ли по такой-то и такой-то дороге! -- Лама небрежно показывал пальцем назад, на горные хребты, а зонтик рассыпался в комплиментах. Под холодным светом луны они поднялись на заваленный снегом перевал, и лама, добродушно поддразнивая Кима, увязал по колено, как бактрийский верблюд -- из породы тех взращенных среди снегов косматых верблюдов, что приходят в Кашмирский караван-сарай. Они прошли по нетвердому снежному слою и опушенным снегом глинистым сланцам и укрылись от лавины в таборе тибетцев, спешно гнавших вниз крошечных овец, каждая из которых несла на спине по мешку буры. Они вышли на травянистые склоны, все еще испещренные снежными пятнами, и, пройдя через лес, снова попали на луга. На Кедарнатх и Бадринатх они совершенно не чувствовали, что куда-то передвинулись, и только после многих дней пути Ким, взойдя на холмик высотой в десять тысяч футов, вдруг замечал, что какой-нибудь эполет или рог у того или другого великана чуть-чуть изменил очертания. В конце концов они вступили в совершенно обособленный мир -- обширную долину, где высокие холмы, казалось, были сложены просто из щебня и отбросов с горных отрогов. Тут целый дневной переход уводил их как будто не дальше, чем стесненный шаг спящего уводит его во время ночного кошмара. Они с мучительным трудом огибали гору, и что же? Она оказывалась только крайней выпуклостью на крайнем выступе основного массива! Округлый луг, когда они взбирались на него, оказывался обширным плоскогорьем, спускающимся в далекую долину. Три дня спустя оно уже казалось просто складкой земли с неясными очертаниями, тянущейся к югу. -- Наверное, здесь обитают боги, -- сказал Ким, подавленный тишиной и причудливыми тенями облаков, плывущих во все стороны и тающих после дождя. -- Это место не для людей! -- Давным-давно, -- промолвил лама как бы про себя, -- владыку спросили, вечен ли мир. На это Всесовершенный не дал ответа... Когда я был в Цейлоне, один мудрый искатель подтвердил это на основании священной книги, написанной на языке пали. Конечно, раз мы находимся на пути к освобождению, вопрос этот бесполезен, но гляди, чела, и познавай иллюзию! Это настоящие Горы! Они похожи на мои родные Сач-Зенские горы. Ни разу еще мы не видели таких гор. Над ними, все на такой же огромной высоте, земля вздымалась к границе снегов, где от востока до запада на протяжении многих сотен миль, словно отрезанные по линейке, кончались последние березы. Над березами загроможденные утесами и зубцами скалы приподнимали свои вершины над белой пеленой. Еще выше, неизменный от начала мира, но меняющийся с каждым движением солнца и туч, лежал вечный снег. На поверхности его, там, где бури и шальные вьюги поднимали пляску, виднелись пятна и проталины. Внизу, под ними, синевато-зеленым покрывалом милю за милей стлался лес, а ниже его видна была одинокая деревня, окруженная террасами полей и крутыми пастбищами; они догадывались, что ниже деревни, где сейчас бушевала и грохотала гроза, пропасть в двенадцать или пятнадцать тысяч футов обрывается в сырую долину, где сливаются родники -- матери юного Сатладжа. Лама, как всегда, повел Кима по коровьим следам и боковым тропкам, далеко от главной дороги, по которой Хари-бабу, этот "пугливый человек", промчался три дня назад во время бури, перед которой девять англичан из десяти отступили бы, не испытав никаких угрызений совести. Хари не был смельчаком, -- щелчок курка заставлял его меняться в лице, -- но, по его собственным словам, он был "неплохим загонщиком" и не зря просматривал с помощью своего дешевого бинокля всю огромную долину. Впрочем, белизна потрепанных парусиновых палаток на зеленом фоне заметна издалека. Сидя на одном гумне в Зиглауре, Хари-бабу увидел все, что хотел видеть, в двадцати милях от себя по прямой линии и в сорока, если идти по дороге, а именно две маленькие точки, которые сегодня виднелись чуть ниже границы снегов, а на другой день передвинулись по горному склону дюймов на шесть ниже. Его вымытые и готовые к дальнейшему пути толстые голые ноги способны были покрывать поразительно большие расстояния, и поэтому, в то время когда Ким и лама отлеживались в Зиглауре, в хижине с протекающей крышей, дожидаясь, пока пройдет гроза, вкрадчивый, мокрый, но не переестающий улыбаться бенгалец, произносящий на превосходном английском языке льстивейшие фразы, уже напрашивался на знакомство с двумя промокшими и довольно-таки простуженными иностранцами. Обдумывая множество дерзких планов, он явился вслед за грозой, расколовшей сосну против их лагеря, и так хорошо сумел убедить дюжины две встревоженных носильщиков в нееблагоприятности этого дня для дальнейшего путешествия, что они дружно сбросили на землю свою поклажу и топтались на месте. Это были подданные одного горного раджи, который, по обычаю, посылал их на оброк и забирал себе их заработок. Они и так уже были взволнованы, а тут еще сахибы пригрозили им ружьями. Большинство их издавна было знакомо с ружьями и сахибами: все это были загонщики и шикари из Северных долин, опытные в охоте на медведей и диких коз, но никогда в жизни никто так не обращался с ними. Поэтому лес принял их в свое лоно и, несмотря на ругань и крики, не соглашался выдать обратно. Оказалось, что симулировать сумасшествие не понадобилось, но.... бабу придумал другие средства обеспечить себе хороший прием. Он выжал мокрую одежду, напялил лакированные ботинки, открыл синий с белым зонтик и семенящей походкой, с "сердцем, бьющимся в горле", появился как "агент его королевского высочества рампурского раджи, джентльмены. Чем могу вам служить?" Джентльмены обрадовались. Один из них, видимо, был француз, другой -- русский, но оба они говорили по-английски немногим хуже, чем бабу. Они просили его оказать им посильную помощь. Туземные слуги их заболели в Лехе. Они торопятся потому, что хотят привезти в Симлу свою охотничью добычу раньше, чем моль попортит шкуры. У них есть рекомендательное письмо ко всем государственным чиновникам (бабу по-восточному поклонился). Нет, им не встречалось других охотничьих партий en route. Они путешествуют сами по себе. Снаряжения у них достаточно. Они хотят только двигаться как можно быстрее. Тут бабу окликнул какого-то горца, жавшегося к деревьям, и после трехминутного разговора и вручения небольшого количества серебра (на государственной службе не приходится экономить, хотя сердце Хари обливалось кровью при таком мотовстве) одиннадцать человек носильщиков и трое слуг появились вновь. По крайней мере, бабу будет свидетелем перенесенных ими притеснений. -- Мой царственный повелитель будет очень огорчен, но ведь это люди совсем простые и невежественные. Если ваши благородия по доброте своей согласятся посмотреть сквозь пальцы на это печальное недоразумение, я буду очень рад. В скором времени дождь прекратится, и тогда мы двинемся дальше. Вы стреляли, э? Прекрасное занятие! Он порхал от одной килты к другой, делая вид, что поправляет то одну, то другую коническую корзинку. Англичанин, как правило, не фамильярен с азиатом, но он не позволит себе ударить по руке любезного бабу, нечаянно опрокинувшего килту с красной клеенчатой покрышкой. С другой стороны, как бы ни был бабу любезен, он не станет уговаривать его выпить или отобедать вместе. Иностранцы же все это проделали и забросали его множеством вопросов -- преимущественно о женщинах, а Хари давал на них веселые и непосредственные ответы. Они дали ему стакан беловатой жидкости, похожей на джин, потом угостили еще и, немного погодя, от его серьезности ничего не осталось. Он оказался совершенным предателем и в самых непристойных выражениях говорил о правительстве, навязавшем ему европейское образование, но не позаботившемся снабдить его жалованием европейца. Он нес чепуху об угнетении и несправедливости, пока слезы, вызванные скорбью о несчастиях его родины, не потекли по его щекам. Тогда он встал, шатаясь, и, распевая любовные песни Нижнего Бенгала, отошел и рухнул на землю под мокрым деревом. Впервые столь неудачный продукт английского управления в Индии столь несчастливо попал в руки чужаков. -- Все они на один манер, -- сказал один из спортсменов другому по-французски. -- Сами увидите, когда мы доберемся до настоящей Индии. Хотелось бы мне нанести визит его радже. Может быть, там удалось бы замолвить за него словечко. Возможно, он слыхал о нас и пожелает выказать свое благорасположение. -- У нас нет времени. Надо попасть в Симлу как можно скорее, -- возразил его спутник. -- Что касается меня, я предпочел бы, чтобы наши отчеты были отосланы из Хиласа или хотя бы из Леха. -- Английская почта лучше и надежнее. Вспомните, они сами велели оказывать нам всяческое содействие, и -- клянусь богом! -- они действительно его оказывают! Невероятная глупость это или что? -- Это гордость -- гордость, которая заслуживает наказания и получит его. -- Да! Биться в нашей игре со своим братом -- уроженцем континента -- это действительно что-то значит. Там есть риск, но эти люди... Ба! Это слишком просто. -- Гордость, все это гордость, друг мой. -- Какой толк, черт возьми, что Чагдарнагар так близко от Калькутты, -- думал Хари, храпя с открытым ртом на отсыревшем мху, -- если я не могу понять их французской речи. Они говорят так необычна-айно быстро! Лучше бы попросту перерезать их дурацкие глотки. Он появился снова, измученный головной болью и полный раскаяния, многословно выражая опасения, не сболтнул ли он спьяну чего лишнего. Он предан британскому правительству; оно -- источник процветания и почестей, и повелитель его в Рампуре придерживается того же взгляда. Тогда иностранцы начали высмеивать его и вспоминать все им сказанное, пока бедный бабу, пустивший в ход и покаянные гримасы, и елейные улыбки, и безгранично лукавое подмигивание, не был мало-помалу выбит из своих позиций и не оказался вынужденным открыть правду. Когда впоследствии об этом услышал Ларган, он откровенно сожалел, что не был среди упрямых, невнимательных носильщиков, которые с травяными циновками на головах дожидались хорошей погоды, в то время как капли дождя застаивались в отпечатавшихся на земле следах их ног. Все знакомые им сахибы, люди, одетые в грубое охотничье платье, из года в год с удовольствием посещавшие эти любимые ими лощины, держали и слуг, и поваров, и вестовых -- зачастую горцев. Но эти сахибы путешествуют без всякой свиты. Значит, они бедные и невежественные сахибы, ибо ни один разумный сахиб не станет слушать советов бенгальца. Но бенгалец, появившийся неизвестно откуда, дал им денег и старался говорить на их наречии. Привыкшие к дурному обращению со стороны своих соотечественников, они подозревали какую-то западню и готовились сбежать, как только представится случай. Сквозь свежий после дождя воздух, пронизанный чудесными, благоуханными испарениями земли, бабу повел их вниз по горному склону, гордо выступая впереди носильщиков и смиренно плетясь позади иностранцев. Мысли его были обильны и многообразны. Самая пустячная из них была бы способна чрезвычайно заинтересовать его спутников. Впрочем, он оказался приятным гидом, не упускавшим случая указать на красоты владений своего царственного повелителя. Он населял горы всеми животными, которых иностранцам хотелось убить, -- горными козлами тхарами или маркхорами, и медведями, которых хватило бы даже на пророка Елисея. Он рассуждал о ботанике и этнологии с безупречной неточностью, и его запас местных преданий -- не забудьте, он в течение пятнадцати лет служил уполномоченным княжества! -- был неистощим. -- Этот малый, несомненно, оригинал, -- сказал тот из иностранцев, который был выше ростом. -- Он похож на карикатурного венского агента по организации туристских экскурсий. -- Он представляет в миниатюре всю Индию на переломе -- чудовищный гибрид Востока и Запада, -- ответил русский. -- Только мы умеем обращаться с восточными людьми. -- Он потерял свою родину и не приобрел иной. Но он до глубины души ненавидит своих завоевателей. Слушай, вчера он признался мне... -- и так далее... Под полосатым зонтиком Хари-бабу напрягал мозг и уши, чтобы понять быструю французскую речь, и не сводил глаз с набитой картами и документами килты -- самой большой из