о недель до разговоров о дурмане. Но если бы это было так, если бы Карлос действительно узнал о пейоте прежде, чем о дурмане, то почему же он не упомянул об этом в своей студенческой работе для Мейгана? Почему он ждал, пока выйдет его книга, чтобы изменить хронологию и представить все так, чтобы это выглядело как постепенное посвящение на пути шаманов? Возможно, что первая книга Карлоса и, предположительно, последующие явились смесью действительности и воображения, информации, тщательно собранной в пустынях Аризоны, Калифорнии и Мексики и в библиотеках УКЛА, а затем переработанной в форму четкого повествования. Может быть также, что написанные им книги представляют собой тщательные и достаточно точные записи, сделанные за годы его ученичества. С уверенностью можно сказать только то, что Карлос Кастанеда из реального мира в конце 60-х совершал поездки из своей квартиры для общения с индейцами. Он проводил меньше времени у себя дома на Южной Детройт-стрит и только иногда навещал своих друзей и даже тогда казался не слишком заинтересованным в текущих оккультных новостях. Тогда еще что-то говорили о Пухариче, но интерес Карлоса к астральным проекциям, телепатии, картам ЭСП и т. п. ослабевал. Какое-то время он пытался объяснить мне важность своих поездок, но мне было не очень интересно. Единственное, что я знала, - это что с некоторых пор он стал очень мало бывать дома, и мне это не нравилось. Однажды днем он приехал из пустыни со связкой сушеного дурмана, как мне показалось, но я не была уверена. Он хотел поэкспериментировать и, уложив меня на кушетку, зажег пучок от газовой плиты, а затем начал размахивать этим дымящимся факелом возле моей головы. Он велел мне вдыхать дым и просто отпустить себя. Карлос хотел, чтобы я просто парила, предаваясь свободным ассоциациям, и говорила обо всем, что приходит мне в голову. И я сказала о чем-то похожем на занавеси. А комната начала сворачиваться в самое себя, и фигура Карлоса таяла на фоне стены, становясь молочно-голубой, кивая головой и записывая в желтый блокнот, записывая каждое выливавшееся из меня предложение. Проснувшись через несколько часов, я спросила Карлоса, что это было. Но ему, по-видимому, было не очень интересно говорить об этом. Он, фактически, вел себя так, как будто все случившееся совершенно не имело значения. Он не показал мне своих записей и не объяснил, к чему был весь этот грандиозный эксперимент. Это был единственный случай, когда он принес психотропное вещество домой. Мы стали чаще ссориться с Карлосом, иногда по несущественным поводам, но в основном из-за его частого отсутствия во время поездок в. индейские резервации. Наконец, он решил переселиться и снять где-нибудь комнату на время, хотя бы пока не закончит свою научную работу. Поэтому в июле он взял свою печатную машинку, коробки с латиноамериканской поэзией и биографиями, принадлежности для письма и лепки и уехал на квартиру Мариэтты на Мэдисон-авеню. При подобных обстоятельствах это был лучший выход, потому что он сказал мне, что действительно занимается чем-то важным, и предупредил, что будет отлучаться еще более нерегулярно. Мне также не нравилось, что он приносит домой эти травы; поэтому, когда начался новый учебный год, я перебралась из квартиры на Южной Детройт-стрит в Уиллоубрук, не очень далеко от Карлоса. Я была уверена, что наш брак так и не будет удачным. Мы были вместе лишь шесть месяцев, а он уже все выходные пропадал в своих полевых выездах, не имея возможности или не желая говорить со мной о том, чем же именно он занимается. Познакомившись со стройным белокурым бизнесменом по имени Адриан Герристен, я потребовала от Карлоса развода. Он отказался. Но в течение недель, последовавших за нашей разлукой, я продолжала настаивать, и наконец, изрядно надоев ему, я добилась согласия. Заверив меня в том, что это простая процедура, Карлос снова отвез меня в Тихуану к тому же самому чиновнику, который поженил нас менее года назад, и сказал ему, что на этот раз хочет развестись. Отведя старика в сторону, Карлос объяснил ситуацию и попросил его подготовить бумаги для развода, которые мы тут же и подписали. Карлос заплатил, сказал мне, что развод будет действителен сразу после того, как бумаги будут законным образом оформлены, и мы вернулись в Лос-Анджелес. Осенью и зимой того года Карлос стал уделять еще больше времени своей полевой работе. Именно в тот период, по его словам, он познакомился с Мескалито - с Силой, Учителем и Защитником в пейоте. Карлос обсуждал с доном Хуаном встречу с Мескалито, принявшим форму собаки, которая лаяла, боролась и играла с Карлосом - хороший