умею быть равнодушным, если хотите
знать.
Когда Хэнк, не осмелившись начать, возвращается к газете, на какую-то
долю секунды Ли охватывает непреодолимое желание вскочить, броситься к нему
и молить о прощении и помощи: "Хэнк, вытащи меня! Спаси меня! Не дай
погибнуть, как грязному насекомому!" (Мальчик отворачивается от своей
матери: "Хэнк, я ужасно устал... " Хэнк стучит костяшками пальцев по его
голове. "Ну, не разнюнивайся, смелее, -- старина Хэнку с не даст тьме
слопать тебя".) Но вместо этого он решает: ну и бес с ним! какое ему дело?
-- и с негодованием сжимает зубы...
В гостиной Хэнк спрашивает, не собираюсь ли я после службы остаться в
городе подурачиться с домовыми. И я отвечаю -- вполне возможно, да; он
улыбается: "Немного Господа, немного чертей -- отличный коктейль, да,
Малыш?" -- как будто наш несчастный спор давно забыт. "Ну... удачи".
И когда я уже выхожу из дома, мне приходит в голову, что если уж
говорить о равнодушии, то нам всем троим оно отлично удается...
Выйдя на улицу, Ли обнаруживает, что на дневном небе стоит полная луна,
словно прождавшая его всю ночь и теперь не намеренная пропустить разбитие
событий ( "Если ты собираешься жить в этом мире, -- говорит Хэнк мальчику,
когда они выходят из дома, -- ты должен научиться не бояться его темной
стороны".), -- дневная луна пялится на него еще более свирепо, чем тарелка с
глазуньей, -- и все его негодование начинает быстро испаряться...
Пока мы ехали в город, Джо был настолько вдохновлен перспективой моего
новообращения, что взялся рассказывать мне историю о том, как сам он был
спасен...
-- Явилось ко мне во сне ночью! -- кричал он, пытаясь заглушить рев
пикапа, да и весь несусветный шум -- пульсацию шин по мостовой, детей,
дудящих сзади в рожки и вращающих трещащие погремушки, -- и все это
придавало какой-то своеобразный оттенок его рассказу. -- Пришло, прямо как к
Давиду и всем этим. В тот день, всю ту неделю мы работали на болоте,
довольно далеко отсюда к северу, -- подожди, дай-ка вспомнить, -- это было
добрых семь, даже восемь лет назад, да, Джэн? Когда я услышал голос,
призывающий меня в церковь? Была ранняя весна, ветер дул так, что казалось
-- сорвет все волосы у тебя с головы. Валить деревья при сильном ветре не
так уж и опасно, как считают некоторые, надо только знать, что к чему...
следить за деревьями с высокими макушками, которые может снести, ну и всякое
такое. Я тебе когда-нибудь рассказывал о Джуди Стампер? Маленькой внучке
Аарона? Она как-то гуляла в парке, выше по течению, и ее расплющило
свалившейся еловой лапой. В государственном парке, ну! Ее мать с отцом тут
же собрались и уехали отсюда с концами. Старый Аарон тоже чуть коньки не
отбросил. И даже не было особенного ветра, в хороший летний день -- у них
был пикник -- она только вышла из-за стола, зашла за кустики и ба-бах! --
вот так-то, сразу насмерть... Бывает!
Джо мрачно покачал головой при воспоминании об этой трагедии, пока
мысли его не вернулись к тому, с чего он начал.
-- Как я уже сказал, было ветрено, и приснился мне в ту ночь сон, как
будто я влез на рангоут, а ветер дует все сильнее, сильнее, все уже качается
вокруг, нагибается то туда, то сюда... и вдруг раздается такой громкий
голос: "Джо Бен... Джо Бен, ты должен быть спасен", и я отвечаю: "Само
собой, я как раз собирался, только дай сначала влезть на это дерево", -- и
продолжаю обрубать сучья, а ветер еще сильнее. И снова этот голос говорит:
"Джо Бен, Джо Бен, иди спасайся", и я отвечаю: "О'кей, только, Христа ради,
подожди ты минутку! Видишь, я и так тороплюсь!" -- и снова за топор. И тут
ветер и вправду как с цепи сорвался! То, что было прежде, показалось легким
дуновением. Деревья прямо вырывало из земли, все ходило ходуном, дома
поднимало в воздух... И я вишу в воздухе, чуть не зубами держусь за ствол,
полощет меня, как флаг. "Джо Бен, Джо Бен, иди..." Ну, думаю, с меня
довольно. Прямо с кровати вскочил.
-- Да, -- подтвердила Джэн, -- вскочил прямо с кровати. В марте.
-- И говорю: "Вставай, Джэн, одевайся. Мы должны спастись!"
-- Верно. Так он и сказал: "Вставай и..."
-- Да, что-то в этом роде. Мы тогда жили у старины Аткинса, вниз по
течению, -- только заплатили, помнишь, Джэн? А через пару месяцев, Ли,
старая развалина обвалилась в реку. Плюх -- и нету! Клянусь, мне это и в
голову не приходило, с таким же успехом я мог бы подумать, что она взлетит!
Джэн тогда потеряла мамин антикварный спинет.
-- Да. А я уже почти забыла об этом.
-- Так что сразу на следующий день я отправился к Брату Уолкеру.
-- После того, как вы потеряли дом? -- Я слегка запутался в
хронологической последовательности событий. -- Или после?..
-- Нет, что ты, я имею в виду сразу после сна! Сейчас я расскажу тебе.
У тебя во/\осы встанут дыбом. В то самое мгновение, когда я давал эти обеты,
в то самое мгновение, когда выпил воду прямо с реки Иордан, знаешь, что
произошло? Знаешь?
Я рассмеялся и сказал, что опасаюсь высказывать свои догадки.
-- Джэн, она забеременела нашим первенцем, вот что!
-- Верно. Забеременела. Сразу после.
-- Сразу! -- подчеркнул Джо.
-- Невероятно! -- поразился я. -- Трудно даже вообразить себе эликсир
такой силы. Она забеременела сразу после того, как ты выпил этой воды?
-- Да, сэр! В то самое мгновение.
-- Я бы многое дал, чтобы присутствовать при таком событии.
-- Что ты, парень, Сила Господа в Предвидении. -- Джо с пиететом
покачал головой. -- Как говорит Брат Уолкер, "Господь -- Большой Небесный
Мастер". Мастер, -- знаешь, раньше так называли лесоруба, который мог
повалить деревьев в два раза больше остальных. "Большой Небесный Мастер и
Мазила в Преисподней!" Наш Брат Уолкер говорит таким языком, Леланд; он не
пользуется всеми этими высокопарными словами, как другие проповедники. Он
рубит сплеча, не в бровь, а в глаз!
-- Это верно. Не в бровь, а в глаз.
Бледная дневная луна скользит между деревьев, не выпуская их из вида.
Вся эта болтовня о людях, подверженных влиянию полнолуния, оборотнях и
прочем -- чуть, полная чушь...
Джо и его жена рассказывают о своей церкви до самой Ваконды. Я
собирался увильнуть от посещения службы под предлогом внезапной головной
боли, но Джо воспылал таким энтузиазмом, что я не решился расстроить его и
был вынужден сопровождать их на карнавальную площадь, где высилась огромная
темно-бордовая палатка, вмещавшая представление Джо Бена о Боге. Мы прибыли
рано. Складные стулья, расположенные аккуратными рядами, были лишь .частично
заняты длинноголовыми рыбаками и лесорубами, напуганными собственными снами
о ветряной смерти. Джо и Джэн настояли на том, чтобы сесть на их обычные
места в первом ряду. "Там Брат Уолкер по-настоящему тебя проймет, Леланд,
пошли". Но я отказался, сказав, что там буду слишком привлекать внимание. "И
поскольку я новичок под пологом Господа, Джо, я думаю, в первый раз лучше
будет попробовать этой могущественной новой веры из последнего ряда,
подальше от зубов доброго брата, ладно?"
А с этого выгодного места я мог спокойно улизнуть по проходу спустя
несколько минут после начала службы, не нарушая ни благоговения краснорожих
верующих, ни катехизиса в стиле рок-н-ролла, который изображала на
электрогитаре жена Брата Уолкера. Очень вовремя я выбрался из этой палатки.
Абсолютная несусветная чушь. А если что и случается по полнолуниям, так
это так, чистые совпадения; совпадения, и не более того. Я говорю --
"вовремя ", потому что не успел я выйти, как на меня навалилось странное
ощущение головокружения, тошнотворное покалывание охватило тело. И наконец я
понял: балбес, у тебя же похмелье, всего и делов-то. "Послетравье ", как
говорил Питере. Остаточные явления, наблюдающиеся иногда около полудня на
следующий день после курения мексиканской веселящей травы. Ничего страшного.
По сравнению с медленным умиранием при алкогольном похмелье очень
незначительная цена за предшествовавшую улетную ночь. Ни тошноты, ни
головной боли, ни помойки во рту, ни налившихся глаз, которые вызывает
спиртное, -- всего лишь незначительная эйфория, мечтательное шествование по
воздуху, безразмерность времени -- короче, зачастую даже очень приятное
состояние. Правда, окружающий мир в такие дни представляется несколько
глуповатым, а если еще при этом оказываешься в дурацкой ситуации -- типа
рок-н-ролльной церкви, -- то она значительно усугубляется.
Поэтому я и сказал -- "вовремя", так как в тот самый момент, когда на
меня начала накатывать первая волна, электрогитара заиграла мелодию "Вперед,
христианские воины", а Брат Уолкер призвал обращенных встать и искать
спасения, -- и тут, поскольку я еще не сообразил, что мое состояние вызвано
курением предыдущей ночью, я пережил несколько леденящих кровь секунд,
балансируя на грани вступления на усеянный опилками путь метафизической
славы.
На улице я нацарапал Джо записку, в которой просил прощения за мой
ранний уход, объясняя, что "даже на заднем ряду я ощутил мощь Брата Уолкера;
а такую святость лучше принимать небольшими дозами", и запихал ее под
"дворник" пикера. Он снова видит луну, отражающуюся в ветровом стекле
пикапа: "Я тебя не боюсь. Ни капельки. Сейчас мне даже лучше, чем когда
видна твоя четверть или половина... ( "Ну вот, неплохое местечко для начала.
-- Хэнк останавливает пикап и указывает на двор, где уже сгустились сумерки.
-- Просто постучи, Малыш, и скажи: "Угощенье или мщенъе!") ...потому что
впервые в жизни кости ложатся по-моему..."
Я двинулся в город, который лежал, казалось, за сотни миль к северу,
через пустырь. Держась подветренной стороны и повинуясь внезапному импульсу,
я свернул вдоль длинного ломаного хребта Шведского Ряда и пошел по старым
деревянным мосткам, ведя костяшками пальцев по выбеленным ребрам заборов,
окружавших скандинавские дворики. Он видит, как луна зловеще крадется за ним
между кленами... (Мальчик поднимает маску и смотрит на дом. "Хэнк, но мы же
в Шведском Ряду! Это же Шведский Ряд!") Он видит, как она скользит за
облаками... Христианские воины все еще наступают на мой забитый стружкой
череп, но из языческих нордических дворов, скрываясь за безбожными масками
викингов, на меня уже пялятся худые белобрысые ребятишки. "Смотри, дядька!
Эй, испугался? Эй-эй-эй!" Черт с тобой, с твоим миндальным печеньем и
оборотнями. Я в прекрасной форме: впервые в жизни слабое благоухание победы
дует в мою сторону (Хэнк смеется: "Швед ничем не хуже черномазого. Ну давай;
вон еще ребята из твоего класса!"); так неужели ты надеешься, что сможешь
напугать меня, дневная луна, да еще такая болезненно-бледная?
Я ускорил свои мечтательные шаги, спеша оставить за спиной шум, гам и
весь этот карнавал Валгаллы, стремясь поскорее добраться до протяжного рева
всеобъемлющего соленого моря, где, раскрыв руки и закрыв глаза, меня будет
ждать Вив. Ли идет все быстрее и быстрее, чуть не переходя на бег, дыхание
его учащается. (Мальчик стоит у ворот, заглядывая в мрачный, поросший травой
двор. У соседнего дома, протянув мешки за своей добычей, стоят Микки-Маус и
ковбой в маске -- оба не старше Ли. Если они могут, то и он сможет. На самом
деле темный двор его совсем не пугал, -- он лишь делал вид для Хэнка, -- да
и то, что ждало его за дверью, не пугало -- какая-нибудь старая толстая
шведка. Нет, на самом деле он совершенно не боялся Шведского Ряда... но он
не мог поднять руку, чтобы отодвинуть самодельную задвижку на воротах.)
В городе царил такой же хаос, как и на окраинах. Агент по недвижимости,
с лихорадочно горящими щеками, подмигнул мне, оторвавшись от мытья своих
окон, и выразил надежду, что я с удовольствием провожу время у своих;
какой-то поеденный молью желтый прощелыга попробовал увлечь меня в проулок
полюбоваться на его коллекцию грязных картинок. Бони Стоукс вытащил свою
тень из парикмахерской и поволок в бар, где поставил ей выпивку. Гриссом
нахмурился при моем приближении: "Вот идет этот мелкий Стампер читать мои
книжки задаром", -- и еще сильнее нахмурился, когда я прошел мимо: "Надо же!
Они не слишком хороши на его изысканный вкус!" -- и, прислонясь к дверному
косяку, продолжил забавляться с йо-йо, дожидаясь наступления темноты.
