арован ее потребностью в том, что я могу ей предложить), что рискну быть пойманным. Может, Старый Верняга предупреждает меня о коварной ловушке смоляного чучелка, может, Вив -- та самая липкая крошка, которая только ждет, чтобы превратить нежное прикосновение в такую черную и нерушимую привязанность, что человек навсегда..." Карандашный грифель окончательно стерся; я остановился и перечел последние строки письма, затем со стыдом и негодованием зачирикал их, говоря себе, что даже Питере -- каким бы эмансипированным в смысле разных расовых намеков он себя ни считал -- не заслуживает таких безвкусных смоляных метафор. "Зачем задевать чувства старого друга", -- сказал я себе, но я знал, что на самом деле вычеркнул эту фразу скорее из соображений честности, чем дипломатии. Я прекрасно знал, что нет ничего более далекого от правды, чем изображение Вив в виде секс-бомбы, к тому же были все основания предполагать, что любая привязанность, возникающая между нами, будь она черной или нерушимой, причинит мне отнюдь не неприятности. Я обгрыз конец карандаша так, чтобы вытащить еще кусочек грифеля, перевернул страницу затхлой книги и попробовал еще раз: "Несмотря на банальную биографию, Питере, эта девушка довольно необычный человек. Например, она мне рассказала, что ее родители кончили колледж (погибли в автокатастрофе, когда она училась во втором классе), и ее мать несколько лет преподавала музыку..." Я снова останавливаюсь и с отвращением захлопываю книгу вместе с карандашом посередине, ломая при этом его грифель: несмотря на то что сведения о родителях девушки и были точны, они не имели никакого отношения к тому, что мне удалось узнать о ней. Это был все тот же интеллектуальный туман для сокрытия истинного положения вещей и тех чувств, которые росли во мне с той ночи, когда саботажники с верховьев сигнализировали нам SOS, что предоставило нам с Вив единственную после охоты возможность остаться наедине. Кажется, когда зазвонил телефон, я единственный не спал в доме. Мучимый бессонницей из-за слишком большого количества выпитого горячего чая с лимоном для излечения ангины, я сидел, завернувшись в одеяло, у лампы, пытаясь обнаружить новый смысл в глубинах поэзии Уоллеса Стивенса (чем образованней мы становимся, тем с большей интеллектуальной зрелостью подходим к коллекционированию: начинаем с марок и вкладышей в жвачку, переходим к бабочкам и заканчиваем "новыми смыслами"). Тут-то я и услышал, как он звенит внизу. После дюжины звонков до меня донеслась тяжелая поступь босых ног Хэнка, спустившегося вниз. Через мгновение он протопал обратно мимо моей двери к комнате Джо и Джэн, потом снова двинулся назад, но уже в сопровождении легкой прыгающей походки Джо Бена. Шаги поспешили вниз, ноги облачались в сапоги. Я слушал, недоумевая, что это за полуночные бдения, потом услышал, как завелась лодка и с шумом направилась в верховья. Вся эта странная и неожиданная деятельность показалась мне более чреватой глубинными смыслами, чем поэзия Стивенса, а потому я выключил свет и лег, пытаясь разобраться в значении этой ночной вспышки активности. Что означала вся эта беготня? Куда они отправились в такой час? И, погружаясь в дремоту, я уже обувал для путешествия собственные фантазии -- "Может, звонили сообщить о страшном лесном пожаре, и Хэнк с Джо Беном... нет, слишком мокро; ...наводнение -- вот в чем дело. Звонил Энди сообщить, что ужасный сорокабалльный шквал обрушился на берег, раскалывая деревья и громя оборудование!", когда вдруг легкий щелчок заставил меня снова открыть глаза, и тонкая игла света, пронзившая мою кровать, сообщила мне, что Вив зажгла свет в своей комнате... Наверное, чтобы читать, пока он не вернется. Это могло означать и то, что он уехал ненадолго и волноваться не о чем, и то, что он вернется неизвестно когда. Несколько минут я боролся с любопытством, потом вылез из кровати и натянул вместо халата старый лейтенантский плащ -- не слишком элегантный наряд для визита к даме, но выбор был невелик -- между плащом и все еще мокрыми рабочими штанами, разложенными перед обогревателем. Правда, в шкафу на распялке у меня висели выглаженные брюки, но почему-то плащ показался мне наименее несуразным из этих трех вариантов. И выбор мой оказался удачным: когда, постучав и услышав ее ответ, я открыл дверь, то увидел, что ее одеяние вполне соответствует моему: она сидела на кушетке среди подушек в плаще, который был еще больше и грубее моего. И гораздо тяжелее. Черная вязаная штуковина неизвестного происхождения; вероятно, когда-то он принадлежал Генри, а может, кому-нибудь и еще выше. Ткань настолько потемнела, что выглядела бесформенной кучей черной сажи, из которой выглядывало светлое лицо и две изящные руки с романом в бумажной обложке. Такое совпадение вызвало у нас обоих смех, сразу сокративший расстояние, на преодоление которого обычно уходят часы. Плащи объединили нас для начала. -- Счастлив лицезреть вас одетой по последнему писку моды, -- произнес я, когда мы отсмеялись, -- но, боюсь, э-э... вам придется обратиться к вашему портному, чтобы он немного ушил это. -- И я продвинулся еще на ярд в комнату. Она подняла руки и изучающе посмотрела на гигантские рукава. -- Вы так думаете? Может, стоит выстирать и посмотреть, не сядет ли? -- Да. Лучше подождать; как бы не оказалось потом слишком узко. Мы снова рассмеялись, и я продвинулся еще на несколько дюймов. -- Вообще-то у меня есть халат, но я никогда его не ношу, -- объяснила она. -- Кажется, мне его подарили, да, точно, подарили -- Хэнк на день рождения вскоре после того, как я сюда переехала. -- Ну, наверное, это еще тот подарочек, если вместо него ты предпочитаешь носить эту палатку... -- Нет. Он совершенно нормальный. Для халата... Но, понимаешь... у меня была тетя, которая дни напролет ходила в халате, с утра до вечера, за весь день ни во что не переодеваясь, если ей только не надо было ехать в Пуэбло или куда-нибудь еще... и я пообещала себе: Вивиан, сказала я, дорогая, когда вырастешь, ходи лучше голой, но только не в старом халате! -- По той же причине я не ношу смокинга, -- ответил я, сделав вид, что отдался неприятным воспоминаниям. -- Да. Дядя. То же самое испытывал по отношению к его одежде. Вечно в проклятом старом твиде, роняющий пепел с сигар в шерри; вонь на весь дом. Отвратительное зрелище. -- От моей тети ужасно пахло... -- А как пахло от моего дяди! Люди с непривычки просто задыхались от этой вони. -- Гноящиеся глаза? -- Никогда не мылся: гной неделями скапливался в углах глаз, пока не отваливался сам, размером чуть ли не с грецкий орех. -- Жаль, что они не были знакомы, моя тетя с твоим дядей: похоже, они были созданы друг для друга. Жаль, что она не вышла замуж за такого человека, как он. Курящего сигары, -- задумчиво промолвила она. -- Моя тетушка пользовалась такими духами, которые вполне гармонировали бы с запахом сигар. Как мы назовем твоего дядю? -- Дядя Мортик. Сокращенно -- Морт. А твою тетю? -- Ее настоящее имя было Мейбл, но про себя я ее всегда называла Мейбелин... -- Дядя Морт, позволь тебе представить Мейбелин. А теперь почему бы вам двоим не пройти куда-нибудь и не познакомиться поближе? Ну будьте послушными ребятками-. Хихикая, как глупые дети, мы принялись махать руками, выпроваживая выдуманную парочку из комнаты и уговаривая их не спешить назад -- "Голубки..." -- пока торжествующе не захлопнули за ними дверь. Завершив нашу прогулочку, мы на мгновение умолкли, не зная, что сказать. Я опустился на мореное бревно. Вив закрыла книжку. -- Ну, наконец одни... -- промолвил я, пытаясь обратить это в шутку. Но на этот раз реакция была натужной, смех -- совсем не детским, а шутка -- не такой уж глупой. К счастью, мы с Вив умели дурачиться друг с другом, почти как с Питер-сом, балансируя на грани юмора и серьеза, что давало нам возможность смеяться и шутить, сохраняя искренность. При таком положении вещей мы могли наслаждаться своими взаимоотношениями, не слишком заботясь об обязательствах. Но система, безопасность которой гарантируется юмором и шутливым маскарадом, всегда рискует потерять контроль над своей защитой. Взаимоотношения, основанные на юморе, провоцируют юмор, и постепенно становится возможным подшучивать надо всем -- "Да, -- откликнулась Вив, стараясь поддержать мою попытку, -- после столь долгого ожидания", -- а эти шутки то и дело оказываются слишком похожими на истину. Я спас нас от участи словесного пинг-понга, напомнив, что прежде всего визит мой вызван тем, что я хотел спросить. Она ответила, что таинственный звонок понятен ей не более, чем мне, Хэнк только заглянул к ней и сказал, что ему надо прокатиться до лесопилки, выловить из реки пару-тройку друзей и соседей, но не упомянул, кто они такие и что делают там в столь поздний час. Я спросил ее, есть ли у нее какие-нибудь соображения на этот счет. Она ответила, что никаких. Я сказал, что действительно странно. Она ответила -- несомненно. А я сказал -- особенно так поздно ночью. И она сказала -- учитывая этот дождь и вообще. И я сказал, что, наверное, все узнаем утром. Она ответила -- да, утром или когда вернутся Хэнк с Джоби. И я сказал -- да... Мы немного помолчали, и я сказал, что, похоже, погода не улучшается. Она ответила, что радио сообщило о циклоне, идущем из Канады, поэтому так продлится еще, по меньшей мере, неделю. Я сказал, что это, безусловно, радостное известие. И она ответила -- не правда ли, хотя?.. После этого мы просто сидели. Жалея, что так расточительно израсходовали все темы, понимая, что предлоги исчерпаны, и теперь, если мы заговорим, нам придется погрузиться в проблемы друг друга -- единственная оставшаяся общая тема для разговора, -- а потому лучше помолчать. Я поднялся и поплелся к двери, предпочтя такой выход, но не успел я договорить "спокойной ночи", как Вив предприняла решительный шаг. -- Ли... -- Она помолчала, словно что-то обдумывая, и наклонила голову, изучающе рассматривая меня одним голубым глазом, выглядывавшим из воротника. И вдруг спросила прямо и просто: -- Что ты здесь делаешь? Со всеми своими знаниями... образованностью... Почему ты тратишь время на обвязывание тупых бревен старыми ржавыми тросами? -- Тросы не такие уж старые, а бревна вовсе не тупые, -- попробовал я схохмить, -- особенно если подвергнуть анализу их истинный глубинный смысл как сексуальных символов. Да. Ты, конечно, никому не говори об этом, но я здесь нахожусь на стипендии фонда Кинзи, осуществляя исследования для сборника "Кастрационный Комплекс у Трелевщиков". Страшно увлекательная работа... -- Но она задала вопрос всерьез и ждала серьезного ответа. -- Нет, действительно, Ли. Почему ты здесь? Я принялся хлестать свой мозг за то, что не подготовился к этому неизбежному вопросу и не был вооружен доброй, логичной ложью. Черт бы побрал мое идиотское высокомерие! Вероятно, эта порка мозгов вызвала на моем лице довольно болезненное выражение, так как Вив вдруг подняла голову и глаза ее наполнились сочувствием: -- Ой, я не хотела спрашивать о чем-то... о чем-то, что для тебя... -- Все о'кей. В этом вопросе ничего такого нет. Просто... -- Нет есть. Я же вижу. Правда, прости, Ли; я иногда говорю не думая. Я просто не понимала и решила спросить, я совершенно не хотела ударять по больному месту... -- По больному месту? -- Ну да, задевать неприятные воспоминания, понимаешь? Ну... знаешь, в Рокки-Форде, где мой дядюшка управлял тюрьмой... он обычно просил меня, чтобы я разговаривала с заключенными, когда приношу им пищу, потому что им, -- он такие вещи хорошо понимал -- беднягам, и без моего высокомерия приходится несладко. В основном бродяги, шлюхи, алкоголики -- Рокки-Форд был когда-то крупным железнодорожным городом. И он был прав, им и без меня было плохо. Я слушала их рассказы о том, как они попали за решетку и что собираются делать дальше, и меня действительно это занимало, понимаешь? А потом это увидела тетя -- пришла ко мне ночью, уселась на кровать и заявила, что я могу дурачить этих бедняг и дядю сколько угодно, но она видит меня насквозь. Она знает, какая я на самом деле, сказала она шепотом, сидя в темноте на моей кровати, и заявила, что я -- хищница. Как сорока или ворон. Что мне