знак. Он пишет, что к августу 1961 года у него установились очень хорошие отношения с доном Хуаном, но его первые набеги в магический мир его индейца часто оставляли его в меланхолии. Было что-то необъятное во всей системе; ритуал был очень сложным, и это все больше и больше тяготило Карлоса. Большую часть свободного от учебных занятий времени он отдавал полевой работе. Мы почти никогда ке виделись, и только от друзей он узнал, что я вышла за Герристена вскоре после того, как мы расстались, и что я беременна. Он много думал обо мне в то лето, спрашивая себя, действительно ли его работа с индейцами настолько важна, чтобы потерять меня. В те времена Карлос старался проводить каждый уик-энд в пустыне, и тем не менее он решил не уезжать из Лос-Анджелеса в уик-энд после его первого опыта с пейотом, потому что я могла родить в любой момент. И я родила - в субботу 12 августа в Голливудской Пресвитерианской Мемориальной Больнице. Я смутно помню, как Кар-лос навещал меня в больнице в центре города после рождения К. Дж. Через пару лет Карлос поразил меня новостью: мы на самом деле не были разведены! Мексиканский развод был фокусом, который должен был успокоить меня, пока он занимался своей полевой работой. Он намеревался сказать мне об этом рано или поздно. Откуда ему было знать, что я уеду к Адриану Герристену почти сразу же? Откуда? Сидя рядом со мной, Карлос объяснил мне, что мы по-прежнему законно женаты, и, более того, предъявил свои отцовские права на ребенка. Я была ошеломлена. Голова пошла кругом. Только спустя недели это дошло до меня, и только через месяцы мы трое - Карлос, Адриан Герристен и я - достигли какого-то понимания ситуации. Положение было более чем щекотливое, это было проклятьем для моего образа мыслей, и потребовался почти год приездов Карлоса в мою новую квартиру на Доэни-драйв, чтобы мое отношение к этому начало меняться. С самого начала Карлос сильно привязался к К. Дж., которого называл своим духовным сыном. Он с наслаждением следил за ростом маленького К. Дж. В десять месяцев К. Дж. уверенно ходил, а затем и заговорил. Карлос начал брать мальчика в университетский городок и знакомить со студентами и другими своими друзьями. Когда же кто-нибудь неизбежно замечал, что у К. Дж. светлые волосы и голубые глаза, он пожимал плечами и говорил, что мальчик - плод его рецессивных генов. Карлос никогда не упоминал обо мне. Матерью, говорил он, была женщина из Скандинавии, которая жила где-то за пределами городка, женщина, которая по описанию похожа на Джиб Эдварде, с которой он был знаком в Лос-Анджелесе до встречи со мной. Мейган помнит эту историю, как и миссис Липтон, которая работала секретарем в издательстве "Юниверсити оф Калифорния Пресс", в подвале библиотеки Пауэлл в УКЛА. Она вспоминает, как Карлос несколько раз приводил К. Дж. в офис, когда обсуждались условия издания его первой книги. Но разговоры о его личной жизни обычно кончались, когда он упоминал о скандинавской матери и о мальчике, которого он называл Карлтоном Джереми Кастанедой. Кар-лосу также пришлось подписать бумагу, где он присягнул, что является отцом ребенка. Интересно, что там он назвал себя студентом, родившимся в Перу. "Причина, по которой я люблю чочо (так Карлосу нравилось называть Карлтона Джереми Кастанеду), состоит в том, что он несет и будет нести твое отражение, - сказал он мне однажды вечером. - Я надеюсь научить его и работать с ним, и осуществить с ним все, что я надеялся осуществить с тобой". Карлос мог быть экспансивным и впечатляющим, когда хотел, но действительно имел в виду именно это, когда обещал посвятить свою полевую работу К. Дж. Этой стороны Карлоса я никогда не замечала: любящий отец, который по-настоящему заботился о К. Дж. Я знала льстеца, заискивающего лгуна, но этот, души не чающий в К. Дж., часами играющий с ним дома или берущий его в студенческий городок, был для меня нов. Он, казалось, никогда не был так доволен, как во время встреч с К. Дж. В реальной жизни К. Дж. давал ему некий определенный центр и имел определенное значение. В своих книгах Карлос туманно называет его "мой маленький мальчик", тот, кто стал последней связью в его извилистой аллегории, последней ниточкой между ним и реальным миром, которую необходимо было разорвать, чтобы стать магом. В то время, когда происходило все это, дон Хуан, по словам Карлоса, мягко высказался о необходимости избавления от привязанностей. Он объяснил, что ученичество Карлоса будет включать в себя процесс "стирания личной истории", подразумевающий разрыв всех связей с общепринятым реальным миром. В декабре индеец велел ему