письмом послал Феодосий. А если Феодосий послал корабль, он может послать и солдат". "Но чем это поможет нам? -- спросил Пертинакс. -- Мы служим Максиму, не Феодосию. Даже если боги совершат чудо и Феодосий пришлет сюда с юга помощь и спасет Стену, мы с тобой можем рассчитывать лишь на одно: получить ту же смерть, что досталась Максиму". "Кто бы из императоров ни умирал, и кто бы кого ни убивал, наше с тобой дело -- защищать Стену", -- сказал я. "Такие слова подошли бы твоему брату-философу, -- молвил Пертинакс. -- Я же, как человек, потерявший всякую надежду, не буду говорить напыщенные и глупые фразы. Поднимай солдат!" Мы подняли все легионы с одного конца Стены до другого, объявили офицерам, что до нас дошел слух о смерти Максима и что теперь могут нагрянуть Крылатые Шлемы. Но мы уверены, что даже если слух окажется верным, Феодосий во имя Британии пошлет нам помощь. Поэтому мы должны стоять насмерть... Да, друзья мои, когда наблюдаешь, как люди воспринимают дурные вести, порой видишь самое неожиданное. Сильные часто размякают и превращаются в слабых, а слабые поднимаются и словно черпают силы у богов. Так было и с нами. За прошедшие годы Пертинаксу все же удалось, где шуткой, где обходительностью, а где настойчивостью, вложить мужество в сердца наших поредевших когорт и обучить их воинскому искусству. Это удалось ему лучше, чем я считал вообще возможным. Даже когорта ливийцев -- Третья -- стояла в своих выпуклых кирасах и не роптала. Через три дня пришли семь вождей и старейшин Крылатых Шлемов. Среди них был и тот высокий юноша, Амал, которого я встретил на берегу, он улыбнулся, увидев на мне ожерелье. Мы оказали пришедшим радушный прием, ведь они были послами, потом показали им Алло, живого и невредимого, но связанного. Они считали, что его уже нет в живых, и я почувствовал, что даже если бы мы его убили, Крылатые Шлемы не стали бы волноваться по этому поводу. Алло почувствовал это тоже и разволновался. Затем, пройдя в центральную башню Гунно, мы приступили к переговорам. Они говорили, что Рим гибнет и что мы должны присоединяться к ним. Мне они обещали отдать всю Южную Британию, собрав сначала с нее дань. "Терпение, -- ответил я. -- Стена еще стоит. Дайте мне доказательство, что мой генерал мертв". "Нет, -- ответил один из старейшин, -- это ты докажи, что он жив". Другой тут же добавил с хитрой усмешкой: "А что ты нам дашь, если мы прочтем тебе его последние слова?" "Не будем торговаться, как купцы на базаре! -- воскликнул Амал. -- Кроме того, этому человеку я обязан жизнью. Вот тебе доказательство!" И он бросил мне письмо с такой знакомой печатью Максима. "Мы взяли его на корабле, который потопили, -- продолжал Амал. -- Читать я не могу, но тут есть по крайней мере один знак, который говорит сам за себя". Он указал на темное пятно на конверте, и я с тяжелым сердцем понял, что это кровь доблестного Максима. "Читай! -- воскликнул Амал. -- Читай, а потом скажи нам, чьи же вы слуги!" Просмотрев письмо, Пертинакс мягко сказал: "Я прочту его все. Слушайте же, варвары!" И он прочел письмо, которое я с тех пор ношу вот здесь, у сердца. Парнезий вытащил из-за пазухи сложенный и покрытый пятнами кусок пергамента и глухим голосом начал читать: -- "Парнезию и Пертинаксу, достойнейшим Капитанам Стены, шлет Максим, некогда император Галлии и Британии, ныне же узник, ждущий смерти в лагере Феодосия, свое предсмертное здравствуй и прощай!" "Достаточно, -- сказал молодой Амал. -- Вот вам ваше доказательство. Теперь вы должны идти с нами". Пертинакс бросил на него долгий, молчаливый взгляд, и юноша весь вспыхнул, как девушка. А Пертинакс продолжал читать: -- "При жизни я с легким чувством нес людям зло, но оно обращалось лишь против тех, кто желал зла мне, и если я когда-либо причинил зло вам, то я раскаиваюсь и прошу вашего прощения. Три мула, на которых я пытался ехать, разорвали меня на части, как и предсказывал твой отец, Парнезий. В двух шагах от палатки меня ждет обнаженный меч, чтобы предать меня той же смерти, какой я предал Грациана. Поэтому я, ваш Генерал и Император, посылаю вам почетную и добровольную отставку от службы мне, на которую вы вступили не ради денег и положения, а потому -- и эта мысль согревает мое сердце -- потому что вы любили меня!" "Клянусь светом солнца! -- перебил Амал. -- Вот это был человек! Мы, возможно, ошиблись в своих суждениях о его слугах!" Пертинакс продолжал: -- "Вы дали мне те три года, которые я у вас просил. И если мне не удалось их использовать, не сетуйте на меня. Мы сыграли с богами неплохую партию и не по маленькой, но они метали фальшивые кости [*54], и вот мне приходится расплачиваться. Помни, что меня не будет, но Рим остается и Рим будет вечно! Передай Пертинаксу, что его мать в безопасности в Никее, а за ее деньгами следит префект города Антиполиса. Передай привет своему отцу и матери, чья дружба была для меня ценным приобретением... Если бы все шло хорошо, то в этот же день я послал бы вам три легиона. Не забывайте меня. Мы боролись вместе. Прощайте! Прощайте! Прощайте!" Вот каким было последнее письмо моего императора. Дан и Юна слышали, как хрустел пергамент, когда Парнезий прятал его обратно за пазуху. "Я ошибался, -- сказал Амал. -- Воины такого человека без боя ничего не уступят. Я рад этому". И он протянул нам руку. "Но ведь Максим дал вам отставку, -- сказал один из старейшин. -- Вы вправе служить кому хотите и править чем пожелаете. Присоединяйтесь -- не надо даже вливаться в наше войско -- просто идем вместе!" "Благодарим вас, -- ответил Пертинакс, -- но Максим наказал нам, извините..." И сквозь раскрытую дверь он указал на заряженную и взведенную катапульту. "Мы поняли, -- сказал старейшина. -- Стена нам дорого станет, да?" "Мне очень жаль, -- сказал Пертинакс, -- но другой цены нет". И он поднес им нашего лучшего южного вина. Они молча выпили, вытерли рыжие бороды и встали, чтобы уйти. Амал сказал, потягиваясь, ведь они были варварами: "Приятная у нас компания. Интересно, кем из нас насытятся волки и акулы до того, как растает снег?" "Подумай лучше о том, что может прислать Феодосий", -- заявил я в ответ, и хотя они только рассмеялись, я заметил, что мои наугад брошенные слова обеспокоили их. Старый Алло немного отстал от Крылатых Шлемов. "Вы же видите, -- сказал он, беспокойно моргая глазами, -- для них я не больше, чем собака. Как только я покажу им наши тайные тропинки через болота, они и отшвырнут меня, как ненужного пса". "Тогда на твоем месте я не спешил бы показывать им эти тропинки, -- сказал Пертинакс, -- пока не убедился бы, что Рим не может спасти Стену". "Ты думаешь так? О горе мне! -- застонал старик. -- Я хотел лишь одного -- мира для своего народа". И он, спотыкаясь и проваливаясь в снегу, побрел за рослыми Крылатыми Шлемами. Так на Стену пришла война. Она надвигалась постепенно, день за днем, что очень плохо для нестойких войск. Сначала Крылатые Шлемы нападали только с моря, как делали это и раньше, а мы, как и раньше, встречали их с берега катапультами -- и им хватило по горло. Долгое время они не отваживались ступить на землю своими утиными ногами, и мне кажется, что когда дело дошло до показа троп через болота, пиктам было стыдно или страшно раскрыть все тайны своего народа. Мне это рассказал один пленный пикт. Они были нашими шпионами в такой же степени, как и врагами, потому что Крылатые Шлемы притесняли их и отнимали зимние припасы. О забитый народец! Потом Крылатые Шлемы напали на нас с двух концов Стены. Я послал пеших гонцов на юг узнать, нет ли каких новостей из Британии, но среди опустевших лагерей, где раньше стояли войска, этой зимой бегали лишь голодные волки, и ни один из гонцов не вернулся. Еще у нас не хватало корма для пони. Десятерых держал я, столько же Пертинакс. Мы ели и спали в седле, разъезжая на восток и на запад, а потом съедали своих изможденных животных. Беспокойство доставляли и наши горожане, пока я не собрал их всех в одном месте позади центральной башни Гунно. С обеих сторон от нее мы разрушили Стену, чтобы соорудить что-то вроде крепости. Мы, римляне, лучше сражаемся сомкнутым строем. К концу второго месяца война захватила нас целиком, как захватывает человека сон или снежная буря. Мне кажется, мы и во сне сражались. Я, по крайней мере, помню только два момента: как я поднимался, а потом спускался со Стены, как будто между этими моментами ничего не было, хотя мой голос охрип от криков, а меч был в крови. Крылатые Шлемы сражались по-волчьи -- сразу всей стаей. Где им приходилось наиболее туго, туда они и бросались с особым остервенением. Это было тяжело для нас, но зато удерживало их от броска в Британию. В те дни на штукатурке кирпичной арки мы с Пертинаксом записывали названия захваченных у нас башен и даты, когда это происходило. Нам хотелось оставить какую-то запись. А сражение? Самые жаркие схватки происходили в центре, справа и слева от огромной статуи богини Рима, рядом с домом Рутилиануса. Клянусь светом солнца, этот толстый старик, которого мы совсем не принимали в расчет, при звуках трубы просто помолодел! Помню, как он называл свой меч оракулом. "Послушаем, что скажет нам оракул, -- бывало, повторял он, прикладывая меч к уху и многозначительно кивая головой. -- Этот день Рутилианусу еще позволено прожить", -- заявлял он, засучивал рукава и, пыхтя и сопя, сражался до поздней ночи. И пусть нам не всегда хватало хлеба, зато его вдоволь заменяли шутки и веселье. Мы держались два месяца и семнадцать дней -- прижатые почти со всех сторон к центральной башне. Несколько раз Алло тайно передавал нам, что помощь близка. Мы этому не верили, но наших солдат это подбадривало. Конец наступил неожиданно. Не было ни радостных криков, ничего. Мы как сражались во сне, так во сне и освободились. Крылатые Шлемы вдруг оставили нас в покое -- сначала на одну ночь, потом еще на день, а это очень много для измотавшегося человека. Сначала мы спали настороженно, готовые в любую секунду вскочить и драться, а затем -- как бревна, каждый на том месте, где он упал. О боже, чтоб вам никогда не пришлось спать так! Проснувшись, я увидел, что башни полны незнакомых солдат, которые смотрели, как мы храпим. Я толкнул Пертинакса, и мы оба вскочили, схватившись за оружие. "Что такое? -- воскликнул какой-то юноша в новеньких доспехах. -- Вы сражаетесь с Феодосием? Посмотрите по сторонам!" Мы посмотрели на север. Снег был залит кровью, но Крылатых Шлемов нигде не было. Мы посмотрели на юг, где снег был чист, и увидели Орлов расположившихся там двух легионов. На востоке и западе полыхало пламя и шел бой, но у центральной башни все было спокойно. "Вы сделали свое дело, -- сказал этот юноша. -- У Рима длинная рука. Где ваши Капитаны Стены?" Мы ответили, что это и есть мы. "Но Максим говорил, что они почти мальчики! -- воскликнул юноша. -- А ведь вы старики, совсем, совсем седые". "Мы и были мальчиками несколько лет назад, -- ответил Пертинакс. -- Так какая же нас ждет судьба, о юное и упитанное создание?" "Меня зовут Амброзий, и я секретарь императора, -- сказал тот. -- Покажите мне письмо, написанное Максимом перед смертью, тогда я, может быть, поверю". Я достал его из-за пазухи. Прочитав его, Амброзий отдал нам салют. "Ваша судьба в ваших руках, -- сказал он. -- Если вы захотите служить Феодосию, он даст вам легион. Если же вы предпочтете отправиться по домам, он устроит вам... триумф". "Я бы предпочел ванну, вина, еды, бритву, мыло, духи и благовония", -- ответил Пертинакс, смеясь. "Да, теперь я вижу, что ты еще мальчик, -- сказал Амброзии. -- А ты?" Он повернулся ко мне. "Мы ничего не имеем против Феодосия, -- начал я, -- но на войне..." "На войне все так же, как в любви, -- перебил Пертинакс. -- Лучшее, на что ты способен, ты можешь отдать лишь раз". "Это так, -- согласился Амброзий. -- Я был с Максимом до его смерти. Он предупредил Феодосия, что вы ни за что не станете служить дальше, и, скажу откровенно, мне жаль своего императора". "Ничего, Рим его утешит, -- ответил Пертинакс. -- Я прошу тебя разрешить