всех с двойной красной клеенчатой покрышкой. Он ничего пока не собирается красть. Он только хочет знать, что именно нужно украсть и, пожалуй, как убежать, когда он украдет то, что наметил. Он благодарит всех богов Индостана, а также Герберта Спенсера за то, что тут остались еще кое-какие годные для кражи ценности. На другой день дорога круто поднялась на травянистый склон выше леса, и тут на закате путники повстречались с престарелым ламой (впрочем, они называли его бонзой), сидящим, скрестив ноги, перед таинственной хартией, прижатой к земле камнями, хартией, содержание которой он толковал замечательно красивому, хоть и немытому, молодому человеку, видимо неофиту. Полосатый зонтик показался на горизонте, на полпути от этого места, и Ким предложил ламе сделать остановку, чтобы дождаться его. -- Ха! -- произнес Хари-бабу, изобретательный, как Кот в Сапогах. -- Это знаменитый местный подвижник. По всей видимости, он подданный моего царственного повелителя. -- Что он делает? Это очень любопытно. -- Он толкует священную картину -- ручная работа! Оба иностранца стояли с обнаженными головами, облитые светом вечернего солнца, низко склонившегося к окрашенной в золото траве. Угрюмые носильщики, обрадовавшись передышке, остановились и сняли с себя поклажу. -- Смотрите! -- сказал француз. -- Это похоже на рождение религии: первый учитель и первый ученик. Он буддист? -- Да, или некое отдаленное его подобие, -- ответил второй. -- В Горах настоящих буддистов нет. Но поглядите на складки его одеяния! Поглядите на его глаза -- какие вызывающие! Почему в присутствии этого человека чувствуешь, что мы еще такой юный народ? -- Говорящий со страстью ударил по стеблю высокого растения. -- Мы до сих пор нигде еще не оставили своего следа. Нигде! Вот что меня расстраивает, понимаете ли? -- Сдвинув брови, он смотрел на бесстрастное лицо и монументально-спокойную позу ламы. -- Имейте терпение! Мы вместе оставим след -- мы и ваш юный народ. Пока что сделайте с него набросок. Бабу величественно приблизился; спина его выражала совсем не то, что его почтительная речь и подмигиванье в сторону Кима. -- Святой человек, это сахибы. Мои лекарства вылечили одного из них от расстройства желудка, и теперь я иду в Симлу, чтобы наблюдать за его выздоровлением. Они хотят посмотреть твою картину. -- Лечить больных всегда благо. Это Колесо Жизни, -- сказал лама, -- то самое, которое я показывал тебе в хижине, в Зиглауре, когда пошел дождь. -- И они хотят послушать, как ты толкуешь его. Глаза ламы загорелись в ожидании новых слушателей. -- Объяснить Всесовершенный Путь -- благо. Понимают ли они язык хинди, как понимал его хранитель Священных Изображений? -- Немного понимают, пожалуй. Тут лама, непосредственный, как ребенок, увлеченный новой игрой, откинул назад голову и гортанным громким голосом начал вступительное слово учителя веры, предпосылаемое проповеди самого учения. Иностранцы слушали, опираясь на альпенштоки. Ким, скромно сидя на корточках, смотрел на их лица, освещенные алым солнечным светом, и на их длинные тени, то сливающиеся, то отделяющиеся друг от друга. Они носили краги неанглийского образца и странные кушаки, смутно напоминавшие ему картинки в одной книге из библиотеки школы св. Ксаверия под заглавием "Приключения молодого натуралиста в Мексике". Да, они были очень похожи на удивительного мистера Самикреста из этой повести и очень не похожи на тех "в высшей степени беспринципных людей", как их охарактеризовал Хари-бабу. Носильщики, смуглые и молчаливые, благоговейно присели на землю в двадцати или тридцати ярдах, а бабу стоял с видом счастливого собственника, и полы его тонкого одеяния хлопали на холодном ветру, как флажок. -- Это и есть те самые люди, -- шепнул Хари, в то время как ритуал шел своим чередом, а оба белых следили глазами за былинкой, ползущей от Преисподней к Небесам и обратно. -- Все их книги в большой килте с красноватой покрышкой -- книги, отчеты и карты, -- и я видел письмо какого-то владетельного князя, написанное либо Хиласом, либо Банаром. Его они берегут особенно тщательно. Они ничего не отослали ни из Хиласа, ни из Леха. Это так. -- Кто с ними идет? -- Только носильщики, работающие по бигару. У них нет слуг. Они так осторожны, что даже сами варят себе пищу. -- Но что я должен делать? -- Ждать и смотреть. А если со мной что случится, ты будешь знать, где искать бумаги. -- Лучше бы им попасть в руки Махбуба Али, чем какого-то бенгальца, -- с презрением сказал Ким. -- К любовнице можно попасть многими путями, не только свалившись со стены. -- Смотрите, вот Преисподняя для скупых и жадных. С одной стороны ее стоит Вожделение, с другой -- Усталость. -- Лама увлекся толкованием своей работы, а один из иностранцев делал с него набросок при быстро угасающем свете дня. -- Довольно, -- резко сказал, наконец, иностранец. -- Я не могу его понять, но хочу получить эту картину. Он рисует лучше меня. Спросите его, не продаст ли он ее. -- Он говорит: "Нет, сэр", -- ответил бабу. Конечно, лама не больше собирался отдавать свою хартию случайному встречному, чем архиепископ -- закладывать в ломбарде священные сосуды своего собора. Весь Тибет кишит дешевыми репродукциями Колеса, но лама был художник и, кроме того, богатый настоятель монастыря на своей родине. -- Быть может, дня через три, или четыре, или дней через десять, если я увижу, что сахиб -- искатель и понимающий человек, я сам нарисую ему копию. Но эта используется при посвящении послушника. Скажи ему это, хаким. -- Он хочет получить ее сейчас, за деньги. Лама медленно покачал головой и начал складывать Колесо. Русский же видел перед собой всего лишь нечистоплотного старика, торгующегося из-за клочка грязной бумаги. Он вынул горсть рупий и, полушутя, схватил хартию, которая разорвалась в руках ламы. Тихий ропот ужаса поднялся среди носильщиков, из которых некоторые были уроженцы Спити и, по их понятиям, правоверные буддисты. Оскорбленный лама выпрямился, рука его сжала тяжелый железный пенал -- оружие духовенства, а бабу заметался в ужасе. -- Теперь вы видите, видите, почему я хотел запастись свидетелями?! Они в высшей степени беспринципные люди! О сэр! Сэр! Вы не должны бить святого человека. -- Чела! Он осквернил Писание! Поздно! Раньше чем Ким успел вмешаться, русский ударил старика по лицу. В следующее мгновение он покатился вниз, под гору, вместе с Кимом, схватившим его за горло. Удар заставил закипеть в жилах юноши его ирландскую кровь, а внезапное падение противника довершило остальное. Лама упал на колени, наполовину оглушенный, носильщики с грузом на спине понеслись в гору так же быстро, как равнинные жители бегают по ровному месту. Они стали очевидцами несказанного кощунства и хотели скрыться раньше, чем горные боги и демоны начнут мстить. Француз, размахивая револьвером, подбежал к ламе, видимо, собираясь взять его в заложники за своего спутника. Град острых камней, -- горцы очень меткие стрелки, -- заставил его отступить, и один из носильщиков -- уроженец Ао-Чанга -- в ужасе увлек ламу за собой. Все произошло так же внезапно, как наступает в горах темнота. -- Они забрали багаж и все ружья, -- орал француз, стреляя, куда попало, в полумраке. -- Ничего, сэр! Ничего! Не стреляйте. Я иду на выручку, -- и Хари, скатившись с горы, наткнулся на разгоряченного и опьяненного своей победой Кима, который бил головой почти бездыханного врага по большому камню. -- Ступай к носильщикам, -- зашептал ему бабу на ухо. -- Багаж у них. Бумаги в килте с красной покрышкой, но ты обыщи все. Забери их бумаги и непременно мурасалу (письмо владетельного князя). Ступай! Вот идет второй. Ким полетел на гору. Револьверная пуля ударила по скале рядом с ним, и он припал к земле, как куропатка. -- Если вы будете стрелять, -- завопил Хари, -- они спустятся сюда и уничтожат нас. Я спас джентльмена, сэр. Это необычайно опасно. -- Клянусь Юпитером! -- Ким напряженно думал по-английски. -- Вот оно -- чертовски узкое место, но я думаю, что это можно считать самообороной. -- Он нащупал у себя за пазухой подарок Махбуба и нерешительно, -- ведь он ни разу не пускал в ход маленького револьвера, если не считать нескольких выстрелов, сделанных для практики в Биканирской пустыне, -- нажал курок. -- Что я говорил, сэр! -- Бабу, казалось, заливался слезами. -- Сойдите сюда и помогите его воскресить! Все мы попали в беду, говорю вам. Выстрелы прекратились. Послышались шаги спотыкающегося человека, и, ругаясь, Ким в сумраке поспешно поднялся на гору, как кошка... или туземец. -- Они ранили тебя, чела? -- крикнул лама сверху. -- Нет. А тебя? -- Ким юркнул в рощицу низкорослых пихт. -- Я невредим. Уйдем отсюда. Мы пойдем с этими людьми в Шемлегх под Снегами. -- Но не раньше, чем восстановим справедливость, -- крикнул чей-то голос. -- У меня ружья сахибов -- все четыре штуки. Давайте сойдем вниз. -- Он ударил святого человека, мы видели это. Скот наш останется бесплодным, жены наши перестанут рожать! Снега обвалятся на нас, когда мы пойдем домой... И это вдобавок ко всем остальным бедам!.. Пихтовая рощица гудела от гвалта носильщиков, охваченных паникой и в ужасе своем способных на все. Человек из Ао-Чанга нетерпеливо постукивал по собачке ружья и уже собирался спускаться с горы. -- Подожди немножко, святой человек, они не могут далеко уйти. Подожди, пока я не вернусь. -- Потерпевший -- это я, -- сказал лама, прикладывая руку ко лбу. -- Именно поэтому, -- прозвучал ответ. -- Но если потерпевший пренебрежет оскорблением, ваши руки будут чисты. Больше того, послушанием вы приобретете заслугу. -- Подожди, мы вместе пойдем в Шемлегх, -- настаивал тот. На одно лишь мгновение, как раз на то время, которое требуется, чтобы вложить патрон в магазин, лама заколебался. Потом он встал на ноги и коснулся пальцем плеча собеседника. -- Ты слышал? Я говорю, что убийство не должно совершиться. Я, который был настоятелем Сач-Зена. Неужели ты собираешься возродиться в виде крысы или змеи, хоронящейся под навесом крыши, или червя в брюхе самого презренного животного? Неужели ты этого хочешь?.. Человек из Ао-Чанга упал на колени, ибо голос ламы гремел как тибетский ритуальный гонг. -- Ай! Ай! -- закричал уроженец Спити. -- Не проклинай нас... не проклинай его. Ведь это он от усердия, святой человек! Положи ружье, дурак! -- Гнев за гнев! Зло за зло! Убийства не будет. Пусть те, что бьют духовных лиц, познают следствия своих поступков. Справедливо и совершенно Колесо, и не отклоняется оно ни на один волос! Они много раз будут перерождаться в терзаниях! -- Голова его упала на грудь и он всей тяжестью оперся на плечо Кима. -- Я близко подошел к великому злу, чела, -- зашептал он в мертвой тишине, наступившей под соснами. -- У меня было искушение выпустить эту пулю и, поистине, в Тибете их постигла бы страшная и медленная смерть... Он ударил меня по лицу... по плоти моей. -- Он опустился на землю, тяжело дыша, и Ким слышал, как старое сердце его трепетало и замирало. -- Неужели они его убили? -- проговорил человек из Ао-Чинга, в то время как прочие стояли, онемев. Ким в смертельном страхе склонился над телом. -- Нет, -- крикнул он страстно, -- это только приступ слабости. -- Тут он вспомнил, что он белый человек и может воспользоваться лагерным снаряжением белых людей. -- Откройте килты! У сахибов, наверное, есть лекарства. -- Охо! Это лекарство я знаю, -- сказал со смехом человек из Ао-Чанга. -- Не мог я пять лет быть шикари Енклинга-сахиба и не знать этого лекарства. Я тоже пробовал его. Вот! Он вытащил из-за пазухи бутылку дешевого виски, которое продается путешественникам в Лехе, и искусно влил несколько капель в рот ламы. -- Я сделал то же самое, когда Енклинг-сахиб вывихнул себе ногу за Астором. Аха! Я уже заглянул в их корзины, но мы справедливо все поделим в Шемлегхе. Дай ему еще немного! Это хорошее лекарство. Пощупай! Теперь сердце бьется ровнее. Положи ему голову пониже и слегка разотри лекарством грудь. Никогда бы этого не случилось, если бы он спокойно подождал, пока я рассчитаюсь с сахибами. Но, быть может, сахибы погонятся за нами сюда? Тогда не грешно будет застрелить их из их же собственных ружей, а? -- Один уже