Редьярд Киплинг. Сказки Старой Англии --------------------------------------------------------------- Перевел для детей с английского Алексей Слобожан Стихи в переводе для детей Галины Усовой Ленинград, "Детская литература", 1984 OCR by Michael Seregin --------------------------------------------------------------- "СКАЗКИ СТАРОЙ АНГЛИИ" РЕДЬЯРДА КИПЛИНГА Английский писатель Редьярд Киплинг писал для детей довольно много, главным образом сказки. Дети всего мира зачитываются его рассказами про Маугли, про любопытного слоненка, про Кошку, которая гуляла сама по себе. Но есть у него и совсем другие сказки, написанные на основе событий далекого прошлого Англии, на материале ее фольклора и легенд. Именно они и собраны в этой книжке. Случилось так, что к истории своей родной страны Киплинг обратился уже будучи знаменитым писателем. Родился он в Индии в 1865 году; получив образование в Англии, вернулся туда снова и стал работать в провинциальной газете. Индия, страна древней культуры, прекрасных легенд, экзотической природы, захватила воображение молодого писателя. И неудивительно, что его первые произведения -- рассказы, сказки, стихи -- были посвящены именно ей. Так родились "Книги Джунглей", куда вошли и рассказы про Маугли, возвестившие миру о рождении нового детского писателя. Потом Киплинг из Индии уехал. Он много путешествовал, посетил почти все части света и везде "совал свой любопытный", как у слоненка, нос: вслушивался в местные предания, всматривался в окружающую природу. Через некоторое время появились его "Сказки просто так", действие которых происходит то в Африке, то в Англии, то в Австралии, то в Америке. Эти сказки Киплинг рассказывал своей дочери Жозефине. Устав от скитаний, Киплинг попытался обосноваться на родине жены, в Америке, но был вынужден уехать и оттуда. Некоторое время он продолжал скитаться с места на место, пока наконец в 1904 году не решил поселиться в Англии. В графстве Сассекс он купил дом, в котором и прожил со своей семьей до самой смерти -- до 1936 года. Приобретение дома в Англии и создание наконец домашнего очага имело большое значение для всего дальнейшего творчества Киплинга. Будучи уже всемирно признанным английским писателем (в начале века ему была присуждена Нобелевская премия по литературе), он впервые, как это ни странно, открыл для себя собственно английскую жизнь. Та Англия, о которой он всегда писал с большой патетикой, но немного абстрактно, -- называя ее владычицей морей, империей, в которой никогда не заходит солнце, оплотом цивилизации и порядка и утверждая, что ее величие заключается в заморских владениях, -- отошла на второй план. Перед ним предстала другая Англия, во всей своей конкретности, в простоте сельской жизни, в древних традициях и преданиях, в пленивших его типах людей. Киплинг увидел и полюбил такую Англию -- навсегда. Надо сказать, что с местом, где находился купленный дом, Киплингу повезло. Графство Сассекс на юго-западе Англии, обращенном к Европейскому континенту, издавна лежало на перекрестке исторических событий. Именно здесь высаживались приплывавшие с континента многочисленные завоеватели -- их следы сохранились до нашего времени. Об этих следах истории Киплинг упоминает в стихотворении "Песня Пака": ...Ты видишь мельницу над ручьем? Прислушайся только к ней: Ведь столько смолола мешков с зерном С суровых Вильгельмовых дней. Ты видишь курганы древних времен И ров, прорезавший дол? Когда-то здесь римский стоял легион, Который Цезарь привел... Предметы из далекого прошлого Киплинг находил прямо в окрестностях своего дома. Например, когда копали колодец, на глубине восьми метров нашли стершуюся ложку времен Кромвеля, ниже -- часть лошадиной упряжи времен римлян. По рассказам старожилов, иногда попадались и каменные наконечники для стрел, относящиеся к каменному веку. "Неподалеку, -- вспоминал в конце жизни Киплинг, -- находилась длинная, покрытая зеленью гора из шлака, -- все, что осталось от очень древней кузницы, работавшей еще при римлянах и с тех пор без остановки до середины восемнадцатого века... Каждый метр этого уголка был полон живыми призраками и тенями". Работающая мельница, развалины кузницы, сохранившиеся дороги, построенные еще римлянами, археологические находки во дворе -- все это навевало мысли о прошлом и так или иначе вошло в будущие книги. Постепенно стал рождаться замысел книги об этой земле, о том, как современный национальный характер англичан корнями уходит в историю, как прошлое незримо присутствует в настоящем, связано с ним тысячью нитей. Причем прошлое -- взятое не из учебников истории, а из окружающей жизни и семейных традиций. Интересен в этом плане образ старика Хобдена, второстепенного, на первый взгляд, персонажа, не связанного с основным действием сказок. Именно он, вскормленный своей землей, знающий ее тайны, чувствующий себя соединенным с прошлым, выступает в глазах автора воплощением преемственности поколений. Киплинг во всех сказках настойчиво подчеркивает сходство прошлого с настоящим: сходство привязанностей и предрассудков людей разных эпох, их характеров и привычек (сравните, например, мистера Дадни и "Купившего Нож" в сказке "Нож и Белые Скалы"), сходство даже природных и погодных условий ("День тогда был такой же, как сегодня" -- "Холодное Железо"). Киплинг подчеркивает преходящий характер государственных и политических образований: "Что царства, троны, столицы / У времени в глазах? / Расцвет их не дольше длится, / Чем жизнь цветка в полях" и вечность и неизменность духа человека-труженика, его души и красоты -- того, что "остается поистине вечным и неизменным и через много лет, когда все вокруг изменится" (перевод мой. -- А. С.), как писал Киплинг в одном из стихотворений сборника. В 1906 году вышел сборник сказок "Пак с холмов Пука", четыре года спустя -- его продолжение "Награды и феи". Своего главного персонажа, Пака, или Робина Доброго Малого, Киплинг заимствовал у Шекспира. Этот лесной дух, часто озорной, но добрый и участливый к незаслуженно обиженным, встречается во многих народных сказаниях, откуда он и был взят Шекспиром. По стечению случайных обстоятельств Пак появляется перед детьми Даном и Юной, которые также являются главными героями сказок, и либо начинает сам рассказывать им о тех или иных событиях прошлого, в которых он участвовал, либо своей волшебной силой вызывает из прошлого знакомых ему людей, которые и повествуют детям о своей жизни и борьбе. Пак эти рассказы комментирует, объясняя детям непонятные вещи и помогая правильно оценить услышанное. Так, несмотря на всю свою любовь к Нику Калпеперу ("Доктор медицины"), Пак насмехается над его астрологическими воззрениями и прямо называет их заблуждениями. Сам он сравнивает себя с хором из античной трагедии, который по ходу действия выступал с объяснениями происходящего на сцене. Киплинговский Пак -- единственный оставшийся в Англии представитель волшебного мира эльфов и фей, некогда населявших страну, и уходить из нее он не собирается. По его словам, он "пришел в Англию вместе с Дубом, Ясенем и Терновником" и уйдет "только тогда, когда исчезнут они". Он решил быть с людьми до конца, потому что любит и понимает их. Завязка сказок тоже была подсказана жизнью. Киплинг вместе со своими детьми Джоном и Элси разыгрывал сценки из "Сна в летнюю ночь" Шекспира. Сценой им служил заброшенный, поросший травой карьер. Джон играл Пака, Элси -- Титанию, а сам Киплинг -- ткача Основу, причем для своей роли он достал бумажную ослиную голову. Примерно так и завязывается первая сказка. Сказки старой Англии -- особые сказки. Иногда они больше похожи не на сказки, а на что-то другое. Их и называли по-разному: исторические рассказы, поучительные притчи, романтические сказки, ставя на первое место те или иные их черты. Поучительность в них, конечно, есть, но подана она скрытно и незаметно под внешним действием, так что ее не всегда и видно. Автор и сам признавал, что в своих сказках он кое-что "спрятал": "Я расположил материал в три-четыре наложенных друг на друга слоя, которые могут открываться читателю, а то и нет, в зависимости от его возраста и жизненного опыта". Поэтому не всегда легко определить, о чем та или иная сказка: одним кажется об одном, другим -- о другом. Многое в этих сказках может показаться необычным и, следовательно, непонятным, особенно при первом чтении. Обрывочные образы, туманные описания и сравнения, необычная психологическая мотивировка некоторых реплик -- все это может показаться сначала трудным. Но не спешите с выводами. Эти сказки продуманы и выверены автором до последнего слова. Они рассчитаны на то, чтобы их читали (именно читали, а не воспринимали на слух, как, например, "Сказки просто так"). Причем читать их лучше не один раз, и тогда с каждым новым чтением вам будут открываться новые, незамеченные прежде детали, становиться понятными неясные фразы. У Киплинга все детали очень важны. Вот, например, хорошо знакомый Дану и Юне камень-поилка для кур, на который они ставят фонарики ("Доктор медицины"), оказывается тем самым "чумным камнем", который в прошлом выставлялся у входа в пораженную болезнью деревню. И таких примеров много. Киплинг призывает внимательней всматриваться в окружающую землю. Устами Пака он говорит, что она заключает в себе много больше, чем думают живущие на ней люди. Земля, впитавшая в себя пот тысяч безвестных тружеников и кровь защитников, земля, на которой выковался дух народа, земля, слившаяся с историей и сама ставшая историей, -- именно она является подлинным героем сказок Киплинга, именно она помогает современным людям правильно осознать свое место в жизни и излечивает (смотри стихотворение "Амулет") от болезней современного ему буржуазного мира -- безверия, слабости духа, пассивности, -- какими они виделись Киплингу и с какими он боролся всю жизнь своим творчеством. В сказках Старой Англии Киплинг поднимает важные морально-этические проблемы -- о счастье человека, о смысле его жизни, о долге пред людьми, о соотношении в судьбе человека предопределенности и его активной воли, -- те проблемы, которые волнуют нас и сегодня. В "Холодном Железе", например, судьба в лице могучего бога Тора начертала мальчику всю его дальнейшую жизнь -- жизнь беззаветного служения людям. Но эта судьба не была навязана ему насильно, против его воли. Он не спорил с судьбой, а принял ее добровольно и с радостью. И не мукой оказалась вся его дальнейшая жизнь, а счастьем, потому что когда человек добровольно идет на трудности и лишения ради великого дела, ради других людей -- он счастлив. В своих поступках герои имеют выбор. Мальчик может остаться у фей и жить беззаботно, а может уйти к людям. Сын жрицы, "Купивший Нож", тоже выбирает: пойти ли ему ради своего народа навстречу неизвестному, рискуя погибнуть, как советует первый голос, или остаться есть и спать дома, как уговаривает другой. Выбирает и Ник Калпепер -- идти ли ему своей дорогой к брату, как он и намеревался сделать, или остаться в чужой, пораженной чумой деревне, чтобы бороться с болезнью, помогать людям и утверждать перед небом и судьбой силы и возможности человека. Выбирает римский легионер Парнезий ("Крылатые Шлемы"): ставить ли на карту свою жизнь и будущее, приняв участие в защите Британии в войсках Максима, или нет. Герои всех сказок выбирают самый трудный путь и не могут поступить иначе, не так, как они поступили. Вся их предыдущая жизнь, воспитание, убеждения, наконец, создавшиеся обстоятельства -- все заставляет их сделать единственно возможный выбор: борьбу и подвиг. И именно прославление активной воли человека, его способности к подвигу, самопожертвованию ради людей, готовности ради них на тяжелый труд и есть важнейшая идея сборника сказок "Меч Виланда". Итак, вы открываете первую страницу книги. Не спешите прочитать ее залпом. Вы только проскочите мимо всего самого главного. Не поленитесь заглянуть и в комментарии. Думайте, почему герои говорят и поступают так, а не иначе, что хотел сказать автор тем или иным словом, фразой. Эта книга рассчитана на вдумчивых читателей, и если вы будете такими, то непременно подружитесь с нею и ее