нравится ковыряться в кровоточащем прошлом окружающих, сказала она, нажимать на больные места... и что она мне покажет, если я не одумаюсь. -- Вив взглянула на свои руки. -- И иногда... я, правда, еще не совсем уверена, мне кажется, что она была права. -- Она подняла голову: -- Ну, в общем, ты понял, что я имела в виду? про больное место? -- Нет. Да. Да -- в смысле понял, и нет -- своим вопросом ты его не задела... Просто я не могу ответить, Вив... Я действительно не понимаю, что я здесь делаю, сражаясь с этими бревнами. Но знаешь, когда я был в школе и сражался со старыми скучными пьесами и стихотворениями старых скучных англичан, я тоже не понимал, что я там делаю... и только притворялся, что я хочу, чтобы сборище скучных старых профессоров вручило мне диплом, дающий возможность преподавать ту же тухлятину более молодым, которые в свою очередь тоже получат дипломы, и так дальше, до скончания века... Тебе интересно? В свете обвинений твоей тетушки? -- Ужасно, -- откликнулась она, -- пока, по крайней мере. Я снова опустился на бревно. -- Знаешь, хуже пут не придумаешь, -- произнес я таким тоном, словно неоднократный опыт в этой области сделал меня всемирно признанным авторитетом. -- Когда ты оказываешься в ситуации "и так, и так плохо". Например, в твоем случае, ты должна была ощущать вину и слушая заключенных, и отказываясь их выслушать. Она терпеливо слушала, но, кажется, мой диагноз произвел на нее не слишком сильное впечатление. -- По-моему, мне доводилось испытывать нечто похожее, -- улыбнулась она, -- но, знаешь, меня это не очень долго волновало. Потому что я кое-что поняла. Мало-помалу до меня дошло: что бы там тетушка с дядюшкой обо мне ни думали, на самом деле они решали собственные проблемы. Тетя -- ты бы видел! -- она накладывала такой слой косметики: начинала в среду и, не моясь, продолжала до воскресенья, каждый день добавляя все новые и новые слои. В воскресенье она чуть ли не сдирала все это, чтобы сходить в церковь. После чего становилась такой благочестивой, что буквально ходила за мной по пятам, чтобы застать меня за губной помадой и устроить большой скандал. -- Вив улыбнулась, вспоминая. -- Она, конечно, представляла собой нечто особенное; помню, я мечтала, чтобы она проспала воскресенье -- проснулась бы только в понедельник, -- потому что, если бы всю эту косметику не смывать две недели, она бы просто превратилась в статую. Особенно при тамошней жаре. О Господи! -- Она снова улыбнулась, потом зевнула и потянулась. Ее худые девчоночьи руки обнажились, выскользнув из рукавов. -- Ли, -- произнесла она все еще с поднятыми руками, -- если мой вопрос не покажется тебе излишне навязчивым, тебе всегда было скучно учиться? Или что-то произошло, что лишило занятия смысла? Я был настолько увлечен ее безмятежным словоизлиянием, что это внезапное возвращение ко мне и моим проблемам снова застало меня врасплох; и, заикаясь, я промямлил первое, пришедшее мне в голову. "Да", -- сказал я. "Нет", -- сказал я. -- Нет, не всегда. Особенно в первое время. Когда я начал открывать миры, существовавшие до нас, сцены из других времен, я был настолько увлечен, мне это казалось настолько ослепительно прекрасным, что хотелось прочитать все, когда-либо написанное об этих мирах, в те времена. Пусть меня научат, чтобы потом я мог учить этому других. Но чем больше я читал... через некоторое время... я понял, что все они пишут об одном и том же, все та же старая скучная история "сегодня -- здесь, погибло -- завтра"... и Шекспир, и Мильтон, и Мэтью Арнольд, даже Бодлер, и этот котяра, как его там, написавший "Беовульфа"... одно и то же, движущееся по тем же причинам и приходящее к одному и тому же концу, -- Данте ли это со своим Чистилищем или Бодлер... все та же старая скучная история... -- Какая история? Я не понимаю. -- Какая? Ой, прости, меня куда-то понесло. Какая история? Вот эта -- дождь, гуси, кричащие о своих невзгодах... вот именно этот мир. Все они пытались сделать с ним что-нибудь. Данте весь свой талант вложил в создание Ада, так как Ад предполагает Рай. Бодлер курил гашиш и обращал свой взор внутрь. Но и там ничего не было. Ничего, кроме грез и разочарований. Их всех гнала потребность в чем-то еще. А когда потребность иссякала, а грезы и разочарования меркли, все они возвращались к одной и той же старой скучной истории. Но, понимаешь, Вив, у них было одно преимущество, они обладали тем, что мы потеряли... Я ждал, когда она спросит, что я имею в виду, но она сидела молча, сложив руки на черном плаще. -- ...У них было безграничное количество "завтра". Если мечту не удавалось воплотить сегодня, ну что ж, впереди было еще много дней и много планов, полных страстей и будущего: что из того, что нынче не вышло? Для поисков реки Иордан, Валгаллы или падения воробья, предсказывающего особую судьбу, всегда было завтра... мы могли верить в Великое Утро, которое рано или поздно наступит, у нас всегда было завтра. -- А теперь нет? Я взглянул на нее и ухмыльнулся. -- А ты как думаешь? -- Я думаю, что, вероятнее всего... завтра в половине пятого прозвонит будильник, и я спущусь вниз готовить блины и кофе точно так же, как вчера. -- Конечно, вероятнее всего. Но, скажем, Джек неожиданно возвращается домой с больной спиной, разъяренный на стальных магнатов, совсем без сил, и застает Джекки и Берри, занимающихся тем самым в его кресле... Что тогда? Или, скажем, Никита принимает лишний стакан водки и решает: какого черта? Что тогда? Говорю тебе: шарах! -- и все. Красная кнопочка -- и шарах. Так? Эта-то кнопочка и отличает наш мир; мы не успели научиться читать, как "завтра" для нашего поколения стали определяться этой кнопочкой. Ну... по крайней мере, мы отучились обманывать себя Великим Утром, которое когда-нибудь наступит, если ты не можешь быть уверенным в зтом "когда-то", какого черта тратить свое бесценное время и уговаривать себя об этом "Утре". -- Так все дело в этом? -- тихо спросила она, снова рассматривая свои руки. -- В неуверенности в завтрашнем дне? Или в неуверенности, что ты кому-то нужен? -- Она подняла голову, обрамленную черным воротником. Лучшее, на что я был способен, это ответить вопросом на вопрос. -- Ты когда-нибудь читала Уоллеса Стивенса? -- спросил я, как второкурсник на вечеринке с кока-колой. -- Подожди. Я тебе сейчас принесу. Я бросился в свою комнату, чтобы восстановить силы. В свете луча из щели я нашел книгу, раскрытую на стихотворении, которое я читал до того, как заснуть. Я заложил его, но возвращаться не торопился. Задумчиво замерев посреди комнаты и все еще ощущая мягкое сияние ее лица, я, как Никита, хвативший слишком много водки, решил: "Какого черта!" -- и быстро на цыпочках подошел к щели в стене. Она сидела все в той же позе, но на лице появилось выражение недоумения и тревоги за соседа-придурка, который прыгает из комнаты в комнату, то страстно отчаиваясь, то немея от скованности. Укрывшись за надежной стеной, я почувствовал, как ко мне возвращается самообладание. Еще мгновение, и я смогу вернуться с такой же невозмутимостью, с какой Оскар Уайльд выходил к чаю. Но одновременно с успокоением до меня донесся шум моторки. У меня хватило времени лишь на то, чтобы вбежать и указать ей стихотворения, которые надо прочитать: "Не спеши со Стивенсом, не форсируй его, надо попасть под его влияние", -- и вернуться обратно, как на лестнице снова раздались тяжелые шаги босых ног, возвращающихся обратно. Несколько часов я пролежал без сна, надеясь, что еще один телефонный звонок даст мне возможность снова остаться с ней наедине. Однако с каждым днем вероятность этого все уменьшалась и уменьшалась, атмосфера в доме становилась все неприятнее, пока не стало очевидно, что, если я не поспособствую нашей новой встрече, она не состоится никогда. "Теперь мне представляется случай, -- написал я Питерсу, отковыряв еще кусочек грифеля, -- и единственное, что надо сделать, -- это набраться мужества и воспользоваться этим случаем. А я все еще колеблюсь. Неужто мне недостает мужества? Может, из-за этого мой страж и предупреждает меня? В наши дни, когда признак мужества болтается у мужчины между ног и поддается такому же легкому прочтению, как температура на градуснике, неужто я колеблюсь лишь потому, что в решающий момент меня пугают древние сомнения мужчин? Не знаю, действительно, я просто не знаю..." А Вив в своей комнате с книгой Ли в руках пытается осознать странные ощущения, которые накатывают на нее, как рассеянный свет. -- Не понимаю, -- хмурится она, глядя на страницу. -- Я просто не понимаю... На склоне холма Хэнк отходит от шипящей кучи горящего мусора и прислушивается к небу. Над лесом низко летит еще одна стая. Он бросается за ружьем и тут же останавливается, чувствуя бессмысленность своего движения. Какого черта... Разглядеть гуся сквозь такой дым и дождь нет ни малейшего шанса. Уж не говоря о том, чтобы попасть в него. К тому же все происходящее, после этого собрания с родственниками -- скандалы днем, гусиный крик по ночам, -- довело меня уже до такого состояния, что я готов как сумасшедший просто палить в небо, есть там кто или нет... На следующий день после собрания Джо Бен проснулся рано и в прекрасном настроении. Он тут же взялся за приготовление патронов, потому что, "похоже, это уж точно его день ". Я высказал предположение, что, учитывая сегодняшний туман, он напрасно тратит время, но он ответил, что, может, к вечеру туман прибьет дождем, и раз сегодня нам будет помогать вся команда с лесопилки, то мы вернемся рано и у него будет возможность пострелять. Он был прав насчет тумана, но домой мы вернулись отнюдь не рано; явилось лишь две трети ожидавшегося народа -- остальные, как они мне сообщили, были ужасно простужены, -- так что ко времени, когда мы тронулись домой, было уже ни зги не видно. Вечером, пока мы ужинали, позвонила еще парочка сообщить, что у них температура и выйти завтра они не смогут, и я сказал Джоби, что на следующий день он может рассчитывать лишь на утреннюю охоту. Он оторвался от своей тарелки, пожал плечами и сказал, что, когда святые предзнаменования выстраиваются в таком порядке, большего ему и не надо; в нужное время гусь сам свалится ему на голову, сказал Джо и, вернувшись к тарелке, продолжил уничтожение картошки, чтобы укрепиться духом к грядущему явлению предзнаменований. (Весь ужин Ли сопит и трет глаза. Вив говорит, что ему надо смерить температуру. Он отвечает, что чувствует себя нормально, просто это выделяется излишняя влага, как у собаки, когда у нее потеет нос. Перед тем как лечь, Вив поднимается наверх и приносит ему градусник. Он берется за газету, засунув градусник в угол рта, как стеклянную сигарету. Вив смотрит на градусник и говорит, что ничего катастрофического... Он спрашивает, нельзя ли ему горячего чая с лимоном -- его мама всегда давала ему горячий чай с лимоном, когда он заболевал. Вив делает ему чай. Он сидит у плиты в гостиной и потягивает чай, читая ей вслух стихи из своей книги...) Судя по всему, на следующий день предзнаменования опять выстроились для Джо не так: было не только туманно, как никогда, но и на работу на этот раз вышла всего лишь треть людей. На другой день было еще хуже, и через день еще хуже -- Джоби уже намеревался сдаться, и вдруг к концу недели ночью опять подул сильный ветер, снова полетели стаи, а наступившее утро было таким холодным и ясным, что через кухонное окно отчетливо виднелись машины, идущие по шоссе на другом берегу. Дождь шел, но не слишком сильный, и даже в темноте было видно небо, так что вполне можно было вывесить стяг с заказами для бакалейной лавки. -- Это именно то самое утро, Хэнк, вот увидишь. Все как надо; ветер, куча криков ночью и туман как опустился... Да, все как надо! Он стоял у стола, смазывая ружье, и весь сиял от возбуждения (что-то смешно), пока Вив готовила завтрак. (В этом опять есть что-то смешное.) -- Знаешь, -- продолжил он, -- я просто чувствую, как там бродит бедный одинокий потерявшийся гусь -- зовет-зовет своих братьев, а те не откликаются. Нет, ему просто надо помочь выбраться из этого безвыходного положения... (Я поворачиваюсь и оглядываю кухню. Вив у плиты. Джэн режет ветчину для бутербродов. Старик вышел