обрезать кусочек за кусочком свое прошлое, пока наконец у него не останется ни истории, ни связей, ни ограничений - пока он не станет абсолютно свободным ощущающим существом, движущимся в постоянном состоянии присутствия. Как только создаешь туман вокруг прошлого, сказал дон Хуан, широко открывается будущее, таинственное, глубоко волнительное. Конечно, это было то, что Карлос и так делал в течение многих лет, хотя и по другим причинам и на низшем уровне. Карлос обнаружил, что люди имеют совершенно определенные представления о вас и о том, как вы действуете, и он знал, что когда это происходит, то устаешь до невозможности от их предубеждений и желаний. Индеец говорил о том, что необходимо создать туман и потеряться в нем, и никто не сможет ничего сказать о вас с уверенностью. По совету дона Хуана, надо начинать с простых вещей, с деталей личных ежедневных дел, например со встреч, а затем переходить к изменению фона, личных отношений. Хосе Бракамонте назвал Карлоса лжецом, но дон Хуан говорит, что лишь те, у кого есть личная история, могут лгать. И он говорил нечто большее, нечто, выходившее за рамки представлений Карлоса, что нет никаких биологических императивов и что рассказы о семье и о родине "эмоционально" правдивы, даже если факты не соответствовали истине - старый индеец говорил, что не бывает императивов. Это была самая серьезная магия, и она требовала отказа от родственников, близких друзей и от К. Дж. Я говорю об отказе от К. Дж., потому что, если бы Карлос вступил в отношения "отец-сын", ему пришлось бы обещать то, чего он не мог выполнить: перестать ходить на свидания, давать любовь, которую он не имел права давать. В поле Карлос узнал о трех психотропных растениях, помогающих выдернуть человека из колеи обычного восприятия: о пейоте и его силе Мескалито; о дурмане и его возможности дать союзника; о грибах Psilocybe mexicana, весьма похожих на ту "плоть богов", которая подарила "несказанные видения" Уоссону в Южной Мексике примерно за шесть лет до того. Союзником, о котором говорил дон Хуан, было совсем не психотропное растение, а сила, которую можно использовать как помощника или советчика или как источник энергии. Союзник был бесформенным и мог принимать почти любую форму в зависимости от способностей восприятия посвящаемого. Везде были духи, знаки и разные силы. Но Карлос писал о них в классическом смысле - как о части древней системы верований курандеро, и, таким образом, все дело получило такую представительную основу, до которой Э СП-магии, экспериментам с грибами Пухарича и прочей оккультной братии было далеко. Когда Карлос рассказал дону Хуану о белом соколе у себя дома в Кахамарке и о том, как не смог заставить себя выстрелить в него, дон Хуан кивнул и заверил его в том, что он поступил правильно. Птица была знаком, и Смерть Карлоса предостерегла его от выстрела. Смерть и трансформация представляют собой важные магические идеи. Смерть -это сущность, советчик, который стучится, когда время истекло, наблюдатель, который уравнивает все, сводя до бренного уровня. О том, что смерть всегда грозит своим стуком, говорит древнее правило, и Карлос писал, что именно дон Хуан научил его всегда жить с таким ощущением. Большая таинственность окружала также идею трансформации. В ноябре 1961 года Карлос уехал из студенческого городка и отправился домой к дону Хуану, что стало уже обыкновением для выходных. Он нашел невестку дона Хуана, мексиканку из Юкатана, которая вправляла ему вывихнутую лодыжку. Он упал, или, как он сказал, его толкнула женщина, ла Каталина, могучая колдунья. По утверждению дона Хуана она превратилась в черного дрозда. Карлос сначала отнесся к этому скептически, но все-таки стал слушать. Способность ла Каталины превращаться не была чем-то новым для брухо, которые давно научились превращению из человека в животное и верили, что душа может отделяться от физического тела и совершать путешествия. Всего в нескольких милях от родного городка Карлоса Кастанеды в районе Укаяли в Восточном Перу индейцы конибо-шипбо говорят, что для души шамана после принятия аяхуаски обычно свойственно покидать тело в виде птицы. Индейцы амахуаска на востоке перуанской Монтаньи говорят то же самое, как и десятки других племен, например сапаро в Восточном Эквадоре, сиона в Колумбии и кампа в Перу. Поэтому дон Хуан был лишь одним из длинной цепи шаманов, передающих знание о даре полета. В какой-то момент даже сам Карлос взлетел. Карлос писал, что б июля 1963 года он натер пастой из дурмана все свое тело и, передвигаясь огромными пружинистыми шагами по пустыне, мощным эластичным толчком вдруг