героями. А. Слобожан МЕЧ ВИЛАНДА На лужайке, которую Дан и Юна избрали для своего театра, они разыгрывали перед тремя коровами сценки из комедии Шекспира "Сон в летнюю ночь"[*1]. Из большой пьесы отец выбрал для них лишь несколько сценок, - и дети вместе с мамой разучивали их, пока не выучили наизусть. Начали с того, как ткач Ник Основа [*2], с ослиной головой на плечах, выходит из кустов и находит спящую Титанию, королеву фей. Затем они перескочили к моменту, когда Основа просит трех маленьких фей почесать ему голову и принести меду, а кончили, когда Ник заснул на руках Титании. Дан изображал и Пака, и Основу, и всех трех фей. Когда он был Паком, он надевал шапочку с торчащими ушами, а когда Основой -- бумажную ослиную голову, которые выскакивают из рождественских хлопушек, -- знайте, они легко рвутся, если с ними небрежно обращаться. Юна, в венке из полевых цветов и с волшебной палочкой, сделанной из стебля наперстянки, играла Титанию. Лужайка, где находился театр, называлась Лонг Слип, или Длинная Коса, потому что с двух сторон ее огибал маленький ручеек. Пробегая дальше через два или три поля, ручеек вращал колесо мельницы. В самом центре этой излучины потемневшая трава образовывала большое, старое, волшебное Кольцо [*3], оно и служило сценой. В зарослях орешника, ивы и калины, росших вдоль ручья, было очень удобно ожидать своего выхода на "сцену". Взрослые, бывавшие тут, говорили, что сам Шекспир не мог бы найти более подходящей обстановки для своей пьесы. Детям, конечно же, не разрешили устраивать представление в саму ночь на Иванов день, и они, захватив с собой ужин -- сваренные вкрутую яйца, соль, сдобные булочки, -- отправились туда сразу после обеда, когда тени начали расти. Трех коров недавно подоили, и теперь они спокойно паслись, пощипывая траву, да так, что треск стоял на всю поляну, а работающая вдали мельница стучала, словно босые пятки по твердой земле. Сидевшая на воротах кукушка, по-июньски сбиваясь, пела свое "ку-ку, ку-кук-к", а пегий зимородок с деловым видом перебирался через лужайку к ручейку. Больше ничто не нарушало тягучий, сонный покой, пахнущий медуницей и высохшей травой. Пьеса шла прекрасно. Дан помнил все свои роли -- Пака, Основы и трех фей, -- Юна не забыла ни единого словечка роли Титании; она ничего не перепутала даже в том трудном месте, где Титания поучает своих фей, как кормить Основу "инжиром, абрикосами и ежевикой", и дальше все запутанные строчки про мед и светильники [*4]. Артистам так понравилось играть, что они повторили свою пьеску три раза с начала до конца, и только тогда уселись на мягкую траву в центре Кольца, чтобы съесть яйца и булочки. Именно в этот момент из зарослей ольхи у берега послышался свист. Дети вскочили. Кусты раздвинулись. На том самом месте, где Дан изображал Пака, дети увидели маленького, коричневого, широкоплечего человечка с торчащими ушами, курносым носом, косыми голубыми глазами и смеющимся лицом. Он заслонил лицо от солнца, как будто наблюдал за Основой и другими героями Шекспира, и низким голосом (именно таким голосом три коровы просят, чтобы их подоили), начал: Что здесь за сброд мужланов расшумелся Так близко от царицы? Ба, тут пьеса! Он остановился, приложил руку к уху и, подмигнув, продолжал: Ну что ж, я буду зрителем у них, При случае, быть может, и актером [*5]. Дети смотрели, затаив дыхание. Маленькое существо -- оно было Дану по плечо -- спокойно шагнуло в Кольцо. -- Я давно уже не практиковался, но мою роль надо играть именно так. Дети никак не могли оторвать от него глаз, разглядывая с головы до ног -- от темно-синей шапочки, похожей на большой цветок, до голых, покрытых шерстью ног. Наконец он рассмеялся. -- Пожалуйста, не смотрите на меня так. Вы же сами меня вызвали. Кого же еще вы ожидали? -- Мы никого не ожидали. Эта земля наша. -- Ваша? -- переспросил пришелец, опускаясь на траву. -- Тогда зачем же вы играли "Сон в летнюю ночь" три раза подряд, именно в Иванов день, именно в центре Кольца и рядом, совсем рядом с одним из принадлежащих мне холмов в Старой Англии? Вот холмы Пука -- они же и есть холмы Пака, мои холмы. Это же ясно как дважды два! Смотрите! Он указал на голый, покрытый папоротником склон холма Пука, который начинался сразу за ручьем. Дальше склон терялся в лесу, а за лесом поднимался Маячный холм. Он достигал высоты пятисот футов [*6] и был увенчан голой вершиной, оттуда просматривались долина Певнсей [*7], Британский канал [*8] и почти вся южная часть голых холмов Даунс [*9]. -- Клянусь Дубом, Ясенем и Терновником! -- продолжал Пак, все еще смеясь. -- Если бы кто-то сыграл так несколько сотен лет назад, то все Жители Холмов высыпали бы на эту лужайку, как пчелы в июне. -- Мы не знали, что этого нельзя делать, -- сказал Дан. -- Нельзя! -- Маленький человечек прямо затрясся от смеха. -- Совсем наоборот! В старые времена короли, рыцари и мудрецы отдали бы все свои короны, копья и мудрые книги, чтобы узнать, как сделать то, что сделали вы. Если бы вам помогал сам волшебник Мерлин [*10], у вас не могло бы получиться лучше. Вы отворили Холмы! Вы отворили Холмы! Такого не случалось тысячу лет! -- Мы... мы не нарочно, -- сказала Юна. -- Конечно, не нарочно! Именно поэтому у вас и получилось. К несчастью, холмы сейчас пусты, все их жители ушли. Я один остался. Я -- Пак, самый древний в Англии Житель Холмов, или Древнец, к вашим услугам. Конечно, если вы этого хотите. Ну, а если нет, то вы только скажите, и я сразу уйду. Прошло добрых полминуты, а Пак все смотрел на детей, не отводя глаз и не мигая, а дети смотрели на него. Взгляд у Пака был добрый, а губы вот-вот готовы были растянуться в улыбку. Юна первой протянула ему руку. -- Не уходи, -- сказала она. -- Ты нам нравишься. -- Угощайся! -- предложил Дан, протягивая мятый пакет с яйцами. -- Клянусь Дубом, Ясенем и Терновником, вы мне тоже нравитесь! -- вскричал Пак, срывая с головы свою голубую шапочку. -- Посыпь-ка мне булочку солью, Дан, и я поем вместе с вами. Тогда увидите, каков я. Некоторые из нас, -- продолжал Пак уже с набитым ртом, -- не выносят или соли, или подков, висящих над дверьми, или ягод рябины, или текучих вод, или холодного железа, или звука церковных колоколов. Я же ничего не боюсь! Ведь я Пак! Он осторожно смахнул с себя крошки и вытер руки. -- Мы всегда считали, -- начала, запинаясь, Юна, -- что, если бы это когда-нибудь произошло, мы бы точно знали, что нам делать. Но сейчас все происходит совсем по-другому. -- Она имеет в виду встречу с волшебником, -- пояснил Дан. -- Я никогда в них особо не верил, с шести лет уж точно. -- А я верила, хотя и не очень, пока не выучила балладу Корбета "Прощайте, награды и феи" [*11]. Ты знаешь это стихотворение? -- Какое, вот это? -- спросил Пак. Он отбросил назад свою большую голову и начал: -- Прощайте нынче, феи, -- Хозяйки говорят. -- Пусть чище ли, грязнее, Но быть нам без наград. Ведь, как бы ни мели они Подхватывай, Юна! В домах и во дворах, Но кто монетки в наши дни Находит в башмаках? [*12] Эхо отдавалось со всех сторон маленькой лужайки. -- Конечно же, я это знаю, -- сказал он. -- И потом там есть еще строчки про кольца, -- сказал Дан. -- Когда я был маленьким, мне от них всегда становилось не по себе. Здесь кольца вековые, -- голос Пака звучал, как церковный орган, -- По ним в минувший срок До дней Тюдор Марии [*13] Ступало много ног. Но со времен Элизабет [*14] Пришли другие дни. Фей в вересковом поле нет: Навек ушли они. Давно я не слышал этой песни, но к чему притворяться -- это правда. Все Жители Холмов ушли. Я видел, как они пришли в Англию, я видел, и как они ее покинули. Великаны, тролли, водяные, домовые, гоблины, чертята, бесята, духи лесов, деревьев, земли и воды, эльфы, феи, русалки, гномы, карлики, колдуны, жители вереска, стражи холмов и хранители сокровищ, -- все, все ушли. Если же говорить обо мне, то я пришел в Англию вместе с Дубом, Ясенем и Терновником и уйду тогда, когда исчезнут они. Дан осмотрелся и у нижних ворот увидел дуб, посаженный Юной, ряд ясеней, склонившихся над Выдриной заводью, и старый сучковатый терновник, о который три коровы чесали себе шеи. -- Правильно, -- сказал он. -- Я этой осенью снова посажу много-много желудей. -- Так ты уже, наверно, ужасно старый, Пак, -- сказала Юна. -- Совсем и не старый, а просто, как сказали бы здешние люди, долгожитель. Дай-ка я подсчитаю. Мои друзья выставляли мне по ночам тарелку со сливками еще когда Стоунхендж [*15] был только построен. Да, это было раньше, чем люди каменного века вырыли пруд для сбора дождевых вод ниже Чанктобери [*16]. -- О! -- воскликнула Юна, захлопав в ладоши и закивав головой. -- Она что-то придумала, -- объяснил Дан. -- Она всегда так делает, когда что-нибудь придумывает. -- Послушай, а что, если мы будем оставлять тебе немного каши и класть ее на чердак? Ведь если мы оставим ее в детской, то взрослые заметят. -- В классной комнате, -- быстро поправил Дан, и Юна вся вспыхнула, потому что этим летом они заключили торжественный договор: впредь называть детскую комнату классной. -- Спасибо, у тебя золотое сердце. Из тебя вырастет хорошая, добрая девушка. Но я действительно не хочу, чтобы мне ставили тарелки. Вот если у меня когда-нибудь не будет куска хлеба, то я обязательно попрошу у тебя. Пак растянулся во всю длину на сухой траве, и дети разлеглись рядом с ним, счастливо покачивая в воздухе голыми пятками. Они почувствовали, что бояться Пака можно не больше, чем их друга, старого Хобдена-пасечника. Пак не приставал к ним с разными взрослыми вопросами, не смеялся над бумажной ослиной головой, а лежал и чему-то про себя улыбался. -- У вас есть с собой нож? -- спросил он наконец. Дан протянул ему свой большой садовый нож, и Пак начал вырезать кусок земли прямо из центра Кольца. -- А это для чего? Для колдовства? -- спросила Юна, когда Пак вырезал кусок шоколадного чернозема, -- он резался легко, словно сыр. -- Да, для одного маленького колдовства, -- ответил Пак и вырезал второй квадрат. -- Понимаете, я не могу провести вас внутрь холмов, потому что все их жители оттуда ушли. Но если вы захотите вступить в законное владение этой землей, я смогу сделать, что вы увидите нечто такое, чего никому из людей увидеть невозможно. -- А что значит "вступить во владение"? -- осторожно спросил Дан. -- Это старый обычай, им люди пользовались, когда покупали или продавали землю. Они вырезали ком земли и вручали ее покупателю, и он не вступал в законное владение этой землей -- она ему просто не принадлежала, -- пока продающий человек на самом деле не вручал ему куска -- вот так. И Пак протянул детям вырезанный дерн. -- Но это и так наша собственная земля, -- сказал Дан, отступая назад. -- Уж не собираешься ли ты ее от нас отколдовать? Пак рассмеялся: -- Я знаю, что она ваша, но дело в том, что эта земля заключает в себе нечто такое, о чем вы с вашим отцом и представления не имеете. Ну-ка возьми! Он повернулся к Юне. -- Сейчас возьму, -- сказала девочка. Дан тут же последовал ее примеру. -- Вы двое вступили в законные права по владению всей Старой Англией, -- начал Пак нараспев. -- Клянусь Дубом, Ясенем и Терновником, отныне вы вправе ходить, бродить, смотреть и знать обо всем, что я вам покажу и что вам захочется посмотреть самим. Вы увидите то, что увидите, и услышите то, что услышите, хотя все это произошло три тысячи лет назад. И вы не будете ведать ни страха, ни сомнения. Крепче держите все, что я вам даю! Дети закрыли глаза, но ничего не случилось. -- И все? -- разочарованно спросила Юна, раскрыв глаза. -- Я думала, сейчас явятся драконы. -- Нет, -- сказал Пак, подсчитав что-то на пальцах. -- Хотя это и произошло три тысячи лет назад, боюсь, драконов тогда уже не было. -- Но ведь совсем ничего не случилось! -- воскликнул Дан. -- Обождите немного. Дуб за год не вырастает, а Старая Англия старше двадцати поколений дубов. Давайте сядем и подумаем. Я могу так сидеть и думать хоть сто лет подряд. -- Ну, так ведь ты волшебник, -- сказал Дан. -- А ты хоть раз слышал, чтобы я произнес это слово -- волшебник? -- мгновенно спросил Пак. -- Нет. Ты говоришь "Жители Холмов", но ни разу не сказал "волшебники", -- ответила