нам отправиться по домам, чтобы никогда больше не вдыхать этот запах -- запах крови..." Но триумф они устроили нам настоящий! -- Вы его честно заслужили, -- сказал Пак, бросая несколько листьев в неподвижное зеркало пруда. Черные маслянистые круги быстро разбегались по его темной поверхности, и дети задумчиво смотрели на них... АМУЛЕТ Ты возьми земли в горсти, Сколько сможешь унести, Помяни ты тех потом, Кто уснул в ней вечным сном, Но не рыцарей-дворян, А безвестных англичан, Чей суровый скорбный путь Некому и помянуть. Землю в ладанку сложи, Ближе к сердцу положи. И земля с тебя сведет Лихорадки липкий пот, Руку сделает сильней, Зорче глаз и слух острей, Обострит твою борьбу, Облегчит твою судьбу. Четок для тебя и прост Станет ход небесных звезд. Ты сорви с земли родной Примулы цветок лесной; Летом розу взять изволь, Осенью -- желтофиоль, А зимой -- плюща цветок: Всякому цветку свой срок. Если правильно хранить, Если верно применить -- Выручат тебя цветы, Лучше видеть станешь ты. Пелена исчезнет с глаз, И отыщешь ты тотчас На знакомом месте клад, Спрятанный сто лет назад: В поле, иль у входа в дом, Или в очаге твоем. И поймешь тогда ясней: Главный клад -- в душе твоей. -- Но ты еще так много недорассказал! -- воскликнул Дан. -- Что случилось со старым Алло? Вернулись ли Крылатые Шлемы? И что делал Амал? -- И что случилось со старым толстяком генералом, у которого было пять поваров? -- подхватила Юна. -- И что сказала твоя мама, когда ты вернулся домой? -- Она сказала, что вы сейчас уж слишком засиделись у этой старой ямы, -- ответил им сзади голос старика Хобдена. -- Tсc! -- вдруг прошептал он и замер, потому что в двадцати шагах от себя увидел великолепную лисицу, которая сидела на задних лапках и смотрела на детей, как на своих старых знакомых. У-у, Рыжая Кумушка! -- проговорил Хобден еле слышно. -- Если бы я знал все, что знаешь ты, я знал бы много интересного. Мистер Дан и мисс Юна, пойдемте со мной, вот я только закрою свой маленький курятник. ХОЛОДНОЕ ЖЕЛЕЗО Решив отправиться погулять до завтрака, Дан и Юна совсем не думали о том, что наступил иванов день. Они хотели всего лишь посмотреть на выдру, которая, как говорил старик Хобден, уже давно поселилась в их ручье, а раннее утро -- это самое лучшее время, чтобы застигнуть зверя врасплох. Когда дети на цыпочках выходили из дому, часы пробили пять раз. Кругом царил удивительный покой. Сделав несколько шагов по усыпанной каплями росы лужайке, Дан остановился и поглядел на тянувшиеся за ним темные отпечатки следов. -- Может, стоит пожалеть наши бедные сандалии, -- сказал мальчик. -- Они ужасно намокнут. Этим летом дети впервые стали носить обувь -- сандалии и терпеть их не могли. Поэтому они их сняли, перекинули через плечо и весело зашагали по мокрой траве. Солнце было высоко и уже грело, но над ручьем все еще клубились последние хлопья ночного тумана. Вдоль ручья по вязкой земле тянулась ниточка следов выдры, и дети пошли по ним. Они пробирались по бурьяну, по скошенной траве: потревоженные птицы провожали их криком. Вскоре следы превратились в одну толстую линию, как будто здесь волокли бревно. Дети прошли луг трех коров, мельничный шлюз, миновали кузницу, обогнули сад Хобдена, двинулись вверх по склону и оказались на покрытом папоротником холме Пука. В кронах деревьев кричали фазаны. -- Бесполезное занятие, -- вздохнул Дан. Мальчик был похож на сбитую с толку гончую. -- Роса уже высыхает, а старик Хобден говорит, что выдра может идти многие-многие мили. -- Я уверена, что мы и так уже прошли многие-многие мили. -- Юна стала обмахиваться шляпой. -- Как тихо! Наверно, будет не день, а настоящая парилка! -- Она посмотрела вниз, в долину, где еще ни в одном доме не курился дымок. -- А Хобден уже встал! -- Дан показал на открытую дверь дома у кузницы. -- Как ты думаешь, что у старика на завтрак ? -- Один из этих, -- Юна кивнула в сторону величавых фазанов, спускающихся к ручью, чтобы напиться. -- Хобден говорит, что из них получается хорошее блюдо в любое время года. Вдруг всего в нескольких шагах, чуть ли не из-под их босых ног выскочила лисица. Она тявкнула и припустила прочь. -- А-а, Рыжая Кумушка! Если бы я знал все, что знаешь ты, это было бы кое-что! -- вспомнил Дан слова Хобдена. -- Послушай, -- Юна почти перешла на шепот, -- тебе знакомо это странное чувство, будто что-то такое с тобой уже происходило раньше? Я почувствовала это, когда ты сказал "Рыжая Кумушка". -- Я тоже почувствовал, -- сказал Дан. -- Но что? Дети смотрели друг на друга, дрожа от волнения. -- Подожди-подожди! -- воскликнул Дан. -- Я сейчас попробую вспомнить. Что-то было связано с лисой в прошлом году. О, я чуть не поймал ее тогда! -- Не отвлекайся! -- сказала Юна, прямо запрыгав от возбуждения. -- Помнишь, что-то случилось перед тем, как мы встретили лису. Холмы! Открывшиеся Холмы! Пьеса в театре -- "Увидите то, что увидите"... -- Я все вспомнил! -- воскликнул Дан. -- Это ж ясно, как дважды два. Холмы Пука -- холмы Пака -- Пак! -- Теперь и я вспомнила, -- сказала Юна. -- И сегодня снова Иванов день! Тут молодой папоротник на холме качнулся, и из него, пожевывая зеленую травинку, вышел Пак. -- Доброго вам утра. Вот приятная встреча! -- начал он. Все пожали друг другу руки и стали обмениваться новостями. -- А вы хорошо перезимовали, -- сказал Пак спустя некоторое время и бросил на детей беглый взгляд. -- Похоже, с вами ничего слишком плохого не приключилось. -- Нас обули в сандалии, -- сказала Юна. -- Посмотри на мои ступни -- они совсем бледные, а пальцы на ноге так стиснуты -- ужас. -- Да, носить обувь -- неприятное дело. -- Пак протянул свою коричневую, покрытую шерстью ногу и, зажав между пальцами одуванчик, сорвал его. -- Год назад и я так мог, -- мрачно проговорил Дан, безуспешно пытаясь сделать то же самое. -- И кроме того, в сандалях просто невозможно лазать по горам. -- И все-таки чем-то они должны же быть удобны, -- сказал Пак. -- Иначе люди не носили бы их. Пойдемте туда. Они друг за другом двинулись вперед и дошли до ворот на дальнем склоне холма. Здесь они остановились и, сгрудившись, подобно стаду овец, подставив солнцу спины, стали слушать жужжание лесных насекомых. -- Маленькие Линдены уже проснулись, -- сказала Юна, повиснув на воротах так, что ее подбородок касался перекладины. -- Видите дымок из трубы? -- Ведь сегодня четверг, да? -- Пак обернулся и посмотрел на старый, розового цвета дом, стоящий на другом конце маленькой долины. -- По четвергам миссис Винсей печет хлеб. В такую погоду тесто должно хорошо подниматься. Тут он зевнул, и дети вслед за ним тоже раззевались. А вокруг шуршал, шелестел и раскачивался во все стороны папоротник. Они чувствовали, как кто-то все время тихонько шмыгает мимо них. -- Очень похоже на Жителей Холмов, правда? -- спросила Юна. -- Это птицы и дикие звери удирают обратно в лес, пока еще не проснулись люди, -- сказал Пак таким тоном, будто он был лесничим. -- Да, мы это знаем. Я ведь только сказала: "Похоже". -- Насколько я помню, Жители Холмов обычно производили больше шума. Они искали, где бы устроиться на день, как птицы ищут, где бы устроиться на ночь. Это было еще в те времена, когда Жители Холмов ходили с высоко поднятой головой. О боже! Вы и не поверите, в каких только делах я не участвовал! -- Хо! Мне нравится! -- воскликнул Дан. -- И это после всего, что ты рассказал нам в прошлом году? -- Только перед уходом ты заставил нас все забыть, -- упрекнула его Юна. Пак рассмеялся и кивнул. -- Я и в этом году сделаю так же. Я дал вам во владение Старую Англию и отнял ваш страх и сомнение, а с вашими памятью и воспоминаниями я поступлю вот как: я их спрячу, как прячут, например, удочки, забрасывая на ночь, чтобы не были видны другим, но чтобы самому можно было в любой момент их достать. Ну что, согласны? -- И он задорно им подмигнул. -- Да уж придется согласиться, -- засмеялась Юна. -- Мы ведь не можем бороться с твоим колдовством. -- Она сложила руки и облокотилась о ворота. -- А если б ты захотел превратить меня в кого-нибудь, например в выдру, ты бы смог? -- Нет, пока у тебя на плече болтаются сандалии -- нет. -- А я их сниму. -- Юна сбросила сандалии на землю. Дан тут же последовал ее примеру. -- А теперь? -- Видно, сейчас вы мне верите меньше, чем прежде. Истинная вера в чудеса никогда не требует доказательств. Улыбка медленно поползла по лицу Пака. -- Но при чем тут сандалии? -- спросила Юна, усевшись на ворота. -- При том, что в них есть Холодное Железо, -- сказал Пак, примостившись там же. -- Я имею в виду гвозди в подметках. Это меняет дело. -- Почему? -- Неужели сами не чувствуете? Ведь вы не хотели бы теперь постоянно бегать босиком, как в прошлом году? Ведь не хотели бы, а? -- Не-ет, пожалуй, не хотели бы все-то время. Понимаешь, я же становлюсь взрослой, -- сказала Юна. -- Послушай, -- сказал Дан, -- ты же сам нам говорил в прошлом году -- помнишь, в театре? -- что не боишься Холодного Железа. -- Я-то не боюсь. Но люди -- другое дело. Они подчиняются Холодному Железу. Ведь они с рождения живут рядом с железом, потому что оно есть в каждом доме, не так ли? Они соприкасаются с железом каждый день, а оно может либо возвысить человека, либо уничтожить его. Такова судьба всех смертных: ничего тут не поделаешь. -- Я не совсем тебя понимаю, -- сказал Дан. -- Что ты имеешь в виду? -- Я бы мог объяснить, но это займет много времени. -- Ну-у, так до завтрака еще далеко, -- сказал Дан. -- И к тому же перед выходом мы заглянули в кладовку... Он достал из кармана один большой ломоть хлеба, Юна -- другой, и они поделились с Паком. -- Этот хлеб пекли в доме у маленьких Линденов, -- сказал Пак, запуская в него свои белые зубы. -- Узнаю руку миссис Винсей. -- Он ел, неторопливо прожевывая каждый кусок, совсем как старик Хобден, и, так же как и тот, не уронил ни единой крошки. В окнах домика Линденов вспыхнуло солнце, и под безоблачным небом долина наполнилась покоем и теплом. -- Хм... Холодное Железо, -- начал Пак. Дан и Юна с нетерпением ждали рассказа. -- Смертные, как называют людей Жители Холмов, относятся к железу легкомысленно. Они вешают подкову на дверь и забывают перевернуть ее задом наперед. Потом, рано или поздно, в дом проскальзывает кто-нибудь из Жителей Холмов, находит грудного младенца и... -- О! Я знаю! -- воскликнула Юна. -- Он крадет его и вместо него подкладывает другого. -- Никогда! -- твердо возразил Пак. -- Родители сами плохо заботятся о своем ребенке, а потом сваливают вину на кого-то. Отсюда и идут раговоры о похищенных и подброшенных детях. Не верьте им. Будь моя воля, я посадил бы таких родителей на телегу и погонял бы их как следует по ухабам. -- Но ведь сейчас так не делают, -- сказала Юна. -- Что не делают? Не гоняют или не относятся к ребенку плохо? Ну-у, знаешь. Некоторые люди совсем не меняются, как и земля. Жители Холмов никогда не проделывают такие штучки с подбрасыванием. Они входят в дом на цыпочках и шепотом, словно это шипит чайник, напевают спящему в нише камина ребенку то заклинание, то заговор. А позднее, когда ум ребенка созреет и раскроется, как почка, он станет вести себя не так, как все люди. Но самому человеку от этого лучше не будет. Я бы вообще запретил трогать младенцев. Так я однажды и заявил сэру Хьюону [*55]. -- А кто такой сэр Хьюон? -- спросил Дан, и Пак с немым удивлением повернулся к мальчику. -- Сэр Хьюон из Бордо стал королем фей после Оберона. Когда-то он был храбрым рыцарем, но пропал по пути в Вавилон. Это было очень давно. Вы слышали шуточный стишок "Сколько миль до Вавилона?" [*56] -- Еще бы! -- воскликнул Дан. -- Так вот, сэр Хьюон был молод, когда он только появился. Но вернемся к младенцам, которых якобы подменяют. Я сказал как-то сэру Хьюону (утро тогда было такое же чудное, как и сегодня): "Если уж вам так хочется воздействовать и влиять на людей, а насколько я знаю, именно таково ваше желание, почему бы вам, заключив честную сделку, не взять к себе какого-нибудь грудного младенца и не воспитать его здесь, среди нас, вдали от