оторвался от земли, оказавшись в воздухе, в огромной багровой пустоте мексиканского неба. По его словам, он дико промчался по воздуху, прижав руки к бокам и откинув назад голову. Карлос пишет, что якобы именно дон Хуан первым провел связь между дурманом и пониманием полета индейцами яки. Но на самом деле один из друзей Карлоса, антрополог Майкл Харнер, а не дон Хуан впервые упомянул при нем о том, что читал что-то, как яки мажут себе живот этим составом, чтобы "получать видения". Эта идея заинтриговала Харнера, и в 1961 году он принял аяхуаску с индейцами конибо из Восточного Перу. Поэтому он просил Карлоса проверить возможность того, что мазь из дурмана является для яки аналогом аяхуаски. Все это было новостью для Карлоса, когда Харнер однажды упомянул об этом в студенческом городке, но через шесть лет Карлос не только изучил отчеты о таком ритуале, но и сам принял в нем участие. В своей первой книге он дал длинный подробный рассказ о полете под воздействием мази из дурмана, о которой рассказал ему, посоветовал и от начала до конца приготовил для него его собственный дон Хуан. Карлосу было ясно, что из этого может получиться отличная книга. Он чувствовал, что подошел к... этому... ближе, чем когда-либо любой другой антрополог или фармацевт, ближе чем старина Людвиг Левин со своими исследованиями дурмана или Уэстон Лабарр со своим пейотным культом, или даже его друг Майк Харнер с аяхуаской. Но единственная проблема заключалась в том, что у него не было денег. Ему нужно было время для того, чтобы заниматься научной работой и писать; собрать все свое воображение и яркость и вложить в полевые заметки и страницы, написанные после занятий в библиотеке, но учеба и работа отнимали у него это время. Он хотел обеспечивать всехм необходимым К. Дж., закончить аспирантуру и продолжать свою работу в пустыне, но недостаток денег затруднял это. "Он умирал от голода", - вспоминает Мейган. Он нанялся работать таксистом, а затем клерком в магазине спиртных напитков. Карлос прекрасно знал, что может составить такую глубокую и оригинальную монографию, такую тонкую смесь искусства и антропологии, что весь факультет просто ахнет. Но сможет ли он сделать это, - оставалось под вопросом. Осенью 1963 года Карлос взял с собой на выходные К. Дж. Я часто разрешала ему брать К. Дж. на несколько дней, и они вдвоем уходили домой к Карлосу или в УКЛА, где обедали в студенческом клубе и обходили многочисленных членов факультета и приятелей-студентов. Но эти выходные были не такими. Когда он вернулся с К. Дж, через три дня, то сказал мне, что вместе с ним навещал своего индейского друга в пустыне. Он рассказал дону Хуану о своем чочо, которого очень любил, и подробно поведал обо всем, что, он надеется, мальчик совершит в будущем. Но он беспокоился из-за денег. Карлос надеялся устроить К. Дж. в частную школу, где ему будут уделять много индивидуального внимания, и он получит лучшее возможное образование. И тогда зашел разговор о стирании личной истории и о том, как это скажется на его отношениях с К. Дж. Карлос сказал мне, что дон Хуан выслушал все это, выслушал все его надежды и опасения, а потом кивнул и улыбнулся. Он взглянул вниз на К. Дж., который возился в пыли. "Не волнуйся о вороненке, - сказал индеец. - Не имеет значения, где он и что делает. Он станет тем, чем ему предопределено стать". И что это была за картина! Здесь были дон Хуан, Карлос Кастанеда и двухлетний Карлтон Джереми Кастанеда, сидящие на корточках в пустыне с этой странной живописной неогалактической короной, возвышающейся надо всем. Карлос был поглощен некой интеллектуальной битвой между индульгированием в обычном мире и ценностями Отдельной Реальности, а его брухо отвечал на все так же, как и всегда, совершенным, кратким заключением - "Он станет тем, чем ему предопределено стать. Ну, конечно же!" Однажды, когда К. Дж. было два года, он был вместе с Карлосом в УКЛА, и, стоя на ступеньках Хейнз-Холла, мальчик сказал: "Посмотри на Солнце. Оно старое и слабое. Завтра утром оно будет молодым и красивым". Это были настолько невинные, почти первобытные восприятие и слова, что они привели Карлоса в восторг, и он рассказал мне об этом в тот же вечер. Он был изумлен примерно год спустя, когда я рассказала ему, как однажды днем мы ехали с К. Дж. по автостраде Сан-Диего, как вдруг он зажал уши руками и потребовал выключить музыку, звучавшую по радио. По его словам, это та самая музыка, "которая играла, когда они убивали германцев". Как бы это ни объяснялось, Карлос начал говорить о К. Дж. как, может быть, об оперяющемся калифорнийском брухо или что-то в этом