Юна. -- Это меня удивляет. Тебе что, слово не нравится? -- Интересно, понравилось бы вам, если бы вас все время называли "смертные", "существа из плоти и крови"? -- спросил Пак. -- Или "человеческие дети"?! -- Мне бы это совсем не понравилось, -- ответил Дан. -- Так разговаривают только джинны и африты [*17] в "Сказках тысячи и одной ночи". -- Вот и мне неприятно, когда говорят слово... ну, в общем, слово, которое я никогда не произношу. Кроме того, те, кого вы так называете, -- существа выдуманные, о которых Жители Холмов никогда и не слыхивали: крошечные феи в марлевых платьицах, с сияющей звездой в волосах, с крылышками, как у бабочек, и напоминающей трость учителя волшебной палочкой, которой они наказывают плохих и награждают хороших. Знаю я их! -- Мы говорим не о них, -- сказал Дан. -- Этих мы тоже терпеть не можем. -- То-то же! Так разве удивительно, что Жители Холмов не очень-то любят, когда их путают с этими лживыми самозванцами с раскрашенными крыльями, сладкими речами на устах и размахивающими направо-налево волшебными палочками? Только представьте -- крылья бабочек! А я видел, как сэр Хьюон, король фей, со своими людьми отправлялся, оседлав юго-западный ветер, из замка Тинтагль на волшебный остров Ги-Бразил. Брызги летели выше замка, и Лошади Холмов обезумели от страха. Они поднялись в безветрие, крича тоскливо, словно чайки, и их на добрых пять миль [*18] снесло в сторону земли, прежде чем им наконец удалось поймать нужный ветер. Крылья бабочек! Вот то было колдовство! Такое колдовство, сотворить которое мог только Мерлин! Все море полыхало зеленым огнем, среди летящей пены пели русалки, а Лошади Холмов при вспышках молний бешено носились по волнам. Так было в стародавние дни! -- Восхитительно! -- сказал Дан, но Юна только поежилась. -- Я все же рада, что они ушли, -- сказала девочка. -- Только что же вынудило их сделать это? -- Причины были разные, -- ответил Пак. -- Но они исчезли не все сразу. Они уходили один за другим, много веков подряд. Большинство сами когда-то пришли в эту страну и плохо переносили здешний климат. Они ушли первыми. -- А давно это было? -- спросил Дан. -- Две тысячи лет назад, может, и больше. Дело в том, что сначала они были богами. Некоторых привезли финикийцы [*19], приезжавшие сюда покупать олово. Все, кто здесь высаживался -- галлы [*20], юты, фризы, англы [*21], датчане[*22], -- привозили все новых и новых богов. В те годы здесь постоянно кто-то высаживался, хотя иногда пришельцев и прогоняли обратно к их кораблям, и все они привозили с собой новых богов. Но в Англии богам жить плохо. Если же говорить обо мне, я сразу решил остаться здесь навсегда. Съесть тарелочку каши, выпить блюдечко молока да немного пошутить с кем-нибудь из деревенских -- этого мне хватало и в прежние времена, хватает и сейчас. Понимаете, я ведь здешний и всю жизнь провел вместе с людьми. А многие другие требовали, чтобы их считали богами, чтобы им строили храмы и приносили жертвоприношения. -- Это когда людей сжигают в плетеных корзинках? -- спросил Дан. -- Мисс Блейк нам рассказывала. -- Жертвоприношения бывают разные, -- ответил Пак. -- Если в жертву приносили не людей, то коров, лошадей, свиней или метеглин -- такое вязкое, сладковатое пиво. Мне никогда не нравились жертвоприношения. Но они, эти Древнецы, упрямые, сумасбродные идолы. И что же получилось? Даже в лучшие для них времена людям не нравилось, когда их самих приносили в жертву. Они жалели даже своих лошадей. Постепенно люди просто отказались от своих древних богов: крыши их храмов провалились, а им самим пришлось удирать и зарабатывать себе на пропитание кто как может. Некоторые из них стали по ночам прятаться среди ветвей и издавать страшные стоны. Если они стонали достаточно долго и достаточно громко, им удавалось запугать какого-нибудь бедного крестьянина и заставить его пожертвовать курицу или кусочек масла. Я помню одну богиню по имени Белисама. Она стала самым обыкновенным Духом Воды. И таких знакомых у меня были сотни. Сначала они были богами, потом стали Жителями Холмов, а позднее разбежались кто куда, в самые разные места, потому что по той или иной причине никто из них не мог ужиться в Англии. Мне помнится, был только один из древних богов; он честно зарабатывал свой хлеб после того, как спустился с небес на землю. Звали его Виланд [*23], он был кузнецом каких-то важных богов, я забыл их имена, и ковал им копья и мечи. Кажется, он говорил, что является родственником скандинавскому богу Тору [*24]. -- Тору из книги "Герои Асгарда"?[*25] -- спросила Юна. Она недавно читала об Асгарде, небесном селении верховных богов, асов. -- Возможно, -- ответил Пак. -- Как бы то ни было, когда пришли тяжелые времена, Виланд не стал ни воровать, ни попрошайничать. Он трудился, и я рад, что в свою очередь смог оказать ему услугу. -- Расскажи нам об этом, -- попросил Дан. -- Я, пожалуй, с удовольствием послушал бы об этих древних богах. Дети устроились на земле поудобней, каждый жевал какую-то травинку. Пак оперся на свою сильную руку и продолжал: -- Дайте подумать... Впервые я встретил Виланда в один из ноябрьских дней, во время сильной бури, в долине Певнсей... -- Певнсей? Вон там, за горой? -- спросил Дан, указывая на юг. -- Да, но тогда там было сплошное болото, до самого Хосбриджа. Я находился на Маячном холме -- тогда его называли Брунанбург, -- когда неожиданно увидел в небе бледный отсвет от горящей соломы и поспешил посмотреть, что это. Какие-то пираты -- наверно, люди Пеофна -- подпалили в долине деревню, а на носу черной, только что вытащенной на песок тридцатидвухвесельной галеры пиратов лежал громадный черный идол, вырезанный из дерева, с янтарным ожерельем на шее -- это был Виланд. Ну и холодина тогда стояла! С палубы свисали сосульки, на веслах блестел лед, лед лежал и на губах Виланда. Как только он меня увидел, сразу затянул длинную песню на каком-то своем языке. Он пел о том, как будет править всей Англией, как я буду видеть дым его алтарей от Линкольншира[*26] до острова Уайт[*27]. Но мне-то было все равно! Я видел уже очень многих, которые претендовали на всю Англию, но оставались ни с чем. Пока его люди сжигали деревню, я дал ему напеться, сколько влезет, а потом сказал, не знаю, как это пришло мне в голову: "О Кузнец Богов, придет время, и я еще встречу тебя у дороги, тяжелым трудом добывающего себе кусок хлеба". -- А что ответил Виланд? -- спросила Юна. -- Он рассердился? -- Он заругался, закатил глаза, а я отправился в глубь острова, предупредить жителей о приближении пиратов. Пираты тогда захватили всю страну, и на много веков Виланд сделался одним из самых главных богов. Его храмы были везде, от Линкольншира до острова Уайт, как он и предсказывал. А сколько он получал пожертвований! Их размеры были просто неприличны. Хотя надо отдать ему должное -- он не любил, когда ему жертвовали людей, ему больше нравились лошади. Но все равно, что бы там ему ни жертвовали, я знал: ему еще придется спуститься с небес на землю, -- так же как и всем древним богам. Я дал ему уйму времени -- что-то около тысячи лет, -- после чего пришел в один из его храмов посмотреть, как обстоят дела. В храме стоял алтарь, на нем возвышался идол -- изображение Виланда, а вокруг стояли жрецы и верующие. Все казались совершенно счастливыми, кроме самого Виланда и его жрецов. То ли бывало в прежние времена! Тогда ни один человек не чувствовал себя в безопасности, пока жрецы не избирали себе жертву [*28]. И вы испугались бы на их месте. Но вот началась служба. Жрец схватил какого-то человека, потащил его к алтарю и сделал вид, что бьет по голове маленьким позолоченным топориком, а человек упал и притворился мертвым. Все закричали: "Жертва Виланду! Жертва Виланду!" -- Так человек не был на самом деле мертвым? -- спросила Юна. -- Ничуть. Все было сплошное притворство, как в игре в куклы. Потом привели прекрасного белого коня, и жрец, отрезав несколько волосков от его хвоста и гривы, сжег их над алтарем, громко крича: "Жертва! Жертва!" Считалось, что и человек и лошадь убиты. Сквозь дым я видел лицо бедняги Виланда и едва удержался от смеха. Он выглядел таким сердитым и голодным: ведь ему пришлось довольствоваться лишь противным запахом паленого волоса. Ну точно игра в куклы! Я решил пока ничего ему не говорить, это было бы нечестно, а когда пришел туда в следующий раз -- через несколько сотен лет, -- то не нашел ни Виланда, ни его храма. Вместо храма там стояла церковь. Никто из Древнецов ничего о Виланде не слыхивал, и я подумал, что он покинул Англию. Пак повернулся, оперся на другой локоть и надолго задумался. -- Давайте подсчитаем, -- сказал он наконец. -- Я вернулся к холму Пука лет, наверно, через пять -- это было, пожалуй, за год-два до прихода Вильгельма Завоевателя [*29], -- и случайно услышал, как старый Хобден рассказывает о каком-то броде Виланда. -- Если ты имеешь в виду старого Хобдена-пасечника, то ему только семьдесят два года, -- сказал Дан. -- Он сам говорил. Это наш близкий друг. -- Ты абсолютно прав, -- ответил Пак. -- То был прапра... ну, в общем, далекий предок вашего Хобдена. Он был свободный человек и работал угольщиком в местной кузне. Я так давно знаю эту семью, отцов и сыновей, что иногда даже путаюсь. Моего Хобдена звали Хоб из Дина, и он жил около кузницы. Я, конечно же, сразу навострил уши, когда услышал о Виланде, и поспешил через лес к названному броду, вон туда, за болото. Он мотнул головой в сторону запада, где долина сужается между двумя поросшими лесом холмами. -- Ой, так там же Виллингфордский мост! -- воскликнула Юна. -- Мы туда часто ходим гулять, там живет пегий зимородок. -- В те времена, моя милая, это был всего-навсего брод Виланда. С вершины Маячного холма к нему вела дорога, она шла через дремучий дубовый лес -- дубы стояли огромные, вековые -- ив лесу водились олени. Виланда нигде не было ни видно, ни слышно, но вот под деревом я увидел старого толстого фермера, который, очевидно, только что спустился с Маячного холма. Его лошадь потеряла подкову, и поэтому он, добравшись до брода, слез с лошади, достал из кошелька пенни, положил его на камень, привязал свою старую лошадь к дубу и крикнул: "Эй ты, кузнец, тут есть для тебя работа!" После этого фермер сел на землю и заснул. Представьте себе, что я почувствовал, когда увидел, как старик кузнец в кожаном переднике медленно вылез из-за дерева и стал ковать лошадь. Это был Виланд -- сгорбившийся, с большой белой бородой. Я был так изумлен, что подскочил к нему и крикнул: "Виланд! Что ты здесь делаешь?" -- Бедный Виланд, -- вздохнула Юна. -- Виланд отбросил со лба длинные волосы, он не сразу узнал меня, потом сказал: "Сам знаешь. Ты ведь предвидел это. Я зарабатываю себе на хлеб -- кую лошадей. Меня сейчас зовут иначе -- Вейланд-кузнец". -- Бедняжка! -- сказал Дан. -- Ну и что же ты ответил? -- А что я мог ответить? Он положил копыто лошади себе на колено и сказал, улыбаясь: "Было время, когда я не принял бы этот старый мешок с костями даже себе в жертву, а сейчас рад, что могу за пенни подковать кобылу". "А разве ты не можешь отправиться обратно в Вальгаллу, на небо, в чертог павших в бою воинов, или откуда ты там пришел?" -- спросил я. "Боюсь, что нет", -- ответил Виланд, соскабливая грязь с копыта. Он умел прекрасно обходиться с лошадьми. Старая кобыла тихо ржала от удовольствия. "Ты, может быть, помнишь, что когда было мое время, когда я был в силе, я не слыл эдаким добреньким божком. И теперь я не могу обрести свободу, пока кто-нибудь из людей искренне не пожелает мне добра". "Ну, так фермер обязательно это сделает. Ты ведь подковал ему лошадь, все четыре ноги..." "Да, -- ответил он, -- и мои гвозди будут держать долго -- от одной полной луны до другой. Но местные фермеры подобны местной глине -- они такие же скользкие и холодные". Вы не поверите, но когда фермер проснулся и увидел свою лошадь подкованной, он, даже не поблагодарив кузнеца, взял и уехал. Я так разозлился на хама, что тут же развернул его лошадь и прогнал ее вспять все три мили до вершины Маячного холма, чтобы научить старого невежу правилам учтивости. -- Так ты был невидим? -- спросила