е  разъяснить.  Потом  приехали  всадники. Потом пришел он и стал в  кругу
света. Остальное было, как я уже сказал. Ну, старик, правду я говорил?
     -- Это он. Без всякого сомнения, он.
     Толпа испустила долгий, трепетный вздох,  глядя  то на старика, который
продолжал  внимательно  слушать, то  на  оборванного Кима, стоявшего на фоне
пурпурной зари.
     -- Не говорил ли  я,  не говорил  ли, что  он из другого мира? -- гордо
воскликнул лама. -- Он -- Друг Всего Мира. Он -- Друг Звезд.
     -- Ну, нас-то это не касается, -- громко заявил какой-то человек. -- Эй
ты, юный предсказатель, если дар твой всегда при тебе, так вот у  меня  есть
корова, пестрая с красными  пятнами. Может, она сестра твоего быка,  почем я
знаю...
     -- А  мне-то что?  --  сказал Ким, --  моим  звездам нет дела  до твоей
скотины.
     -- Нет, но она сильно  занемогла, -- вмешалась одна женщина. -- Мой муж
-- настоящий буйвол,  не  худо  бы  ему  получше  выбирать слова. Скажи мне,
поправится она или нет?
     Будь Ким обыкновенным мальчиком, он стал бы продолжать  игру, но нельзя
в течение  тринадцати лет жить в  Лахоре, знать всех  факиров у Таксалийских
ворот и не понимать человеческой природы.
     Жрец  с некоторой горечью  искоса поглядел  на него и улыбнулся  сухой,
враждебной улыбкой.
     -- Разве в деревне нет  духовного лица? А мне  казалось,  я только  что
видел великого жреца, -- воскликнул Ким.
     -- Да, но... -- начала женщина.
     --  Но  вы  с   мужем  надеялись,  что  корову  вылечат  за   горсточку
благодарностей, -- удар попал в цель:  супруги слыли  самой  скупой  парой в
деревне. -- Нехорошо обманывать  храмы. Подари своему жрецу молодого теленка
и, если только  боги не  разгневались окончательно, она будет  давать молоко
через месяц.
     --  Ты отлично  научился просить милостыню, -- одобрительно промурлыкал
жрец.  -- За сорок лет  не достичь  большего. Надо думать, старик разбогател
благодаря тебе.
     --  Немного муки, немного  масла, горсточка кардамона, -- ответил  Ким,
покрасневший  от похвалы, но  по-прежнему  осторожный,  --  разве через  это
разбогатеешь?  И ты  видишь, что  он полоумный.  Но  мне это на  пользу,  по
крайней мере я изучаю Путь.
     Он знал, о чем говорят между собой факиры у  Таксалийских ворот, и даже
подражал интонациям их бессовестных учеников.
     -- А  что, он и вправду ищет, о чем говорит, или это просто предлог для
прикрытия других целей? Может, он ищет сокровища?
     -- Он -- сумасшедший, настоящий сумасшедший. Вот и все.
     Тут старый военный, прихрамывая, выступил вперед и спросил, не пожелает
ли Ким  воспользоваться его  гостеприимством на эту ночь.  Жрец  посоветовал
мальчику  согласиться,  но настоял на том,  что честь принимать у  себя ламу
принадлежит храму,  на что лама простодушно  улыбнулся.  Ким перевел глаза с
одного на другого и сделал надлежащие выводы.
     -- Где деньги? -- шепнул он, отводя ламу в неосвещенное место.
     -- У меня на груди. Где им еще быть?
     -- Дай их мне. Дай потихоньку и поскорей.
     -- Но зачем? Ведь тут не нужно покупать билетов.
     -- Я твой чела  или нет? Разве я не оберегаю  тебя и не помогаю тебе на
дорогах? Дай мне деньги, и на рассвете я верну их. Он просунул руку за кушак
ламы и вынул кошелек.
     -- Пусть так... пусть так, -- старик кивнул  головой. -- Этот мир велик
и страшен. Не знал я, что в нем живет столько людей.
     Наутро жрец казался очень сердитым,  а лама был вполне доволен. Ким  же
провел интереснейший вечер со  стариком, который вытащил  свою кавалерийскую
саблю  и,  раскачивая ее  на худых  коленях,  рассказывал всякие  истории  о
Восстании и молодых капитанах, вот уже  тридцать  лет покоившихся в могилах,
покуда Ким не уснул.
     -- В  этой  местности,  должно быть, очень хороший воздух,  --  говорил
лама. --  Я по-стариковски сплю очень чутко, но прошлую ночь спал как убитый
долго еще после рассвета. Я и сейчас какой-то заспанный.
     --  Выпей  глоток горячего молока, --  сказал  Ким, частенько  дававший
лекарства такого рода знакомым курильщикам опиума. -- Пора нам снова в путь.
     -- В тот длинный путь, что пересекает все реки Хинда,  -- весело сказал
лама. -- Пойдем. Но как думаешь, чела, чем нам  отблагодарить этих  людей, и
особенно жреца,  за их великую доброту? Правда, они бут-парасты, но в других
жизнях, быть может,  достигнут просветления.  Не  пожертвовать  ли рупию  на
храм?  Фигура,  которая  там стоит, всего  только  камень, покрытый  красной
краской, но мы всегда должны выражать признательность человеческому  сердцу,
если оно проявляет доброту.
     -- Святой  человек, ты  когда-нибудь совершал путь в  одиночку? --  Ким
бросил  на него зоркий  взгляд, как у тех  индийских ворон, что суетились на
полях.
     -- Конечно, дитя, от Кулу до Патханкота, от Кулу, где умер  мой  первый
чела. Когда люди делали нам добро, мы их  отдаривали, и повсюду в  Горах все
были благожелательны к нам.
     -- В Хинде -- дело другое, -- сухо проговорил Ким. -- Боги их многоруки
и лукавы. Оставь их в покое.
     -- Я провожу тебя немного, Друг Всего  Мира, тебя и твоего желтолицего.
--  Старый военный  трясся  на худом  кривоногом пони  по деревенской улице,
окутанной  утренним  сумраком.  -- Прошлая ночь подарила много  воспоминаний
моему  старому сердцу,  и это  было благословением для меня.  Действительно,
пахнет войной. Я чувствую ее запах. Смотри! Я взял с собой меч.
     Длинноногий, он сидел на низенькой лошаденке,  положив руку на рукоятку
большого  меча,  висевшего  сбоку,  и свирепо глядел куда-то  поверх плоской
равнины на север.
     -- Скажи мне еще раз,  каким он явился  тебе  в  видении? Полезай сюда,
садись позади меня. Лошадь может везти двоих.
     --  Я  ученик  этого  святого,  --  сказал  Ким,   когда  они  проехали
деревенскую околицу. Крестьяне, казалось, были огорчены тем,  что расстались
с ними, но жрец попрощался с ними холодно и сдержанно. Он зря потратил опиум
на человека, при котором не было денег.
     -- Хорошо сказано. Я не слишком привык  к  святым,  но почитать старших
всегда  хорошо.  В теперешнее  время  почтения  не  встретишь... Даже  когда
комиссар-сахиб  приезжает  посетить  меня.  Но  зачем  же  тому, чья  звезда
приведет его к войне, следовать за святым человеком?
     -- Но  он  действительно святой  человек,  --  серьезно  сказал Ким. --
Святой и в  правдивости своей,  и в речах, и  в  поступках. Он  не похож  на
других. В жизни я  не видел такого  человека. Мы не гадатели, не фокусники и
не нищие.
     -- Ты-то нет, это я вижу. Но того я не знаю. Однако шагает он хорошо.
     Ранняя  утренняя  свежесть  бодрила ламу,  и  он  шел  легко,  широкими
верблюжьими  шагами.  Он   глубоко  погрузился  в  созерцание  и  машинально
постукивал четками.
     Они   двигались   по   изборожденной   колеями,   истоптанной   дороге,
извивавшейся по равнине  между  большими темно-зелеными манговыми рощами. На
востоке  тянулась призрачная  цепь  увенчанных снегами  Гималаев.  Вся Индия
работала на полях под скрип колодезных колес, крики пахарей, шагающих позади
волов,  и карканье  ворон. Даже пони оживился под влиянием обстановки и чуть
не затрусил, когда Ким положил руку на стременной ремень.
     -- Я  жалею,  что не  пожертвовал  рупии  на храм,  --  промолвил лама,
добравшись до восемьдесят первого -- и последнего -- шарика своих четок.
     Старый  военный  проворчал  что-то себе  в бороду,  и лама  тут  только
заметил его присутствие.
     -- Так ты тоже ищешь Реку? -- спросил он, обернувшись.
     -- Теперь  настали другие времена, -- прозвучал ответ. --  На что нужна
река, кроме как на то, чтобы черпать из нее воду перед закатом солнца? Я еду
показать тебе ближний путь к Великой Дороге.
     --  Это  любезность,  которую  следует  запомнить,  о  доброжелательный
человек! Но к чему этот меч?
     Старый военный казался пристыженным,  как ребенок, пойманный за игрой в
переодеванье.
     -- Меч, -- повторил он, трогая оружие.  -- О, это  просто моя  причуда,
стариковская причуда!  Правда,  полиция приказала, чтобы  по  всему Хинду ни
один  человек не  смел  носить оружие,  но, --  внезапно развеселившись,  он
хлопнул ладонью по рукоятке меча, -- все констабили в округе мои знакомцы.
     -- Это нехорошая причуда, -- проговорил лама. -- Какая  польза  убивать
людей?
     -- Очень маленькая, насколько мне известно, но если бы злых людей время
от времени не убивали, безоружным  мечтателям плохо пришлось бы в этом мире.
Я знаю, что говорю,  ибо видел,. как вся область к югу  от Дели  была залита
кровью.
     -- Что же это было за безумие?
     --  Одни боги  знают  --  боги,  пославшие  его на  горе всем.  Безумие
овладело войсками, и они восстали против своих  начальников. Это было первое
из зол и поправимое, если бы только люди сумели держать себя в руках. Но они
принялись  убивать жен  и детей  сахибов. Тогда из-за моря  прибыли сахибы и
призвали их к строжайшему ответу.
     -- Слух об этом, кажется, дошел до меня однажды, много лет  тому назад.
Помнится, этот год прозвали Черным Годом.
     -- Какую же ты вел жизнь, если не знаешь о Черном Годе? Нечего сказать,
слух! Вся земля знала об этом и сотрясалась.
     -- Наша  земля сотрясалась лишь раз -- в тот день, когда Всесовершенный
достиг просветления.
     -- Хм! Я видел, как сотрясался Дели, а Дели -- центр Вселенной.
     --  Так, значит, они напали на  женщин и  детей? Это было злое дело, за
совершение которого нельзя избегнуть кары.
     -- Многие стремились  к этому, но с очень малым успехом. Я служил тогда
в  кавалерийском полку. Он  взбунтовался.  Из  шестисот восьмидесяти  сабель
остались верны своим  кормильцам,  как думаешь, сколько? --  Три.  Одним  из
троих был я.
     -- Тем больше твоя заслуга.
     --  Заслуга! В  те дни мы  не  считали  это  заслугой. Все  мои родные,
друзья,  братья  отступились от меня. Они говорили: "Время англичан  прошло.
Пусть каждый  сам  для себя  отвоюет  небольшой кусок  земли".  Я толковал с
людьми из  Собранна, Чилианвалы, Мудки  и  Фирозшаха. Я говорил:  "Потерпите
немного, и  ветер переменится.  Нет благословения таким делам".  В те дни  я
проехал  верхом  семьдесят  миль с английской  мем-сахиб  и  ее  младенцем в
тороках. (Эх!  Вот был конь, достойный  мужчины!) Я довез их благополучно  и
вернулся к  своему  начальнику --  единственному  из  наших  пяти  офицеров,
который не был убит. "Дайте мне дело, -- сказал я, -- ибо я  отщепенец среди
своего  рода, и  сабля  моя мокра от  крови моего двоюродного  брата".  А он
сказал: "Будь  спокоен. Впереди  еще много  дел. Когда это безумие кончится,
будет тебе награда".
     -- Да, когда безумие кончается, обязательно следует награда, не так ли?
-- пробормотал лама как бы про себя.
     -- В  те дни не вешали медалей на всех, кому случайно довелось услышать
пушечный выстрел. Нет!  Я участвовал  в девятнадцати регулярных сражениях, в
сорока шести кавалерийских схватках, а мелких стычек и не счесть. Девять ран
я  ношу на себе, медаль, четыре  пряжки  и орденскую  медаль, ибо начальники
мои, которые теперь вышли в генералы, вспомнили  обо мне, когда  исполнилось
пятьдесят  лет  царствования  Кайсар-э-Хинд,  и  вся  страна  ликовала.  Они
сказали:  "Дайте ему  орден  Британской Индии". Теперь  я ношу его на шее. Я
владею моим джагиром  (поместьем);  государство пожаловало  его мне,  это --
подарок мне и моим потомкам.  Люди старых времен --  ныне они  комиссары  --
навещают  меня...  Они едут верхом между хлебами, высоко сидя на  конях, так
что  вся  деревня  видит их;  мы вспоминаем  о  прежних схватках  и обо всех
погибших.
     -- А потом? -- промолвил лама.
     -- О, потом они уезжают, но не раньше, чем их увидит вся деревня.
     -- А что ты будешь делать потом?
     -- Потом я умру.
     -- А потом?
     -- Это пусть решают боги. Я никогда не надоедал им молитвами, не думаю,
чтобы они стали надоедать мне. Слушай, я за  долгую  свою жизнь заметил, что
тех,  кто  вечно  пристает  к  всевышним  с жалобами  и просьбами, с ревом и
плачем,  боги  спешно  призывают к себе,  подобно  тому,  как наш  полковник
вызывал  к себе невоздержанных на  язык деревенских парней, которые  слишком
много болтали.  Нет, я никогда не надоедал богам. Они это  помнят и уготовят
мне спокойное местечко, где  я  уберу подальше  свою пику  и буду  поджидать
своих  сыновей;  их у  меня  целых трое...  все  рисалдар-майоры... служат в
полках.
     -- И они тоже, привязанные к Колесу, будут переходить от жизни к жизни,
от отчаяния  к  отчаянию, -- тихо  промолвил  лама, -- горячие, беспокойные,
требовательные.
     --  Да, -- засмеялся старый военный. -- Трое рисалдаров  в трех полках.
