только в отличие от Билли моя трансформация не материализуется. Не знаю, чего я ждал, -- наверное, того, что меня вдруг раздует до размеров Чудо-Капитана и я улечу, облаченный в оранжевое трико. Но пока я стоял с гудящей трубкой в руках, прислушиваясь к выкашливаемой и выплакиваемой мелодраме, которая разворачивалась наверху, до меня постепенно стало доходить, что я ни в малейшей степени не приблизился к тому положению, которое, как я надеялся, обеспечит мне моя месть. Я успешно осуществил весь ритуал отмщения, я верно выговорил магические слова... но вместо того чтобы превратиться в Чудо-Капитана, согласно традиции маленький-побивает-болыпо-го... я создал лишь еще одного Билли Батсона. И тогда наконец я понял, к чему относилось это "берегись". (А если прикидываться можно только сильным, а не слабым, значит, Малыш поступил со мной так, как я хотел поступить с ним! Он вернул меня к жизни. Он заставил меня прекратить прикидываться. Он привел меня в порядок.) Оставшиеся в живых жители пригородов Хиросимы описывали взрыв как "страшный грохот, как будто рядом пронесся паровоз с длиннющей цепочкой вагонов, которая, постепенно удаляясь, замирала вдали". Неверно. Они описывали лишь недостоверные слуховые ощущения. Ибо этот первый громовой удар взрыва был лишь слабым шорохом по сравнению с грохотом обрушившихся на нас последствий, последствий, которые еще будут обрушиваться... Ибо реверберация, нарастающая в тишине, зачастую оказывается громче звука, породившего ее; отсроченная реакция порой превосходит событие, вызвавшее ее; прошлому иногда требуется немалое время, чтобы произойти и проявиться. ...А обитателям городков Западного побережья нередко требовалось время даже на то, чтобы узнать о происшедшем, не говоря уж о его осознании. Поэтому старики никогда не пользуются здесь большим уважением -- слишком многие из них не желают признавать, что старые времена миновали. Поэтому-то заброшенная топь у них до сих пор называется Паромом Бумера... хотя и сам мистер Бумер, и его паром на ручных тросах, и широкое корыто, ползавшее по ним, давным-давно потонули в этой Богом забытой жиже. По этой же причине мужчинам Ваконды потребовались почти сутки, после того как прекратился дождь, чтобы расправить свои сутулые плечи, а женщинам -- еще одни, после того как стих ветер, чтобы расконопатить заткнутые газетами щели в дверях. Лишь после абсолютно сухого дня они нехотя замечают, что, кажется, проясняется, по прошествии суток без единой капли дождя они вынуждены признать, что действительно лить прекратило, но для того чтобы согласиться, что здесь в ноябре, в разгар зимы, выглянуло солнце, для этого воистину надо обладать сознанием ребенка. -- Смотрите-ка: того и гляди солнце появится, и это накануне Благодарения. Как это так? Такого еще не бывало... -- Вот оно и выйдет взглянуть, как это так... посмотреть, не пришла ли весна, -- так это явление было истолковано метеорологом из начальной школы в галошах и с грязными косицами, -- посмотреть, не пора ли начинаться весне... -- Не-а, -- разошелся с ней во взглядах коллега целым классом младше, и к тому же мальчик, -- не-а. -- Дождь почему-то перестал идти, понимаешь, солнце проснулось и сказало: "Дождь кончился... может, пора весне. Посмотрю-ка..." -- Не-а, -- продолжает оппонент, -- не-а, и все. -- И вот, -- не обращая на него внимания, говорит девочка, -- и вот... -- она набирает в легкие воздух и приподнимает плечи с видом скучающей уверенности, -- ...старичок солнце про-о-осто высунулся посмотреть, какое у нас время года. -- Нет. Это... просто... не так. И все. Она старается не реагировать, зная, что лучше не удостаивать этих дурачков ответом, но загадочно размеренная интонация последнего утверждения, свидетельствующая о владении другими сведениями, наполняет паузу нетерпеливым ожиданием. Грязноволосый метеоролог ощущает шаткость веры своей аудитории, которую нельзя про-о-осто так проигнорировать. -- Ну ладно, красавчик! -- поворачивается она к оппоненту. -- Тогда расскажи нам, почему это светит солнце, когда на носу День Благодарения. Красавчик -- длинноносый и длинноухий скептик в скрепленных изоляционной лентой очках и шуршащем плаще -- поднимает глаза и серьезно оглядывает аудиторию, взирающую на него со скрипящих каруселей. Они ждут. Атмосфера ожидания уплотняется. Выхода нет: он слишком много вякал, и теперь он должен или высказаться, или заткнуться, но для того чтобы ниспровергнуть авторитет девочки, нужно противопоставить крайне убедительные аргументы, потому что, кроме серьезных доводов и ярко-красного фрисби, которое она ловит и подбрасывает совершенно непредсказуемо, она учится во втором классе. Он откашливается и для достижения цели решает прибегнуть к авторитетам. -- Мой папа сказал вчера, мой папа сказал... что после того, как небо расчистилось, будет чертовски ясно. -- Ну и что! -- Ее было не так-то легко сразить. -- А как это получилось? -- Потому что -- мой папа сказал... -- Он выдерживает паузу и, нахмурив брови, пытается дословно вспомнить причину, одновременно ощущая растущее ожидание, подгоняемое временем. -- Потому что... -- Лицо его проясняется -- он вспомнил. -- Это твердолобая шайка Стамперов наконец повержена. -- Он вышел из клинча. -- Потому что сукин сын Хэнк Стампер окончательно порвал свой контракт с "Ваконда Пасифик"! И словно по волшебству из-за туч появляется солнце, яркое, пронзительное, свежеумытое, чтобы залить всю площадку ослепительно белым светом. Не говоря ни слова, девочка поворачивается и, сознавая свое поражение, шаркая галошами, направляется к качелям; престиж потерян, но как можно спорить с авторитетами, когда объект дискуссии столь явно переходит на сторону оппонента. Да, она вынуждена смириться с истиной: солнце вышло из-за того, что Стамперы капитулировали, а не потому, что оно заподозрило приход ранней весны. Хотя на самом деле было очень похоже на весну. Увядающие львиные зевы пробуждались под лучами яркого солнца и умудрялись снова зацвести. Поднималась прибитая трава. В камышах распевали луговые трупиалы. А к полудню этого второго дня без дождя весь город был напоен таким теплым, влажным воздухом орегонской весны, что даже взрослые наконец осознали присутствие солнца. Солнце пыталось осушить влагу, скопившуюся за его недолгую отлучку. От крыш поднимался пар. Пар валил от стен домов. В Шведском Ряду, где жили рыбаки, тусклые, бесцветные, насквозь вымокшие хижины с шипением испускали такие облака серебристого пара, что казалось -- неожиданное появление солнца просто подожгло их. -- Чертовская погодка, что скажешь? -- говорил агент по недвижимости, идя по Главной улице с Братом Уолкером. Плащ у него был перекинут через плечо, лицо лучилось в предвосхищении перемен к лучшему. Он оптимистически глубоко вдохнул и выпятил грудь, подставляя ее солнцу, как цыпленок, просушивающий перья. -- Чертовская! -- Ах! -- Брат Уолкер не испытывал особого энтузиазма по поводу этого конкретного определения. -- Что я хочу сказать, -- будь прокляты эти типы, которые не дают спокойно поговорить на родном американском языке, -- что такой климат в конце ноября и вправду сверхъестественный, сверхъестественный, не согласен? Брат Уолкер улыбнулся. Так-то лучше. -- Господь всеблаг, -- уверенно провозгласил он. -- Ну! -- Да-да, всеблаг... -- Настают хорошие времена. -- Таково было мнение агента. -- Старое позади. -- Он чуть ли не звенел от легкой радости; он вспомнил о последней вырезанной им фигурке, лицо которой получилось на удивление похожим на Хэнка Стампера. Но теперь все было позади. И очень вовремя. -- Ага. Теперь, когда правда восстановлена.,, все начнут богатеть. -- Да... Господь всеблаг, -- бодро повторил Брат Уолкер и на этот раз добавил: -- И справедлив. Они шли по залитой лужами улице, торговец мирским и продавец нетленного, случайные попутчики, связанные одним