поплатился, должно быть, -- сквозь зубы произнес Ким. -- Я ударил его в пах, когда мы катились с горы. Если б я только убил его! -- Хорошо храбриться, если живешь не в Рампуре, -- сказал один из тех, чья хижина стояла в нескольких милях от ветхого дворца раджи. -- Если среди сахибов про нас пойдет дурная слава, никто больше не будет нанимать нас в шикари. -- О, но это не ангрези-сахибы, они не похожи на веселых людей вроде Фостама-сахиба или Енклинга-сахиба, они чужеземцы, они не могут говорить на ангрези, как сахибы. Тут лама кашлянул и сел, ощупью отыскивая четки. -- Убийства не будет, -- пробормотал он. -- Колесо справедливо. Зло за зло... -- Нет, святой человек. Мы все здесь. -- Человек из Ао-Чанга робко погладил его ноги. -- Без твоего приказания не убьют никого. Отдохни немного. Мы раскинем табор ненадолго, а позже, когда взойдет месяц, пойдем в Шемлегх под Снегами. -- После драки, -- сообщил как глубокую истину уроженец Спити, -- лучше всего лечь спать. -- Я, и правда, ощущаю головокружение и покалывание в затылке. Дай я положу голову на твои колени, чела. Я старик, но подвластен страстям... Мы должны думать о Причине Всего Сущего... -- Накрой его одеялом. Нам нельзя разводить костер, как бы сахибы не увидели. -- Лучше уйти в Шемлегх. Никто не погонится за нами до Шемлегха, -- говорил возбужденный житель Рампура. -- Я был шикари у Фостама-сахиба и шикари у Енклинга-сахиба. Я и теперь служил бы Енклингу-сахибу, кабы не этот проклятый бигар (повинность). Поставьте внизу двух человек с ружьями, чтобы помешать сахибам наделать новых глупостей. Я не покину святого человека. Они сидели поодаль от ламы и, послушав некоторое время, нет ли шума, стали передавать по кругу примитивную хукку, резервуаром которой служила старая бутылка из под ваксы фирмы Дей и Мартин. Она ходила по рукам, и горящий на ее горлышке уголь освещал узкие мигающие глаза, китайские выдающиеся скулы и бычьи шеи, исчезающие под темными складками грубой шерстяной ткани на плечах. Кули были похожи на кобольдов из какого-то волшебного родника -- горных гномов, собравшихся на совет. А под шум их голосов снеговые потоки вокруг утихали один за другим, по мере того, как ночной мороз сковывал их. -- Как он восстал против нас! -- с восхищением сказал уроженец Спити. -- Помню одного старого горного козла в стороне Ладакха (Дюпон-сахиб промазал в него семь лет назад), так он тоже стал вот так. Дюпон-сахиб был хороший шикари. -- Но не такой, как Енклинг-сахиб. -- Человек из Ао-Чанга потянул виски из бутылки и передал ее соседям. -- Теперь слушайте меня, если только кто-нибудь не считает, что знает больше. Вызов не был принят. -- Мы пойдем в Шемлегх, как только взойдет месяц. Там мы честно разделим между собой поклажу. С меня хватит этого новенького ружьеца да патронов к нему. -- Разве медведи шалят только на твоем участке? -- сказал его сосед, посасывая трубку. -- Нет, но мускусные железы стоят теперь по шести рупий за штуку, а твои женщины получат парусину с палаток и кое-что из кухонной посуды. Мы все разделим в Шемлегхе еще до зари. Потом разойдемся каждый своей дорогой, запомнив, что никто из нас не служил у этих сахибов и в глаза их не видел, потому что они, пожалуй, заявят, что мы украли их добро. -- Тебе-то хорошо, а что скажет наш раджа? -- А кто ему станет докладывать? Эти сахибы, что ли, которые не умеют говорить по-нашему, или бабу, который в своих видах дал нам денег? Он, что ли, пошлет против нас войско? Какие же останутся доказательства? Все лишнее мы выбросим в Шемлегхскую Мусорную Яму, куда еще нога человеческая не ступала. -- А кто живет этим летом в Шемлегхе? -- Так назывался маленький поселок в три-четыре хижины, стоявший посреди пастбищ. -- Женщина Шемлегха. Она не любит сахибов, как нам известно. Остальных можно задобрить маленькими подарками, а тут хватит на всех нас. -- Он хлопнул по ближайшей туго набитой корзине. -- Го... Но... -- Я сказал, что они не настоящие сахибы. Все их шкуры и головы были куплены на базаре в Лехе. Я узнал клейма. Я показывал их вам на прошлом переходе. -- Верно. Все это покупные шкуры и головы. В некоторых даже моль завелась. Это был веский аргумент; человек из Ао-Чанга знал своих товарищей. -- Если случится худшее из худшего, я расскажу Енклингу-сахибу, а он веселый парень и будет смеяться. Мы не делаем зла сахибам, которых знаем. А эти бьют жрецов. Они напугали нас. Мы бежали. Кто знает, где мы растеряли багаж? Неужели, вы думаете, Енклинг-сахиб позволит полиции с равнин шляться по горам и пугать дичь? Далеко от Симлы до Чини, а еще дальше от Шемлегха до дна Шемлегхской Мусорной Ямы. -- Пусть так, но я понесу большую килту -- корзину с красной покрышкой, которую сахибы каждое утро сами укладывали. -- В том-то и дело, -- ловко ввернул человек из Шемлегха, -- что это не настоящие важные сахибы. Кто слыхал, что Фостам-сахиб или Енклинг-сахиб, или даже маленький Пил-сахиб, который ночи просиживал, охотясь на сарау, -- я говорю, слыхал ли кто, чтобы эти сахибы приходили в горы без повара-южанина, без своего лакея и целой свиты, которая получает хорошее жалованье, сердится и насильничает? Как могут они наделать нам хлопот? А что там в килте? -- Ничего, она набита письменами -- книгами и бумагами, на которых они писали, и какими-то чудными штуками, которые, должно быть, употребляются для жертвоприношений. -- Шемлегхская Мусорная Яма поглотит все это. -- Верно! Но вдруг мы этим оскорбим богов сахибов? Не по нутру мне такое обращение с письменами. А их медные идолы мне совсем непонятны. Такая добыча не к лицу простым горцам. -- Старик все еще спит. Ш-ш! Мы спросим его челу. -- Человек из Ао-Чанга выпил еще немного и приосанился, гордый тем, что играет первую роль. -- Тут у нас есть килта, -- зашептал он, -- и вещи в ней нам непонятны. -- А мне понятны, -- осторожно сказал Ким. Лама спал спокойным, здоровым сном, а Ким обдумывал последние слова Хари. Как истый игрок в Большую Игру, он в тот момент готов был благоговеть перед бабу. -- Килта с красной верхушкой набита разными замечательными вещами, которых дураки не должны трогать. -- Я говорил, я говорил, -- вскричал носильщик, таскавший эту корзину. -- Ты думаешь, она нас выдаст? -- Нет, если ее отдадут мне. Я вытяну из нее все колдовство, иначе она натворит больших бед. -- Жрец всегда возьмет свою долю. -- Виски развязало язык человека из Ао-Чанга. -- Мне все равно, -- ответил Ким с сообразительностью, свойственной сынам его родины. -- Разделите ее между собой и увидите, что получится. -- Ну, нет! Я только пошутил. Приказывай. Тут на нас всех с излишком хватит. На заре мы пойдем своей дорогой в Шемлегх. Не менее часа они обсуждали свои несложные планы, а Ким дрожал от холода и гордости. Смешная сторона всей ситуации затронула ирландские и восточные струнки его души. Вот эмиссары грозной Северной Державы, которые на своей родине, возможно, были такими же важными, как Махбуб Али или полковник Крейтон, здесь очутились вдруг в самом беспомощном положении. Один из них, как Киму было доподлинно известно, на некоторое время охромел. Они давали обещания владетельным князьям. Вот теперь, ночью, они лежат где-то внизу, без карт, без пищи, без проводников. И этот провал их Большой Игры (Ким не мог догадаться, кому они будут отчитываться в ней), это внезапное столкновение в ночи было не результатом происков Хари или ухищрений Кима; все случилось само собой и было так же естественно и неотвратимо, как поимка приятелей-факиров Махбуба ревностным молодым полицейским в Амбале. -- Вот и остались они... ни с чем. Клянусь Юпитером, ну и холод! Здесь при мне все их вещи. Как они разозлятся! Можно посочувствовать Хари-бабу! Ким мог бы и не сочувствовать, ибо хотя в это время бенгалец терпел невыносимые телесные муки, душа его пела и неслась к небесам. На целую милю ниже, на опушке соснового бора, два полузамерзших человека, одного из которых по временам сильно тошнило, осыпали взаимными упреками друг друга и сквернейшими ругательствами бабу, который притворился обезумевшим от ужаса. Они приказали ему разработать план действий. Он объяснил, что им очень повезло, раз они вообще остались в живых, что носильщики, если только они сейчас не подкрадываются к своим господам, разбежались и не вернутся, что повелитель его раджа, живущий в девяноста милях отсюда, не только не одолжит им денег и провожатых до Симлы, но обязательно посадит их в тюрьму, едва только узнает, что они избили жреца. Он особенно напирал на это прегрешение и его последствия, пока они не велели ему переменить тему. Единственная их надежда на спасение, говорил он, в том, чтобы, не привлекая внимания, идти от деревни к деревне, пока они не доберутся до цивилизованных мест, и, в сотый раз заливаясь слезами, спрашивал у высоких звезд, зачем сахибы "избили святого человека". Десять шагов в сторону -- и Хари очутился бы в шуршащей мгле, где его было не отыскать, и нашел бы кров и пищу в ближайшей деревне, где разговорчивых докторов было мало. Но он предпочитал терпеть холод, резь в желудке, обидные слова и даже пинки в обществе своих уважаемых хозяев. Скорчившись под деревом, он горестно сопел. -- А вы подумали, -- с горячностью произнес тот из иностранцев, который не был ранен, -- вы подумали, какое зрелище мы будем представлять, странствуя по этим горам среди таких аборигенов? Хари-бабу уже несколько часов об этом как раз и думал, но вопрос был обращен не к нему. -- Куда же нам странствовать? Я едва двигаюсь, -- простонал тот, что был жертвой Кима. -- Быть может, святой человек по своей доброте сердечной окажется милосердным, сэр, не то... -- Я доставлю себе особенное удовольствие разрядить револьвер в спину этого молодого бонзы, когда мы снова встретимся, -- последовал не подобающий христианину ответ. -- Револьверы! Месть! Бонзы! -- Хари присел еще ниже. Страсти вновь накалились. -- А вы не подумали о наших потерях? Багаж! Багаж! -- Хари слышал, как говорящий буквально метался из стороны в сторону. -- Все, что мы везли! Все, что мы достали! Наша добыча! Восемь месяцев работы! Вы понимаете, что это значит? "Поистине только мы умеем обращаться с восточными людьми"... О, хорошеньких дел вы наделали! Так они пререкались на разных языках, а Хари улыбался. Килты были у Кима, а в этих килтах заключено восемь месяцев искусной дипломатии. Связаться с парнем нельзя, но на него можно положиться. Что касается всего прочего, то Хари так обставит путешествие по горам, что Хилас, Банар и все жители на протяжении четырехсот миль по горным дорогам будут рассказывать об этом в течение целого поколения. Людей, которые не в силах справиться со своими носильщиками, не уважают в Горах, а чувство юмора у горца развито сильно. -- Устрой я все это сам, -- думал Хари, -- и то не вышло бы лучше, но, клянусь Юпитером, как подумаю теперь об этом, конечно, я сам это устроил. Как быстро я все сообразил! И я придумал это, как раз когда бежал под гору! Оскорбление было нанесено случайно, но я один сумел использовать его... ах... потому что это чертовски стоило сделать. Подумать только, какой моральный эффект это произвело на невежественный народ! Никаких договоров, никаких бумаг... Никаких вообще письменных документов... и мне, именно мне, приходится служить им переводчиком. Как я буду смеяться вместе с полковником! Хорошо бы иметь при себе их бумаги, но нельзя одновременно занимать два места в пространстве. Эт-то аксиома. ГЛАВА ХIV Поэт Кабир сказал: мой брат Взывает к меди и камням, Но в голосе его звучат Страданья, близкие всем нам. Богов дала ему судьба, Его мольба -- моя мольба. Молитва Когда луна взошла, осторожные носильщики отправились в путь. Лама, подкрепившись сном и спиртным, опирался на плечо Кима и быстро шагал в молчании. Они шли около часу по глинистому сланцу и траве, обогнули выступ скалы и поднялись в новую область, совершенно отрезанную от долины Чини. Обширное веерообразное пастбище поднималось к вечным снегам. У подножья его была площадка размером не более полуакра, на которой примостилось несколько земляных и бревенчатых хижин. За ними, -- как все горные жилища, они стояли на самом краю, -- земля обрывалась прямо в Шемлегхскую