Они,  пожалуй,  охотники до  азартных игр, но ведь  и  я  такой же.  Им надо
хороших коней, а  теперь уж не приходится уводить коней так, как  в  прежние
дни уводили женщин. Ну что  ж, мое  поместье может  оплатить все это. Ты что
думаешь?  Ведь это  -- хорошо орошенный клочок земли, но  мои люди  надувают
меня. Я не  умею просить  иначе, как с помощью острия пики. Уф! Я  сержусь и
проклинаю их,  а они  притворно каются, но я знаю, что  у меня за спиной они
зовут меня беззубой старой обезьяной.
     -- Разве ты никогда не желал чего-нибудь другого?
     --  Еще бы,  конечно,  тысячу  раз! Вновь  иметь  прямую спину,  плотно
прилегающее колено, быструю руку и острый глаз,  и все то лучшее, что есть в
мужчине. О былые дни, прекрасные дни моей силы!
     -- Эта сила есть слабость.
     -- Так оно действительно и вышло, но пятьдесят лет тому назад я доказал
бы  противное, -- возразил старый  воин, вонзая острый край стремени в худой
бок пони.
     -- Но я знаю Реку Великого Исцеления.
     --  Я столько  выпил воды  из  Ганги,  что  со  мной  чуть  водянка  не
сделалась. Все,  что она  мне  дала,  --  это  расстройство желудка, а  силы
никакой.
     -- Это не Ганга. Река, которую  я знаю, смывает все грехи. Кто причалит
к ее  дальнему берегу, тому  обеспечено освобождение. Я не знаю твоей жизни,
но лицо  твое -- лицо  почтенного и учтивого человека.  Ты  держался  своего
пути,  соблюдая верность в  то время, когда  это было  трудным делом,  в тот
Черный Год, о котором я  сейчас припоминаю другие рассказы.  А теперь вступи
на  Срединный  Путь,  который  есть  путь  к  освобождению.   Прислушайся  к
Всесовершенному Закону и не гонись за мечтами.
     -- Так говори же, старик, -- военный улыбнулся, слегка поклонившись. --
Все мы в нашем возрасте становимся болтунами.
     Лама уселся  под манговым  деревом,  тень  от листвы которого клетчатой
тканью падала на его  лицо;  военный, выпрямившись,  сидел верхом на пони, а
Ким,   убедившись,  что  поблизости  нет  змей,   улегся  между  развилинами
скрюченных корней.
     Насекомые  усыпляюще  жужжали  под  горячими  лучами  солнца, ворковали
голуби,  сонно  гудели колодезные  колеса  над полями. Лама  начал  говорить
медленно и выразительно. Спустя десять минут старый воин слез с  пони, чтобы
лучше  слышать, как  он объяснил, и уселся на  землю, обмотав  повод  вокруг
запястья. Голос ламы срывался,  паузы  между периодами удлинялись.  Ким  был
занят наблюдением  за  серой белкой. Когда маленький  сердитый комочек меха,
плотно  прижавшийся  к ветке, исчез, и проповедник и слушатель крепко спали.
Резко очерченная голова старого воина покоилась у него на руке, голова ламы,
запрокинутая назад, опиралась  о  древесный ствол  и  на  фоне его  казалась
вырезанной из желтой слоновой кости. Какой-то голый ребенок приковылял к ним
и, во внезапном порыве почтения, торжественно поклонился ламе, -- но ребенок
был такой низенький и толстый, что он свалился набок, и Ким расхохотался при
виде его  раскоряченных  пухлых  ножек.  Ребенок, испуганный и  возмущенный,
громко разревелся.
     --  Хай! Хай!  -- вскричал военный,  вскакивая  на ноги. -- Что  такое?
Какой  приказ?..  Да это... ребенок? А мне приснилось, что пробили  тревогу.
Маленький... маленький... не плачь. Неужели я спал? Поистине, это неучтиво.
     -- Страшно! Боюсь! -- ревел ребенок.
     --  Чего бояться? Двух  стариков и мальчика?  Какой же  из тебя  выйдет
солдат, маленький принц?
     Лама  тоже  проснулся,  но,  не  обращая  внимания на  ребенка,  стучал
четками.
     -- Что это такое? -- произнес ребенок, не докончив вопля. --  Я никогда
не видал таких штучек. Отдай их мне.
     --  Ага, -- улыбаясь, проговорил лама и, свернув  четки петлей, поволок
их по траве.
     Вот кардамона целая горсть,
     Вот масла кусок большой.
     Вот и пшено, и перец, и рис --
     Поужинать нам с тобой.
     Ребенок взвизгнул от восторга и схватил темные блестящие шарики.
     --  Охо!  -- проговорил старый военный.  --  Где  же  ты выучился  этой
песенке, презирающий мир?
     -- Я слышал ее  в Пантханкоте,  сидя  на чьем-то  пороге,  --  стыдливо
ответил лама. -- Хорошо быть добрым к детям.
     -- Помнится, до  того  как сон одолел  нас,  ты сказал мне, что  брак и
деторождение затемняют истинный свет, что они -- камни преткновения на Пути.
А  разве в твоей  стране  дети  с  неба падают?  Разве  петь им  песенки  не
противоречит Пути?
     -- Нет человека вполне совершенного, -- серьезно ответил лама, поднимая
четки. -- Теперь беги к своей матери, малыш.
     -- Вы  только  послушайте  его! --  обратился  военный  к Киму. --  Ему
стыдно, что  он  позабавил ребенка. В тебе пропадает хороший отец семейства,
брат  мой. Эй, дитя! -- он бросил ребенку пайсу. -- Сласти всегда сладки. --
И когда  малыш  умчался  прочь, залитый  солнечным светом, он  сказал:  "Они
растут  и  становятся мужчинами.  Святой человек, я  сожалею,  что заснул  в
середине твоей проповеди. Прости меня".
     -- Оба мы старики, -- проговорил лама. -- Вина моя.  Я слушал твои речи
о мире и его безумии, и одна вина повлекла за собой другую.
     -- Вы  только  послушайте его! Какой будет  ущерб  твоим богам, если ты
поиграешь с ребенком? А песенка была отлично спета. Едемте дальше,  и я спою
тебе старую песню о Никал-Сейне у врат Дели.
     Они выбрались из-под  сумрака  манговой  рощи, и высокий  пронзительный
голос  старика  зазвенел  над   полями;   в  чередованиях  протяжных  воплей
развертывалась история Никал-Сейна (Николсона), песня эта поется в  Пенджабе
и ныне. Ким был в восторге, а лама слушал с глубоким интересом.
     -- "Ахи! Никал-Сейн погиб, он погиб у врат Дели! Пики Севера, мстите за
Никал-Сейна". --  Дрожащим  голосом он  пропел песню до конца, плашмя хлопая
саблей по крупу пони, чтобы подчеркнуть трели.
     -- А теперь  мы дошли до Большой Дороги, -- сказал он, выслушав похвалы
Кима,  ибо лама хранил выразительное молчание. -- Давно уже  я не ездил этим
путем, но речи твоего мальчика взбодрили меня.  Видишь,  святой человек, вот
он, Великий Путь, хребет всего Хинда. Почти  на всем его протяжении, так же,
как  и здесь,  растут  четыре ряда деревьев. По среднему проезду --  он весь
вымощен -- повозки движутся быстро. Когда еще не было железных дорог, сахибы
сотнями ездили здесь  туда  и обратно.  Теперь тут  встречаются  почти  одни
крестьянские  телеги. Слева и справа дорога попроще, для возов, -- тут возят
зерно, хлопок, дрова, корм для скота, известь и кожи. Человек едет здесь без
опаски,  ибо  через каждые  несколько  косов  имеется  полицейский  участок.
Полицейские  все  воры и  вымогатели  (я  сам охотно обошел бы их дозором  с
кавалерией   --   с  отрядом  молодых  новобранцев  под   командой  строгого
начальника), но они, по крайней мере, не допускают соперников.  Тут проходят
люди  всех родов  и всех каст. Гляди! Брахманы и чамары, банкиры и  медники,
цирюльники  и банья,  паломники и горшечники --  весь мир приходит и уходит.
Для меня  это  как  бы река,  из которой  меня  вытащили,  как  бревно после
паводка.
     В самом деле,  Великий Колесный Путь представляет  собой  замечательное
зрелище.  Он  идет прямо, неся на себе густую подвижную индийскую  толпу  на
протяжении полутора  тысяч миль. Река жизни, не имеющая себе  равных во всем
мире.  Путники  смотрели вдаль на ее обнесенную  зелеными  арками,  усеянную
пятнами тени перспективу, на  эту белую широкую полосу, испещренную медленно
движущимися людьми, и на  двухкомнатный  дом  полицейского участка, стоявший
напротив.
     -- Кто  это,  вопреки  закону,  носит  оружие? --  смеясь,  окликнул их
полицейский,  заметив  меч у  военного.  -- Разве полиции не  хватает, чтобы
искоренять преступников?
     -- Я  из-за  полиции-то  и  купил  его!  -- прозвучал ответ.  -- Все ли
благополучно в Хинде?
     -- Все благополучно, рисалдар-сахиб.
     -- Я, видишь ли, вроде старой черепахи,  которая  высовывает голову  на
берег, а  потом втягивает  ее обратно.  Да, это  путь  Хиндустана. Все  люди
проходят этой дорогой...
     -- Сын свиньи, разве немощеная сторона дороги для  того  сделана, чтобы
ты себе спину  на  ней чесал?  Отец  всех  дочерей позора и муж десяти тысяч
развратниц, твоя мать предавалась дьяволу и этому выучилась у матери  своей;
тетки  твои  в  семи поколениях  все  были безносые!.. А  сестра твоя... Чья
совиная глупость  велела тебе  ставить  свои  повозки поперек дороги? Колесо
сломалось? Вот проломлю тебе голову, тогда и ставь их рядышком -- на досуге!
     Голос и  пронзительный свист  хлыста доносились  из-за  столба  пыли  в
пятидесяти ярдах отсюда, где сломалась какая-то повозка.
     Тонкая, высокая  катхиаварская кобыла с пылающими  глазами  и ноздрями,
фыркая и дрожа, вылетела из толпы, и всадник направил  ее  поперек дороги  в
погоню за вопящим человеком. Всадник был  высок  и  седобород;  он  сидел на
почти  обезумевшей лошади,  словно составляя с  ней  одно целое, и  привычно
хлестал на скаку свою жертву. Лицо старика засияло гордостью.
     -- Сын мой!  --  отрывисто произнес он  и, натянув поводья,  постарался
надлежащим образом изогнуть шею своего пони.
     -- Как смеют меня избивать в присутствии полиции? --  кричал возчик. --
Правосудие! Я требую правосудия...
     --   Как   смеет  преграждать  мне  путь  визгливая  обезьяна,  которая
опрокидывает  десять  тысяч мешков  под носом у молодой  лошади?.. Так можно
кобылу испортить.
     -- Он прав. Он прав. Но она отлично слушается седока, -- сказал старик.
     Возчик укрылся под колесами своей повозки и оттуда угрожал разного рода
местью.
     --  Крепкие  парни  твои  сыновья, -- заметил  полицейский,  безмятежно
ковыряя в зубах.
     Всадник в последний раз изо всех  сил ударил хлыстом  и подъехал легким
галопом.
     --  Отец! -- Он остановился в десяти  ярдах и спешился.  Старик  в одно
мгновение соскочил со  своего  пони,  и они обнялись,  как  это в обычае  на
Востоке между отцом и сыном.

        ГЛАВА IV

     <i>Фортуна отнюдь не дама;
     Нет бабы распутней и злей.
     Хитра, коварна, упряма, --
     Попробуй справиться с ней!
     Ты к ней, а она к другому;
     Кивнешь -- норовит убежать;

     Стань к ней спиной -- полетит за тобой!
     Позовешь -- удирает опять!
     Щедрость! Щедрость! Фортуна!
     Даришь ты или нет, --
     Стоит забыть Фортуну, --
     Мчится Фортуна мне вслед!
     Волшебные шапочки</i>

     Потом  они, понизив голос, стали разговаривать между  собой. Ким улегся
отдохнуть под деревом, но лама нетерпеливо потянул его за локоть.
     -- Пойдем дальше. Моя Река не здесь.
     --  Хай май!  Неужели  мы  мало прошли? Не  убежит  наша Река,  потерпи
немного, он нам подаст что-нибудь.
     --  А это --  Друг Звезд, -- неожиданно проговорил старый солдат. -- Он
передал мне вчера  эти  новости. Ему было видение, что тот человек самолично
отдавал приказ начать войну.
     -- Хм! --  произнес  его сын глубоким грудным голосом. -- Он наслушался
базарных толков и пересказывает их.
     Отец рассмеялся.
     -- Но он, по крайней мере, не  помчался  ко мне за новым боевым конем и
бог знает,  за  каким  количеством рупий. А  что, полки  твоих братьев  тоже
получили приказ?
     -- Не знаю. Я взял отпуск и спешно поехал к тебе на случай...
     -- На случай, если они раньше тебя примчатся выпрашивать деньги! О, все
вы игроки и  моты!  Но  ты еще ни разу не участвовал в конной атаке. Тут,  и
правда, хороший  конь  понадобится. И  еще хороший слуга и хороший пони  для
похода. Подумаем, подумаем... -- он забарабанил пальцами по луке седла.
     -- Здесь не место производить расчеты, отец. Едем к тебе.
     -- По крайней мере, дай денег  мальчику; у  меня нет при себе ни  одной
пайсы,  а  он  принес  благоприятные  вести.  Хо!  Друг  Всего  Мира,  война
начинается, как ты и предсказывал.
     -- Да, война; я знаю, -- спокойно подтвердил Ким.
     -- Что? --  произнес лама, перебирая четки; ему не терпелось продолжать
путь.
     -- Мой  учитель  не  тревожит звезд  за плату. Мы  принесли вести, будь
свидетель, мы принесли вести, а теперь уходим. -- Ким слегка согнул  ладонь,
прижав ее к боку.
     Сын старика,  ворча что-то  насчет нищих и  фокусников, подбросил вверх
серебряную монету, сверкнувшую на солнце. Это была монета в четыре аны, и на
эти деньги  можно было  хорошо  питаться  в  течение нескольких  дней. Лама,
заметив блеск металла, забормотал монотонное благословение.
     -- Иди своим путем,  Друг Всего Мира, -- прогремел старый воин, погоняя
своего  костлявого пони. -- Единственный  раз в жизни  встретил я настоящего
пророка, который не служил в армии...
     Отец с сыном свернули в сторону; старик сидел так же прямо, как и сын.
     Полицейский-пенджабец  в желтых  полотняных  шароварах,  тяжело ступая,
направился к путникам через дорогу. Он видел, как мелькнула монета.