Юна. Пак мрачно кивнул. -- В те времена на вершине холма был сооружен маяк. Его всегда держали в готовности, чтобы зажечь сигнал, если в долине Певнсей высадятся французы. И вот вокруг этого маяка я водил и водил его лошадь всю ночь напролет. Фермер решил, что его околдовали, -- и действительно, без колдовства не обошлось. Он начал молиться и кричать. Но мне было все равно! Из него христианин не лучше, чем из меня. Около четырех часов мы наконец увидели, что из монастыря, стоящего на вершине Маячного холма, идет молодой послушник. -- А кто такой послушник? -- спросил Дан. -- Вообще-то, человек, который собирается стать монахом, но в те времена люди посылали своих сыновей в монастырь просто как в школу -- учиться. Этот юноша каждый год по нескольку месяцев проводил в монастыре во Франции, а в тот момент заканчивал учение здесь, в монастыре рядом с родным домом. Его звали Хью. В то утро он встал пораньше, чтобы половить рыбу в ручье. Его семья владела всей этой долиной. Услышав крики фермера, он подошел и спросил, что с ним. Тут фермер начал плести удивительные небылицы о ведьмах, колдунах и домовых, но я-то знал, что за всю ночь он не видел никого, кроме кролика да оленя. Жители Холмов ведут себя, как выдры: они показываются только тогда, когда захотят. Однако этот послушник был неглуп. Он посмотрел на копыта лошади, увидел новые подковы, подбитые так, как это умел делать один лишь Виланд. Он забивал гвозди особым способом, получившим название "заклепка Вейланда". "Хм, -- сказал Хью. -- Где ты подковал лошадь?" Сначала фермер не хотел говорить, потому что священники терпеть не могут, когда их прихожане имеют какие-либо дела с Древнецами. В конце концов он признался, что лошадь подкована Вейландом. "А сколько ты ему заплатил?" -- спросил Хью. "Пенни", -- мрачно ответил фермер. "Это меньше, чем спросил бы кузнец-христианин, -- заметил Хью. -- Надеюсь, к пенни ты прибавил хотя бы "спасибо"". "Нет, -- ответил фермер. -- Вейланд-кузнец -- язычник". "Язычник или нет, а ты воспользовался его помощью, и за всякую помощь должно платить благодарностью". "Что? -- вскричал фермер. Он был страшно зол, учтите, ведь все это время я продолжал водить его лошадь кругами. -- Что ты говоришь, нахал! По-твоему выходит, надо говорить "спасибо" даже сатане, если он тебе поможет, да?" "Хватит тут кричать и ругаться, -- сказал послушник. -- Иди назад к броду и поблагодари кузнеца, иначе тебе не поздоровится". Фермер вынужден был ехать назад. Я вел лошадь, хотя меня, естественно, никто не видел, а послушник Хью шел рядом. Длинные полы его платья сбивали сверкающую росу, а удочка торчала вперед, словно копье. Когда мы достигли брода -- а было еще пять часов утра, и под густыми дубами стоял туман, -- фермер просто наотрез отказался говорить "спасибо". Он пригрозил пожаловаться настоятелю монастыря, что Хью хочет заставить его поклоняться языческим богам. Тут уж послушник не выдержал. Крикнув: "А ну слазь!", он схватил фермера за жирную ногу, сбросил его прямо на землю, и прежде чем тот смог подняться, с такой силой тряхнул его за загривок, как крысу, что фермер наконец прохрипел: "Спасибо тебе, Вейланд-кузнец". -- А Виланд все это видел? -- спросил Дан. -- О да, и когда фермер глухо шлепнулся оземь, Виланд издал свой старый боевой клич. Он был доволен. Затем Хью повернулся к Виланду и сказал: "Эй, Кузнец Богов, мне стыдно за этого грубияна, но я благодарю тебя за все, что ты по доброте своей сделал для него и для других людей, и желаю тебе добра". Потом он взял свою удочку -- сейчас она еще более походила на длинное копье -- и зашагал прочь. -- А что же бедняга Виланд? -- спросила Юна. -- Он засмеялся и закричал от радости, потому что наконец стал свободен и мог уйти. Но он был честный Древнец. Он сам зарабатывал себе на хлеб и хотел, прежде чем уйти, отплатить добром за добро. "Я сделаю этому юноше подарок, -- сказал Виланд. -- Подарок, который будет служить ему во всех уголках света, да и Старой Англии он послужит. Раздуй-ка мне мехи, дружок, пока я подыщу подходящий кусок железа. Последний раз беру я в руки молот". И он выковал меч -- темного металла, изгибающийся и переливающийся как волна, а я все раздувал мехи, пока Виланд работал. Клянусь Дубом, Ясенем и Терновником, это был действительно, скажу я вам, Кузнец Богов. Дважды он охлаждал меч в бегущей воде, а в третий раз охладил его в вечерней росе. Он положил его под луной и запел над ним руны, древние заклинания, а потом нанес пророческие руны-надписи на сам клинок. "Это, -- сказал он мне, вытирая пот со лба, -- лучший меч, который когда-либо делал Виланд. Даже его владелец никогда не узнает, насколько он хорош. Идем в монастырь". Мы проникли в общую спальню, где почивали монахи, и нашли Хью. Виланд вложил ему в руку меч, и юноша, не просыпаясь, крепко сжал его рукоять. Затем Виланд пошел в церковь при монастыре -- войти вглубь он не осмелился и остановился на пороге -- и швырнул на пол все свои кузнечные принадлежности: молот, щипцы, рашпиль, -- чтобы показать, что он покончил с делом навсегда. Грохот раздался такой, будто упали рыцарские доспехи. Сразу же сбежались сонные монахи, решившие, что на монастырь напали французы. Первым примчался Хью, размахивая боевым мечом и выкрикивая саксонские боевые кличи. Увидев кузнечные инструменты, все были сбиты с толку и ничего не могли понять, пока послушник не попросил разрешения говорить и не рассказал всем, как он поступил с фермером, что он пожелал Вейланду-кузнецу и как потом он нашел на своей кровати замечательный меч с древними рунами. Сначала аббат покачал головой, но потом рассмеялся и сказал нашему послушнику: "Сын мой Хью, я и сам знал, без всяких знаков от языческих богов, что ты никогда не станешь монахом. Бери свой меч, и храни свой меч, и не расставайся со своим мечом, и будь так же добр, как ты силен и внимателен к людям. А инструмент Виланда мы повесим перед алтарем, потому что, кем бы этот Кузнец Богов ни был в прошлом, мы знаем, что он честно зарабатывал свой хлеб и тем приносил нам пользу". Потом все снова отправились спать, все, кроме Хью; юноша сидел во дворе, играя с мечом. У выхода мы с Виландом расстались. "Прощай, -- сказал он. -- Ты остался по праву. Ты видел, как я пришел в Англию, теперь ты видишь, как я ухожу. Прощай же!" И он побрел вниз, туда, где начинается большой лес, -- это место вы называете лесной опушкой. Именно там он когда-то высадился. Некоторое время было слышно, как он пробирается сквозь густые заросли к Хосбриджу, затем все стихло. Он ушел. Вот так это случилось. Я сам все видел. Дети надолго затаили дыхание. -- А что стало с послушником Хью? -- спросила Юна. -- А с мечом? -- спросил Дан. Пак осмотрел лужайку; она лежала в тени холма Пука, в покое и прохладе. Где-то рядом пронзительно кричал коростель, а в ручье начали прыгать маленькие форельки. Из ольшаника, нервно махая крыльями, прилетел большой белый мотылек и стал кружить над головами детей, а над ручьем появилась легкая дымка тумана. -- Вам это действительно интересно? -- спросил Пак. -- Да, да! -- дружно крикнули дети. -- Ужасно интересно. -- Очень хорошо. Я обещал вам, что вы увидите то, что увидите, и услышите то, что услышите, хотя это и произошло три тысячи лет назад, но в данный момент мне кажется, что, если вы сейчас же не вернетесь домой, вас начнут искать. Я провожу вас до ворот. -- Ты еще придешь сюда, когда мы будем здесь? -- спросили дети. -- Конечно, ну конечно, -- ответил Пак. -- Я, видите ли, уже бывал здесь раньше. Пожалуйста, подождите минутку. Он дал им каждому по три листа -- Дуба, Ясеня и Терновника. -- Пожуйте их, -- сказал он. -- Иначе дома вы расскажете о том, что видели и слышали, а насколько я знаю взрослых, они тут же пошлют за доктором. Кусайте же листья! Дети откусили. ГИМН ДЕРЕВЬЯМ В Старой Англии, как нигде, Зеленый лес прекрасен, Но всех пышней и для нас родней Терновник, Дуб и Ясень. Терновник, Ясень и Дуб воспой (День Иванов светел и ясен), От всей души прославить спеши Дуб, Терновник и Ясень. Могучий тис ветвями повис -- Лучше всех эти ветки для лука. Из ольхи башмаки выходят легки, И круглые чаши -- из бука. Но подметки протрешь, но вино разольешь, Хоть твой лук был в бою ненапрасен. И вернешься опять сюда воспевать Дуб, Терновник и Ясень. Вяз, коварный злодей, не любит людей; Он ветров и бурь поджидает, Чтобы ради утех сучья сбросить на тех, Кто тени его доверяет. Но путник любой, искушенный судьбой, Знает, где его сон безопасен, И, прервав дальний путь, ляжет он отдохнуть Под Терновник, Дуб или Ясень... Нет, попу не надо об этом знать, Он ведь это грехом назовет, -- Мы всю ночь бродили по лесу опять, Чтобы вызвать лета приход. И теперь мы новость вам принесли: Урожай будет нынче прекрасен, Осветило ведь солнце с южной земли И Дуб, и Терновник, и Ясень. Терновник, Ясень и Дуб воспой (День Иванов светел и ясен)! До последних дней пусть цветут пышней Дуб, Терновник и Ясень. Когда они очнулись, они подходили к нижним воротам, прислонившись к которым, стоял их отец. -- Ну как прошла пьеса? -- спросил он. -- О, замечательно, -- ответил Дан. -- Только потом мы, кажется, уснули. Было очень жарко и тихо. Ты помнишь, Юна? Юна покачала головой и не ответила. -- Понятно, -- сказал отец. -- Но почему ты жуешь какие-то листья, доченька? Просто так? -- Нет, это зачем-то было надо, но я точно не помню. И никто из них не мог ничего вспомнить, пока... КРЫЛАТЫЕ ШЛЕМЫ 1. Центурион тридцатого После уроков Дана оставили учить латинский язык, и Юна отправилась к опушке дальнего леса одна. Там в дупле старого березового пня была спрятана большая рогатка Дана и отлитые Хобденом пульки. Рядом возвышался холм Пука и извивался ручей, бегущий к кузнице, где стоял дом Хобдена. Юна достала из тайника рогатку, вложила в нее пульку и выстрелила в сторону таинственно шумящего леса. Тотчас за кустами послышалось какое-то бормотание, и оттуда вышел юноша в медных, сверкающих на солнце доспехах, со щитом и копьем в руке. Больше всего Юну поразил громадный медный шлем с конским хвостом, хвост развевался по ветру. -- Ты не заметила, кто это стрелял? -- воскликнул незнакомец, увидев Юну. -- У меня что-то просвистело над самым ухом. -- Это я, -- ответила Юна. -- Я очень прошу извинить меня. -- Разве Фавн [*31] не предупредил тебя о моем приходе? -- Юноша улыбнулся. -- Ты имеешь в виду Пака? Он ничего не говорил. А ты кто? Незнакомец широко улыбнулся, показав ряд белоснежных зубов. У него было загорелое лицо и темные глаза, а густые черные брови сливались в одну линию над орлиным носом. -- Меня зовут Парнезием. Я центурион [*32] Седьмой когорты Тридцатого легиона. Так это ты выстрелила пулькой? -- Я. Вот из этой рогатки. -- Уж я-то должен кое-что понимать в метательных устройствах. Ну-ка покажи! Он оттянул резинку и отпустил ее, больно ударив себя по большому пальцу. -- Каждый привыкает к своему оружию, -- серьезно сказал он, возвращая рогатку. -- С большими машинами у меня получается лучше. А эта игрушка хоть и забавная, против волка она ничто. Вы разве не боитесь волков? -- А их здесь давно нет, -- ответила Юна. -- Мы разводим фазанов. Ты знаешь фазанов? -- Конечно. -- Юноша снова улыбнулся. -- Большие, расфуфыренные. Совсем как некоторые римляне. -- Но ты ведь и сам римлянин, да? -- И да и нет. Я один из тех многих, кто видел Рим только на картинках. Мои деды и прадеды жили на острове Вектисе. В ясную погоду он хорошо виден прямо отсюда. -- Ты говоришь об острове Уайт? Это он хорошо виден перед дождем. -- Очень может быть. Наша вилла находилась на южном конце острова. Ей было уже триста лет, а конюшне еще больше. -- Расскажи мне о семье, пожалуйста. -- Хорошие семьи очень похожи. У меня была сестра и двое братьев, я -- средний. По вечерам мама вязала, отец проверял счета, а мы носились по комнатам. Когда мы поднимали слишком большой шум, отец говорил: "Угомонитесь! Угомонитесь! Вы забыли, что отец имеет право сделать со своими детьми? Он может даже убить их, и боги только одобрят такой поступок". Тут мама всегда говорила: "Да, это так, но боюсь, ты не очень-то похож на такого римлянина-отца". После этого отец