Мусорную Яму -- пропасть глубиною в две тысячи футов, на дно которой еще не ступала нога человека. Люди и не подумали начать дележ добычи, пока не убедились в том, что лама уложен на кровать в лучшей комнате деревушки, а Ким по мусульманскому обычаю моет ему ноги. -- Мы пришлем вам еды, -- сказал человек из Ао-Чанга, -- и килту с красной покрышкой. На заре, так или иначе, тут не останется никого, кто мог бы послужить свидетелем. А если какие-нибудь вещи в килте вам не понадобятся... взгляните туда! Он показал на окно, за которым открывался простор, залитый лунный светом, отражающимся от снега, и выбросил в него пустую бутылку из-под виски. -- Даже шума падения не услышишь. Это конец мира, -- сказал он и вышел. Лама заглянул вниз, опираясь руками о подоконник, и глаза его засветились, как желтые опалы. Из огромной пропасти, лежавшей перед ними, белые зубцы тянулись к лунному свету. Все остальное казалось тьмой межзвездного пространства. -- Вот это, -- проговорил он медленно, -- действительно мои Горы. -- Вот где должен жить человек -- возвышаясь над миром, вдали от наслаждений, размышляя о высоких вещах. -- Да, если у него есть чела, чтобы готовить чай, подкладывать сложенное одеяло ему под голову, отгонять коров с телятами. Дымный светильник горел в нише, но яркое сияние луны затмевало его пламя. В этом смешанном свете Ким, как высокий призрак, двигался по комнате, наклоняясь над мешками с провизией и чашками. -- Да! Теперь, когда кровь моя остыла, в голове у меня все еще стучит и шумит, а затылок словно веревкой стянут. -- Не удивительно. Удар был сильный. Пусть тот, кто нанес его... -- Если бы не мои страсти, зло не совершилось бы. -- Какое зло? Ты спас сахибов от смерти, которую они сто раз заслужили. -- Урок не пошел на пользу, чела. -- Лама прилег на сложенное одеяло, а Ким продолжал выполнять свои обычные вечерние обязанности. -- Удар был только тенью от тени. Зло... -- последние дни ноги мои устают от каждого шага! -- Зло встретилось со злом во мне -- с гневом, яростью и жаждой отплатить за зло. Это впиталось в мою кровь, вызвало бурю в моем желудке и оглушило мне уши. -- Тут, взяв из рук Кима горячую чашку, он с должными церемониями выпил обжигающий кирпичный чай. -- Будь я лишен страстей, злой удар породил бы только телесное зло -- ссадину или кровоподтек, а это лишь иллюзия. Но ум мой не был отвлечен, ибо во мне тут же возникла жажда позволить людям из Спити убить обидчиков. Борясь с этой жаждой, душа моя разрывалась и терзалась хуже, чем от тысячи ударов. Не раньше, чем я прочитал про себя Благословение (он имел в виду буддистские заповеди), обрел я покой. Но зло укоренилось во мне, начиная с этого мгновения слабости и вплоть до конца. Справедливо Колесо и не отклоняется оно ни на один волос. Извлеки пользу из этого урока, чела! -- Он слишком высок для меня, -- пробормотал Ким. -- Я до сих пор весь дрожу. Я рад, что избил того человека. -- Я чувствовал это, когда спал на твоих коленях в лесу. Это тревожило меня во сне -- зло в твоей душе отражалось на моей. Хотя, с другой стороны, -- он развернул четки, -- я приобрел заслугу тем, что спас две жизни -- жизни тех, что обидели меня. Теперь я должен поразмыслить о Причине Всего Сущего. Ладья моей души колеблется. -- Засни, чтобы окрепнуть. Это мудрее всего. -- Я погружусь в созерцание: в этом есть нужда, и большая, чем ты полагаешь. Час за часом, до самой зари, пока лунный свет бледнел на высоких гребнях, и то, что раньше казалось поясом тьмы на склонах дальних гор, превращалось в нежно-зеленые леса, лама пристально смотрел на стену. По временам он издавал стон. За запертой на засов дверью, к которой подходил скот, ищущий привычного стойла, жители Шемлегха и носильщики делили добычу и пировали. Человек из Ао-Чанга был у них за главного, и с тех пор как они открыли консервные банки сахибов и нашли, что пища в них очень вкусна, они не осмеливались ослушаться его. Шемлегхская Мусорная Яма поглотила жестянки. Когда Ким, видевший всю ночь неприятные сны, вышел наружу, чтобы на утреннем холоде почистить зубы, его отвела в сторону светлокожая женщина в головном уборе, украшенном бирюзой. -- Остальные ушли. Они оставили тебе эту килту, как обещали. Я не люблю сахибов, но в награду за это напиши нам талисман. Мы не хотим, чтобы про наш маленький Шемлегх пошла дурная слава... из-за этого случая! Я Женщина Шемлегха. -- Она оглядела его смелыми блестящими глазами, не так, как женщины Гор, которые обычно смотрят как бы украдкой. -- Конечно. Но это надо сделать втайне. -- Она, как игрушку, подняла тяжелую килту и бросила ее в свою хижину. -- Уходи и задвинь засов на двери. Никого не подпускай близко, покуда я не кончу, -- сказал Ким. -- Но потом... мы сможем побеседовать? Ким опрокинул килту, и на пол горой посыпались топографические инструменты, книги, дневники, письма, географические карты и туземная корреспонденция, издающая странный запах. На самом дне лежала вышитая сумка, скрывающая в себе запечатанный, позолоченный и разрисованный документ, наподобие тех, которые владетельные князья посылают друг другу. Ким в восторге задержал дыхание и стал обдумывать положение дел с точки зрения сахиба. "Книги мне не нужны. К тому же это логарифмы, -- должно быть, для съемки. -- Он отложил их в сторону. -- Писем я не понимаю, но полковник Крейтон поймет. Их нужно сохранить. Карты... о, они чертят карты лучше, чем я... еще бы. Все туземные письма. О-хо!.. и особенно мурасала. -- Он понюхал вышитую сумку. -- Это, наверное, от Хиласа или Банара, значит Хари-бабу говорил правду. Клянусь Юпитером! Хороший улов. Если бы Хари знал об этом... Остальное полетит в окно. -- Он потрогал пальцем великолепный призматический компас и блестящую поверхность теодолита. -- Но, в конце концов, сахибу не к лицу воровать, и предметы эти впоследствии смогут оказаться опасными вещественными доказательствами". -- Он рассортировал все клочки исписанной бумаги, все карты и письма туземцев. Все вместе образовало внушительную пачку. Три книги в переплетах, запертых на замок, и пять истрепанных записных книжек он отложил в сторону. "Письма и мурасалу придется носить за пазухой и под кушаком, а рукописные книги положить в мешок с едой. Он будет очень тяжелым. Нет. Не думаю, что у них было еще что-нибудь! А если и было, так носильщики сбросили это в кхад, так что все в порядке. Ну, летите и вы туда же... -- Он набил килту всеми вещами, с которыми решил расстаться, и поднял ее на подоконник. На тысячу футов ниже лежал длинный неподвижный закругленный на концах слой тумана, еще не тронутого утренним солнцем, а еще на тысячу футов ниже рос столетний сосновый бор. Когда порыв ветра рассеивал туманное облако, Ким различал зеленые верхушки деревьев, похожие на мох. -- Нет! Не думаю, чтобы кто-нибудь пошел вас искать". Корзина, падая, завертелась и извергла свое содержимое. Теодолит стукнулся о выступающий край скалы и разбился с шумом взорвавшейся гранаты, книги, чернильницы, ящики с красками, компасы, линейки несколько секунд казались пчелиным роем. Потом они исчезли, и хотя Ким, высунувшись до половины из окна, напряг свой острый слух, из пропасти не долетало ни звука. "За пятьсот... за тысячу рупий не купить этого, -- думал он с огорчением. -- Прямое мотовство, но у меня все прочие их материалы... Все, что они сделали... полагаю. Но как же мне теперь сообщить об этом Хари-бабу и вообще -- как мне быть, черт побери? А мой старик болен. Придется завернуть письма в клеенку. Это надо сделать прежде всего, не то они отсыреют от пота... И я совсем один!" -- Он аккуратно сложил письма, загнул на углах твердую, липкую клеенку: беспокойная жизнь приучила его к аккуратности как старого охотника, собирающегося в путь. Потом он с удвоенным тщанием спрятал книги на дне мешка с пищей. Женщина постучалась в дверь. -- Но ты не написал талисман, -- сказала она, оглядываясь вокруг. -- В нем нет нужды. -- Ким совершенно забыл, что должен с ней поболтать. Женщина непочтительно смеялась над его смущением. -- Тебе-то нет. Ты можешь приворожить человека, едва подмигнув глазом. Но подумай о нас, несчастных: что будет с нами, когда ты уйдешь? Все мужчины слишком сильно перепились вчера, чтобы слушать женщину. Ты не пьян? -- Я -- духовное лицо. -- Ким перестал смущаться, а так как женщина отнюдь не была красивой, он решил вести себя, как подобает человеку в его положении. -- Я предупреждала их, что сахибы разгневаются, начнут дознание и пожалуются радже. С ними какой-то бабу. У писцов длинные языки. -- Ты только об этом беспокоилась? -- в уме Кима возник вполне готовый план, и он обворожительно улыбнулся. -- Не только об этом, -- сказала женщина, протягивая жесткую смуглую руку, унизанную бирюзой, оправленной в серебро. -- Это я смогу уладить в одно мгновение, -- быстро проговорил он. -- Бабу тот самый хаким (ты слыхала о нем!), который странствовал по горам в окрестностях Зиглаура. Я знаю его. -- Он донесет, чтобы получить награду. Сахибы не умеют отличить одного горца от другого, но у бабу есть глаз на мужчин и на женщин. -- Отнеси ему весточку от меня. -- Нет ничего, что я бы для тебя не сделала. Он спокойно принял комплимент, как положено в странах, где женщины ухаживают за мужчинами, оторвал листок от записной книжки и, взяв нестирающийся карандаш, стал писать неуклюжим шакаста -- почерком, которым скверные мальчишки пишут на стенах неприличные слова. "У меня все то, что они написали: их карты и много писем. Особенно мурасала. Скажи, что мне делать. Я в Шемлегхе под Снегами. Старик болен". -- Отнеси ему записку. Это ему сразу же закроет рот. Он не мог уйти далеко. -- Конечно, нет. Они все еще в лесу за тем склоном. Наши дети бегали смотреть на них, когда они тронулись в путь. На лице Кима отразилось изумление, но с края овечьего пастбища несся пронзительный крик, похожий на крик коршуна... Ребенок, стороживший скот, подхватил крик брата или сестры, стоявшей на дальнем конце склона, вздымавшегося над долиной Чини. -- Мои мужья тоже там -- собирают дрова. -- Она вынула из-за пазухи горсть грецких орехов, аккуратно разгрызла один из них и начала его есть. Ким притворился ничего не понимающим. -- Разве ты не знаешь значения грецких орехов, жрец? -- сказала она застенчиво и подала ему обе половинки скорлупы. -- Хорошо придумано. -- Он быстро сунул бумажку в скорлупу. -- Нет ли у тебя кусочка воска, чтобы залепить их? Женщина громко вздохнула, и Ким смягчился. -- Платят не раньше, чем оказана услуга... Отнеси это бабу и скажи, что послано оно Сыном Талисмана. -- Да. Истинно так! Волшебником, похожим на сахиба. -- Нет, Сыном Талисмана, и спроси, не будет ли ответа. -- Но если он станет ко мне приставать? Я... я боюсь. Ким расхохотался. -- Я не сомневаюсь, что он устал и очень голоден. Горы охлаждают любовников. А ты, -- у него вертелось на языке слово "мать", но он решил назвать ее сестрой, -- ты, сестра, мудрая и находчивая женщина. Теперь все деревни уже знают, что случилось с сахибами, а? -- Верно. До Зиглаура новости дошли в полночь, а завтра они долетят до Котгарха. Народ в деревнях напуган и сердит. -- Ну и зря! Прикажи жителям деревень кормить сахибов и провожать их с миром. Нам нужно, чтобы они подобру-поздорову убирались из наших долин. Воровать -- одно, убивать -- другое. Бабу поймет это и задним числом жаловаться не будет. Поспеши. Мне нужно ухаживать за моим учителем, когда он проснется. -- Пусть так. За услугой, -- так ты сказал? -- следует награда. Я -- Женщина Шемлегха и подчиняюсь только радже. Я гожусь не только на то, чтобы рожать детей. Шемлегх твой: копыта и рога, и шкуры, молоко и мясо. Бери или отказывайся! Она решительно зашагала в гору, навстречу утреннему солнцу, встающему из-за вершины, которая вздымалась в полутора тысячах метрах над ними, и серебряные ожерелья звенели на ее широкой груди. В это утро Ким, залепляя воском края клеенки на пакетах, думал на местном языке. "Как может мужчина идти по Пути или играть в Большую Игру, если к нему вечно пристают женщины? В Акроле, у Брода, это была девушка, а потом, за голубятней, -- жена поваренка, не считая остальных, а теперь еще и эта. Когда я был ребенком, куда