предназначением и одинаковыми взглядами на судьбу, оба в наилучшем расположении духа, грезя о великих взаимодействиях неба и земли, бодрые и радостные, истинные учителя оптимизма... и все равно лишь жалкие любители по сравнению с мертвецом, которого они шли хоронить. В гостиной Лиллиенталь рассматривает старые фотографии и наносит последние поспешные штрихи, чтобы и этот "любимый и дорогой" выглядел как живой. Он стремится к абсолютной естественности в церемонии, чтобы потом никто не стал оспаривать предъявленный счет: счет довольно весомый, чтобы покрыть убытки накануне на похоронах этого жалкого Вилларда Эгглстона и нищего алкаша, который тесал дранку, -- последнего обнаружил лесничий в его собственной хижине, а за такими находками надзирает прокурор... Так что к сегодняшнему усопшему Лиллиенталь особенно внимателен, отчасти за плату, отчасти стараясь возместить недостаток уважения, оказанного им вчера другому куску протухшего мяса... Индеанка Дженни сидит на своей лежанке в позе лотоса, по крайней мере в том ее исполнении, на которое она способна. С тех пор как до нее дошли слухи о несчастном случае, она медитирует. Она давно проголодалась, к тому же ее мучают подозрения, что у нее под юбкой обосновалось целое семейство уховерток. Но она ждет и не шевелится, стараясь думать о том, о чем велит Алан Ватте. Не то что она сильно верит, будто это поможет решить ее проблемы, скорей она просто тянет время: ей не хочется идти в город, где на нее обрушатся новые известия. А новые известия после случившегося в верховьях реки, как она понимает, могут быть только плохими известиями... И она не знает, что страшит ее больше -- услышать, что Генри Стампер все еще жив или что он уже умер. Она закрывает глаза и удваивает свои усилия, чтобы ни о чем не думать, или почти ни о чем, по крайней мере ни о чем неприятном, как, например, ноющие бедра, Генри Стампер или уховертки... В гостинице Род отрывается от газеты и видит, как в комнату входит сияющий, раскрасневшийся Рей, неся в руках кипу обернутых в зеленую бумагу кульков и свертков. "Надену белый галстук... распущу свой хвост". Рей вываливает свой груз на кровать. "Рыба и суп, Родерик, дружище. На вечер -- рыба и суп. И много денег. Тедди заплатил за два месяца; жаль, что с нами уже нет бедняги Вилларда, вот бы порадовался, -- сколько он нас грыз из-за нашего счета. Не повезло тебе, Вилли, подождал бы парочку дней и получил бы все сполна". Он переходит на чечеточный шаг, выдвигая ящики комода. "Ну-ка, ну-ка, пора откапывать старый боевой топор. Иди к папочке, малыш, надо размять фаланги..." Род смотрит, как Рей достает из-за комода гитару. Он откладывает газету, но, несмотря на все радостные известия, решает не впадать в эйфорию. -- А что это ты так разошелся? -- интересуется он, когда Рей начинает настраивать инструмент. -- Эй, Тедди наконец согласился повысить нам плату? -- Не-а. -- Тинг-тинг-тинг. -- Ты получил что-нибудь от своего богатого дядюшки? А? Или от Ронды Энн? Черт бы вас побрал обоих... -- Не-а, не-а, не-е-е-аааа. -- Тинг-тинг-тинг. -- Может, струны так покривились из-за перемены в погоде. -- Тинг-тинг. Род перекатывается на бок, прикрываясь газетой от солнца, льющегося сквозь пыльные занавески, и снова возвращается к объявлениям о предоставлении работы. -- Если ты настраиваешь инструмент для сегодняшнего вечера, то можешь начать подыскивать себе бас и соло. Потому что, парень, я отваливаю. Меня это больше не устраивает... десять долларов за вечер без чаевых -- за такие деньги я больше ни звука не издам, я так и сказал Тедди. Рей отрывается от гитары и расплывается в широкой улыбке. -- Знаешь, старик, сегодня... ты получишь десятку целиком, а я и чаевыми буду счастлив -- вот какой я благородный парень. Идет? Из-под газеты не доносится ни звука, лишь подозрительная тишина. -- Идет, о'кей? Потому что, Родерик, ты еще не знаешь: теперь будут чаевые, и удача, и пруха без остановок. Ха-ха! Не знаю, как ты, но меня прямо распирает от радости, вонючий ты пессимист. Распирает! Сечешь? Пессимист за газетой предпочитает помалкивать, усекая лишь то, что, когда в прошлый раз Рей вернулся в таком восторженном состоянии, как будто у него крыша поехала, дело кончилось в реанимационной палате, где из его огромной пасти пытались выкачать пригоршню принятого им нембутала. -- Вставай, старик! -- завопил Рей. -- Встряхнись. Доставай свою машину и давай сбацаем. Выше нос, не раскисай... -- До... фа... соль... -- Потому что, старик... -- Снова до... "Синяя лазурь смеется в вышине... только синяя лазурь сияет мне..." -- Может, дней на пару. -- Род отвлекся от объявлений только для того, чтобы омрачить атмосферу угрюмыми предчувствиями грядущих бед. -- Может, на пару вшивых дней, а что будет потом с этой сучьей лазурью? -- Валяй, -- ухмыляется Рей. -- Сиди под этой газетой и тухни. А парень собирается здорово нагреть себе руки. Начиная с сегодняшнего вечера. Сладкое счастье и победные песни наполнят сегодня "Пенек", вот увидишь. Потому что, старик... -- чанг-тинк-а-тинк -- "Только синюю лазурь... я вижу над собой" -- ску-би-ду-би-ду... Ми-ми... В "Пеньке" Тедди смотрит на синее небо сквозь холодную вязь своих неонов и несколько иначе реагирует на неожиданную перемену погоды... Синее небо -- не слишком подходящая погода для бара. Для наплыва посетителей нужен дождь, а в такие дни люди пьют лимонад. Нужен дождь, мрак и холод... Только они могут спровоцировать страх и заставить дураков пить. Он размышлял о страхе и дураках с тех пор, как Дрэгер, подмигнув, сообщил ему накануне, что только что звонил Хэнк Стампер сказать, что сделка века состоялась. "Сделка века, мистер Дрэгер?" -- "Да, вся "заварушка", как выразился Хэнк. Он сказал, что в связи "с событиями", Тедди, он не сможет выполнить свой контракт. В связи с событиями... -- Дрэгер самодовольно ухмыльнулся. -- Я же говорил, что мы покажем этим тупоголовым, а?" Тедди залился краской и пробормотал что-то утвердительное, довольный тем, что Дрэгер выбрал его в качестве доверенного лица, однако по зрелом размышлении он вынужден был признать, что эти вести скорее расстроили его: может, все неприятности со Стамперами и наносили урон горожанам, зато уж точно шли на пользу его кошельку. Теперь звон монет в нем поутихнет... -- А что вы теперь будете делать, мистер Дрэгер? Наверное, вернетесь в Калифорнию? -- Как ему будет недоставать этой могущественной, мудрой и обаятельной отдушины от всех этих дураков! -- Боюсь, что да, -- промолвил Дрэгер восхитительно культурным голосом -- интеллигентным, спокойным, добрым, но не сожалеющим, как у других. -- Да, Тед, сейчас я в Юджин -- уладить кое-что, потом вернусь на День Благодарения к Ивенрайтам, а потом... назад, на солнечный юг. -- Все ваши... все проблемы решились? Дрэгер улыбается через стойку и достает пятерку за свой "Харпер". -- А по-твоему, разве нет, Тедди? Сдачу оставь. Шутки в сторону, разве ты считаешь, что не решились? Тедди решительно кивает: он всегда знал, что Дрэгер покажет этим болванам... -- Думаю, да. Да. Да, я уверен, мистер Дрэгер... вся заварушка разрешилась. Но уже день спустя Тедди не был в этом так уверен. Затишье в делах, которое, как он ожидал, наступит с ростом благосостояния горожан, не наблюдалось; по его подсчетам, оно должно было начаться сразу вслед за победным празднеством, имевшим место накануне вечером. Но, несмотря ни на что, вместо затишья в делах наблюдался подъем. Сверившись со своими подсчетами, озаглавленными "Количество кварт на посетителя", он обнаружил, что по сравнению с предыдущей неделей потребление спиртного на морду лица возросло почти на 20%, что касается графы "Количество посетителей на кубический фут в час", он еще не мог ничего сказать, так как час пик не наступил, но все указывало на то, что толпа нынче будет отменной. Учитывая частоту, с которой