сворачивал бумаги и сам поднимал такой шум, что нам и не снилось! -- А что вы делали летом? -- продолжала расспрашивать Юна. -- Играли, как и мы? -- Конечно, и еще мы ходили в гости к друзьям. Но это было невечно. Когда мне исполнилось шестнадцать или семнадцать лет, у отца началась подагра и мы поехали на воды. -- Какие воды? -- В Аква Сулис. Там лучшие бани в Британии. Говорят, они не хуже римских. Толстые старики сидят там в горячей воде, толкуют о политике и сплетничают. По улицам этого города ходят генералы со свитой, проплывают кресла судей-магистратов с шествующими позади стройными охранниниками, повсюду встречаются предсказатели, ювелиры, купцы, философы, торговцы перьями, покорные варвары, разыгрывающие из себя людей цивилизованных, -- каждый встречный интересен. Политикой мы, молодые, не интересовались. Жизнь не казалась нам скучной. Пока мы бездумно наслаждались, моя сестра встретила сына магистрата с Запада, и через год они поженились. Мой младший брат, всегда интересовавшийся растениями, встретил Первого доктора легиона и решил стать военным врачом. Мой старший брат встретился с греческим философом и сообщил отцу, что собирается поселиться на нашей ферме и заняться сельским трудом и философией. Дело в том, что эта философия была с длинными кудрями. -- А я считала, что все философы лысые, -- сказала Юна. -- Не все. Она была красивой. Я не виню его. Меня вполне устраивало, что мой старший брат выбрал такой путь, потому что сам-то я хотел только одного -- служить в армии. Я боялся, что он тоже захочет стать военным и тогда мне придется остаться дома и смотреть за фермой. Так пребывание на водах определило судьбу каждого из нас. Парнезий встал и прислушался. -- Наверно, это идет Дан, мой брат, -- сказала Юна. -- Да, и Фавн с ним. Дан и Пак продрались сквозь кустарник и вышли на опушку. Дан и Парнезий познакомились, поприветствовав друг Друга. -- Я хотел испытать этот лук Улисса [*33], -- сказал Парнезий, -- но... -- Он показал покрасневший палец. -- Мне очень жаль, -- ответил Дан. -- Ты, наверно, отпустил резинку слишком рано. А что ты рассказывал Юне? -- Пусть герой продолжает свою историю, -- молвил Пак, усевшись верхом на сухую ветку у всех над головами. -- А я буду объяснять, как античный хор [*34]. -- Я рассказывал твоей сестре о том, как попал в армию, -- ответил Парнезий. -- Тебе пришлось сдавать экзамен? -- с интересом спросил Дан. -- Нет. Я сказал отцу, что хотел бы служить в кавалерии даков [*35], я не раз видел этих кавалеристов в Аква Сулис, но он заявил, что мне лучше начать службу в регулярном римском легионе. Я же, как и многие мои товарищи, не очень-то любил все римское. Эти рожденные в самом Риме офицеры с презрением смотрели на нас, рожденных в Британии, мы были для них варварами. "Да, это так, -- согласился отец. -- Но помни, что мы -- люди старой закалки и наш долг -- служить империи". "Империи? Какой? -- спросил я. -- Один император у нас в Риме, и уж не знаю, сколько сейчас провозглашено императоров в восставших провинциях". "Главная беда не в этом, -- продолжал отец. -- Рим изменил заветам отцов и должен быть наказан". Тут он стал вспоминать события минувших веков, и по его словам выходило, что Вечный Рим находится на грани падения. "Да, -- повторил он, -- у Рима нет никакой надежды на спасение. Но если боги помогут нам, британцам, то мы можем спасти Британию. Поэтому, Парнезий, я говорю тебе как отец: если сердце твое лежит к военной службе, то твое место -- на Стене". -- Какой Стене? -- разом спросили Дан и Юна. -- Отец имел в виду стену Адриана [*36]. Она была построена давным-давно, чтобы отгородить Британию от раскрашенного народа, по-вашему, -- пиктов. Когда отец сказал это, я поцеловал его руку и стал ждать приказаний. Мы, римляне, рожденные в Британии, знаем, чем мы обязаны своим отцам. -- Если б я поцеловал руку отцу, он бы рассмеялся, -- сказал Дан. -- Обычаи меняются, но если ты не станешь слушаться отца, то это тебе не пройдет даром, можешь не сомневаться. После нашего разговора отец послал меня учиться маршировать в гарнизон вспомогательных войск. Когда я выучился, Максим дал мне жезл центуриона Седьмой когорты Тридцатого легиона. -- А кто такой Максим? -- поинтересовалась Юна. -- Сам Максим, наш великий Цезарь, генерал Британии. Мало того, что он дал мне жезл центуриона, но и продвинул сразу на три ступеньки! Новичок обычно начинает с десятой когорты и затем продвигается до первой. -- И ты был счастлив? -- снова спросила Юна. -- Еще бы. Я думал, что Максим отличил меня за молодцеватый вид или за умение маршировать, но вернувшись домой, узнал, что мой отец, служивший когда-то вместе с Максимом, попросил его за меня. -- Ну и ребенок же ты был! -- усмехнулся Пак, сидя на своей ветке. -- Был, -- подтвердил Парнезий. -- Но вскоре -- ты, Фавн, это знаешь, -- вскоре я покончил с играми навсегда. Пак кивнул. Он сидел, опустив коричневую голову на коричневую руку, и глаза его смотрели в одну точку. -- Штаб Тридцатого легиона тогда находился в Андериде, но моя Седьмая когорта размещалась на Стене. -- Андерида? Это что? -- дети обернулись к Паку. -- Это Певнсей. -- Пак указал рукой на юг. -- Снова наша долина! -- воскликнул Дан. -- Там, где высаживался Виланд? -- И Виланд, и другие, -- отвечал Пак. -- Это место древнее, даже по сравнению со мной. -- Итак, -- продолжал Парнезий, -- я получил приказание идти с тридцатью солдатами к нашей когорте. -- Он весело рассмеялся. -- Я чувствовал себя счастливее любого императора, когда впереди своего отряда выходил из Северных ворот лагеря, мимо охраны и алтаря богини Победы, которым мы отдали салют. -- Как? Как? -- дружно спросили Дан с Юной. -- Вот так! -- ответил Парнезий и медленно проделал все красивые движения римского салюта, который завершается глухим ударом щита, опускаемого за плечи. -- Да-а, -- прошептал Пак. -- Тут есть над чем подумать. -- Мы выступили в полном вооружении, -- продолжал Парнезий, снова садясь на землю. -- Но как только дорога вошла в лес, солдаты захотели погрузить щиты на лошадей. "Нет, -- сказал я, -- пока вы под моей командой, свое оружие и доспехи будете нести сами". "Но сейчас жара, -- возразил один солдат, -- а у нас нет доктора. Вдруг у нас будет солнечный удар или лихорадка?" "Тогда умирайте! -- ответил я. -- Невелика потеря для Рима. Выше копья! Подтянуть ремни!" "Не строй из себя императора Британии!" -- крикнул он. Я сбил его с ног тупым концом копья и объяснил этим рожденным в Риме римлянам, что, если еще будут такие разговоры, у нас станет одним человеком меньше. И я не шутил! Затем тихо, словно облако, на дорогу выехал Максим и мой отец следом. На Максиме была пурпурная мантия, как будто он уже стал императором Британии, на ногах -- белые с золотом поножи из кож оленя. Некоторое время он стоял молча и только смотрел, прищурив глаза. "Станьте-ка на солнце, детки", -- сказал он наконец. И солдаты выстроились в шеренгу вдоль дороги. "Что бы ты сделал, -- обратился он ко мне, -- если бы меня тут не было?" "Убил бы того солдата", -- ответил я. "Убей же его. Он и пальцем не шевельнет". "Нет, -- сказал я. -- Теперь они подчиняются тебе, а не мне. Убей я его сейчас, я был бы просто палачом, исполняющим твои приказы". Максим нахмурился. "Тебе никогда не быть императором, -- сказал он. -- Даже генералом тебе не быть никогда". Я молчал, но было видно, что мой отец доволен. "Я пришел попрощаться с тобой", -- сказал он мне. "Вот и попрощался, -- сказал Максим. -- Твой сын мне больше не понадобится. До самой смерти он будет служить офицером легиона, а мог бы быть префектом[*37] одной из моих провинций. Пойдем пообедаем с нами, -- обратился он ко мне. -- Солдаты тебя подождут". Максим отвел нас с отцом к месту, где его слуги приготовили еду. Он сам смешивал вина. "Через год, -- говорил он мне, -- ты вспомнишь, как обедал с императором Британии и Галлии". "Да, -- подтвердил мой отец, -- на двух мулах -- Британии и Галлии ты сможешь ехать". "Через пять лет ты вспомнишь, как обедал, -- Максим передал мне чашу, -- с императором Рима!" "Нет, -- перебил отец, -- на трех мулах тебе не усидеть. Они разорвут тебя на части". "И там, на своей Стене, среди вересковых пустошей, ты будешь плакать, сожалея, что твое понятие о справедливости значило для тебя больше расположения к тебе императора Рима!" Я сидел молча. Императору, который носит пурпурную мантию, не отвечают. "Может быть, из тебя вышел бы неплохой трибун [*38], -- продолжал Максим, -- но, насколько это зависит от меня, ты будешь на Стене служить, на Стене и умрешь". "Очень может быть, -- согласился отец, -- но еще задолго до этого сюда прорвутся пикты и их друзья. Неужели ты надеешься, что Север будет пребывать в спокойствии, если ты заберешь из Британии все войска для борьбы с другими императорами?" "Я буду следовать своей судьбе", -- сказал Максим. Он улыбнулся. Это была такая ледяная, тонкая, скрытная улыбка, что кровь у меня застыла в жилах. "А я -- своей, -- ответил я, -- и поведу отряд на Стену". Максим бросил на меня долгий взгляд и наклонил голову. "Что ж, следуй, юноша", -- только и сказал он. Я был рад уйти, хотя собирался передать послания домой. Солдаты стояли так, как их поставили -- они даже не смели переступить с ноги на ногу, -- и мы отправились прочь, а я еще долго чувствовал спиной эту ужасную тонкую улыбку, как чувствуешь ветер, дующий в спину. Мы шли без остановки до самого заката, а потом, -- Парнезий оглянулся и посмотрел на холм Пука, -- я остановился вон там. -- Он указал на покрытый папоротником бугор около кузницы, где стоял дом Хобдена. -- Там? Так там же только старая кузня, где раньше ковали железо, -- удивился Дан. -- Совершенно верно, и очень неплохое. От алтаря богини Победы до первой кузницы в лесу двадцать миль семьсот шагов. Все расстояния занесены в Книгу дорог. -- Сейчас мало кто проходит страну из конца в конец пешком, -- сказал Пак. -- Тем хуже для них. Представь! Ты выступаешь утром, когда поднимается туман, а останавливаешься примерно через час после захода солнца. Скорость двадцать четыре мили за восемь часов, ни больше, ни меньше. Копье над головой, щит на спине, воротник кольчуги расстегнут на ширину ладони. Вот так мы несли Орлов -- наши штандарты -- по Британии. Чем дальше мы шли на Север, тем пустыннее становились дороги. Леса остались позади, начались голые холмы, где только волки рыскали среди руин бывших городов. И вот нет уже больше красивых девушек, нет жизнерадостных магистратов, которые знали твоего отца еще ребенком и которые приглашают тебя остановиться у них, на стоянках не говорят больше ни о чем, кроме страшных историй о диких зверях. Тут ты встречаешь только охотников и ловцов зверей для гладиаторских боев, погоняющих скованных цепью медведей и волков в намордниках. Перестают попадаться и виллы, окруженные садами. Вместо них стоят закрытые дома-крепости, со сторожевыми башнями из серого камня и загонами для овец -- загоны обнесены высокими каменными заборами, охраняются вооруженными бриттами. Дорога идет все вперед и вперед -- только ветер развевает перья на шлеме -- мимо памятников в честь забытых генералов и их легионов, мимо разрушенных статуй богов и героев, мимо тысяч могил, из-за которых на тебя выглядывают горные лисы да зайцы. Обжигающая летним зноем и зимней стужей, такова она, эта бескрайняя земля красного вереска и каменных развалин. 