ни шло, но теперь я мужчина, а они не хотят смотреть на меня, как на мужчину. Грецкие орехи, скажи пожалуйста! Хо! Хо! А на Равнинах -- миндали". Он пошел по деревне собирать дань, но не с чашкой нищего, которая годилась для южных областей, а как принц. Летом в Шемлегхе живут только три семейства -- четыре женщины и восемь или девять мужчин. Все они набили себе животы консервами и смесью из всевозможных напитков, начиная от нашатырно-хинной настойки до белой водки, ибо они получили свою долю вчерашней добычи. Опрятные европейские палатки были изрезаны, ткань их давно уже разошлась по рукам, и все обзавелись фирменными алюминиевыми кастрюлями. Но люди считали присутствие ламы надежной защитой и без угрызений совести угощали Кима всем, что у них было лучшего, даже чангом -- ячменным пивом, которое привозится из Ладакха. Потом они высыпали на солнце и сидели, свесив ноги, над бездонной пропастью, болтая, смеясь и покуривая. Они судили об Индии и ее правительстве только по тем странствующим сахибам, которые нанимали их или их друзей в шикари. Ким слушал рассказы о неудачных выстрелах в горных козлов, сарау или маркхоров, сделанных сахибами, которые уже двадцать лет лежали в могилах; причем каждая подробность отчетливо выделялась, как выделяются ветви на верхушках деревьев при блеске молнии. Они рассказывали ему о своих немудреных хворях и, что важнее, о болезнях своего малорослого, но крепкого скота, о путешествиях в Котгарх, где живут чужеземные миссионеры, и дальше -- в чудесную Симлу, где улицы вымощены словно серебром и, представьте себе, каждый человек может наняться на службу к сахибам, которые ездят в двуколках и швыряют деньги лопатами. Но вот важный и отчужденный, тяжело ступая, появился лама, присоединился к кружку, болтающему под навесами, и все широко раздвинулись, давая ему место. Освеженный чистым воздухом, он сидел на краю пропасти с почтеннейшими из жителей и, когда разговор умолкал, бросал камешки в пустоту. В тридцати милях по прямой линии лежала следующая горная цепь, изрубцованная, изрезанная и изрытая, с небольшими щетинистыми пятнами -- лесами, каждый из которых отнимал день пути в сумраке чащи. За деревушкой гора Шемлегха загораживала вид на юг. Казалось, что сидишь в ласточкином гнезде под навесом крыши мира. Время от времени лама протягивал руку и, руководствуясь тихими подсказками собеседников, описывал дорогу на Спити и дальше к Северу через Парангла. -- По ту сторону, там, где горы стоят теснее одна к другой, находится Де-Чен (он имел в виду Хан-Ле) -- большой монастырь. Его построил Таг-Тан-Рас-Чен, и о нем ходит такое предание. -- Он рассказал это предание -- фантастическое нагромождение всякого колдовства и чудес, от которого у шемлегхцев дух захватывало. Поворачиваясь к западу, он показывал на зеленые горы Кулу и отыскивал под ледниками Кайланг. -- Оттуда я пришел давным-давно. Я пришел из Леха через Баралача. -- Да, да, мы знаем эти места, -- говорили бывалые люди Шемлегха. -- Я две ночи ночевал у монахов Кайланга. Вот Горы моего счастья! Тени благословенные превыше всех теней! Там глаза мои открылись на этот мир, там обрел я просветление и там препоясал я свои чресла перед тем, как начать Искание. С Гор я пришел, с высоких Гор и от сильных ветров. О, справедливо Колесо! -- Он благословлял Горы, каждую гряду и вершину в отдельности одну за другой -- обширные ледники, голые скалы, нагроможденные морены и выветренные сланцы; сухие плоскогорья, скрытые соленые озера, вековые леса и плодородные, орошенные водопадами долины -- как умирающий благословляет своих родственников, и Ким дивился его страстности. -- Да... да... Нет лучше мест, чем наши Горы, -- говорили шемлегхские жители. И они удивлялись, как может человек жить в жарких, страшных Равнинах, где волы, рослые, как слоны, не годятся для пахоты по горным склонам, где, как они слышали, на протяжении сотни миль одна деревня соприкасается с другой, где люди шайками ходят воровать, а чего не стащат разбойники, то заберет полиция. Так время незаметно прошло до полудня, и, наконец, женщина, посланная Кимом, спустилась с крутого пастбища, дыша так же легко, как утром, когда она вышла в путь. -- Я послал весточку хакиму, -- объяснил Ким, в то время как она приветствовала собравшихся. -- Он присоединился к идолопоклонникам? Нет, я вспоминаю, он исцелил одного из них. Он приобрел заслугу, хотя исцелившийся употребил свою силу во зло. Справедливо Колесо. Ну, а что же хаким? -- Я боялся, что тебе худо и... и я знал, что он мудр. -- Ким взял залепленную воском ореховую скорлупу и прочел строки, написанные по-английски на обороте его записки: "Ваше уведомление получено. Сейчас не могу покинуть это общество, проведу их в Симлу. Затем надеюсь присоединиться к вам. Нелегко сопровождать разгневанных джентльменов. Возвращайтесь той же дорогой -- догоню! Весьма удовлетворен сообщением, оправдавшим мое предвидение". -- Он пишет, святой человек, что сбежит от идолопоклонников и вернется к нам. Так не подождать ли нам его в Шемлегхе? Лама долго и с любовью смотрел на Горы, затем покачал головой. -- Этого не следует делать, чела. Кости мои хотят этого, но это запрещено. Я видел Причину Всего Сущего. -- Почему же? Ведь Горы день за днем возвращали тебе твою силу? Вспомни, как мы были слабы и утомлены там, внизу, в Дуне. -- Я стал сильным для того, чтобы сотворить зло и забыть свой долг. Драчуном и убийцей стал я на горных склонах. -- Ким, закусив губы, не позволил себе улыбнуться. -- Справедливо и совершенно Колесо и не отклоняется оно ни на один волос. Когда я был зрелым мужем, давным-давно, я совершил паломничество в Гуру-Чван, место среди тополей (он показал в сторону Бхутана), где хранится священный конь. -- Тише, тише! -- всполошился весь Шемлегх. -- Он говорит о Джам-Лин-Нин-Коре, коне, который может обежать вокруг света за один день. -- Я обращаюсь только к моему чела, -- сказал лама с мягким упреком, и все испарились, как иней, тающий утром на южных скатах крыш. -- В те дни я стремился не к Истине, но к беседам о догматах. Все иллюзия! Я пил пиво и ел хлеб в Гуру-Чване. На следующий день один монах сказал: "Мы идем вниз, в долину, сражаться с монастырем Сангар-Гатаком (заметь еще раз, как Вожделение связано с Гневом!), чтобы узнать, какой из настоятелей, их или наш, будет главенствовать в долине, и чтобы воспользоваться молитвами, которые печатаются в Сангар-Гатаке. Я пошел, и мы сражались целый день. -- Но как, святой человек? -- Нашими длинными пеналами, как я мог бы тебе показать... Да, мы сражались под тополями, оба настоятеля и все монахи, и один рассек мне лоб до кости. Гляди! -- Он сдвинул назад шапку и показал сморщенный белеющий шрам. -- Справедливо и совершенно Колесо! Вчера этот шрам стал зудеть, и через пятьдесят лет я вспомнил, как мне рассекли лоб, и лицо того, кто это сделал, забыл, что все это иллюзия. Что было потом, ты сам видел -- ссора и неразумие. Справедливо Колесо! Удар идолопоклонника пришелся по шраму. Я был потрясен до глубины души, душа моя потемнела, и ладья души моей закачалась на водах иллюзии. Не раньше, чем я попал в Шемлегх, смог я размышлять о Причине Всего Сущего или проследить за направлением побегов зла. Я боролся всю долгую ночь напролет. -- Но, святой человек, ты неповинен ни в каком зле. Да буду я твоей жертвой! Ким был искренне расстроен печалью старика, и выражение Махбуба Али вырвалось у него помимо воли. -- На заре, -- продолжал тот еще более торжественно, перемежая медлительные фразы постукиванием четок, бывших при нем всегда, -- на заре пришло просветление. Оно здесь... Я старик... в Горах рожденный, в Горах вскормленный, и никогда больше не придется мне жить среди моих Гор. Три года я путешествовал по Хинду, но разве может земля быть сильнее, чем Мать Земля? Оттуда, снизу, неразумное тело мое стремилось к Горам и горным снегам. Я говорил, и это правильно, что Искание мое достигнет цели. Итак, в доме женщины из Кулу я обратился в сторону Гор, обманув самого себя. Хакима не надо осуждать. Он, повинуясь Желанию, предсказывал, что Горы сделают меня сильным. Они укрепили мою силу, чтобы я совершил зло и позабыл о своем Искании. Я радовался жизни и наслаждениям жизни. Я радовался крутым склонам и взбирался на них. Я намеренно отыскивал их. Я мерился силой моего тела, которое есть зло, с высокими горами. Я смеялся над тобой, когда ты задыхался под Джамнотри. Я подшучивал, когда ты отступал перед снегами перевала. -- Но что тут худого? Мне действительно было страшно. Я этого заслуживал. Я не горец, и твоя обновленная сила увеличивала мою любовь к тебе. -- Не раз, помнится, -- лама горестно оперся щекой на руку, -- я стремился услышать от тебя и хакима похвалы только за то, что ноги мои стали сильными. Так зло следовало за злом, пока чаша не наполнилась. Справедливо Колесо! Весь Хинд в течение трех лет оказывал мне всяческие почести. Начиная от Источника Мудрости в Доме Чудес и вплоть до, -- он улыбнулся, -- маленького ребенка, игравшего у большой пушки, мир расчищал мне дорогу. А почему? -- Потому что мы любили тебя. Просто у тебя лихорадка, вызванная ударом. Я сам все еще расстроен и потрясен. -- Нет! Это было потому, что я шел по Пути, настроенный как синен (цимбалы) на то, чтобы следовать Закону. Но я отклонился от этого Закона. Музыка оборвалась. Потом последовала кара. В моих родных Горах, на границе моей родины, именно в обители моего суетного желания наносится удар -- сюда! -- (он коснулся лба). Как бьют послушника, когда он неправильно расставляет чашки, так бьют меня, который был настоятелем Сач-Зена. Заметь себе, чела, слов не было -- был удар. -- Но сахибы не знали, кто ты такой, святой человек. -- Мы стоили друг друга. Невежество с Вожделением встречают на дороге Невежество с Вожделением и порождают Гнев. Удар был мне знамением, мне, который не лучше заблудившегося яка, знамением, указавшим, что место мое не здесь. Кто может доискаться причины какого-либо действия, тот стоит на полпути к освобождению! "Назад на тропинку, -- говорит Удар. -- Горы не для тебя. Не можешь ты стремиться к освобождению и одновременно предаваться радостям жизни". -- И зачем только встретились мы с этим трижды проклятым русским?! -- Сам владыка наш не может заставить Колесо покатиться вспять, но за одну заслугу, приобретенную мною, мне дано и другое знание. -- Он сунул руку за пазуху и вытащил изображение Колеса Жизни. -- Гляди! Я обдумал и это, когда размышлял. Почти все это разорвано идолопоклонниками, и целым остался лишь край не шире моего ногтя. -- Вижу. -- Столько, значит, я пробуду в этом теле. Я служил Колесу во все мои дни. Теперь Колесо служит мне. Если бы не заслуга, которую я приобрел, указав тебе Путь, мне предстояла бы новая жизнь, раньше чем я нашел бы мою Реку. Понятно ли тебе, чела? Ким уставился на жестоко изуродованную хартию. Слева направо тянулся разрыв -- от Одиннадцатого Дома, где Желание порождает ребенка (как рисуют тибетцы), через мир человеческий и животный к Пятому Дому -- пустому Дому Чувств. На такую логику возразить было нечего. -- Прежде чем наш владыка достиг просветления, -- лама благоговейно сложил хартию, -- он подвергся искушению. Я тоже подвергся искушению, но все это кончено. Стрела упала на Равнинах, а не на Горах. Что нам здесь делать? -- Не подождать ли нам все-таки хакима? -- Я знаю, как долго мне осталось жить в этом теле. Что может сделать хаким? -- Но ты совсем болен и расстроен. Ты не в силах идти. -- Как я могу быть болен, если вижу освобождение? -- он, шатаясь, встал на ноги. -- Тогда мне придется собрать пищу в деревне. О утомительная Дорога! -- Ким почувствовал, что и ему нужен отдых. -- Это не противоречит уставу. Поедим и пойдем. Стрела упала на Равнинах... но я поддался Желанию. Собирайся, чела! Ким обернулся к женщине в украшенном бирюзой головном уборе, которая от нечего делать бросала камешки в пропасть. Она ласково ему улыбнулась. -- Я нашла твоего бабу, и он был как буйвол, заблудившийся в кукурузном поле, -- сопел и чихал от холода. А голоден он был так, что, позабыв о своем достоинстве, начал говорить мне любезности. У сахибов нет ничего. -- Она махнула раскрытой ладонью. -- У одного сильно болит живот. Твоя работа? Ким кивнул головой, и глаза его блеснули. -- Сначала я поговорила с бенгальцем, потом с людьми из соседней деревни. Сахибам дадут пищи, сколько им потребуется... и люди не спросят с них денег. Добычу всю уже разделили. Бабу говорит сахибам лживые речи. Почему он не уйдет от них? -- Потому что у него большое доброе сердце. -- Нет такого бенгальца, чье сердце было бы больше сухого грецкого ореха. Но не об этом речь... Теперь насчет грецких орехов. После услуги дается награда. Я говорю, что вся деревня твоя. -- В том-то и горе, -- начал Ким. -- Вот сейчас только я обдумывал, как осуществить некоторые желания моего сердца, которые... -- но не стоит перечислять комплименты, подходящие для такого случая. Он глубоко вздохнул. -- Но мой учитель, побуждаемый видением... -- Ха! Что могут видеть старые глаза, кроме полной чашки для сбора милостыни? -- ...