посетители уже начали заходить в "Пенек", к вечеру он должен быть переполнен. Но в отличие от Рея Тедди слишком хорошо знал своих завсегдатаев и понимал, что радость не заполнит бар посетителями. Как и победа. Для этого требуются причины посильнее, чем эти жидкие поводы. Особенно при хорошей погоде. "Вот если бы шел дождь, -- размышлял он, глядя на погасшие под ярким солнцем бессильные неоны, -- тогда я еще понимаю. Если бы шел дождь, было темно и холодно, тогда можно было бы надеяться, но при такой погоде..." -- Тедди, Тедди, Тедди... -- За одним из столов возле окна щурился Бони Стоукс. -- Нельзя ли опустить шторы или что-нибудь придумать от этого невыносимого света? -- Прошу прощения, мистер Стоукс. -- Занавеску или что-нибудь. -- Его иссушенная старая ручка указывала на солнце. -- Чтобы защитить усталые старые глаза. -- Прошу прощения, мистер Стоукс, но, когда начались дожди, шторы я отправил в Юджин, в чистку. Мне и в голову не приходило, что у нас снова наступят солнечные дни, -- даже представить себе не мог. Но постойте-ка... -- Он повернулся к коробке для белья, стоявшей за баром; отражение Бони глупо мигало ему из зеркала. Глупые старческие глаза, вечно высматривающие повод, чтобы дать хозяину возможность поныть... -- Может, мне приколоть какую-нибудь скатерть? -- О'кей, приколи. -- И Бони, выгнув шею, уставился на улицу. -- Нет. Постой. Думаю, лучше не надо. Нет, я хочу удостовериться, когда его повезут на кладбище... -- Кого это, мистер Стоукс? -- Не важно. Просто... мне не хочется идти на похороны -- легкие и прочее, -- но я хочу посмотреть, как они поедут мимо на кладбище. Я посижу здесь. Ничего, я как-нибудь перенесу этот свет; думаю, мне надо... -- Очень хорошо. Тедди запихал скатерть обратно в коробку, снова взглянув на отражение щуплого старика. Мерзкое старое привидение. Тупые глаза, холодные как мрамор и злобные. Глаза Бони Стоукса никогда не видели ничего, кроме дождя и мрака, поэтому неудивительно, что он сидит здесь в такой день: за всю свою глупую жизнь он не видел ничего, кроме страха. Но другие, все те, другие. "Тедди! Ну-ка пошевеливай своей розовой задницей, бога в душу мать; выпивку сюда!" И он зашевелил своей розовой задницей, обтянутой черными брючками, в сторону компании потных бродяг, сидевших над пустыми стаканами. "Да, сэр, что угодно, сэр?" Как насчет других? Кажется, их дурацкую самоуверенность не омрачает никакой страх, по крайней мере не такой, как раньше... Что же привело этих людей сюда в такой кристально чистый день, что их согнало в кучи, как скот в амбаре во время грозы? Неужто его выверенные, основанные на многолетних наблюдениях уравнения и формулы, которые устанавливали зависимость между потреблением алкоголя и количеством страха, в конечном итоге оказались несовершенными? Ибо какой страх может скрываться за этой шумной радостью победы? Какой ураган может таиться за этим синим небом и ярким солнцем, чтобы согнать такое большое стадо в его бар? Ивенрайт, дрожа перед зеркалом в ванной, задает себе те же вопросы, только с меньшим красноречием: "Почему я не рад тому, что все получилось? -- завязывая на галстуке огромный узел, чтобы скрыть оторванную пуговицу на воротнике. -- Господи! Черт! Черт бы его побрал! Но почему я не рад?.." -- и бешено дергает воротник. Он ненавидел белые рубашки и не понимал, зачем их надо надевать по всяким торжественным случаям, -- к черту! Можно подумать, что птица лучше, если у нее красивее оперение! -- а уж на похороны и подавно. Но его жена придерживалась другого мнения: -- Может, бедный Джо Стампер и не возражал бы против твоей полосатой рубахи, но я с тобой так на похороны не пойду! Он долго спорил, но все равно вынужден был лезть в комод и искать рубашку, в которой женился, в результате выяснив, что, как ни крути, она все равно не сходится на его растолстевшей шее дюйма на два. -- Господи, мама, в чем ты ее стирала, что она так страшно села? -- кричит он, высовываясь из дверей ванной. -- Твою белую рубашку? -- откликается жена. -- Да она даже рядом с водой не была со дня первой годовщины нашей свадьбы, пьянчужка! Помнишь, ты напился, заявил, что, когда человеку хорошо, ему не нужны рубашки, и швырнул ее в пунш. -- А-а, ну да... -- Он робко отступает, узел на галстуке снова расползается. "Почему же я несчастлив от того, как все образовалось?" В это же время Симона, похудевшая на пятнадцать фунтов, что она давно собиралась сделать (недели благочестия разорили ее достаточно, чтобы она смогла осуществить это без особых усилий), смотрит через плечо на отражение своей голой попки в треснувшем длинном зеркале в дверце шкафа, гадая, не лучше ли она выглядела в своей греховной полноте, чем в нынешней нравственной худобе. Трудно сказать: может, в новых платьях -- старый гардероб висит на ней как ужасающие древние мешки! -- вот если бы она могла купить эти новые коротенькие вещички и... Она обрывает себя. Подходит к туалетному столику и снова запускает пальцы в пустую пачку "Мальборо", избегая смотреть на собственное отражение и стараясь забыть о своем гардеробе; размышления о нем ни к чему хорошему не приведут, только расстроят ее снова, и она опять начнет мучиться, как ее уродует это ненавистное тряпье. Что ронять слюнки по поводу тысячефранкового торта, когда у тебя в кармане всего шесть сотен? Но она любила красивые вещи. И она испытывала такое отвращение к своему виду в одежде, что большую часть времени в своей комнате проводила обнаженной, глядя в зеркало на свои обвисшие формы. И теперь, теперь -- она решительно встретила свое отражение анфас: голова закинута, одно бедро выставлено вперед -- это тело, если, конечно, трещина не уродовала ее больше, чем она предполагала, -- на него уже стало неприятно смотреть! Оно все разболталось. Кости торчат. Тела стало слишком мало... Мне нужны деньги... Симона была рада, что Пресвятая Дева заперта в комоде и порочные желания не расстроят ее; бедная Богоматерь, какую боль ей, наверное, приносят такие желания! Но не может же человек все время ничего не хотеть, черт побери, можно же хоть иногда себе позволить что-то, одну красивую вещичку, которая будет хорошо сидеть... нечестно заставлять человека страдать от двойного унижения; и от того, что все вещи ему стали велики, и от тоге, что он так похудел. Солнце сияет. В лесу парит. Дятлы весело перестукиваются на дубах. Мужчины распрямляют плечи, женщины берутся за стирку. И лишь Ваконда вносит какой-то диссонанс в это настроение (и за пределами Ваконды, вверх по реке, -- амбар Стамперов), какой-то мрак в залитый солнцем мир. Даже Бигги Ньютон, плясавший в дренажной канаве, разбрызгивая воду, как радостный кит, когда проходивший мимо начальник сообщил ему, что Хэнк Стампер окончательно сдался... даже этот громила, до глубины души убежденный, что Хэнк Стампер -- его самый страшный враг, чувствует, как радость его, по мере того как он все больше напивается в "Пеньке", тает на глазах. Биг не всегда был таким большим; в тринадцать лет он был Беном, Бенджамином Ньютоном, средним парнем, обычного роста и разумения. В четырнадцать он вымахал на целых шесть футов, в пятнадцать -- еще на шесть и шесть, и разумения у него стало гораздо меньше, чем в двенадцать. К этому времени он приобрел целый ряд менеджеров, которые хотя бы отчасти могут приписать себе заслугу такого усиленного роста Бигги. Эти менеджеры, взрослые люди -- дядья, кузены и товарищи с отцовской работы -- посвятили много времени воспитанию большого мальчика. Воспитанию, тренировкам и сохранению формы. И ко времени, когда Биг окончательно вырос, он был уже настолько хорошо воспитан, что так же, как и они, считал себя грозой лесов, крепкоголовым силачом, который повалит любого, кто вздумает встать у него на пути. А повалив достаточное количество, он так утвердился в своей роли, что люди стали избегать появляться у него