Холодного Железа, как это делал в прежние времена король Оберон. Тогда вы могли бы предуготовить ребенку замечательную судьбу и потом послать обратно в мир людей". "Что прошло, то миновало, -- ответил мне сэр Хьюон. -- Только мне кажется, что нам это не удастся. Во-первых, младенца надо взять так, чтобы не причинить зла ни ему самому, ни отцу, ни матери. Во-вторых, младенец должен родиться вдали от железа, то есть в таком доме, где нет и никогда не было ни одного железного кусочка. И наконец, в-третьих, его надо будет держать вдали от железа до тех самых пор, пока мы не позволим ему найти свою судьбу. Нет, все это очень не просто". Сэр Хьюон погрузился в размышления и поехал прочь. Он ведь раньше был человеком. Как-то раз, накануне дня великого бога Одина [*57], я оказался на рынке Льюиса, где продавали рабов -- примерно так, как сейчас на Робертсбриджском рынке продают свиней. Единственное различие состояло в том, что у свиней кольцо было в носу, а у рабов -- на шее. -- Какое еще кольцо? -- спросил Дан. -- Кольцо из Холодного Железа, в четыре пальца шириной и один толщиной, похожее на кольцо для метания, но только с замком, защелкивающимся на шее. В нашей кузнице хозяева получали неплохой доход от продажи таких колец, они паковали их в дубовые опилки и рассылали по всей Старой Англии. И вот один фермер купил на этом рынке рабыню с младенцем. Для фермера ребенок был только лишней обузой, мешавшей его рабыне исполнять работу: перегонять скот. -- Сам он был скотина! -- воскликнула Юна и ударила босой пяткой по воротам. -- Фермер стал ругать торговца. Но тут женщина перебила его: "Это вовсе и не мой ребенок. Я взяла младенца у одной рабыни из нашей партии, бедняга вчера умерла". "Тогда я отнесу его в церковь, -- сказал фермер. -- Пусть святая церковь сделает из него монаха, а мы спокойно отправимся домой". Стояли сумерки. Фермер крадучись вошел в церковь и положил ребенка прямо на холодный пол. И когда он уходил, втянув голову в плечи, я дохнул холодом ему в спину, и с тех пор, я слышал, он не мог согреться ни у одного очага. Еще бы! Это и не удивительно! Потом я растормошил ребенка и со всех ног помчался с ним сюда, на Холмы. Было раннее утро, и роса еще не успела обсохнуть. Наступал день Тора -- такой же день, как сегодня. Я положил ребенка на землю, а все Жители Холмов столпились вокруг и стали с любопытством его рассматривать. "Ты все-таки принес дитя", -- сказал сэр Хьюон, разглядывая ребенка с чисто человеческим интересом. "Да, -- ответил я, -- и желудок его пуст". Ребенок прямо заходился от крика, требуя себе еды. "Чей он?" -- спросил сэр Хьюон, когда наши женщины забрали младенца, чтобы покормить. "Ты лучше спроси об этом у Полной Луны или Утренней Звезды. Может быть, они знают. Я же -- нет. При лунном свете я сумел разглядеть только одно -- это непорочный младенец, и клейма на нем нет. Я ручаюсь, что он родился вдали от Холодного Железа, ведь он родился в хижине под соломенной крышей. Взяв его, я не причинил зла ни отцу, ни матери, ни ребенку, потому что мать его, невольница, умерла". "Что ж, все к лучшему, Робин, -- сказал сэр Хьюон. -- Тем меньше будет он стремиться уйти от нас. Мы предуготовим ему прекрасную судьбу, и он будет воздействовать и влиять на людей, к чему мы всегда так стремились". Тут появилась супруга сэра Хьюона и увела его позабавиться чудесными проделками малыша. -- А кто была его супруга? -- спросил Дан. -- Леди Эсклермонд. Раньше она была простой женщиной, пока не отправилась вслед за своим мужем и не стала феей. А меня маленькие дети не очень-то интересовали -- на своем веку я успел насмотреться на них ого-го сколько, -- поэтому я с супругами не пошел и остался на холме. Вскоре я услыхал тяжелые удары молота. Они раздавались оттуда -- из кузницы. -- Пак показал в сторону дома Хобдена. -- Для рабочих было еще слишком рано. И тут у меня снова мелькнула мысль, что наступающий день -- день Тора. Я хорошо помню, как дул несильный северо-восточный ветер, шевеля и покачивая верхушки дубов. Я решил пойти посмотреть, что там происходит. -- И что же ты увидел? -- Увидел ковавшего, он из железа изготовлял какой-то предмет. Закончив работу, взвесил его на ладони -- все это время он стоял ко мне спиной -- и бросил свое изделие, как бросают метательное кольцо, далеко в долину. Я видел, как железо блеснуло на солнце, но куда оно упало, не рассмотрел. Да это меня и не интересовало. Я ведь знал, что рано или поздно кто-нибудь его найдет. -- А откуда ты знал? -- снова спросил Дан. -- Потому что узнал ковавшего, -- спокойно ответил Пак. -- Наверно, это был Вейланд? -- поинтересовалась Юна. -- Нет. С Вейландом я бы, конечно, поболтал часок-другой. Но это был не он. Поэтому, -- Пак описал в воздухе некую странную дугу, -- я лег и стал считать травинки у себя под носом, пока ветер не стих и ковавший не удалился -- он и его Молот [*58] -- Так это был Top! -- прошептала Юна, задержав дыхание. -- Кто же еще! Ведь это был день Тора. -- Пак снова сделал рукой тот же знак. -- Я не сказал сэру Хьюону и его супруге о том, что видел. Храни свои подозрения про себя, если уж ты такой подозрительный, и не беспокой ими других. И кроме того, я ведь мог и ошибиться насчет того предмета, который выковал кузнец. Может быть, он работал просто для своего удовольствия, хотя это было на него и не похоже, и выбросил всего лишь старый кусок ненужного железа. Ни в чем нельзя быть уверенным. Поэтому я держал язык за зубами и радовался ребенку... Он был чудесным малышом, и к тому же Жители Холмов так на него рассчитывали, что мне просто бы не поверили, расскажи я им тогда все, что увидел. А мальчик очень ко мне привык. Как только он начал ходить, мы с ним потихоньку облазали все здешние холмы. В папоротник и падать не больно! Он чувствовал, когда наверху, на земле, начинался день, и начинал руками и ногами стучать, стучать, стучать, как кролик по барабану, и кричать: "Откой! Откой!", пока кто-нибудь, кто знал заклинание, не выпускал его из холмов наружу, и тогда он звал меня: "Лобин! Лобин!", пока я не приходил. -- Он просто прелесть! Как бы мне хотелось увидеть его! -- сказала Юна. -- Да, он был хорошим мальчиком. Когда дело дошло до заучивания колдовских чар, заклинаний и тому подобного, он, бывало, сядет на холме где-нибудь в тени и давай бормотать запомнившиеся ему строчки, пробуя свои силы на каком-нибудь прохожем. Если же к нему подлетала птица или наклонялось дерево (они делали это из чистой любви, потому что все, абсолютно все на холмах любили его), он всегда кричал: "Робин! Гляди, смотри! Гляди, смотри, Робин!" -- и тут же начинал бормотать те или иные заклинания, которым его только что обучили. Он их все время путал и говорил шиворот-навыворот, пока я набрался мужества и не объяснил ему, что он говорит чепуху и ею не сотворить даже самого маленького чуда. Когда же он выучил заклинания в правильном порядке и смог, как мы говорим, безошибочно ими жонглировать, он все больше стал обращать внимания на людей и на события, происходящие на земле. Люди всегда привлекали его особенно сильно, ведь сам он был простым смертным. Когда он подрос, он смог спокойно ходить по земле среди людей и там, где было Холодное Железо, и там, где его не было. Поэтому я стал брать его с собой на ночные прогулки, где он мог бы спокойно смотреть на людей, а я мог бы следить, чтобы он не коснулся Холодного Железа. Это было совсем нетрудно, ведь на земле для мальчика было столько интересного и привлекательного, помимо этого железа. И все же он был сущее наказание! Никогда не забуду, как я впервые отвел его к маленьким Линденам. Это вообще была его первая ночь, проведенная под какой-либо крышей. Запах ароматных свечей, мешающийся с запахом подвешенных свиных окороков, перина, которую как раз набивали перьями, теплая ночь с моросящим дождем -- все эти впечатления разом обрушились на него, и он совсем потерял голову. Прежде чем я успел его остановить -- а мы прятались в пекарне, -- он забросал все небо молниями, зарницами и громами, от которых люди с визгом и криком высыпали на улицу, а одна девочка перевернула улей, так что мальчишку всего изжалили пчелы (он-то и не подозревал, что ему может грозить такая напасть), и когда мы вернулись домой, лицо его напоминало распаренную картофелину. Можете представить, как сэр Хьюон и леди Эсклермонд рассердились на меня, бедного Робина! Они говорили, что мальчика мне больше доверять ни в коем случае нельзя, что нельзя больше отпускать его гулять со мной по ночам, но на их приказания мальчик обращал так же мало внимания, как и на пчелиные укусы. Ночь за ночью, как только темнело, я шел на его свист, находил его среди покрытого росой папоротника, и мы отправлялись до утра бродить по земле, среди людей. Он задавал вопросы, я насколько мог отвечал на них. Вскоре мы попали в очередную историю. -- Пак так захохотал, что ворота затрещали. -- Однажды в Брайтлинге мы увидели мужчину, колотившего в саду свою жену палкой. Я только собирался перебросить его через его же собственную дубину, как наш пострел вдруг перескочил через забор и кинулся на драчуна. Женщина, естественно, взяла сторону мужа, и, пока тот колотил мальчика, она царапала моему бедняге лицо. И только когда я, пылая огнем, словно береговой маяк, проплясал по их капустным грядкам, они бросили свою жертву и убежали в дом. На мальчика было страшно смотреть. Его шитая золотом зеленая куртка была разорвана в клочья; мужчина изрядно отдубасил его, а женщина в кровь исцарапала лицо. Он выглядел настоящим бродягой. "Послушай, Робин, -- сказал мальчик, пока я пытался почистить его пучком сухой травы, -- я что-то не совсем понимаю этих людей. Я бежал помочь бедной старухе, а она же сама и набросилась на меня!" "А чего ты ожидал? -- ответил я. -- Это, кстати, был тот случай, когда ты мог бы воспользоваться своим умением колдовать, вместо того чтобы бросаться на человека в три раза крупнее тебя". "Я не догадался, -- сказал он. -- Зато разок так двинул ему по башке, что это было не хуже любого колдовства". "Посмотри лучше на свой нос, -- посоветовал я, -- и оботри с него кровь -- да не рукавом! -- пожалей хоть то, что уцелело. Вот возьми лист щавеля". Я-то знал, что скажет леди Эсклермонд. А ему было все равно! Он был счастлив, как цыган, укравший лошадь, хотя его шитый золотом костюмчик, весь покрытый пятнами крови и зелени, спереди походил на костюм древнего человека, которого только что принесли в жертву. Жители Холмов во всем, конечно же, обвинили меня. По их представлению, сам мальчик ничего плохого сделать не мог. "Вы же сами воспитываете его так, чтобы в будущем, когда вы его отпустите, он смог воздействовать на людей, -- отвечал я. -- Вот он уже и начал это делать. Что ж вы меня стыдите? Мне нечего стыдиться. Он человек и по своей природе тянется к себе подобным". "Но мы не хотим, чтобы он начинал так, -- сказала леди Эсклермонд. -- Мы ждем, что в будущем он будет совершать великие дела, а не шляться по ночам и не прыгать через заборы, как цыган". "Я не виню тебя, Робин, -- сказал сэр Хьюон, -- но мне действительно кажется, что ты мог бы смотреть за малышом повнимательнее". "Я все шестнадцать лет слежу за тем, чтобы мальчик не коснулся Холодного Железа, -- возразил я. -- Вы же знаете не хуже меня, что как только он прикоснется к железу, он раз и навсегда найдет свою судьбу, какую бы иную судьбу вы для него ни готовили. Вы мне кое-чем обязаны за такую службу". Сэр Хьюон в прошлом был человеком, и поэтому был готов со мной согласиться, но леди Эсклермонд, покровительница матерей, переубедила его. "Мы тебе очень благодарны, -- сказал сэр Хьюон, -- но считаем, что сейчас ты с мальчиком проводишь слишком много времени на своих холмах". "Хоть вы меня и упрекнули, -- ответил я, -- я даю вам последнюю попытку передумать". Ведь я терпеть не мог, когда с меня требовали отчета в том, что я делаю на собственных холмах. Если бы я не любил мальчика так сильно, я не стал бы даже слушать их попреки. "Нет-нет! -- сказала леди Эсклермонд. -- Когда он