куда-то через заднюю дверь, откашливаясь и сплевывая. Я прерываю размышления Джо Бена: -- А кстати, о братцах-гусях: где наш мальчик? С минуту все молчат. (Что-то смешное.) Потом Джо Бен говорит: -- По-моему, с Ли все в порядке: я крикнул ему, когда шел мимо. -- Он еще не встал? -- спрашиваю я. -- Ну... он одевался, -- отвечает Джо Бен. -- Что-то он с каждым утром поднимается все тяжелее и тяжелее. -- Он сказал мне, -- вмешивается Вив, -- что сегодня не очень хорошо себя чувствует... -- Ах вот в чем дело! Мы с Джо вчера до полуночи мордовалисъ с фундаментом, а Ли себя неважно чувствует! Интересно... Все молчат. Джо Бен садится, Вив подходит с кастрюлькой. Она берет лопатку для блинов и вылавливает мне на тарелку сосиски. Я принимаюсь за еду. На кухне жарко, и все окна запотели. Джо Бен включает свой транзистор. Хорошо бы остаться дома, почитать газету... приятно. Ли вошел, когда я уже вставал из-за стола. -- Пошевеливайся, Малыш, -- сказал я. Он ответил "о'кей", и я пошел надевать сапоги. Что-то происходит, только я не могу понять что, вернее, что-то должно произойти, и никто еще точно не знает что...) -- Да, сэр! -- говорит Джоби и пару раз щелкает затвором своего 12-зарядного "Хиггинса". -- Знаешь, как я понял, что это мой день? Потому что сегодня я бросил пить кофе -- давно уже собирался. -- Брат Уолкер говорит, что это грех. Так что я завязал и готов подстрелить своего гуся. На этот раз Джоби оказался почти прав: все шло к тому, чтобы он добыл своего гуся. Все было тип-топ, как он и говорил. Пока Ли ел, я отправился заводить лодку и понял, почему так ясно. Холод и дождь словно сбили дымку с неба. Туман опустился на реку и стоял густой, как снег, фута четыре в вышину. Я даже не мог различить лодку, а когда я в нее залез, мне пришлось заводить мотор на ощупь. Из дома вышли Ли и Джо, и мы отправились, продираясь сквозь туман, -- казалось, лодка идет под водой, а наши головы торчали, как перископы. Джо без умолку болтал, какая толстая жизнь ждет его впереди, и дело даже не в гусе, которого он собирается подстрелить, -- что касается гуся, то можно было считать, что он уже в духовке, решенное дело, теперь он стремился к новым победам. -- Впереди толстые времена, -- повторял он. -- Да. Не так уж много нам осталось ездить в этой лодке. Ты как считаешь, Хэнк? День-другой, потом уборка -- и кончены наши поездки в холоде и темноте, чувствуете, парни? Еще пара дней, и мы распрощаемся с этими джунглями. Через пару дней будем разгуливать по парку, как по проспекту, и спиливать легкие толстые стволы, словно мы туристы, собирающие чернику. -- Я посмотрю, какая это черника после десяти часов вращания ворота, -- заметил я. -- Со всеми этими чертовыми запретами, которые они налагают на нас, работать в этом парке будет все равно что вернуться на сотню лет назад. -- Это да, но зато, -- он поднял палец и подмигнул, -- уж там по крайней мере не придется бороться с лебедкой; согласись, уже одно то, что не будет лебедки, должно нас радовать. -- Не буду я ни с чем соглашаться, пока не попробую. Ты как считаешь, Малыш? Ли поворачивается ко мне и слегка улыбается: -- Если единственное преимущество заключается в отсутствии современной техники... Что-то меня это не слишком радует... -- Современной техники? -- взвивается Джо. -- Ты бы попробовал поработать с этим чудовищем, которое ты называешь "современной техникой", Ли. Эта зараза сносилась и устарела еще тогда, когда старый Генри был мальчиком! Вы не хотите видеть положительную сторону. Запомните: "У меня не было обуви, и я жаловался, покуда не увидал безногого". Ли качает головой: -- Джо, если у меня нет обуви и я попадаю на баскетбол, это все равно не решает мою проблему... -- Нет, не решает... -- На мгновение он задумывается и вдруг весь заливается радостью. -- Но, согласись, баскетбольная встреча может ненадолго отвлечь тебя от твоих проблем! Ли смеется, уступая: -- Джо, ты неподражаем, просто неподражаем... Джо говорит "спасибо" и приходит в такой восторг от похвалы, что молчит всю дорогу, пока мы не добираемся до лесопилки. Туман вокруг лесопилки стоит такой же густой, как и вокруг дома. Однако света стало уже больше и видимость лучше, отчего туман становится еще больше похожим на снег. Я направляю лодку туда, где, по моим предположениям, должен находиться причал, надеясь, что с тех пор, как я был здесь в последний раз, с ним не произошло никаких изменений. На причале в одиночестве стоит Энди -- вид у него усталый. После ночи, когда Ивенрайт пытался развязать бревна, Энди регулярно сторожит лесопилку. Это была его идея. Я дал ему спальный мешок, фонарь и старую восьмикалиберную пушку, которую Генри заказал в Мексике еще в те времена, когда оружие менее десяти калибров считалось незаконным. Дьявольское оружие -- патрон чуть ли не с пивную банку, а приклад надо было пропускать под мышку и упирать в дерево или камень, чтобы отдачей не сломало плечо. Я сказал Энди, что даю ему это страшилище вместо чего-нибудь более удобного не потому, что думаю, что ему придется убивать кого-нибудь, защищая свое место, а лишь для того, чтобы в случае нападения он палил в воздух, и на помощь соберутся все. Не удивлюсь, если явится весь Пентагон со своими ракетами. Энди ловит канат, который ему бросает Джо, и подтягивает нас к причалу. Сначала я решаю, что у него такой опущенный вид, потому что он плохо спал, но потом понимаю, что дело не в этом. Он один как перст. -- Эй! -- кричу я, поднимаясь в лодке. -- В чем дело? Где Орланд со своими парнями? Греют жопы на лесопилке, пока ты тут мокнешь? -- Нет, -- отвечает он. -- А что? Решили ехать с Джоном на грузовике? -- Ни Орланд, ни остальные не выйдут сегодня на работу, -- произносит Энди. Он стоит, держась за канат, уходящий в туман к лодке, как большой застенчивый ребенок, схвативший в руки что-то непонятное. -- Еду только я. И... -- И? -- Я хочу, чтобы он договорил. -- Орланд звонил и сказал, что у него и парней азиатский грипп. Он сказал: в городе очень многие больны -- Флойд Ивенрайт, Хави Эванс и... -- Плевать я хотел на Флойда Ивенрайта и Хави Эванса, -- сообщаю ему я. -- А наша команда? Маленький Лу? Он звонил? А Большой Лу? Гори этот Орланд синим пламенем, что ты окаменел? А как насчет Джона? У него, наверно, любовная горячка и он тоже не сможет вести грузовик? -- Не знаю, -- отвечает Энди. -- Я только снимал трубку и выслушивал. Орланд сказал... -- А Боб? У него, я полагаю, вросший ноготь или что-нибудь еще... -- Я не знаю, что у него. Я сказал ему, что по этому контракту мы должны сделать еще массу бревен, а Орланд ответил -- не считаем же мы, что больные люди... -- Ладно, плевать. Многовато их, а? Сначала Большой Лу, потом Коллинз, потом этот чертов зять Орланда, который все равно ни к черту не годился. Теперь Орланд со своими парнями. Черт побери, никогда бы не подумал, что они так быстро увянут от дождичка и работы. -- Таны бегут от нас, -- произносит Ли и еще какую-то чушь в том же роде. -- Дело тут не только в дожде и работе, Хэнк, -- говорит Энди. -- Понимаешь, в городе очень многим не нравится... -- Плевать я хотел, что им нравится, а что нет! -- обрываю я его несколько громче, чем хотел. -- А если они считают, что таким образом заставят меня не выполнить контракт, то, верно, думают, что я совсем дурак. А если еще кто-нибудь позвонит сообщить, как он болен, скажи, что все отлично, просто прекрасно, потому что дядя Хэнк обсчитался и мы прекрасненько управимся вчетвером или впятером. -- Не понимаю, -- поднимает голову Энди. -- Нам надо этот плот закончить и еще два связать. -- Один, -- подмигивает Джо Бен Энди. -- Нас голыми руками не возьмешь. Мы с Хэнком уже давным-давно таскаем бревна из трясины, которая за домом, -- по паре штук цепляем к моторке. Так что им придется еще здо-о-рово попотеть, чтобы прижать нас. Энди наконец улыбается, и я велю ему залезать в лодку. Я вижу, как он рад, что у нас есть припрятанный плот и что нам таки удастся выполнить контракт. Искренне рад. И это наводит меня на мысль о том, скольких людей это известие разочарует. Чертовски много. И, прикинув, сколько людей действительно хотят сорвать этот контракт, я вдруг развеселился. С минуту я просто спокойно смотрел на швартовы и дальше, за лесопилку, где были свалены плоты. И вдруг меня охватило идиотское желание -- не знаю почему, но мне позарез потребовалось снова увидеть эти плоты, хоть убей -- мне надо было их видеть! До крепивших их свай было двести -- двести пятьдесят ярдов, укутанных туманом, словно огромным одеялом грязного снега. И под этим одеялом лежали бревна, плоды четырех месяцев кровавой работы с неразгибающейся спиной, миллионы кубических футов леса, тысячи бревен, скрытых от глаз, поскрипывающих, царапающихся и трущихся друг о друга, подталкиваемых бегущим под ними течением, так что их жалобное бормотание, похожее на гул большой людской толпы, примешивалось к звуку мотора и мерному шуршанию дождя. Никакой необходимости проверять их не было. Так я себе и сказал. Несмотря на туман, я знал их наперечет. Я видел их еще деревьями, когда впервые приехал в лес, чтобы прикинуть размер сделки. Они стояли пушистые и зеленые, словно огромный кусок шерстяной материи, сотканной "в елочку". Я видел, как они подпирали небо. Я валил их, чокеровал, складывал и грузил. Я слушал, как, издавая деревянный звук, стучал молоток, когда я приколачивал изогнутое "S" к спилу каждого из них; я слышал, как они грохотали, падая с грузовика в реку... И все же, прислушиваясь к ним теперь и не видя их, я усомнился в своем знании. Мне хотелось схватить этот туман за край и сдернуть его на мгновение, как сдергивают ковер, чтобы рассмотреть рисунок на паркете. Мне надо было взглянуть на них. На одну секунду увидеть. Словно я нуждался в поддержке, в подтверждении -- нет, не того, что они на месте, но того, что они... что? Все такие же большие? Может быть. Может, я действительно хотел убедиться, что они не стали меньше от постоянного трения и стачивания. Энди устроился в лодке. Я передернулся, пытаясь стряхнуть это дурацкое наваждение, и повернулся к мотору. Но только я начал его заводить, как Джо Бен зашипел как змея и, схватив меня за рукав, указал вверх. -- Вон, Хэнк, вон, -- зашептал он. -- Что я тебе говорил? Я взглянул. Как и предсказывал Джо, прямо на нас летел одинокий гусь, отбившийся от стаи. Все замерли. Мы смотрели, как он приближается, поворачивая свою длинную черную шею из стороны в сторону, словно оглядываясь, и выкрикивает один и тот же вопрос: "Гу-люк?" -- помолчит, прислушается и снова: "Гу-люк?"