     -- Стой! -- выразительно  крикнул он по-английски. -- Или вы не знаете,
что с тех, кто выходит на тракт с этого поселка, полагается взимать налог по
две  аны  с головы; всего четыре аны? Это приказ  сиркара, и  деньги идут на
посадку деревьев и украшение дорог.
     --  И в брюхо полицейским,  -- отрезал Ким,  отскакивая  в сторону.  --
Подумай  чуточку, человек с глиняной головой.  Неужто ты полагаешь, что  мы,
как твой тесть-лягушка, выскочили из ближайшей лужи? Ты слышал когда-нибудь,
как звали твоего брата?
     --  А кто он такой был? Оставь мальчика в покое, -- в восторге  крикнул
старший полицейский, усаживаясь на веранде покурить трубку.
     -- Он снял ярлык с бутылки билайти-пани (содовой воды) и, повесив ее на
какой-то мост, целый месяц собирал налог с прохожих, говоря, что на это есть
приказ  сиркара. Потом приехал  один англичанин и проломил ему голову.  Нет,
брат, я городская ворона, а не деревенская.
     Полицейский, пристыженный, удалился, а Ким улюлюкал ему вслед.
     -- Был ли на свете такой ученик, как я?  -- весело крикнул  он ламе. --
Тебе через десять миль от Лахора успели бы обглодать  все кости, не оберегай
я тебя.
     -- Я все думаю, кто ты такой; иной раз кажется -- добрый  дух, иной раз
-- злой бесенок, -- сказал лама, тихо улыбаясь.
     --  Я  твой  чела,  --  Ким  зашагал  рядом  с  ним  походкой,  которая
свойственна  всем идущим  в далекий  путь бродягам  мира  и описать  которую
невозможно.
     -- Ну, пойдем, -- пробормотал лама, и они в молчании шли милю  за милей
под бряканье его четок. Лама, как всегда, погрузился в размышления, но глаза
Кима были широко открыты.  Он думал, насколько эта широкая, улыбающаяся река
жизни лучше тесных, людных  лахорских  улиц. На каждом шагу тут  встречались
новые люди и новые впечатления  -- касты, с которыми он был знаком, и касты,
совершенно ему неизвестные.
     Они  встретили толпу  длинноволосых, остро пахнущих санси,  несущих  на
спине корзины, полные ящериц и другой нечистой пищи. За ними, принюхиваясь к
их  пяткам, шли тощие  собаки, как  бы крадучись,  а все другие касты далеко
обходили  их, ибо прикосновение к санси влечет за  собой тяжкое осквернение.
За  ними  в густой  тени широкими, негибкими шагами, напоминающими о недавно
снятых ножных кандалах,  шагал человек,  только  что выпущенный  из  тюрьмы;
большой  живот его  и  лоснящаяся кожа  доказывали, что правительство кормит
заключенных лучше,  чем может прокормить себя большинство честных людей. Ким
хорошо знал эту походку и мимоходом посмеялся над этим человеком. Потом мимо
них прошествовал акали -- взлохмаченный сикхский подвижник с диким взглядом,
в синей  клетчатой  одежде,  отличающей  его единоверцев,  в  синем  высоком
коническом   тюрбане  с  блестящими  дисками  из   полированной  стали;   он
возвращался из одного независимого сикхского  княжества, где  пел  о древней
славе халсы  окончившим  колледжи князькам в высоких сапогах и белых бриджах
из бумажной  материи. Ким  не  решился дразнить  этого  человека, ибо нрав у
акали  вспыльчив, а  рука быстра.  Время от  времени им встречались  или  их
обгоняли  ярко  одетые  толпы  --  жители целой деревни,  идущие  на местную
ярмарку;  женщины  с младенцами  на  бедрах  шагали  сзади  мужчин, мальчики
постарше скакали  на палках  из сахарного тростника,  тащили  грубые: медные
модели паровозов ценой в  полпенни или пускали зайчиков  в глаза старшим при
помощи дешевых  крошечных зеркал. С  первого взгляда можно было  узнать, кто
что  купил, а если возникало сомнение, достаточно было посмотреть на женщин,
которые, приложив одну смуглую руку к другой, сравнивали свои новые браслеты
из тусклого стекла, привозимые с северо-запада. Веселая толпа шла  медленно,
люди окликали друг друга, останавливались поторговаться с продавцами сластей
или  помолиться   у  придорожных   храмиков,  индуистских  и  мусульманских,
почитаемых  низшими  слоями  верующих  той  и  другой религии  с  одинаковой
похвальной веротерпимостью. Длинная  голубая вереница людей,  волнистая  как
спина торопливой гусеницы, извивалась среди трепещущих облаков пыли и быстро
шла мимо, громко кудахтая. То была  группа чангар -- женщин, взявших на себя
заботу   обо  всех  насыпях  северных   железных  дорог,  --  плоскостопное,
полногрудое,  ширококостное,  одетое  в   голубые  юбки   племя   носильщиц,
занимающихся земляными работами; они спешили на север,  узнав по слухам, что
там есть работа,  и не задерживались по дороге. Эти женщины -- из той касты,
где  с мужчинами не считаются, и шли  они,  расставив локти, играя бедрами и
высоко подняв головы, как это делают женщины, привыкшие носить тяжелый груз.
Немного  погодя  на  Великий  Колесный  Путь вступила  свадебная  процессия,
сопровождаемая  музыкой, криками, запахами  ноготков  и жасмина,  еще  более
резкими, чем запах  пыли.  Носилки невесты  -- красное,  усеянное  блестками
пятно  --  качаясь, маячили сквозь дымку, а обвитый гирляндами  пони  жениха
отступал в сторону, норовя ухватить пучок сена с проезжающего мимо воза. Ким
внес  свою  долю  в  фейерверк  добрых  пожеланий и  грубых шуток  и пожелал
новобрачным родить сто сыновей и ни одной дочери, как говорится в пословице.
Было еще  интереснее,  еще больше хотелось кричать, когда появлялся бродячий
фокусник с полудрессированными обезьянами или слабым, задыхающимся медведем,
или  женщиной,  которая, привязав к  ногам козлиные рога, плясала на канате;
лошади тогда  пугались,  а  женщины испускали пронзительные, протяжные крики
изумления.
     Лама не поднимал глаз. Он не замечал ни  ростовщика на вислозадом пони,
спешащего на сбор своих грабительских процентов,  ни крикливой  низкоголосой
кучки  туземных  солдат-отпускников, по привычке шагающих в  военном  строю;
ребята были в восторге, что отделались, наконец, от своих штанов и  обмоток,
и  отпускали  самые  оскорбительные замечания в  адрес  самых  почтенных  из
встречных  женщин.  Он не  заметил даже  продавца гангской воды,  а ведь Ким
ожидал, что  он  купит хотя  бы одну бутылку этой  драгоценной  жидкости. Он
упорно смотрел  в  землю  и так  же упорно шагал  час за  часом,  и душа его
пребывала где-то далеко. Но Ким был на седьмом небе от радости. В этом месте
Великий  Колесный Путь  проходит по насыпи, построенной для защиты от зимних
наводнений,  грозящих  со стороны горных отрогов;  здесь они  двигались  над
равниной по  своего  рода  величественному коридору, и можно было видеть всю
Индию, расстилавшуюся слева и справа. Хорошо было  смотреть на  ползущие  по
проселкам возы зерна  и хлопка,  каждый  из которых  тащило несколько волов;
скрип колес  доносился  издали, за  целую милю,  они  приближались,  и  вот,
наконец, под крики, визг и ругань поднимались по крутому наклону и  въезжали
на главный мощеный проезд, где возчики поносили друг друга. Так же интересно
было смотреть  на  людей --  красные,  синие, розовые,  белые, желтые  кучки
пешеходов, которые сворачивали в сторону к своим деревням и, разделившись на
маленькие группы, по  два, по три человека, шли  дальше  по плоской равнине.
Ким с интересом  наблюдал все  это, хотя и не мог  бы  выразить своих чувств
словами, поэтому он довольствовался тем, что покупал себе очищенный сахарный
тростник и энергично выплевывал сердцевину на дорогу. Лама время  от времени
брал понюшку табаку, и в конце концов молчание стало тягостно Киму.
     -- Хорошая  это страна  -- страна  юга!  --  промолвил  он.  --  Воздух
хороший, вода хорошая. А?
     --  И все  они привязаны к Колесу, --  откликнулся лама,  -- и остаются
привязанными  поколение  за поколением.  Никому из этих людей не  был указан
Путь. -- Он встряхнулся и возвратился в этот мир.
     -- Ну, мы прошли  утомительный путь, -- сказал Ким. --  Наверное, скоро
дойдем до какого-нибудь парао (место отдыха). Давай остановимся там? Смотри,
солнце садится.
     -- Кто даст нам приют вечером?
     --  Все  равно. В этой стране добрых людей много. Кроме того, -- тут он
понизил голос до шепота, -- у нас есть деньги.
     Толпа густела  по  мере  того, как  они  приближались  к  месту отдыха,
отмечавшему  конец дневного пути. Ряд ларьков, торгующих самой простой пищей
и  табаком, куча  дров, полицейский участок, колодец,  кормушка для лошадей,
несколько деревьев и  под  ними истоптанная земля, усеянная черной  золой от
горевших  здесь некогда костров, -- вот все отличительные признаки парао  на
Великом  Колесном  Пути, если не считать голодных нищих  и столь же голодных
ворон.
     В этот час солнце  пронизывало нижние ветви манговых  деревьев широкими
золотыми   спицами:   маленькие  длиннохвостые  попугаи  и   голуби  сотнями
возвращались  домой; "семь сестер" --  болтливые  птички с  серыми спинками,
щебеча  о дневных приключениях, прыгали попарно или  по трое, чуть ли не под
ногами у пешеходов, а возня и  суматоха в ветвях говорили о том, что летучие
мыши  готовы вылететь на ночной дозор. Свет быстро стянулся в одно место, на
одно мгновение окрасив  лица, тележные колеса и воловьи рога кроваво-красной
краской.  Потом наступила  ночь. Она  охладила воздух,  покрыла  лицо  земли
низкой, ровной дымкой, похожей  на голубую газовую вуаль, и  принесла едкий,
крепкий запах дыма  и  скота и аромат пшеничных  лепешек, пекущихся  в золе.
Вечерний  патруль торопливо вышел  из  полицейского  участка, сопровождаемый
важным покашливанием и повторяющимися приказаниями; тлеющий уголек ярко рдел
в  чашечке хукки,  которую курил  возчик, расположившийся на краю  дороги, а
глаза  Кима  машинально следили  за  последним  отблеском солнца  на  медных
щипцах.
     Жизнь на парао была очень  похожа на  жизнь Кашмирского караван-сарая в
меньшем масштабе.  Ким  окунулся в радостную азиатскую суету, среди которой,
если  иметь  терпение,  можно  получить  все,  что  нужно  нетребовательному
человеку.
     Ким был  скромен в своих потребностях,  а  поскольку  лама не  соблюдал
кастовых запретов,  они могли  бы  взять готовую пищу из ближнего ларька; но
Ким  хотел развести  огонь  и  позволил себе  роскошь  купить охапку  сухого
навоза. Люди бродили взад  и вперед вокруг маленьких костров, громко просили
масла, или зерна, или сладостей, или  табаку, толкались в очереди у колодца,
а из  недвижно стоявших закрытых  повозок доносились, примешиваясь к мужским
голосам,  высокие  взвизгивания  и  хихиканье  женщин, чьи лица  посторонним
видеть нельзя.
     В наши дни образованные туземцы  придерживаются того взгляда, что когда
их женщины путешествуют, -- а они  много разъезжают по гостям -- лучше всего
быстро перевозить  их по железной дороге,  в  хорошо закрытых  купе,  и этот
обычай  все более распространяется. Но всегда  находятся старозаветные люди,
соблюдающие обычаи  праотцев, и, что еще  важнее, всегда находятся  старухи,
более консервативные, чем мужчины, жаждущие к концу своих дней странствовать
по  святым  местам.  Увядшие  и   непривлекательные,  они   иногда  решаются
приподнимать покрывало.  После  длительного заточения, во время которого они
принимали  деловое  участие   во   множестве  событий  внешнего  мира,   они
наслаждаются  суетой и  движением на большой дороге,  сборищами у  храмов  и
беспредельной  возможностью  поболтать  с  другими подобными  им  почтенными
вдовами.  Долготерпеливое  семейство  частенько радуется тому,  что бойкая и
острая на язык, властная пожилая матрона странствует по Индии с такой благой
целью; ведь паломничество, несомненно, угодно богам.  Поэтому во всей Индии,
и в самых глухих  и в самых людных местах,  можно встретить кучку поседевших
служителей,  словно бы охраняющих почтенную  пожилую  даму, более  или менее
закутанную и спрятанную в  запряженной волами повозке. Это -- благоразумные,
осмотрительные  люди  и,  когда  приближается  европеец или  туземец высокой
касты, они окружают вверенную им особу сетью  показных предосторожностей. Но
против случайных встреч, обычных во время паломничества, никто не возражает.
В конце концов старой даме не  чуждо  ничто человеческое и она живет,  чтобы
наблюдать жизнь.
     Ким заметил  только  что  прибывший на  парао  ярко украшенный  ратх --
семейный экипаж,  запряженный волами, с вышитым балдахином, увенчанным двумя
куполами  и похожим  на двугорбого верблюда. Восемь человек конвоировали эту
повозку,  и  двое из  них были  вооружены заржавленными  саблями  --  верный
признак, что  они сопровождали  знатную  особу,  ибо  простой народ не носит
оружия. Все более  и более громкое кудахтанье  --  смесь жалоб,  приказаний,
шуток и того, что европейцам показалось бы непристойной бранью, -- слышалось
из-за занавесок. Женщина, сидевшая за ними, очевидно, привыкла повелевать.
     Ким  критически  оглядел конвой. Он  состоял  наполовину из  тонконогих
седобородых  уриев  с юга,  наполовину --  из  северных  горцев в одеждах из
грубошерстной  ткани и в войлочных шапках. Такой неоднородный  состав конвоя
мог бы многое объяснить  Киму,  даже  если бы  он не подслушал  непрестанных
препирательств между обеими партиями. Почтенная старуха ехала в гости на юг,
вероятно, к богатым родственникам, а всего вернее -- к зятю, который  в знак
уважения  выслал   ей  навстречу   свою   охрану.  Горцы,  видимо,  были  ее
единоплеменниками -- уроженцами Кулу или Кангры.  Ясное дело, она не везла с
собой дочери-невесты, ибо в таком случае занавески были бы крепко завязаны и
стражи никого не подпускали бы к повозке.