бывает со мной, с ним почему-то ничего подобного не происходит. Это целиком твоя вина". "Раз вы так решили, -- воскликнул я, -- слушайте же меня!" Пак дважды рассек ладонью воздух и продолжал: "Клянусь Дубом, Ясенем и Терновником, а также молотом аса Тора, клянусь перед всеми вами на моих холмах, что с этой вот секунды и до тех пор, когда мальчик найдет свою судьбу, какой бы она ни была, вы можете вычеркнуть меня из всех своих планов и расчетов". После этого я исчез, -- Пак щелкнул пальцами, -- как исчезает пламя свечи, когда на нее дуешь, и хотя они кричали и звали меня, я больше не показался. Но, однако, я ведь не обещал оставить мальчика без присмотра. Я за ним следил внимательно, очень внимательно! Когда мальчик узнал, что они вынудили меня сделать, он высказал им все, что думает по этому поводу, но они стали так целовать и суетиться вокруг него, что в конце концов (я не виню его, ведь он был еще маленьким), он стал на все смотреть их глазами, называя себя злым и неблагодарным по отношению к ним. Потом они стали показывать ему новые представления, демонстрировать чудеса, лишь бы он перестал думать о земле и людях. Бедное человеческое сердце! Как он, бывало, кричал и звал меня, а я не мог ни ответить, ни даже дать ему знать, что я рядом! -- Ни разу, ни разу? -- спросила Юна. -- Даже если ему было очень одиноко? -- Он же не мог, -- ответил Дан, подумав. -- Ты ведь поклялся молотом Тора, что не будешь вмешиваться, да, Пак? -- Да, молотом Тора! -- ответил Пак низким, неожиданно громким голосом, но тут же снова перешел на мягкий, каким он говорил всегда. -- А мальчик действительно загрустил от одиночества, когда перестал меня видеть. Он попытался учить все подряд -- учителя у него были хорошие -- но я видел, как время от времени он отрывал взор от больших черных книг и устремлял его вниз, в долину, к людям. Он стал учиться слагать песни -- и тут у него был хороший учитель, -- но и песни он пел, повернувшись к Холмам спиной, а лицом вниз, к людям. Я-то видел! Я сидел и горевал так близко, что кролик допрыгнул до меня одним прыжком. Затем он изучил начальную, среднюю и высшую магию. Он обещал леди Эсклермонд, что к людям не подойдет и близко, поэтому ему пришлось довольствоваться представлениями с созданными им образами, чтобы дать выход своим чувствам. -- Какие еще представления? -- спросила Юна. -- Да так, ребячье колдовство, как мы говорим. Я вам как-нибудь покажу. Оно некоторое время занимало его и никому не приносило особого вреда, разве что нескольким засидевшимся в кабаке пьяницам, которые возвращались домой поздней ночью. Но я-то знал, что все это значит, и следовал за ним неотступно, как горностай за кроликом. Нет, на свете не было больше таких хороших мальчиков! Я видел, как он шел след в след за сэром Хьюоном и леди Эсклермонд, не отступая в сторону ни на шаг, чтобы не угодить в борозду, проложенную Холодным Железом, или издали обходил давно посаженный ясень, потому что человек забыл возле него свой садовый нож или лопату, а в это самое время сердце его изо всех сил рвалось к людям. О славный мальчик! Те двое всегда прочили ему великое будущее, но в сердце у них не нашлось мужества позволить ему испытать свою судьбу. Мне передавали, что их уже многие предостерегали от возможных последствий, но они и слышать ничего не хотели. Поэтому и случилось то, что случилось. Однажды теплой ночью я увидел, как мальчик бродил по холмам, объятый пламенем недовольства. Среди облаков одна за другой вспыхивали зарницы, в долину неслись какие-то тени, пока наконец все рощи внизу не наполнились визжащими и лающими охотничьими собаками, а все лесные тропинки, окутанные легким туманом, не оказались забитыми рыцарями в полном вооружении. Все это, конечно, было только представлением, которое он вызвал собственным колдовством. Позади рыцарей были видны грандиозные замки, спокойно и величественно поднимающиеся на арках из лунного света, и в их окнах девушки приветливо махали руками. То вдруг все превращалось в кипящие реки, а потом все окутывала полная мгла, поглощавшая краски, мгла, которая отражала царивший в юном сердце мрак. Но эти игры меня не беспокоили. Глядя на мерцающие зарницы с молниями, я читал в его душе недовольство и испытывал к нему нестерпимую жалость. О, как я его жалел! Он медленно бродил взад-вперед, как бык на незнакомом пастбище, иногда совершенно один, иногда окруженный плотной сворой сотворенных им собак, иногда во главе сотворенных рыцарей, скачущих на лошадях с ястребиными крыльями, мчался спасать сотворенных девушек. Я и не подозревал, что он достиг такого совершенства в колдовстве и что у него такая богатая фантазия, но с мальчиками такое бывает нередко. В тот час, когда сова во второй раз возвращается домой, я увидел, как сэр Хьюон вместе со своей супругой спускаются верхом с моего Холма, где, как известно, колдовать мог лишь я один. Небо над долиной продолжало пылать, и супруги были очень довольны, что мальчик достиг такого совершенства в магии. Я слышал, как они перебирают одну замечательную судьбу за другой, выбирая ту, которая должна будет стать его жизнью, когда они в глубине сердца решатся наконец позволить ему отправиться к людям, чтобы воздействовать на них. Сэр Хьюон хотел бы видеть его королем того или иного королевства, леди Эсклермонд -- мудрейшим из мудрецов, которого все люди превозносили бы за ум и доброту. Она была очень добрая женщина. Вдруг мы заметили, что зарницы его недовольства отступили в облака, а сотворенные собаки разом смолкли. "Там с его колдовством борется чье-то чужое! -- вскричала леди Эсклермонд, натягивая поводья. -- Кто же против него?" Я мог бы ответить ей, но считал, что мне незачем рассказывать о делах и поступках аса Тора. -- А откуда ты узнал, что это он? -- спросила Юна. -- Я помню, как дул легкий северо-восточный ветер, пробираясь сквозь дубы и покачивая их верхушки. Зарница последний раз вспыхнула, охватив все небо, и мгновенно погасла, как гаснет свеча, а нам на голову посыпался колючий град. Мы услышали, как мальчик идет по излучине реки -- там, где я впервые вас увидел. "Скорей! Скорей иди сюда!" -- звала леди Эсклермонд, протягивая руки в темноту. Мальчик медленно приближался, все время спотыкаясь -- он ведь был человек и не видел в темноте. "Ой, что это?" -- спросил он, обращаясь к самому себе. Мы все трое услышали его слова. "Держись, дорогой, держись! Берегись Холодного Железа!" -- крикнул сэр Хьюон, и они с леди Эсклермонд с криком бросились вниз, словно вальдшнепы. Я тоже бежал возле их стремени, но было уже поздно. Мы почувствовали, что где-то в темноте мальчик коснулся Холодного Железа, потому что Лошади Холмов чего-то испугались и завертелись на месте, храпя и фырча. Тут я решил, что мне уже можно показаться на свет, так я и сделал. "Каким бы этот предмет ни был, он из Холодного Железа, и мальчик уже схватился за него. Нам остается только выяснить, за что же именно он взялся, потому что это и предопределит судьбу мальчика". "Иди сюда, Робин, -- позвал меня мальчик, едва заслышав мой голос. -- Я за что-то схватился, не знаю, за что..." "Но ведь это у тебя в руках! -- крикнул я в ответ. -- Скажи нам, предмет твердый? Холодный? И есть ли на нем сверху алмазы? Тогда это -- королевский скипетр". "Нет, не похоже", -- ответил мальчик, передохнул и снова в полной темноте стал вытаскивать что-то из земли. Мы слышали, как он пыхтит. "А есть ли у него рукоятка и две острые грани? -- спросил я. -- Тогда это -- рыцарский меч". "Нет, это не меч, -- был ответ. -- Это и не лемех плуга, не крюк, не крючок, не кривой нож и вообще ни один из тех инструментов, какие я видел у людей". Он стал руками разгребать землю, стараясь извлечь оттуда незнакомый предмет. "Что бы это ни было, -- обратился ко мне сэр Хьюон, -- ты, Робин, не можешь не знать, кто положил его туда, потому что иначе ты не задавал бы все эти вопросы. И ты должен был сказать мне об этом давно, как только узнал сам". "Ни вы, ни я ничего не могли бы сделать против воли того кузнеца, кто выковал и положил этот предмет, чтобы мальчик в свой час нашел его", -- ответил я шепотом и рассказал сэру Хьюону о том, что видел в кузнице в день Тора, когда младенца впервые принесли на Холмы. "Что ж, прощайте, мечты! -- воскликнул сэр Хьюон. -- Это не скипетр, не меч, не плуг. Но может быть, это ученая книга с золотыми застежками? Она тоже могла бы означать неплохую судьбу". Но мы знали, что этими словами просто утешаем сами себя, и леди Эсклермонд, поскольку она когда-то была женщиной, так нам прямо и сказала. "Хвала Тору! Хвала Тору! -- крикнул мальчик. -- Он круглый, у него нет конца, он из Холодного Железа, шириной в четыре пальца и толщиной в один, и тут еще нацарапаны какие-то слова". "Прочти их, если можешь!" -- крикнул я в ответ. Темнота уже рассеялась, и сова в очередной раз вылетела из гнезда. Мальчик громко прочел начертанные на железе руны: Немногие могли бы Предвидеть, что случится, Когда дитя найдет Холодное Железо. Теперь мы его увидели, нашего мальчика: он гордо стоял, освещенный светом звезд, и у него на шее сверкало новое, массивное кольцо бога Тора. "Его так носят?" -- спросил он. Леди Эсклермонд заплакала. "Да, именно так", -- ответил я. Замок на кольце, однако, еще не был защелкнут. "Какую судьбу это кольцо означает? -- спросил меня сэр Хьюон, пока мальчик ощупывал кольцо. -- Ты, не боящийся Холодного Железа, ты должен сказать нам и научить нас". "Сказать я могу, а научить -- нет, -- ответил я. -- Это кольцо Тора сегодня означает только одно -- отныне и впредь он должен будет жить среди людей, трудиться для них, делать им то, в чем они нуждаются, даже если сами они и не подозревают, что это будет им необходимо. Никогда не будет он сам себе хозяин, но не будет и над ним другого хозяина. Он будет получать половину того, что дает своим искусством, и давать в два раза больше, чем получит, и так до конца его дней, и если свое бремя труда он не будет нести до самого последнего дыхания, то дело всей его жизни пропадет впустую". "О злой, жестокий Top! -- воскликнула леди Эсклермонд. -- Но смотрите, смотрите! Замок еще открыт! Он еще не успел его защелкнуть. Он еще может снять кольцо. Он еще может к нам вернуться. Вернись же! Вернись!" Она подошла так близко, как только смела, но не могла дотронуться до Холодного Железа. Мальчик мог бы снять кольцо. Да, мог бы. Мы стояли и ждали, сделает ли он это, но он решительно поднял руку и защелкнул замок навсегда. "Разве я мог поступить иначе?" -- сказал он. "Нет, наверное, нет, -- ответил я. -- Скоро утро, и если вы трое хотите попрощаться, то прощайтесь сейчас, потому что с восходом солнца вы должны будете подчиниться Холодному Железу, которое вас разлучит". Мальчик, сэр Хьюон и леди Эсклермонд сидели, прижавшись друг к другу, по их щекам текли слезы, и до самого рассвета они говорили друг другу последние слова прощания. Да, такого благородного мальчика на свете еще не было. -- И что с ним стало? -- спросила Юна. -- Едва забрезжил рассвет, он сам и его судьба подчинились Холодному Железу. Мальчик отправился жить и трудиться к людям. Однажды он встретил девушку, близкую ему по духу, и они поженились, и у них родились дети, прямо-таки "куча мала", как говорит поговорка. Может быть, в этом году вы еще встретите кого-нибудь из его потомков. -- Хорошо бы! -- сказала Юна. -- Но что же делала бедная леди? -- А что вообще можно сделать, когда сам ас Тор выбрал мальчику такую судьбу? Сэр Хьюон и леди Эсклермонд утешали себя лишь тем, что они научили мальчика, как помогать людям и влиять на них. А он действительно был мальчиком с прекрасной душой! Кстати, не пора ли вам уже идти на завтрак? Пойдемте, я вас немного провожу. Вскоре Дан, Юна и Пак дошли до места, где стоял сухой, как палка, папоротник. Тут Дан тихонько толкнул Юну локтем, и она тотчас же остановилась и в мгновение ока надела одну сандалию. -- А теперь, -- сказала она, с трудом балансируя на одной ноге, -- что ты будешь делать, если мы дальше не пойдем? Листьев Дуба, Ясеня и