роде. Интересно, что замечание К. Дж. о молодом и старом Солнце, об умирающем Солнце, по-видимому, попало в одну из книг Карлоса - "Путешествие в Икстлан". Только написано об этом не в точности так, как это произошло. В книге об этом говорит дон Хуан, а не Карлтон Джереми. В "Путешествии в Икстлан" дон Хуан и Карлос вдвоем сидели как-то вечером и наблюдали за сверкающим заходом Солнца, который, казалось, воспламенил землю, как костер. Затем они забрались на вершину скалы вулканического происхождения и заговорили о закате, который дон Хуан назвал знаком, личным знаком для Карлоса, творением ночи. По собственному опыту дона Хуана знаком всегда было молодое Солнце, но для Карлоса это было именно умирающее Солнце, пробивавшееся сквозь низкие облака, чтобы ярко вспыхнуть в свои последние мгновения. Ясно, что часть этого разговора была импровизацией, но "дон Хуан" реален. Это был реальный индеец, кто-то, к кому Карлос действительно ездил. Как только Кастанеда начал излагать все это на бумаге, дон Хуан из его книг стал иным созданием - могучей, всезнающей конструкцией, собранной из равных частей реального индейца, чистого воображения Кастанеды, библиотечных исследований и десятков разговоров и опыта с такими людьми, как К. Дж., я сама, Майк Харнер, коллеги из УКЛА, его дедушка и другие. 16 "В поле" дон Хуан учил Карлоса практическим техникам и философии, открывая свой огромный запас шаманских тайн. Например, "скашивание глаз", которое Карлос описывает как способ постепенно заставить свои глаза воспринимать два различных и отдаленных образа. Это равносильно тому, чтобы видеть два различных устройства мира, два восприятия мира, или, может быть, это все время и были два разных мира. С помощью этой техники нужно было определить тонкие перемены в окружении, слабые различия, не видимые нормальным зрением, привязанным к единственному взгляду на мир. Поэтому когда дон Хуан стал говорить о сумерках как о трещине между мирами, он имел в виду, что все важное происходит между двумя различными восприятиями мира. Наряду со "скашиванием глаз" Карлос говорит о том, что узнал о неделании, процессе забывания стандартных различий, таких, как, скажем, "галька" в противоположность "булыжник? или дерево на фоне неба. Идея заключалась в том, чтобы просто позволить двигаться великому Потоку. Этот процесс должен помочь уничтожить социализацию, вернуться к первобытному восприятию и пониманию того, что время, движение, цвет и различия пространства и тени представляют собой одно и то же. Действительное значение имела остановка мира, с помощью которой достигается то, что брухо и маги Южной Америки достигают посредством дурмана и аяхуаски, то есть видение. Но иногда весь этот магический жаргон начинает через некоторое время оказывать анестезирующее действие. Все это сводилось к подтверждению старой банальности о том, что вещи редко являются тем, чем они кажутся. В "Учении" говорится, что мир, представляющий собой реальность здравого смысла, является результатом социального соглашения, и единственная возможность приблизиться к реальным вещам -это отбросить объяснения и предположения, ограничивающие наше видение. По сути дон Хуан говорил о феноменологии, что было интересно потому, что это была та область, к которой Карлос начал тянуться в УКЛА, в основном благодаря своему профессору Харольду Гарфинкелю, одному из ведущих национальных феноменологов. Если говорить упрощенно, Гарфинкель учил тому, что социализация - это процесс, при котором каждого индивидуума убеждают согласиться с общепринятыми описаниями, в действительности определяющими ограничения реального мира. Он имел в виду, что люди обычно приходят к соглашению о реальности и истинности чего-либо, поэтому оно и становится таковым, видение немногих случайных шизофреников, кататоников и детей с аутическим мышлением в счет не идет. Как аспирант, Карлос нашел себя, приняв в стенах университета цель более изощренной феноменологии. Он даже читал и обсуждал с доном Хуаном некоторые места из "Идей" немецкого феноменолога Эдмунда Гуссерля. Один из учеников Гуссерля, зная об интересе Карлоса, дал ему кусок черного дерева, который когда-то лежал на письменном столе Гуссерля. По словам Карлоса, он передал его дону Хуану. Карлос вспоминал, как старый индеец любовно рассматривал его, совсем как Гуссерль поколением раньше, А потом дон Хуан положил его среди своих драгоценных предметов силы, применяемых для прорицания. Замечательно, не правда ли, что пресс-папье одного из ведущих феноменологов столетия совершило как бы путешествие вспять во времени, оказавшись, благодаря шаманскому