2. На Великой Стене -- И вот, когда ты думаешь, что уже достиг края света, ты замечаешь линию дымков, тянущихся с востока на запад насколько хватает глаз, а чуть ближе, от края до края, тоже насколько охватывает глаз, ты видишь дома и храмы, лавки и театры, казармы и амбары, стоящие с ближней -- только ближней! -- стороны одной длинной линии башен, то исчезающей в лощинах, то появляющейся снова. Это -- Стена. Дети затаили дыхание. -- Старики ветераны, -- продолжал Парнезий, -- всю жизнь проведшие в походах, говорят, что во всей империи нет ничего более впечатляющего, чем открывающийся перед тобою впервые вид Стены. -- Это обыкновенная стена? -- спросил Дан. -- Такая, как у нас вокруг огорода? -- Нет, не такая. Через равные промежутки на Стене возвышаются сторожевые башни, а между ними находятся башенки поменьше. Высота Стены тридцать футов. Даже по ее самому узкому участку от одной башни до другой могут пройти в ряд три человека в полном вооружении. С северной стороны, обращенной к пиктам, на ней сооружена еще одна, маленькая защитная стенка. Она доходит человеку примерно до шеи, так что издали над стеной видны только шлемы часовых, двигающиеся взад-вперед, будто шарики. На северной стороне Стены вырыт ров, утыканный забитыми в дерево клинками старых мечей и наконечниками копий. Но сама Стена не более интересна, чем город, протянувшийся за ней. Раньше с южной стороны Стены селиться никому не разрешалось, и там были лишь рвы да бастионы. Потом бастионы были частично снесены, частично перестроены, и от одного края Стены до другого возник город, длиною в восемьдесят миль. Только представьте! С одной стороны Стены -- вересковые пустоши, леса да развалины, где прячутся пикты, с другой -- обширный город, длинный как змея. Да, словно змея изогнулась у теплой стенки! В городе ко мне подъехал юноша, тоже офицер, и спросил, что мне надо. Я ответил, что ищу свою казарму, и показал ему щит. -- Парнезий поднял свой щит с тремя цифрами XXX. "Может, пойдем смочим наших Орлов? [*39]" -- предложил юноша. Он имел в виду пойти выпить. Я ответил, что сначала должен разместить солдат. Мне стало стыдно за него, и я рассердился. "Ничего, ты скоро излечишься от этой чепухи, -- сказал он, отъезжая. -- Ступай к статуе богини Рима. Ты ее не пропустишь". Статуя виднелась невдалеке, наверху центральной башни Гунно, где, как я знал, размещалась моя когорта. Когда-то раньше сквозь арку в этой башне проходила Великая северная дорога, связывавшая Южную Британию с провинцией Валенсия, лежащей к северу от Стены. Позднее Валенсия была завоевана пиктами, так что выход из арки был заложен кирпичом, а на Стене кем-то нацарапано слово "конец". Было похоже, что ты входишь в пещеру. Мы вошли под арку. На одной из дверей был написан номер нашей когорты. У меня еще долго не выходила из головы эта упершаяся в стенку дорога и нацарапанное слово "конец". Оно сразило меня, ведь я был еще совсем ребенком. Поначалу мне пришлось нелегко. Среди офицеров не было, наверно, ни одного, кроме меня, кто не совершил бы какого-нибудь проступка: один убил человека, другой украл деньги, третий оскорбил магистрата или насмехался над богами, -- и всех их услали на Стену, спрятав подальше от стыда и позора. Солдаты тоже были не лучше офицеров. И кроме того, здесь собрались народы и племена со всей империи. Каждый отряд говорил на своем языке и поклонялся своим богам. Но боги сжалились -- послали мне друга, его звали Пертинакс, тот юноша, что заговорил со мной в первый день. Запомни, -- Парнезий повернулся к Дану, -- когда станешь взрослым: без лошади, без собаки, без друга мужчина погибнет. Боги дали мне все три дара, и самый ценный из них -- дружба. Каков ты сам, таков будет и твой друг. Пертинакс командовал когортой Августа Победителя, располагавшейся между нами и нумидийцами [*40]. Он был во всем лучше меня. -- Так почему же он был на Стене? -- мгновенно спросила Юна. -- Ты же сам говорил, что все, кто там был, совершили какой-нибудь проступок. -- Дело в том, что после смерти отца Пертинакса его дядя -- богач из Галлии -- стал обкрадывать его мать. Когда Пертинакс подрос и узнал это, дядя силой и хитростью отправил его подальше от дома, на Стену. Пертинакс уже служил здесь два года. Он-то и научил меня охотиться с вереском. -- Как это? -- спросил Дан. -- Идти с каким-нибудь пиктом на охоту в их страну. Если ты на видном месте прикрепишь веточку вереска, ты становишься их гостем и находишься в полной безопасности. Одного бы тебя наверняка убили, если бы ты еще раньше не утонул в болотах. Только пикты знают проходы сквозь свои черные невидимые болота. Тогда мы подружились со стариком Алло, седым, одноглазым пиктом, он продавал нам лошадей. Из-за нашей дружбы с пиктами римские офицеры смотрели на нас с презрением, но мы все равно предпочитали охоту всем их развлечениям. Поверь мне, -- Парнезий снова повернулся к Дану, -- когда ты скачешь на лошади или охотишься на оленя, тебя минуют все соблазны, которые грозят любому мужчине. Вот так мы и жили на Стене два года, часто охотясь с Алло в его стране. Иногда он называл нас своими детьми, и мы тоже любили его, но не позволяли раскрашивать себя, как это делали пикты. Ведь их рисунок остается на теле до смерти. -- Как они это делают? -- спросил Дан. -- Они прокалывают кожу, чтобы показалась кровь, и начинают втирать цветные соки. Алло был разрисован со лба до лодыжек -- голубым, зеленым и красным цветом. Он говорил, что так предписывает его религия. Когда мы познакомились ближе, он стал рассказывать нам о событиях, происходивших у нас за спиной, в Британии. Клянусь светом солнца! -- воскликнул Пертинакс. -- Этот народец был всеведущ! Алло сообщил нам, когда Максим провозгласил себя императором Британии и отправился завоевывать Галлию и сколько войск он взял себе в помощь. У нас на Стене мы получили известие об этом лишь пятнадцать дней спустя. И все цифры оказались правильными! Удивительно! Но не менее удивительна была другая история. Парнезий обхватил руками колени и, откинувшись, положил голову на стоящий сзади щит. -- Ранней осенью, когда появляются первые заморозки и пикты усыпляют своих пчел, мы трое, взяв собак, отправились охотиться на волка. Наш генерал Рутилианус дал нам десятидневный отпуск, и мы поехали в глубь страны пиктов, за пределы провинции Валенсия, туда, где римлян никогда не было. Еще до полудня мы убили волчицу и приготовились завтракать. Алло, снимая с волчицы шкуру, вдруг поднял голову и сказал мне: "Когда ты станешь Капитаном Стены, сын мой, ты больше не сможешь ездить сюда!" Так как я мог с таким же успехом рассчитывать стать префектом Нижней Галлии, я рассмеялся и ответил: "Что ж, подождем, пока я им стану". -- "Не надо ждать, -- сказал Алло, -- послушайте моего совета: отправляйтесь по домам оба. Я любил вас обоих, послушайте же меня". "Мы не можем уехать, -- сказал я. -- Я в немилости у своего императора, а у Пертинакса -- дома дядя". "Про дядю я ничего не знаю, -- признался Алло, -- но твое, Парнезий, несчастье в том, что у своего императора ты в слишком большой милости". "Великий Рим! -- вскричал Пертинакс, вскакивая. -- Откуда ты можешь знать, что у Максима на уме, ты, лошадиный барышник?" Тут неожиданно на нас выскочил огромный волк (ты знаешь, как близко подбираются эти твари, когда люди едят?). Наши отдохнувшие гончие рванули за ним, а мы -- следом. До самого вечера волк как стрела мчался по прямой, все время на запад, и все знакомые нам районы остались позади. Наконец мы достигли моря, где песчаные мысы далеко вдаются в воду, и увидели вытащенные на берег корабли. Мы их насчитали сорок семь. Это были не римские галеры, а корабли с похожими на крылья ворона парусами, приплывшие с Севера, куда не достигает власть Рима. На кораблях сновали люди, и солнце сверкало на их шлемах -- крылатых шлемах рыжеволосых воинов с неподвластного Риму Севера. Мы считали, смотрели и удивлялись, потому что хотя до нас и доходили слухи об этих Крылатых Шлемах (как называли норманнов пикты), мы их еще ни разу не видели. "Бежим! Скорей! -- крикнул Алло. -- Мой вереск не спасет от них! Нас всех убьют!" -- У старика дрожали и голос, и ноги. Мы повернули назад, помчались по освещенным луной вересковым полям и остановились лишь с наступлением рассвета, когда наши лошади стали спотыкаться на знакомых развалинах Валенсии. Проснувшись утром, мы увидели, что Алло уже встал и смешивает с водой какую-то еду. В стране пиктов нельзя разжигать костер за пределами деревни, потому что пикты дымом подают друг другу сигналы и посторонний дымок может их всех растревожить. "То, что мы видели вчера, -- это становище купцов, -- сказал Алло. -- Всего-навсего становище купцов". "Терпеть не могу вранья на голодный желудок, -- усмехнулся Пертинакс. -- Наверно (глаз у него был орлиный), наверно, это тоже становище купцов?" -- Он указал на поднимающиеся из-за холма далекие дымки, мы называли их посланиями пиктов. Одно облако дыма -- пауза, два облака дыма -- пауза и так далее. Это делалось с помощью мокрой шкуры, которую то держали над огнем, то убирали в сторону. "Нет, -- ответил Алло, засовывая деревянную тарелку обратно в мешок. -- Это сигнал нам с вами. Ваша судьба решена. Идемте". Мы пошли. В стране пиктов надо подчиняться своему проводнику. Этот дымок, будь он неладен, поднимался откуда-то с восточного побережья. Забравшись на последний холм милях в трех-четырех от берега, мы увидели восточное море. У берега, свернув паруса и отбросив сходни, стояла на якоре небольшая парусная галера, какие строят в Северной Галлии, а у подножья холма, в небольшой ложбине, держа под уздцы пони, одиноко сидел Максим, император Британии! На нем был охотничий костюм, в руке хлыст. Я узнал его по осанке и сказал Пертинаксу, кто это. "Ты совсем сошел с ума! -- воскликнул Пертинакс. -- Солнце ослепило твои глаза!" Максим не шевельнулся, пока мы не подъехали. Он осмотрел меня с головы до ног. "Опять голодный? -- спросил он. -- Похоже, моя судьба -- кормить тебя при каждой встрече. Здесь у меня еда. Алло приготовит ее". "Нет, -- ответил старик. -- Вождь на своей земле не нуждается в приказаниях странствующих императоров. Я накормлю своих детей, не спрашивая твоего разрешения". "Я был не прав, -- признался Пертинакс. -- Мы все здесь сошли с ума. Говори же, о император!" Максим улыбнулся своей ужасной, сквозь сжатые губы, улыбкой, но я не испугался; ведь человека, прослужившего два года на Стене, одной улыбкой уже не испугать. "Я был вынужден, -- начал Максим, -- сократить число гарнизонов в Британии, потому что мне нужны войска в Галлии. Сейчас я пришел забрать часть войск со Стены". "Ты, наверное, шутишь, -- сказал Пертинакс. -- Мы же последние отбросы империи. Я бы скорее доверился закоренелым преступникам". "Правда? -- серьезно спросил Максим. -- Но это ведь только временно, пока я не завоюю Галлию. Всегда приходится ставить на кон либо жизнь, либо душу, либо душевный покой, либо еще какую-нибудь мелочь. Говорят, Парнезий, -- он обратился ко мне, -- пикты тебя любят". "Он -- единственный из твоих офицеров, кто нас понимает", -- ответил Алло и произнес длинную речь о наших добродетелях. Размалеванный старик ораторствовал словно Цицерон [*41]. Из его слов выходило, что мы с Пертинаксом само совершенство. Максим не сводил глаз с наших лиц. "Хватит, -- оборвал он. -- Я слышал, что Алло думает о вас. Теперь я хочу знать ваше мнение о пиктах". Я рассказал ему все, что знал, и Пертинакс вторил мне. Пикты не сделают ничего дурного, если понять их трудности. Больше всего сердило их то, что мы сжигаем их вереск. Дважды в год весь гарнизон выходил в поле и торжественно выжигал вереск на десять миль к Северу. Наш генерал Рутилианус называл это расчисткой территории. Пикты отходили еще дальше, и получалось, что летом мы просто уничтожали нектар -- пищу пчел, а весной -- корм для овец. "Верно, все верно, -- подтвердил Алло. -- Как же нам варить наш чудесный напиток, вересковый мед, если вы уничтожаете нектар?" Разговор продолжался долго. Из вопросов Максима было ясно, что он хорошо знал пиктов и много думал о них. Наконец он спросил: "Что ты посоветуешь сделать, чтобы сохранить мир на Севере, пока я буду завоевывать Галлию?" "Оставить пиктов в покое, -- ответил я. -- Немедленно прекратить выжигание вереска и время от времени посылать им баржу-другую зерна". "И распределять зерно должны сами пикты, а не наши жулики-интенданты", -- добавил Пертинакс. "И пусть приходят в больницу, когда они в этом нуждаются", -- продолжил я. "Да они скорее умрут, чем придут к нам в больницу, это уж точно", -- воскликнул Максим. "Вовсе нет, если этим займется Парнезий, -- возразил Алло. -- В двадцати милях от Стены немало можно насчитать людей, покусанных волком или помятых медведем. Но пусть Парнезий остается с ними в больнице, а то одни пикты обезумеют от страха". "Понятно, -- произнес Максим. -- Как и все на свете, успех