Терновника тут тебе не сорвать, и, кроме того, я стою на Холодном Железе! Дан тем временем тоже надел вторую сандалию, схватив сестру за руку, чтобы не упасть. -- Что-что? -- удивился Пак. -- Вот оно людское бесстыдство! -- Он обошел их вокруг, трясясь от удовольствия. -- Неужели вы думаете, что, кроме горстки мертвых листьев, у меня нет другой волшебной силы? Вот что получается, если избавить вас от страха и сомнения! Ну, я вам покажу! Что царства, троны, столицы У времени в глазах? Расцвет их не больше длится, Чем жизнь цветка в полях. Но набухнут новые почки Взор новых людей ласкать, Но на старой усталой почве Встают города опять. Нарцисс краткосрочен и молод, Ему невдомек, Что зимние вьюги и холод Придут в свой срок. По незнанью впадает в беспечность, Гордясь красотой своей, Упоенно считает за вечность Свои семь дней. И время, живого во имя Доброе ко всему, Делает нас слепыми, Подобно ему. На самом пороге смерти Тени теням шепнут Убежденно и дерзко: "Верьте, Вечен наш труд!" Минуту спустя дети уже были у старика Хобдена и принялись за его немудреный завтрак -- холодного фазана. Они наперебой рассказывали, как в папоротнике чуть не наступили на осиное гнездо, и просили старика выкурить ос. -- Осиным гнездам быть еще рано, и я не пойду туда копаться ни за какие деньги, -- отвечал старик спокойно. -- Мисс Юна, у тебя в ноге застряла колючка. Садись-ка и надевай вторую сандалию. Ты уже большая, чтобы бегать босиком, даже не позавтракав. Подкрепляйся-ка фазаненком. ДОКТОР МЕДИЦИНЫ После вечернего чая Дан и Юна, взяв по велосипедному фонарику, стали играть в прятки. Свой фонарь Дан повесил на яблоню, что росла на краю цветочной клумбы в углу обнесенного забором сада, а сам, скрючившись, притаился за кустами крыжовника, готовый мгновенно выскочить оттуда, как только Юна нападет на его след. Он видел, как в саду появился свет и вдруг исчез, потому что девочка спрятала фонарик под плащ. В то время, как он прислушивался к ее шагам, сзади кто-то кашлянул -- и Дан и Юна подумали, что это садовник Филлипс. -- Не беспокойтесь, Фиппси! -- крикнула Юна через грядку спаржи. -- Не истопчем мы ваших грядок. Дети направили лучи фонарей туда, откуда донесся кашель, и в освещенном кругу увидели человека, похожего на Гая Фокса [*60], в черной мантии и остроконечной шляпе. Рядом с ним шел Пак. Дан и Юна бросились к ним. Человек встретил их словами о каких-то пазухах в их черепах, и только спустя некоторое время они поняли, что он предостерегает их от простуды. -- А ведь вы сами немного простужены, правда? -- спросила Юна, потому что в конце каждой фразы человек многозначительно покашливал. Пак рассмеялся. -- Дитя, -- отвечал человек, -- ежели небесам угодно поразить меня немощью... -- Брось, брось! -- вмешался в разговор Пак. -- Эта девочка говорит от чистого сердца. Я ведь знаю, что половина твоих покашливаний -- лишь уловка, чтобы обмануть невежественных глупцов. И это очень жалко, Ник, ведь ты достаточно честен, чтобы тебе верили без всяких там покашливаний и похмыкиваний. -- Дело в том, люди добрые, -- незнакомец пожал своими худыми плечами, -- что толпа невежд не любит правду без прикрас. Поэтому мы, философы и врачеватели, вынуждены в качестве приправы использовать разные уловки, желая привлечь их взоры и... заставить прислушаться. -- Ну, что ты думаешь об этом? -- торжественно спросил Пак Дана. -- Я пока не понял, -- ответил Дан. -- Немного похоже на уроки в школе. -- Что ж! Ник Калпепер [*61] не самый плохой из когда-либо живших учителей. Послушай, Дан, где бы нам тут на воздухе поудобней устроиться? -- Можно на сеновале, по соседству со стариком Мидденборо, -- предложил мальчик. -- Он не будет возражать. -- Что-что? -- переспросил мистер Калпепер, нагнувшись и рассматривая освещенные фонарем цветы черемицы. -- Мистер Мидденборо нуждается в моих скромных услугах, да? -- Слава богу, нет, -- ответил Пак. -- Он всего лишь лошадка, чуть разумнее осла, ты его сейчас увидишь. Пошли! Их тени запрыгали и заскользили по стволам яблонь. Переговариваясь, они шеренгой вышли из сада и, миновав мирно кудахчущий курятник и загон для свиней, откуда доносился дружный храп, подошли к сараю, где стоял Мидденборо -- старый пони, таскающий сенокосилку. У входа в сарай лежал плоский камень, служивший цыплятам поилкой. Дети поставили на него фонарики, и в их лучах дружелюбные глаза пони сверкнули зелеными огоньками, огоньки затем медленно переместились к сеновалу. Мистер Калпепер нагнулся и вошел в дверь. -- Ложитесь осторожно, -- сказал Дан. -- В сене полно веток и колючек. -- Лезь! Лезь! -- подбодрил Пак. -- Ты, Ник, лежал и не в таких грязных местах. Ах! Давайте не терять связь со звездами! -- Он толчком распахнул дверь и показал на ясное небо. -- Вон видишь? Вон планеты, с чьей помощью ты колдуешь. Что же твоя мудрость подсказывает тебе о той блуждающей яркой звезде, что видна сквозь ветки яблони? Дети улыбнулись. Вниз по крутой тропке вели велосипед, они узнали бы его из сотни. -- Где? Там? -- Мистер Калпепер быстро подался вперед. -- Это фонарь какого-нибудь фермера. -- О нет, Ник, -- сказал Пак. -- Это необычайно яркая звезда из созвездия Девы, клонящаяся в сторону Водолея, который недавно был поражен Близнецами [*62]. Правильно я говорю, Юна? -- Нет, -- ответила девочка. -- Это из нашей деревни медсестра. Она едет на мельницу навестить недавно родившихся двойняшек. Сестра-а! -- крикнула Юна, когда свет фонарика остановился у подножья горы. -- Когда можно будет пойти посмотреть двойняшек Морриса? И как там они? -- Может быть, в воскресенье. У них все замечательно! -- крикнула медсестра в ответ и, позвонив -- динь-динь-динь, -- стремительно скрылась за углом. -- Ее дядя -- ветеринарный врач в городе Бенбери, -- объясняла Юна, -- и когда вы ночью звоните к ним в дверь, звонок звенит не внизу, как обычно, а около ее кровати. Она сразу вскакивает -- а на каминной решетке всегда стоят наготове сухие ботинки -- и едет туда, где ее ждут. Мы иногда помогаем ей переводить велосипед через ямы. Почти все младенцы, за которыми она следит, выглядят отлично. Она нам сама говорила. -- Тогда я не сомневаюсь, что она читает мои книги, -- спокойно произнес мистер Калпепер. -- Близнецы на мельнице! -- бормотал он. -- "И изрек он: станьте людьми, сыны человеческие". -- Кто вы -- доктор или пастор? -- спросила Юна. Пак даже вскрикнул и перевернулся в сене. Но мистер Калпепер был вполне серьезен. Он отвечал, что он и доктор, и астролог, одинаково хорошо разбирающийся и в звездах, и в лекарственных травах. Он сказал, что Солнце, Луна и пять планет, называемых Юпитер, Марс, Меркурий, Сатурн и Венера, правят всем и всеми на Земле. Эти планеты живут в созвездиях -- он быстро начертил пальцем в воздухе некоторые из них -- и переходят из созвездия в созвездие, как шашки переходят с клетки на клетку. Так, любя и ненавидя друг друга, они вечно движутся по небу. Если ты знаешь их симпатии и антипатии, -- продолжал он, -- ты можешь заставить их вылечить своего больного, навредить своему врагу или вскрыть тайные причины событий и явлений. Мистер Калпепер говорил об этих планетах так, будто они были его собственные, или будто он давно с ними сражался. Дети по шею залезли в сено, как в нору, и сквозь открытую дверь долго смотрели на величественное усеянное звездами небо. Под конец им стало казаться, будто они проваливаются и летят в него вверх тормашками, а мистер Калпепер все продолжал рассуждать о "триадах", "противостояниях", "соединениях", "симпатиях" и "антипатиях" тоном, как нельзя лучше подходившим к обстановке. У Мидденборо под брюхом пробежала крыса, и он стал бить копытом. -- Мид крыс терпеть не может, -- сказал Дан, кидая старому пони охапку сена. -- Интересно, почему? -- На это дает ответ божественная астрология, -- сказал мистер Калпепер. -- Лошадь, будучи животным воинским -- она ведь несет человека в битву, -- естественно, принадлежит красной планете Марсу -- богу войны. Я бы вам его показал, но он сейчас слишком близок к закату. Теперь смотрите: Марс -- красный, Луна -- белая, Марс -- горячий, Луна -- холодная, и так далее; поэтому естественно, что между ними возникает, как я уже говорил, антипатия, или, как вы ее называете, ненависть. Эта-то антипатия передается всем существам, находящимся под покровительством той или иной планеты. Отсюда, друзья мои, следует, что лошадь бьет копытом у себя в стойле, что вы видели и слышали сами, под влиянием той же силы, которая приводит в движение светила на вечно неизменном лике небес! Гм-гм! Пак лежал и жевал какой-то листок. Дети почувствовали, как он трясется от смеха, а мистер Калпепер поднялся и сел. -- Я лично, -- сказал он, -- спас жизнь людям, и немалому числу, кстати, всего лишь тем, что вовремя подметил (а ведь для всего под солнцем есть свое время), вовремя подметил, говорю, связь между столь ничтожной тварью, как крыса, и этим столь же высоким, сколь и грозным серпом над нами. -- Рука Калпепера вычертила полумесяц на фоне неба. -- Между тем есть еще кое-кто, -- мрачно продолжал он, -- кто этого так и не понял. -- Конечно, есть, -- подтвердил Пак. -- Повидавший жизнь дурак -- это дурак из дураков. Мистер Калпепер закутался в плащ и замер, а дети рассматривали Большую Медведицу, раскинувшуюся над холмом. -- Не торопите его, -- сказал Пак, прикрывая рот рукой. -- Ник разворачивается медленно, точно буксир с баржой. -- Ну что ж! -- неожиданно произнес мистер Калпепер. -- Я докажу вам. Когда я был врачом в кавалерийском отряде и сражался с королем, или, точнее, с неким Карлом Стюартом[*63], при Оксфордшире[*64] (а учился я в Кембридже [*65]), чума в окрестностях косила всех подряд. Я видел ее под самым боком. Так что тот, кто говорит, будто в чуме я ничего не смыслю, тот абсолютно далек от истины. -- Мы признаем твои заслуги, -- торжественно сказал Пак. -- Но к чему этот разговор о чуме в такую прелестную ночь? -- Чтобы подтвердить мои слова. Поскольку чума в Оксфордшире, дорогие мои, распространялась по каналам и рекам, то есть была гнилой по своей природе, она была излечима только одним способом -- пациента надо было опустить в холодную воду и затем оставить лежать в мокрой одежде. По крайней мере, именно таким способом я вылечил несколько человек. Заметьте это. Это связано с тем, что случится дальше. -- Заметь и ты, Ник, -- произнес Пак, -- что перед тобой не твои коллеги медики, а всего лишь мальчик и девочка, да еще я, бедный Робин. Поэтому говори проще и не мудри. -- Если говорить просто и по порядку, я был ранен в грудь, когда собирал буковину, на ручье неподалеку от Темзы[*66]. Люди короля привели меня к своему полковнику, некоему Блэггу или Брэггу, и я его честно предупредил, что провел последнюю неделю среди пораженных чумой. Он велел бросить меня в какой-то хлев, очень похожий на этот, -- умирать, как я полагаю; но один из священников ночью пролез ко мне и перевязал мне рану. Он был родом из Сассекса, так же как и я. -- Кто же это? -- неожиданно спросил Пак. -- Жак Татшом? -- Нет, Джек Маржет, -- ответил мистер Калпепер. -- Джек Маржет из Нью-Колледжа? [*67] Этот коротышка весельчак, ужасный заика? Каким же образом судьба забросила его в Оксфорд? -- Он приехал из Сассекса в надежде, что король, усмирив бунтовщиков, как они называли нас, армию парламента, сделает его епископом. Люди из его прихода собрали королю изрядную сумму денег в долг, которую король так и не вернул, как не сделал он епископом простофилю Джека. Когда мы с Джеком встретились, он уже успел насытиться по горло королевскими обещаниями и думал только о том, как бы вернуться к своей жене и малышам. Сверх всяких ожиданий, это произошло очень скоро. Как только я оправился от раны и смог ходить, этот полковник Блэгг просто вышвырнул нас обоих из лагеря, объясняя это тем, что мы заразные: я лечил больных чумой, а Джек лечил меня. Теперь, когда король получил деньги, собранные приходом Джека, сам Джек был ему больше не нужен, а меня терпеть не мог доктор из отряда Блэгга, потому что я не мог молча сидеть и