... не то чтобы испуганно, нет, совсем не так, как кричат потерявшиеся гуси. Иначе. Почти по-человечески: "Гу-люк?.. Гу-люк?.." Этот звук был похож... я вспомнил... так кричала Пискля, дочка Джо, -- бежала от амбара и кричала, что ее кот лежит на дне молочного бидона, утонул и "где все?". Она не плакала и не сердилась, просто кричала: "Мой кот утонул, где все?" И она не успокоилась, пока не обежала весь дом и не сообщила об этом всем и каждому. То же самое послышалось мне в крике потерявшегося гуся: он не столько спрашивал, где стая, сколько хотел понять, где река, где берег и все остальное, с чем связана его жизнь. Где мой мир? -- вот что он хочет знать. -- И где я, черт побери, если я не вижу его? Он потерялся и теперь изо всех сил пытался обрести себя. Ему нужно было быстро сориентироваться и все расставить по местам, как Пискле, потерявшей кота, как мне, горящему желанием снова взглянуть на бревна. Только, что касается меня, я не мог сказать, что я потерял: по крайней мере, не кота и вряд ли стаю... и уж точно не дорогу. И все же мне было знакомо это чувство... Мои размышления были прерваны шепотом Джо: "Мясо в латке" -- и я увидел, как он крадется к ружью. (Из тумана возникает черный ствол. Гусь не видит нас. Он продолжает лететь.) Я вижу, как палец Джоби скользит по дулу, проверяя, не налипла ли грязь, -- автоматическая привычка, которая вырабатывается за долгие годы охоты на уток вслепую. Он перестает дышать... (Гусь все приближается. Я немного поворачиваю голову под резиновым капюшоном проверить, смотрит ли Малыш. Он даже не оборачивается к гусю. Он глядит на меня. И улыбается...) и когда гусь оказывается на расстоянии выстрела, я говорю: "Не надо". -- "Что?" -- спрашивает Джоби. Челюсть у него отвисает чуть ли не на фут. "Не надо", -- говорю я как можно небрежнее и направляю лодку на середину реки. Гусь резко поворачивает прямо у нас над головой -- он так близко, что слышен даже свист крыльев. Бедный Джо так и сидит с отвисшей челюстью. Я чувствую, что он страшно расстроен: за год в Орегоне убивают больше оленей, чем гусей, потому что гусей не поймаешь на приманку, а если ты отправляешься за стаей в поля, то приходится три дня ползти за ними на брюхе по грязи, потому что они все время отходят так, чтоб хоть на палец, но быть за пределами выстрела... поэтому единственная возможность -- случайно встретить отбившегося от стаи. Так что у Джоби были все основания расстраиваться. А кто бы не расстроился, если бы его лишили, может, единственной возможности пристрелить гуся. Он смотрел, как огромная перламутровая птица медленно удаляется прочь, пока она окончательно не исчезла из вида. Потом повернулся и взглянул на меня. -- Какой смысл? -- Я отвернулся от его взгляда и смотрел, как нос лодки рассекает воду. -- Нам все равно не удалось бы его найти в этом чертовом тумане, даже если бы ты его и подстрелил. Но он так и остался сидеть с раскрытым ртом. -- Ну, Господи Иисусе! -- промолвил я. -- Если б я знал, что ты просто хочешь укокошить гуся, то не стал бы тебя останавливать! Мне казалось, ты хотел его съесть. А если тебе не терпится пострелять, можешь пойти в выходные на пирс и поохотиться на чаек. О'кей? Или повзрывать лосося на заводях. Это достало его. Динамитом пользовался Лес Гиббонс в глубоких заводях выше по течению, а потом собирал рыбу в лодку. Как-то мы с Джо нырнули в реку после одного из таких взрывов и обнаружили на дне сотни мертвых рыбин, из которых всплывала только каждая пятидесятая. Так что, когда я упомянул о глушении рыбы, он по-настоящему взвился. Рот у него закрылся, а на лице появилось апатичное выражение. -- Сомневаюсь, Хэнкус, -- ответил он. -- Я просто забыл, как ты не любишь, когда дичь подстрелена и потеряна. -- Я ничего не ответил, и он добавил: -- Учитывая твои чувства к племени канадских гусей. Просто я сразу не понял. Я так обрадовался, что не подумал. Теперь я понимаю. Я не стал продолжать, предоставив ему считать, что он понимает, чем я был движим, хотя я и сам не мог это объяснить. Как я мог ему объяснить, что мои чувства к гусиному племени медленно, но верно изменялись -- после того как ночь за ночью эскадроны этих разбойников лишали меня сна -- и что мне не хотелось видеть убитым именно этого потерявшегося гуся, потому что он спрашивал: "Где все? Где все?..." Как можно было ожидать от бедного бестолкового Джоби, что он поймет это? Появление в городе азиатского гриппа еще сильнее сплотило горожан в их кампании: "Еще один крест, но если мы сплотимся в борьбе, то сможем вынести все". Чихая и кашляя, они продолжали сплачиваться. С жалостными взорами и с согбенными от тяжести крестов спинами они являлись к Стамперам, живущим в городе, и просили жен передать своим мужьям, чтобы те поставили в известность Хэнка, что думают люди о его пренебрежении к друзьям, соседям и к родному городу. "Человек -- это не остров, милочка", -- напоминали они женщинам, а те передавали своим мужьям: "Ни одна женщина не потерпит такой несправедливости, а от своей рождественской премии можешь отказаться". Мужья же названивали в дом на другом берегу сообщить, что азиатский грипп не позволяет им выйти на работу. А после того как все жены Стамперов выразили свое единодушие, а все мужчины заболели гриппом, горожане решили передвинуть поле битвы прямо под нос неприятелю. Они круглосуточно обрывали телефон, извещая Хэнка, что "Человек -- не остров, сэр, и ты ничем не отличаешься от других!" Днем Вив перестала подходить к телефону (она уже перестала ездить в Ваконду в магазины, но, даже появляясь во Флоренсе, ощущала на себе холодные взгляды). Наконец она спросила Хэнка, нельзя ли отключить телефон. Хэнк только улыбнулся и ответил: "Зачем? Чтобы все мои друзья и соседи могли сказать: "Стампер отключил телефон; значит, мы его достали"? Котенок, зачем нам лишний раз нервировать наших добрых друзей и соседей?" Он вообще относился ко всему с такой беспечностью и таким весельем, что Вив оставалось только удивляться, искренне ли это было. Казалось, его ничто не волнует. Словно он вовсе утратил какую-либо восприимчивость, даже к этим гриппозным бациллам: он периодически чихал и сопел (но Хэнк всегда сопел из-за своего переломанного носа), иногда возвращался домой охрипшим (но, как он шутливо ей объяснял, это из-за того, что слишком много орет на еще оставшихся больных лодырей), но в отличие от прочих домочадцев он так и не заболел по-настоящему. Все остальные в доме, от младенца до старика, мучились расстроенными желудками и заложенными легкими. В общем, тоже ничего серьезного -- Ли становилось то лучше, то хуже; Джо Бен, когда его начинал мучить синусит, принимал по три аспиринины зараз, но, как только боль отпускала, тут же проклинал искусственные медикаментозные средства и вспоминал церковную доктрину об излечении верой; Джэн по ночам блевала через окно на собравшихся внизу собак... в общем, ничего серьезного, но, так или иначе, вирус таки достал всех. За исключением Хэнка. День за днем Хэнк пахал без каких-либо видимых признаков слабости. Как автомат. Иногда ей казалось, что он состоит не из крови, плоти и костей, как остальные, а из дубленой кожи, дизельного топлива и мерилендского дуба, вымоченного в креозоте. Вив поражалась сверхъестественной силе Хэнка; старик хвастался ею в городе при каждом удобном случае; даже Ли сомневался в возможности нащупать в нем слабое место, наличие которого ему предстояло доказать себе и брату: "Еще одна из возможных причин моей медлительности, Питере, заключается в том, что, боюсь, Хэнка ничто не в состоянии вывести из равновесия. Пока моя уверенность в его уязвимости покоилась лишь на нескольких пятнах ржавчины, замеченных мною на этом железном человеке. Что, если вся его уязвимость ими и исчерпывается? Что, если я ошибся в своих прогнозах и он окажется неуязвимым? Это будет все равно что годами разрабатывать совершенное оружие, а потом выяснить, что цель осталась невредимой. При такой перспективе есть о чем задуматься, как ты считаешь?" На самом деле эти первые пятна ржавчины заметил в Хэнке Джо Бен, вера которого в неуязвимость Хэнка уже давно стала притчей во языцех. Он различал их в том, как, ссутулившись, Хэнк склонялся над своей чашкой кофе, как резко он разговаривал с Вив и детьми, и еще в дюжине всяких мелочей. Джо отводил глаза и пытался скрывать свои опасения за взрывами энтузиазма, но именно эти взрывы и заставили Хэнка обратить внимание на те самые опасения, которые подавлялись Джо. Все они устали и стали раздражительными от переутомления. К концу этой недели их осталось всего лишь пятеро: Хэнк, Джо, Энди, Ли и, как ни удивительно, Джон. Среди всех родственников Джон оказался единственным аутсайдером (Энди всегда воспринимался как свой; и хотя он был очень дальним родственником, его невыход на работу вызвал бы такое же удивление, как невыход Джо Бена), впрочем, Джо чувствовал, что и у Джона сдают нервы и что скоро он присоединится к остальным. Они упорно трудились весь день, валя и чокеруя немногие оставшиеся еще стоять деревья, пока усталость и холод окончательно не сломили их. Они сделали все согласно требованиям Лесной Охраны: на вырубке не осталось ничего. Джо знал: расчистка вырубки не слишком подходящая работа для шофера, но он также хорошо понимал, что только все вместе они могут с этим справиться. Они стояли рядом с Хэнком у рангоута, оглядывая вырубленные ими склоны. Уже темнело -- сумерки опускались вместе с дождем. Джон обошел грузовик, проверяя груз, и залез в кабину. Джо смотрел, как, глубоко затягиваясь, курит Хэнк. -- Большую часть завтрашнего дня придется потратить на то, чтобы сжечь мусор, -- проговорил Хэнк, прищурив один глаз от едкого сигаретного дыма. -- Лишние бы руки, и мы бы управились за сегодня. А это означает, что мы теряем день, и, возможно, придется работать в выходные. Джо оглянулся. -- Энди, ты как насчет выходных? -- спросил Хэнк, не поворачивая головы и не отрывая взгляда от склона. -- Я знаю, что для тебя это будет уже двенадцать дней без продыха, так что скажешь? Энди стоял прислонившись к грязному борту лесовоза и ковырял землю носком сапога. Он пожал плечами и, тоже не оборачиваясь, ответил: -- Могу. -- Отлично. -- Хэнк повернулся к машине, где в кабине, уставившись на щелкающие "дворники" на ветровом стекле, сидел Джон. Дым от его сигары вываливался из открытого окна и смешивался с дрожащими выхлопными газами. Он ждал, чтобы Хэнк повторил свой вопрос. Когда же Хэнк перевел на него взгляд, он начал крутить заглушку и вдруг взорвался: -- Послушай, Хэнк, я ведь не нужен вам здесь завтра. А мне бы не хотелось лишний раз ездить по этой дороге, когда здесь все так размыло. Мотор заглох, наступила дремотная и покойная тишина, с груды мусора поднимался дым, мешаясь с дождем и опускающимися сумерками. Хэнк не спускал с Джона внимательного взгляда, пока тот не продолжил: -- Черт... а в парке, как я понимаю, вы,будете валить прямо в реку, так что машина вам будет ни к чему. -- Он облизнул губы. -- Так что, я так понимаю... День Благодарения и вообще... Хэнк подождал, пока его голос не затих. -- О'кей, Джон, -- тогда спокойно ответил он. -- Думаю, перебьемся. Валяй. На мгновение Джон замер, потом кивнул и потянулся к ручке газа. Джо Бен залез в машину и завел мотор, недоумевая, почему Хэнк с таким смирением принял бегство Джона. Почему он не нажал на него? Им были нужны любые рабочие руки, и Хэнк мог нажать на него гораздо сильнее... Почему же он этого не сделал? По дороге назад Джо несколько раз открывал рот, чтобы как-нибудь спросить об этом, как-нибудь смешно, чтобы разогнать уныние, и всякий раз останавливался, чувствуя, что не может придумать ничего смешного. После ужина Вив хотела позвонить Орланду и его семье, узнать, как они себя чувствуют. -- Лучше не надо, -- из-за газеты заметил Хэнк. -- Думаю, со временем мы все узнаем. -- Но я думала, лучше сейчас узнать, Хэнк, если... -- А я думаю, не лучше. Этот азиатский грипп чертовски заразный, не хотелось бы подцепить его от Орланда по телефону. Он издал короткий смешок и снова углубился в газету. Но Вив так легко не сдалась. -- Хэнк, милый, должны же мы знать. У нас дети, Джанис. У Ли вчера была температура, и сегодня ему пришлось лечь сразу после ужина, так что, боюсь, он не слишком хорошо себя чувствует... -- Ли еще плохо себя чувствует? Вместе с Орландом? Большим и Маленьким Лу и остальными? Что за пес, похоже на эпидемию. Она пропустила его сарказм мимо ушей. -- И я думаю, надо узнать у Оливии, какие симптомы. Сидя на диване, Джо помогал Джэн запихивать детей в пижамы. Он увидел, как Хэнк опустил газету. -- Ты хочешь знать симптомы? Черт возьми, я могу тебе сказать: симптомы кристально ясные. Во-первых, дождь. Затем -- холодает. Кроме того, на склонах грязно и передвигаться становится тяжело. И наконец, однажды утром приходит в голову, насколько приятнее остаться в постели и проваляться целый день, ковыряя в носу, вместо того чтобы вкалывать в лесу! Такие вот симптомы, если хочешь знать. В случае Орланда возможны некоторые осложнения, связанные с проживанием по соседству с Флойдом Ивенрайтом. Но что касается общих симптомов, я тебе их перечислил. -- А как насчет температуры? Ты не думаешь, что лихорадка может что-то означать? Он рассмеялся и снова взялся за газету. -- Что я думаю, не имеет к этому никакого отношения, так что не будем. Я хочу сказать, что могу много о чем думать: например, во флоте я думал, что парни, вызывающие врача, просто натирают градусник о брючину, хотя кто может сказать с уверенностью? Так что давай забудем о том, что я думаю, и я скажу тебе, что я знаю. Я знаю, что мы не будем звонить Орланду; я знаю, что собираюсь пойти в спальню и дочитать газету, если ты, конечно, не считаешь, что меня может просквозить в коридоре; и еще я знаю -- черт, ну не важно. -- Хэнк