     "Веселая, бойкая  баба", --  думал  Ким, балансируя  с лепешкой  сухого
навоза в  одной руке, вареной  пищей  -- в другой  и плечом подталкивая ламу
вперед. Из этой встречи, пожалуй, можно извлечь пользу. Лама ему не поможет,
но, как добросовестный чела, Ким был готов просить милостыню за двоих.
     Он развел костер как можно ближе к повозке, ожидая, что один из стражей
прикажет ему убраться. Лама, усталый, опустился на землю,  подобно тому, как
опускается отяжелевшая  и наевшаяся плодов  летучая мышь, и принялся за свои
четки.
     -- Отойди  подальше, нищий!  --  крикнул на ломаном хиндустани один  из
горцев.
     -- Ха! Да это какой-то пахари (горец), -- уронил Ким через плечо. --  С
каких это пор горные ослы завладели всем Индостаном?
     Ответом послужил  стремительный и блестящий  очерк  родословной Кима за
три поколения.
     -- A! -- никогда голос Кима  не  был  таким  елейным. Он  ломал лепешку
сухого навоза на мелкие куски. --  На моей родине мы назвали  бы это началом
любовного объяснения.
     Резкое,  пискливое кудахтанье  за занавесками побудило  горца  к новому
взрыву негодования.
     --  Не так плохо,  не так плохо,  -- хладнокровно промолвил Ким,  -- но
берегись,  брат,  не то мы, я повторяю,  -- мы, проклянем  тебя раз-другой в
наказание. А наши проклятия обычно попадают в точку.
     Урии  расхохотались;  горец угрожающе  скакнул  вперед;  лама  внезапно
поднял голову, и пламя разведенного Кимом костра ярко осветило его огромную,
похожую на берет шапку.
     -- Что такое? -- спросил он. Человек остановился как вкопанный.
     -- Я... я... спасся от великого греха, -- запинаясь проговорил он.
     -- Чужеземец нашел-таки себе жреца, -- прошептал один из уриев.
     -- Хай! Почему этого нищего парнишку  еще  не отстегали как следует? --
крикнула старуха.
     Горец  отошел  к  повозке  и  начал  что-то шептать  перед занавесками.
Наступила мертвая тишина, потом послышалось бормотанье.
     -- Дела идут хорошо, -- решил Ким, притворяясь,  что ничего не слышит и
не видит.
     -- Когда... когда...  он покушает, -- подобострастно обратился горец  к
Киму, -- просят... чтобы святой человек оказал честь  побеседовать с особой,
которая желает поговорить с ним.
     --  Когда он  покушает, он ляжет спать, -- высокомерно произнес Ким. Он
еще не мог догадаться, как повернется игра, но  твердо решил извлечь из  нее
пользу. -- Теперь я  пойду добывать ему пищу. -- Последняя  фраза, сказанная
громким голосом, завершилась вздохом притворного утомления.
     --  Я... я  сам  и  прочие  мои земляки  позаботимся о нем... если  это
дозволяется.
     --  Дозволяется,  -- проговорил Ким  еще более  высокомерно.  -- Святой
человек, эти люди принесут нам пищу.
     -- Хорошая страна. Вся южная земля хороша... великий и страшный мир, --
дремотно бормотал лама.
     -- Пусть спит,  --  сказал Ким, --  но позаботьтесь, чтобы  его  хорошо
накормили, когда он  проснется. Он  очень святой человек.  -- Один из  уриев
опять  сказал что-то презрительным тоном. -- Он не факир.  Он не деревенский
нищий,  --  строго продолжал Ким, обращаясь  к  звездам. -- Он святейший  из
святых людей. Он выше всех каст. Я его чела.
     -- Поди сюда! -- послышался ровный тонкий голос,  и Ким  подошел, зная,
что  невидимые  ему  глаза  впились  в  него.  Костлявый  коричневый  палец,
отягченный перстнями, лежал на краю повозки, и вот какой произошел разговор.
     -- Что это за человек?
     -- Величайший святой. Он идет издалека. Он идет из Тибета.
     -- Из какого именно места в Тибете?
     -- Из-за снегов...  из  очень отдаленного  места.  Он знает  звезды, он
составляет гороскопы, предсказывает судьбу.  Но он делает это не  для денег.
Он делает это по  доброте и  великому милосердию.  Я его  ученик. Меня зовут
Другом Звезд.
     -- Ты не горец.
     -- Спроси его. Он расскажет тебе, что я был послан звездами указать ему
путь к цели его паломничества.
     -- Хмф! Слушай, щенок, я старая женщина и не совсем  дура! Лам я знаю и
почитаю, но ты такой  же истинный чела, как этот мой палец  -- дышло от этой
повозки. Ты индус без касты, дерзкий и наглый нищий и,  наверное,  только из
корысти присоседился к этому святому человеку.
     -- А  разве  мы  не  из  корысти  делаем всякую работу?  --  Ким быстро
переменил  тон в соответствии с изменившимся тоном старухи. -- Я слышал,  --
эту тетиву он натянул наудачу, -- я слышал...
     -- Что ты слышал? -- подхватила она, стуча пальцем по дереву.
     -- Я  не совсем твердо помню это... просто  базарные сплетни,  наверное
вранье, но что даже раджи... мелкие горные раджи...
     -- Но у них, тем не менее, хорошая раджпутская кровь.
     -- Несомненно, они хорошей  крови. Но  даже они продают  самых красивых
своих женщин из корысти. Они  продают их  на юг,  аудхским заминдарам и тому
подобным людям.
     Ничто так  упорно  не  отрицают  мелкие  горные  раджи, как именно  это
обвинение, но  именно этому  беспрекословно  верит базарная толпа, толкуя  о
тайной торговле рабами в Индии. Сдержанным негодующим шепотом почтенная дама
разъяснила Киму, какой он лукавый лжец. Намекни об этом Ким в  те дни, когда
она была девушкой, и в  тот же вечер ее слон затоптал бы его до смерти.  Это
было истинной правдой.
     --  Ахай!  Я  всего  только  нищий парнишка,  как изволила  сказать Око
Красоты, -- завопил он в притворном ужасе.
     -- Око Красоты, скажешь  тоже! Кто я такая, что ты смеешь приставать ко
мне с нищенской лестью? --  И все же давно позабытое обращение заставило  ее
рассмеяться. --  Так можно было сказать сорок лет назад, и не без основания.
Даже тридцать лет назад.  Но вот что выходит, когда шляешься по всему Хинду!
Вдова  владетельного  князя  обречена  встречаться  с  подонками  и  терпеть
насмешки нищих.
     -- Великая  владельная княгиня, -- быстро  подхватил  Ким, заметив, что
она  дрожит от  возмущения.  -- Я  именно тот,  каким считает  меня  великая
владетельная княгиня, но, тем не менее, мой учитель святой. Он еще не слыхал
приказа великой владетельной княгини.
     -- Приказа? Мне приказывать святому человеку, учителю Закона...  прийти
и говорить с женщиной? Никогда!
     -- Смилуйся над моей глупостью. Я думал, что было отдано приказание.
     -- Нет, не приказание. То была просьба. Ясно тебе теперь? -- Серебряная
монета  звякнула  о  край повозки.  Ким взял  ее и низко поклонился. Старуха
понимала, что его нужно умаслить, ведь он был глазами и ушами ламы.
     -- Я только ученик святого человека. Быть  может, он придет после того,
как поест.
     -- О скверный и бесстыдный мошенник! --  унизанный драгоценными камнями
палец неодобрительно погрозил ему, но он слышал, что старуха тихо смеялась.
     --  А  в чем  дело?  --  сказал он,  переходя на свой самый  ласковый и
доверительный тон; перед  этим тоном -- Ким  знал  это -- могли устоять лишь
немногие. -- Или...  или твоей семье не хватает сына? Говори откровенно, ибо
мы,  жрецы...  --  эти  слова  он  полностью  заимствовал  у  одного  факира
Таксалийских ворот.
     -- Мы, жрецы!  Ты  еще не дорос до того, чтобы... -- она оборвала шутку
новым взрывом смеха. -- Ведь мы, о жрец, мы женщины, не всегда думаем только
о сыновьях. Кроме того, дочь моя уже родила мальчика.
     -- Две стрелы в колчане  лучше, чем  одна,  а  три  еще  лучше, -- Ким,
проговорив пословицу, задумчиво кашлянул и скромно потупил глаза долу.
     -- Истинно, истинно так. Но,  может быть, это еще  придет. Конечно, эти
южные  брахманы никуда не годятся. Я посылала  им подарки, и деньги, и опять
подарки, а они пророчествовали.
     -- А! -- протянул Ким с невыразимым презрением, -- они пророчествовали!
Даже настоящий жрец не сумел бы столь выразительно произнести эти слова.
     --  Но не раньше, чем я вспомнила  о своих  родных богах, были услышаны
мои молитвы. Я выбрала благоприятный час и... быть может, твой святой слышал
о  настоятеле монастыря  Ланг-Чо.  Я  обратилась к  нему  с  этим  делом  и,
представь себе, через должный срок  все вышло так,  как я того желала. Тогда
брахман, живущий в доме отца сына моей дочери, сказал, что  это случилось по
его  молитвам,  но он  немного  ошибается  и я  разъясню ему  это,  когда мы
достигнем цели нашего  путешествия.  Поэтому  я потом отправлюсь в Будх-Гаю,
чтобы совершить шраддху за отца моих детей.
     -- Туда же идем и мы.
     -- Вдвойне приятно, -- защебетала старая дама. -- Родится второй сын!
     -- О  Друг  Всего Мира!  --  Лама проснулся и  беспомощно, как ребенок,
испуганный тем, что очутился не на своей постели, позвал Кима.
     -- Иду! Иду, святой человек! -- Ким бросился к костру, где застал ламу,
уже окруженного блюдами с пищей. Горцы явно преклонялись перед ним,  а южане
выглядели уныло.
     -- Ступайте прочь! Убирайтесь! --  крикнул Ким. -- Неужели нам придется
есть на  людях, как  собакам? -- Они в  молчании поели, слегка  отвернувшись
друг от друга, и Ким закончил ужин сигареткой туземного изготовления.
     --  Не повторял ли  я  сто раз,  что  юг  --  хорошая  страна?  --  Тут
остановилась одна женщина -- добродетельная и высокорожденная вдова  горного
раджи. По ее словам, она совершает паломничество в Будх-Гаю. Она послала нам
эти блюда и просит тебя поговорить с ней, когда ты как следует отдохнешь.
     -- А это тоже твоя работа? -- Лама глубоко погрузил пальцы в табакерку.
     -- Кто  кроме меня оберегал тебя с  тех  самых пор,  как началось  наше
чудесное путешествие? -- глаза у Кима так и бегали; он выпустил скверный дым
через ноздри и вытянулся на  пыльной земле. --  Или я не заботился  о  твоих
удобствах, святой человек?
     -- Вот тебе мое благословение, -- лама торжественно наклонил голову. --
Много я знал людей за свою столь  долгую  жизнь  и немало учеников. Но  ни к
кому из людей, если только ты  рожден женщиной,  так не тянулось мое сердце,
как к тебе, --  заботливому,  умному  и учтивому,  хотя,  порой,  маленькому
дьяволенку.
     --  А  я никогда  не  видел  такого  жреца, как  ты, -- Ким внимательно
рассматривал доброе желтое  лицо -- морщинку за морщинкой. -- Мы меньше трех
дней назад вместе отправились в путь, но как будто сто лет прошло.
     --  Быть может, в одной  из прежних жизней мне было  позволено  оказать
тебе какую-нибудь услугу. Быть может, -- он улыбнулся, -- я выпустил тебя из
ловушки  или,  поймав  тебя  на  удочку,  в  дни, когда  сам  еще  не  обрел
просветления, выбросил обратно в реку.
     -- Возможно,  --  спокойно  согласился Ким.  Он много раз  слышал такие
рассуждения от  людей,  которых англичане  сочли  бы не  одаренными  сильным
воображением. --  Теперь, что касается женщины в повозке,  я думаю,  что  ей
требуется второй сын для ее дочери.
     --  Это  не  имеет отношения к Пути,  -- вздохнул лама, -- но  ведь она
родом с Гор. О Горы и горные снега!
     Он встал и направился  к повозке. Ким дал бы уши себе отрезать, лишь бы
пойти  вместе с ним, но  лама не пригласил его, а те несколько слов, которые
ему удалось уловить,  были произнесены на незнакомом ему языке, ибо разговор
шел на  каком-то  горном  наречии.  Женщина,  видимо, задавала вопросы,  над
которыми лама думал, прежде чем ответить. Время от времени слышались певучие
модуляции  китайских   наречий.   Странную  картину   наблюдал  Ким   из-под
полуопущенных  век. Лама  стоял выпрямившись  во весь рост,  причем  в свете
костров, горевших на  парао,  желтая одежда  его казалась изрезанной черными
полосами глубоких складок, подобно  тому, как  узловатый  древесный ствол на
закате  кажется изрезанным тенями, и обращался с речью к расшитому мишурой и
лакированному  ратху,  пылающему в  этом неверном  свете,  как  многоцветное
драгоценное украшение.  Узоры на вышитых  золотом  занавесках текли вверх  и
вниз, расплывались и изменялись по мере того, как ткани качались и трепетали
на ночном ветру, и когда  беседа приняла более серьезный характер, унизанный
драгоценностями указательный палец рассыпал искорки  света между  вышивками.
За повозкой стояла  стена  смутного мрака, испещренная огоньками и  кишевшая
неясными очертаниями, лицами  и тенями. Голоса раннего вечера слились в один
мягкий  гул,  и  самым низким  звуком его было  неторопливое чавканье быков,
жующих  резаную   солому,  самым  высоким  --   треньканье  ситара  какой-то
бенгальской   танцовщицы.   Большинство  мужчин   уже  поужинало  и  усердно
потягивало свои булькающие, хрюкающие хукки, которые,  когда они разгорятся,
издают звуки, похожие на кваканье лягушки-быка.
     Лама, наконец, вернулся. За ним шел горец с  одеялом из бумажной ткани,
подбитым ватой, которое он заботливо разостлал у костра.
     -- Она  заслуживает десяти  тысяч внуков, --  подумал Ким.  --  Тем  не
менее, не будь меня, ему не удалось бы получить такие подарки.