уходит из этой деревни назад, на Равнины. -- Попроси его остаться. Ким покачал головой. -- Я знаю своего святого и ярость его, когда ему противоречат, -- ответил он выразительно. -- Его проклятия сотрясают горы. -- Жаль, что они не спасли его от удара по голове. Я слышала, что ты именно тот человек с сердцем тигра, который отколотил сахиба. Дай ему еще немного отдохнуть. Останься! -- Женщина гор, -- сказал Ким с суровостью, которой все же не удалось сделать жесткими черты его юного овального лица, -- такие предметы слишком высоки для твоего понимания. -- Боги да смилуются над нами! С каких это пор мужчины и женщины стали отличаться от мужчин и женщин? -- Жрец всегда жрец. Он говорит, что пойдет сей же час. Я его чела и пойду с ним. Нам нужна пища на дорогу. Он почетный гость во всех деревнях, но, -- Ким улыбнулся мальчишеской улыбкой, -- пища здесь хорошая. Дай мне немного. -- А что, если не дам? Я главная женщина этой деревни. -- Тогда я прокляну тебя... чуть-чуть... не очень сильно, но так, что ты это запомнишь, -- он не мог не улыбнуться. -- Ты уже проклял меня опущенными ресницами и вздернутым подбородком. Проклятие? Что для меня слова?! -- она сжала руки на груди... -- Но я не хочу, чтобы ты ушел в гневе и дурно думал обо мне, собирающей коровий навоз и траву в Шемлегхе, но все-таки не простой женщине. -- Если я о чем и думаю, -- сказал Ким, -- так это только о том, что мне не хочется уходить отсюда, ибо я очень устал, а также о том, что нам нужна пища. Вот мешок. Женщина сердито схватила мешок. -- Глупа я была, -- сказала она. -- Кто твоя женщина на Равнинах? Светлая она или смуглая? Когда-то я была светлая. Ты смеешься? Когда-то -- давно это было, но можешь поверить моим словам -- один сахиб смотрел на меня благосклонно. Когда-то, давным-давно, я носила европейское платье в миссионерском доме, вон там. -- Она показала в сторону Котгарха. -- Когда-то, давным-давно, я была кирлистиянкой и говорила по-английски, как говорят сахибы. Да. Мой сахиб говорил, что вернется и женится на мне... Он уехал, -- я ухаживала за ним, когда он был болен, -- но он не вернулся. Тогда я поняла, что боги кирлистиян лгут, и вернулась к своему народу... С тех пор я и в глаза не видела ни одного сахиба. (Не смейся надо мной -- наваждение прошло, маленький жрец!) Твое лицо, твоя походка и твой говор напомнили мне о моем сахибе, хотя ты всего только бродячий нищий, которому я подаю милостыню. Проклинать меня? Ты не можешь ни проклинать, ни благословлять! -- Она подбоченилась и рассмеялась горьким смехом. -- Боги твои -- ложь, слова твои -- ложь, дела твои -- ложь. Нет богов под небесами. Я знаю это... Но я на мгновение подумала, что вернулся мой сахиб, а он был моим богом. Да, когда-то я играла на фортепиано в миссионерском доме в Котгархе. Теперь я подаю милостыню жрецам-язычникам. -- Она произнесла последнее слово по-английски и завязала набитый доверху мешок. -- Я жду тебя, чела, -- промолвил лама, опираясь на дверной косяк. Женщина окинула глазами высокую фигуру. -- Ему идти! Да он и полмили не пройдет. Куда могут идти старые кости? Тут Ким, и так уже расстроенный слабостью ламы и предвидевший, каким тяжелым будет мешок, совершенно вышел из себя. -- Тебе-то какое дело, зловещая женщина, как он пойдет? Что ты хочешь накаркать? -- Мне дела нет... А вот тебя это касается, жрец с лицом сахиба. Или ты понесешь его на своих плечах? -- Я иду на Равнины. Никто не должен мешать моему возвращению. Я боролся с душой своей, пока не обессилел. Неразумное тело истощено, а мы далеко от Равнин. -- Смотри! -- просто сказала она и отступила в сторону, чтобы Ким мог убедиться в своей полнейшей беспомощности. -- Проклинай меня! Быть может, это придаст ему силы. Сделай талисман! Призывай своего великого бога! Ты -- жрец, -- она повернулась и ушла. Лама, пошатываясь, присел на корточки, продолжая держаться за дверной косяк. Если ударить старика, он не сможет оправиться в одну ночь, как юноша. Слабость пригнула его к земле, но глаза его, цепляющиеся за Кима, светились жизнью и мольбой. -- Ничего, ничего, -- говорил Ким. -- Здешний разреженный воздух расслабляет тебя. Мы скоро пойдем. Это горная болезнь. У меня тоже немного болит живот... -- Он встал на колени и принялся утешать ламу первыми пришедшими на ум словами. Тут вернулась женщина: она держалась еще более прямо, чем обычно. -- От твоих богов толку мало, а? Попробуй воспользоваться услугами моих. Я -- Женщина Шемлегха. -- Она хрипло крикнула, и на крик ее из коровьего загона вышли двое ее мужей и трое других мужчин, тащивших доли -- грубые горные носилки, которыми пользуются для переноски больных или для торжественных визитов. -- Эти скоты, -- она даже не удостоила их взглядом, -- твои, покуда они будут нужны тебе. -- Но мы не пойдем по дороге, ведущей в Симлу. Мы не хотим приближаться к сахибам, -- крикнул первый муж. -- Они не убегут, как убежали те, и не будут красть вещи. Двое, правда, слабоваты. Становитесь к заднему шесту, Сону и Тари. -- Они торопливо повиновались. -- Опустите носилки и поднимите святого человека. Я буду присматривать за деревней и вашими верными женами, пока вы не вернетесь. -- А когда это будет? -- Спросите жрецов. Не докучайте мне! Мешок с пищей положите в ноги. Так лучше сохранится равновесие. -- О, святой человек, твои Горы добрее наших Равнин! -- воскликнул Ким с облегчением, в то время как лама, пошатываясь, двинулся к носилкам. -- Это поистине царское ложе, -- место почетное и удобное. И мы обязаны им... -- Зловещей женщине. Твои благословения нужны мне столько же, сколько твои проклятия. Это мой приказ, а не твой. Поднимайте носилки -- и в путь! Слушай! Есть у тебя деньги на дорогу? Она позвала Кима в свою хижину и нагнулась над потертой английской шкатулкой для денег, стоявшей под ее кроватью. -- Мне ничего не нужно, -- Ким рассердился, хотя, казалось, должен был испытывать благодарность. -- Я уже перегружен милостями. Она взглянула на него со странной улыбкой и положила руку ему на плечо. -- Так хоть спасибо скажи. Я противна лицом и рождена в Горах, но, как ты говоришь, приобрела заслугу. Но показать ли тебе, как благодарят сахибы? -- и твердый взгляд ее смягчился. -- Я просто бродячий жрец, -- сказал Ким, и глаза его ответно блеснули. -- Тебе не нужны ни благословения мои, ни проклятия. -- Нет. Но подожди одно мгновение, -- ты в десять шагов сможешь догнать доли... Будь ты сахибом... ты сделал бы... Но показать ли тебе, что именно? -- А что, если я догадаюсь? -- сказал Ким и, обняв ее за талию, поцеловал в щеку, прибавив по-английски: -- Очень вам благодарен, дорогая. Поцелуи почти неизвестны азиатам, поэтому она отпрянула с испуганным лицом и широко раскрытыми глазами. -- В следующий раз, -- продолжал Ким, -- не слишком доверяйтесь языческим жрецам... Теперь я скажу: до свидания, -- он по-английски протянул руку для рукопожатия. Она машинально взяла ее. -- До свидания, дорогая. -- До свидания и... и... -- она одно за другим припоминала английские слова. -- Вы вернетесь? До свидания и... бог да благословит вас. Спустя полчаса, в то время как скрипучие носилки тряслись по горной тропинке, ведущей на юго-восток от Шемлегха, Ким увидел крошечную фигурку у двери хижины, машущую белой тряпкой. -- Она приобрела заслугу большую, чем все прочие, -- сказал лама. -- Ибо она направила человека на Путь к Освобождению, а это почти так же хорошо, как если бы она сама нашла его. -- Хм, -- задумчиво произнес Ким, вспоминая недавний разговор. -- Быть может, и я приобрел заслугу... По крайней мере, она не обращалась со мной, как с младенцем. -- Он обдернул халат спереди, где за пазухой лежал пакет с документами и картами, поправил драгоценный мешок с пищей в ногах у ламы, положил руку на край носилок и постарался приноровиться к медленному шагу ворчавших мужчин. -- Они тоже приобретают заслугу, -- сказал лама, когда прошли три мили. -- Больше того, им заплатят серебром, -- произнес Ким. Женщина Шемлегха дала ему серебра, и он рассудил, что будет только справедливо, если ее мужья заработают это серебро. ГЛАВА XV Не страшен мне император, Дороги не дам царю. Меня не согнут все власти, но тут Другое я говорю: Подчиняюсь воздушным силам! Мост опусти, страж! Мечтатель идет, чьей мечты полет Победил -- он властитель наш! "Осада фей" В двух милях к северу от Чини, на голубом сланце Ладагха, Енклинг-сахиб, веселый малый, нетерпеливо водит биноклем по хребтам, высматривая, нет ли где следов его любимого загонщика -- человека из Ао-Чанга. Но этот изменник, взяв с собой новое ружье системы Манлихера и двести патронов, где-то совсем в другом месте промышляет кабаргу для продажи, и на будущий год Енклинг-сахиб услышит о том, как тяжело он был болен. Вверх по долинам Башахра торопливо шагает некий бенгалец -- дальнозоркие гималайские орлы отлетают прочь, завидев его новый синий с белым, полосатый зонтик, -- бенгалец, некогда полный и красивый, а теперь худой и обветренный. Он получил благодарность от двух знатных иностранцев, которых умело провел Машобрским туннелем к большой и веселой столице Индии. Не его вина, что, заблудившись в сыром тумане, они не заметили телеграфного отделения и европейской колонии Котгарха. Не его вина -- вина богов, о которых он так увлекательно рассказывал, что они очутились у границ Нахана, где раджа ошибочно принял их за британских солдат-дезертиров. Хари-бабу расписывал величие и славу его спутников на их родине до тех пор, пока заспанный владетельный князек не улыбнулся. Он рассказывал об этом всякому, кто его спрашивал, много раз, громогласно и в разных вариантах. Он выпрашивал пищу, находил удобные помещения, искусно лечил ушиб в паху -- ушиб, который можно получить, скатившись в темноте с каменистого горного склона, -- и вообще во всех отношениях был незаменим. Причина его любезности делала ему честь. Вместе с миллионами своих порабощенных соотечественников он привык смотреть на Россию как на великую северную освободительницу. Он пугливый человек. Он боялся, что не сумеет спасти своих высокопоставленных господ от гнева возбужденных крестьян. Да и сам он не прочь дать по уху какому-нибудь подвижнику, но... Он глубоко благодарен и от души радуется, что "по мере своих слабых сил" сумел привести рискованное предприятие (если не считать потери багажа) к успешному концу. Он позабыл о пинках; даже отрицает, что получал эти пинки в ту неприятную первую ночь под соснами. Он не просит ни пенсии, ни жалованья, но, если его считают достойным, не соблаговолят ли джентльмены дать ему письменную рекомендацию? Она, быть может, пригодится ему впоследствии, если другие люди, их друзья, придут на Перевалы. Он просит их вспомнить его в их будущем величии, ибо "осмеливается надеяться", что даже он, Махендра-Лал-Дат М. И. из Калькутты, "оказал некоторую услугу государству". Они дали ему бумагу, в которой восхваляли его учтивость, услужливость и замечательную сноровку проводника. Он засунул бумагу за кушак и всплакнул от переизбытка чувств; ведь они вместе подвергались стольким опасностям. В полдень он провел их по людному бульвару Симлы до Союзного банка, где они намеревались удостоверить свои личности. Дойдя до банка, он исчез, как предрассветное облако на Джеко. Смотрите