Солнце холодное, хотя яркое и пронзительное; сияют хромированные детали
машин, изумрудным блеском горят изоляторы на телефонных столбах... но Ли
идет, широко раскрыв глаза, словно вокруг темная ночь (наконец мальчику
удается миновать ворота и пересечь двор, и он останавливается у двери. Страх
снова парализует его пальцы, но теперь он знает, что то, чего он боится,
находится не за дверью, а осталось у него за спиной! там, за двором! ждет
его в пикапе! И, не раздумывая ни секунды, он спрыгивает с крыльца и
пускается бежать. "Малыш, стой! Куда?.." За угол. "Малыш! Малыш! Постой; все
о'кей!" В заросли травы, где он прячется, пока Хэнк не уходит. "Ли! Леланд,
где ты? " Потом выскакивает и снова бежит бежит бежит), уже ощущая вечернюю
прохладу в полдневном ветре.
Я еще ускорил шаги и, обернувшись через плечо, заметил, что улизнул от
христианских воинов, обошел викингов и агента по недвижимости; желтый
прощелыга еще висел у меня на хвосте, но его дьявольский озабоченный взгляд
и похотливая решительность поугасли. Я чуть ли не бегом свернул с главной
улицы по Океанской дороге и похвалил себя за такое ловкое избавление от всех
демонов. И в этот момент, скрежеща по гравию, как боевой дракон, у обочины
остановилась машина.
-- Эй, папаша, куда тебя подкинуть?
С безусого лица, слишком юного даже для покупки пива, блестят два
агатовых глаза, познавших все еще до того, как Черная Чума поразила Европу.
-- Залезай, папаша.
Литая белая дверца распахивается, обнаруживая за собой такую зловещую
компанию, которой в подметки не годятся все викинги, а оборотни и вовсе
кажутся не страшнее своры скулящих псов. Команда вдвойне ужасающая от того,
что на них нет ни костюмов, ни масок. Кошмар подростковой моды,
представленной на праздник в лучшем виде: полдюжины жующих, ковыряющихся с
причмоком в зубах, вымазанных помадой сосунков. Полная машина юной Америки,
представленной в цвете, -- химические монстры, созданные Дюпоном, с
нейлоновой плотью и неоновыми венами.
-- Ты чего застыл, папаша? Классно выглядишь. Правда классно!
-- Ничего. Просто линяю.
-- Да? Да? А что случилось?
-- Шел через город и был захвачен группой противника.
-- Да? Группой? Вокально-инструментальной? Да? Они
разразились хохотом, сопровождавшимся
пулеметным треском лопающейся жевательной резины, что несколько вывело
меня из себя.
-- Магистрально-инструментальной, -- ответил я.
Хихиканье прекратилось вместе с треском резинок.
-- Ну... как жизнь? -- поинтересовался водитель после некоторой паузы.
-- Обычная, -- ответил я уже с меньшим энтузиазмом, ощущая, что моим
благодетелям не слишком-то нравится, когда их языковые выверты не достигают
цели. Поэтому я предоставил им возможность сосредоточиться на дороге и
жевательной резинке. (Бежал и прятался, и снова бежал от аллеи к аллее, от
тени к тени, пока перед ним не возникло освещенное полотно асфальтового
шоссе.) После нескольких минут сосредоточенного чавканья шофер положил руку
мне на рукав:
-- Ну ладно, дай ковырялку, мужик.
Я протянул ему консервный нож. Он взял его без благодарности и принялся
выковыривать семечко из зубов. Я начал нервничать. Атмосфера была настолько
густо насыщена садизмом, что это нельзя было отнести лишь за счет
воображения: на этот раз я без всяких фантазий влетел в историю. Невзирая на
всю безудержность воображения, всегда можно безошибочно определить, когда
тебе действительно угрожает насилие. Но как раз в тот момент, когда я уже
был готов распахнуть дверцу и на полном ходу выскочить из машины, сзади к
шоферу наклонилась девушка и принялась что-то ему шептать. Он взглянул на
меня, побледнел, и его маниакальная ухмылка сменилась благодарной улыбкой
ребенка.
-- О... а... знаете, мистер... если вы не будете пить пива... там
впереди... в смысле, куда вас подбросить? Туда? Сюда? Везде вода.
-- Туда! -- Я указал на колею, отходившую от шоссе в зеленые заросли.
-- Вон там! (Мальчик лег в канаву и лежал там, пока не успокоился; потом,
резко вскочив, перебежал частную дорогу, обсаженную с обеих сторон густым
кустарником.) -- Меня снова охватило желание поскорей избавиться от моих
новых друзей. -- Вот здесь, прекрасно. Спасибо...
-- Здесь? Ну вы даете! Тут ничего нет, кроме песчаных дюн. -- Он
сбросил скорость.
-- Ничего, благодарю...
-- Эй, вы! Они говорят, вы -- брат Хэнка Стампера. А? Эй! Ладно, вы
сами хотели тут выйти.
Водитель небрежно махнул мне рукой и ухмыльнулся с таким видом, который
говорил, что, по абсолютно неизвестным мне причинам, не то мне страшно
повезло, что я брат Хэнка Стампера, не то наоборот.
-- Хвост пираньи! -- со значением прокричал он.
-- До свиданья.
Машина дернулась и, отрыгнув на меня гравий, выбралась на шоссе, а я
поспешно нырнул в кусты, пока меня не подобрала еще какая-нибудь машина с
добрыми самаритянами.
Освободившись от хищной компании, Ли снова пытается успокоиться: "Что
за спешка? У меня, по крайней мере, еще час до встречи с ней... куча
времени. (Мальчик идет в обступившем его мраке и впервые задает себе вопрос
о причинах собственного бегства; он знал, что бежал не от дома, да и брата
он на самом деле не боялся -- Хэнк его никогда не обидит, никогда не даст
его в обиду, -- так от чего же он бежал? Он идет дальше, сосредоточенно
пытаясь понять...) Ну ладно, серьезно, что за паника?"
Если я и надеялся найти отдохновение в зеленых объятиях Матери-Природы,
то был сильно разочарован. Через несколько минут дорога окончательно
скрылась из виду, и, миновав последние человеческие жилища -- серые хижины с
геранью в кофейных банках, -- я вошел в непроходимые джунгли, покрывающие
все Орегонское побережье, где песчаные дюны, возвышающиеся над океаном,
достаточно пропитались органическими веществами, чтобы поддерживать жизнь.
Ширина этой полосы джунглей не превышала 30-40 ярдов, но и проход сквозь нее
занял у меня столько же минут. Переплетения гибких кленовых ветвей и бледные
опавшие листья, отмытые дождями и выгоревшие на солнце, казались такими же
неестественными, как и лабораторные выродки, доставившие меня сюда.
Ну так без шуток, что за спешка? Ты не опаздываешь. Но тогда... почему
у меня трясется подбородок? Не так уж холодно. (Почему я побежал? Я не боюсь
этих шведов. И Хэнка я не боюсь. Единственное, чего я боялся, так это того,
что он увидит, как я подпрыгну, закричу или что-нибудь такое сделаю...)
Хотя времени было еще мало, уже начинало смеркаться. Тучи придвинулись
ко мне, закрыв солнце. Спотыкаясь, я брел на штопку мутного света,
сочившегося сквозь ветви. Пробираясь сквозь заросли рододендронов и ежевики,
я наткнулся на серо-черную лоснящуюся трясину, отблескивавшую, как стекло, и
покрывавшую близлежащее мелководье плотной пленкой гниения. Тут и там
виднелись листья лилий, на самой большой торфяной кочке сидела жаба и
оглашала окрестности пронзительным криком: "Са-уомп, са-уомп!" -- с таким
отчаянием, как кричат: "Убили!" или "Горим!".
Я попробовал обойти трясину, загибая по краю налево, к тому месту, где
орала жаба, и обнаружил перед собой заросли странных растений со сладким
запахом. Они росли группами, по шесть -- восемь штук, как маленькие зеленые
семейки, -- старейшее достигало в высоту футов трех, самые молоденькие -- не
больше детского мизинца. Вне зависимости от размера, все они были совершенно
одинаковыми по форме, не считая несчастных калек с переломанным стеблем:
начинаясь от совсем узкого основания, они расширялись, как труба, к
середине, а самая верхушка склонялась к земле. Представьте себе удлиненную
запятую, аккуратную, зеленую и высаженную в багровую жижу. Могу сказать
только, что они были похожи на какое-то художественное представление об
инопланетных хлорофилловых созданиях -- стилизованные фигуры, полусмешные,
полузловещие, идеально подходящие для Хэллоуина.
(Так что единственное, чего я боялся на задних дворах Шведского Ряда,
так это того, что Хэнк увидит меня испуганным. Ну не смешно ли? Конечно...
Почувствовав свой страх таким смешным, мальчик смеется, но неуклонно
продолжает идти прочь из города; он знает, что его поступок навсегда лишил
его дома, он знал, чтб старый Генри и все они думали о трусливых кошках,
даже если те испытывали страх лишь от того, что для них была непереносима
мысль о собственной трусости.)
Я вытащил одно из растений, вырвав его из семьи, чтобы рассмотреть
получше, и выяснил, что под петлей запятой виднелась круглая дырка,
напоминающая рот, а на дне сходящейся конусом трубки оказалась вязкая
жидкость, в которой завязли трупы двух мух и пчелы. И тут до меня дошло, что
эти странные болотные растения -- взнос Орегона в собрание курьезов
необычных жизненных форм -- дарлингтония. Не растение, не животное, выросшее
на ничейной земле вместе с шагающим хмелем и парамецией, благоухающий
живоглот, с одинаковым удовольствием питающийся солнечным светом и мухами,
минеральными веществами и мясом. Я смотрел на растение в своей руке, и оно
отвечало мне таким же тупым взглядом.
-- Привет, -- вежливо произнес я, глядя в овальный, пахнущий медом рот.
-- Как жизнь?
-- Са-уомп! -- проквакала лягушка. Я, словно обжегшись, уронил растение
и снова двинулся на запад.
Достигнув гребня дюн, Ли замирает от восторга: в нескольких сотнях
ярдов лежит океан, серый и спокойный, с кружевной каймой, откинутой от
берега, как постель, приготовленная к ночи. (Луна вела мальчика через дюны.
Слабая лучина луны, слегка освещавшая манящий прибой.)
Наконец я добрался до подножия крутого песчаного холма и на
четвереньках полез вверх по нему, забивая песком карманы и ботинки.
Орегонские дюны состоят из мельчайшего и чистейшего песка, какой только
можно найти во всей Америке: постоянно движущиеся -- пододвигаемые летними
ветрами и смываемые зимними дождями, -- раскинувшиеся в некоторых местах на
целые мили без единого деревца, кустика или цветочка, слишком правильные,
чтобы быть результатом трудов небрежной природы, слишком огромные, чтобы
быть плодами рук человека. Даже случайному человеку они кажутся ирреальным
миром. Я же, со своим предубежденным взглядом, достигнув вершины, увидел в
высшей степени угрожающую местность.
Он идет к вышитому покрывалу этой огромной постели в полном трансе
(мальчик исчезает на абсолютно пустом, ползущем песчаном поле, не дойдя до
моря...) и испытывает разочарование, когда добирается до края дюн: "Л чего
я, собственно, ждал? Что здесь может произойти при ярком дневном свете, на
абсолютно невыразительном песчаном поле? " (...исчезает в полной тьме на
черной и безлунной земле!)
У самого подножия дюн, где начинался пляж, разделяя владения моря от
суши, словно абсурдная стена, громоздилась гора посеребренных солнцем
бревен. Я перелез через нее, думая, чем бы себя занять, чтобы провести час,
остававшийся до свидания с Вив... Дойдя до пляжа, он надеется, что ужас,
вселенный 6 него дюнами, отступит, но он никуда не девается и следует за ним
по пятам, как рваные черные тучи, потрескивающие и шипящие 6 нескольких
футах над его головой. "Наркотическое похмелье, -- настаивает он. -- И
ничего более. Просто надо отвлечься на что-нибудь. Ну же, парень, ты
спокойно можешь не обращать на него внимания..." Чтобы скоротать время, я
принялся кидать камешками в перевозчиков, которые неподвижно стояли у кромки
воды, повернув клювы по ветру, как маленькие флюгера. Потом откопал
несколько песчаных крабов в розовых панцирях и кинул их парящим чайкам.
Перевернул кучу ламинарии и понаблюдал за взрывом активности жизни
насекомых, вызванным моими действиями. Пробежал, сколько выдержали мои
просмоленные легкие, вдоль пенистого прибоя, покричал, соревнуясь с чайками;
закатав штанины и привязав ботинки к ремню, побрызгался в набегавших волнах,
пока у меня не опухли и не занемели колени... Но каждое пропетое им слово,
каждый жест, прыжок кажутся каким-то ритуалом, заклинающим свирепого врага
выйти из-под земли, ритуалом, который он не может остановить, так как каждое
действие, рассчитанное на обеспечение успеха, также входит в подсознательную
церемонию, необходимую для этой победы. По мере того как он приближается к
кульминации своего океанического священнодействия, ему приходит в голову,
что вся эта дикая куролесица не более чем узаконивание детской игры:
"Неудивительно, что я страдаю нервным расстройством, как же, черт возьми,
иначе? Я же все время бегу назад. Еще немного, и я окажусь во чреве. Вот и
все. Вместе со своим похмельем. Вот и все". (Постепенно шок от падения
проходит, и мальчик пытается пошевелиться. Он поднимает голову и сквозь
круглое отверстие видит над собой звезды, которые гонит ветер, дующий с
каменистых скал на север, он слышит, как сердито бьет лапами океан,
негодующий за то, что какая-то дырка 6 земле лишила его законного трофея.) И
единственное, что мне надо для преодоления этого, -- найти другую мелодию.