     -- Добродетельная женщина... и мудрая, -- лама стал укладываться, и все
члены  его,  сустав  за  суставом,  становились  вялыми,  как  у утомленного
верблюда. -- Мир полон  милосердия к тем, кто следует по Пути. -- Он накинул
большую часть одеяла на Кима.
     -- А что она сказала? -- Ким завернулся в свою часть одеяла.
     --  Она  задала  мне множество  вопросов и предложила  решить множество
задач; большей частью это -- пустые  сказки, которые она слышала от монахов,
поклоняющихся дьяволам, но лживо заявляющих, что они идут по Пути. На иное я
ответил, иное назвал пустяками. Многие носят Одеяние, но немногие следуют по
Пути.
     -- Истинно. Это  истинно,  -- Ким  сказал это участливым примирительным
тоном человека, который хочет вызвать собеседника на откровенность.
     --  Но сама она рассуждает в высшей степени  здраво.  Она очень  хочет,
чтобы мы  вместе  с ней  отправились в Будх-Гаю;  как  я понял, нам с ней по
пути, ибо нам в течение многих дней придется идти на юг той же дорогой.
     -- И что?
     -- Потерпи  немного. На это я сказал, что мое Искание важнее всего. Она
слышала много небылиц,  но великой истины  о моей Реке никогда не слыхала...
Вот  каковы  духовные  лица,  живущие  в   Гималайских  отрогах.  Она  знала
настоятеля Ланг-Чо, но не знала ни о моей Реке, ни сказания о Стреле.
     -- Ну?
     --  Поэтому я говорил ей об Искании, и о Пути, и о  прочих полезных для
души предметах.  Она же хотела  только, чтобы я сопровождал ее и вымолил  ей
второго внука.
     --  Аха! "Мы,  женщины,  только  и  думаем,  что  о  детях",  --  сонно
проговорил Ким.
     -- Однако, раз уж наши дороги на время сошлись, я не думаю, что мы хоть
сколько-нибудь  уклонимся от  Искания,  если будем  сопровождать ее, хотя бы
только до... я забыл название города.
     --  Эй! -- Ким  повернулся и громким шепотом окликнул одного из  уриев,
сидевшего в нескольких ярдах от них. -- Где живет ваш хозяин?
     -- Немного дальше Сахаранпура, среди  фруктовых садов,  -- урия  назвал
деревню.
     -- Вот это самое место и есть, --  сказал лама.  -- До этой деревни  мы
можем идти с нею.
     -- Мухи слетаются на падаль, -- безучастно промолвил урия.
     -- Больной корове -- ворону, больному человеку -- брахмана. -- Ким тихо
произнес поговорку, не обращаясь ни  к кому в особенности, но глядя вверх на
укутанные тенью верхушки деревьев.
     Урия буркнул что-то и замолчал.
     -- Так, значит, мы пойдем с нею, святой человек?
     --  А разве  этому  что-нибудь препятствует?  Ведь  я  смогу отходить в
сторону и  проверять все реки, которые будут пересекать дорогу. Она  желает,
чтобы я сопровождал ее. Она очень желает этого.
     Ким приглушил взрыв  смеха,  уткнувшись в  одеяло.  Он думал,  что  как
только  властная пожилая дама преодолеет  свойственный ей почтительный страх
перед всяким ламой, ее любопытно будет послушать.
     Он уже  почти заснул,  как вдруг  лама  произнес  поговорку:  --  Мужья
болтливых женщин  получат  великую награду  в  будущей жизни.  -- Потом  Ким
услышал,  как  он  одну за  другой  взял  три  понюшки  табаку  и, продолжая
смеяться, задремал.
     Рассвет яркий, как алмазы, разбудил и людей, и волов, и ворон.
     Ким  сел, зевнул,  встряхнулся и затрепетал от восторга. Вот что значит
видеть  мир  по-настоящему; вот жизнь, которая ему по душе: суета  и  крики,
звон застегивающихся поясов и удары бичей по волам, скрип колес,  разжиганье
костров и приготовление пищи, новые картины всюду, куда ни бросишь радостный
взгляд.  Утренний  туман уплывал, свертываясь серебряными завитками, попугаи
крикливыми зелеными стаями мчались к далекой реке, заработали все колодезные
колеса.  Индия  пробудилась, и  Ким  был  в  ней  самым  бодрствующим, самым
оживленным из всех. Он  чистил себе зубы, жуя прутик, заменявший ему  зубную
щетку,  ибо с готовностью перенимал все обычаи этой страны,  которую знал  и
любил. Не нужно было заботиться о пище, не нужно было тратить ни одной каури
в ларьках, осаждаемых толпой.  Он был учеником святого, которого завербовала
старуха, наделенная железной волей. Все  будет им приготовлено, и,  когда их
почтительно пригласят, они сядут и примутся за еду. Что касается прочего, то
хозяйка их  будет заботиться о  том, чтобы  их путешествие было приятным. Он
придирчиво осмотрел волов,  которые подошли,  сопя и фыркая под ярмом.  Если
волы пойдут слишком быстро, что маловероятно, хорошо будет сидеть  верхом на
дышле, а лама усядется рядом с возчиком. Конвойные, очевидно, пойдут пешком.
А старуха тоже, наверно, будет много болтать и, судя по тому, что  Ким успел
услышать,  речь  ее будет не  лишена соли. Она и  теперь уже начала отдавать
приказания,  наставлять,  высказывать   недовольство   и,   надо  сознаться,
справедливо ругать своих слуг за медлительность.
     --  Дайте  ей  ее трубку. Во  имя богов, дайте ей трубку и заткните  ее
зловещий  рот,   --  выкрикнул  один  из  уриев,  увязывая  свою  постель  в
бесформенные узлы. -- Что она, что попугаи. Те и другие визжат по утрам.
     -- Передние  волы! Хай! Гляди на передних волов!  -- Волы,  зацепившись
рогами за ось воза с зерном, пятились назад и вертелись. --  Сын совы,  куда
лезешь? -- эти слова были обращены к ухмылявшемуся возчику.
     -- Ай! Ай! Там внутри сидит правительница  Дели, и она  едет вымаливать
сына,   --  отпарировал  возчик  с  высокого   воза.  --   Дорогу  делийской
правительнице и ее первому министру,  серой обезьяне, которая карабкается по
своему собственному мечу!
     Сзади наехал другой воз, нагруженный кожей для кожевенной мастерской на
юге,   и  возчик  его   добавил  несколько  комплиментов  по  адресу  волов,
запряженных в ратх, которые все пятились и пятились назад.
     Из-за колеблющихся занавесок вырвался залп ругательств. Всего несколько
фраз,  но по характеру, по язвительности и колкой меткости они  превосходили
все, что даже Киму когда-либо  доводилось слышать. Он  увидел, как голый  по
пояс возчик  съежился от изумления, благоговейно поклонился в сторону голоса
и,  соскочив  с дышла, принялся  помогать стражам вытаскивать  их  вулкан на
главный проезд. Тут голос откровенно разъяснил ему, какую жену взял он замуж
и что она делает в его отсутствие.
     -- О, шабаш! -- пробормотал Ким, не удержавшись, а возчик ускользнул.
     --  Каково, а?  Стыд  и  позор, что бедной  женщине невозможно  поехать
помолиться своим богам без  того, чтобы ее  не толкали  и не оскорбляли  все
отбросы Индостана,  что  она  должна  глотать гали  (оскорбления), как  люди
проглатывают  гхи.  Но  язык  у  меня  еще   двигается.  Скажешь   кое-когда
словечко-другое, вот и  поможет. Однако  мне еще до сих пор не  дали табаку!
Кто тот одноглазый бесчестный сын позора, который еще не набил мне трубки?
     Один  из  горцев  поспешно  сунул  ей  трубку,  и струи  густого  дыма,
просочившиеся   из-за   занавесок   по   всем   четырем   углам,   послужили
доказательством того, что мир восстановлен.
     Если Ким уже вчера шагал с гордым  видом, как подобает ученику святого,
то сегодня он шествовал в десять раз более горделиво, -- ведь он  участвовал
в   почти   царском  шествии   и   занимал   всеми   признанное  место   под
покровительством  почтенной дамы, умеющей с достоинством общаться с людьми и
одаренной беспредельной находчивостью. Стражи, повязав головы, как принято в
этих  местах, рассыпались  по обе стороны повозки и, волоча ноги,  поднимали
огромное облако пыли.
     Лама с Кимом шли в сторонке. Ким жевал стебель сахарного тростника и не
уступал  дороги  ни  одному человеку рангом ниже жреца. Старуха трещала, как
веялка для очистки риса.  Она заставляла своих стражей сообщать ей все,  что
делается на дороге,  и, едва они  отъехали  от  парао, откинула  занавески и
выглянула наружу, закрыв  лицо  вуалью на одну треть. Люди ее не смотрели ей
прямо в лицо, когда она к ним обращалась, и таким образом приличия более или
менее соблюдались.
     Темноволосый, желтолицый англичанин, окружной полицейский  инспектор, в
безупречном  мундире трусил мимо на утомленном коне и,  видя по свите, какое
положение в обществе занимает путешественница, решил поддразнить ее.
     -- Эй, матушка, -- крикнул он, -- разве в зенанах  так водится? А вдруг
проедет англичанин и увидит, что у тебя нет носа?
     -- Что? --  взвизгнула она  в ответ. -- У твоей родной  матери  не было
носа? Зачем же кричать об этом на большой дороге?
     Отпор был меткий.  Англичанин поднял  руку  жестом  человека,  которого
коснулась рапира противника при фехтовании. Она смеясь, кивала головой.
     -- Ну, разве такое лицо может  совратить  добродетель с пути истинного?
-- она совсем откинула покрывало и уставилась на англичанина.
     Лицо  ее  отнюдь  не было красивым,  но англичанин,  подобрав  поводья,
назвал  его Луной Рая  и Совратителем  Целомудрия  и другими фантастическими
прозвищами, которые заставили ее согнуться от смеха.
     -- Вот так наткхат (шалопай), -- говорила она. -- Все полицейские  чины
наткхаты, а полисвалы хуже всех. Хай, сын мой, не может быть, чтобы ты всему
этому  научился с тех пор,  как приехал из Билайта (Европы). Кто тебя кормил
грудью?
     -- Одна пахарин родом с гор, из Далхузи, мать моя. Держи свою красоту в
тени, о Подательница Наслаждений, -- и он уехал.
     -- Такие вот  люди,  -- произнесла она  важным,  наставительным  тоном,
набивая себе рот паном, -- такие люди способны следить за  тем, как вершится
правосудие. Они знают  страну и ее обычаи.  А  остальные, без году  неделю в
Индии, вскормленные грудью белой женщины и учившиеся нашим языкам по книгам,
--  хуже чумы.  Они обижают  правителей. --  Тут,  обращаясь  ко  всем,  она
рассказала   длинную-длинную   историю   об  одном  невежественном   молодом
полицейском   чиновнике,   который  при  разборе  пустячного  дела  причинил
неприятности какому-то мелкому гималайскому радже, ее родственнику в девятом
колене, и при этом ввернула цитату из книги отнюдь не благочестивой.
     Потом  настроение  ее  изменилось,  и  она  велела  одному  из  стражей
спросить, не пожелает  ли лама пойти рядом с повозкой и побеседовать о вере.
Тогда Ким отстал и, окутанный пылью, опять принялся за  сахарный тростник. С
час или больше широкополая шапка ламы маячила впереди, как луна  в  дымке, и
Ким слышал только, что старуха плачет. Один из уриев почти извинялся за свою
вчерашнюю  грубость, говоря,  что никогда не видел  своей  хозяйки  в  таком
кротком настроении, как  сейчас, а это он приписывал присутствию чужеземного
жреца.  Он  лично верил в  брахманов, хотя, как и все туземцы, отлично знал,
как  они жадны и пронырливы. Но  если  брахманы  раздражали вымогательствами
мать жены  его  господина  и, когда  она гнала их прочь,  злились  так,  что
проклинали  весь  конвой  (это  и послужило  истинной  причиной того,  что в
прошлую  ночь пристяжной вол  захромал, а  дышло  сломалось),  он  готов был
принять  жреца  любого толка, будь он родом из Индии или  из чужих стран.  С
этим Ким согласился, глубокомысленно кивая головой,  и предложил урии учесть
в придачу, что лама  денег не берет, а стоимость пищи  его  и  Кима вернется
сторицей,  ибо  отныне  каравану будет  сопутствовать счастье.  Он рассказал
также несколько  историй  из лахорской жизни  и  спел одну  или  две  песни,
заставившие  конвойных  громко  хохотать.  В  качестве  горожанина,  отлично
знакомого  с новейшими песнями, сочиненными самыми  модными композиторами (в
большинстве  случаев  --  женщинами),  Ким  имел  явное  преимущество  перед
уроженцами какой-то  деревушки за  Сахаранпуром, живущей  своими  фруктовыми
садами, но заметить это преимущество он предоставил им самим.
     В  полдень  путники  свернули  в  сторону, чтобы подкрепиться; обед был
вкусный,  обильный, красиво  поданный  на  тарелках  из  чистых  листьев,  в
приличной  обстановке,  вдалеке  от  пыльной  дороги. Объедки  они, соблюдая
обычай, отдали каким-то нищим и долго отдыхали, куря с наслаждением. Старуха
укрылась за занавесками, но, не стесняясь, вмешивалась в  разговор,  а слуги
спорили с ней и противоречили ей, как это делают слуги по всему Востоку. Она
сравнивала  прохладу и сосны  в  горах Кангры  и Кулу с  пылью  и  манговыми
деревьями юга.  Рассказала предание  о древних  местных богах, почитаемых на
границе территории ее  мужа,  крепко выругала табак,  который сейчас курила,
опорочила  всех  брахманов   и  откровенно  обсуждала  возможности  рождения
многочисленных внуков.

        ГЛАВА V

     <i>Вот я вернулся к своим опять,
     Прощен, накормлен, любим опять,
     Родными признан родным опять.
     Их кровь зовет мою кровь.

     Избран телец пожирней для меня,
     Но слаще вкус желудей для меня...
     И свиньи лучше людей для меня
     И к стаду иду я вновь.
     Блудный сын</i>

     Ленивая процессия снова тронулась  в путь, вытянувшись гуськом и волоча
ноги; старуха спала, покуда не добрались до следующей остановки. Переход был
очень коротким, до заката оставался еще час, так что Ким решил поразвлечься.
     -- Почему бы не сесть и  не отдохнуть? -- промолвил один из стражей. --
Только дьяволы и англичане бродят туда и сюда без всякого смысла.