скатал газету и направился к двери; у лестницы он остановился, повернулся и указал на стол. -- И еще я знаю, что закончу последний плот, даже если мне это будет стоить всех инфекций мира. Так что, если Орланд или Лу позвонят, можешь сообщить им это! -- Он похлопал газетой по ноге и повернулся к лестнице. Джо слышал, как над головой протопали его ноги в мокасинах, ничуть не легче, чем Генри со своим гипсом. Да и говорил он только что не слишком нежно, отдавая поручения, что сказать Орланду. Совсем не нежно. Но точно так же, как Джо знал, что топот этот производится не обутыми в сапоги ногами, он ощущал, что в грубости Хэнка есть что-то беззащитное и обнаженное, что-то ранимое в его голосе... Джо нахмурился, пытаясь понять; и тут сверху раздался легкий кашель, который помог ему. Нет, не ранимое, -- старался он умерить свою тревогу, -- а больное! Больное горло. Это из-за простуды. Болен. Да. Надо проследить, чтобы он занялся своим горлом... Наверху Хэнк пытается успокоиться, но ему это не слишком удается. Во-первых, спортивные страницы газеты он забыл внизу. (Малыш остался внизу.) Потом, горячей воды после мытья посуды осталось мало, и душ как следует не принять. Кроме того, эти чертовы гуси опять летят такими толпами и так горланят, что я начинаю жалеть не только, что Джо Бен не прибил того одинокого, но и не перестрелял и всех последующих! И тут в довершение всего опять начинает звонить телефон. Это еще хуже гусей. Гуси, по крайней мере, не заставляют тебя вылезать из кровати и пилить вниз только для того, чтобы сказать "алле". Я попытался уговорить Ли отвечать на звонки, тем более что он все равно спустился вниз, но он сказал, что у него не получится (он лежит на диване, посасывая этот чертов термометр); Джо выразил гораздо большую готовность помочь мне, но я сказал, что, как ни печально, он не обладает даром для таких бесед. (Спустившись в третий раз, я спросил Малыша, не уступит ли он мне свое место на диване, чтобы я был поближе к телефону. Он говорит "да" и поднимается наверх.) Джо не терпится понять, что это за даром мы обладаем, которого он лишен; Ли останавливается и говорит ему, что этот дар заключается в способности с улыбкой перерезать человеку горло. -- Ты один из немногих, Джо, кому это не дано, -- объясняет Ли. -- Можешь гордиться этим. И не старайся уничтожить свою редкостную невинность раньше времени. -- Что? -- спрашивает Джо, глядя поверх меня. -- Он говорит, что ты не умеешь врать, Джоби, -- объясняю я. -- Таких, как ты, осталось немного. Это почти так же хорошо, как быть "неподражаемым". -- А, -- говорит он, и еще раз: -- А! Ну тогда, -- он выпячивает ГРУДЬ, -- тогда я могу гордиться. -- А если уж не гордиться, то, по крайней мере, быть благодарным, -- замечает Ли и исчезает на лестнице (из кухни, вытирая руки, выходит Вив. Она спрашивает, куда делся Ли с градусником... Я говорю ей, что наверх... и она идет за ним), оставляя Джоби сиять как медный таз. Ко времени, когда телефон кончил трезвонить, все, кроме меня и старика, уже легли (Вив не спускалась. Они там, наверху, вместе... Я слышу, как Ли читает эти дурацкие стихи...); старик спит в кресле у плиты и при каждом телефонном звонке подскакивает, словно его щиплют. (Она кричит сверху, что ложится. Я говорю: "О'кей, а как Малыш? " Она говорит -- уже лег и чувствует себя довольно хреново. Я говорю: "О'кей, скоро приду".) Наконец телефон доконал и Генри, и он потащился к себе, оставив меня развлекаться со всеми звонящими, которым не терпелось сообщить мне, какой я негодяй и какой пример я подаю молодому поколению, ну и прочее. Постепенно телефон стал звонить реже, гусиные крики поутихли, и я задремал. Я спал где-то час; следующее, что я помню, я стою у телефона в каком-то ступорозном состоянии, словно выпил бутылку или вроде того. Единственное, что я чувствую, -- я весь взмок оттого, что заснул у плиты, глаза горят, в голове звон, и я вырываю телефонный шнур из стены. Я не мог точно сказать, что меня разбудило. Когда засыпаешь в непривычном месте, сразу трудно сориентироваться. Особенно если ты распарился. Но кажется, дело было не только в этом. Как будто меня кто-то позвал. Что-то действительно очень странное. И только на следующий вечер я понял, что это было. Я снова передвинул телефон к дивану, сел и закрыл глаза (наверху все еще горит свет), пытаясь вспомнить -- действительно ли был звонок, и если был, то что сказали (который час?), но слова разлетались в голове, как обрывки бумаги. (Похоже, свет в комнате Вив.) Точно я ничего не мог сказать: я был слишком выжат, чтобы соображать. Я поднялся и взглянул на телефон. "Ну, по крайней мере одно я знаю точно, -- сказал я себе, закручивая провод вокруг аппарата и ставя его на телевизор по пути к лестнице, -- если теперь раздадутся какие-нибудь звонки, можно будет не сомневаться, что они -- результат бессонных ночей и гусиных криков, а уж телефон к этому не будет иметь никакого отношения". (Она легла, но оставила свет у себя в комнате. Я вхожу. Обогреватель тоже работает. Я выключаю обогреватель и собираюсь гасить свет. Замечаю градусник -- он лежит рядом с книгой стихов, которую она читает. На чехле от швейной машинки. На самом краю. Я поддаю чехол, и градусник скатывается. Упав на пол, он разлетается на сверкающие осколки, как сосулька, рухнувшая на скалу. Я загоняю ногой осколки под кушетку, выключаю свет и иду ложиться.) "Я видел, Питере, видел кое-что..." ...Продолжает Ли, склонившись над бухгалтерской книгой: "И, несмотря на то что я лишь вскользь видел пятна ржавчины на железном человеке, ты бы и сам счел их вполне убедительными. Например, грандиозное значение, которое было придано акту сознательного уничтожения безобидного маленького градусника..." Я снова останавливаюсь, столкнувшись с полной невозможностью изобразить столь насыщенную подробностями сцену таким коротким карандашом. Слишком много как видимых, так и скрытых нюансов определяло эту ситуацию, чтобы ее можно было описать в письме. Наблюдая в щель за Хэнком, разбивающим этот термометр, я почти вплотную приблизился к окончательному решению. Но на следующее утро, когда меня разбудило топанье старика по коридору, я снова начал колебаться. Все замерло в ожидании моего поступка. Сцена с термометром доказывала это. Я выжал из себя несколько пробных покашливаний, проверяя, хватит ли у меня сил, чтобы симулировать болезнь, но в это время мимо промчался Джо Бен, ободряюще пообещав мне легкий день. -- Сегодня только выжигаем, Леланд, -- провозгласил он, -- никакой рубки, никакой чокеровки, никакой трелевки. Зажжем несколько костров -- и все! Вставай... Я застонал и закрыл глаза, чтобы не видеть своего мучителя, но Джо был не из тех, кто легко уступает. -- Женская работа, Ли, чисто женская работа! -- И он запрыгал вокруг кровати в своих толстых шерстяных носках и брезентовых штанах. -- Ерундистика! Ты увидишь, это даже интересно. Послушай! Все остатки сгребаются в одну кучу. Все поливается дегтем. И поджигается. А мы садимся вокруг -- болтаем и жарим алтей. Что может быть проще? Я с сомнением открыл один глаз. -- Если все так просто, то два таких героя, как вы, шутя справитесь с этим. И оставь меня, Джо, пожалуйста. Я умираю. Я изрешечен вирусами. Смотри, -- и я показываю Джо Бену язык, -- может ли меня интересовать алтей? Джо Бен осторожно взял мой язык большим и указательным пальцами и склонился поближе. -- Ой, вы только посмотрите на язык этого животного, -- поразился он. -- Похоже, оно ело мел. Гм, ну и ну.., -- Джо Бен повернулся к двери. В дверях бесшумно появился Хэнк. -- Как ты думаешь, Хэнкус? Ли говорит, что ему очень плохо, и спрашивает: не выжжем ли мы все без него? Я думаю, справимся -- ты, да я, да Энди. Нам же только расчистить надо -- и все. Мы все равно не успеем начать валить лес в верховьях. Могли бы оставить мальчика дома, чтобы он восстановил силы для... могли бы... Джо Бен вдруг резко умолкает, словно увидев что-то недоступное нашему, менее острому, зрению. Он принимается быстро моргать глазами, бросает еще один взгляд на Хэнка, который, прислонившись к косяку, с безразличным видом обрезает ногти перочинным ножом, и снова смотрит на меня. И вдруг, словно придя к какому-то решению, он хватает одеяла и сдергивает их с меня. -- Но с другой стороны, не можем же мы оставить тебя страдать здесь на целый день. Это тебя совсем доконает. Ты же умрешь тут с тоски. Знаешь что, Леланд? Ты поедешь с нами, хотя бы для моральной поддержки, и будешь просто сидеть и смотреть: ну, что скажешь? Для того чтобы просто смотреть, необязательно иметь здоровый язык. Так что вставай! Вставай! Мы не можем тебе позволить зачахнуть здесь. "Радуйся в дни молодости своей, и да будет душа твоя бодра в юные дни твои" -- или что-то в этом роде. -- Он бросает мне одежду. -- Пошли. А мы нагреем для тебя лодку. Хэнк, скажи Вив, чтобы она сделала ему бутербродов. Все тип-топ. Ага. Мы все у Христа за здоровенной пазухой. Пока я кончаю завтракать, Хэнк молча стоит у кухонного окошка и глядит в дырку, которую он протер на запотевшем стекле; проступившая на стекле влага медленно сбегает вниз, словно пародируя страстные струи дождя по другую сторону стекла. В кухне жарко и тихо, если не считать шума дождя: он монотонно барабанит по крыльцу, срывается потоком по водостоку в раздолбанную канаву, спускающуюся к реке, неустанно бросается пригоршнями водяных брызг в стекло... в общем, все эти звуки располагают к тому, чтобы погрузиться в состояние сонной зачарованности, которую орегонцы называют "покоем", а Джо Бен характеризует более графически -- "стоять и пялиться". Я кончил есть, но продолжал сидеть, Хэнк тоже не шелохнулся. Он был настолько погружен в свои мысли, что мог бы так простоять еще минут двадцать, если бы не сияющее резиновое явление старого Генри, двигающегося с фонарем от амбара. Хэнк отошел от окна и зевнул. -- Лады, -- промолвил он, -- поехали. -- Широкими шагами он вышел в коридор и крикнул в темную лестницу: -- Прихвати сегодня и мое ружье, Джоби! -- Он снял с гвоздя пончо. -- И заверни их в полиэтиленовый мешок или во что-нибудь такое. -- Он вернулся на кухню, взял сапоги, стоявшие у стула, и допил холодные остатки кофе. Потом, не глядя на меня, снова направился в коридор. -- Пошевеливайся, Малыш. Пора. -- Дай ему доесть, -- весело заметила Вив. -- У него растущий организм. -- Если бы он вовремя вставал, он бы успевал съесть три завтрака. -- Хэнк прихватил мешок с ленчем и, выйдя в коридор, сел на скамейку зашнуровывать сапоги. Доски на заднем крыльце заскрипели, и через стеклянную дверь кухни я увидел старика в мокром резиновом одеянии, похожего на персонаж какого-нибудь фантастического фильма. Неуклюже двигаясь, он из последних сил пытался втащить в дом грязный нейлоновый парашют. Я наблюдал за этой схваткой с интересом и некоторым любопытством, хотя и без сочувствия: зачем одному из обитателей этого логова потребовался парашют -- меня не касалось, и зачем его надо втягивать в дом -- я тоже не понимал, так что я не ощутил никакого позыва встать и помочь старику в его борьбе. Я и пальцем не пошевелил. Я действительно чувствовал себя слишком больным, чтобы шевелиться. Но, услышав за спиной грохот сапог и очередной призыв "пошевеливаться", я был вынужден сдвинуться с места: несмотря на то что я не чувствовал никаких обязательств ни перед борьбой на крыльце, ни перед вырубкой в лесу, я не мог продолжать сохранять верность своему мрачному неучастию. В сложившихся обстоятельствах надо было выглядеть менее больным, чем я чувствовал себя на самом деле. Необходимость симуляции ставила меня в довольно смешное положение. Потому что все считали, что я прикидываюсь и обманываю и болезнь моя точно такой же спектакль, как и таинственный вирус остальных родственников, звонивших нам ежевечерне после собрания, чтобы поставить в известность, что они не смогут помочь нам, так как валятся с ног, как мухи. Я же действительно чувствовал себя так паршиво, что не только не мог двинуться, но и симулировать. Так что оставалось лишь наигрывать. Поэтому в ответ на призыв Хэнка я жалобно застонал, одной рукой потирая нос, а другой -- спину. -- Ну, еще один день, -- вздохнул я. -- Тебе не