Он испуганно оглядывает беззвучный пляж... И тут мой взгляд случайно падает
на первосортное развлечение: машина, застрявшая в песке в четверти мили к
югу от меня, почти у самого волнореза, где я должен встретиться с Вив. И
общий вид этой машины был мне чем-то очень знаком, действительно знаком --
отличный способ времяпрепровождения, если я не ошибаюсь. (Мальчик лежит на
дне огромной трубы. Трубы, уходящей 6 землю. "Одна из труб Преисподней! --
думает мальчик, вспоминая предупреждения старого Генри о печных трубах
дьявола, расставленных в дюнах, куда могут упасть беспечные гуляки. -- Прямо
в Ад!" -- вспоминает мальчик и разражается слезами.)
Я опускаю штанины, надеваю ботинки и поспешно пускаюсь в путь. Я не
ошибся, это была машина самаритян. Мой старый дружок водитель спокойно
курил, не обращая никакого внимания на молящий и укоризненный взгляд своей
завязшей машины, которая беспомощно стояла в ловушке волн. При виде меня он
вздохнул. Пачка сигарет торчала из-за рукава его пуловера, руки были
засунуты в задние карманы джинсов. Петляющие следы вдоль берега красноречиво
свидетельствовали о происшедшем: взбодренные пивом и готовые к решительным
действиям, они миновали пост береговой охраны и спустились к пляжу. Они
подбирались ближе и ближе, насмехаясь над приливом, дразня волны и швыряя
песок в белоснежную пасть океана, словно он был девяностофунтовым
недоноском. И были пойманы. Дощечки и ветки свидетельствовали о яростных и
бесплодных попытках вытащить колеса. Но песок держал крепко. Теперь начался
прилив, и настала очередь океана дразнить: с сокрушительным терпением и
неторопливостью он подбирался все ближе и ближе. Следы ног вели прочь от
машины, указывая, что они побежали за помощью, но если она не поспеет в
ближайшие несколько минут, то будет поздно. Через пять минут пена уже будет
причмокивать у коробки передач. Через десять -- давиться смехом у дверец.
Через полчаса волны с победным рокотом захлестнут мотор, покрывая провода
солевой коррозией, вспарывая полосатую обивку сидений, разбивая окна. А еще
через час они будут перекатывать машину, как резиновую игрушку в ванной. Ли
тронут пассивной покорностью машины. Стоическая мудрость металла. Хотел бы
он быть таким же спокойным там, на дюнах (дюны охватывает ветер. С
несмолкаемым воем он дует над трубой, словно играет на невидимой дудке в
сопровождении ритмических ударов прибоя, доносящегося откуда-то из другого
мира. Мальчик перестает плакать: он решает, что это не может быть печной
трубой дьявола, -- в ней слишком холодно, чтобы она могла иметь отношение к
геенне огненной...), таким же спокойным и покорным: застряв в разверстой
могиле, да еще к тому же и в полнолуние... Он направляется прямо к машине.
Шофер молча наблюдает за тем, как я приближаюсь.
-- Эй, парень, -- кричу я, -- что за шутки? -- "Скажи -- „дудки"
-- молит Ли почти с такой же безысходностью, как обреченная машина, --
пожалуйста, скажи что-нибудь дружелюбное". Я останавливаюсь. Его дружки
стоят в десяти ярдах от нас посреди коллекции содержимого машины -- домкрат,
шины, одеяла, клюшки для гольфа -- и медленно переводят взгляды с меня на
своего лидера.
-- Мистер Стампер, -- мурлыкает он, когда рев океана слегка стихает,
давая ему возможность вклиниться, -- вы появились просто как герой. Говорят,
что все вы, Стамперы, герои. Вы захватили с собой лопаты? Может, цепь? Или
вы вызвали нам тягач? Вы, случайно, не вызвали нам тягач, мистер Стампер?
Или подмога уже спешит?
-- Не-а. Просто шел мимо, наслаждаясь видом в одиночестве.
Встревоженный его сладко-ядовитым тоном, я быстро сообразил, что эта
сцена может оказаться гораздо большим, чем просто развлечение, на которое я
надеялся.
-- Ну, пока, -- бодро говорю я, намереваясь тронуться дальше.
Ли стоит, глядя поверх плеча подростка на буек с сиреной, заунывно
воющей на темной воде. (Время от времени до мальчика долетает вой буйков из
устья залива и шум дизелей, проходящих по шоссе... но постепенно все его
внимание сосредоточивается на усыпанной звездами монетке неба у него над
головой: похоже, с одного края она начинает светлеть.) Но, когда я прохожу
мимо него, он, слегка отвернувшись, протягивает свою веснушчатую руку и
останавливает меня; блестящие стигматы прыщей украшают его щеку. Я замечаю
разительную разницу в его отношении ко мне по сравнению с нашей первой
встречей. Тогда в нем была просто жестокость, которая теперь каким-то
образом превратилась в ненависть.
-- Эй, мистер Стампер! Куда же вы? Разве мы не оказали вам помощь
совсем недавно? Вам не кажется, что и вы теперь могли бы нам помочь?
-- Конечно... -- бодро и радостно. -- Конечно, чем могу быть полезен?
Позвонить вызвать тягач? Я как раз направляюсь обратно к цивилизации... -- Я
сделал неопределенный жест в сторону города. -- Кого-нибудь пришлю.
-- Ну что вы, не надо, -- пропел он. -- К телефону мы уже кое-кого
послали. Не можете ли вы помочь нам как-нибудь иначе? Будучи Стампером и
вообще? -- Его пальцы нежно теребят лацкан моего пиджака.
-- Конечно! -- восклицаю я. -- Конечно, сделаю все что в моих силах,
но... -- На этот раз слишком бодро, слишком радостно. Я издаю нервный
смешок, и его пальцы сжимаются на моей руке.
-- Вы явно чему-то очень рады, мистер Стампер. А чему это вы так
радуетесь?
Я пожимаю плечами, прекрасно понимая: что бы я ни ответил, все будет
неверно... Стайка песчанок проносится над головой Ли, словно листья,
подхваченные ветром; с легким интересом он наблюдает, как они резко
сворачивают и опускаются все вместе у кромки волн, в нескольких ярдах от
машины. ( "Да! -- восклицает мальчик. -- Свет!" Теперь он абсолютно уверен в
этом... наверху, в конце трубы, с одного края видимого ему лоскутка неба --
свет! Небесный свет! застящий его надел звезд... Он приближался и должен был
остановиться прямо над ним, специально для него! "Отче, о Божественный Отче,
Господи, помоги мне! Ты можешь. Я знаю, Ты можешь. Помоги мне...") Поэтому я
предпочел помолчать, однако из меня непроизвольно снова вырвалось это
нервное хихиканье.
-- Гляньте, у мистера Стампера проснулось отличное чувство юмора при
виде нашей машины в такой переделке! -- И я чувствую, что он сжимает мою
руку еще крепче... Почти позабыв о своей руке, Ли наблюдает за крохотными
птичками, копошащимися в ручейках, оставляемых набегающими волнами: как
предопределены их несчастные жизни... навсегда настроенные на ритм
безжалостного океана, безмолвно подогнанные к размеренному отзвуку волн. --
И знаете, ребята, что я думаю: такой парень, как мистер Стампер, сохраняющий
такое чувство юмора в неприятностях, он должен помочь нам выкарабкаться, я,
например, вот так это понимаю.
Я понимал это несколько иначе, но не стал вступать в пререкания. Я
полуобернулся, чтобы прикинуть расстояние до мола, но не прекращавшие жевать
приспешники водителя перехватили мой взгляд и слегка переместились, чтобы
отрезать любую возможность к внезапному побегу. Я почувствовал себя в
ловушке (от долгого неморгающего взгляда вверх глаза мальчика начинают
гореть. Занемевшие ноги подгибаются, помятая маска свисает с шеи, как
амулет. Он забывает о своих застывших до боли пальцах, глядя па то, как свет
подступает все ближе к границе его видения. "Я готов, Отче Небесный.
Пожалуйста. Бери меня. Я не хочу умирать в этой несчастной дыре, Я не хочу
докой. Возьми меня к себе, Господи..."), и впервые мне по-настоящему стало
страшно: мне доводилось слышать об этих пляжных хулиганах и их представлении
о развлечениях... Ли сбрасывает руку шофера и делает несколько шагов к воде.
На него наваливается усталость, чуть ли не сонливость. Он ищет луну, но ее
закрыли тучи. Он оглядывается на птичек, деловито работающих в опасной
близости от прибоя: их лихорадочное клевание вызывает в нем еще одну волну
усталости...
-- Ну, я хочу сказать, вы же Стампер, мистер Стампер, а Стампер может
помочь нам выбраться... -- Ему кажется, что птицы -- рабы, рабы набегающих
волн. -- Ну, скажем, например, Хэнк Стампер. Могу поспорить, он бы поднажал
своим здоровенным плечом и в один присест вытащил бы кашу машину. -- Рабы,
прикованные к волнам. Бегом бегом бегом за откатывающейся волной клев клев
клев -- назад назад назад, пока набегающая волна не обрушила на тебя
смерть... и снова и снова и снова. (Мальчик лихорадочно молится в удушающей
тьме, а над его головой поет свои гимны ветер, и свет, становясь ярче, все
приближается...) -- А если Хэнк может это сделать, могу поспорить, это и вам
по плечу, а? Так что давайте-ка поднажмите. Ну?!
Я понял, что ничего не остается, как развлекать моих мучителей в
надежде на то, что им скоро надоест эта игра, -- я закатал штанины и обошел
машину со стороны моря. Вода прорезала ноги холодными ножами. Я упираюсь
плечом в крыло автомобиля и делаю вид, что толкаю... Рабы волн; вот одна
замешкалась, выковыривая какой-то деликатес из песка, и -- БЕРЕГИСЬ! -- все
бегут назад назад назад, кроме одной беззаботной птички, и когда набежавшая
волна откатывается, в ней отчаянно бъется серый комочек, пытающийся
высвободить крылья из песка, пока не накатит новая волна, и снова не
отступит, и опять не накатит ( "О, Отче Небесный, я чувствую твое
приближение, я жду тебя, жду!") беги беги беги...
-- Нет, мистер Стампер, вы способны на большее; Хэнку Стамперу было бы
дьявольски стыдно за вас. Вы так копаетесь, а прилив-то все подступает...
Одна из птичек натыкается на захлебнувшийся комок перьев и замирает над
ним на мгновение, прежде чем продолжить свой бег в бесконечной игре с
волнами: нельзя останавливаться] Нет времени для скорби] бег или смерть! Нет
времени, нет времени! (Свет становится ярче. Мальчику кажется, что с небес
на него указывает чей-то сияющий палец!)
-- Мистер Стампер, по-моему, вы даже не стараетесь. Придется вам
помочь. -- Ледяная резь соленой воды сжимает горло, и меня охватывает первый
приступ паники. -- Ну давайте, надо постараться как следует!
...Он чувствует, как усталость вместе с холодом сковывает его члены; он
трясет головой и выплевывает воду. Птицы -- зачем они это делают? Он
вспоминает дарлингтонию, сорванную им. Она не похожа на птиц, она может себе
позволить роскошь выжидания. Она умеет терпеть. А если какому-то растению не
удается получить своей доли мух и оно начинает голодать, то выражается это
всего лишь в отсохшем листе. Все растение продолжает жить, корни продолжают
жить. Но эта птичка была единым целым, и когда она захлебнулась, то утонула
вся, без остатка, целиком. Погибла. Волны победили, птица проиграла.
А волны всегда побеждают. Если только...
-- Ну вот, мистер Стампер, ваше плечо. -- Я уже чувствую на себе
множество рук, и мои мысли начинают панически метаться... Если только ты не
будешь осторожен, если не примешь свою судьбу и не смиришься с ней. Как
машина... -- Ну-ка, подставьте сюда свое плечо, мистер Стампер.
-- Только попробуйте... Мой брат...
-- Что ваш брат, мистер Стампер? Вашего брата здесь нет. Вы же сами
сказали -- в одиночестве. -- ...Он не сопротивляется, и им начинает
надоедать это развлечение без борьбы... -- Боже мой, да вы же промокли,
мистер Стампер... -- И даже когда они выходят на берег, он не пытается выйти
из воды, омывающей его до груди... -- Вы, наверное, любите купаться, мистер
Стампер. --...Вместо этого он поворачивается лицом к набегающему бульону
волн и смотрит на изумительно красивую линию горизонта, потом на безумные
усилия глупых птиц. Этим глупышкам только-то и надо, что бежать бежать
бежать, потом переждать, остановиться... чтобы один заключительный ледяной
удар прекратил всю эту невыносимую суету. Полдюжины шагов, и ты сможешь
положить конец этой безумной игре. Ты не выиграешь, но и не проиграешь. Пат
-- это максимум, на что ты можешь рассчитывать, понимаешь? Это лучшее...
-- Смотрите.
-- Кто там?
-- О Господи! Это он...
-- Врассыпную! Разбежались!
Шофер бросается первым, а за ним остальные, веером рассыпаясь в сторону
дюн. Ли не видит, что они убегают. Его сбивает с ног волной. На мгновение он
целиком оказывается под водой, а когда его спокойное и задумчивое лицо вновь
появляется на поверхности, он видит все тот же безмятежный горизонт. Ты
явилась на эту сцену, прося своей доли. Глупая птица. И всю свою жизнь
надеялась хоть ненадолго прервать игру. Учись у лисы и ее уловок. Брось все.