     -- Никогда  не  дружи с дьяволом, с обезьяной и с мальчишкой.  Никто не
знает, что им взбредет в голову, -- сказал его товарищ.
     Ким  сердито повернулся к  ним спиной --  он не  желал  слушать  старой
сказки о том,  как дьявол стал играть с мальчиками и потом раскаялся в этом,
-- и лениво свернул в поле.
     Лама зашагал вслед  за  ним.  Весь этот  день всякий  раз,  как  дорога
пересекала  какую-нибудь речку, они сворачивали в сторону взглянуть на  нее,
но лама  ни  разу не заметил  каких-либо признаков своей  Реки. Удовольствие
говорить о серьезных предметах  и  знать, что женщина хорошего рода почитает
его и уважает как своего духовника, незаметно отвлекли его мысли от Искания.
К тому же он был готов  потратить долгие безмятежные годы на поиски, ибо ему
ничуть не было свойственно  нетерпение белых  людей, но зато он имел великую
веру.
     -- Куда идешь? -- крикнул он Киму вслед.
     -- Никуда. Переход  был  маленький, а все здесь, --  Ким широко  развел
руками, -- ново для меня.
     -- Она, конечно, мудрая и рассудительная женщина. Но трудно предаваться
размышлениям, когда...
     -- Все женщины таковы, -- Ким высказал это тоном царя Соломона.
     -- Перед нашим монастырем, -- забормотал лама,  свертывая петлей сильно
потертые  четки, --  была широкая каменная площадка. И на ней остались следы
моих шагов, так часто я ходил по ней взад и вперед вот с этими четками.
     Он застучал шариками и начал бормотать священную формулу "Ом мани падме
хум", радуясь прохладе, покою и отсутствию пыли.
     Ким,  глядя на равнину,  лениво переводил  глаза с одного  предмета  на
другой.  Он  шел  без  определенной цели, если  не  считать  того, что решил
обследовать стоявшие невдалеке хижины, показавшиеся ему необычными.
     Они  вышли  на  обширное  пастбище,  коричневое  и пурпурное в закатном
свете;  в центре его стояла густая  рощица манговых деревьев.  Ким удивился,
что  не  построили храма в  таком подходящем месте. В этом отношении мальчик
был  наблюдателен, как  заправский жрец.  Вдали по  равнине шли рядом четыре
человека,  казавшиеся  очень  маленькими  на  таком  расстоянии.   Ким  стал
внимательно рассматривать их, приложив ладони ко лбу, и заметил блеск меди.
     -- Солдаты! Белые солдаты! -- проговорил он. -- Давай поглядим.
     --  Когда  мы  с тобой идем  вдвоем,  нам всегда попадаются солдаты. Но
белых солдат я еще не видывал.
     -- Они никого не обижают, если только не пьяны. Стань за дерево.
     Они стали за толстыми  стволами  в прохладной тени манговой  рощи.  Две
фигурки  остановились,  другие  две  нерешительно двинулись дальше.  То были
солдаты  из какого-то  вышедшего  в поход  полка,  по  обыкновению высланные
вперед   наметить  место  для  лагеря.  Они   несли   пятифутовые  шесты   с
развевающимися  флагами  и   окликали  друг  друга,  рассыпаясь  по  плоской
местности. Наконец, тяжело ступая, они вошли в манговую рощицу.
     --  Вот тут  или  поблизости... офицерские палатки под  деревья, я  так
думаю,  а мы, все прочие,  разместимся  снаружи. Наметили  они там место для
обоза или нет?
     Они крикнули что-то вдаль  своим товарищам, и громкий  ответ долетел до
них тихим и неясным.
     -- Ну, значит, втыкай флаг сюда, -- сказал один из солдат.
     -- К  чему  эти  приготовления?  --  проговорил  лама,  оцепеневший  от
изумления. -- Великий и страшный мир! Что такое нарисовано на этом знамени?
     Один  из солдат  воткнул  шест в  нескольких  футах  от них, недовольно
проворчал что-то, вытащил его, посоветовался  с товарищем, который оглядывал
тенистые зеленые стены, и поставил шест на прежнее место.
     Ким  глядел во  все  глаза,  прерывистое дыхание со свистом  вырывалось
сквозь его стиснутые зубы. Солдаты вышли из рощи на солнце.
     --  О   святой  человек,   --  задыхаясь  проговорил  мальчик,  --  мой
гороскоп!..  который был начерчен в пыли жрецом из  Амбалы!  Вспомни, что он
говорил.  Сначала придут  два  фарраша,  чтобы все  подготовить... в  темном
месте, как это всегда бывает в начале видения.
     --  Но  это не  видение,  --  промолвил лама.  --  Это иллюзия мира, не
больше.
     -- А после них придет Бык, Красный Бык на зеленом поле. Гляди! Вот он!
     Он показал  на флаг, хлопающий  на  вечернем  ветерке не  далее, чем  в
десяти шагах от них. Это был обыкновенный флажок, которым отмечали место для
лагеря, но полк, щепетильно соблюдавший традиции, снабдил его своей полковой
эмблемой  --  красным  быком, красующимся  на  знамени  Меверикцев,  большим
красным быком на фоне зеленого цвета, национального цвета Ирландии.
     -- Теперь  вижу  и вспоминаю,  -- промолвил  лама. -- Конечно, это твой
Бык. И, конечно, оба эти человека пришли для того, чтобы все приготовить.
     -- Это солдаты... Белые  солдаты. Что тогда говорил жрец? "Знак Быка --
есть знак войны и вооруженных людей". Святой человек, все это касается моего
Искания.
     -- Верно. Это верно, -- лама  пристально смотрел на эмблему, которая  в
сумерках пылала, как рубин. -- Жрец из Амбалы говорил, что твой знак -- знак
войны.
     -- Что же теперь делать?
     -- Ждать. Будем ждать.
     -- А вот и мгла отступила, -- сказал Ким. Ничего не  было удивительного
в  том,  что заходящее солнце  пронзило  последними своими  лучами  рощу  и,
разлившись между стволами деревьев,  осветило ее на несколько минут  пыльным
золотым  светом, но Киму  это  казалось подтверждением пророчеств амбалского
брахмана.
     -- Чу! Слышишь! -- произнес лама. -- Бьют в барабан... далеко.
     Сначала  бой  барабана,  растворявшийся  в тихом воздухе, был слаб, как
стук в висках. Потом звуки стали громче.
     --  А!  Музыка!  --  объяснил Ким. Ему  звуки  полкового оркестра  были
знакомы, но ламу они изумляли.
     По дальнему краю равнины  поползла густая  пыльная колонна. Потом ветер
донес песню:
     Хотим мы рассказать вам
     Про славные дела:
     Как Малиганская гвардия
     До Порта Слайго шла.
     Тут вступили пронзительные флейты:
     С ружьем на плече
     Мы идем, мы идем в поход.
     Прощай, Феникс-Парк.
     К Дублинской бухте, вперед!
     Барабанов и труб
     Сладостный звук зовет.
     С Малиганской гвардией мы уходим.
     Оркестр Меверикцев  играл, сопровождая полк,  направлявшийся к  лагерю,
солдаты шли в поход с обозом. Извивающаяся  колонна выступила на равнину  --
обоз тащился сзади -- разделилась надвое, рассыпалась муравьями и...
     --  Да это колдовство!  --  воскликнул лама. Долина  покрылась  точками
палаток,  которые, казалось,  появлялись  из повозок уже совсем растянутыми.
Другая людская лавина наводнила рощу и  бесшумно поставила огромную палатку;
еще  восемь  или  девять человек  выросли  у  нее сбоку,  вытащили кастрюли,
сковородки  и  свертки, которыми овладела  толпа  слуг-туземцев; и  вот,  не
успели  наши  путники   оглянуться,   как   манговая  роща   превратилась  в
благоустроенный городок.
     -- Пойдем, -- проговорил лама, отступая в испуге, когда засверкали огни
и  белые  офицеры,  бряцая  саблями,  стали входить  в  палатку  офицерского
собрания.
     -- Встань в тени! Дальше  круга,  освещенного костром, ничего не видно,
-- сказал Ким, не спуская глаз с  флажка.  Ему никогда не  случалось видеть,
как полк хорошо обученных солдат привычно разбивает лагерь в тридцать минут.
     -- Смотри! Смотри! Смотри! -- зашептал лама. -- Вот идет жрец.
     Это был Бенет, полковой капеллан англиканского вероисповедания. Он шел,
прихрамывая,  в  пыльном  черном  костюме.  Кто-то  из  его  паствы отпустил
несколько грубых замечаний насчет того, что капеллану не хватает энергии, и,
дабы пристыдить его, Бенет весь этот  день  шел  с солдатами, не отступая от
них ни на  шаг.  По  черному костюму,  золотому  кресту на  часовой цепочке,
гладко выбритому лицу и черной мягкой  широкополой  шляпе  его во всей Индии
признали  бы за  священнослужителя.  Он тяжело опустился на  складной стул у
входа  в палатку офицерского собрания  и стянул  с себя  сапоги.  Три-четыре
офицера  собрались  вокруг  него.  Они  хохотали  и  подсмеивались  над  его
подвигом.
     -- Речи белых людей  совершенно лишены  достоинства,  -- заметил  лама,
судивший об этих  речах по  их тону. -- Но  я рассмотрел лицо этого жреца  и
думаю, что он человек ученый.  Может быть, он  поймет наш язык?  Хотелось бы
поговорить с ним о моем Искании.
     -- Не заговаривай с белым человеком, пока он не наестся, -- сказал Ким,
повторяя  известную  поговорку. -- Теперь они примутся  за еду, и, я  думаю,
просить  у  них  милостыню  бесполезно.  Давай  вернемся  на  место  отдыха.
Поужинаем, потом придем сюда опять.  Конечно,  это  был  Красный Бык  -- мой
Красный Бык.
     Когда  слуги  старухи  поставили  перед  ними пищу,  оба  они выглядели
рассеянными, поэтому никто  не решился  нарушить их раздумье, ибо  надоедать
гостям -- значит навлекать на себя несчастье.
     --  А теперь, -- молвил Ким,  ковыряя в зубах, -- мы опять пойдем туда.
Но тебе,  святой  человек, придется немножко отстать, потому что  ноги  твои
тяжелее моих, а мне очень хочется получше рассмотреть Красного Быка.
     --  Но как можешь ты понять  их речь? Иди потише. На дороге темно, -- в
тревоге ответил лама. Ким оставил вопрос без ответа.
     -- Я заметил  место невдалеке  от  деревьев, --  сказал  он, --  где ты
можешь  посидеть, покуда  я  не  позову. Нет, --  перебил  он  ламу, который
пытался возражать, -- вспомни, что это  мое Искание.  Искание Красного Быка.
Звездный знак был не для тебя. Я кое-что знаю об обычаях белых солдат, и мне
всегда хочется видеть новое.
     -- Чего  ты  только не  знаешь об этом мире! -- лама  послушно уселся в
небольшой ямке, в сотне ярдов от манговой рощицы, которая казалась черной на
фоне усыпанного звездами неба.
     -- Оставайся тут, пока я  не позову. -- Ким упорхнул во тьму. Он  знал,
что  вокруг  лагеря,  по всей  вероятности,  будут  расставлены  часовые,  и
улыбнулся, услышав  топот тяжелых сапог.  Мальчик,  способный  лунной  ночью
прятаться на  лахорских крышах, умеющий использовать всякое  пятнышко  тьмы,
всякий  неосвещенный уголок, чтобы обмануть  своего преследователя, вряд  ли
попадет  в  руки  даже  целому  отряду хорошо  обученных солдат. Он  нарочно
проскользнул  между  двумя  часовыми,  а  потом,  то мчась  по весь  дух, то
останавливаясь, то сгибаясь и припадая к  земле, пробрался-таки к освещенной
палатке офицерского собрания, где, притаившись  за стволом мангового дерева,
стал  ждать, чтобы чье-нибудь случайно сказанное слово навело  его на верную
мысль.
     Теперь  на  уме  у него было  одно --  получить  дальнейшие  сведения о
Красном  Быке. Ему казалось --  а невежество Кима было  так же своеобразно и
неожиданно,  как  и его  обширный  опыт,  -- что  эти  люди,  эти  девятьсот
настоящих дьяволов из отцовского  пророчества, возможно, они  будут молиться
своему Быку после наступления темноты, как  молятся индусы священной корове.
Такое моление, конечно, вполне  законно и логично, а, следовательно, падре с
золотым  крестом  --  самый  подходящий человек  для консультации  по  этому
вопросу. С  другой  стороны, вспоминая о постнолицых  пасторах,  которых  он
избегал в Лахоре, Ким опасался, как бы и этот священник не стал приставать к
нему с расспросами и  заставлять  его учиться.  Но разве  в  Амбале не  было
доказано,  что знак  его  в  высших небесах предвещает  войну  и вооруженных
людей? Разве не был он Другом Звезд точно так  же, как и Другом  Всего Мира?
Разве  не был  он до самых  зубов  набит страшными  тайнами? Наконец, точнее
прежде всего, ибо  именно  в этом  направлении  быстро  текли мысли  --  это
приключение  было  чудесной забавой, восхитительным  продолжением  былых его
скачек по  крышам  домов, а  также исполнением  возвышенного пророчества. Он
полз на  животе  ко  входу в офицерскую палатку,  положив  руку  на  амулет,
висевший у него на шее.
     Предположения его оправдались. Сахибы молились своему богу: на середине
стола стояло единственное украшение, которое брали в поход, -- золотой  бык,
отлитый  из  вещей,  находившихся  некогда  в  Пекинском  Летнем  дворце   и
похищенных оттуда, -- бык из червонного золота с опущенной головой, топчущий
зеленое  поле,  по-ирландски  зеленого  оттенка.  Сахибы поднимали  стаканы,
обращаясь в его сторону, и громко, беспорядочно кричали.
     Надо сказать,  что достопочтенный Артур Бенет имел обыкновение покидать
офицерское собрание после этого тоста. Он порядочно устал  после  похода,  и
потому  движения  его были  более резкими, чем  обычно.  Ким,  слегка подняв
голову, все еще не сводил  глаз со своего  тотема,  стоящего  на  столе, как
вдруг  капеллан наступил  ему  на  правую лопатку.  Ким,  выскользнув из-под
кожаного сапога, покатился в сторону,  отчего капеллан  грохнулся  на землю,
но, будучи человеком решительным, схватил мальчика за горло, так что чуть не
задушил его. Тогда Ким в отчаянии ударил его в живот. Мистер Бенет  охнул  и
скорчился, но, не выпуская своей  жертвы, молча потащил Кима в свою палатку.