дела зависит нередко только от одного человека. Я думаю, Парнезий, ты и есть тот человек". "Мы с Пертинаксом -- одно целое", -- сказал я. "Пусть так, если дело будет сделано. Послушай, Алло, ты знаешь, я не желаю твоему народу зла. Оставь нас одних поговорить", -- попросил Максим. "Зачем? -- усмехнулся Алло. -- Мой народ -- зерно меж двух жерновов, и я должен знать, что хочет один из них. Юноши сказали правду, но они знают не все Я же, вождь, скажу остальное. Меня беспокоят пришельцы с Севера". Алло весь сжался, как заяц в вереске, и посмотрел по сторонам. "Меня тоже, -- сказал Максим. -- Иначе я не был бы здесь". "Слушай! -- воскликнул Алло. -- Много лет назад Крылатые Шлемы приплыли к нашим берегам со словами: "Рим на краю пропасти! Столкните же его!" Мы на вас напали. Вы прислали солдат. Мы были разбиты. После этого мы сказали Крылатым Шлемам: "Лжецы! Верните жизнь нашим мертвым, которых убил Рим, тогда мы вам поверим". Они убрались пристыженные. Сейчас, осмелев, они вернулись и снова завели старую песню, что Рим на краю гибели. И мы уже начинаем этому верить". "Дай мне три года мира на Стене! -- крикнул Максим. -- И я покажу тебе и этим воронам, насколько они ошибаются!" "А-а, хорошо бы. Но как запретить юношам моего племени слушать Крылатых Шлемов, особенно зимой, когда мы голодаем? Наши юноши повторяют: "Рим не может ни сражаться, ни править. Он забирает солдат из Британии. Крылатые Шлемы помогут нам прорвать Стену. Надо показать им тайные тропы через болота". Разве я хочу этого? Нет! -- Алло сплюнул, как плюется змея. -- Я бы не выдал секреты моего народ", пусть бы меня сжигали заживо. Парнезий сказал правду. Оставьте нас, пиктов, в покое. Он понимает нас. Пусть он командует Стеной, и я сдержу своих юношей. -- Алло что-то прикинул на пальцах. -- Первый год легко, второй год не так легко, третий -- постараюсь. Да, я даю тебе три года. Но знай: если к тому времени ты не покажешь, что Рим силен людьми и оружием, Крылатые Шлемы бросятся на Стену с двух сторон и соединятся посредине. Вам придет конец. Я не буду очень жалеть об этом, но я хорошо, ой как хорошо знаю ту единственную цену, какую племя берет у племени за помощь. Нам, пиктам, тоже придет конец. Крылатые Шлемы сотрут нас в пыль. "Хорошо! -- сказал Максим. -- Если ветер не изменится, утром я буду на восточном конце Стены. Завтра же я увижу вас в гарнизоне и назначу Капитанами Стены". "Секунду, Цезарь! -- сказал Пертинакс. -- Каждый человек имеет свою цену. Я же еще не куплен". "Уже начинаешь торговаться? -- спросил Максим. -- Ну?" "Рассуди меня по справедливости с моим дядей, дуумвиром [*42] из города Дивии в Галлии", -- попросил Пертинакс. "Всего лишь одна жизнь? Он будет твой! Я думал, ты попросишь денег или какую-нибудь должность. Напиши его имя на красной стороне доски. Другая сторона -- для живых". -- Максим протянул ему вощеные дощечки для письма. "Какой мне прок от его смерти? Моя мать вдова, а я от нее далеко. Мне кажется, дядя обкрадывает мать". "Мне все равно. Я до него доберусь. В свое время он представит нам полный отчет. А теперь прощайте, до завтра, Капитаны Стены!" Он пошел на корабль, и его фигура все уменьшалась. По сторонам от него, за камнями, прятались десятки пиктов, но он ни разу не повернул голову ни вправо, ни влево. Он поплыл к югу, подставив вечернему бризу полные паруса, и мы не проронили ни слова, пока не исчез корабль. Мы знали, что земля рождала мало людей, подобных ему. Вскоре Алло привел нам лошадей и помог сесть верхом, чего он раньше никогда не делал. "Подожди", -- попросил Пертинакс. Из вырезанных кусков земли он сложил небольшой алтарь, усыпал его цветами вереска и положил сверху письмо от девушки из Галлии. "Что ты делаешь, о мой друг?" -- спросил я. "Приношу жертву своей погибшей юности", -- ответил он. Когда письмо сгорело, он втоптал каблуком пепел в землю. Потом мы поехали к Стене, стать ее Капитанами. Парнезий замолчал. Дети сидели неподвижно, даже не спрашивая, кончилась ли на этом история или нет. Пак поманил детей и кивнул в сторону их дома. -- Простите, -- прошептал он, -- но вам пора домой. -- Он на нас не сердится, нет? -- заволновалась Юна. -- Кажется, он думает о чем-то далеком... -- Нет, не беспокойся. Подожди до завтра. Это будет совсем скоро. 3. Крылатые Шлемы Назавтра выдался абсолютно свободный день. Папа с мамой отправились в гости, мисс Блейк поехала кататься на велосипеде, и дети оказались предоставленными себе до восьми часов вечера. Едва они очень вежливо проводили своих дорогих родителей и свою дорогую наставницу, как садовник принес полный капустный лист малины, а служанка Эллен -- чаю с пирогом. Малину, пока она не помялась, дети съели, а листом капусты решили поделиться с тремя коровами, которые паслись около театра. Но по пути туда они наткнулись на мертвого ежа, которого просто обязаны были похоронить, и лист нельзя было не использовать для этого. Потом они пошли к кузнице, застали там старика Хобдена и устроились пить чай неподалеку от пасеки. Хобден очень похвалил пирог, испеченный Эллен, сказав, что он не хуже тех, какие пекла когда-то его жена. После чая он стал учить детей, как нужно ставить силки на зайцев. Про силки для кроликов дети уже все знали. Потом они влезли вверх по оврагу и отправились в дальний конец леса. Место это было печальнее и темнее той опушки, где дети впервые встретили центуриона. Особую мрачность месту придавала старая торфяная яма с черной водой и влажный, похожий на космы старухи мох, укутывающий гнилые пни ивы и ольхи. Птицы, однако, любили прилетать в этот полумертвый лес, и Хобден рассказывал, что эта набравшаяся горечи от корней ив вода служит своеобразным лекарством для больных животных. Дети сели на ствол поваленного дуба, в тени раскинувшегося над ними бука, и из проволоки, которую дал им Хобден, стали делать петли для силков. В этот момент они увидели Парнезия. -- Как тихо ты подошел, -- сказала Юна, подвигаясь, чтобы он мог сесть рядом. -- А где же Пак? -- Мы с этим Фавном спорили, стоит ли мне рассказывать мою историю до конца, или оставить так, -- ответил Парнезий. -- Я лишь заметил, что, если он расскажет все, как было, вы многое не поймете. -- С этими словами Пак ловко выпрыгнул из-за бревна. -- Я и так ничего не понимаю, -- сказала Юна, -- но мне нравится слушать про этих маленьких пиктов. -- А я не могу понять одного, -- сказал Дан. -- Как Максим мог знать про пиктов абсолютно все, если он был в Галлии? -- Тот, кто провозглашает себя императором, должен знать все про всех, -- ответил Парнезий. -- Именно эти слова услышали мы из уст самого императора сразу же после игр. -- Игр? Каких игр? -- спросил Дан. Парнезий решительно вытянул вперед сжатую в кулак руку так, что большой палец был направлен вниз [*43] -- Гладиаторских! Вот каких! -- ответил он. -- Когда император Максим совершенно неожиданно высадился на восточном конце Стены, в Сегедунуме, в его честь устроили двухдневные гладиаторские игры. Да, через день после нашей с ним тайной встречи уже проводились игры в его честь. Максим шел на отчаянный риск: ведь он подвергался большей опасности, чем те бедняги на песчаной арене. Это раньше легионеры и пикнуть не смели в присутствии императора. Иное дело мы! Когда носилки с императором медленно двигались сквозь толпу, дружные крики сливались в единый гул, и этот гул катился с востока на запад вместе с носилками. Солдаты вокруг шумели, дурачились, что-то просили и требовали -- больше платить, перевести их в другое место, -- словом, все, что могло прийти в их сумасбродные головы. Носилки качались над толпой, как лодка на волнах; иногда они как бы проваливались и ныряли, и всем уже начинало казаться, что они больше не появятся, но каждый раз они поднимались снова. -- У Парнезия по лицу пробежала дрожь. -- Так они были недовольны им? -- спросил Дан. -- Так же довольны, как волки в клетке, когда среди них появляется укротитель. Если бы он хоть на мгновение испугался, если бы он хоть на мгновение отвел глаза, в тот же час на Стене был бы провозглашен другой император. Разве это было не так, Фавн? -- Да, было именно так. И так будет всегда с теми, кто хочет власти, -- ответил Пак. -- Поздно вечером за нами пришел гонец Максима, и мы с Пертинаксом последовали в храм Победы, где император расположился рядом с Рутилианусом, Генералом Стены. Я едва был знаком с генералом, но он всегда давал мне разрешение, когда я хотел отправиться к пиктам на охоту. Он был страшный обжора, держал пять поваров из Азии и происходил из семьи, верившей в оракулы [*44]. Войдя, мы сразу почувствовали восхитительные запахи обеда, но столы были пусты. Рутилианус, похрапывая, лежал на своем ложе. Максим сидел в стороне среди вороха бумаг. Двери за нами бесшумно закрылись. "Вот эти люди", -- сказал Максим генералу, которому долго пришлось тереть больными подагрическими пальцами уголки глаз, прежде чем они открылись. Он, словно рыба, тупо уставился на нас. "Я их запомню, Цезарь [*45] ", -- сказал Рутилианус. "Прекрасно! А теперь слушай! Ты не будешь перемещать ни одного легионера, ни одного орудия на Стене по собственной воле. Без их разрешения ты можешь только есть, и ничего больше. Они будут твоей головой и руками. Ты сам -- только животом". "Как угодно моему Цезарю, -- проворчал старик. -- Если мое жалованье и доходы не будут урезаны, ты можешь делать моим начальником хоть кого угодно. О бедный Рим! Несчастный Рим!" Потом он повернулся на бок и заснул. "С ним все ясно, -- сказал Максим. -- Перейдем же теперь к нашим вопросам". Он развернул полные списки легионеров и припасов на Стене. Здесь значились абсолютно все, даже те, кто в этот день лежал в башне Гунно, в больнице. О, сердце мое даже застонало, когда перо Максима вычеркивало для отправки в Галлию один за другим наши лучшие, то есть наименее распущенные отряды. Он забрал обе скифские [*46] башни, две башни вспомогательных войск из Северной Британии, две нумидийские когорты, всех даков и половину белгов [*47]. Было похоже, что орел расклевывает мертвое тело. "Так, а сколько у вас катапульт?" -- Максим взялся за новый лист, но Пертинакс придавил его ладонью. "Нет, Цезарь, -- сказал он. -- Не надо заходить слишком далеко, испытывая терпение богов. Бери либо людей, либо машины, но не то и другое вместе. Иначе мы отказываемся". -- Машины? Какие? -- спросила Юна. -- На Стене стояли катапульты -- огромные машины вышиной сорок футов, которые метали каменные глыбы или железные стрелы. Ничто не могло устоять против них! В конце концов Максим оставил нам катапульты, но зато взял безо всякой жалости половину всех солдат. Когда он закончил и свернул списки, то от наших легионов осталась лишь оболочка! "Привет тебе, Цезарь! Мы, идущие на смерть, приветствуем тебя! -- смеясь продекламировал Пертинакс слова гладиаторов. -- Врагу стоит сейчас только облокотиться о Стену, и она закачается". "Дайте мне только те три года, о которых говорил Алло, -- ответил Максим, -- ив вашем распоряжении на Стене будет двадцать тысяч солдат. Но сейчас мы идем на риск -- мы бросаем вызов богам и в нашей игре на кон поставлены Британия, Галлия и, возможно, Рим. Согласны ли вы играть на моей стороне?" "Мы будем играть, Цезарь!" -- ответил я. Никогда еще не видел я такого человека! "Хорошо, -- ответил Максим. -- Завтра перед войсками я провозглашу вас Капитанами Стены". И мы вышли в ночь, где при свете луны все приводилось в порядок после игр. На верху Стены возвышалась статуя Великого Рима. Ее шлем блистал от инея, а копье указывало на полярную звезду. По миганию костров можно было определить ряд сторожевых башен, а темные громады катапульт выстраивались в линию, исчезавшую где-то вдали. Все эти предметы были до скуки знакомы, но все же в ту ночь они выглядели как-то необычно, -- ведь мы знали, что утром должны стать их хозяевами. Солдаты восприняли известие спокойно. Заботы начались позднее, когда Максим увел половину всех легионов и нам пришлось раздвигаться и заполнять опустевшие башни, когда жители стали жаловаться, что торговля приходит в упадок, да вдобавок задули осенние ветры -- вот когда для нас двоих наступили черные дни. Пертинакс