Прекрати играть, останови эту безумную суету. Если повезет, можешь назвать
это передышкой. БЕРЕГИСЬ. Нет, уступи. БЕРЕГИСЬ! БЕРЕГИСЬ! БЕРЕГИСЬ! ТЫ НЕ
МОЖЕШЬ ТАК ПОСТУПИТЬ СО МНОЙ! Ну что ж, посмотрим. Я уступаю... "Ли!" Я
называю это передышкой... "Малыш!" и движется к горизонту, все больше
погружаясь в белоснежные объятия воды... "Черт побери..."-- в набегающее
серое что? "Ли!"
"Что? Хэнк?" И сквозь кружево пены, застывшей в воздухе, я вижу, как он
перебирается через камни мола. Не бежит, нет, просто быстро идет. Он
размахивает руками, кулаки сжаты, ботинки отплевывают песок, но он не бежит.
Зато бегут те, другие, пластмассовые мальчики, все пятеро, бегут так, словно
за ними гонится дьявол. А Хэнк просто идет. Он ни на мгновение не теряет
самообладания. Ли со стороны наблюдает за происходящим сквозь забрызганные
пеной очки. Он смотрит, как по мере приближения Хэнка разбегаются подростки.
( "О Небесный Отче, я вижу приближение твоего сияния!") Все еще лежа в воде,
он смотрит, как приближается Хэнк. Он не пытается ни уйти глубже, ни выйти
на мель, -- но -- постой-ка! -- почему это здесь оказался брат Хэнк вместо
его Цветка Диких Прерий? -- так ничего и не решив, он дожидается, пока его
не поднимает всесильное любопытство. И тогда, с трудом барахтаясь в
белоснежной пене, он начинает двигаться к берегу, где, положив руки в
карманы, его ждет Хэнк. Может, это и безумная суета, но не исключено, что
как-нибудь потом, в один прекрасный день, ты назовешь это передышкой... Он
так невозмутим, что не делает и шага, чтобы спасти меня; но постой-ка,
постой-ка, что он тут делает вместо... Он спокойно стоит, руки в карманы,
глядя, как я выкарабкиваюсь из прибоя.
-- Черт побери, Ли, -- ободряет он меня, когда я оказываюсь уже
достаточно близко, -- только не рассказывай мне, что ты здесь купался, --
более глупую отговорку и выдумать трудно.
У меня не было сил даже на изобретение умного ответа. Бездыханный, я
рухнул на песок, чувствуя, что наглотался соленой воды ничуть не меньше, чем
вешу сам.
-- Ты бы мог... по крайней мере...
-- Я тебе посоветую очень полезную вещь, -- улыбается Хэнк. -- В
следующий раз, когда соберешься купаться со своими друзьями, рекомендую тебе
надеть плавки вместо вельветовых брюк и спортивного пиджака.
-- Друзьями? -- прохрипел я. -- Банда ублюдков, пытавшихся меня убить.
Ты чуть не опоздал... Они могли... утопить меня!
-- О'кей, в следующий раз возьму с собой горн и при приближении буду
давать сигнал кавалерийской атаки. А кстати, они не объяснили, почему хотят
тебя утопить?
-- Объяснили, и очень доходчиво... насколько я помню. -- Я продолжаю
лежать на боку, волны лижут мне ноги, но сразу ответить я затрудняюсь. -- А,
ну как же... потому что я -- Стампер. Вот и вся причина.
-- Действительно, серьезная причина. -- Наконец он нисходит до того,
чтобы наклониться и помочь мне подняться на ноги. -- Поехали к Джоби, и
переоденем тебя во что-нибудь сухое. Господи, ты только посмотри на себя. Ну
и видок! Как это можно -- чуть не потонуть, но при этом сохранить свои очки?
В этом что-то есть.
-- Ничего особенного. А что ты здесь делаешь? Что случилось с Вив... с
устрицами?
-- У меня джип стоит прямо за теми бревнами. Пошли. Эй, не забудь
ботинки! А то их сейчас волны слизнут...
Пока Ли спасал свои ботинки, Хэнк повернулся и тем же поспешным шагом
пошел назад. "Откуда ты взялся, братец, как Мефистофель в шипованных
сапогах? (В темных дюнах свет в дыре все прибывает и прибывает; с
нарастающим нетерпением малъчик колотит по своим согнутым ногам: "Да! Да!
Да, Господи, да!" -- медленно, все ярче и ярче, все ближе и ближе...) Почему
ты явился вместо нее? "
-- Что ты здесь делаешь? -- повторяю я, догоняя его.
-- Кое-что наклюнулось. Джо Бен пытался найти тебя после службы, но ты
исчез. Он позвонил мне...
-- А где Вив?
-- Что? Вив не могла. Я попросил ее остаться помочь Энди... ни с того
ни с сего началась заварушка. Джо сказал, что Ивенрайт и ребята сегодня
встречались с каким-то начальником юниона. Говорит, им все известно о нашем
договоре с "Ваконда Пасифик". Все все знают. Говорит, весь город на ушах...
-- "Ты заревновал, -- ликует Ли, -- ты испугался ее встречи со мной!"
(Медленно, все ярче и ближе...)
-- Поэтому приехал ты? -- спрашиваю я, чувствуя, как мое разочарование
переходит в затаенный восторг... И твоя ревность даст мне сил заставить луну
подождать еще месяц. -- Вместо Вив?
-- Господи, ну конечно, я приехал вместо нее. -- Он хлопает руками по
штанам, счищая песок, который налип на них, пока он помогал мне подняться.
-- Я же уже сказал тебе. Что с тобой такое? Кто-нибудь из этих панков
стукнул тебя по голове, что ли? Пошли! Давай скорей в джип -- я хочу
заскочить в "Пенек", посмотреть, откуда дует ветер.
-- Конечно. О'кей, брат. -- Я отстаю от него. -- Я с тобой.
Похмелье мое прошло, и, невзирая на холод, я весь расцвел от внезапного
энтузиазма: он приехал вместо нее! Он переволновался только из-за одной
возможности того, что могло случиться! Жалкий зародыш моего замысла
развивался куда быстрее, чем я предполагал... Они поднимаются вверх по
пляжу. Хэнк впереди, Ли, сотрясаясь от крупной дрожи, сзади: "Мы связаны,
брат, скованы на всю жизнь, точно так же, как птицы, безмолвно настроенные
на волны, в своей песне терпения и страха. Мы настроены друг на друга уже
многие годы: я посвистываю и выковыриваю моллюсков, ты ревешь и сокрушаешь
(ближе и ярче, он уже почти здесь: при подступающем сиянии спасения мальчик
сдерживает дыхание...), но теперь, брат, роли меняются, теперь ты будешь
жалобно насвистывать мелодию страха, а я завожу меланхолически протяжный рев
терпеливого выжидания... и я смотрю в будущее с самоуверенной ухмылкой".
-- Я за тобой, брат мой. Веди меня. Веди...
Ли ускоряет шаг, чтобы догнать Хэнка. Индеанка Дженни внутренне
готовится к еще одному наступлению на свой безлюдный мир. Старый лесоруб
опустошает последнюю бутылку и решает отправиться в город до наступления
темноты. Осмелевшие с приходом вечера черные тучи плывут с океана. С болот
поднимается ветер. Дюны темнеют. (Мальчик смотрит на свет.) В горах, за
городом, где ручьи жаждут прихода зимы, потягивается зарница, начиная
неторопливо поигрывать бело-оранжевыми сполохами в елях... (И наконец, после
промозглых минут, часов или недель ожидания -- он уже потерял счет времени,
-- поверхность земли исчезает, и виден лишь свет. И спасительное сияние
оказывается не чем иным, как все той же луной, которая вела его через дюны,
узким серпом месяца, который дошел до его крохотного лоскутка неба.)...
вползая на небо ( "Ле-ееее-ланд..."), обрамляющее этот странный мир.
-- Леее-ланд, Леее-ланд... -- Мальчик не слышит, он не спускает глаз с
луны, с тоненького как нить серпа, висящего меж звезд, словно прощальная
улыбка тающего Чеширского кота, -- уже не осталось ничего, кроме
презрительной усмешки в темноте... И теперь уже мальчик плачет не от холода
и не от испуга, что провалился в темную яму, и ни по одной из тех причин, по
которым он плакал раньше...
-- Лееее-ланд, мальчик, ответь мне!.. -- снова доносится крик, уже
ближе, но он не отвечает. Ему кажется, что его голос, как и плач, заперт под
холодной крышкой ветра. И ни единому его звуку никогда не удастся выбраться
наружу.
-- Леланд! Малыш!..
Дно ямы начинает проваливаться все глубже и глубже в землю, сдавливая
его сознание, и в этот момент он чувствует, как что-то падает ему на шею.
Песок. Он поднимает глаза: усмешка исчезла! Там человеческое лицо!
-- Это ты, Малыш? С тобой все в порядке? -- И вспышка света! -- Черт
возьми, Малыш, ну и побегал же я за тобой!
Из-за отсутствия инструментов Хэнк битый час тратит на то, чтобы
перочинным ножом срезать ветви с маленькой сосенки, которую он приволок в
дюны. Он работает на минимально безопасном расстоянии от отверстия, чтобы
мальчик постоянно слышал его. Он говорит не умолкая, отпуская как бы
безразличные шутки, рассказывая истории и покрикивая на гончую: "Ко мне,
хватит гонять бедных кроликов!", которая в недоумении слушает его, не сходя
с того места, где Хэнк ее привязал. "Черт бы побрал этого старого пса!" Он
преувеличенно громко ворчит, потом подползает на брюхе к отверстию, чтобы
глянуть на мальчугана, и шепчет:
"Малыш, сиди спокойно, не волнуйся. Только не вертись там слишком
сильно ".
Не поднимаясь, он отползает назад и возвращается к своей работе.
Неторопливая, беспорядочная речь Хэнка являет полную противоположность его
лихорадочным действиям.
-- Знаешь, Малыш, вот все время, пока я здесь, я думаю... что-то все
это мне напоминает. И вот только сейчас я понял. Однажды старый Генри, твой
дядя Бен и я -- а мне тогда, кажется, было столько, сколько тебе, -- поехали
к дяде Аарону в Мейплтон, чтобы помочь выкопать большую яму для отхожего
места...
Он работает быстро, но аккуратно, -- быстрее было бы отломать ветви, но
они могут обломиться у самого ствола... а ему нужно оставить достаточно
сучков, чтобы мальчик мог ухватиться за них, но при этом и не слишком
длинных, чтобы они не задевали за стенки: малейшая неосторожность -- и его
засыплет.
-- А дело было в том, что твой дядя Аарон никак не мог удовлетвориться
дыркой в пять-шесть футов под своим сортиром. Ему почему-то взбрело в
голову, что если она будет недостаточно глубокой, то до нее дотянутся корни
растений из сада, и дело кончится тем, что вместо морковки он будет есть
дерьмо. Ну так вот. Сиди смирно, я сейчас принесу лестницу и попробую
спустить ее вниз.
Он снова ползет к яме, таща за собой дерево, -- все ветки с него
срезаны, оставлены лишь сучки друг против друга -- довольно шаткое
сооружение футов тридцать в длину. Не вставая, он поднимает дерево и
начинает осторожно опускать его вниз, не замолкая ни на минуту.
-- Ну так вот, принялись мы за эту яму -- грязь летит во все стороны,
там суглинок и почва мягкая. Нащупал лестницу, Малыш? Крикни, когда она до
тебя достанет. И довольно быстро выкопали ее футов в пятнадцать... Господи,
ты ее еще не чувствуешь? Я во что-то уткнулся.
Он достает из кармана фонарик и светит вниз; дерево уперлось в ногу
мальчика.
-- Я слишком замерз, Хэнк, я не почувствовал.
-- Ты не можешь залезть? Мальчик качает головой.
-- Нет, -- безучастно произносит он. -- Я не чувствую ног.
Светя фонариком, Хэнк осматривает стенки -- может простоять еще сто
лет, а может обрушиться и погрести все под собой через десять минут. Скорее
второе. Он не может рисковать и бежать за подмогой, надо спуститься и
вытащить Малыша. Хэнк отползает от ямы, переворачивается на спину и
разворачивается ногами вперед. Дюйм за дюймом он начинает спускаться.
-- Ну вот, выкопали мы пятнадцать футов... дядя Бен с дядей Аароном
стояли внизу, а мы с Генри наверху отбрасывали землю... Спокойно,
спокойно... И тут дядя Бен говорит, что ему надо сходить в дом за водой и
что он тут же вернется. А, вот и ты, Малыш. Теперь ты можешь уцепиться за
мой ремень?
-- Я не чувствую пальцев, Хэнк. Мне кажется, они отмерли.
-- Ну, каждый из нас понемногу умирает, а?
-- Пальцы и ноги, Хэнк, -- уныло говорит мальчик. -- Они умерли
первыми.
-- Ты просто окоченел. Так. Давай-ка посмотрим, что тут можно
придумать...
После нескольких попыток он снимает с себя ремень и, сделав петлю,
пропускает ее под мышки мальчику, конец он привязывает к кожаной фирменной
нашивке своих джинсов и начинает медленный подъем; разве что в небрежный тон
его голоса вкрадывается какая-то дрожь.
-- О'кей. Ну так слушай, Ли: я, конечно, не рассчитывал, что этой
сосенке придется выдержать и тебя, и меня, я ее готовил только для тебя. Так
что, если можешь, помогай мне. А если не можешь, ради Иисуса Христа, только
не болтай ногами и не вертись... Вот так...