буму, объектом магии мексиканских пустынь. Одновременно с полевой работой среди индейцев Кар-лос изучал традиционных академистов, таких, как Талькотт Парсонс и философ-лингвист Людвиг Виттгенштейн. Он начал применять классические термины к феноменам мира дона Хуана. "Я начал понимать магию в терминах мысли Талькотта Парсонса о глоссах, - говорит Карлос. - Глосс - это совокупная система восприятия и языка. Например, эта комната является глоссом. Мы собрали в общую массу серию изолированных восприятии - пол, потолок, окно, лампы, ковры и т. д. - и сделали из них единое целое. Но нам пришлось научиться точно так же собирать мир. Ребенок прощупывает мир с помощью немногих уже заложенных мнений, пока не научится видеть все в соответствии с общепринятыми описаниями. Мир представляет собой соглашение. Система глоссирования отчасти напоминает хождение. Нам приходится учиться ходить, но, научившись, мы пользуемся при ходьбе лишь одним способом. Нам приходится учиться видеть и говорить, но, научившись, мы подчиняемся синтаксису языка и образу восприятия, который он содержит". Работа в университете дала ему новый язык и понимание в подходе к результатам его полевой работы, но в языке были ограничения. Карлос говорит, что однажды читал дону Хуану фрагмент из Виттгенштейна. Старик только рассмеялся. "Твой друг Виттгенштейн слишком крепко затянул петлю у себя на шее, так что уже никуда не может двигаться". 17 В конце каждого года дон Хуан вместе с Карлосом готовили "дымок", завершая цикл собирания и хранения компонентов грибной смеси. Об этой процедуре, по словам Карло-са, он узнал в первый год своего ученичества, а в декабре 1962 года он сам прошел через весь цикл. В следующем декабре настало время начинать цикл снова. Тайная курительная смесь, изготавливаемая по требовательному ритуалу, включает в качестве важнейшего элемента мелкие грибы Psilocybe mexicana. Первый раз он курил ее 26 декабря 1963 года из тонкой деревянной трубки, которую дал ему дон Хуан. Сидя в желтом, мутном неярком свете керосиновой лампы в доме дона Хуана в Соноре, Карлос зажег смесь в трубке угольком из печки и, почти не сознавая этого, начал соскальзывать в наркотическое состояние. Дым изменил его осознание перспективы, горячего и холодного, и сквозь закрытые веки он уставился на огоньки света на кроваво-красном поле, а затем на мощный поток лиц и декораций, мелькавших и проносившихся в одном безумном, головокружительном движении. Вдруг его подняло в воздух и с ужасной скоростью пронесло сквозь атмосферу, а затем медленно, словно лист на ветру, раскачивающийся из стороны в сторону, как игрушечный конь-качалка, он опустился на землю. После этого он проспал два дня, а когда наконец проснулся, индеец не был расположен говорить об этом. Дон Хуан только сказал, что грибы мягко преобразили его. Они дали ему возможность оставить тело и парить. Именно это и произошло с Карлосом, или, по крайней мере, он это так ощущал. Дон Хуан объяснил, что в реальности так или иначе существует все, что человек чувствует. Если смотреть в корень, это все одно и то же. Не важно, видение ли это перуанского Скользящего Потока или Отдельной Реальности дона Хуана, потому что они идентичны: то же восприятие всем телом всего и то же понимание мира без интерпретации - просто чистое течение взаимосвязанного мира. Это знал Виттгенштейн. Это знал Хаксли. Когда Джоун Догерти встретилась с Карлосом Кастанедой в первый раз весной 1962 года, на нее большее впечатление оказал его спокойный серьезный характер, чем его горячее желание довести до конца свою работу с индейцами. Он редко говорил об этом проекте. Обычно он говорил о К. Дж. или о самой Джоун. Я тогда еще очень интересовалась астрологией и психическими феноменами, но Карлоса интересовали совершенно другие вещи. Джоун не задавала много вопросов и не принуждала Карлоса говорить о том, о чем он, по-видимому, не был склонен говорить. Вот почему Карлосу было так удобно с ней, а также потому, что она интересовалась изобразительным искусством и скульптурой. Она нарисовала маслом пару клоунов для спальни К. Дж., и Карлос, глядя на них однажды днем у меня дома в Беверли-Хиллс, признался, что хотел бы иметь больше времени для занятий искусством. "У него были очень глубокие чувства, - говорит Джоун. - В нем заключалось гораздо больше, чем можно было увидеть. Казалось, он все знает, казалось, у него есть шестое чувство. При разговоре с ним казалось, что все программируется на компьютере. Он вбирал в себя все, любую тему. Он анализировал не то, что вы говорили, а то, что вы имели в виду. Временами оставалось только удивляться, не