на пути. И едва достигнув совершеннолетия, он оказался перед печальным будущим громилы, на пути у которого никого не осталось и которому некого сваливать. Набычившись, он сидел над своим темным пивом в "Пеньке", размышляя о грядущих годах и недоумевая, почему эти менеджеры, похлопывавшие его по спине и покупавшие ему выпивку, когда ему было пятнадцать, не предупредили его об этом неизбежном дне тупика. -- Тысяча грязных собак! -- вскочил со стула Лес Гиббонс, он сидел вместе с большой компанией за столом Бигги. Чувства и "Семь корон" обуревали его. -- Как мне хорошо! Мне и вправду очень хорошо, чтобы быть абсолютно точным... -- Он отставляет остатки выпивки и оглядывается в поисках чего-нибудь, что даст ему возможность продемонстрировать, как ему действительно здорово. После некоторого размышления он приходит к выводу, что единственный способ проявить свой восторг -- это запустить куда-нибудь свой стакан. Он выбирает орла на огромных часах, стоящих прямо над китайской фарфоровой фигуркой лосося, но промахивается и угождает рыбине в глаз -- осколки стекла и фарфора сыпятся прямо на туристов, прибывших на оленью охоту. Они начинают возмущаться, но Лес обрывает все их возражения холодным стальным взглядом. "Да, сэр! -- каркает он. -- Мне очень хорошо! Круто!" Биг еле поворачивается, чтобы взглянуть на него, а повернувшись, даже не утруждает себя каким-нибудь замечанием. Боже, если Гиббонс -- самый крутой парень из всей этой толпы, то он может уже не сомневаться, что его, Бигги, будущее плачевно. Черт бы их всех побрал,.. Что остается человеку делать, когда цель его жизни исчерпана? Если он не годится для женитьбы, дружбы и ничего другого, кроме как схваток и мордобоя? А именно они-то и закрыты для него. Биг заскрипел зубами: Стампер, черт подери, безмозглый осел, кто позволил тебе слинять, прежде чем эти менеджеры не подготовили тебе достойной замены? (...А в верховьях Хэнк, сидя в амбаре, слышит, как его зовет из дома Вив. Она уже готова ехать. Он поднимается, отпуская ухо старой рыжей гончей, которое он лечил. Собака отряхивается, хлопая пыльными ушами, и нетерпеливо выскакивает из тусклого амбара на солнце. Хэнк затыкает пробкой бутыль с креозотом и возвращает ее на полку, где стоят различные звериные лекарства. Вытерев руки о штаны и взяв куртку, он направляется к заднему выходу, ведущему прямо к причалу. Солнце ударяет по его привыкшим к полутьме глазам, и на мгновение он слепнет. Мигая, он замирает и на ощупь натягивает на себя спортивную куртку, думая: "Черт... старина Джоби был бы рад, что у нас выдался такой хороший денек для его похорон".) -- Да, всеблаг, -- возобновляет Брат Уолкер прерванный разговор. -- Всеблаг, справедлив и милостив... вот каков Господь. Вот почему смерть Брата Джо Бена меня не поразила. Опечалила, если вы понимаете, что я имею в виду, мистер Луи, но не поразила. Потому что я чувствую, что Джо нужен был Господу, для того чтобы заставить Хэнка Стампера увидеть Свет, так сказать. Я так и сказал его жене сегодня утром: "Я не могу быть слишком потрясен смертью бедного Брата Джо Бена, хотя нам всем будет недоставать его... но он был инструментом, орудием в руках Господа". -- Настоящий честняга, -- добавил агент. -- До мозга костей. Лично я никогда не был хорошо знаком со стариной Джо, но меня всегда поражало, что он настоящий честняга! -- Да, да, орудие. -- Настоящий парень -- то, что надо. Разговор снова завял, и они в молчании продолжили путь к погребальному залу. Брат Уолкер с нетерпением ждал предстоящих похорон. Он знал, что на них соберется достаточное количество членов его Вероучения, которые настоят на том, чтобы он сказал несколько слов об их Брате-По-Вере Джо Бене после того, как завершит свою службу преподобный Томе, а перспектива произнесения речи среди всех этих полированных кресел, траурных одежд, при органе, драпировках, всем этом плюше и роскоши традиционной религии всегда повергала его в легкий трепет. На его взгляд, палатка не хуже любого другого помещения могла быть Домом Господа, покуда в ней обретается вера, и -- что никак не согласовывалось с пышным зрелищем похорон -- ортодоксальное христианское погребение неизменно вызывало у него неодобрение. Но, несмотря на это, он каждый раз испытывал тайную радость, когда кто-нибудь из родственников усопшего -- а таковой всегда находился, -- при всем уважении к их Вероучению, все же настаивал, чтобы, так, для виду, похороны все же протекали в погребальном зале. И, несмотря на всю пышность и показную помпу, нельзя было отрицать, что светло-серая драпировка погребального зала Лиллиенталя акустически превосходила брезентовые стены. Да, палатка может быть Обителью Господа, как и любое другое самое распрекрасное помещение, и все же она всего лишь палатка. ("При таких солнечных предзнаменованиях старина Джоби, верно, пошел бы на охоту>>, -- глядя в небо, думал я про себя... Потом до меня снова доносится голос Вив, и я направляюсь к лодке...) Симона усердно трудится с иголкой и ножницами. Индеанка Дженни вздыхает и, распрямив ноги, тяжело вытягивает их на своей лежанке. О нет, она вовсе не собирается отказываться от своих намерений -- ей лишь нужно достать с полу книжку "Тайноведение", -- просто она в очередной раз меняет свою методику... В гостинице Род отчаивается найти подходящее объявление, расчехляет гитару и присоединяется к репетиции своего безумного соседа. За залитой солнцем паутиной неоновых трубок Тедди прислушивается к взрывам смеха и шуток, пытаясь измерить темный колодец, который их порождает. Чего они теперь боятся? Ивенрайт теряет всякое терпение с галстуком: белая рубашка -- о'кей, это достаточный компромисс, и никаких удавок, хватит! До Симоны доносится звонок в дверь, и сна спешит открыть, пока он не разбудил ее шестилетнего сына, который лег вздремнуть; перед тем как выйти из спальни, она еще раз проверяет, не осталось ли сигарет, и с отвращением заворачивается в старый, выцветший махровый халат. Биг Ньютон допивает безвкусное пиво и заказывает еще, чувствуя себя, как никогда, мрачно. (На другой стороне реки, у гаража, я придерживаю лодку, пока, подняв подол юбки и следя, как бы не запачкать туфли на высоком каблуке, из нее выбирается Вив. Она подходит к гаражу и ждет там, пока я привязываю лодку и укрываю ее брезентом. Небо чистое, и, возможно, брезент и не нужен, но в этой лесной глуши с младых ногтей учишься не доверять хорошей погоде. "Доверяй солнцу не больше чем на полет камня", -- бывало говорил старик. Так что, несмотря на то что мы уже немного опаздываем, я продолжаю укреплять брезент. Ничего, все верно, а она пусть подождет...) Агент по недвижимости машет кому-то рукой. -- А вот и Сис. Эй, Сисси, подожди! -- И они ускоряют шаги, догоняя ее. Агент по недвижимости берет ее под руку. -- Ты уверена, что ты в состоянии, Сисси? Сразу после Вилларда? Не поднимая вуали, она высмаркивает нос. -- Виллард всегда любил Джо Бена. Мне кажется, я должна пойти. -- Хорошая девочка. Ты знакома с Братом Уолкером? Церковь Христианских Наук. -- Метафизических, мистер Луп. Да, мы виделись, недавно. Могу я еще раз выразить вам свои соболезнования, миссис Эгглстон? -- И Брат Уолкер протягивает ей руку. -- Эти последние дни... для многих из нас оказались несчастливыми. -- Но мы их пережили, не правда ли, крошка Сисси? Мы миновали их. Они трогаются дальше. Но больше всего на свете крошка Сисси мечтает остаться с глазу на глаз со своим братом, чтобы поведать ему об этой ужасной вещи, которую страховая компания собирается сделать с деньгами ее Вилларда. А агент по недвижимости жалеет, что в свое время не продал Вилларду что-нибудь получше этого кинотеатра, который теперь, кажется, снова вернется к нему. А Брат Уолкер расстраивается, что не надел менее степенный костюм. Он наблюдает за здоровым колыханием когда-то мускулистой груди