Ветер ударяет Хэнку в лицо, и он встает, широко расставив ноги. Он
вытягивает мальчика за собой на ремне и в тот же самый момент чувствует, как
песок начинает оседать. Он делает глубокий вдох и прыгает, перекатываясь на
спину; Ли валится на него сверху. Из ямы доносится глухой всхлип, над ней
повисает пыльное облако, пропитанное запахом гнилой древесины, и его тут же
уносит ветер.
-- Давай-ка рвать отсюда когти, -- глухо говорит Хэнк и трогается в
путь; собака идет за ним по пятам; мальчик трясется на закорках. -- Ты,
верно, понял, куда попал? -- произносит он через несколько минут гробового
молчания.
-- Наверно, труба дьявола.
-- Ага. Старик их так называет. Я не знал, что они еще сохранились.
Понимаешь, Малыш, давным-давно здесь был сосновый лес. Никаких дюн не было,
одни деревья. Но ветер все наносил и наносил песок, пока полностью не занес
весь лес. Покрыл деревья песком до самых макушек. Деревья сгнили, оставив
вместо себя вот такие щели, иногда лишь слегка присыпанные сверху песком.
Туда-то ты и попал. И тебе еще повезло, потому что обычно, когда люди
проваливаются в них, на них сразу обрушивается песок и... Но я бы хотел вот
что понять, черт побери: какого дьявола тебя понесло через дюны к океану в
такую темень? А? Ну-ка расскажи мне.
Мальчик молчит. Хэнк чувствует на своей шее его холодное мокрое лицо.
Искореженная маска, болтаясь на резинке, шлепает то с одной, то с другой
стороны. Хэнк не повторяет свой вопрос.
-- В общем, больше никогда не ходи сюда. Труба дьявола не такое уж
приятное место для ночевки даже в Хэллоуин. Хорошо еще, что со мной был этот
пес, а то все твои следы занесло... Да. А! Так знаешь, что приключилось с
дядей Аароном в этой яме? Понимаешь, мы ее копали недалеко от амбара, где
Аарон держал старую лошадь -- слепого мерина лет двадцати, не меньше, чтобы
катать ребятишек. Аарон всю жизнь его держал и ни за какие коврижки не хотел
с ним расстаться. В общем, этот мерин знал наизусть каждый дюйм двора -- от
дома до изгороди и от амбара до свинарника. Мы развлекались тем, что
надевали на него шоры и пускали в галоп, но он никогда ни столба не задел,
ничего такого. Ну ладно, короче, пока мы копали эту яму, никто из нас и не
думал о нем. Кроме дяди Бена. Это относилось как раз к тому разряду вещей, о
которых Бен умел думать. В общем, вылезает он из ямы за водой и кричит
Аарону: "Генри с мальцом тоже пойдут глотнуть водички, Аарон! Скоро
вернемся!" Оттаскивает он нас от ямы, прикладывает палец к губам и шепчет:
"О'кей, а теперь тихо и смотрите". -- "Что смотреть, болван?" -- спрашивает
папа, а Бен отвечает: "Молчи и смотри..."
Ну, мы с папой стоим. А Бен начинает утаптывать землю вокруг ямы --
сопит и пинает ее обратно в яму. Но так, чтобы Аарон его не видел.
Аарон орет:
-- Ааааа! Отойди, скотина, черт бы тебя побрал, отойди! Сейчас упадешь
на меня! Отойди!
А Бену того и надо -- фыркает и принимается еще пуще скидывать комки на
Аарона. Аарон орет все громче и громче. И вдруг -- трудно даже себе
представить -- какой-то скрежет, пыхтенье, и -- бах! -- Аарон выскакивает на
поверхность! Чистых пятнадцать футов -- ни веревки, ни лестницы, -- вылетел
как из пушки. Он и сам потом не мог объяснить, как это ему удалось. Папа и
Бен подхватили его на плечи и с криками "ура!" принялись таскать до дома и
обратно. Но знаешь, что мы увидели, когда вернулись обратно? На дне ямы
лежал этот слепой мерин, естественно уже дохлый.
Когда я кончил рассказывать маленькому Ли эту историю о мерине, я
думал, он рассмеется, или назовет меня обманщиком, или что-нибудь такое. Но
он словно и не слышал. И еще я думал, когда доставал его, что он напуган до
полусмерти, но и тут он меня озадачил. Вид у него был совершенно не
испуганный. Он был спокоен и расслаблен -- даже вроде умиротворен... А когда
я спросил его, как он, он сказал -- прекрасно. Я спросил, не страшно ли ему
было там, внизу, и он ответил, что сначала было немножко страшно, а потом
нет. Я спросил его: "Как это вышло?" Я сказал: "Лично я трясся все время,
пока лез вниз и обратно". А он помолчал и промолвил: "Помнишь канарейку,
которая у меня была? Я все время боялся, что кто-нибудь оставит открытым
окно, она простудится и умрет. А потом она умерла, и я перестал бояться". И
произносит он это прямо так, как будто счастлив. И теперь, когда я спрашиваю
его, не испугался ли он этих панков, которые измывались над ним на берегу,
он ведет себя точно так же беспечно, словно пьяный. Я говорю: "Неужели эти
чертовы сосунки не понимали, что волны могут накатить на тебя машину?"
-- Не знаю. Может, понимали. Их это не слишком беспокоило.
-- Ну а тебя? -- спрашиваю я.
-- Не так сильно, как тебя, -- говорит он, ухмыляясь и стуча зубами от
холода, пока я веду машину к дому Джо; похоже, он чем-то очень доволен. Но,
несмотря на весь его улыбающийся и довольный вид, я не могу отделаться от
навязчивого ощущения, что он отправился к океану по той же причине, по
которой мальчишкой пошел через дюны, и что я ко всему этому, как и тогда,
имею какое-то отношение. Может, это пререкание, которое у нас вышло вчера
после охоты, может, еще что-то. Одному Богу известно.
Помаленьку я ему рассказываю, что сегодня приключилось, как вернулся
Ивенрайт с копией документов и как народ просек, где зарыта собака.
-- Кстати, может быть, поэтому эти панки и устроили тебе вивисекцию.
-- Тогда понятно, почему они так переменились ко мне, -- добавляет он.
-- Они подвозили меня днем на машине, и не то чтобы были чересчур любезны,
но по крайней мере никто из них не пытался меня утопить. Наверное, узнали
новости в пивбаре. Может, они для того и вернулись на пляж, чтобы отыскать
меня.
Я отвечаю ему, что вполне возможно.
- В настоящее время нас не слишком-то любят. Я ничуть не удивлюсь, если
на главной улице нас начнут бомбардировать цветочными горшками из общих
соображений, -- замечаю я почти всерьез.
-- И именно туда-то мы и направляемся.
-- Точно. И как можно быстрее. Как только ты переоденешься.
-- А могу я узнать -- зачем?
-- Зачем? А затем, что провалиться мне на этом месте, если я буду
спрашивать разрешения у банды черномазых, чтобы приехать в город, как бы они
там на меня ни злились... Чтобы они еще распоряжались, могу я выпить в баре
в субботу вечером или нет!
-- Даже если ты и не собирался туда ехать в эту субботу?
-- Ага, -- отвечаю я, и по тому, каким тоном он задает этот вопрос, я
понимаю, что он способен осознать мои движущие мотивы не больше, чем я
причины, заставляющие его безропотно купаться в холодном океане, --
абсолютно верно.
-- Смешно, -- говорит он. -- И поэтому тебе позвонил Джо Бен? Потому
что он знал, что ты не захочешь упустить случая приехать в город и
воспользоваться всеобщей враждебностью?
-- Точно, -- начиная слегка накаляться, отвечаю я. -- Для меня нет
ничего приятнее, чем войти в комнату и знать, что присутствующие с огромным
удовольствием пристрелили бы меня на месте. Я люблю пользоваться
преимуществами -- ты не ошибся, -- сообщаю я ему, чувствуя, что он все равно
это не поймет.
-- Ну что ж, я прекрасно это понимаю; напоминает сумасшедшего,
спускающегося с Ниагары в кофейной банке, потому что этот способ отправиться
на тот свет, на его взгляд, ничуть не хуже любого другого.
-- Верно, -- отвечаю я; он абсолютно ничего не понимает, -- это нечто
гораздо большее, потому что это -- способ остаться в живых...
И пока они, шагая в ногу, спешат через дюны к городу -- Хэнк впереди,
Ли чуть позади (и безмолвная зарница нежно полыхает перед ними), -- начинают
падать первые капли дождя, словно тысяча глаз открывается на белой маске
песка, и осока колышется в такт неслышной мелодии.,.
Это приводит па ум еще одно соображение к сюжету о певцах с эхом и тех,
кто вторит ему, а именно -- о танце. Нет, не субботние танцульки, где
делаешь шажки в такт уже слышанной и известной мелодии и где знаешь, даже
если всего лишь на клеточном уровне, куда ты этими шажками придешь... а
Танец Дня, где движения непредсказуемы, а мелодия так же беззвучна, как та,
под которую танцует осока, как эхо или песня, еще не обретшая своего эха.
Танец, в котором ты никогда точно не знаешь, к чему придешь. Он может
завести тебя 6 такие дебри, что ты даже не будешь знать, где оказался, пока
не выберешься обратно.
А иногда ты не сможешь понять и этого, потому что тебе попросту не
удастся вернуться туда, откуда ты начал...
И когда Брат Уолкер расчехлил орган, положив конец гитарным переборам
своей жены, и наконец завершил свою громоподобную службу, все пойманные
танцем прихожане облегченно закрыли глаза, вздохнули и уныло вернулись в мир
своих ежедневных забот... все, кроме Джо Бена, все так же обращенного к
небу, в душе которого безостановочно звучала музыка. И который совершенно не
чувствовал себя запутавшимся и сбитым с толку.
Выйдя со всем своим семейством из палатки и приблизившись к пикапу, он
обнаружил записку Ли; но прежде чем он смог решить, что по этому поводу
думать, один из собратьев по вере, настолько одухотворившийся после службы,
что даже забыл свою врожденную неприязнь к Стамперам, подошел к нему и довел
до сведения брата Джо Бена, что вскорости в здании тред-юниона состоится
известное собрание. "Чтоб мне съесть свою шляпу, уж оно-то на вас, сукиных
детей, подействует... сегодня днем, и Ивенрайт будет, и забастовочный
комитет, и мистер Джонатан Б. Дрэгер собственной персоной! -- известил он
Джо. -- И если в ходе собрания выяснится то, что мы собираемся выяснить,
брат Стампер, то будьте готовы, сукины дети, мы уж с вами поквитаемся!"
После того как тот гордо отчалил, Джо Бен еще некоторое время постоял,
обдумывая информацию. Если то, что выяснится, повлечет за собой такие
тяжелые для него и его семьи последствия, так, может, ему лично посетить
собрание?.. Это представлялось Джо Бену наилучшим выходом после того, как
его брату по вере хватило здравого смысла рассказать ему обо всем.
Он глянул по сторонам в поисках Ли, потом затолкал Джэн и детей в пикап
и отвез их в новый дом, откуда, оставив им инструкции по окраске, снова
поспешил в город. Он вернулся в Ваконду кружным путем, приближаясь к ней с
тщательнейшими предосторожностями, пока не вырулил на Главную улицу со
стороны пляжа при полном отсутствии свидетелей. Он припарковал пикап в
зарослях акации за консервным заводом и выкурил сигарету под оглушительный
треск стручков, заплевывавших ветровое стекло своими семенами. Он докурил
сигарету, поднял воротник своей кожаной куртки и двинулся по главной улице,
как дикий раненый зверь.
Акация прикрывала его, пока он не дошел до усыпанного рыбьими костями
дока. За доком он пробрался до пожарной станции. Затем начиналось открытое
пространство -- перед ним расстилалась Главная улица.
Джо Бен подтянул штаны и, весело насвистывая, ступил на тротуар,
пытаясь сделать вид, что он бесцельно гуляет. Он даже нашел пивную банку,
чтобы можно было, пиная, гнать ее перед собой.
Он благополучно миновал кафе "Морской бриз", измазанное мылом окно
конторы по недвижимости, пересек улицу, чтобы оказаться напротив "Пенька", и
двинулся дальше, запихав руки в нагрудные карманы и склонив свое изрезанное
шрамами лицо к потрескавшейся мостовой. Он шел намеренно медленно, что не
только не скрывало, но, наоборот, подчеркивало его спешку. Миновав витрину
"Пенька" и отойдя от него на приличное расстояние, он боязливо огляделся и
бросился бегом на противоположную сторону улицы, после чего тут же вернулся
к своей медленной, как бы небрежной походке, ссутулив спину и еле передвигая
дрожащие от напряжения ноги. Когда он достиг того места, где параллельно с
улицей начиналась аллея, он остановился, сошел с тротуара на обочину,
небрежно кося глазом на аллею, словно подающий городской сборной в ожидании
знаков от партнера... бросил взгляд через плечо налево, потом направо и
мгновенно исчез в узком проулке, будто подающий внезапно решил, что ему
удастся с мячом в руках прорваться незамеченным мимо отбивающего.