на него! Он слишком исхудал, чтобы потеть, слишком торопится, чтобы рекламировать препараты из обитой медью шкатулочки, он поднимается по Шемлегхскому склону -- настоящее воплощение добродетели. Смотрите, как позабыв все время изображать бабу, он в полдень курит, сидя на койке, а женщина в украшенном бирюзой головном уборе показывает пальцем на голые травянистые склоны, уходящие к юго-востоку. По ее словам, носилки не могут двигаться так быстро, как люди порожняком, но его друзья теперь, наверное, уже на Равнинах. Святой человек не хотел остаться, хотя она, Лиспет, и уговаривала его. Бабу тяжело вздыхает, препоясывает свои могучие чресла и вновь отправляется в путь. Он не любит путешествовать в сумерках, но дневные его переходы -- некому записать их в книгу -- поразили бы людей, насмехающихся над его расой. Добродушные деревенские жители, памятуя о продавце лекарств из Дакхи, проходившем тут два месяца назад, дают ему прибежище от злых духов леса. Он видит во сне бенгальских богов, университетские учебники и "Королевское общество, Лондон, Англия". Наутро синий с белым зонтик, подрагивая, движется вперед. На границе Дуна, оставив Масури далеко позади себя, перед Равнинами, окутанными золотой пылью, стоят истрепанные носилки, в которых, как это знают все Горы, лежит больной лама, ищущий Реку, чтобы исцелиться ею. Деревня чуть не передралась за честь нести эти носилки, ибо, не говоря уже о том, что лама одарял их своими благословениями, -- ученик его платил хорошие деньги -- целую треть того, что обычно платят сахибы. Доли проходила по двенадцать миль в день, как это видно по засаленным истертым концам ее шестов, и двигалась по дорогам, которыми ходят лишь немногие сахибы. Через перевал Ниланг, в бурю, когда взвихренная снежная пыль засыпала каждую складку широких одежд невозмутимого ламы; между черными утесами Райенга, где слышалось рявканье диких коз за облаками; ныряя и снова поднимаясь на глинистых сланцах у подножья гор; крепко зажатая между плечом и челюстью, когда приходилось огибать опасные крутые повороты дороги на Бахгирати; качаясь и скрипя под равномерную рысцу носильщиков на спуске в Долину Вод; торопясь миновать туманное плоское дно этой замкнутой долины; снова поднимаясь вверх и вверх на простор, навстречу ревущим ветрам, дующим с Кедарнатха; в полдень, отдохнув в тусклом сумраке приветливых дубовых лесов; переходя от деревни к деревне по предрассветному морозу, когда даже верующим простительно ругать нетерпеливых святых, или при свете факелов, когда даже самый бесстрашный думает о привидениях, -- двигалась доли и добралась, наконец, до последнего своего перехода. Малорослые горцы обливались потом на Сиваликских отрогах, даже когда солнце не слишком припекало, и обступили жрецов, желая получить от них благословение и жалованье. -- Вы приобрели заслугу, -- говорит лама. -- Заслугу большую, чем сами вы способны понять. И вы вернетесь в Горы, -- вздыхает он. -- Еще бы! На высокие Горы, как можно скорей! Носильщик потирает плечо, пьет воду, выплевывает ее и поправляет свои травяные сандалии. Ким -- лицо его осунулось и кажется утомленным -- платит им очень мелкой серебряной монетой, вынутой из-за кушака, снимает мешок с пищей, сует за пазуху завернутый в клеенку пакет -- в нем священное писание -- и помогает ламе подняться на ноги. В глазах старика снова покой, и он уже не думает, что Горы рухнут и раздавят его, как думал в ту ужасную ночь, когда их задержала разлившаяся река. Носильщики подхватывают доли и скрываются из виду в зарослях кустарника. Лама поднимает руку, указывая на Гималаи; стоящие как крепостная стена. -- Не в ваших пределах, о благословеннейшие из гор, упала Стрела нашего владыки! И никогда больше не придется мне дышать вашим воздухом! -- Но на здешнем хорошем воздухе ты станешь вдесятеро сильнее, -- говорит Ким, ибо его утомленную душу влекут пышно поросшие злаками приветливые равнины. -- Здесь или поблизости упала Стрела; это так. Мы будем идти очень медленно, быть может, только по одному косу в день, ибо Искание достигнет цели. -- Да, наше Искание достигнет цели. Я преодолел великое Искушение. Теперь они проходили не больше двух миль в день, и вся тяжесть этого пути легла на плечи Кима: бремя старика, бремя тяжелого мешка с пищей и непонятными книгами, груз документов, лежащих у него за пазухой, и все ежедневные заботы. Он просил милостыню на заре, расстилал одеяла для ламы, когда тот погружался в созерцание, в полуденный жар держал у себя на коленях усталую голову старика, отгоняя от нее мух, пока рука его не начинала ныть, вечером снова просил милостыню и растирал ноги ламе, который вознаграждал его обещаниями достигнуть Освобождения сегодня, завтра или, в крайнем случае, послезавтра. -- Никогда не бывало такого челы. Иной раз я сомневаюсь, что Ананда более преданно ухаживал за нашим владыкой. Неужели ты сахиб? Когда я был зрелым мужем -- давным-давно -- я забывал об этом. Теперь я часто смотрю на тебя и всякий раз вспоминаю, что ты сахиб. Странно... -- Ты говорил, что нет ни белых, ни черных. Зачем же терзать меня такими разговорами, святой человек? Дай, я потру тебе другую ногу. Мне это неприятно, -- я не сахиб. Я твой чела, и голова моя обременяет плечи. -- Потерпи немного! Мы вместе достигнем Освобождения. Тогда мы с тобой, стоя на дальнем берегу Реки, будем вспоминать наши жизни, как в Горах вспоминали наш дневной переход, оставшийся позади нас. Быть может, и я был когда-то сахибом. -- Никогда не было сахиба, похожего на тебя, клянусь! -- Я уверен, что хранитель Священных Изображений в Доме Чудес был в прошлой жизни мудрейшим настоятелем монастыря. Но даже очки его не помогают глазам моим видеть. Когда я хочу смотреть пристально, перед ними проходит тень. Ничего, нам знакомы обманы бедного неразумного тела -- тени, переходящей в другую тень. Я связан иллюзией времени и пространства... Как далеко прошли мы сегодня во плоти? -- Пожалуй, с полкоса. Это три четверти мили, но переход показался им очень утомительным. -- Полкоса. Ха! Я прошел десять тысяч тысячей косов в духе. Насколько все мы закутаны, спеленаты, забинтованы этими бессмысленными предметами. -- Он взглянул на свою худую, в синих жилках руку, для которой четки стали теперь такими тяжкими. -- Чела, тебе ни разу не хотелось покинуть меня? Ким вспомнил о завернутом в клеенку пакете и книгах в мешке с пищей. Если бы кто-нибудь, получивший на то полномочия свыше, мог забрать их с собой, Киму стало бы безразлично, как будет разыгрываться в дальнейшем Большая Игра. Он устал, голова у него горела, и глубокий кашель мучил его. -- Нет, -- сказал он почти сурово. -- Я не собака и не змея, чтобы кусать, когда научился любить. -- Ты слишком нежен ко мне. -- И это не так. Кое-чем я распорядился, не посоветовавшись с тобой. Я известил женщину из Кулу, через женщину, давшую нам козьего молока нынче утром, о том, что ты немного ослаб и тебе нужны носилки. Я не перестаю бранить себя за то, что не подумал об этом, когда мы вступили в Дун. Мы останемся здесь, пока не придут носилки. -- Я доволен. Она женщина с золотым сердцем, как ты говоришь, но разговорчива... ох, как разговорчива! -- Она не будет надоедать тебе. Я и об этом позаботился. Святой человек, тяжело у меня на сердце от того, что я был так небрежен к тебе. -- В груди его что-то заклокотало. -- Я увел тебя слишком далеко, я не всегда доставал для тебя хорошую пищу, я не обращал внимания на жару, я болтал с людьми на дорогах, оставляя тебя одного... Я... Я... Хай-май! Но я люблю тебя... Теперь слишком поздно... Я был ребенком... О, зачем я не был мужчиной! -- разбитый напряжением, усталостью и непосильной для его лет тяжестью в сердце, Ким рухнул к ногам ламы и зарыдал. -- Что за пустяки! -- ласково сказал старик. -- Ты ни разу, ни на волос не отступил от Пути Послушания. Небрежен ко мне? Дитя, я жил, опираясь на тебя, как опирается старое дерево на новую стену. День за днем, начиная с Шемлегха и дальше, я крал твою силу. Поэтому, а не по своей вине ты ослабел. Тело, глупое неразумное тело говорит в тебе, а не твоя уверенная душа. Будь спокоен! Познай хотя бы тех демонов, с которыми ты борешься. Они рождены землей, они детища иллюзии. Мы пойдем к женщине из Кулу. Она приобретет заслугу, давая нам приют и особенно услужая мне. Ты будешь свободен, пока не вернется твоя сила. Я позабыл о неразумном теле. Если это достойно осуждения, я принимаю его. Но мы слишком близки к вратам Освобождения, чтобы казниться в душе своей. Я мог бы похвалить тебя, но какая в этом нужда? Скоро, очень скоро мы не будем нуждаться ни в чем. Так он ласкал и утешал Кима мудрыми пословицами и глубокомысленными изречениями, касавшимися этого неразгаданного звереныша, нашего тела, этого обмана чувств, которое ради омрачения Пути и безграничного умножения ненужных демонов все равно настаивает, чтобы его считали душой. -- Хай! Хай! Давай поговорим о женщине из Кулу. Как думаешь, не попросит ли она еще один талисман для своих внуков? Когда я был молодым человеком, давным-давно, меня терзали подобные мучительные чувства и кое-какие другие, и я пошел к одному настоятелю, очень святому человеку, искателю истины, чего я в то время не знал. Сядь и послушай, дитя моей души! Я поведал ему все. А он сказал мне: "Чела, знай, в мире много лжи и немало лжецов, но нет таких лжецов, как наши тела, если не считать ощущений в наших телах". Поразмыслив об этом, я успокоился, а он, по великому своему милосердию, позволил мне выпить чаю в его присутствии. Позволь же мне теперь попить чаю, ибо я чувствую жажду! Со смехом и слезами Ким поцеловал ламе ноги и стал готовить чай. -- Ты опираешься на меня во плоти, святой человек, но ты служишь мне опорой в другом. Ты знаешь это? -- Быть может, я угадал, -- глаза ламы блеснули. -- Нам придется изменить это. Поэтому, когда с шумом, ссорами и большой торжественностью до них добрался любимый паланкин сахибы, высланный навстречу за двадцать миль во главе с памятным седым стариком -- урией, и когда они очутились в длинном, белом безалаберном доме за Сахаранпуром, где царил беспорядочный порядок, лама принял свои меры. После первых приветствий сахиба, сидевшая за окном в верхнем этаже, весело крикнула: -- Что толку, когда старуха дает советы старику? Говорила я тебе, говорила, святой человек, не спускай глаз с челы. А ты послушался? Не спорь! Я знаю. Он бегал за женщинами. Погляди на его глаза, -- как они запали и потускнели, -- и на предательскую морщину, что тянется от носа вниз! Его всего высосали. Фай! Фай! А еще жрец! Ким взглянул вверх, слишком переутомленный, чтобы улыбнуться, и отрицательно покачал головой. -- Не надо шуток, -- сказал лама. -- Теперь не время для этого. Мы пришли сюда по важным делам. В Горах меня одолела болезнь души, а его -- болезнь тела. С тех пор я жил его силой, пожирая его. -- Оба вы дети, и старый, и малый, -- фыркнула она, но шутить перестала. -- Наше гостеприимство да восстановит ваши силы! Посидите пока, потом я приду поболтать о высоких, славных Горах. Вечером, -- зять ее вернулся, и ей не нужно было обходить дозором усадьбу, -- она перешла к сути того дела, которое лама объяснил ей тихим голосом. Старые головы их с мудрым видом кивали одновременно. Ким, шатаясь, поплелся в какую-то комнату и заснул в ней мертвым сном. Лама запретил ему расстилать одеяла и добывать пищу. -- Знаю, знаю. Кому и знать, как не мне? -- не умолкала старуха. -- Мы, идущие к гхатам сожжения, цепляемся за руки тех, кто поднимается от Реки жизни с кувшинами, полными воды, да, с кувшинами, полными до краев. Я несправедливо осудила мальчика. Он одолжил тебе свою силу? Истинно, старики ежедневно пожирают молодых. Теперь нам нужно вернуть ему здоровье. -- Ты много раз приобретала заслугу... -- Мои заслуги! Подумаешь! Старый мешок с костями, стряпающий кари для людей, которые не спрашивают "Кто приготовил это?". Но если б я могла сохранить заслугу про запас для моего внука!.. -- Того, у которого болел живот? -- Подумать только, что святой человек помнит об этом! Я скажу его матери! Это особенная честь для нее: "Того, у которого болел живот!" -- сразу вспомнил святой человек. Она