агента, просвечивающей через голубую рубашку для игры в поло, и бранит себя за излишнюю официозность костюма. Некоторая небрежность в наряде создала бы приятный контраст с суровым и формальным антуражем. Может, снять темный пиджак и ослабить галстук? В такой день кто обвинит его в несоблюдении формальностей? Тем более его, божьего слугу? Таким образом он мог бы показать всем тем, кто не был Братьями и Сестрами, как его Вера относится к внешнему виду и что он такой же обычный человек. Галстук можно даже совсем снять. И пусть преподобный Томе со своими наглухо застегнутыми манжетами френча и платочком в кармане, путь старина Бидди Томе подергается, когда вместо него выйдет он в расстегнутой белой рубашке и произнесет панегирик получше и более звучным голосом. Пусть попаникует. -- О-хо-хо, -- замечает он, -- для многих из нас наступило время больших испытаний. (Я как следует укрыл лодку и двинулся к гаражу. Вив ждала, на чем я выберу ехать в город: на джипе был навес, который я всегда терпеть не мог, а пикап все еще находился в жутком состоянии после того, как я отвозил Генри в больницу, -- я ничего не сделал, чтобы отчистить его, только вытащил эту руку. "Так что давай поедем в джипе, -- сказал я. -- И ты поведешь, о'кей? Мне не хочется..." Летом, когда он открыт и продувается ветром, я никогда не возражаю против джипа; но когда на зиму на него надевается навес, он начинает походить на гроб на колесиках -- ни передней видимости, ни задней, только пара щелей по бокам, чтобы ориентироваться, куда едешь. В общем, это была не та машина, в которой я хотел бы ехать, особенно на похороны. Вив садится за руль и нажимает на стартер. Я откидываюсь назад и пытаюсь протереть дырочку в пластикатовой щели на дверце...) И все же Флойд Ивенрайт выходит из дома при галстуке. Он направляется разогревать машину и по дороге наталкивается на такого же раздраженного и разодетого Орланда Стампера, который идет заниматься тем же самым со своим подвижным средством. -- ..Да, нелегко было, Орланд... Но пока его пару раз не стукнет, он ведь ничего не понимает. -- Если бы его удалось уломать раньше, -- резко замечает Орланд, -- у Джанис сегодня был бы живой муж, а не распухший труп. Нам еще повезло, что из-за его самонадеянности и нас не укокошило... -- Да... не повезло Джо Бену. Отличный был парень. -- Если б Хэнка стукнуло на день раньше... у этих пятерых спиногрызов был бы живой отец, а не несчастный полис на четыре тысячи долларов. У старика было бы две руки... -- А что слышно о Генри? -- спрашивает Ивенрайт. -- Говорят, приходит в себя. Старого енота не так-то просто прикончить. -- А что он говорит о том, что его гордость и радость опустилась на колени перед юнионом? Мне кажется, одного этого достаточно, чтобы отправить Генри на тот свет. -- Честно говоря, я не знаю, как он на это отреагировал. Даже не думал об этом. Может, они и не сказали ему ничего. -- Хрена с два. Наверняка кто-нибудь сказал. -- Не обязательно. Хэнк распорядился, чтобы к нему никого не пускали. А может, врач хочет, чтобы он окреп, прежде чем до него дойдут эти вести. -- Угу... Но знаешь, что... может, они просто боятся говорить, чтобы не схлопотать по башке. Хотя я бы на месте Хэнка сказал ему об этом сейчас, пока у него еще нет сил двинуть костылем. -- При одной отрезанной руке, а другой только что из гипса? -- интересуется Орланд. -- Рискну заметить, что для Генри Стампера старые деньки миновали. -- "Никогда еще солнце не сияло нам так ярко..." -- поет Рей. -- Я не сдамся! -- клянется Дженни. -- Тедди! -- окликает бармена Стоукс. -- Сколько времени? -- Без двадцати, мистер Стоукс, -- отвечает Тедди. -- Значит, они будут здесь минут через двадцать. Боже, Боже, какое ужасное солнце... Тебе стоило бы подумать о том, чтобы повесить навес, Тедди. -- Да, пожалуй. -- Тедди возвращается за стойку. Бар продолжает заполняться. Если так пойдет дальше, ему придется звонить миссис Карлсон из "Морского бриза" и просить ее помочь вечером. Он бы давно побеспокоился об этом, но все еще не в силах поверить, что при такой погоде и благополучии бизнес может так процветать. Это противоречит всему, чему он научился в жизни... (Вив заводит стартер, снимает свои белые перчатки -- переключатель скоростей и руль обмотаны изоляционной лентой -- и отдает их мне, чтобы они не запачкались в процессе ее борьбы с джипом. Мы оба молчим. Она очень красиво оделась: пол-утра провозилась со своими волосами, укладывая их узлом, -- могу поспорить, что медленнее женщины собираются только на собственную свадьбу, -- но пока она заводила этого негодяя, он глох, чихал, снова глох, и ей приходилось опять его дергать, в общем, когда она наконец вывела джип на дорогу, ее золотой узел совсем развалился. Я молча наблюдал за ней. Я даже не посоветовал ей сбавить газ. Я просто сидел с ее перчатками на коленях и думал, что уже пора, черт возьми, чтобы кто-нибудь рядом со мной научился водить машину...) -- Я не бросила, я просто отдыхаю, -- заверяет себя индеанка Дженни, откладывая книгу. Она закрывает глаза, но образ гордого зеленоглазого молодого лесоруба с колючими усами не дает ей заснуть. Симона открывает дверь... Боже, Хави Эванс! -- Да, Симона, я просто подумал... может, сегодня вечером ты присоединишься ко мне в "Пеньке"? -- Нет, Хави. Извини. Посмотри на меня... Разве я могу показаться в общественном месте в таком виде? Он неловко переминается с ноги на ногу, собираясь сделать какое-нибудь умное замечание, потом улыбается и говорит: -- А что такого? Может, появится волшебница крестная или еще кто, а? Ну так мы... увидим тебя? -- Возможно... И он исчезает, прежде чем она успевает попрощаться. Достигнув погребального зала, агент по недвижимости и его овдовевшая сестра расстаются с Братом Уолкером, чтобы переговорить друг с другом. Брат Уолкер разглядывает толпу в поисках Джанис -- конечно, она будет нуждаться в нем в этот горестный час -- и поражается количеству людей, собравшихся отдать последний долг бедному Джо. Он и не догадывался, что Брат Джо Бен был так любим своими соседями. (Всю дорогу до города ни Вив, ни я не произносим ни слова. Наверное, ей кажется, что я не расположен к разговорам. Она не догадывается о том, что я знаю. Да и ладно. Потому что я не склонен рассказывать ей, откуда я все знаю. Как бы там ни было, джип все равно так гремел, трещал и содрогался, что мы бы мало что услышали. После этих дождей вся дорога была в рытвинах. Над горами повисла стайка плотных облаков, и солнце, ныряя в них, то пряталось, то появлялось. "Черт, из меня уже все внутренности повытряхивало", -- говорю я, но Вив не слышит. Я прислоняюсь головой к плексигласовому окошку и стараюсь ни о чем не думать. Солнце шпарит, как в преисподней, -- такое ощущение, что от него исходит не только свет, но и еще что-то. Вдоль дороги тянутся заросли ягодника, я смотрю на них, и каким-то образом они прочищают мне взор, -- оказывается, столько всего замутняло его, а я и не подозревал. Я пару раз моргаю и чувствую, что начинаю видеть отчетливо и ясно. Со мной такое случается. То все блестит, как навощенное, хромированное, отполированное, то вдруг темнеет и блекнет, будто погружаясь в грязную воду. Потом снова блестит. Я впервые выбираюсь из дома после смерти Джо и не могу избавиться от ощущения, что мир вокруг переменился. Я убеждаю себя, что все вокруг кажется таким сияющим просто с непривычки к свету после такого долгого периода плохой погоды, что этот контраст и превращает все в бриллианты. Но на самом деле меня это не очень убеждает. Я по-прежнему считаю, что именно заросли ягодника прочистили мне глаза. Я сижу в полудреме, глядя, как мимо проносятся придорожные ивы, и любуюсь пейзажем. А может, я все стал видеть отчетливее, потому что впервые не знаю за сколько лет еду по этой дороге в качестве пассажира. Может, и так. Единственное, что я