В общем, он привлек бы меньше внимания, если бы шествовал с флагами и
оружейными залпами, но, по счастью, дело близилось к обеду и субботнему
матчу по телевидению, небо было пасмурным и на улицах было пусто. И все же,
прижавшись спиной к стене тред-юниона, он постоял, прислушиваясь, нет ли
шагов. Но единственным долетевшим до него звуком был вой сирен на буйках да
скрип голодного ветра, роющегося в отбросах. Довольный, Джо обошел здание,
беззвучно вспрыгнул на дровяной ящик и подобрался к окну. Он оглядел
сумрачные ряды складных стульев и осторожно приподнял оконное стекло на
несколько дюймов. Сначала он попытался удобно устроиться под открытым окном,
сдался и, спрыгнув вниз, поднял большой пень для колки дров. Тот шмякнулся с
металлическим грохотом, открытое окно захлопнулось. Джо снова залез на ящик,
опять открыл окно, подтолкнул под него пень и уселся ждать, поставив локти
на колени и подперев подбородок руками. Он вздохнул и впервые за все это
время задумался: во имя всего святого, зачем он это делает? И что он услышит
нового, кроме того что они с Хэнком уже давным-давно знают? Зачем? И стоит
ли беспокоиться о том, как сказать об этом Хэнку? Или о том, как Хэнк
поступит? Хэнку просто надо собраться с силами и сказать им: "Ваша взяла ",
что -- Джо был уверен -- Хэнк и сделает. Потому что Хэнк знает, что ему
придется им так сказать, когда они кончат психовать и трепать языками. И
после того как все будет сделано и сказано, Хэнку все равно придется
принимать решение, как бы ему это ни не нравилось, потому что такова его
судьба. Так что же он тянет время?
Я всегда говорю ему, что наша судьба -- принимать свою судьбу, и лучше
всего принимать ее со стороны, чтобы успеть разглядеть ее, а заодно и бутсу,
которая ее нам подает. И Хэнку такая судьба вполне может понравиться,
вполне, точно так же, как ему иногда нравится доить корову. Разве я не
повторял ему это по тысяче раз на дню? Будь радостен и счастлив, и крутись,
и люби каждый клочок этой жизни, даже если он такой мерзкий, как этот. Я,
конечно, не надеюсь, что ты познаешь живого Спасителя, как я, но ты ведь
знаешь, что творится здесь, на земле, потому что я вижу по твоим глазам, что
ты уже научился видеть. Так как же так, если ты знал, что будет дальше, и
уже знал, как тебе придется поступать, почему ты не прекратил все эти
мучения, не бросился навстречу грядущему и не сделал того, что должно было
быть сделано?..
Но и тогда я ничего не понимаю. А может, неспособность броситься
навстречу тому, что грядет, -- тоже часть судьбы, которую он должен
принимать? Я припоминаю, что однажды чуть было не случилось, когда нам было
шестнадцать или семнадцать и он решил пойти навстречу тому, что он уже
видел, а не дожидаться, когда оно само подползет. Семнадцать. Это были
первые дни нашего выпускного класса. Мы подъехали и оставили его мотоцикл
перед лестницей, где все всегда околачивались в ожидании звонка. Парни в
сине-белых свитерах из толстой шерсти, покрытых инициалами, цифрами,
значками, эмблемами золотых мячей и всякими украшениями, которые можно
вышить или приколоть. Когда они стоят так, прислонившись, то похожи на
генералов какой-нибудь армии увальней. И новичок тоже стоит на ступеньках,
как гостящий генерал, в желто-красном свитере, украшенном всего лишь одной
вещицей, всего лишь одной, -- парой крохотных медных боксерских перчаток. В
Ваконде нет бокса, и вот он стоит со своим украшением.
На Хэнке нет свитера. Он говорит, что его от него тошнит.
И этот парень, Виланд, машет Хэнку рукой, такой дешевый жест, который
он подсмотрел в "Лайфе". Мне они не машут. Они вообще не понимают, почему
Хэнк со мной возится. Парень машет. "Что скажешь, Хэнк?" -- "Ничего
особенного, Гай". -- "Посмотри-ка эту шину, спустила, а?" -- "Возможно,
Гай". -- "О-о-о, так дело не пойдет. Как провел лето, Хэнк? Как? Попробовал?
Видишь, спущена... клянусь, была спущена, Хэнк, о-о-о, пощупай ее; спорю, ты
все лето ничем не занимался, кроме как... ну ты и эта твоя потаскушка
мачеха..."
Хэнк смотрит в глаза Гаю и улыбается. Спокойная такая улыбка, без
всякого там бешенства или угрозы. По правде говоря, даже просительная
улыбка, чтобы Гай кончал, потому что он -- Хэнк -- устал драться из-за этого
все лето. Мягкая и просительная. Но какой бы просительной она ни была, в ней
таится достаточно угрозы, чтобы намертво заткнуть Гая Виланда. И Гай линяет.
Минуту все молчат, и Хэнк снова улыбается, словно ему так неловко, что он
сейчас умрет, и тут внезапно этот новичок выходит вперед и встает на место
Гая. "Так это ты -- Хэнк Стампер? " И тоже улыбается, как в вестернах. Хэнк
поднимает голову и отвечает "да", тоже как в вестернах. "Да", -- отвечает
Хэнк, а я говорю себе, что в это самое мгновение он уже понимает, что будет
дальше. И Хэнк улыбается новичку. И улыбка у него такая же усталая,
застенчивая и просительная, как и до того.
Мы стоим вокруг. За нами, на площадке, занимается спортивная команда
школы.
Гай подходит сзади и говорит Хэнку, что это Томми Остерхаус из Ливана.
Хэнк пожимает ему руку. "Как жизнь, Томми? " -- "Вполне сносно; а как ты?"
-- "Знаешь, Хэнк, Томми в прошлом году стал чемпионом округа". -- "Ты не
шутишь, Гай, это правда?" -- "Точно, так что теперь ты да Сайрес Лейман,
Лорд, Ивенрайт, я и Томми как следует окопаемся на поле, а? "
Я прислоняюсь к мотоциклу и слушаю, как они говорят о футболе, и вижу,
как Томми Остерхаус посматривает на руки Хэнка. При распасовке мяча с
площадки доносятся вопли болельщиков: "Два-четыре-восемь-шесть, кто сильнее
всех здесь есть?" Я жду и наблюдаю за тем, как все тоже ждут. Некоторое
время они еще треплются о том о сем, потом Гай откашливается и наконец
подбирается к делу. "Ты знаешь, Хэнк, что Томми еще и боксер отличный?" --
"Без шуток, Томми, неужто?" -- "Боксирую помаленьку, Хэнк". -- "Ну, чтобы
завоевать такую медаль, надо здорово уметь, Томми". -- "Да, Хэнк, я
занимаюсь время от времени... у нас была команда в Ливане ". -- "А Томми был
капитаном, Хэнк". -- "А вы, ребята, не занимаетесь боксом?" -- "Не положено,
Томми". -- "А знаешь, Хэнк, Томми стал чемпионом штата, и которым? --
третьим на чемпионате Северо-Запада "Золотые перчатки"!" -- "Всего лишь
третьим, Гай; здорово пришлось попотеть, когда я встречался с армейскими
ребятами из форта Льюис". -- "А знаешь, Хэнк, Томми набрал сто шестьдесят
семь очков в прошлом году в Корвалисе на соревнованиях штата по борьбе". --
"Да, кажется, ты мне уже говорил об этом, Гай". -- "О Господи, да мы в этом
сезоне разбросаем "Маршфилд", как бумажных кукол. Чемпион по боксу! -- Гай
берет Томми за рукав. -- И чемпион по борьбе! -- Он берет за рукав Хэнка и
соединяет их руки. -- Могу поспорить!"
"А теперь разойдитесь по своим углам и начинайте!" -- рвется у меня с
языка. Но я бросаю взгляд на Хэнка и предпочитаю промолчать, я вижу его лицо
и умолкаю. Потому что я знаю этот взгляд. Скулы, растянутые в улыбке,
побелели по краям, словно мышцы высосали из них всю кровь. Я знаю этот
взгляд и поэтому предпочитаю не встречать. Хэнк смотрит с этой улыбкой на
Томми; он уже все проиграл в уме -- первые небрежные фразы, и тычки в
коридоре, и грязную площадку, и последнее оскорбление, до того самого
момента, когда он знает, что начнется, когда все знают, что начнется. И Хэнк
пытается покончить с этим. Потому что он устал после целого лета драк и
насмешек, его уже тошнит от всего этого, и он с радостью без этого
обойдется. Он улыбается Томми, и я вижу, как мышцы на его шее уже начинают
подтягивать за собой руки. На мгновение Томми отвлекают эти тупые девицы
"два-четыре-восемь-шесть", и он поворачивается, даже не догадываясь, что
драка, которую он планировал устроить недели через три-четыре, уже здесь и
не нуждается ни в каких подготовительных мероприятиях. А я стою и смотрю,
как мышцы поднимают руки Хэнка, словно тросы десятого номера бревно на
грузовик. И только я в полной мере знаю, что это значит. Я знаю, как силен
Хэнк. Он может держать обоюдоострый топор на вытянутой руке восемь минут и
тридцать шесть секунд. Максимум, который я видел, -- четырнадцать, и то это
был такелажник тридцати пяти лет, здоровый как медведь. Генри говорит, что
Хэнк такой жутко сильный из-за того, что его настоящая мать ела слишком
много серы, когда носила его, и это каким-то странным образом повлияло на
его мышечные ткани. Хэнк только ухмыляется, когда Генри так говорит, и
замечает, что это вполне возможно. Хотя я думаю иначе. Я думаю, все не
так-то просто. Потому что Хэнк только тогда установил этот рекорд восемь
тридцать шесть, когда дядя Аарон начал подшучивать над ним и говорить, что
он знает в Вашингтоне одного молодца, который держит так топор восемь минут.
Тогда-то Хэнк и сделал это. Восемь тридцать шесть по секундомеру. И без
всякой серы, так что дело не в ней. Из-за чего бы там это ни было, но я
знаю, что он жутко сильный и что, если он сейчас врежет Томми Остерхаусу,
пока тот смотрит на болельщиков, он размозжит его, как мул, лягающий дыню,
но я ничего не говорю, хотя время еще есть. Наверное, я не пытаюсь
прекратить это, потому что тоже устал, просто от смотрения на это, на то,
как Хэнку приходится возиться со всем этим дерьмом. Потому что тогда я еще
не принимал своей судьбы и не получал от нее удовольствия. В общем, я ничего
не говорю.
Короче, если бы не звонок, зазвонивший именно в это мгновение, Хэнк
наверняка врезал бы Томми и снес бы ему череп, как спелую дыню.
Хэнк тоже чувствует, как близко он подошел к этому. И как только звучит
звонок, плечи его опускаются, и он смотрит на меня. Руки у него дрожат. Мы
идем в класс, и во время ленча он мне ничего не говорит. Когда я подхожу, он
стоит у фонтанчика в кафетерии, глядя на то, как из него струится вода. "Не
хочешь встать в очередь за жрачкой? Я собираюсь смыться, Джоби. Сможешь сам
добраться до дому?" -- "Хэнк, ты..." -- "Или, смотри, я могу оставить тебе
мотоцикл, а сам добраться на попутке, если ты..." -- "Хэнк, мне плевать на
мотоцикл, но ты..." -- "Ты что, не видел, что было утром? Не видел, что чуть
было не произошло? Черт, я не знаю, что со мной такое". -- "Хэнк, послушай".
-- "Нет, Джо, я не понимаю, что такое... я словно пьян". -- "Хэнк,
послушай". -- "Я бы размазал его, Джоби, ты понимаешь?" -- "Хэнк, послушай!
Послушай! Ну послушай!"
Он стоит передо мной, но я не могу сказать ему то, что собирался. Это
было в первый раз, когда я пришел в школу со своим новым лицом -- я
изменился внешне, но внутрь это еще не просочилось. Поэтому я не мог найти
слов, чтобы объяснить ему. А может, я тогда еще не знал. Но я не мог ему
сказать: "Послушай, Хэнк, может, там кто-нибудь и верит, что Иисус есть
Христос и рожден от Господа и все, кто любит его, -- от его плоти. Может,
когда-нибудь утренние звезды и запоют хором, и все сыновья Господа
возликуют, может, когда-нибудь волк и будет делить кров с ягненком, а
леопард станет смирным, как дитя, и может, все перекуют свои мечи на орала,
а пики -- в рыболовные крючки и всякое там такое, но до этого времени ты
должен принимать то, что добрый Господь присудил тебе, и делать то, что он
назначил тебе, да еще и с кайфом!" Знал ли я это тогда? Может быть. Может, в
самой глубине души. Но я не знал, как это сказать ему. Поэтому единственное,
на что я был способен, это повторять: "Послушай, Хэнкус, ну послушай, Хэнк"
-- а он смотрел, как струится вода.
И вот он идет домой и на следующий день не появляется, и через день
тоже, и тогда тренер Левеллин спрашивает на занятиях, куда делась наша
звезда, и я говорю ему, что Хэнк нездоров, а Гай Виланд намекает, что Хэнк
скоро вообще не будет вылезать из постели, к тому же не своей, и все
смеются, кроме тренера. После занятий, вместо того чтобы идти пешком в
мотель, где мы с папой живем в это время, я сажусь на автобус. Автобус идет
мимо мотеля, но мне не хочется выходить там. Когда мы проезжаем мимо, через
кухонное окно я вижу своего отца: голова закинута к лампе, зубы поблескивают
как ртуть -- он чему-то смеется, чего я не вижу, с кем он там на этот раз --
одному Богу известно. Но это заставляет меня задуматься. Посеешь ветер --
пожнешь бурю. Этого не избежать ни папе, ни мне, ни даже Хэнку, а уж он с
этой женщиной довольно посеял ветра, не задумываясь над тем, как будет его
пожинать. Может, ему это сказать?