смотреть, как он калечит больных (он был членом общества врачей). Поэтому-то Блэгг, повторяю, вышвырнул нас из лагеря, скверно ругаясь и обозвав на прощание чумной заразой, полоумными и въедливыми прохвостами. -- Ого! Он назвал тебя полоумным, Ник? -- Пак аж подпрыгнул. -- Да-а, вовремя пришел Кромвель [*68] заняться очищением этой земли! Ну и как же вы с честным Джеком действовали дальше? -- Мы были некоторым образом вынуждены держаться вместе. Я хотел идти к своему дому в Лондоне, а он к своему приходу в Сассексе, но дело в том, что районы Уайлтшира, Беркшира и Гэмпшира были охвачены и поражены чумой, и Джек обезумел от одной мысли, что болезнь могла добраться и до деревни, где жила его семья. Я просто не мог оставить его одного. Он ведь не оставил меня, когда я был в беде. Так что я не мог не помочь ему, да к тому же я вспомнил, что рядом с приходом Джека, в деревне Грейт Уигсел, живет мой двоюродный брат. Так мы и отправились из Оксфорда -- кожаный камзол военного под ручку с сутаной пастора, полные решимости не встревать больше ни в какие войны. И то ли потому, что мы выглядели оборванцами, то ли потому, что чума сделала людей более мягкими, -- но нас никто не трогал. Нет, конечно, разок нас все-таки засадили в колодки, приняв за мошенников и бродяг. Это случилось в деревне у леса святого Леонарда, где, как я слышал, никогда не поет соловей. Но я вылечил местному констеблю больной палец, и он вернул мне мой астрологический календарь, который я всегда ношу с собой, -- Калпепер постучал пальцем по тощей груди, -- и мы отправились дальше. Чтобы не морочить вам голову всякой чепухой, скажу, что мы добрались до прихода Джека. Был вечер, и шел проливной дождь. Здесь наши пути должны были разойтись, потому что я собирался идти к своему брату в Грейт Уигсел; но пока Джек, вытянув руку, показывал мне колокольню своей церкви, мы увидели, что прямо поперек дороги лежит какой-то человек -- пьяный, подумал Джек. Он сказал, что это один из его прихожан, Хебден, который до тех пор вел примерную жизнь и не пьянствовал. И тут Джек стал громко ругать себя, называя негодным священником, бросившим свою паству на растерзание дьяволу. Перед деревней был выставлен чумной камень, и голова этого человека лежала на нем. -- Чумной камень? Что это такое? -- прошептал Дан. -- Когда в деревне свирепствует чума, соседи закрывают все ведущие в нее дороги, а ее жители выставляют на них или камень с выемкой сверху, или кастрюлю, или сковородку, чтобы люди из пораженной деревни, если хотят купить какие-нибудь продукты, могли бы положить в них деньги, перечень того, что им нужно, и уйти. Потом приходят те, кто готов продукты продать, -- чего не сделаешь ради денег! -- берут деньги и оставляют столько товару, сколько, по их мнению, на эти деньги полагается. Я увидел четырехпенсовую серебряную монету, валявшуюся в луже, а в руке человека размокший листок с перечнем того, что он хотел бы купить. "Моя жена! О моя жена и дети!" -- вскричал вдруг Джек и бросился вверх по холму. Я за ним. Из-за сарая выглянула какая-то женщина и прокричала нам, что в деревне чума и что мы, если хотим остаться живыми, должны уйти отсюда. "Любовь моя! -- говорит Джек. -- Я ли должен уйти от тебя?" Тут женщина бросается к нему и говорит, что все дети здоровы. Это была его жена. Когда мы со слезами на глазах воздали благодарность господу, Джек сказал, что он рассчитывал оказать мне совсем не такой прием, и стал убеждать меня бежать оттуда, пока я не заразился. "Ну уж нет! Накажи меня господь, если я покину вас в такую годину, -- возразил я. -- Избавление от болезни не только в руках бога, но частично и в моих". "О сэр, -- говорит женщина, -- вы врач? У нас в деревне нет ни одного". "Тогда, дорогие мои, я обязан остаться у вас и трудом оправдать свое звание". "По-послушай, Ник, -- начал, заикаясь, Джек, -- а я ведь все время принимал тебя только за свихнувшегося проповедника круглоголовых [*69]". Он засмеялся, затем засмеялась его жена, за нею я -- прямо под дождем нас всех троих охватил беспричинный приступ смеха, который мы в медицине называем припадком истерии. Тем не менее смех ободрил нас. Так я и остался у них. -- Почему ты не отправился дальше, к своему брату в Грейт Уигсел, Ник? -- спросил Пак. -- Это всего семь миль по дороге. -- Но чума-то свирепствовала в этой деревне, -- ответил мистер Калпепер и указал на уходящий вверх холм. -- Разве я мог поступить иначе? -- А как звали детей священника? -- спросила Юна. -- Элизабет, Элисон, Стивен и младенец Чарльз. Я сначала их почти не видел: мы с их отцом жили отдельно -- в сарае для телег. Мать мы с трудом уговорили остаться в доме, с детьми. Она и так намучилась. А теперь, дорогие мои, я с вашего позволения перейду непосредственно к основной теме рассказа. Я обратил внимание жителей деревни на то, что чума особенно свирепствовала на северной стороне улиц, ибо там не хватало солнечного света, который, восходя к "primum mobile" -- источнику жизни (я выражаюсь астрологически), обладает в высшей степени очистительными и оздоравливающими свойствами. Большой очаг чумы образовался вокруг лавки, где продавали овес для лошадей, другой, еще больший, на обеих мельницах у реки. Понемногу чума поразила еще несколько мест, но в кузнице, заметьте, ее не было и следа. Заметьте также, что все кузницы принадлежат Марсу, точно так же, как все лавки, торгующие зерном, мясом или вином, признают своей госпожой Венеру. В кузнице на Мандей-лейн чумы не было. -- Мандей-лейн? Ты говоришь о нашей деревне? Я так и подумал, когда ты упомянул про две мельницы! -- воскликнул Дан. -- А где тот чумной камень? Я хотел бы на него посмотреть. -- Так смотри, -- сказал Пак и указал на куриный камень-поилку, на котором лежали велосипедные фонарики. Это был шершавый, продолговатый камень с выемкой сверху, весьма похожий на небольшое кухонное корытце. Филлипс, у которого ничего не пропадало впустую, нашел его в канаве и приспособил под поилку для своих драгоценных курочек. -- Этот? -- Дан и Юна уставились на камень и смотрели, смотрели, смотрели. Мистер Калпепер несколько раз нетерпеливо кашлянул, затем продолжал: -- Я стараюсь рассказывать столь подробно, дорогие мои, чтобы дать вам возможность проследить -- насколько вы на это способны -- ход моих мыслей. Чума, с которой, как я уже говорил, я боролся в Валлингфорде, графство Оксфордшир, была гнилой, то есть сырой по природе, поскольку она возникла в районе, где полно всяких рек, речушек и ручейков, и я, как уже рассказывал, лечил людей, погружая их в воду. Наша же чума, хотя, конечно, у воды и она сильно свирепствовала, а на обеих мельницах убила всех до единого, не могла быть побеждена таким способом. И это поставило меня в тупик. Гм-гм! -- Ну и что же вы делали с больными? -- строго спросил Пак. -- Мы убеждали тех, кто жил на северной стороне улицы, полежать немного в открытом поле. Но даже в тех домах, где чума унесла одного, а то и двух человек, оставшиеся просто наотрез отказывались покидать свой дом, боясь, как бы его не обчистили воры. Они предпочитали рисковать жизнью, но не оставлять своего добра без присмотра. -- Такова природа человека, -- усмехнулся Пак. -- Я наблюдал такое не раз. -- А как почувствовали себя ваши больные в полях? -- Эти тоже умирали, но не так часто, как те, кто оставался в закрытом помещении, да и умирали больше от боязни и тоски, чем от чумы. Но признаюсь, дорогие мои, я никак не мог одолеть болезнь, потому что никак не мог докопаться хотя бы до малейшего намека на ее происхождение и природу. Короче говоря, я был совершенно сбит с толку зловещей силой и необъяснимостью этой болезни, поэтому я, наконец, сделал то, что должен был сделать намного раньше: я отбросил все свои предположения и догадки, выбрал по астрологическому календарю благоприятствующий час, натянул на голову плащ, прикрыл им лицо и вошел в один из покинутых домов, полный решимости дождаться, когда звезды подскажут мне разгадку. -- Ночью? И ты не испугался? -- спросил Пак. -- Я смел надеяться, что бог, заложивший в человека благородное стремление к исследованию неизведанных тайн, не даст погибнуть преданному искателю. Через некоторое время -- а всему на свете, как я уже говорил, есть свое время -- я заметил мерзкую крысу, распухшую и облезшую; она сидела на чердаке у слухового окна, через которое светила луна. И пока я смотрел на них -- и на крысу, и на луну (а Луна направлялась к древнему холодному Сатурну, своему верному союзнику), крыса с трудом выползла на свет и там прямо на моих глазах подохла. Потом появилась еще одна, видно, из того же стада, она улеглась рядом и точно так же подохла. Еще некоторое время спустя -- примерно за час до полуночи -- то же произошло с третьей крысой. Все они выползли на лунный свет и умерли в нем. Это меня немало удивило, поскольку, как мы знаем, лунный свет благоприятен, а отнюдь не вреден для этих ночных тварей. Сатурн же, будучи, как вы бы сказали, Луне другом, только усиливал ее зловещее влияние. И тем не менее крысы нашли смерть именно в лунном свете. Я высунулся из окна посмотреть, кто же из небесных владык на нашей стороне, и узрел там славного верного Марса, очень красного и очень горячего, спешащего к своему закату. Чтобы все разглядеть лучше, я вскарабкался на крышу. В это время на улице появился Джек Маржет, он направлялся подбодрить наших больных в поле. У меня из-под ноги выскользнула черепица и полетела вниз. "Эй, сторож, что там происходит?" -- вскрикнул Джек печальным голосом. "Возрадуйся, Джек, -- говорю я. -- Сдается мне, кое-кто уже вышел нам на помощь, а я, как последний дурак, совсем забыл о нем этим летом". Я, естественно, имел в виду планету Марс. "Так помолимся же ему тогда, -- говорит Джек. -- Я тоже совсем его забросил этим летом". Он имел в виду бога, которого, по его словам, он совсем позабыл тем летом, когда, оставив своих прихожан, отправился к королю. Теперь он нещадно себя за это казнил. Я крикнул ему вниз, что заботой о больных он уже достаточно искупил свою вину, на что он мне ответил, что признает это только тогда, когда больные поправятся окончательно. Силы его были на исходе, причем больше всех в этом повинны были уныние и тоска. Мне и раньше приходилось наблюдать подобное у священников и у слишком веселых от природы людей. Я тут же налил ему полчашки некоей водицы, которая я не утверждаю, что лечит чуму, но незаменима при унынии. -- Что ж это за водица? -- спросил Дан. -- Очищенный белый бренди [*70], камфора [*71], кардамон, имбирь [*72], перец двух сортов и анисовое семя [*73]. -- Ну и ну! -- воскликнул Пак. -- Хороша же водица! -- Джек храбро все это проглотил, кашлянул и пошел за мной. Я же направлялся на нижнюю мельницу, чтобы уяснить себе волю небес. Мой ум смутно нащупал если и не средство спасения от чумы, то по крайней мере ее причину, но я не хотел делиться своими соображениями с невежественной толпой, пока я не был уверен до конца. Чтобы на практике все шло гладко, она должна опираться на прочную теорию, а прочной теории, в свою очередь, не может быть без обширнейших знаний. Гм-гм. Итак, Джек со своим фонарем остался в поле среди больных, я пошел дальше. Джек до сих пор продолжал молиться по-старому, что было строго запрещено Кромвелем [*74]. -- Тогда тебе следовало сказать об этом своему брату в Уигселе, Джека оштрафовали бы, а тебе отсчитали бы половину этих денег. Как же так получилось, что ты забыл свой долг, Ник? Мистер Калпепер рассмеялся -- впервые за весь вечер. Его смех так походил на громкое ржание лошади, что дети вздрогнули. -- В те дни людского суда мы не боялись, -- ответил он. -- А теперь, дорогие мои, следите за моей мыслью внимательно, потому что то, что вы сейчас услышите, будет для вас новым, хотя для меня это новым не было. Когда я пришел на опустевшую мельницу, старик Сатурн, только что поднявшийся в созвездии Рыб, угрожал оттуда тому месту, откуда должно было появиться Солнце. Наша Луна спешила Сатурну на подмогу, -- не забывайте, что я выражаюсь астрологически. Я от края до