прикидывается ли он. Казалось, во всех событиях, даже самых незначительных, он видел какой-то смысл". Когда в 1961 году Джоун сказала нам с Карлосом, что выходит замуж, Карлос, кажется, удивился почему-то. Несколько дней он ничего не говорил об этом. А потом после того, как были получены все поздравления, он сказал, что очень обрадован этой новостью. Это выглядело так, словно ему нужно было все серьезно обдумать, словно он должен был рассмотреть все последствия, прежде чем высказать свое мнение. "Ты будешь хорошей матерью", - сказал он ей торжественно. Так и получилось. Высшая добродетель. Карлос ценил то, что Джоун никогда не ставила под сомнение его честность. Она никогда не закатывала глаза, если он говорил о каком-то мелком событии и придавал ему огромный смысл, как будто он видел все не так, как все. Она верила ему, и он ценил это. Карлос в любом случае пытался найти истинную правду. Бывает эмоциональная правда, фактическая правда, феноменологическая правда, правда брухо, как у дона Хуана, и приторная правда повара из буфета. Каждый, кажется, знает, что такое правда, но у всех она разная, и кто такой Хосе Бракамонте, чтобы называть его "великим лжецом"? При всем своем отношении к трезвой истине и академической объективности, Карлос был все же очарован мистиками. Оглядываясь назад, можно сказать, что ни Пухарич, ни Раин не были провидцами, как он когда-то думал, зато Хаксли заслуживает этого звания. Был еще некто, кто завладел его вниманием. Когда он сидел у меня на кушетке, терпеливо слушая мой рассказ о Невилле и сочувственно улыбаясь, в этот самый момент другой философ-маг появился на сцене. Поначалу казалось, что у него есть все рекомендации, положение в академии и некоторая своеобразная отреченность, и Карлос начал читать все, что мог найти о докторе Тимоти Лири. Еще до того, как в 1963 году Лири выгнали из Гарварда, Карлос обратил особое внимание на эксперименты странного доктора с псилоцибином, которые стали результатом первого опыта Лири с психотропными растениями, когда он ел Psilocybe mexicana в 1960 году в Куэрнаваке, в Мексике. Лири и его гарвардский коллега Ричард Алперт основали в Ньютоновском Центре близ Бостона Международную Федерацию Внутренней Свободы, вся деятельность которой была направлена на "многосемейную трансцендентальную жизнь". Идея была взята из утопического романа Хаксли "Остров", в котором жители утопического острова Пала едят галлюци-ногенные грибы, практикуют тантрический буддизм, гипноз, евгенику, безболезненные роды и совместное воспитание детей во многих семьях. К осени I960 года образовалась информационная сеть ученых и исследователей, принимавших психоделики. Лири разделил их на три основные группы: независимые философы, такие, как Хаксли и Уоссон, которые понимали важное теологическое значение химического откровения; врачи, обладавшие видением психоде-лического возрождения; и менее благоразумные богоискатели, которые, как и сам Лири, собирались "зажечь" мир. Сначала от Лири и Алперта требовали безупречности в этом деле. Гарвардские чиновники хотели, чтобы исследования психоделиков проводились в рамках оговоренных условий и лабораторной респектабельности. Но Лири этого было недостаточно. Свободные эксперименты с ЛСД и последующая их огласка вынудили президента Гарвардского университета Натана Пьюзи впервые за время с середины XIX века воспользоваться правом исключить члена факультета за "серьезный проступок и пренебрежение своими обязанностями". К тому времени, когда Лири и Алперта изгнали, они уже выдали 3500 доз псилоцибина 400 испытуемым, в основном аспирантам психиатрического, теологического, медицинского факультетов и факультета изобразительного искусства. Связанные по рукам и ногам правительственными ограничениями и изгнанные из академического общества, просветленные поселились в небольшом отеле в успокоительной мексиканской рыбацкой деревушке Сихуантанехо, где Международная Федерация Внутренней Свободы организовала учебный центр. Но за этим странным использующим психотропные средства анклавом следило недоверчивое око мексиканских властей, и 13 июня 1963 года правительство дало 20 американцам из команды Лири 5 дней на то, чтобы покинуть страну. Осажденные Лири и Алперт с двумя сыновьями Лири и другими парами вернулись в родные пенаты и поселились в уединенном и обширном поместье в 300 акров в Милбруке (штат Нью-Йорк, к северо-востоку от Покипси). Теперь группа называлась "Касталия" в честь колонии интеллектуалов из романа Гессе "Игра в бисер". Они сидели на корточках на милой Матери-Земле, практикуя чрезвычайно серьезное расширение