Я стою на берегу и ору до тех пор, пока в сарае не показывается свет и
Хэнк не направляется в моторке ко мне. "Вот те на, это ты, Джоби?" -- "Ага,
приехал взглянуть, умер ты или что". -- "Нет, черт побери, я тут занимаюсь
делами, пока Генри поехал в Такому подписывать контракт на лес". -- "Хэнк,
тренер Левеллин спрашивал..." -- "Да, я так и знал, что он спросит". -- "Я
сказал ему, что ты болен". -- "А что ты сказал Томми Остерхаусу? А?" --
"Ничего".
Он наклоняется, поднимает пригоршню голышей и принимается швырять их в
воду, один за другим, в темноту. Там, в доме, вспыхивает свет. Я тоже
поднимаю несколько камешков и присоединяюсь к нему. Я собирался поговорить с
ним, но, уже сходя с автобуса, я знал, что нам не удастся поговорить, потому
что мы никогда с ним не разговаривали. Нам никогда не удавалось поговорить.
Может, потому, что нам никогда этого не было надо. Мы росли вместе и без
того знали, что происходит. Хэнк знает, что я приехал сказать ему, что он
может возвращаться в школу и жить дальше, потому что все равно рано или
поздно он и Томми Остерхаус должны подраться. И я знаю, что он уже отвечает:
"Само собой, но ты же видел в тот день, что "рано" никак не получилось, а
мне уже надоело хлебать все это дерьмо в ожидании "поздно ". И меня не
волнует эта драка". Зато меня волнует. "Я хочу сказать, мне наплевать, кто
сколько нанесет ударов и кто сколько получит, меня волнует другое: почему,
черт побери, я всегда должен драться -- не с одним, так с другим!"
(И всегда будешь, Хэнк, отныне, и впредь, и до второго пришествия, так
что лучше тебе принять то, что ты и так уже знаешь, и даже постараться найти
в этом что-нибудь приятное. Всегда будешь -- с Томми Остерхаусом, Флойдом
Ивенрайтом или Бигги Ньютоном, с разваливающейся лебедкой, лесными зарослями
или рекой, потому что это -- твоя судьба, и ты знаешь это. И к тому же она
предполагает, что ты должен драться по правилам, потому что, если бы ты
врезал Томми Остерхаусу, когда он пялился на девчонок, ты бы попросту убил
его без всяких на то причин.)
Но я ничего не говорю. Мы еще некоторое время кидаем камешки, после
чего он отвозит меня на мотоцикле домой. На следующий день он в школе. После
занятий он достает свой спортивный костюм, и мы идем на поле и садимся на
землю, пока тренер Левеллин в десятый раз рассказывает нам, как он учился в
колледже. Похоже, Хэнк не слушает. Устав от болтовни Левеллина, он
выковыривает палкой землю из протекторов. Все остальные слушают о том, какие
мы хорошие молодые люди и что он должен гордиться нами, как мы там ни
сыграем в этом сезоне -- выиграем, проиграем или сведем вничью, потому что
мы все равно покажем хорошую игру, заслужив славу школе Ваконды. Я вижу
Томми Остерхауса, который слышит это впервые и сидит с открытым ртом, словно
на вкус пробуя каждое слово и кивая всякий раз, когда тренер говорит
что-нибудь такое, что ему особенно нравится. Хэнк кончает ковыряться в
протекторах и отбрасывает палку. Потом он поворачивается и тоже замечает, с
каким видом слушает Томми.
-- Парни, -- говорит тренер, -- парни... Я хочу, чтобы вы всегда
помнили: вы мне как сыновья. Выигрываете вы, проигрываете или играете
всухую. Я люблю вас. Я люблю вас, мальчики, как сыновей. И я хочу, чтобы вы
помнили то, что сказал вам старый футболист. "Земля обетованная". Вспомните
это стихотворение! Вспомните!
И он закрывает свои опухшие глаза, словно собирается молиться. Все
молчат. Когда он начинает говорить, то напоминает слепого брата Брата
Уолкера, Брата Леонарда Провидца.
-- Запомните это, парни, -- повторяет тренер, -- запомните:
Когда же Высший Судия придет тебя судить, Побед и поражений Он не
сможет различить, И под фамилией твоей Он проведет черту, Отметив лишь одно
на ней: как... (тренер делает глубокий вдох) как ты сыграл игру!
И Хэнк говорит довольно громко:
-- Фигня!
Тренер делает вид, что не слышит. Он всегда делает такой вид. Потому
что прямо над его головой висит огромное табло, подаренное "Ротари", и по
всем видам первым стоит имя Хэнка Стампера: Хэнк Стампер -- рекордсмен тут,
и Хэнк Стампер -- рекордсмен там, так что он предпочитает не связываться.
Зато Томми Остерхаус оборачивается и, уставившись на Хэнка, произносит: "Не
смешно, Стампер". А Хэнк отвечает: "Плевал я на твое мнение, Остерхаус". И
пошло-поехало, пока тренер не вмешивается и не начинает тренировку.
После душа все готовы. Томми Остерхаус что-то говорит приглушенным
голосом пачке парней у корыта с тальком. Мы с Хэнком одеваемся молча. После
того как все готовы, Хэнк причесывает волосы, мы выходим, и они дерутся на
гравиевой площадке перед остановкой автобуса. И весь оставшийся год все
поносят Хэнка за то, что мы не выиграли ни первенства округа, ни штата, а
могли бы, если бы за нас играл Томми. И в "Пеньке" еще долго судачат, что
без Томми Остерхауса Стамперу не удастся сделать классную команду звезд.
Хэнк ничего не отвечает, даже когда ему это говорят в лицо. Только
ухмыляется да переминается с ноги на ногу. За исключением разве что одного
случая. Когда я, он, Джанис и Леота Нильсен отправляемся в дюны, надираемся
там, и Леота спрашивает о драке, так как она гуляла с Томми. Нам всем
кажется, что Хэнк спит, закрыв лицо руками. И я пытаюсь объяснить ей, что
произошло на самом деле: что Томми нарывался на эту драку с первого дня, как
увидел Хэнка, и что по-настоящему ему, а не Хэнку, как все утверждают, нужна
была эта драка. "Да, да, но даже если Томми хотел ее, я не понимаю... ну,
если Хэнк не хотел драться, зачем же он так страшно избил его?"
Я начинаю что-то объяснять, но Хэнк меня прерывает. Он даже не убирает
руки с лица. Он говорит: "Леота, милашка, когда ты бегаешь за мной и тебе не
терпится, тебе ведь не хочется, чтобы я сделал свое дело кое-как, а?" Леота
восклицает: "Что?!" А Хэнк повторяет снова: "Ты ведь хочешь, чтобы я весь
выложился, да?" И Леота впадает в такое состояние, что нам приходится везти
ее домой. В дверях она поворачивается и орет: "Что это ты думаешь о себе?
Может, ты считаешь, что ты такой уж подарок?" Хэнк не отвечает, зато я кричу
ей в ответ кое-что, чего она не понимает. Что она такая же, как Томми
Остерхаус, только в отличие от него дерется нечестно. Мне бы помолчать. Но
это -- вино. Так что я кричу, и она мне что-то орет в ответ, пока на крыльце
не появляется ее старший брат и тоже не вступает в нашу перепалку. Он --
один из дружков Хэнка. Как-то они вместе добрались даже до Большого каньона.
"Ну ты, послушай, -- говорит он. -- Ты, Стампер, сукин сын!" Он ничего не
понимает. Хэнк говорит: "Поехали к черту". И мы отваливаем. Он уже и про
брата этого знает, но еще не хочет думать об этом. Он еще не может позволить
себе думать об этом, хотя чувствует, что уже заваривается новая каша. Но
надо, чтобы она сама заварилась, иначе все будут считать его еще большим
драчуном, чем он есть на самом деле. Так что... думаю... нечего было и
ожидать, что в этой истории с Леландом он будет вести себя иначе. Он не
будет рваться туда, где, как он уже знает, ему придется оборвать парню уши.
Потому что он будет надеяться, что все как-нибудь рассосется. Единственное,
что ему остается, так это надеяться. Или он совсем озвереет, как старый
одинокий цепной пес.
Ах ты, Хэнкус... Хэнк... я всегда тебе говорю -- принимай свою судьбу.
Но когда дело доходит до дела, получается полное дерьмо. Потому что ты не
можешь согласиться с ограниченностью собственных сил и не можешь отделаться
от надежды, что твое предчувствие окажется ложным.
-- Прошу порядка! Всем встать и принести клятву в лояльности...
Зашуршал гравий. Джо Бен вскочил со своего пня и прильнул к
приоткрытому окну. Теперь в зале горел свет, и большинство стульев было
занято. Хави Эванс стукнул по трибуне и повторил: "Прошу порядка!" Потом он
кивнул, и из-за его спины поднялся Флойд Ивенрайт со стопкой пожелтевшей
бумаги. Флойд оттолкнул Хави в сторону и разложил на трибуне свои бумаги.
-- Так вот что происходит, -- начал он. Почуяв первые отдаленные
признаки дождя, Джо Бен застегнул молнию на своей куртке.
Старый лесоруб заканчивает разгружать дранку и чувствует, что, прежде
чем идти за деньгами, ему надо присесть передохнуть. Из дома за лесопилкой,
где живет мастер со своей женой, до него долетает запах ливера с луком. И
ему вдруг хочется, чтобы у него в доме на каньоне тоже была жена и чтобы
воздух там тоже пах ливером с луком. Конечно, это желание появляется у него
не в первый раз, оно неоднократно посещало его; а иногда, подвыпив, он даже
всерьез размышлял о женитьбе... Но сейчас, когда он пытается подняться, вся
тяжесть его лет обрушивается ему на спину, как шестидесятифунтовая кувалда,
и впервые он вынужден признаться себе, что все его мечты безнадежны: у него
никогда не будет жены, он просто слишком стар: "А ну и ладно, лучше всего
жить одному, вот так я скажу", -- слишком грязен, никому не нужен, гнил и
стар.
Мимо плывут облака. Поднимается ветер. Ли продирается сквозь усеянное
лягушками болото, прилегающее к океану. Дженни прикидывает, не совершить ли
еще одну прогулку к Библии. Джонатан Дрэгер наблюдает за излишне
драматической реакцией слушателей на сообщение о сделке Стамперов с "Ваконда
Пасифик" и записывает: "Последний негодяй может легче возвысить человека,
чем величайший из героев".
И когда Флойд Ивенрайт подходит к заключению своего изнурительного дела
против Стамперов, лазутчик с другой стороны окна, позабыв о всякой
предосторожности, уже спешит с сообщением в штаб. Надо позвонить Хэнку,
быстро сообщить ему, но тихо... Его шпионаж против юниона даст им
преимущества только в том случае, если они будут молчать об этом; юнион не
будет догадываться, что им уже все известно... Но надо звонить сейчас же! А
ближайший телефон в "Пеньке".
-- Ивенрайт все рассказал, -- сообщает Джо Хэнку, а заодно всем
остальным присутствующим в баре. -- Они выслушали сколько хватило сил эту
парашу и здорово накалились. Говорят, что если ты, как пиявка, сосешь кровь
из народа, то они и будут к тебе относиться, как к пиявке. Какая гадость!
Сказали, что лучше бы ты им не попадался на глаза, Хэнк. Так что ты думаешь?
А когда он вешает трубку, ему слышится, как из темного конца бара
кто-то интересуется, что сказали на том конце провода.
-- Хэнк говорит, что, возможно, появится сегодня в городе и сам
разберется, -- с готовностью объявляет Джо. -- Если кто-нибудь тут
рассчитывает, что Хэнка Стампера можно напугать сжатыми кулаками, то его
ждет большой сюрприз.
Рей, наиболее одаренная половина субботнего танцевального оркестра,
приподнимает голову от своего виски: "Серьезное дело", -- зато Бони Стоуксу
на другом конце бара есть что сказать:
-- Жаль-жаль, что Хэнк разорится из-за дурного воспитания, которое ему
дал его чванливый отец. С его энергией он действительно мог бы принести
пользу обществу, а не оказаться смытым в океан, как пригоршня праха...
-- Поосторожней, мистер Стоукс, -- предупреждает Джо. -- Хэнк вам не
прах.
Но для Бони такие предупреждения -- пустой звук; его взор прикован к
древним трагедиям, происходившим за пределами этих стен.
-- И никому не дано знать, по ком звонит колокол, -- высокопарно
произносит он сквозь грязный носовой платок, -- ибо он звонит по тебе.
-- Он звонит по дерьму, -- возражает тихий голос из седой бороды,
владелец которой размышляет в глубине бара о ливере с луком. -- Все дерьмо.
Всю жизнь ты одинок, и, уж можете мне поверить, помирать тоже придется в
одиночку.
Только вернувшись к Джэн и детям, Джо Бену удается усмирить свое
возбуждение, обратив всю энергию на покраску; и то каждая минута тянется для
него, как якорь, который тащится, не цепляясь, по гумбо. И к тому моменту,
когда появляется Хэнк в сопровождении трясущегося Леланда, Джо дважды
успевает покрыть все оконные рамы туманно-утренними белилами и уже
замешивает их для третьего раза.
Лишней одежды для Ли не оказалось, поэтому, пока Джо водил детей с
мешками и масками по округе, а Хэнк ездил за гамбургерами, он сидел,
завернувшись в измазанную краской скатерть, перед обогревателем и мечтал
оказаться дома в постели; зачем Хэнку потребовалось, чтобы он сопровождал их
в вечернем шоу, которое они намеревались устроить в салуне, оставалось для
Ли тайной. <<Я нежный цветок, -- напомнил он себе с кривой улыбкой, --
может, он хочет, чтоб я был рядом на случай, если что-нибудь произойдет,
может, он надеется, что меня просто затопчут, -- почему бы ему еще
настаивать на моем присутствии?"