края окинул взором раскинувшееся надо мной небо, моля бога направить меня на правильный путь. В это время Марс, весь сверкая, уходил за горизонт. И в тот момент, когда он уже готов был скрыться, я заметил, что у него над головой что-то блеснуло и занялось огнем -- может быть, это была какая-либо яркая звезда, может быть -- всплеск пара, -- но казалось, будто он обнажил меч и размахивает им. В деревне петухи возвестили полночь, и я присел возле водяного колеса, пожевывая курчавую мяту, хотя эта трава и принадлежит Венере, называя себя глупейшим в мире ослом. Теперь-то мне стало понятно все! -- Что же? -- спросила Юна. -- Истинная причина чумы и избавление от нее. Молодчина Марс поработал за нас на славу. Хоть он и не блистал в полнеба, -- кстати, именно потому я и упустил его в своих вычислениях, -- он более чем какая-либо другая планета хранил небеса. Я имею в виду, что он хоть понемногу, но показывался на небе каждой ночью на протяжении всех двенадцати месяцев. Вследствие этого его горячее и очистительное влияние, соперничающее с тлетворным влиянием Луны, привело к уничтожению тех трех крыс прямо под носом у меня и у их несомненной покровительницы Луны. Я и раньше видел, как Марс, склоняясь на полнеба и прикрываясь щитом, наносил Луне увесистые удары, но впервые его сила оказалась столь неотразимой. -- Я что-то ничего не понимаю. Ты хочешь сказать, что Марс убил крыс потому, что ненавидел Луну? -- спросила Юна. -- Конечно, это же ясно как день, -- ответил мистер Калпепер. -- И сейчас я вам это докажу. Почему в кузнице на Мандейлейн чума не возникла? Да потому, как я вам уже говорил, все кузницы естественно принадлежат Марсу, и конечно же, он не мог уронить свое достоинство, позволив прятаться там тварям, которые подчиняются Луне. Но подумайте сами, не будет же Марс постоянно склоняться к Земле и заниматься охотой на крыс ради ленивого и неблагодарного человечества? Такая работа вогнала бы в гроб даже самую трудолюбивую лошадь. Отсюда нетрудно было догадаться, какое значение имела звезда, вспыхнувшая над Марсом, когда он собирался скрыться. Она словно призывала людей: "Уничтожайте и сжигайте крыс -- тварей Луны, ибо именно в них скрыт корень всех ваших бед. И теперь, когда я продемонстрировал вам свое превосходство над Луной, я ухожу. Прощайте!" -- Неужели Марс действительно так и сказал? -- спросила Юна. -- Да, именно так, если еще не больше, но только не все имеющие уши могут его услышать. Короче, Марс подсказал мне, что чума переносится тварями Луны. Именно Луна, покровительница всего темного и дурного, и была всему виной. И уже своим собственным скудным умом я додумался, что именно я, Ник Калпепер, несу ответственность за жизнь людей этой деревни, что на моей стороне божий промысел и что я не могу терять ни секунды. Я помчался на поле, где лежали больные, и попал к ним как раз в то время, когда они молились. "Эврика! Эврика! Нашел! Нашел! -- крикнул я и бросил им под ноги дохлую крысу, я взял ее на мельнице. -- Вот ваш настоящий враг. Звезды мне его открыли". "Мы молимся, не мешай", -- ответствовал Джек. Лицо его было бледно, как начищенное серебро. "Всему на свете свое время, -- говорю я. -- Если ты действительно хочешь победить чуму, берись и уничтожай крыс". "Ты совсем спятил", -- взмолился Джек, заламывая руки. Один человек, лежащий в канаве у ног Джека, вдруг завопил, что он скорее предпочтет сойти с ума и умереть, охотясь на крыс, чем валяться в мольбах на сырой земле до самой смерти. Все вокруг одобрительно засмеялись. Но тут Джек Маржет упал на колени и упрямо стал просить бога даровать ему смерть, но спасти всех пораженных. Этого оказалось достаточным, чтобы снова повергнуть людей в состояние безысходности и тоски. "Ты недостойный пастырь, Джек, -- сказал я ему. -- Если тебе и суждено умереть до восхода солнца, то хватай дубье (так мы в Сассексе называем палку) и бей крысье. Это и спасет остальных людей". "Хватай дубье и бей крысье", -- повторил он раз десять, как ребенок, а потом они все дружно расхохотались и хохотали до тех пор, пока смех не перешел у них в приступ истерии, о котором я вам уже говорил, -- подобный приступ толкает человека на самые непредвиденные поступки. Но по крайней мере, они разогрели свою кровь, а это пошло им на пользу, потому что в это самое время -- около часу ночи -- огонь жизни в человеке горит тише всего. Воистину, всему на свете есть свое время, и врач должен помнить об этом, ибо в противном случае... гм-гм... все лечение пойдет насмарку. В общем, если быть кратким, я убедил их всех, и больных, и здоровых, наброситься в деревне на крыс, на все их поголовье, от мала до велика. Кроме того, существовали и другие причины, хотя опытный врач и не станет о них особо болтать. Imprimus, или, во-первых, само это занятие, продолжавшееся десять дней, весьма заметно вывело народ из состояния уныния и тоски. Держу пари, как бы человеку ни было горестно, он не станет ни причитать, ни копаться в собственных мыслях во время вылавливания крыс из-под стога. Secundo, или, во-вторых, яростное преследование и уничтожение крыс в этой борьбе, само по себе вызвало обильную испарину, или, грубо говоря, люди изошли потом, а с ним вышла наружу и черная желчь [*75] -- главная причина недуга. И в-третьих, когда мы собрались вместе сжигать на костре убитых крыс, я обрызгал серой вязанки хвороста, прежде чем поджечь их. В результате все мы хорошенько окурились серным дымом и тем самым продезинфицировались. Мне бы ни за что не удалось заставить их согласиться на такую процедуру, если бы я действовал просто как врач, а так они восприняли окуривание, как некую таинственную ворожбу. Но это еще не все, что мы сделали. Мы очистили, засыпали известью и выжгли сотни забитых отбросами помойных ям и сточных колодцев, выгребли грязь из темных углов и закоулков, куда никто никогда не заглядывал, как в домах, так и вокруг них, и, по счастливой случайности, дотла сожгли лавку торговца овсом. Заметьте, в этом случае Марс противостоял Венере. Вышло так, что Вилл Нокс, шорник [*76], гоняясь за крысами в этой лавке, опрокинул фонарь на кучу соломы... -- А не поднес ли ты Виллу случайно своей слабенькой настойки, а, Ник? -- Всего-навсего стаканчик-другой, ни капли больше. Ну так вот. Когда мы покончили с крысами, я взял из кузницы золу, железную окалину и уголь, а из кирпичной мастерской -- полагаю, она тоже принадлежит Марсу -- жженую землю. Все смешав, я с помощью тяжелого лома забил получившейся массой крысиные норы, а в домах насыпал ее под пол. Твари Луны не переносят ничего, что использует Марс в своих благородных целях. Вот вам пример -- крысы никогда не кусают железо. -- А ваш несчастный пастор, как он ко всему этому отнесся? -- спросил Пак. -- Меланхолия вышла у него через поры вместе с потом, и он тут же схватил простуду, которую я ему вылечил, прописав электуарий, или лекарственную кашку, в полном соответствии с лекарским искусством. Если бы я излагал эту историю перед своими коллегами, равными мне по знаниям, я бы поведал им о том достойном внимания факте, что чумный яд преобразовался: вызвал головную боль, хрип в горле и тяжесть в груди, а потом испарился и совсем исчез. В моих книгах, дорогие мои, указано, какие планеты управляют какими частями тела. Читайте их, и тогда, быть может, ваш темный ум просветится, гм-гм. Как бы там ни было, чума прекратилась и отступила от нашей деревни. С того дня, как Марс открыл мне на мельнице причину болезни, чума унесла еще три жертвы, и то две из них уже носили гибель в себе. -- Рассказчик победоносно кашлянул, словно проревел. -- Все доказано, -- отрывисто выпалил он, -- я говорю, я доказал свое первоначальное утверждение: божественная астрология в сочетании с кропотливым поиском истинных причин явлений -- в должное время -- позволяет мудрым мужам сражаться даже с чумой... -- Неужели? -- удивился Пак. -- Что касается меня, то я придерживаюсь того мнения, что наивная душа... -- Это я? Наивная душа? Ну уж воистину! -- воскликнул мистер Калпепер. -- ...очень наивная душа, упорствующая в своих заблуждениях, но обладающая высоким мужеством, трудолюбием и здоровым самолюбием, могущественнее всех звезд, вместе взятых. Так что я искренне убежден, что спас деревню ты, Ник. -- Это я упорствующий? Я упрямый? Весь свой скромный успех, достигнутый при божьем благоволении, я отношу за счет астрологии. Не мне слава! А ты, Робин, почти слово в слово повторяешь то, что говорил на своей проповеди этот слезливый осел, Джек Маржет. Перед отбытием к себе, на улицу Красного Льва, я был на одной его проповеди. -- А-а! Заика-Джек читал проповедь, да? Говорят, когда он поднимается на кафедру, все заикание у него пропадает. -- Да, и все мозги в придачу. Когда чума прекратилась, он прочитал полную преклонения передо мной проповедь, для которой взял следующую строчку[*77]: "Мудрец, избавивший город". Я бы мог предложить ему иную, лучшую: "Всему под солнцем есть..." -- А что толкнуло тебя пойти на эту проповедь? -- перебил его Пак. -- Ведь вашим официально назначенным проповедником был Вейл Аттерсол, вот ты и слушал бы его нудные разглагольствования. Мистер Калпепер смущенно дернулся. -- Толпа, -- сказал он, -- дряхлые старухи и малые дети, Элисон и другие, они втащили меня в церковь буквально за руки. Я долго не мог решиться, доносить ли на Джека или нет. Ведь то, что он называл проповедью, было не лучше уличного балагана. Я легко мог бы доказать всю ложность его так называемой веры, которая, основываясь исключительно на пустых баснях древности... -- Говорил бы ты лучше о травах и планетах, Ник, -- сказал Пак, смеясь. -- Ты должен был сообщить о нем вашему магистрату, и Джека оштрафовали бы. Так почему же ты все-таки этого не сделал? -- Потому что, потому что я сам на коленях припал к алтарю, и молился, и плакал со всеми. В медицине это называется приступом истерии. Может быть, может быть, это и была истерия. -- Да, возможно, -- сказал Пак, и дети услышали, как он завозился на сене. -- Послушайте, в вашем сене полно веток! Неужели вы думаете, что лошадь станет кормиться листьями Дуба, Ясеня и Терновника? А? НАШИ ПРЕДКИ Наши предки знавали целебные травы: Боль облегчить и болезни лечить. Травы лечебные, не для забавы -- Сколько могли их в полях различить! Фиалковый корень, валериана, Кукушкины слезки -- выбор велик. Звали так звонко их, нежно и странно: Рута, вербена и базилик. Все травы, что лезли из влажной земли, Предкам полезными быть могли. Наши предки знавали массу историй, Легенд о связи трав и планет. Подчинялся Марсу фиалковый корень, Солнцу -- подсолнух и первоцвет. Праотцы вычисляли сферы, Для каждой планеты свой час наступал. Хозяйка розы, конечно, Венера, Юпитер дубом всегда управлял. Есть об этом в старинной книге рассказ, Наши предки его донесли до нас. Наши предки знали о жизни так мало, Так мало знали в прежние дни. Их леченье, бывало, людей убивало, И в ученье своем ошибались они. "Причину болезни в небе ищите, -- Они повторяли вновь и вновь. -- Ставьте пиявок -- кровь отворите, Пиявок ставьте -- пускайте кровь". Был метод несложен, был метод лих -- Но сколько ошибок случалось у них! Но если, и травы презрев, и планеты, Болезнь наводняла нашу страну -- Твердой рукой они брали ланцеты И какую бесстрашно вели войну! Кресты[*78] на дверях начертаны мелом, Объезжал фургон с мертвецами дворы, А предки своим были заняты делом -- Как отважны были они и храбры! Не знаньем, а только отвагой сильны, Не страшились предки неравной войны. Если верно Галеново утвержденье (Мог бы его Гиппократ подтвердить) [*79], Что к мертвому прошлому прикосновенье Сомненье в себе помогает изжить, -- Высокие травы, сжальтесь над нами, Смилуйтесь, звезды в небе ночном! Наверно, мы слишком много познали, Но успех не только в знанье одном. Припадем мы к земле, воскричим небесам: "Наших предков отвагу пошлите нам!" "Динь-динь-динь" -- раздался из-за угла звоночек велосипеда. Медсестра возвращалась с мельницы. -- Как там, все в порядке? -- крикнула Юна. -- В полном! -- донесся