Меверикцы  славились  как  заядлые  шутники,  и англичанин решил,  что лучше
помолчать, пока дело полностью не разъяснится.
     -- Как, да это мальчик! -- проговорил он, поставив пленника под фонарь,
висевший на шесте палатки, и, сурово встряхнув Кима, крикнул:
     --  Ты  что  тут делал?  Ты  вор. Чор?  Малум?  -- он очень плохо  знал
хиндустани, а взъерошенный и негодующий  Ким решил  не отрицать возведенного
на  него  обвинения. Отдышавшись, он принялся сочинять вполне правдоподобную
историю  о своих родственных  отношениях  с  одним  из  поварят  офицерского
собрания и  в  то же время не  спускал  острых глаз с левого бока капеллана.
Случай представился. Ким нырнул к выходу, но длинная рука рванулась вперед и
вцепилась ему в шею, захватив шнурок от амулета и сжав ладонью самый амулет.
     -- Отдайте мне его! О, отдайте! Он не потерялся? Отдайте мне бумаги, --
эти  слова  были  сказаны  по-английски, с  жестким,  режущим ухо  акцентом,
свойственным людям, получившим туземное воспитание, и капеллан подскочил  от
удивления.
     --  Ладанка, --  сказал он,  разжимая  руку. -- Нет, какой-то языческий
талисман. Почему... почему ты говоришь  по-английски? Когда  мальчики воруют
-- их бьют. Ты знаешь это?
     -- Я не... я не воровал. -- Ким в  отчаянии приплясывал, как фокстерьер
под поднятой палкой. -- О, отдайте его мне! Это мой талисман! Не крадите его
у меня!
     Капеллан,  не обращая на него  внимания, подошел к  выходу из палатки и
громко крикнул. На крик появился довольно толстый, гладко выбритый человек.
     -- Мне нужно с вами посоветоваться, отец Виктор, -- сказал Бенет. --  Я
нашел этого мальчика снаружи, за палаткой офицерского  собрания. Я, конечно,
отпустил  бы  его,  предварительно наказав,  и я уверен, что он вор.  Но он,
кажется,  говорит по-английски и как будто дорожит талисманом, который висит
у него на шее. Я подумал,  не поможете ли вы мне. -- Бенет считал, что между
ним и католическим священником -- капелланом ирландской части полка -- лежит
непроходимая  пропасть,  но  достойно  внимания,   что   всякий   раз,   как
англиканской церкви  предстояло решать задачу, имеющую отношение к человеку,
она охотно звала на  помощь римско-католическую. Степень отвращения, которое
Бенет по долгу службы питал к римско-католической церкви и  ее деятельности,
могла сравниться только со степенью его личного уважения к отцу Виктору.
     -- Вор, говорящий  по-английски? Посмотрим-ка его талисман. Нет, Бенет,
это не ладанка, -- он вытянул руку вперед.
     -- Но имеем ли мы право открыть это? Хорошая взбучка...
     -- Я не крал,  --  протестовал Ким.  -- Вы сами всего меня  исколотили.
Отдайте же мне мой талисман и я уйду.
     --  Не  торопись;  сначала посмотрим, -- сказал отец Виктор,  не  спеша
развертывая пергамент  с  надписью ne  varietur, свидетельство об увольнении
бедного Кимбола О'Хары  и метрику Кима.  На этой последней  О'Хара множество
раз нацарапал  слова  "Позаботьтесь  о мальчике. Пожалуйста, позаботьтесь  о
мальчике!" и подписал полностью  свое  имя и свой полковой  номер в  смутной
уверенности, что этим он сделает чудеса для своего сына.
     -- Да сгинут силы  тьмы! -- произнес  отец Виктор,  отдавая все  бумаги
мистеру Бенету. -- Ты знаешь, что это за бумаги?
     -- Да, -- сказал Ким, -- они мои, и я хочу уйти.
     --  Я не совсем  понимаю, -- проговорил мистер Бенет. --  Он, наверное,
принес их с какой-нибудь целью. Возможно, что это просто уловка нищего.
     -- Но  я никогда  не видел нищего,  который так спешил бы уйти от своих
благодетелей. Тут  кроется какая-то забавная тайна. Вы верите  в провидение,
Бенет?
     -- Надеюсь.
     -- Ну, а я верю в чудеса, и в общем это одно и то же. Силы тьмы! Кимбол
О'Хара! И его сын! Однако этот мальчик туземец, а я сам венчал Кимбола с Эни
Шот. Как давно ты получил эти бумаги, мальчик?
     -- Когда я был еще совсем малышом.
     Отец Виктор быстро шагнул вперед и распахнул одежду на груди Кима.
     -- Видите, Бенет, он не очень черный. Как тебя зовут?
     -- Ким.
     -- Или Кимбол?
     -- Может быть. Вы отпустите меня?
     -- А еще как?
     -- Еще меня зовут Ким Ралани-ка. То есть Ким из Ралани.
     -- Что такое "Ралани"?
     -- Иралани -- это был полк... полк моего отца.
     -- Ах, понимаю, ирландский.
     -- Да. Так мне говорил отец. Мой отец, он прожил.
     -- Где проживал?
     -- Прожил. То есть умер, конечно, сдох.
     -- Какое грубое выражение!
     Бенет перебил его:
     -- Возможно, что я был несправедлив к мальчику. Он, конечно, белый, но,
видимо, совсем беспризорный.  Должно быть, я  ушиб его.  Думаю, какой-нибудь
крепкий напиток...
     -- Так дайте ему стакан хереса и уложите его на походную кровать.
     --  Ну,  Ким,  -- продолжал отец Виктор,  --  никто не собирается  тебя
обижать. Выпей это и расскажи нам о себе. Но  только правду, если ничего  не
имеешь против.
     Ким  слегка  кашлянул,  отставляя  пустой  стакан, и  начал  обдумывать
положение. Осторожность  и фантазия  -- вот что  казалось  ему необходимым в
данном  случае.   Мальчиков,   слоняющихся  по  лагерям,  обычно   выгоняют,
предварительно отхлестав.  Но  его не высекли. Очевидно, амулет  сыграл свою
роль; вот и выходило, что амбалский гороскоп и  немногие  запомнившиеся  ему
слова из отцовских бессвязных  речей самым чудесным образом совпадали  между
собой. Иначе  это не произвело  бы столь  сильного впечатления  на  толстого
падре и худой не дал бы Киму стакан горячего желтого вина.
     -- Мой  отец умер в городе Лахоре,  когда я был еще совсем маленький. А
женщина -- она держала лавку кабари около  того места, где  стоят извозчичьи
повозки... -- Ким начал свой рассказ наудачу, не вполне уверенный, насколько
ему выгодно говорить правду.
     -- Это твоя мать?
     --  Нет,  -- он  с  отвращением  отмахнулся.  -- Мать умерла,  когда  я
родился. Мой отец получил  эти бумаги из Джаду-Гхара, -- так это называется?
(Бенет кивнул) -- потому что он  был  на хорошем счету.  Так это называется?
(Бенет опять кивнул.) Мой отец сказал мне  это. Он говорил, а также брахман,
который два дня назад чертил на пыли в Амбале, говорил, что я найду Красного
Быка на зеленом поле и этот Бык поможет мне.
     -- Феноменальный лгунишка, -- пробормотал Бенет.
     -- Да сгинут  силы тьмы,  что  за страна!  -- прошептал отец Виктор. --
Дальше, Ким.
     -- Я не крал.  Кроме того, я ученик святого человека. Он сидит снаружи.
Мы видели двух человек  с флагами, они пришли приготовить  место. Так всегда
бывает во  сне или  в случае... Да... пророчества. Поэтому я  понял, что все
сбудется. Я  увидел  Красного Быка  на  зеленом  поле,  а мой  отец говорил:
"Девятьсот пакка дьяволов  и  полковник верхом  на коне  будут заботиться  о
тебе, когда ты найдешь Красного Быка".  Когда я увидел Быка, я  не знал, что
делать,  поэтому я ушел  и вернулся, когда  стемнело.  Я хотел опять увидеть
Быка и опять увидел Быка, и сахибы молились ему. Я  думаю,  что  Бык поможет
мне. Святой человек тоже так говорил.  Он сидит снаружи. Вы  не обидите его,
если я  ему сейчас крикну? Он очень святой. Он может подтвердить все, что  я
сказал, и он знает, что я не вор.
     --  "Офицеры  молятся быку!"  Как это  понимать, скажите пожалуйста? --
ужаснулся Бенет. -- "Ученик святого  человека!" Сумасшедший он, что ли, этот
малыш?
     -- Это  сын О'Хары, без  всякого сомнения. Сын  О'Хары в союзе со всеми
силами тьмы. Все это очень похоже  на поведение его отца, когда он был пьян.
Пожалуй,  нам следует  пригласить сюда  святого  человека. Возможно,  что он
что-нибудь знает.
     -- Он  ничего не знает, -- сказал Ким. -- Я  покажу его  вам,  если  вы
пойдете со мной. Он мой учитель. А потом мы уйдем.
     --  Силы тьмы! -- все,  что  смог  сказать отец  Виктор, а Бенет вышел,
крепко  держа  Кима за плечо. Они  нашли  ламу на том месте, где его оставил
Ким.
     -- Мое Искание подошло  к концу, -- крикнул ему Ким на местном наречии.
-- Я нашел Быка, но неизвестно, что будет дальше. Тебя они не обидят. Пойдем
в палатку толстого  жреца вместе  с этим худым человеком и посмотрим, что из
этого получится. Все это ново для меня, а  они не  умеют говорить  на хинди.
Они просто-напросто ослы нечищеные.
     -- А раз так, нехорошо смеяться над их невежеством, -- ответил лама. --
Я рад, что ты доволен, чела.
     Исполненный  достоинства  и ни о  чем  не  подозревающий, он  зашагал к
маленькой палатке,  приветствовал духовенство  как  духовное  лицо  и сел  у
открытой жаровни  с углем. При свете  фонаря,  отраженном желтой  подкладкой
палатки, лицо ламы казалось отлитым из червонного золота.
     Бенет смотрел на него со слепым равнодушием человека, чья религия валит
в  одну  кучу  девять  десятых  человечества,  наделяя  их   общей   кличкой
"язычники".
     -- Чем же кончилось твое Искание? Какой дар принес тебе Красный Бык? --
обратился лама к Киму.
     --  Он  говорит:  "Что  вы  собираетесь делать?"  -- Бенет  в  смущении
уставился  на  отца  Виктора,  а Ким, в своих  интересах,  взял на себя роль
переводчика.
     -- Я не  понимаю, какое отношение имеет этот  факир к мальчику, который
либо  обманут  им,  либо  его  сообщник, -- начал  Бенет.  --  Мы  не  можем
допустить, чтобы английский мальчик... Если он сын масона, то чем  скорей он
попадет в масонский сиротский приют, тем лучше.
     -- А! Вы считаете так потому, что вы секретарь полковой ложи, -- сказал
отец  Виктор, -- но нам, пожалуй,  следует  сообщить  старику о  том, как мы
собираемся поступить. Он не похож на мошенника.
     --  Мой опыт говорит, что восточную душу понять невозможно. Ну, Кимбол,
я хочу, чтобы ты передал этому человеку все, что я скажу... слово в слово.
     Ким, уловив смысл дальнейшей краткой речи Бенета, начал так:
     -- Святой человек, тощий дурак, похожий на верблюда, говорит, что я сын
сахиба.
     -- Как так?
     --  О, это верно. Я знал  с самого  своего рождения,  а он смог узнать,
только прочитав амулет, снятый с моей шеи, и все  бумаги. Но он считает, что
если кто сахиб, тот всегда будет сахибом, и оба они собираются либо оставить
меня в этом полку, либо послать в  мадрасу (школу). Это и раньше бывало. Мне
всегда  удавалось  этого избежать. Жирный дурак  хочет сделать  по-своему, а
похожий на верблюда --  по-своему.  Но  все это пустяки. Я, пожалуй, проведу
здесь одну ночь и, может быть, следующую. Это и раньше бывало. А потом убегу
и вернусь к тебе.
     -- Но скажи им, что ты мой чела. Скажи им, как ты  пришел ко мне, когда
я был слаб  и  беспомощен. Скажи им о нашем Искании, и они, наверное, тотчас
же тебя отпустят.
     -- Я уже говорил им. Они смеются и толкуют о полиции.
     -- Что он говорит? -- спросил мистер Бенет.
     -- О!  Он говорит только, что если вы меня не  отпустите, это  повредит
ему  в  его  делах... в его  срочных  личных  делах.  --  Это выражение было
позаимствовано  у  какого-то  евразия,  служившего  в Ведомстве  Каналов,  с
которым  Ким однажды  разговаривал, но тут оно только вызвало улыбку, сильно
разозлившую мальчика. -- А если бы вы знали,  какие у него дела, вы не стали
бы так чертовски мешать ему.
     -- Что же это за дела? -- не без интереса спросил отец Виктор, глядя на
лицо ламы.
     -- В этой стране есть Река, которую  он очень хочет найти, очень хочет.
Она потекла от Стрелы, которую... -- Ким нетерпеливо  топнул ногой, стараясь
переводить в уме с местного  наречия на английский язык, который ему  трудно
давался.  -- О,  ее создал наш  владыка  Будда, знаете ли, и  если вы  в ней
вымоетесь, с вас смоются  все ваши грехи и  вы  станете  белыми, как хлопок.
(Ким в свое  время  слыхал миссионерские  проповеди.)  Я  его ученик,  и  мы
непременно должны найти эту Реку. Это так важно для нас.
     --  Расскажи  еще  раз,  --  сказал  Бенет.  Ким рассказал  еще  раз  с
добавлениями.
     -- Но это грубое богохульство! -- воскликнул представитель англиканской
церкви.
     -- Ну!  Ну! -- сочувственно произнес отец Виктор.  -- Я  бы многое дал,
чтобы уметь говорить на местном наречии. Река, смывающая грехи!  А как давно
вы оба ее ищете?
     -- О, много дней. А теперь мы  хотим уйти, чтобы опять искать ее. Здесь
ее, видите ли, нет.
     --  Понимаю,  --  серьезно  произнес отец Виктор. -- Но  он  не  должен
бродить в обществе этого старика. Не будь ты, Ким, сыном солдата, тогда было
бы  другое дело. Скажи ему, что полк позаботится о  тебе  и сделает  из тебя
такого же  хорошего человека,  как твой...  да, хорошего человека, насколько
это  возможно.  Скажи ему,  что если  он  верит  в чудеса,  он должен  будет
поверить этому...