Хэнк и сам не смог бы объяснить почему, хотя он действительно
чувствовал, что присутствие Ли вечером в "Пеньке" для него очень важно...
Может, потому, что Малышу нужно своими глазами увидеть, что происходит
вокруг него, настоящий мир с настоящими драками, а не эта выдуманная
действительность, в которой он проводит большую часть времени, и не те
сочиненные кошмары, которыми он и ему подобные запугивают себя до
полусмерти. Как это тоскливое бренчание, которое он давал слушать накануне и
называл его музыкой, хотя любому очевидно, что в нем нет ни мелодии, ни
смысла. Может, это и есть одна из причин, чтобы вытащить его в "Пенек"
вместе с нами...
-- Гамбургеры, Малыш. Пожуй. -- Он ловит белый бумажный мешок, который
кидает ему Хэнк. -- Я хочу, чтобы ты посмотрел, как дикий лесной народ
решает здесь свои неурядицы. -- И начинает жевать, с недоверчивым изумлением
глядя на Хэнка (какие неурядицы?)
...Или, может, потому, что я хочу, чтобы мальчик хоть раз попробовал
спуститься с Ниагары в кофейной банке вместе со мной, чтобы он понял, что
этот сумасшедший, о котором он говорил, не только может остаться в живых, но
еще и получить удовольствие от своей поездки. (О каких неурядицах ты
говоришь, брат? Хотелось бы мне знать. -- И моя самодовольная ухмылка
сменяется слабой, тревожной улыбкой. -- Не та ли, случайно, неурядица, что
кто-то решил поиграть с женой одного из этих диких лесных обитателей?)
Когда мы разделываемся с гамбургерами и жарким, одежда Ли уже
достаточно подсохла, а Джо Бен прямо места себе не находит из-за того, что
пора ехать. Джо только что вернулся после прогулки с Писклей, близнецами и
Джонни по соседям и сам не прочь поучаствовать в маскараде. Джо всегда любил
переделки, особенно когда в них попадаю я.
Мы едем к "Пеньку" на пикапе, потому что у джипа нет навеса, а вечерок
несколько сыроват для прогулок в открытой машине; на небе то спокойно сияет
луна, то вспыхивает зарница, и ураганные порывы ветра приносят дождь со
снегом. (До тех пор, пока Хэнк не сообщает мне, зачем он собирается везти
меня в "Пенек", ощущение малой победы полностью заслоняет от меня все эти
вопросы... но постепенно я начинаю спускаться с облаков, и меня охватывает
тревога.) На Главной улице так много машин, что нам приходится припарковать
свою у пожарной станции и пешком вернуться к "Пеньку". Он переполнен --
свет, шум, у входа настоящее столпотворение. Два гитариста, включив
усилители на полную мощность, наяривают "Под двуглавым орлом". Никогда в
жизни не видел, чтобы здесь было столько народу. Все табуреты у бара заняты,
люди стоят даже между ними. Кабинеты тоже заняты, и Тедди помогает
официантка из "Морского бриза". Люди стоят у вешалки, у музыкального
автомата, у туалета и на эстрадке, шумные группы пьют пиво во всех
прокуренных щелях и углах. (И что-то в зловещей улыбке брата Хэнка
превращает мою тревогу в настоящий страх.) Я ждал, что салун будет
переполнен, я был готов к враждебности, но тот прием, который был нам
оказан, когда я, Джоби и Ли показались на пороге, полностью выбивает меня из
колеи. Я был готов к тому, что они начнут швыряться столами и стульями, и
когда вместо этого они машут руками, улыбаются и поют свои "приветы", я
начинаю чувствовать себя не в своей тарелке.
Я иду мимо раздевалки, и парни, стоящие там, которых я едва знаю,
приветствуют меня как родного. У бара для нас тут же освобождается три
места, и я заказываю три пива.
(Сначала мне пришло в голову, что Хэнк собирается меня выставить перед
всей этой толпой и публично оскорбить, устроить публичную порку за мои
адюльтерные намерения...)
Старые дружки подходят похлопать меня по спине и оттянуть скрещение
эластичных подтяжек. Друзья по мотогонкам интересуются, как я поживаю.
Приятели по военно-морской службе, которых я не видел уже несколько лет,
произносят свои "Сколько лет, сколько зим!" Десятки парней: "Эй, Хэнк,
старый енот, как дела? Давненько, клянусь, давненько. Как дышится?" Я
пожимаю руку, смеюсь шуткам и смотрю на лица, мелькающие в зеркале за рядом
бутылок.
Никто и слова не произносит о нашем контракте с "Ваконда Пасифик". Ни
единый человек!
(Однако по мере того как идет время и ничего не происходит, я решаю --
нет, у брата Хэнка нечто худшее на уме.)
Через некоторое время приветствия иссякают, и я получаю возможность как
следует оглядеться. Бог мой! Даже для субботнего вечера толпа великолепна.
За каждым столом по меньшей мере полный грузовик молодцов -- орут, смеются и
посасывают пиво. И, Бог ты мой, тут еще и женщин штук двадцать пять! Такого
количества я в "Пеньке " никогда не видал. Обычно если в субботу приходится
одна на десятерых, считай -- повезло, а нынче одна на четверых.
И это наводит меня на мысль, что это значит: женщины не приходят такой
толпой в бар, если не играет хорошая группа, нет лотереи или не предвидится
драка. Особенно драка. Ничто так не вдохновляет леди, как возможность
мордобоя. Визг-крик. Мне не раз случалось наблюдать, как та или иная особа в
потной ярости набрасывалась на какого-нибудь малого в каскетке за то, что
тот уронил ее папашу, и отделывала беднягу так, как папаше и не снилось.
Настоящая схватка. Никогда не обращали внимания? Первые три ряда вокруг
рингов всегда заполнены красными орущими ртами: "Задуши этого грязного
негодяя, оторви ему голову!"
(Нечто более поучительное, чем просто оскорбление БЕРЕГИСЬ! более
существенное, чем бичевание словами! Хэнк, Джо Бен, да, кажется, все ждут
прибытия льва, которому я буду брошен на съедение БЕГИ ПОКА ЕСТЬ ВРЕМЯ!)
Если бы я был профессиональным борцом, мне бы, наверное, снились
страшные сны об этих трех рядах. Боюсь, как бы они не сбылись в отношении
этого сборища милашек еще до наступления ночи.
Я заказываю себе еще выпивки, на этот раз виски "Джонни Уокер".
Интересно, почему я всегда покупаю себе хорошую выпивку, когда чувствую, что
предстоит заварушка. Обычно пиво, пиво, пиво, одно за другим, вкусно, сочно
и неторопливо.
(ПРОРЫВАЙСЯ!)
Может, потому что неторопливо, а сейчас мне надо побыстрее.
(БЕГИ! БЕГИ, ДУРАК! РАЗВЕ ТЫ НЕ ЧУЕШЬ КРОВОЖАДНОСТЬ ТОЛПЫ?)
Неужто все эти подвыпившие еноты собрались здесь лишь для того, чтобы
посмотреть, как с меня будут спускать шкуру? Черт, мне есть чем гордиться.
(Но только я собрался рвануть к двери СЕЙЧАС, ДУРАК, Хэнку удалось еще
раз поколебать мою уверенность...)
Я наклоняюсь к Джоби, который все еще не может прийти в себя от такого
приема.
-- Ты уже просек?
-- Что? Это? Я? Нет, черт возьми, нет.
-- Ставлю свой старый спиннинг против твоего нового, что до исхода
вечера нас посетит Бигги Ньютон.
-- Да? -- говорит Джо. -- Правда? (...сообщив Джо Бену, что толпа
жаждет вовсе
не моей крови, а его...)
К нам подскакивает Лес Гиббонс -- весь рот у него измазан клубничным
вареньем. Интересно, кто его перевез на этот берег. Он пожимает всем руки и
заказывает пива.
(...и объяснив, что ожидаемым львом был известный противник, о котором
я неоднократно слышал: блистательный Бигги Ньютон.)
-- Хэнк, -- спрашивает меня Ли, -- а в каких ты отношениях с этим
великолепным мистером Большеньютоновым?
-- Трудно сказать определенно, Малыш...
-- Биг, он сказал, что, когда Хэнк... -- вмешивается Лес.
-- Лес, тебя никто не спрашивает, -- замечает ему Джо, и тот
затыкается. Джоби никогда особенно не любил Гиббонса, но в последнее время
он на него бросается прямо как дикая кошка.
-- Я бы сказал, -- говорю я Ли, -- наши отношения таковы, что этот
городишко слишком мал для нас обоих.
(В общем, меня снова лишили какого-либо разумного оправдания моего
присутствия в баре и оставили пребывать в недоумении и тревоге. Как ни
старался, я не мог найти объяснения своей очевидно бессмысленной паранойи.)
Стоящие вокруг взрываются гиканьем и хохотом. Но Лес очень серьезен. Он
поворачивается к Ли и говорит:
-- Биг, он говорит, что твой брат, того... обманул. На мотогонках.
-- Не в этом дело, -- прерывает его Джо Бен. -- Биг бесится, Ли, потому
что он считает, что Хэнк трахнул его подружку три или четыре года тому
назад. Что, на мой взгляд, бессовестное вранье, потому что эту девицу
давным-давно лишили невинности.
-- Нет, ты только послушай его. Ли! Джо, ну почему ты все время
пытаешься приуменьшить мои заслуги? Впрочем, -- я подмигиваю Ли, -- может, у
тебя есть серьезные доказательства, кто вкусил первоцвет крошки Джуди?
Джо становится красным как свекла, -- на это стоит посмотреть. Я всегда
подкалываю его насчет Джуди, потому что в школе, еще до того, как его
порезали, она бегала за ним как умалишенная.
Все снова смеются.
Я начинаю всерьез объяснять Ли, каковы настоящие, глубинные причины,
побуждающие Бигги Ньютона приставать ко мне, и тут прямо посередине моего
третьего стакана виски и довольно честных, как я считаю, объяснений, входит
старина Биг собственной персоной.
(За несколько минут до того, как я нахожу ключ к разгадке этого
ребуса.)
Рей и Род заканчивают песню.
(Он входит в бар, ключ, я имею в виду...)
Шум в баре стихает, но ненамного.
(...вернее, вваливается, как медведь, которого удалось частично побрить
и облачить в грязный свитер...)
Все присутствующие в баре знают, что вошел Биг, что появилось то, ради
чего они повылазили из своих домов в такую погоду, сменив добрый чаек на
пиво, и все знают, что это чувствует каждый из них. Но неужто вы считаете,
они как-нибудь дадут понять, что на уме у них нечто большее, чем просто
стаканчик пива и, может, партия в шашки? Они пришли с самыми благородными
намерениями. И ни звука о другом, ни звука.
Снова начинает громыхать музыка.
Поцелуев сладость -- она тебе не в радость,
Любишь ты конфеты больше, чем меня...
Я заказываю еще один стаканчик. Четыре будет то, что надо.
Входит Ивенрайт -- вид у него, как у страдающего запором; с ним еще
один -- чисто выбритый мужик в костюме, с интеллигентным лицом, -- похоже,
он считает, что пришел послушать струнный квартет.
Биг, как обычно, топчется вокруг. Тоже играет в свою игру. Даже не
догадываясь, что мне все ясно. В общем, единственный, кто здесь понимает
все, так это парень, ухмыляющийся мне из зеркала, из-за бутылок, -- сукин
сын. Хочет еще виски, но мне виднее. Четыре достаточно -- говорю я ему.
Четыре -- это то, что надо.
Я смотрю на Бига: от своих строительных работ он почернел и помрачнел,
а уж здоровый -- дальше некуда. Огромный, широкоплечий, неуклюжий детина,
похож на Энди, только выше его. Шесть футов и три дюйма -- что-то около
этого; густые брови в дорожной пыли, тяжелая борода, руки покрыты грязными
черными волосами аж до самых ладоней. Медлительный, но не настолько, как
бывало. Заметил? -- сапоги у него без шипов, каскетки нет -- ошибочка вышла,
старина Биг; я не собираюсь тебя побеждать, но придется этот цилиндр
надвинуть тебе на морду и выбить парочку зубов у твоих приспешников.
(Это доисторическое существо в свитере делает предварительный круг и
подходит к Хэнку. Хэнк продолжает пить -- доисторическое двуногое выглядит
на редкость мощным борцом.) Да, четыре виски -- в самый раз. (Брат Хэнк не
обращает внимания на чудовище, когда оно совершает приветственный круг по
арене.) И вскорости Биг направляется к нам... (И даже когда он подходит и
бросает свой вызов, Хэнк делает вид, будто только что его увидел.) -- Вот
так-так! Бигги Ньютон! Что скажешь, Биг? Я и не заметил, как ты вошел... --
Черт, я отлично вижу каждый грязный дюйм его огромного тела... и некоторое
время мы беседуем, как воспитанные школьники. (Они здороваются друг с другом
с такими нежными улыбками и так добродушно, как бешеные волки.) -- Давненько
тебя не видел, Биг; как дела на дороге? -- Интересно... Малыш понимает? (И
потом, перед самым началом драки, я вижу, как Хэнк бросает взгляд в мою
сторону.)
-- Неплохо, Биг, а как ты? Как отец? -- Интересно, он видит, что Биг
тяжелее меня на добрых тридцать -- сорок фунтов? (На губах у Хэнка играет
нечто отдаленно