лучше? -- спросила Вив. -- У меня такое ощущение, что у меня весь позвоночник залит водой. -- Я медленно поднялся и покачал головой из стороны в сторону. -- Слышишь? Бульк-бульк-бульк. Она подошла ко мне, не спуская глаз с двери. -- Я сказала ему, -- прошептала она, -- что он совершенно обезумел, если тащит тебя туда сегодня. У тебя вчера температура была повышена на три градуса -- сто один и четыре. Надо было бы смерить и сегодня, но градусник куда-то пропал. -- Сто два... Всего лишь? -- улыбнулся я. -- Пустяки. Сегодня, будь что будет, я возьму отметку "сто три". Взгляни в окно: по-моему, подходящий день для установления рекорда. Так что приготовь градусник. -- Одновременно заметив про себя, что в будущем надо будет внимательнее смотреть на ртуть. Три градуса -- это высоковато для достоверной симуляции. Я не мог допустить, чтобы она поняла, что я действительно в хилом физическом состоянии. Такие состояния физической природы лечатся таблетками -- пенициллином и другими химическими препаратами, -- в то время как ответственные за них не материальные сферы реагируют лишь на бальзам любви. -- Пошли, -- раздался голос Хэнка из коридора. Я выбрался из кухни -- каждая клеточка моего организма кричала и сопротивлялась предстоявшим испытаниям. "Скоро все будет кончено", -- успокаивал я себя; если мне удастся протянуть еще пару дней, с этим мучительным кошмаром будет покончено навсегда... Несмотря на все усилия Джо, поездка прошла в еще более гробовом молчании, чем накануне. У лесопилки опять стоял один Энди; на этот раз Хэнк ничего не спросил об остальных, и Энди, кажется, был рад, что избавлен от необходимости отвечать. Когда они добрались до места, никто и словом не обмолвился, чтобы Ли помог. Он остался в машине у самого рангоута и, похоже, тут же заснул, сложив руки и закутавшись в свой макинтош. Спустившись с рангоута, Хэнк заметил, что щель в задней двери машины заткнута брезентом, а окна запотели от дыхания. Энди ползал на маленьком тракторе по холмам между пнями и камнями, сгребая в кучи кору, ветки и сухостой. Под тусклым дождичком машина елозила туда и обратно, с треском подгоняя перед собой свой улов, как большой желтый краб, подметающий пол своего подводного жилища. За трактором шел Джо Бен с огнетушителем, заполненным смесью бензина с дегтем, и, поливая кучи грязной струей, поджигал их. Он перебегал от кучи к куче, как только занимался огонь, -- потешный пожарный, вступивший в борьбу не на жизнь, а на смерть с неверным пламенем, которое не только не обращало внимания на все попытки Джо Бена погасить его, но и бросало явный вызов брандспойту. На почерневшем от сажи лице были видны дорожки от струек пота и дождя, сбегавшего из-под его каскетки. Все шрамы словно выстроились по вертикали. Сгорбленный под тяжестью огнетушителя, он напоминал тролля или лесного гнома. Хэнк занимался механизмами -- краном и лебедкой, смазывал все открытые части маслом и обвязывал двигатели брезентом. Закончив с ними, он залил бензин из большой цистерны, стоявшей рядом с краном, еще в один тускло-желтый огнетушитель, надел его на плечи и пошел помогать Джо. К полудню на склоне горело около дюжины костров, пуская под дождь тонкие черные струйки дыма. К напевному шуму трактора примешивался странный звук, словно ветер все еще шуршал в ветвях уже несуществующего леса; ветер-фантом, колышущий призраки деревьев, -- это был дождь, шипящий в огне. Когда один из костров начал затухать, Энди разрыхлил его отвалом, и он снова разгорелся, а когда все окончательно прогорело, он тем же отвалом рассеял шипящий пепел между пней. Они не стали делать перерыв на ленч, отчасти потому, что к полудню стало ясно, что работы осталось всего на несколько часов: "Может, доконаем, а, Джоби, ты как?" -- отчасти потому, что Хэнк не сделал ни малейшего движения в сторону машины, в которой за запотевшими стеклами стояла их корзинка с завтраками. Когда расчистка была завершена, они остановились одновременно без всякого знака или слова, как игроки после окончания баскетбольного матча. Энди выключил трактор -- мотор кратко придушенно чихнул, сделал еще пару оборотов и замер, недоумевая, что все так рано закончено. В наступившей тишине шипение дождя на радиаторе казалось гораздо более громким, чем работа цилиндров. Энди не двигаясь сидел в кабине трактора и немигающими глазами смотрел сквозь пар. На другой стороне каньона, так и не сняв с себя огнетушители, бок о бок стояли Хэнк и Джо Бен. Джо задумчиво смотрел на землю, которую они обнажили, предоставляя небу судить, можно здесь что-либо поправить или уже нет. Земля была темной и разбитой. Костры все еще шипели, но дождь постепенно брал верх, втаптывая угли в красновато-коричневую грязь. После того как виноградник и ветви были сожжены, оголившиеся пни оказались выстроенными в застывшие ряды. Джо Бен проследил глазами за одним из дымовых пальцев, указующих в небо: -- Как ты думаешь... их можно так оставить? -- Я думаю, что надо привести в порядок лебедку. -- Зачем нам приводить в порядок лебедку? -- поинтересовался Джо. -- Все равно мы ее там не сможем использовать. -- Нам надо привести ее в порядок и установить так, чтобы можно было погрузить на машину. -- Может, и так... Но почему мы должны делать это сейчас? -- А почему нет? -- Уже немножко темновато, -- приводит Джо один из доводов. -- Можем зажечь фары. Думаю, обойдемся без Энди. Скажу ему, чтобы пошел вздремнуть в машину к Ли, если хочет. Джо вздыхает, смиряясь с голодом и холодом, и они умолкают, глядя на искромсанный пейзаж. -- Всегда напоминает мне кладбище, -- замечает Джо спустя некоторое время. -- Знаешь, могилы? Тут лежит такой-то и такой-то. Лжетсуга Тисолистная, год рождения -- первый, срублена в девятьсот шестьдесят первом. Здесь лежит Сосна Желтая. Здесь лежит Голубая Ель. -- Он снова сокрушенно вздыхает. -- Сколько себя помню, всегда думаю именно об этом. Хэнк кивает без особого энтузиазма, и Джо замечает, что внимание его обращено не столько на вырубленный склон, сколько на машину наверху. -- Ты только взгляни на Энди. -- Джо указывает соплом огнетушителя на темную фигуру, застывшую в кабине трактора. -- Могу поспорить, он думает о том же самом. Думает: "Как Повержены Великие Мира". Хэнк кивает еще раз и, к досаде Джо, так и не вступая в разговор, принимается стаскивать с плеч огнетушитель. -- И я думаю... это-то и сводит людей с ума, -- очень серьезным тоном высказывает предположение Джо. -- Что именно? Превращение лесов в кладбища? -- Нет. Вид того, "Как Повержены Великие Мира". Никогда не замечал, как люди бросают все дела, что бы они там ни делали -- пилили или тащили трос, -- поворачиваются и смотрят, когда валится дерево? -- Это просто из чувства самосохранения. Их жизнь зависит от того, насколько они внимательны. -- Да, да, верно. Но они оборачиваются даже тогда, когда дерево падает совершенно на другом склоне. Даже если оно за полмили от них. Даже если человек сидит на абсолютно голом склоне и ему не о чем беспокоиться, он все равно встает посмотреть. Ты разве не встаешь? Я встаю. Даже старый алкаш Джон -- когда он с похмелья сам не свой, -- стоит кому-нибудь крикнуть "дерево", тут же трезвеет и поворачивается взглянуть. Могу поспорить, крикни кто "голая женщина" -- он бы и не шелохнулся. Хэнк снимает огнетушитель и помогает освободиться Джо Бену. Взяв их за брезентовые лямки, они начинают медленно спускаться вниз по направлению к лебедке. Хэнк выбрасывает вперед свои длинные, похожие на веревки, ноги, напрягающиеся лишь в последний момент, когда он ступает на землю, Джо Бен, делающий два шага там, где Хэнку хватает одного, спускается вприпрыжку, отрывая ноги от земли с такой скоростью, словно она горячая. Он молчит, надеясь, что торжественное зрелище осени вынудит Хэнка заговорить и вернуться к теме лесоповала: она предоставляла Джо богатые возможности для развития своих неповторимых иносказаний. Он ждет, но Хэнк поглощен своими мыслями. И Джо предпринимает еще одну попытку: -- Да, честное слово... кажется, я что-то понял. -- Что понял? -- спрашивает Хэнк, которого смешит серьезность тона Джо. -- Почему люди сами не свои до падающих деревьев. Да. Я думаю, это неспроста. В Библии есть такое место: "И праведные расцветут, как пальмовые деревья, и вознесутся, как ливанские кедры*. Это в Псалмах, и я знаю, что я это правильно понял, потому что обратил особое внимание, когда об этом говорил Брат Уолкер. Потому что я еще подумал: какого разлюбезного черта кедр сравнивается с пальмой? Кроме того, я что-то не припомню, чтобы вокруг Ливана росли кедры, я уж не говорю о пальмах. Я много думал об этом. Поэтому я так уверен. Хэнк молча ждет, когда Джо поближе подойдет к сути. -- В общем, как бы там ни было, если мы будем считать праведных деревьями и согласимся, что людям нравится смотреть, как деревья падают, мы придем к выводу, что им доставляет удовольствие видеть, как гибнут праведные! -- Он помолчал, дожидаясь, когда будет усвоена железная логика этого высказывания. -- Ясно как божий день. Подумай сам: люди всегда пытаются сделать какую-нибудь гадость хорошему человеку. Какая-нибудь вавилонская блудница всегда надоедает божьему человеку, разве нет? -- По мере того как проповедь Джо Бена становится все более вдохновенной, глаза его разгораются, руки принимаются мелькать перед лицом. -- Да. Так оно и есть. Подожди, я еще расскажу об этом Брату Уолкеру. Согласись, точняк! Помнишь шоу с Ритой Хейворт и Сэди Томпсоном? Она готова была грызть, как бобер, лишь бы повалить кедровое древо этого проповедника. То же самое с Самсоном и Далилой. Точно. Даже с Братом Уолкером: помнишь, года три-четыре назад распустили сплетню, чем он занимается с женщинами, которые приходят к нему домой за Святым духом. Черт, помнишь, он даже был вынужден прекратить службы? Слухи так разрослись... Не то чтобы он действительно мог быть виноват в том, что ему приписывалось, -- какого черта, я вообще считаю, какая разница, как в тебя попадает Святой дух? Но суть в том, что сами-то женщины не жаловались. Нет. Это люди, окружающие, пытались повалить Древо Праведности. Да, точно! -- Он стукнул по ноге вымазанным в саже кулаком, с восторгом размышляя о своей замечательной аналогии. -- Ты не согласен, что в этом что-то есть? В смысле, почему люди любят смотреть на падающие деревья. Это просто бесовская жажда толкает их увидеть падение праведных. -- Возможно, -- соглашается Хэнк, моргая одним глазом, в который попал дым от сигареты. Но в этом согласии Джо Бену не хватает воодушевления. -- Ты сомневаешься? -- упорно продолжает он. -- Я хочу сказать, что люди от природы грешники, и чтобы не чувствовать себя таковыми, им все время надо ниспровергать праведников, а? Они спускаются к подножию; в шоколадном ручье, бегущем вдоль каньона, плывут островки пепла. Хэнк вытирает руку о фуфайку и достает из кармана пачку сигарет. Он предлагает одну Джо, но тот отказывается, говоря, что на сигареты, как и на кофе, его церковью наложено табу. Хэнк берет сигарету, прикуривает от окурка и бросает его в ручей. -- Джо, -- говорит он, -- я ничего не знаю о природной бесовской жажде, но, мне кажется, когда человек валит дерево, ему глубоко наплевать, праведное оно или нет. Никто не помчится смотреть, как ты валишь дохлый кедр, даже если от него разит святостью. Он умолкает, но уязвленным чувствам Джо этого явно недостаточно. -- Но те же самые люди проедут не одну милю, чтобы взглянуть, как будут валить самое высокое дерево в штате. -- Хэнк перекладывает огнетушитель в другую руку и, сделав огромный прыжок, перелетает через ручей. -- Нет, -- отвечает он, начав взбираться на противоположный склон, -- дело тут не в праведности, совсем нет, -- резюмирует он. -- Ну что, доберемся мы до этой лебедки, пока она не рассыпалась? Джо Бен молча двигается следом. Сначала он испытывает лишь разочарование от того, что столь серьезной теме не было уделено должного внимания, но чем больше он размышляет над сказанным Хэнком, тем большее его охватывает беспокойство -- чувство очень близкое к панике, которую он ощутил утром дома, когда увидел, как Хэнк смотрел на лежащего в постели Ли. Некоторое время они молча сражались с неминуемо разрушающимся механизмом, прерывая тишину лишь указаниями и просьбами, обращенными к Энди, который сидел за пультом управления, пока Джо не почувствовал, что больше не может справляться с охватившей его тревогой. -- Нас ждут благодатные дни, -- провозглашает он ни с того ни с сего. -- Да! -- Он делает паузу в ожидании реакции Хэнка. Хэнк склоняется над кабестаном лебедки, словно и не слышал. -- Вот увидите! -- продолжает Джо. -- Еще немного -- и мы увидим небо в алмазах. Мы будем... -- Джоби, -- тихо замечает Хэнк, прервав работу, но не поднимая головы от жирно чавкающего механизма, -- можно, я скажу тебе кое-что? Я устал от всего этого. Устал. И это истинная правда. -- От дождя? От возни с этой развалюхой? Черт, конечно, ты устал! У тебя есть все основания... -- Нет. Ты прекрасно понимаешь, что я говорю не о дожде и не о починке. Дьявол, у нас всегда идут дожди и вечно что-нибудь ломается... Джо Бен вдруг чувствует, как у него внутри срывается с места какое-то маленькое существо -- сначала оно движется медленно, потом все быстрее и быстрее. "Как, как ты можешь устать?" -- недоумевает он. Будто ящерица или землеройка носится по кругу в ожидании, что еще скажет Хэнк. -- Просто с меня довольно, -- добавляет Хэнк. Теперь он поднимает голову и смотрит на черные пересечения приводов и тросов лебедки. -- Сыт по горло. Всю жизнь видеть, как перед тобой захлопываются двери, словно ты какое-то привидение. По-настоящему устал, понимаешь? -- Конечно, -- отвечает Джо, весь сжавшись и стараясь не спешить, -- но... -- Я устал от этих звонков и бесконечных заявлений о том, что я надменный выскочка. -- Конечно, но... -- Его мутит от слов Хэнка почти так же, как от эфира, когда он выходил из наркоза, после того как ему зашили лицо. -- ...