ответ. -- В следующее воскресенье их будут крестить. -- Что? Что? -- И Дан, и Юна подались вперед и облокотились на дверь. Она, наверно, была плохо закреплена, потому что распахнулась, и дети, с ног до головы облепленные сеном и листьями, вывалились наружу. -- Бежим! Надо узнать, как двойняшек назвали, -- сказала Юна, и они с криком припустили за велосипедом. Медсестра наконец сбавила скорость и сообщила им имена. Вернувшись, дети обнаружили, что Мидденборо выбрался из своего стойла, и они добрых десять минут носились за ним при свете звезд, пока не загнали пони на место. НОЖ И БЕЛЫЕ СКАЛЫ Дети на целый месяц отправились к морю и поселились там в деревне, стоявшей на голых, открытых ветрам Меловых Скалах [*80], в добрых тридцати милях от дома. Они подружились со старым пастухом по имени мистер Дадни, пастух знал еще их отца, когда тот был маленьким. Он говорил не так, как говорят люди в их родном Сассексе, по-другому называл разные крестьянские принадлежности, но зато понимал детей и позволял им повсюду ходить с ним. Он жил примерно в полумиле от деревни в крошечном домике, где его жена варила чабрецовый мед и нянчила у камина больных ягнят, а у порога лежала овчарка Старый Джим (Молодой Джим, сын Старого Джима, помогал мистеру Дадни пасти овец). Дети приносили ему говяжьих костей -- бараньи кости овчарке ни в коем случае давать нельзя, -- и когда дети приходили в гости, а мистер Дадни пас овец неподалеку в холмах, его жена просила Старого Джима проводить детей к хозяину, что тот и делал. И вот однажды августовским днем, когда улица, политая из привезенной на тележке цистерны, пахнет совсем по-городскому, дети, как всегда, отправились искать своего пастуха, и, как всегда, Старый Джим выполз из-за порога и взял их под свою опеку. Солнце стояло очень жаркое, сухая трава скользила под ногами, а расстояния казались огромными. -- Совсем как на море, -- сказала Юна, когда Старый Джим заковылял в тень ветхого сарая, одиноко стоявшего на голом склоне. -- Видишь что-то вдали, идешь туда и ничего кругом не замечаешь. Дан сбросил ботинки. -- Когда приедем домой, я целый день просижу в лесу, -- заявил он. "Вуф-ф" -- проворчал Старый Джим, поворачивая обратно. Он хотел сказать, что ему давно уже пора отдать заработанную им кость. -- Еще рано, -- ответил Дан. -- Где мистер Дадни? Где хозяин? Джим удивленно посмотрел на детей, всем своим видом показывая, что не знать этого могут только сумасшедшие, и попросил кость снова. -- Не давай ему! -- крикнула Юна. -- Пусть сначала отведет нас. -- Ищи, друг, ищи, -- попросил Дан, потому что местность вокруг казалась пустой, словно ладошка. Старый Джим вздохнул и потрусил вперед. Вскоре вдали, на фоне серого неба, они заметили маленькое пятнышко -- шляпу мистера Дадни. -- Хорошо! Молодец! -- сказал Дан. Старый Джим повернулся, осторожно взял кость стертыми зубами и побежал обратно в тень старого сарая -- совсем как волк. Дети пошли дальше. Над ними, зависнув, отчаянно кричали две пустельги. Чайка, лениво размахивая крыльями, медленно летела вдоль гребня белых скал. От жары линия холмов и маячившая впереди голова мистера Дадни стали расплываться в глазах у детей. Вскоре Дан и Юна оказались перед подковообразной ложбиной глубиной в сто футов; склоны ее, как сетью, были покрыты овечьими тропами. На краю склона, зажав между колен посох, сидел мистер Дадни и вязал. Дети рассказали ему, что вытворял сегодня Старый Джим. -- А-а, он думал, что вы увидите мою голову одновременно с ним. Кто лучше знает землю, тот видит дальше. Вам, кажется, очень жарко? -- О да! -- сказала Юна, плюхаясь на землю. -- И еще мы устали. -- Садитесь рядышком. Скоро начнут расти тени, прилетит ветер, всколыхнет жару и убаюкает вас. -- Мы вовсе не хотим спать, -- возмущенно возразила Юна, тем не менее ловко устраиваясь в первой же полоске появившейся тени. -- Конечно, не хотите. Вы пришли поговорить со мной, как, бывало, ваш отец. Только ему совсем не требовалась собака, чтобы прийти в ложбину Нортона. -- Ну так он же был родом отсюда, -- сказал Дан, растягиваясь на земле. -- Да, отсюда. И я не могу понять, зачем он отправился жить в леса, среди этих противных деревьев, когда мог остаться здесь. В деревьях проку нет. Они притягивают молнию, и когда овцы спрячутся под ними, то можно потерять их с десяток за одну грозу. Так-то. Ваш отец знал это. -- Деревья совсем и не противные. -- Юна приподнялась на локте. -- А дрова? Топить углем я не люблю. -- Что? Поднимись-ка чуть-чуть повыше, тебе будет удобней лежать, -- попросил мистер Дадни, хитро улыбаясь. -- А теперь пригнись пониже и понюхай, чем пахнет земля. Она пахнет чабрецом. Это от него наша баранина такая вкусная, и кроме того, как говорила моя мама, чабрец может излечить все что угодно, кроме сломанной шеи или разбитого сердца, я точно не помню чего именно. Дети старательно принюхивались и почему-то забыли поднять головы с мягких зеленых подушек. -- У вас там ничего похожего нет, -- сказал мистер Дадни. -- Разве может сравниться с чабрецом ваша вонючка-жеруха? -- Зато у нас есть много ручьев, где можно плескаться, когда жарко, -- возразила Юна, разглядывая желто-фиолетовую улитку, проползавшую возле ее носа. -- Ручьи разливаются, и тогда приходится перегонять овец на другое место, не говоря уже о том, что животные заболевают копытной гнилью. Я больше полагаюсь на пруд, наполняющийся дождевыми водами. -- А как он делается? -- спросил Дан, надвигая шапку на самые глаза. Мистер Дадни объяснил. Воздух задрожал, как будто не мог решить -- спускаться ли ему в лощину или двигаться по открытому пространству. Но двигаться вниз оказалось, наверно, легче, и дети почувствовали, как ароматные струйки, одна за другой, мягко переливаясь и едва касаясь их век, тихо проскальзывают вниз по склону. Приглушенный шепот моря у подножья скал слился с шелестом травы, колышущейся от ветра, жужжанием насекомых, гулом и шорохом пасущегося внизу стада и глухим шумом, исходившим откуда-то из-под земли. Мистер Дадни перестал объяснять и принялся вязать дальше. Очнулись дети от звука голосов. Тень уже доползла до половины склона, и на краю лощины они увидели Пака, который сидел к ним спиной рядом с каким-то полуголым человеком. Человек, похоже, чем-то старательно занимался. Ветер стих, и в наступившей тишине до детей долетали все до единого звуки, усиленные гигантской воронкой, как усиливается шепот в водопроводной трубе. -- Ловко сделано, -- говорил Пак, наклоняясь вниз. -- Какая точная вышла форма! -- Ловко-то ловко, но что для Зверя этот хрупкий каменный наконечник? Ну его! -- Человек что-то презрительно отшвырнул. Это что-то упало между Даном и Юной -- красивый темно-голубой каменный наконечник для стрелы, все еще хранивший тепло рук мастера. Человек потянулся за другим камнем и снова стал возиться с ним, как дрозд с улиткой. -- Это все пустая забава, -- сказал наконец человек, тряхнув косматой головой. -- Ты продолжаешь делать каменное оружие просто потому, что ты делал его всегда, но когда дойдет до схватки со Зверем, увидишь -- все бесполезно. -- Со Зверем давно покончено. Он ушел. -- Как только появятся ягнята, он вернется снова. Уж я-то знаю. -- Человек осторожно ударил по камню, и осколки жалобно запели, разлетаясь в стороны. -- Он не вернется. Сейчас дети могут целый день спокойно валяться на земле, и ничего с ними не случится. -- А ты попробуй назвать Зверя его настоящим именем, тогда я, может, поверю. -- Пожалуйста. -- Пак вскочил на ноги, сложил руки рупором и крикнул: -- Волк! Волк! Сухие склоны лощины ответили эхом "воу, воу", очень похожим на лай Молодого Джима. -- Ну что? Кого-нибудь видишь или слышишь? Никто не отзывается. Серого Пастуха больше нет. Бегающий Ночью удрал. Все волки ушли. -- ЗдОрово! -- Человек вытер лоб, как будто ему было жарко. -- А кто их прогнал? Ты? -- Этим занимались многие люди из многих стран на протяжении многих веков. Разве ты не был одним из них? -- спросил Пак. Не говоря ни слова, человек распахнул одежду, сшитую из овечьих шкур, и показал свой бок, весь покрытый зарубцевавшимися шрамами. Ужасные белые вмятины усеивали и его руки от локтя до плеча. -- Вижу, -- сказал Пак. -- Это следы Зверя. А чем ты с ним сражался? -- Рукой, топором и копьем, как и наши отцы до нас. -- Да? Тогда как же, -- спросил Пак, отдергивая темно-коричневую одежду человека, -- как у тебя оказалось вот это? Ну, показывай, показывай! -- И он протянул свою маленькую руку. Человек медленно вытащил висевший у него на поясе длинный, темного железа нож, величиной чуть ли не с короткий меч, и, подышав на него, протянул рукояткой вперед Паку. Тот осторожно взял его, наклонив голову, тихонько провел пальцем от острия к рукоятке и, поднеся поближе, стал так пристально рассматривать, словно перед ним был часовой механизм. -- Хорош! -- сказал он с неподдельным удивлением. -- Еще бы. Его сделали Дети Ночи. -- Да, вижу по стали. Интересно, чего он мог тебе стоить? -- Вот чего! -- Человек поднес руку к щеке. Пак даже присвистнул, как скворец. -- Клянусь Кольцами Меловых Скал! Так вот какую цену ты заплатил! Повернись к свету, чтобы я мог получше рассмотреть, и закрой глаз. Он осторожно взял человека за подбородок, повернул его лицом к солнцу, и дети, сидевшие вверху на склоне, увидели, что на месте правого глаза у человека было одно только сморщенное веко. Пак быстро повернул человека обратно, и они оба снова сели. -- Это было сделано ради овец. В овцах жизнь наших людей, -- сказал человек, словно оправдываясь. -- Разве я мог поступить иначе? Ты ж понимаешь, Робин. Пак, дрожа от волнения, еле слышно вздохнул. -- Возьми нож. Я слушаю. Человек наклонил голову, с силой вонзил нож в землю и, пока тот еще дрожал, произнес: -- Будь свидетелем, я говорю так, как все происходило. Нож и Белые Скалы, перед вами я говорю! Дотронься до ножа! Пак положил руку на нож, и тот перестал дрожать. Дети чуть подались вперед. -- Я принадлежу к народу, не знающему железа, я единственный сын жрицы [*81], которая посылает ветры плавающим по морям, -- начал он нараспев. -- Я -- Купивший Нож, я -- Защита Людей. Такие имена дали мне в этой стране Белых Скал, лежащей между лесом и морем. -- Твоя страна была великой страной, и имена твои -- великими. Человек с силой ударил себя в грудь: -- Великие имена, которыми тебя величают, и песни, которые слагают в твою честь, -- это еще не все, что нужно человеку. Ему надо, чтоб у него был свой очаг, чтобы вокруг очага, ничего не боясь, сидели его дети и их мать вместе с ними. -- Да, -- вздохнул Пак. -- Это, наверно, будет старая-престарая история. -- Я мог греться и кормиться у любого очага, но на всем свете не было никого, кто бы разжег мой собственный очаг и приготовил мне еду. Я променял все это на Волшебный Нож, который я купил для избавления своего народа от Зверя. Человек не должен подчиняться Зверю. Разве я мог поступить иначе? -- Понимаю. Знаю. Слушаю. -- Когда я вырос и смог занять свое место среди пастухов, Зверь терзал страну, как кость в зубастой пасти. Он подкрадывался сзади, когда стада шли на водопой, он следил за ними у прудов. Во время стрижки овец он врывался в загоны прямо у нас под носом, и хотя мы кидали в него камнями, спокойно прогуливался меж пасущихся овец, выбирая себе жертву. Он подкрадывался по ночам в наши хижины и утаскивал младенцев прямо из материнских рук, он созывал своих собратьев и средь бела дня нападал на пастухов на открытых скалах. Но нет, он делал так совсем не всегда! В том-то и была его хитрость. Время от времени он уходил, чтобы мы о нем забыли. Год-другой мы его не видели, не слышали, не замечали. И вот когда наши стада начинали тучнеть, а пастухи переставали постоянно оглядываться, когда дети играли на открытых местах, а женщины ходили за водой поодиночке, опять и опять возвращался он -- Проклятье Скал, Бегающий Ночью, Серый Пастух -- этот Зверь, Зверь, Зверь! Он только смеялся над нашими хрупкими стрелами и тупыми копьями. Он научился увертываться от удара каменного топора. Похоже, он даже знал, когда