знаю, -- все вокруг блестит, как новенький десятицентовик. Ржавые трубы печей, изрыгающие искры и синий дым, папоротники, покачивающиеся возле почтовых ящиков, деловитое посверкивание ветерка, колеблющего стоячую воду... петли проводов... куст мяты, такой свежий и чистый, что я даже чувствую его запах, когда мы проезжаем мимо... суетящиеся белки... и снова ржавые трубы. Зеленые листья словно отмыты и покрыты воском. Дрожат чистые и яркие солнечные лучи, собираясь, как в призмах, на усеянных каплями листьях... Я пододвигаюсь к окошку, чтобы лучше видеть. Небо, облака, верхушки деревьев, сбегающих вниз по склону каньона к железнодорожной насыпи, широкий сток между шоссе и проселочной дорогой, а вдоль канавы заросли ежевики -- она здесь сочная, но и косточки у нее такие, что можно зуб сломать. Последние штормовые ветры пообрывали с ягодника все листья, и он стал похож на огромные мотки серой жесткой шерсти. Я трясусь в машине, глядя на них, и думаю, что если бы нашелся такой здоровый парень, который мог бы выдернуть их, то он протер бы ими мир, разогнал облака, чтобы все действительно засияло... Я словно грежу с открытыми глазами. Я, великан, хватаю пригоршню этой жесткой, как проволока, шерсти и начинаю орудовать не жалея сил, как черномазый. И не могу остановиться. Покончив с небом, принимаюсь за пляж. Потом за город, за холмы. Пот льет с меня в три ручья, руки дрожат от напряжения, но я работаю как черт! Потом отхожу в сторону и оглядываю сделанное: но почему-то все стало еще более тусклым. Словно выцветшим. Я снова хватаю мочало и снова берусь за дело, но все блекнет еще больше. И тогда уж я берусь вовсю. Я тру все подряд: небо, собственные глаза, солнце, пока не падаю без сил. Но когда я поднимаю голову -- все правильно, все блестит, как киноэкран, когда фильм обрывается и тебе не на что смотреть, кроме как на яркий белый свет. Все остальное исчезло. Я отбрасываю стальную мочалку: неплохо иногда все так подновлять, но если тереть слишком сильно, старик, то можно стереть все дочиста.) В "Пеньке" Бони Стоукс пододвигается ближе к окну и снова жалуется на слепящий свет. Тедди наконец звонит миссис Карлсон, и та говорит ему, что, к сожалению, сегодня очень занята, но вместо себя обещает прислать дочь. Биг Ньютон наблюдает за тем, как пьянеет и свирепеет Лес Гиббонс, но у него по-прежнему остаются серьезные сомнения относительно того, сможет ли эта большегубая обезьяна упиться и рассвирепеть до необходимой стадии. А толпа, замершая в ожидании перед погребальным залом, вдруг подается вперед, и все поворачиваются к желтому джипу, который наконец появляется из-за угла. (На похороны собралось столько народа, что поставить машину нам удается только за два квартала. "У Джо Бена глаза бы вылезли на лоб, если б он узнал, какое столпотворение вызовет его смерть", -- говорю я Вив. У меня и самого глаза были на лбу: я знал, что Джо из тех ребят, кого любят все, но я не знал, что он был известен стольким людям. Подойдя ближе, я вижу, что лужайка для родственников до отказа забита темно-синими костюмами и черными платьями. Здесь даже есть представители из "Ваконда Пасифик", и Флойд Ивенрайт, естественно. Все стоят и сдержанно беседуют, откалываясь по двое, по трое и прячась за большим черным "кадиллаком" Лиллиенталя, чтобы достать свои заначки из карманов и тайком от женщин освежиться. Женщины время от времени подносят к лицам белые носовые платочки. "Мужчины киряют, женщины хлюпают. Все при деле", -- решаю я. Когда они замечают нас с Вив, все разговоры резко обрываются. Ребята за "кадиллаком" поспешно прячут бутылку. Они смотрят на нас, усердно пытаясь придать своим лицам соответствующее случаю выражение. Полуулыбки, понимающие кивки, а уж взгляды -- словно они взяли глаза напрокат у коккер-спаниелей. Куда бы я ни повернулся, всюду натыкаюсь на взгляды и кивки. Никто ничего не говорит. Толпа, стоявшая за зданием, тоже начинает перетекать поближе, чтобы поглазеть на нас. Из-за двери высовывается несколько женских голов. К боковому входу подкатывает машина Орланда, и его жена помогает выйти из нее Джэн. Джэн такая же пухлая и похожая на сову, как и всегда, несмотря на всю эту черную паутину, которую они на нее навесили. На некоторое время она отвлекает от нас всеобщее внимание, но потом все снова поворачиваются к нам. Джэн не представляет для них интереса. Как бы она ни была убита горем, не для нее они прихорашивались, чистились и наряжались в свои лучшие пасхальные костюмы. Джэн всего лишь побочный аттракцион, прелюдия. Они пришли не за тем. Они ждут главного представления. А главное представление на похоронах -- это публичное осуждение. Пухленькая Джэн для этого не годится. И как бы мне ни хотелось лишать тебя славы, Джоби, боюсь, что главное развлечение на сегодня и не ты. Мы с Вив идем за Орландом и Джэн в тускло освещенную комнату для родственников. Там уже все собрались и тихо сидят на складных стульчиках перед чем-то вроде марлевой занавески, которая отделяет комнату от основного зала. Отсюда видно все, а с другой стороны она непроницаема -- так что пусть довольствуются всхлипами и сморканием, долетающими до их ушей. Пока мы с Вив отыскиваем себе места, присутствующие не сводят с нас глаз. Я подготовился к язвительным взглядам, но все идет спокойно. Я подготовился к обвинительному приговору от каждого члена клана Стамперов, но пока встречаю лишь те же горестные коккер-спаниелевые улыбки. Наверное, я еще не очухался после поездки, потому что на меня это здорово сильно подействовало. Замерев на месте, я смотрю на них... Боже милостивый, неужели они не понимают? Неужели они не догадываются, что я все равно что убил его? Я открываю было рот, чтобы заставить осознать это хоть одного из них, но вместо моих слов раздается протяжное "му-у-у-у" органа и пение леди Лиллиенталь. Вив берет меня за руку и заставляет сесть. Орган мычит и рыдает. Леди Лиллиенталь пытается перекричать его, исполняя "Конец прекрасного дня" -- то самое произведение, которое она пела у нас дома на похоронах мамы двадцать лет тому назад, только теперь она это делает медленнее и хуже. Пение ее длится бесконечно. Если в течение ближайших двадцати лет она будет продолжать замедлять темп исполнения, покойников придется дополнительно бальзамировать в процессе ритуала. Орган заиграл снова. Кто-то прочел стихотворение по книге. Лиллиенталь, который не меньше своей жены не любил оставаться в тени, зачитал список лиц, не смогших прийти то той или иной причине и приславших цветы. "Лили Гилкрест, -- распевает он, -- душой сегодня с нами. Мистер и миссис Эдвард Р. Соренсон... мысленно с нами". Ла-да-ди-ла-ди-ла-да. Уже долгие годы между ним, его женой и мычащим органом идет непрерывная битва за то, кто сможет сыграть свою роль дольше. Потом поднимается старина Томе. И я думаю, как смешно, что Джоби обречен на всю эту тягомотину -- он, который за минуту мог произнести слов больше, чем все эти трое, вместе взятые, за сутки. Глаза у меня начинают слипаться. Потом выходит Брат Уолкер в рубашке с короткими рукавами, похожий на тренера, работающего на полставки. Он раскрывает Библию, которая топорщится закладками, как дикобраз, и, используя смерть Джоби как гимнастический мостик, взмывает к облакам. В процессе его полета я где-то отстаю. Меня разбудила Вив. Все поднялись с мест и потекли к прорези в занавеске. Присутствовавшие в главном зале уже насмотрелись вдоволь и вышли на улицу дожидаться нас. Я прохожу мимо и смотрю. Бог ты мой! Ты не так уж плохо выглядишь. Все утопленники, которых я видел раньше, были распухшими как бревна. Наверное, ты недостаточно долго пробыл в воде, чтобы как следует вымокнуть. Более того, безобразный ты лягушонок, ты выглядишь даже гораздо лучше, чем обычно. Лицо тебе чем-то подправили, замазав шрамы, и оно совсем не похоже на сырую фрикадельку, как раньше. И