Ну конечно, человек устает... -- Он вздрагивает: "Как он может?" -- Но, знаешь... -- Он умолкает, и, когда оба понимают, что Джо больше нечего сказать, они возвращаются к кабестану. Следующий раз Хэнк отрывается от работы, разодрав себе палец. Скорчившись, он смотрит, как на измазанном суставе проступает кровь. (Весь день там...) Он оглядывается в поисках тряпки и вспоминает, что все они в машине, где спит Ли (он провел там весь день. Я не могу заставить его работать. Это не так просто, как увезти его из дома), сжимает кулак и вдавливает его в серо-синюю глину, вывороченную трактором. (Потому что наступит день...) Пока Энди подключал освещение, сумерки быстро сгущались. (Я не могу все время трястись над ним...) Абрис лебедки приобрел зловещий и угрожающий оттенок. Стальные ребра крана упирались в набрякшее небо, а стрела в грязных сумерках напоминала какое-то доисторическое животное. Неподвижно застывший в грязи трактор с хищной терпеливостью наблюдал за их работой. -- Не знаю, -- вдруг произнес Хэнк, отрываясь от работы. -- Может, мы сами себя обманываем. Может, мы напрасно злим весь город. Дождь не слабеет, склоны размываются, а нам еще надо докончить плоты... И даже если при такой погоде без всякой помощи мы их докончим, никто в городе не сдаст нам в аренду буксир, и у нас не будет ни малейшего шанса отогнать их к лесопилке. -- Почему? -- Джо был ошеломлен. -- Нет, ты только послушай, что ты говоришь! -- Его хриплый голос резко контрастировал с умиротворяюще мягким шуршанием дождя. -- Как это мы можем проиграть? Нам до сих пор везло, как детям! Мы не можем проиграть! Ну-ка давай за дело... -- Не знаю. -- Хэнк стоял, глядя на машину (не могу следить за ним все время. Рано или поздно я буду вынужден оказаться где-нибудъ в другом месте...) и посасывая раненый палец. -- Еще недавно ты собирался домой... -- Я? Оставить несделанной работу? Ты о ком это?.. Наконец Энди соединил все провода, и вспыхнул свет. Он повесил фонарь над Хэнком и Джо Беном, и тот принялся раскачиваться, как маятник, вызывая невообразимую схватку теней на гранитной стене за лебедкой. Джо мигал, привыкая к яркому свету, -- "так что относительно контракта..." -- потом снова вернулся к работе, продолжая говорить: -- Нет, мы не можем проиграть. Ты обрати, обрати внимание на все знаки. Ты только посмотри. Хэнк вынул изо рта сигарету и посмотрел на коренастую фигуру Джо, продолжавшего без умолку говорить. Его удивила и немного рассмешила неожиданная энергия Джо. -- На что посмотреть? -- поинтересовался Хэнк. -- На знаки! -- провозгласил Джо, не отрываясь от работы. -- Как Ивенрайт со своей компанией свалился в реку, когда они пытались развязать наши плоты. Или как сломалась пила на лесопилке, когда нам нужно было всех перевести в лес... знаю, знаю, что их ненадолго хватило, но пила-то сломалась! Ты же не можешь не согласиться с этим! Постой, дай-ка я возьму этот гаечный ключ. Если бы старина Иисус не был за нас, стал бы он бросать этих птичек в реку? Или ломать пилу? А? -- По мере развития темы он говорил все громче. -- И я тебе говорю -- мы не можем проиграть! Мы у Христа за пазухой, и он из сил выбивается, только чтобы дать нам знать об этом. Не можем же мы его разочаровать. Ну старик! Смотри! Видишь? Я установил кабестан. Попробуй, Энди! Сейчас доберемся до дому, отоспимся, а завтра утром еще затемно приедем в этот парк и навалим столько кубических футов бревен, сколько за всю историю еще никто не валил! Хэнк, я знаю! Я знаю! Я еще никогда в жизни не ощущал такого! Потому что я... слышишь? Слышишь? Что я тебе говорил -- мурлыкает, как киска, -- оставь, Энди, -- это сверх всех остальных знаков, -- постой, передвинь-ка фонарь, чтоб собрать инструменты, -- сверх остальных знаков, -- а я много их повидал за свою жизнь, но те, что нам даются сейчас, такого я еще не встречал, -- так вот, сверх всего и самое главное... В последние дни я чувствую, как во мне растет неимоверная сила, такая, как будто я могу голыми руками выдрать эти вековые ели в парке и поскидывать их в реку... и только сейчас я понял почему! Хэнк, ухмыляясь, отходит в сторону и смотрит, как маленький человечек собирает инструменты, словно белка орехи. -- О'кей, так почему? -- Потому. -- У Джо Бена перехватывает дыхание. -- Это как сказано в Библии: "Если кто повелит горе сойти в море..." -- э-э, да, -- "и не усомнится в сказанном", тогда, старик, все и сбудется точно так, как сказал этот парень! Ты не поверишь, но так и есть! И эта сила во мне взялась просто оттого, что я не сомневаюсь! Понимаешь? Понимаешь? Поэтому-то я и знаю, что мы не можем проиграть! Бум! Скорей, хватай каскетку... смотри, с Энди сдуло... пока она не улетела... -- В прыжке он хватает вращающуюся алюминиевую каскетку, не давая ей даже приземлиться, и снова возвращается к Хэнку, продолжающему ухмыляться. -- И волки сыты, и овцы целы, -- замечает он, глядя на раскачивающиеся деревья, чтобы скрыть неловкость, в которую его повергает слишком явная симпатия, сквозящая во взгляде Хэнка. -- Ветерок-то нынче, а? -- Не такой уж сильный, -- замечает Хэнк, говоря себе, что Джо не так уж плохо справился со своей задачей. Вряд ли кому-нибудь еще удалось бы так. Потому что, несмотря на то что с самого начала было ясно, куда он клонит, нельзя было удержаться от желания слушать его. Обычно, когда люди пытаются тебя взбодрить, они опасаются выглядеть дураками; может, они и действуют тоньше, чем Джо со своими прыжками и криками, но они никогда не достигают своей цели. Может, именно потому, что он не пытается хитрить; ему наплевать, каким дураком он будет выглядеть, если только это в состоянии сделать тебя счастливым. И пока мы собирались, он так смешил меня, стараясь исправить мое настроение, что я почти позабыл, чем оно было вызвано. Пока мы не двинулись к машине, я и не вспоминал об этом (он сидит там, и я говорю ему, чтобы он сматывался...); но тут я снова слышу гусей, летящих в сторону города, и они мне тут же напоминают о том, что меня грызет (я спрашиваю его, чем он занимался весь день. Он говорит -- писал. Я спрашиваю, не новые ли стишки, и он смотрит на меня так, словно не имеет ни малейшего представления, о чем это я.), -- потому что эти гусиные крики то же самое, что телефонные звонки, даже несмотря на вырванный шнур, -- те же доводящие до безумия монотонность и льстивые уговоры, даже если не различаешь слов. И, вспомнив о вырванном телефонном шнуре... я наконец восстанавливаю в памяти странный звонок накануне. Весь день он дразнил меня, так и не всплывая из памяти, как те сны, которые не можешь вспомнить, а ощущение преследует. Я завел грузовик и тронулся к подножию холма, пытаясь все восстановить в памяти. Весь разговор развернулся как на чистом листе; правда, я еще не был уверен, приснилось мне это или нет, но разговор я уже мог восстановить практически дословно. Звонил Виллард Эгглстон, владелец прачечной. Он был так взвинчен и говорил таким странным голосом, что сначала я решил, что он просто пьян. Я еще полуспал, а он пытался поведать мне какую-то историю о себе, цветной девочке, которая у него работала, и их ребенке -- это-то и навело меня на мысль, что он пьян, вот этот самый ребенок. Я внимательно выслушал его, как выслушивал всех остальных, но поскольку он не умолкал, я понял, что он отличается от остальных; я понял, что он звонит не для того, чтобы отравить мне жизнь, что за всей этой бессвязной речью что-то кроется. Я дал ему поболтать еще, и вскоре он глубоко вздохнул и сказал: "Вот в чем дело, мистер Стампер, вот как все оно было. Истинная правда, и мне не важно, что вы там думаете". Я сказал: "Ладно, Виллард, я согласен с тобой, но..." -- "Каждое слово -- чистейшая правда. И мне совершенно неинтересно, согласны вы со мной или нет..." -- "Ладно, ладно, но ты ведь позвонил мне не только для того, чтобы сообщить, как ты горд тем, что произвел на свет малявку..." -- "Мальчика! мистер Стампер, сына! и не просто произвел, я оплачивал его жизнь, как положено мужчине по отношению к своему сыну..." -- "О'кей, пусть будет по-твоему -- сын, но..." -- "...пока не явились вы и не вытоптали все возможности немножко подзаработать..." -- "Хотел бы я знать, как именно я это сделал, Виллард, но ради справедливости..." -- "Вы обездолили весь город; вам еще надо это объяснять?" -- "Единственное, что мне надо, -- чтобы ты поскорее перешел к сути..." -- "Я это и делаю, мистер Стампер..." -- "...потому что в последние дни мне звонит очень много анонимных желающих поклевать меня, я бы не хотел, чтобы телефон был слишком долго занят, а то они не смогут дозвониться". -- "Я не анонимный, будьте уверены, мистер Стампер, я -- Эгглстон, Виллард..." -- "Эгглстон, ладно, Виллард, так что же ты хочешь мне поведать, кроме твоих любовных похождений, в двадцать две минуты первого ночи?" -- "Всего лишь то, мистер Стампер, что я собираюсь покончить жизнь самоубийством. А? Никаких мудрых советов? Полагаю, вы этого не ожидали? Но это так же верно, как то, что я стою здесь. Увидите. И не пытайтесь меня останавливать. И не пытайтесь звонить в полицию, потому что они все равно не поспеют, а если вы позвоните, они узнают лишь, что я вам звонил. И что звонил я вам сказать, что это ваша вина, что я вынужден..." -- "Вынужден? Виллард, послушай..." -- "Да, вынужден, мистер Стампер. Видите ли, у меня есть полис на довольно крупную сумму, и в случае моей насильственной смерти наследником становится мой сын. Конечно, пока он не достигнет двадцати одного года..." -- "Виллард, эти компании не выплачивают денег в случаях самоубийства!" -- "Потому-то я и надеюсь, что вы никому ничего не скажете, мистер Стампер. Теперь понимаете? Я умираю ради своего сына. Я все подготовил, чтобы выглядело как несчастный случай. Но если вы..." -- "Знаешь, что я думаю, Виллард?.." -- "...скажете кому-нибудь и выяснится, что это было самоубийство, тогда я погибну напрасно, понимаете? И вы будете вдвойне виновны..." -- "Я думаю, ты слишком много насмотрелся своих фильмов". -- "Нет, мистер Стампер! Постойте! Я знаю, вы считаете меня трусом, называете "бесхребетным Виллардом Эгглстоном". Но вы еще увидите. Да. И не пытайтесь меня останавливать, я принял решение". -- "Я совершенно не пытаюсь тебя останавливать, Виллард". -- "Завтра вы увидите, да, все увидите, какой хребет..." -- "Я никому ни в чем не собираюсь мешать, но, знаешь, на мой взгляд, это не слишком убедительное доказательство наличия хребта..." -- "Можете не пытаться разубеждать меня". -- "Я считаю, что человек с хребтом стал бы жить ради своего ребенка, как бы тяжело ему ни было..." -- "Прошу прощения, но вы напрасно тратите свой пыл". -- "...