был в таких случаях для меня даже больше, чем просто правой рукой. Он ведь родился и вырос в знатной галльской семье и поэтому знал, как обращаться к разным людям -- и к центуриону, родившемуся в Риме, и к этим отбросам из Третьего легиона -- ливийцам [*48]. С каждым он говорил, как с человеком, равным ему по благородству. Я так ясно видел, сколько нам еще надо сделать, что забыл: не только люди определяют исход событий. Это была ошибка. Пикты меня не пугали, по крайней мере в тот год, но Алло предупредил меня, что Крылатые Шлемы скоро нападут с моря на нашу Стену, чтобы показать им, пиктам, насколько мы слабы. Я сразу же отдал необходимые распоряжения: на концы Стены передвинуть наши лучшие войска, а вдоль берега установить защищенные щитами катапульты. Подготовка шла быстро, и спешка была не лишней. Крылатые Шлемы обычно нападали до начала снежных бурь -- силами от десяти до двадцати кораблей сразу -- либо на Сегедунум, либо на Итуна, в зависимости от направления ветра. Надо сказать, что Крылатые Шлемы, прежде чем высадить людей на берег, должны были сначала убрать на корабле паруса, и если дождаться, когда они начнут их сворачивать, и тут же метнуть из катапульты камни -- железные стрелы не годятся, стрелы просто проходят через ткань, -- то корабль переворачивается и море снова становится чистым. Несколько человек, бывает, доплывут до берега, но их единицы... В общем, это несложно. Самым трудным для нас было часами стоять на песчаном берегу под пронизывающим ветром со снегом. Так мы и сражались с Крылатыми Шлемами в ту зиму. Ранней весной, когда восточные ветры пронзают тебя словно ножом, Крылатые Шлемы снова собрали много кораблей напротив Сегедунума. Алло сказал мне, что они не успокоятся, пока в открытом бою не захватят хотя бы одну башню. Они всегда сражались в открытую. Мы целый день методично забрасывали их камнями, пока все не было окончено. И тогда я увидел, что к берегу плывет какой-то человек, очевидно спасшийся после того, как его судно затонуло. Я подождал, и волна выбросила его к моим ногам. Шагнув вперед, я увидел, что у человека такая же медаль, что и у меня. -- Парнезий показал рукой на грудь. -- Поэтому, когда человек пришел в себя и был в состоянии говорить, я задал ему особый вопрос, на который существует особый ответ. И он ответил этим нужным словом -- значит, среди почитателей бога Солнца Митры [*49] он принадлежал к разряду Грифонов [*50]. Я прикрыл его своим щитом, и он встал. Я и сам, видите, не маленького роста, но он был на целую голову выше меня. "Что теперь будет со мной?" -- спросил он. "Ты свободен, брат, -- ответил я. -- Можешь остаться или уйти". Он посмотрел на волнующееся море. Там виднелся только один уцелевший корабль -- он был вне досягаемости наших катапульт. Я подал знак не стрелять, а он махнул рукой, подзывая корабль к себе. Корабль послушно двинулся к нему, как собака на зов хозяина. Когда до корабля оставалось еще шагов сто, он откинул назад волосы и поплыл ему навстречу. Его втащили на палубу, и корабль ушел. Я знал, что богу Митре поклоняются люди разных стран, и выбросил этот случай из головы. Месяц спустя я встретил Алло с его лошадьми, и -- клянусь храмом Пана [*51] о Фавн! -- он протянул мне большое золотое ожерелье, сплошь усыпанное кораллами. Сначала я подумал, что это взятка от какого-нибудь купца из города и что она предназначена для Рутилиануса. "Нет, -- сказал Алло, -- это подарок Амала, того человека, которого ты спас на берегу. Он говорит, что ты настоящий мужчина". "Он тоже настоящий мужчина. Передай ему, что я буду носить его подарок", -- ответил я. "О, Амал еще молод и глуп. Но если рассуждать серьезно, император так прославился своими подвигами в Галлии, что Крылатые Шлемы хотят быть с ним в дружбе. Или, вернее, в дружбе с его слугами. Они надеются, что Пертинакс и ты могли бы присоединиться к ним". Алло посмотрел на меня, словно одноглазый ворон. "Алло, -- сказал я, -- твой народ и ты -- зерно меж двух жерновов. Радуйся, если они вращаются равномерно, и не пытайся всунуть между ними руку". "А разве я пытаюсь? Я одинаково ненавижу и римлян, и норманнов. Но если Крылатые Шлемы будут надеяться, что когда-нибудь вы с Пертинаксом выступите заодно с ними против Максима, они оставят вас в покое, чтобы дать вам время подумать. Нам всем нужно время -- и вам, и мне, и Максиму. Позволь мне отнести Крылатым Шлемам какое-нибудь утешительное послание -- что-нибудь, над чем они поломали бы себе головы. Мы, варвары, все одинаковы. Мы готовы сидеть ночь напролет и обсуждать любое слово, брошенное римлянином. Ну как, согласны? "У нас нет солдат. Мы должны сражаться с помощью слов, -- сказал мне Пертинакс. -- Предоставь это дело нам. Мы с Алло договоримся". И вот Алло отправился обратно к Крылатым Шлемам передать наше обещание не нападать на них, если они не будут нападать на нас. Им, наверно, надоело терять людей на море, и мы заключили что-то вроде перемирия. И уж, наверно, Алло, который, как и всякий торговец лошадьми, любил немного приврать, шепнул им также, что когда-нибудь мы, возможно, выступим против Максима, как тот в свое время выступил против римского императора. И действительно, в ту зиму Крылатые Шлемы беспрепятственно пропустили наши корабли с зерном, которые я посылал пиктам. Так что пикты были сыты, и, поскольку они были в какой-то степени моими детьми, я был рад этому. У нас на Стене было всего лишь две тысячи солдат, и я неоднократно писал Максиму, просил его, умолял прислать мне хотя бы одну когорту из моих старых северобританских частей. Но он не мог этого сделать. Ему нужны были все войска для новых побед в Галлии. Затем пришли вести, что Максим разбил и отправил на смерть императора Галлии Грациана. Я снова попросил о помощи, решив, что теперь Максиму бояться нечего. Он отвечал: "Узнай, что я наконец свел счеты с этим щенком Грацианом. Ему можно было бы подарить жизнь, но он слишком уж запутался и совсем потерял голову, а это самое плохое, что может случиться с императором. Передай своему отцу, что я согласен ехать только на двух мулах, не буду претендовать на Рим и если Феодосий не сочтет своим долгом меня уничтожить, я останусь императором Галлии и Британии и тогда вы, дети мои, получите столько воинов, сколько вам нужно. Сейчас же я не могу послать ни одного..." Максим не любил Феодосия, императора Рима. Это была его судьба, и это была его погибель. А Феодосий, насколько я знаю, был хорошим человеком. Парнезий на мгновение замолчал, потом продолжал: -- Я ответил Максиму, что, хотя на Стене сейчас царит мир, я чувствовал бы себя спокойнее, имея побольше воинов и катапульт. В ответ он написал: "Вы должны пожить еще немного в тени моих побед, пока я не увижу, что намеревается делать Феодосий. Он может приветствовать меня как брата императора, но может и готовить против меня армию. В любом случае сейчас я не могу прислать ни одного человека". -- Он вечно повторял одно и то же! -- воскликнула Юна. -- И это было правдой. Потому он и не приносил нам извинения за отказ. Как он и предсказывал, благодаря его победам у нас на Стене царило спокойствие еще очень долго. Пикты жирели не меньше, чем их овцы, пасущиеся на вереске, а все мои солдаты до единого научились отлично обращаться с оружием. Да, Стена выглядела мощной. Но я, я-то знал, насколько мы слабы. Я знал, что если даже ложный слух о поражении Максима доползет до Крылатых Шлемов, они могут взяться за нас всерьез, и тогда... тогда Стена должна пасть. О пиктах я не думал, но за эти годы я лучше узнал силу Крылатых Шлемов. Их число росло с каждым днем, у меня же солдат оставалось столько, сколько и было. Из самой Британии Максим тоже забрал гарнизоны, так что я чувствовал себя человеком, который стоит перед разломанным забором и гнилой палкой должен отогнать мчащихся на него быков. Так, друзья мои, мы и жили на Стене, ожидая, ожидая, ожидая помощи, которую Максим так и не прислал. Вскоре он сообщил, что собирает армию против Феодосия. Он писал: "Передай отцу, что судьба приказывает мне ехать на трех мулах сразу или же быть разорванным ими на куски. Я рассчитываю покончить с Феодосием за один год, раз и навсегда. Тогда ты, Парнезий, будешь править Британией, а Пертинакс, если пожелает, Галлией. Я бы очень хотел, чтобы вы сейчас были со мной и помогли бы формировать вспомогательные войска. И молю вас, не верьте ни единому слову о моей болезни. Мое старое тело немного расклеилось, но я вылечу его тем, что скоро въеду в Рим". Пертинакс сказал: "С Максимом покончено. Он пишет как человек, давно потерявший всякую надежду. Я тоже давно потерял всякую надежду и поэтому могу понять его. А что он прибавляет в конце письма?" "Скажи Пертинаксу, что я повидал его дядю, ныне умершего, дуумвира из Дивии, и он вполне честно отчитался за все деньги матери Пертинакса. А ее я отправил с надлежащим для матери героя эскортом в Никею [*52], где климат помягче". "Вот тебе доказательство, -- сказал Пертинакс. -- От Никеи по морю недалеко до Рима. В случае войны там можно легко сесть на корабль и бежать в Рим. Да, видно Максим предвидит свою смерть и спешит исполнить одно за другим обещания. Но я рад, что он повидался с моим дядей". "Ты думаешь, что все так плохо?" -- спросил я. "Я думаю то, что есть. Богам надоела игра, которую мы ведем против них. Феодосий уничтожит Максима. С ним кончено". "Ты ему так и напишешь?" -- спросил я. "Сейчас увидишь, что я напишу, -- ответил он, взял перо и написал письмо, веселое, как солнечный день, нежное, как письмо женщины, и полное шуток. Читая эти строки у него через плечо, я даже было успокоился и утешился, но потом я увидел его лицо!.. -- Теперь, -- сказал он, запечатывая письмо, -- мы с тобой, брат мой, просто двое мертвецов. Пойдем в Храм". Мы помолились богу Митре, так же как и много раз прежде. С того мгновения до следующей зимы мы жили в окружении дурных слухов, не исчезавших ни на один день. Однажды утром мы поехали на восточный берег и там нашли полузамерзшего светловолосого мужчину, привязанного к выломанным из корабля доскам. Перевернув его на спину, мы по пряжке на ремне определили, что он был готом [*53] из восточного легиона. Вдруг он открыл глаза и воскликнул: "Он мертв! Я вез письма, но Крылатые Шлемы потопили корабль". Произнеся это, он умер на наших руках. Мы не спрашивали, кого он имел в виду. Мы знали! Несмотря на хлесткий ветер со снегом, мы со всех ног бросились к центральной башне. Гунно, надеясь увидеть там Алло. Он ждал нас у конюшен и по нашим лицам понял, что мы уже все знаем. "Это произошло в палатке на берегу моря, -- начал он, запинаясь. -- Феодосий приказал обезглавить Максима. Он послал вам письмо, написанное в ожидании смерти, но Крылатые Шлемы напали на корабль и захватили его. Новость распространяется по нашей стране, как пламя пожара. Не вините меня! Я не могу больше сдерживать своих юношей!" "Было бы хорошо, если бы мы могли сказать то же самое про своих, -- сказал Пертинакс, смеясь. -- Но слава богу, убежать-то они не могут". "Что вы будете делать? -- спросил Алло. -- Я принес приказ, вернее, послание от Крылатых Шлемов, чтобы вы со своими людьми присоединялись к ним и шли бы с ними на юг грабить Британию". "Мне очень жаль, -- ответил Пертинакс, -- но мы здесь находимся как раз для того, чтобы этого не допустить". "Если я вернусь с таким ответом, они меня убьют, -- сказал Алло. -- Я всегда обещал Крылатым Шлемам, что вы выступите, если Максим падет. Я... я не думал, что он может пасть". "Увы, бедный варвар, -- сказал Пертинакс, продолжая смеяться. -- Ты продал нам слишком много хороших лошадей, чтобы вот так взять и отправить тебя обратно к твоим друзьям. Мы, пожалуй, тебя свяжем и не отпустим, хотя ты и посол". "Да, это будет лучше всего", -- согласился Алло, протягивая нам поводья. Мы связали его, но не сильно, ведь он был старик. "Возможно, теперь Крылатые Шлемы придут тебя искать и мы выгадаем еще немного времени. Посмотри, как привычка тянуть время пристает к человеку!" -- сказал Пертинакс, завязывая узел. "Ты не прав, -- ответил я. -- Время может помочь. Если Максим писал письмо уже будучи под стражей, значит, корабль с