черный галстук. Ты бы удивился. Да-да. Если б увидел, каким чертовски красивым тебя сделают. -- Хэнк... Хэнк, пожалуйста... Только вот... Напрасно они тебя сделали таким серьезным, потому что от этого ты становишься похожим... -- Пожалуйста, тебя ждут... Что ты делаешь? Ты должен улыбаться, старик. Глупо улыбаться. А то ты слишком серьезно ко всему относишься. К черту! Вот. Постой, я сейчас... -- Хэнк! Господи, нельзя трогать... Орланд хватает меня за руку и оттаскивает от гроба. "Это все музыка и эта чушь, -- говорю я ему, -- усыпили меня, как собаку". -- Пойдем на улицу, -- шепчет Вив. И я иду за ней. Моя возня с брезентом оправдывается -- небо заволокло тучами, и на улице уже начинается мелкий дождичек. Видно, он тоже собирался на похороны, да маленько припозднился и теперь спешит на кладбище. Мужчины горбятся, женщины прикрывают свои прически цветными погребальными программками, и все, как цыплята, суетятся в поисках укрытия. Когда мы добираемся до джипа, кажется, дождь вот-вот хлынет по-настоящему, но он так и не хлынул, продолжая лишь накрапывать всю дорогу, пока процессия двигалась через город; так, чуть-чуть, придерживая себя, словно чего-то ждал...) Бони Стоукс ждет, когда пройдет вся процессия. Ему нужно удостовериться, что и врач, и Хэнк на похоронах. От "Пенька" до больницы долгий путь для старика, для больного старика, и он не хочет рисковать, чтобы после такой долгой дороги получить от ворот поворот от какого-нибудь безмозглого врачишки. Долгий путь. Да еще под дождем, как он замечает, застегивая свой длинный черный плащ. Под дождем и холодом, это мне-то с моими слабыми легкими... И чего только не сделает человек для старого друга из христианских побуждений! (На кладбище дождь припустил по-настоящему, и толпа сразу же поредела на две трети. Мы столпились вокруг ямы. Джоби хоронили рядом с его отцом, вернее с тем, что от него осталось, когда его нашли в той хижине, куда он сбежал. Хорошенький плевок в них обоих. Странно, что они еще не выскочили из гробов и всю землю не перевернули. Это было почти смешно. "Если наступит день Страшного Суда, которого Джо всегда так ждал, и, взлетев на воздух, они обнаружат, что были похоронены рядом, вот перья-то полетают", -- думаю я. Джо всегда старался быть как можно дальше от своего старика, даже лицо себе перекроил, чтобы не походить на Бена Стампера; для него ничего не могло быть хуже, как вырасти с тем, что он называл красивым и безнадежным лицом. Я снова вспомнил, как Лиллиенталь разукрасил Джо -- запудрил шрамы, разгладил ухмылку, и у меня начинают чесаться руки раскрыть гроб и вернуть их ему. Мне этого так сильно хочется, что приходится до дрожи в мышцах сжать кулаки; и не потому что я пытаюсь сдержаться, а потому что понимаю -- все равно я этого не сделаю. Так и стою. Смотрю, как они устанавливают перекладины, опускают гроб, сжимаю кулаки и трясусь, моля только об одном -- чтобы они поскорее забросали его грязью и он скрылся из вида. Просто стою. Как только Джо был похоронен, я взял Вив за руку и направился прочь. Когда мы уже подошли к джипу, я услышал, как сзади кто-то кричит: "Хэнк! Эй, Хэнк!" Это был Флойд Ивенрайт: орет и машет руками из окошка своего здоровенного "понтиака": "Залезай к нам. У нас много места. Зачем тебе ехать в этой старой развалине? Пусть Энди перегонит джип, а вы запрыгивайте к нам в приличную машину..." Ивенрайт ждет нас и широко дружелюбно скалится. Это открытый призыв забыть старую вражду, и все, имеющие отношение к делу, прекрасно понимают это. Но мне за этой улыбкой видится еще и насмешка. Словно он ухмыляется -- что, дескать, Хэнк, старина, еще неделю назад я пикетировал твою лесопилку и чуть не спустил все твои летние труды вниз по реке. Но теперь давай будем друзьями... "Что скажешь, парень?" Я смотрю на Вив, потом перевожу взгляд на Энди, стоящего несколько в стороне от толпы, обступившей машину Большого Лу. Они ждут, что я решу; все прекрасно понимают, что Флойд со своей компанией немало потрудился, чтобы зажать нас в тиски, в результате чего Джо и отправился на тот свет. Я пытаюсь принять какое-нибудь решение, но понимаю только, что устал, устал все время быть врагом... -- Годится, мы с тобой, Флойд! -- кричу я ему в ответ и хватаю Вив за руку. -- Идет, Энди? Оставь его где-нибудь на Главной. -- Флойд распахивает для нас дверцу. За всю дорогу никто в машине не говорит ни слова. Когда мы уже подъезжаем к городу, Ивенрайт спрашивает, а не заскочить ли нам в "Пенек" на парочку пива. Я отвечаю, что Вив, верно, хочет поскорее добраться до нового дома Джо, чтобы побыть с Джэн, и он говорит: "Отлично, мы завезем ее, а потом?" Я отвечаю, что мне нужно в больницу взглянуть на отца, а потом -- посмотрим. -- Хорошо. Давай. Завезем Вив, а потом можем свернуть прямо к больнице. А ты пока подумай. О'кей? Я говорю "о'кей". Пару раз я пытаюсь встретиться с Вив глазами, чтобы понять, как она относится к моему решению, но она погружена в себя. А когда она уже выходит из машины, я спрашиваю себя: а какое мне, собственно, до этого дело? Приятно ехать в хорошей, сухой машине. Приятно получать приглашения выпить пива. Приятно, когда тебе протягивают руку. Мы сворачиваем с Южной улицы к Неканикуму. Я откидываюсь на мягкую спинку, прислушиваясь к шороху "дворников", гулу печки и словам, которыми Ивекрайт обменивается с членами своего семейства. Мне плевать, что обо мне думают Вив или Энди. Мне плевать, таилась ли издевка в ухмылке Ивенрайта. Мне плевать, что сказал бы по этому поводу Джоби. Потому как, что касается меня, борьба закончена, и боевой топор закопан... навсегда.) Как только Хэнк вылез из машины, дети Ивенрайта, до тех пор тихо сидевшие сзади, усмиренные присутствием двух незнакомых взрослых и торжественностью случая, так разошлись, что Ивенрайт был вынужден дважды останавливать машину, чтобы надрать им уши, прежде чем добрался до дома. Высадив семейство, рассерженный донельзя, он вскочил обратно в машину и с визгом тормозов вывернул со двора в сторону "Пенька", провожаемый рыданиями детей и угрозами жены. Добравшись до Главной улицы, Ивенрайт дважды проехался по ней туда и обратно, высматривая машину Дрэгера: чего-чего, а очередного карканья об особенностях человеческой психики ему было не надо -- увольте! Только не ему, хватит! Ивенрайт был потрясен тем, как легко Хэнк согласился на его предложение. Потрясен и даже слегка разочарован: он ожидал от Хэнка большего. И почему-то ему казалось, что Хэнк каким-то образом предал его, хотя он не мог точно сказать в чем... И почему я не рад тому, как все сложилось? Индеанка Дженни натягивает сапоги и пускается в путь к "Пеньку". Иногда конкретные поступки оказываются действеннее ведовства. Особенно по вечерам, в баре. Там сегодня будет много пьяных. И кто знает? Симона открывает сверток, только что доставленный посыльным от Стоукса. -- От кого? -- Карточки нет, -- отвечает посыльный. -- Хави сказал, чтобы никаких карточек... чтобы вы не могли отослать обратно. -- Ну так, значит, ты просто отнесешь это назад тому, кто тебе это дал... как красиво, но как он мог? -- и передай, что я не принимаю подарков от незнакомых мужчин... И все-таки интересно, как это он выбрал такое красивое и точно по размеру? -- Может, ему помогла его сестра? -- Вот и отнеси сестре. -- Не могу, -- отвечает парень, пытаясь заглянуть за вырез ее халата. -- Я только доставляю. -- Да? -- Ага. -- Он подмигивает, перегоняет в угол рта спичку, которую жует, и исчезает, прежде чем она успевает остановить его. Симона спешит назад, в свою спальню, пока из другой половины коттеджа не высунулась мамаша Нильсен или кто-нибудь из ее отпрысков и не начали вынюхивать, что происходит... Она раскладывает платье на кровати и рассматривает его... Какое красивое! Но нет. Она обещала. Она не может огорчить Святую Деву... Она уже сложила платье в