     -- Нет никакой нужды играть на его легковерии, -- перебил его Бенет.
     --  Я  этого  и не  делаю. Он  и  сам, наверное, считает, что появление
мальчика здесь, в его родном полку, -- и во время поисков Красного  Быка, --
похоже на чудо. Подумайте, Бенет, сколько шансов было против того, чтобы это
случилось.  Из всех мальчиков Индии именно этот встречается с нами, именно с
нашим полком, а не с каким-либо другим из всех, что вышли  в поход. Это было
предначертано  свыше.  Да, скажите  ему,  что  это  кисмат.  Кисмат,  малум?
(Понимаете?)
     Он  обращался к  ламе  с  тем же  успехом,  как  если  бы  речь  шла  о
Месопотамии.
     -- Они говорят, -- сказал Ким, и глаза старика засияли, -- они говорят,
что предсказания моего  гороскопа теперь исполнились  и что раз я вернулся к
этим людям и  их Красному Быку, -- хотя ты знаешь, что я пришел сюда  только
из любопытства, -- то я обязательно должен поступить в  мадрасу, чтобы  меня
превратили в  сахиба. Ну,  я притворюсь, что  согласен, ведь в худшем случае
мне придется  съесть несколько обедов вдали от тебя. Потом  я удеру и догоню
тебя  по  дороге  в  Сахаранпур.  Поэтому  ты, святой человек,  оставайся  с
женщиной из Кулу...  ни в коем случае не отходи далеко от ее повозки, покуда
я не вернусь. Нет сомнения, что знак мой --  знак войны и вооруженных людей.
Ты видел, что они дали мне вина и посадили меня на ложе почета! Должно быть,
отец мой был важным человеком! Поэтому если они дадут мне почетное положение
-- хорошо. Если нет --  тоже хорошо. Так или  иначе, но,  когда  мне все это
надоест, я убегу  к тебе. А ты оставайся с раджпуткой, иначе  я потеряю твои
следы... О  да, -- произнес мальчик по-английски, -- я передал ему все,  что
вы мне велели сказать.
     -- Не  понимаю, чего нам еще  дожидаться,  -- промолвил  Бенет, шаря  в
кармане брюк, -- подробности мы можем узнать после... Я дам ему ру...
     -- Дайте ему время опомниться. Быть  может, он привязан к мальчику,  --
перебил отец Виктор капеллана.
     Лама вынул четки и надвинул широчайшие поля своей шапки на глаза.
     -- Чего ему еще нужно?
     -- Он говорит, -- Ким поднял руку,  --  он  говорит: помолчите! Он  сам
хочет  потолковать со  мной. Видите  ли,  вы  ведь не  понимаете  ни  одного
словечка из  того,  что  он говорит, и я думаю,  что если  вы не перестанете
болтать, он, чего  доброго, пошлет  вам ужасные проклятия.  Когда он вот так
держит четки, это значит, он хочет, чтобы его оставили в покое.
     Оба англичанина  остолбенели, но в  глазах Бенета можно было прочитать,
что Киму придется плохо, когда он попадет в лапы религии.
     -- Сахиб и сын сахиба... -- страдание звучало в хриплом голосе ламы. --
Но ни один белый человек не знает страны и обычаев страны так, как их знаешь
ты. Как возможно, что все это правда?
     --  Не все  ли  равно,  святой человек! Вспомни,  ведь  это  только  на
одну-две ночи. Вспомни, как быстро я умею  меняться. Все будет так, как было
в тот день, когда я впервые говорил с тобой под большой пушкой Зам-Замой...
     -- В образе мальчика, одетого как белые люди, когда я впервые пришел  в
Дом Чудес. А во второй  раз ты  обернулся индусом. В кого  воплотишься  ты в
третий раз? -- Он невесело засмеялся. -- Ax, чела, ты причинил зло  старику,
ибо сердце мое потянулось, к тебе.
     -- А мое к тебе. Но  как мог я знать, что Красный Бык  приведет меня  к
этому!
     Лама снова прикрыл лицо шапкой и нервно застучал четками. Ким присел на
корточки рядом с ним и ухватился рукой за одну из складок его одежды.
     -- Итак, установлено,  что  мальчик сахиб? -- продолжал лама  глухо. --
Такой же сахиб, как тот, кто хранит священные изображения в  Доме Чудес?  --
Лама видел мало белых людей.  Казалось он повторял урок. -- Если так, ему не
следует поступать  иначе, чем поступают сахибы. Он должен вернуться  к своим
сородичам.
     -- На один день и ночь и еще на день, -- убеждал его Ким.
     --  Нет,  это  тебе  не  удастся!  --  отец  Виктор  заметил,  что  Ким
подвигается к выходу, и здоровенной ногой преградил ему путь.
     --  Я  не понимаю обычаев  белых  людей.  Жрец священных изображений  в
лахорском Доме  Чудес был  учтивее  этого  тощего  жреца.  Мальчика  у  меня
отнимут, ученика моего  сделают сахибом. Горе мне, как найду я свою Реку?! А
у них есть ученики? Спроси.
     -- Он говорит, он очень огорчен тем, что теперь  уже никогда  не найдет
своей Реки. Он говорит: почему у  вас нет учеников и почему вы не перестаете
надоедать ему? Он хочет отмыться от своих грехов.
     Ни  Бенет,  ни отец  Виктор не  нашли подходящего  ответа. Расстроенный
огорчением ламы, Ким сказал по-английски:
     -- Я  думаю, что если  вы меня  теперь отпустите,  мы  тихонько уйдем и
ничего  не  украдем. Мы будем искать эту Реку, как искали ее перед тем,  как
меня поймали.  Лучше  бы мне не появляться здесь  и не видеть этого Красного
Быка. Не хочу я этого.
     -- Ты сделал самое лучшее,  что мог сделать для себя,  молодой человек,
-- промолвил Бенет.
     -- Господи  боже мой, прямо не знаю, чем его утешить, -- заговорил отец
Виктор, внимательно глядя на ламу. -- Он не должен уводить с собой мальчика,
и все  же он --  хороший человек. Я уверен, что  он хороший человек.  Бенет,
если вы дадите ему эту рупию, он проклянет вас всего, с головы до ног!
     Они  молчали... три...  пять полных минут. Потом лама  поднял голову  и
стал смотреть куда-то поверх их, в пространство и пустоту.
     -- И это  я,  идущий по  Пути,  -- сказал  он с горечью. -- Грех мой  и
возмездие мне. Я заставил себя  поверить, -- ибо вижу теперь,  то был просто
самообман, --  что ты был  послан  мне  в  моем  Искании. Поэтому сердце мое
потянулось к тебе за твое милосердие и твою учтивость и мудрость твоих малых
лет.  Но  те,  что  следуют по  Пути,  не  должны  допускать  в  себе  огонь
какого-либо  желания или привязанности, ибо все  это иллюзии. Как сказано...
--  Он  процитировал  древний  китайский  текст,  добавил к  нему  второй  и
подкрепил их  третьим. -- Я свернул с Пути в сторону, мой чела. Ты в этом не
виновен. Я наслаждался лицезрением жизни, лицезрением новых людей на дорогах
и  тем, как  радовался  ты, видя все это. Мне  было  приятно  с  тобой, мне,
который  должен был  думать о  своем Искании, только об  Искании.  Теперь  я
огорчен, что  тебя отбирают у меня и  что Река моя далеко. Это потому, что я
нарушил закон.
     -- Да сгинут силы тьмы! --  произнес отец  Виктор. Умудренный опытом на
исповеди, он по каждой фразе догадывался о страдании ламы.
     --  Я  вижу теперь, что в  знаке Красного Быка  было указание не только
тебе, но и мне. Всякое желание окрашено красным цветом, но всякое желание --
зло. Я совершу покаяние и один найду мою Реку.
     -- Во всяком случае вернись к женщине из Кулу, -- сказал Ким, -- не  то
заблудишься на дорогах. Она будет тебя кормить, пока я не прибегу к тебе.
     Лама помахал рукой, давая понять, что он вынес окончательное решение.
     --  Ну, -- обратился он к Киму, и голос его  изменился, --  а  что  они
сделают с  тобой? Быть может, приобретая заслугу, я, по крайней  мере, смогу
искупить зло, совершенное в прошлом.
     -- Они хотят сделать  меня  сахибом... думаю,  что это им  не  удастся.
Послезавтра я вернусь. Не горюй!
     -- Каким сахибом? Таким,  как  этот  или тот человек? --  Он показал на
отца  Виктора.  -- Таким, каких  я  видел сегодня вечером, таким,  как люди,
носящие мечи и тяжело ступающие?
     -- Может быть.
     -- Это нехорошо. Эти люди повинуются желанию  и приходят к  пустоте. Ты
не должен стать таким, как они.
     -- Жрец  из  Амбалы говорил,  что звезда моя означает войну, -- перебил
его Ким. --  Я  спрошу этих  дураков...  Впрочем, право,  не стоит. Нынче же
ночью я убегу, ведь все, что я хотел, -- это видеть новое.
     Ким задал отцу Виктору два или три вопроса по-английски и  перевел ламе
ответы. Затем сказал:
     -- Он говорит: вы отнимаете  его у меня, а сами не  можете сказать, кем
вы  его  сделаете.  Он  говорит: скажите  мне это  раньше, чем я  уйду,  ибо
воспитать ребенка дело немалое.
     -- Тебя отправят в  школу.  А там видно будет. Кимбол, я  полагаю, тебе
хочется стать солдатом?
     -- Гора-лог (белые люди)! Не-ет!  Не-ет! -- Ким яростно затряс головой.
Ничто не привлекало его в муштре и дисциплине. -- Я не хочу быть солдатом.
     -- Ты будешь  тем, кем тебе прикажут быть, -- сказал  Бенет,  --  и  ты
должен чувствовать благодарность за то, что мы собираемся тебе помочь.
     Ким сострадательно улыбнулся. Если  эти люди воображают,  что  он будет
делать то, что ему не нравится, тем лучше.
     Снова  наступило  продолжительное  молчание.  Бенет  начал   ерзать  от
нетерпения и предложил позвать часового, чтобы удалить "факира".
     -- А что, у  сахибов  учат даром или  за деньги? Спроси  их, --  сказал
лама, и Ким перевел его слова.
     -- Они говорят, что учителю платят деньги, но эти деньги даст полк... К
чему спрашивать? Ведь это только на одну ночь.
     --  А...  чем больше  заплачено, тем ученье лучше? -- Лама отверг планы
Кима, рассчитанные на скорый  побег. -- Платить за ученье не грешно. Помогая
невежде достичь  мудрости,  приобретешь  заслугу. --  Четки бешено  стучали:
казалось,  он щелкал  на счетах.  Потом лама обернулся к своим обидчикам. --
Спроси: за какие деньги преподают они мудрое и надлежащее учение? И в  каком
городе преподается это учение?
     -- Ну, -- начал отец Виктор по-английски, когда Ким перевел ему вопрос,
-- это зависит от обстоятельств. Полк будет  платить за тебя в течение всего
того времени, что ты пробудешь в Военном сиротском  приюте, тебя могут также
принять в Пенджабский масонский сиротский приют (впрочем, ни ты, ни он этого
все  равно не поймете). Но, конечно, лучшее воспитание, какое мальчик  может
получить в Индии, он получит в школе св. Ксаверия in Partibus, в Лакхнау. --
Перевод этой речи занял довольно много  времени, а Бенет  стремился поскорее
покончить с делом и торопил Кима.
     -- Он хочет знать, сколько это стоит, -- безучастно произнес Ким.
     -- Двести или триста  рупий в  год. -- Отец  Виктор давно  уже перестал
удивляться. Бенет, ничего не понимая, изнывал от нетерпения.
     -- Он говорит:  напишите на бумаге  это название  и  количество денег и
отдайте ему,  и он говорит,  что  внизу вы должны подписать свое имя, потому
что когда-нибудь он напишет вам письмо. Он говорит, что вы  хороший человек.
Он говорит, что другой человек глуп. Он уходит. Лама внезапно встал.
     -- Я продолжаю мое Искание, -- воскликнул он и вышел из палатки.
     --  Он наткнется  на часовых, -- вскричал отец Виктор, вскочив с места,
когда лама торжественно удалился, -- но мне нельзя оставить мальчика. -- Ким
сделал быстрое движение, чтобы побежать вслед за ламой, но сдержался. Оклика
часового не послышалось. Лама исчез.
     Ким спокойно  уселся  на складную кровать капеллана.  Лама  обещал, что
останется  с женщиной-раджпуткой  из Кулу, все же остальное,  в сущности, не
имело значения. Ему было приятно, что оба падре  так волновались.  Они долго
разговаривали  вполголоса,  и  отец  Виктор  убеждал мистера Бенета  принять
какой-то  план действий, к которому тот относился недоверчиво. Все это  было
ново и  увлекательно, но  Киму хотелось спать.  Англичане позвали  в палатку
офицеров, --  один  из  них,  несомненно,  был тем  полковником,  о  котором
пророчествовал  отец  Кима,  --  и  те засыпали мальчика  вопросами, главным
образом  насчет женщины,  которая  его  воспитывала,  и Ким  на все  вопросы
отвечал   правдиво.   Они,   видимо,  не   считали   эту   женщину   хорошей
воспитательницей.
     В  конце концов, это было  самое необычное из его приключений. Рано или
поздно  он, если  захочет,  убежит  в  великую, серую,  бесформенную  Индию,
подальше от  палаток  пасторов и полковников. А пока, если  сахибам хочется,
чтобы  на  них  производили  впечатление,  он по  мере сил  постарается  это
сделать. Ведь он тоже белый человек.
     После длительных  переговоров,  понять которые  он не мог, его передали
сержанту  со строгим  наказом  не дать ему убежать. Полк пойдет в  Амбалу, а
Кима, частично на средства ложи, частично на деньги,  собранные по подписке,
отошлют в какое-то место, именуемое Санавар.
     --  Чудеса,  превышающие  любую  фантазию,  полковник, --  сказал  отец
Виктор,  проговорив  десять  минут  без передышки.  --  Буддийский  друг его
улепетнул,  узнав  предварительно  мой  адрес  и фамилию.  Не  могу  понять,
действительно  ли  он собирается платить за  обучение мальчика  или  готовит
какую-то колдовскую операцию в своих собственных интересах. -- Он  обратился
к Киму: -- А все-таки ты научишься быть благодарным своему другу --