а не умирать. Это чушь, Виллард, умирать ради кого-то". -- "Пустая трата слов, мистер Стампер". -- "Умереть может каждый, не правда ли, Виллард? Жить... вот что трудно". -- "Совершенно бесполезно, мистер Стампер. Я принял решение". -- "Ну что ж, тогда удачи, Виллард..." -- "Никто не сможет... Что?" -- "Я сказал -- удачи". -- "Удачи? Удачи? Значит, вы не верите, что я это сделаю!" -- "Почему? Верю; по-моему, вполне верю. Но я очень устал, с головой у меня сейчас не слишком хорошо, так что единственное, что я могу, так это пожелать удачи". -- "Единственное, что вы можете? Удачи? Человеку, который..." -- "Боже милостивый, Виллард, ты что, хочешь, чтобы я тебе почитал из Писания, или что? Удача в твоем деле так же необходима, как и в любом другом; по-моему, это напутствие лучше, чем "как следует повеселись" или "счастливой дороги". Или "спокойной ночи". Или обычное "до свидания". Так что давай на этом и остановимся, Виллард: удачи; и для полноты ощущения я добавляю "до свидания... лады?" -- "Но я..." -- "Виллард, мне надо немного поспать. Так что удачи от всего сердца... -- И завершая, добавляет: -- И до свидания". -- Стампер! -- Виллард слышит короткие гудки. -- Подожди, пожалуйста... -- Он стоит в будке, окруженный тремя своими смутными отражениями, и слушает гудки. Он ожидал совсем не этого, совсем другого. Он размышляет, не позвонить ли еще; может, его не поняли? Но он знает, что это ничем не поможет, потому что ему, кажется, действительно поверили. Да. Все говорит за то, что он ему поверил. Но... его это совершенно не взволновало, ни в малейшей степени! Виллард опускает трубку обратно в ее черную колыбель. Проглатывая монету, автомат благодарит его за десять центов вежливым бульканьем. Ни о чем не думая, Виллард долго смотрит на телефон, пока у него не немеют ноги и пар от его дыхания окончательно не затуманивает отражения. Тогда он возвращается в машину, заводит мотор и медленно едет под пляшущим дождем в сторону прибрежного шоссе. Весь энтузиазм, испытанный им дома, испарился. Радость от ночного приключения померкла. И все из-за жестокого безразличия этого человека. Почему эту сволочь ничего не волнует? Почему он такой бессердечный? Какое он имеет право? Он доезжает до шоссе и поворачивает к северу, вдоль подножия дюн, постепенно поднимающихся к частоколу, который окружает маяк Ваконды, сверлящий сгущающееся небо. Приглушенный звук прибоя раздражает его, и, чтобы избавиться от него, он включает радио, но для местных станций уже слишком поздно, а горы мешают поймать Юджин или Портленд, так что приходится его выключить. Он продолжает взбираться наверх, ориентируясь по мельканию белых столбов, ограничивающих шоссе. Теперь он уже поднялся настолько высоко, что звук прибоя не долетает до него, но раздражение так и не проходит... Этот Хэнк Стампер и его разглагольствования о хребте: что это за манера так реагировать на звонок отчаявшегося человека, отделываясь от него "удачей" и "до свидания"?.. Какое он имеет право? К моменту, когда Эгглстон добирается до обрамленной камнями площадки у самой вершины и приближается к повороту, который местные автогонщики окрестили Обломной Кривой, он уже весь трясется от мрачной ярости. Он минует поворот и почти решает вернуться и позвонить еще раз. Даже если Стампер не понял всего, он не имел права быть таким бессердечным. Особенно когда он сам виноват! Он и вся его команда. Нет! Не имел права! Виллард сворачивает к маяку и дает задний ход. Кипя от негодования, он возвращается в город. "Нет, не имел права! Чем это Хэнк Стампер лучше других? И воли у меня ничуть не меньше, чем у него. И я докажу ему это! Ему! И Джелли! И всем! Да, докажу! И сделаю все, что в моих силах, чтобы втоптать его в грязь! Да! Обещаю, клянусь, я..." И, с шипением несясь по мокрой извилистой дороге, полный гнева, решимости и жизни, Виллард не справляется с управлением на том самом повороте, который он сам выбрал несколько недель тому назад, и совершенно непредумышленно выполняет свое обещание в условленном месте... -- Ой... знаешь, что я слышал?.. Помнишь этого трезвенника, у которого была прачечная, а потом он еще купил киношку около года назад? Виллард Эгглстон. Да, сэр, сегодня утром его труп соскребли со скал у маяка. Пробил ограждение, да, вчера ночью. Старик завершил это сообщение, громко рыгнув, и вернулся к менее захватывающим слухам о бедах и несчастьях горожан. Он и не ожидал, что кто-нибудь из нас обратит на него внимание; этот человек был слишком серой лошадкой, чтобы волновать кого-нибудь из нас. Даже Джо, порой проявлявший заботу о каждом из жителей города, признал, что ему было известно об этом человеке очень мало: продавал билеты в кино, и жизни в нем было не больше, чем в кукле-гадалке, стоявшей у него в витрине. Все знали его очень плохо... И все же известие о смерти этого безжизненного существа ударило по брату Хэнку, как пушечное ядро в живот, -- он внезапно закашлялся и смертельно побледнел. -- Кость в горле! -- мгновенно диагностировал Джо. -- Кость застряла в горле! -- И он с такой скоростью вылетел и принялся колотить Хэнка по спине, что никто из нас даже не успел предложить своей помощи. -- Перестань ты его колотить, ради Бога, -- посоветовал Генри, -- ему надо просто чихнуть. -- И он пихнул свою табакерку Хэнку под нос. Хэнк оттолкнул и Джо, и табакерку. -- Черт! -- прогремел он. -- Я не собираюсь ни давиться, ни чихать! У меня просто прострел в пояснице, ко Джо, кажется, забил его до смерти. -- Ты уверен, что все в порядке? -- спросила Вив. -- Что значит прострел? -- Да, уверен. -- Он упрямо подтвердил, что с ним все замечательно, и, к моему глубокому разочарованию, проигнорировал ее второй вопрос. Вместо ответа он встал из-за стола и направился к холодильнику. -- У нас есть холодное пиво? -- Никаких банок никакого пива, -- покачал головой старик. -- Ни пива, ни вина, ни виски, и у меня кончается табак -- вот так-то, если тебя интересуют поистине трагические известия. -- А в чем дело? Я думал, мы заказывали Стоуксу? -- Ты, наверное, еще не слышал, -- ответила Джэн. -- Стоукс, старый дружок Генри, отказал нам. Прекратил поставки. -- Дружок? Этот старый хрыч? Он мне больше не друг... -- Прекратил поставки? Каким образом? -- Он сказал -- из-за того, что в нашем направлении никто не делает заказов для автолавки, -- ответила Джэн, опустив глаза. -- Но на самом деле, конечно... Хэнк захлопнул холодильник. -- Да, на самом деле... -- Он взял часы и взглянул на циферблат. Все ждали, когда он продолжит, даже дети перестали есть и тайно обменивались взглядами, свойственными малышне, когда поведение взрослых кажется им смешным. Но Хэнк решил не углубляться в истинные причины. -- Ладно, пойду завалюсь в койку, -- заметил он, ставя часы на место. -- И не будешь смотреть Уэллса Фарго? -- изумленно приподняв брови, спросила Пискля. -- Ты же никогда не пропускаешь Уэллса Фарго, Хэнк. -- Сегодня Дейлу Робертсону придется сражаться с Фарго без меня, Пискун. Девочка поджала губы, и брови поползли у нее еще выше: ну и ну, взрослые и вправду ведут себя сегодня смешно. Не дожидаясь ухода Хэнка, Вив кинулась к нему и приложила руку ко лбу, но он сказал, что единственное, что ему надо, -- это спокойно выспаться без телефонных звонков, и загрохотал в сапогах вверх по лестнице. Вив осталась стоять, в тревожном молчании глядя ему вслед. И это ее тревожное молчание вселило беспокойство и в меня. Особенно то, что она промолчала относительно сапог Хэнка: такого еще не бывало, чтобы шипованные сапоги коснулись первой ступени, а Вив бы не вскрикнула: "Сапоги!", как не случалось еще и того, чтобы Уэллс Фарго начинался по телевизору без Хэнка и Пискли, сидящей у него на коленях. Я мог объяснить странное поведение своего брата не лучше, чем Пискля (единственное, что я знал точно, -- оно вызвано не недостатком сна и не застрявшей в горле костью; его реакция на известие о смерти этого владельца киношки была таким классическим образцом причастности, что не грех было бы и Макдуфу у него поучиться), зато я прекрасно понимал озабоченность Вив. -- Да, сил у него побольше, чем у меня, -- с доброй завистью заметил я. -- Вот я бы не отказался от массажа. Похоже, она не слышала. -- Да. Ничего не остается, как восхищаться его здоровьем. -- Я поднялся со стоном. -- Он даже лестницу шутя преодолевает. -- Ты тоже ложишься, Ли? -- наконец повернулась она ко мне. -- Попробую. Пожелайте мне удачи. Вив снова отвернулась к лестнице. -- Я загляну к тебе, -- с отсутствующим видом заметила она и добавила: -- Хорошо бы найти этот градусник. И несмотря на таинственные призывы БЕРЕГИСЬ, звучавшие в голове, я поклялся, что час пробил. Без сомнений, завтра меня ждал День Победы. И если я не понимал, что означают мои приступы сомнения, я прекрасно сознавал, что Вив не может потерять бдительность надолго. Моих мозгов хватало, чтобы понять, -- если и ковать железо, то пока оно горячо. Для этого я не нуждался в градуснике... В доме шумно и без телевизора. Шепчутся дети, с улицы им таким же шепотом отвечает дождь, и в полную глотку орут гуси. Хэнк лежит и слушает... (Даже газету не захватил почитать. Я сразу заваливаюсь в кровать. Я почти засыпаю, когда слышу, как поднимается и проходит в свою комнату Малыш. Он кашляет, звучит очень натурально, почти как Бони Стоукс, практикующий это дело уже тридцать лет. Я прислушиваюсь, не идет ли кто-нибудь за ним, но в это время над домом пролетает такая крикливая стая, что мне ничего не удается расслышать. Тысячи птиц, тысячи и тысячи. Как будто вьются кругами прямо над домом. Тысячи, и тысячи, и тысячи. Ударяясь о крышу, проламывая стены, пока весь дом не заполняется серыми перьями, кричат и выклевывают мне уши, грудь, лицо, хлопают крыльями тысячи и тысячи, громче, чем...) Я проснулся с ощущением, что что-то не так. В доме было темно и тихо, светящийся циферблат часов в ногах кровати показывал половину второго. Я лежал, пытаясь понять, что меня разбудило. На улице дул ветер, и дождь так хлестал по окнам, что казалось -- река поднялась, как змея, и теперь, шипя и раскачиваясь, пыталась сокрушить дом. Но я проснулся не от этого: если бы ветер был в состоянии будить меня, я бы давным-давно умер от изнурения. Сейчас, оглядываясь назад, легко определить, что это было: просто внезапно замолчали гуси. Наступила полная тишина -- ни гиканья, ни криков. И дыра, оставленная их криками в ночи, казалась огромным гудящим безвоздушным пространством -- такое любого бы разбудило. Но тогда я еще не понимал этого... Я выскользнул из-под одеяла, стараясь не будить Вив, и нащупал фонарик. Судя по погоде, неплохо было бы проверить фундамент, к тому же вечером я туда не заходил. Я подошел к окну, прижался к стеклу и посветил фонариком по направлению к берегу. Не знаю почему. Лень, наверное. Ведь я прекрасно знал, что из этого окна даже в ясный день укрепления невозможно увидеть из-за изгороди. Наверное, я до того дошел, что надеялся, что на этот раз все будет иначе, и я увижу берег, и там все будет в порядке... За окном не было видно ничего, кроме длинных тонких простынь дождя, которые колыхались, как знамена ветра. Я просто стоял, поводя фонариком туда и обратно, все еще в полусне, и вдруг увидел лицо! Человеческое лицо! С широко раскрытыми глазами, встрепанными волосами и искаженным от ужаса ртом. Оно плыло в дожде, словно призрак, пойманный в ловушку его мокрых сетей! Не знаю, как долго я не мог оторвать от него глаз -- может, пять секунд, может, пять минут, -- пока наконец не издал дикий вопль и не отскочил от окна. И только тут я увидел, что лицо повторило мою мимику. О Господи! О Господи!.. Это же отражение, просто мое отражение... Но упаси меня Господь, я ничего страшнее в жизни не видел -- никогда я еще так не боялся. Хуже, чем в Корее. Хуже, чем когда я увидел, как на меня валится дерево и я, споткнувшись, рухнул за пень, на который оно опустилось с таким грохотом, как двухтонная кувалда на сваю: пень на добрых шесть дюймов