будет гордиться. -- Мой чела для меня то же, что сын для непросветленных. -- Скажи лучше -- внук. У матерей нет мудрости, свойственной нашим летам. Если ребенок плачет, им кажется, что небеса на землю валятся. Ну, а бабушка так далека от родовых мук и наслаждения кормить грудью, что разбирается, когда дети плачут просто от злости, когда от ветров в животике. И раз уж ты сам опять заговорил о ветрах, быть может, когда святой человек был здесь в последний раз, я оскорбила его, приставая к нему с талисманами? -- Сестра, -- сказал лама, называя ее так, как лишь изредка называют буддийские монахи монахинь, -- если талисманы успокаивают тебя... -- Они лучше, чем десять тысяч лекарей. -- Повторяю, если они успокаивают тебя, то я, бывший настоятель Сач-Зена, напишу их столько, сколько ты пожелаешь. Я никогда не видал твоего лица... -- Даже обезьяны, ворующие у нас локваты, довольны, что не видели его. Хи! Хи! -- Но, как сказал тот, кто спит вон там, -- он кивнул на запертую дверь комнаты для гостей, расположенной по ту сторону переднего двора, -- у тебя золотое сердце... А в духе он мне все равно, что "внук". -- Ладно! Я корова святого человека. -- Это было чисто индуистское выражение, но лама не обратил на него внимания. -- Я стара. Я во плоти родила нескольких сыновей. О, некогда я умела услаждать мужчин! Теперь я умею лечить их. -- Он услышал, как зазвенели ее браслеты, словно она засучивала рукава перед работой. -- Я возьмусь за мальчика, буду пичкать его лекарствами, откармливать и верну ему здоровье. Хай! Хай! Мы, старухи, кое-что еще знаем. Поэтому, когда Ким, у которого болели все кости, открыл глаза и собрался идти на кухню, чтобы взять еду для учителя, он понял, что утерял свободу: у дверей рядом с седовласым служителем стояла закутанная фигура, подробно разъяснившая Киму, чего он не должен делать. -- Ты хочешь получить... Ничего ты не получишь. Что? Запирающийся ящик, чтобы хранить в нем священные книги? О, это дело другое. Сохрани меня небо становиться между жрецом и его молитвами! Тебе принесут сундук, и у тебя будет ключ от него. Под его кровать поставили сундук, и Ким со вздохом облегчения спрятал в него пистолет Махбуба, завернутый в клеенку пакет с письмами, непонятные книги и дневники. Эти вещи почему-то отягощали его плечи несравненно меньше, чем его бедную душу. Даже шея его болела по ночам при мысли об этой тяжести. -- Болезнь твоя нечасто встречается среди молодежи в наши дни, -- с тех пор как молодые люди перестали заботиться о старших. Тебя вылечат сон и некоторые лекарства, -- говорила сахиба, и он был рад отдаться пустоте, которая казалась ему и угрожающей и успокаивающей. Старуха варила напитки в каком-то таинственном азиатском подобии перегонного куба. Эти лекарства пахли отвратительно, а на вкус были еще хуже. Она стояла над Кимом, покуда они не проходили ему в желудок, и подробно расспрашивала о том, как они вышли наружу. Она запретила всем заходить на передний двор и, чтобы распоряжение ее выполнялось, поставила на страже вооруженного человека. Правда, ему было добрых семьдесят лет; рукоятка меча торчала из пустых ножен, но страж олицетворял власть сахибы, и нагруженные телеги, болтливые служанки, телята, собаки, куры и все остальные обходили двор стороной. Больше того, когда тело Кима было очищено, она извлекла из толпы бедных родственников, ютившихся на задворках, -- их прозвали домашними собаками -- вдову своего двоюродного брата -- женщину опытную в том искусстве, которое европейцы, ничего в этом не смыслящие, называют массажем. И обе они, положив Кима головой на восток, а ногами на запад, чтобы таинственные воздушные течения, возбуждающие наше тело, помогали им, а не мешали, стали растирать юношу и в течение всей второй половины дня перебрали ему кость за костью, мускул за мускулом, связку за связкой и, наконец, нерв за нервом. Вымешанный как тесто, превращенный в безгласную покорную мякоть, почти загипнотизированный непрестанными взмахами рук, оправлявших неудобные чадры, которые закрывали женщинам глаза, Ким погрузился в глубокий, глубиной в десять тысяч миль, сон -- тридцать шесть часов сна, оросившего его, как дождь после засухи. Потом она стала кормить его, и у всех домашних головы пошли кругом от ее окриков. Она приказывала бить птицу, посылала за овощами, и трезвый тугодум-огородник, почти такой же старый, как она, обливался потом; она сама отбирала пряности, молоко, лук, маленьких рыбок, выловленных в ручьях, лимоны для шербета, перепелок, пойманных в ловушку, цыплячью печень, поджаренную на шпильке и переложенную нарезанным имбиром. -- Я кое-что видела в этом мире, -- говорила она, глядя на заставленные едой подносы, -- а в нем только два рода женщин: одни отнимают силу у мужчин, другие возвращают ее. Некогда я была одной из первых, теперь я -- одна из вторых. Ну, нечего корчить из себя жреца передо мною. Это просто шутка. Если сейчас она тебе не по нраву, -- понравится, когда опять пойдешь шляться по дорогам. Сестра, -- обратилась она к бедной родственнице, никогда не устававшей превозносить милости своей благодетельницы, -- кожа его порозовела, как у коня, только что вычищенного скребницей. Наша работа все равно что полировка драгоценных камней, которые потом будут брошены танцовщице, а? Ким сел на кровати и улыбнулся. Страшная слабость свалилась с него как старый башмак. Его снова тянуло поболтать, а всего неделю назад малейшее слово увязало в нем как в пепле. Боль в шее (должно быть, он заразился этим недугом от ламы) прошла, а с нею прошла и тропическая лихорадка, сопровождавшаяся острыми болями и неприятным вкусом во рту. Обе старухи теперь тщательнее, хотя и не слишком, закутались в покрывала и кудахтали весело, как куры, которые пробрались в комнату через открытую дверь. -- Где мой святой? -- спросил Ким. -- Вы только послушайте его! Твой святой здоров, -- подхватила сахиба ядовито, -- здоров, хотя и не по своей милости. Знай я, что заговоры способны научить его уму-разуму, я продала бы свои драгоценности и купила бы ему талисман. Отказываться от хорошей пищи, которую я состряпала, и две ночи таскаться по полям на пустой желудок, а потом свалиться в ручей -- да разве это святость?! А когда тревога за него чуть не разбила то немногое в моем сердце, что осталось после тревоги за тебя, он говорит мне, что приобрел заслугу. О, как все мужчины похожи друг на друга! Нет, не так: он сказал мне, что освободился от всякого греха. Я и сама могла бы сообщить ему это, прежде чем он промок насквозь. Теперь он здоров, -- это случилось неделю назад, -- только... ну ее совсем, такую святость! Трехлетний младенец поступил бы умнее. Не беспокойся о святом человеке! Он не сводит с тебя глаз, если не барахтается в наших ручьях. -- Не припоминаю, чтобы я его видел. Помню, что дни и ночи чередовались, как белые и черные полосы, -- открывались и закрывались! Я не был болен, я просто утомился. -- Слабость, которой следовало бы наступить только через несколько десятков лет. Но теперь все прошло. -- Махарани, -- начал Ким, но, заметив выражение ее взгляда, заменил этот титул простым обращением, продиктованным любовью, -- мать, я обязан тебе жизнью. Как отблагодарю я тебя? Десять тысяч благодарностей дому твоему и... -- В... благословенье этому дому (невозможно передать в точности словечко старой хозяйки). Благодари богов как жрец, если хочешь, а меня благодари как сын, если вздумаешь. Небеса превышние! Неужто я растирала тебя, и поднимала тебя, и шлепала и крутила все десять пальцев на твоих ногах, чтобы в голову мне полезли священные изречения? Наверное, мать родила тебя, чтобы ты разбил ей сердце... Как называл ты ее... сын? -- У меня не было матери, мать моя, -- сказал Ким. -- Говорят, она умерла, когда я был маленький. -- Хай май! Так, значит, никто не посмеет сказать, что я украла хоть одно из ее прав... когда ты снова отправишься в путь. А ведь этот дом один из тысячи, дававших тебе приют и позабытых после небрежно брошенного благословения. Ничего. Мне благословения не нужны, но... но... -- Она топнула ногой на бедную родственницу. -- Отнести подносы в дом. Что хорошего, когда в комнате стоит несвежая пища, о женщина, сулящая беду? -- Я то... тоже родила сына в свое время, но он умер, -- захныкала согбенная фигура под чадрой. -- Ты знаешь, что он умер. Я только ждала приказания унести поднос. -- Это я -- женщина, сулящая беду, -- в раскаянии воскликнула старуха. -- Мы, спускающиеся к чатри (большие навесы у гхатов сожжения, где жрецы собирают плату за погребальные обряды), изо всех сил цепляемся за несущих чати (кувшины с водой; она имела в виду молодых людей, полных жизни, но это неудачная игра слов). Когда не можешь плясать на празднестве, то вынужден смотреть на него из окна, а обязанности бабушки отнимают у женщины все время. Твой учитель дает мне столько талисманов для старшенького моей дочери, сколько я прошу, дает потому -- потому ли? -- что он совершенно свободен от греха. Хаким теперь совсем опустился. Он отравляет лекарствами моих слуг за неимением больных поважнее. -- Какой хаким, мать? -- Тот самый человек из Дакхи, который дал мне пилюлю, разорвавшую меня на три части. Он приплелся сюда, как заблудившийся верблюд, неделю назад, клялся, что вы с ним стали кровными братьями, когда шли в Кулу, и притворялся, что сильно встревожен состоянием твоего здоровья. Он был очень худой и голодный, так что я приказала подкормить его тоже и тем утешить его тревогу. -- Хотелось бы повидаться с ним, если он здесь. -- Он ест пять раз в день и вскрывает чирьи моим батракам, чтобы самому уберечься от апоплексического удара. Он столь полон тревоги за твое здоровье, что не отходит от кухонной двери и набивает себе живот объедками. Так он тут и останется. Никогда нам от него не отделаться. -- Пошли его сюда, мать, -- у Кима на мгновение заблестели глаза, -- и я попробую с ним справиться. -- Пошлю, но выгонять его нехорошо. Все-таки у него хватило разума вытащить святого человека из ручья и таким образом, хотя святой человек и не сказал этого, приобрести заслугу. -- Очень мудрый хаким. Пошли его сюда, мать. -- Жрец хвалит жреца? Ну, чудеса! Если он твой приятель (в прошлую встречу вы-таки поругались), я приволоку его сюда на аркане и... и потом угощу его обедом, подобающим только человеку нашей касты, сын мой... Вставай и погляди на мир! Лежанье в постели -- мать семидесяти дьяволов... сын мой! Сын мой! Она засеменила вон из комнаты, чтобы тотчас поднять целый тайфун на кухне, и едва успела исчезнуть ее тень, как вкатился бабу, задрапированный до самых плеч, словно римский император, зобастый, как Тит, заплывший жиром, без головного убора и в новых лакированных ботинках. Он рассыпался в приветствиях и выражениях радости. -- Клянусь Юпитером, мистер О'Хара, я действительно чертовски рад вас видеть. С вашего позволения я закрою дверь. Жаль, что вы больны! Вы очень больны? -- Бумаги... бумаги из килты. Карты и мурасала! -- Ким нетерпеливо протягивал ключ; в это мгновение душа его жаждала развязаться с добычей. -- Вы совершенно правы. Это правильный, ведомственный подход к делу. У вас все в наличности? -- Я взял все рукописи из килты. Остальное сбросил под гору. -- Ким услышал лязг ключа в замке, мягкий треск медленно рвущейся клеенки и шелест быстро перебираемых бумаг. В течение праздных дней болезни он, без всяких на то причин, тяготился тем, что вещи лежат под его постелью и никому нельзя передать это бремя. Поэтому кровь закипела у него в жилах, когда Хари, подпрыгнув по-слоновьи, снова пожал ему руку. -- Вот это здорово! Лучше некуда! Мистер О'Хара! Вы, ха! ха! -- вы попали в самую точку! Одним выстрелом в семерых! Они говорили мне, что их восьмимесячная работа полетела к чертям. Клянусь Юпитером, как они колотили меня!.. Глядите, вот письмо от Хиласа! -- Он прочел нараспев несколько строчек на придворном персидском языке, который служит языком официальной и неофициальной дипломатии. -- Мистер раджа-сахиб попал ногой в яму. Ему придется давать официа-альные объяснения, какого дьявола он вздумал писать любовные письма царю... А карты весьма искусно составлены... Три или четыре премьер-министра