коробку и начинает заворачивать ее в оберточную бумагу, когда вдруг видит в окне индеанку Дженни -- плотная, коренастая, в резиновых сапогах, она решительно шествует в дымке дождя. Симона смотрит, комкая в руках шуршащую бумагу. "Я не хочу стать такой, -- скорчив рожицу, говорит она себе. -- Я не хочу становиться такой. Я раскаялась, я поклялась на Библии, я обещала Божьей Матери никогда больше не грешить... но превращаться в такое я не хочу". Внезапно Симона вспоминает свое отражение в зеркале и жалость в глазах женщин, когда они встречают ее на улице. Она закрывает глаза... "Я была добродетельна. Но добродетель превратила меня в то же, во что порок эту земляную шлюху, -- в уродину в затасканных платьях. Так что теперь все женщины в городе смотрят на меня как на городскую блядь. А все из-за моего вида. Потому что мне не хватает денег на то, чтобы выглядеть прилично. О Дева Мария! -- Она прижимает оберточную бумагу к губам. -- О дай мне сил побороть свою слабость..." Прижав бумагу к лицу, Симона заливается слезами, ощущая постыдность своего грешного вида гораздо сильнее, чем когда-то постыдность самого порока. "Пресвятая Дева, отчего я так порочна? -- вопрошает она деревянную фигурку, стоящую в шкафу. -- Отчего я стала такой слабой?" Но в ее голове уже как на дрожжах зреет другая мысль: "А с тобой, Пресвятая Дева, что случилось, если ты позволяешь такому происходить?" Лампы дневного света мигали и гудели. Все пахло дезинфекцией. Как только Хэнк приближается к столу сестры-амазонки, она тут же указывает ему: "Сюда, мистер Стампер", хотя он еще и рта не успел раскрыть. Они минуют новую часть больницы и вступают в коридор с таким низким потолком, что Хэнк начинает инстинктивно пригибаться, чтобы не задеть головой лампы. Помещения выглядят такими древними, словно были выстроены много веков назад, еще индейцами, и побелены в честь прихода бледнолицых. В этой части больницы он никогда раньше не был -- окаменевшие от непрестанного мытья деревянные стены, линолеум протерт до дыр от постоянного шарканья тапок... а в открытых дверях -- бесконечные старики, сидящие откинувшись на металлические спинки кроватей, как тряпичные куклы, -- одутловатые, морщинистые лица, окаменевшие в голубом мерцании телевизоров. Заметив его интерес, сестра останавливается перед палатой побольше и улыбается. -- Теперь у нас в каждой палате есть телевизор. Конечно, старые, но все же работают. Дар Дочерей Американской Резолюции. -- Она поправляет лямку на своем переднике. -- Теперь старикам есть на что посмотреть, пока они ждут. Картинка на экране телевизора, стоявшего в той палате, у которой они задержались, начала мигать, но никто не попросил ее наладить. -- Пока они ждут чего? -- не удержался Хэнк. Сестра бросила на него пронзительный взгляд и двинулась по коридору к палате Генри. -- Мы были вынуждены поместить его на свободное место, -- пояснила она довольно резким тоном. -- Хотя он и не относится к склеротикам. Новое крыло всегда переполнено... новорожденные с мамами и прочие. Но он ведь тоже уже не мальчик, не правда ли? Пахло старостью и всеми ее побочными явлениями, дешевым мылом и мазью грушанки, спиртом и детским питанием, и поверх всего реял острый запах мочи. Хэнк сморщил нос от омерзения. Но, с другой стороны, подумал он, почему бы старикам не жить в своем старом мире, а новорожденным, мамам и прочим -- в новом? -- Да... полагаю, он уже не мальчик. Сестра остановилась у самой последней двери. -- Мы предоставили ему одноместную палату. Сейчас у него мистер Стоукс. -- Она понизила голос до пронзительного шепота: -- Я знаю, что вы просили пока никого к нему не пускать, но я подумала... ну Боже ж мой, они такие старые друзья, что в этом может быть плохого? -- Она улыбнулась, распахнула дверь и объявила: -- Еще посетитель, мистер Стампер. С подушки поднимается осунувшееся лицо, обрамленное седой гривой, и разражается гоготом. -- Ну и ну, а я уж начал думать, что все мои решили, что я сдох. Садись, сынок. Садись. Постой. Тут у меня старина Боки. Подбадривает меня, как добрая душа. -- Здравствуй, Хэнк. Прими мои соболезнования. -- Старческая рука дотрагивается до Хэнка с шуршащим, пергаментным звуком и тут же резко отдергивается, чтобы прикрыть привычный кашель. Хэнк смотрит на отца. -- Как ты, папа? -- Так себе, Хэнк, так себе. -- Он тоскливо прикрывает унылые глаза. -- Док говорит, что мне не скоро удастся вернуться на работу, может, даже очень не скоро... -- И вдруг глаза снова вспыхивают упрямым зеленым огнем. -- Но он считает, что через неделю я уже смогу играть на скрипке. Да, сй-йи-хи-хо-йихи-хо! Берегись, Бони, они так накачали меня наркотиками, что я стал опасен. -- Ты бы лучше успокоился, Генри, -- произносит Бони сквозь пальцы, которыми все еще прикрывает узкую щель своего рта. -- Нет, ты его только послушай, сынок! Сколько он мне доставил удовольствия своим приходом! Вот, садись на кровать, если нет стула. Сестричка, у меня что, всего один стул? Может, ты принесешь еще один для моего мальчика? И как насчет кружки пойла? -- Кофе предназначен для пациентов, мистер Стампер, а не для посетителей. -- Я оплачу его, черт подери! -- Он подмигивает Хэнку. -- Ну, я тебе скажу... когда меня доставили сюда тем вечером, ты даже не поверишь, чего они только не требовали заполнить. Похоже, ты отказался, так пришлось мне все это делать. -- Это неправда! -- возмущенно поспешила вставить сестра; но Генри дальше не стал распространяться о той ночи. -- Да, сэр, всевозможнейшие процедуры. Даже отпечатки пальцев хотели взять, невзирая на то что я не слишком годился для этого. -- Сестра вышла из палаты и поспешила прочь по коридору. Генри проводил ее взглядом знатока. -- Мурашки по коже... Впилиться бы в нее по самые яйца и затрахать до смерти, моей, естественно. -- Не в том ты возрасте, чтобы трахаться, -- заметил Бони, не уступая ни на йоту. -- Это у тебя ничего не осталось, кроме челюстей, Бони. А у меня, если хочешь знать, еще три своих собственных зуба, и два из них даже друг против друга. -- Он открыл рот и продемонстрировал. Но это как будто полностью лишило Генри сил, и он откинулся на подушку с закрытыми глазами. Когда он снова открыл их, чтобы взглянуть на своего угрюмого посетителя, бодрость его уже была какой-то вымученной. -- Эта проклятая баба целыми днями только и ждет, чтобы я откинул копыта и она могла бы как следует застелить кровать. Вот и злится, что я все еще жив. -- Она просто беспокоится, -- невозмутимо заметил Бони. -- У нее есть все основания беспокоиться о тебе, старина. -- Дерьмо, а не основания, -- с готовностью принял вызов Генри. -- Стервятники ко мне даже близко не подлетали. Ты послушай его, Хэнк, этого старого разбойника. Я их даже слыхом не слыхал. Хэнк слабо улыбается. Бони покачивает головой и опускает ее вниз: "Ай-ай-ай". Он чувствует, сегодня -- его день, и он не позволит заглушить свой трубный глас краха всякими там смешочками. Генри не нравится это покачивание головой. -- Думаешь, нет? Разве я не говорил всегда, что с привязанной к спине рукой повалю больше деревьев, чем любой другой по эту сторону Каскада двумя? Вот теперь у меня есть возможность доказать это. Ты только подожди и увидишь, как я... -- Его посещает внезапная мысль, и он поворачивается к Хэнку: -- Кстати, а что с той рукой? Потому что, знаешь... -- Он выдерживает паузу, прежде чем сообщить: -- Я вроде как привязался к ней! Голова его откидывается на металлические прутья кровати, и он заходится в беззвучном смехе. Хэнк чувствует, что старик уже давно заготовил эту фразу, и отвечает ему, что хорошо заботится о его конечности. -- Я решил, что тебе захочется сохранить ее, поэтому положил в холодильник, где у нас хранится мясо. -- Ну ладно, смотри только, чтобы Вив не поджарила ее на ужин, -- предупреждает он. -- Потому что я здорово был к ней привязан и любил