сознания. С осени 1964 года они начали ежеквартально издавать "Психоделическое обозрение" и осуществлять множество проектов с целью поднятия своего престижа - например, занялись приведением в порядок лужаек и засадили три акра кукурузой и другими культурами. Все это было весьма полезно, очень разумно и научно, и этот покров возвышенности и серьезности распространился на все их дело. Лири прекрасно понимал то, что всегда знали мессии, - недостаточно видеть свет, необходимо обеспечить спрос на идею. И он делал это. Он лелеял новую аристократию ЛСД, он фанатично обращал в свою веру и ездил на Западное побережье и в Нью-Йорк к своим друзьям. Именно там, в Ист-Виллидж, в самом центре самой хипповой общины на свете, Карлос Кастанеда столкнулся с великим Тимом Лири. Карлос, приехавший в город навестить своих друзей, к тому времени имел уже значительный интерес к Лири. Его гарвардские эксперименты, его изгнание и стремительный отъезд в Мексику, а также последующее возвращение в Милбрук стали темой горячих обсуждений в УКЛА. Не было дня, чтобы в Хейнз-Холле не говорили о нем. Карлос, когда приходил ко мне на квартиру поиграть с К. Дж., говорил о Лири, его психоделиках и о выходе его экспериментов за границы лаборатории. Выход такого дела из стен лаборатории в частные владения, или в пустыню, или куда бы то ни было еще, не важно куда, Карлос считал очень значительным. Освобождение из мрачной скорлупы стен. Старые пердуны только фыркали на эту идею. Но дело было в том, что эксперименты Лири не вполне отвечали требованиям научной обоснованности. Но, по крайней мере в представлении Карлоса, они вполне отвечали всем критериям, и поэтому он уделял Лири особое внимание. Лири собирался на Восточное побережье в поисках самого важного в психоделии - визионера, время которого пришло; Карлос продолжал внимательно следить за перемещением с Запада. Он читал о нем в журналах "Тайм", "Ньюсуик" и "Лайф", в специализированных журналах и изданиях и говорил о нем с друзьями. Карлос много размышлял о Лири даже тогда, когда занимался своими собственными психоделическими исследованиями с индейцами. И потому встреча с реальным Лири в Ист-Виллидж для него стала подлинным сюрпризом. Карлос заранее составил себе представление о том, что они с Лири каким-то образом находились на одной длине волны - оба были учеными, исследовавшими социальное неизвестное. Но он заблуждался. Во-первых, Лири и Алперт блистали на этой вечеринке, а Карлос был никто. Эго здесь правило бал, а не наука, и все вертелись вокруг Лири, который, ссутулившись, сидел в персиковом кресле с подголовником и демонстрировал свою знаменитую ухмылку. Они говорили о грибах и кислоте (То есть об ЛСД), поэтому, когда Карлос вставил что-то о своих опытах с индейцами, никто не обратил особого внимания. Это было так, как будто его слова нарушили ход вещей. Здесь собрались не для того, чтобы говорить о различиях в познании; Лири проповедовал кислотную революцию. Он болтал что-то об "эликсире жизни" и о "глотке бессмертного откровения". Хипповые молодые ученые в линялых джинсах кивали головами, пока Лири трещал суставами в своем кресле, красноречиво распространяясь о сознании, излагая свое спасительное видение мистического тантрического крестового похода. Он говорил о тантриках, демонах, суфиях, гностиках, герметиках, садху... Лири был здорово под кайфом. Карлос качал головой и смотрел с отвращением. Тот, должно быть, заметил это, потому что выпрямился в своем кресле и хмуро посмотрел из-под полуприкрытых век, внимательно разглядывая блестящий орлоновый костюм Карлоса, застегнутый на среднюю пуговицу, рубашку пастельного оттенка от Дона Лопера, узкий черный галстук с узлом размером с виноградину. "Кто вы по астрологическому знаку?" - спросил он. Карлос промямлил, что он Козерог. Тим Лири кивнул и пренебрежительно усмехнулся. "Помешан на структуре", - сказал он и повернулся к Алперту. Хихикая, он стал дразнить его, называя еврейским гомосексуалистом. Тот ничего не сказал в ответ, но просто сидел в углу, медитируя в длинной мантии с весьма серьезным и величественным выражением лица. Время от времени Алперт запускал руку в просторный, как у кенгуру, карман своего одеяния и доставал оттуда бананы и яблоки, которыми всех угощал. И он даже не улыбался. Вся эта сцена была лишь грубой пародией. Светила и прихлебатели на самом деле просто толклись в центре комнаты, и у всех у них была краснота вокруг глаз, которая всегда появляется на последних стадиях унылого оцепенения под воздействием амфетаминов. Великий Лири "индульгировал", выдавая какие-то бессвязные откровения, а Алперт раздавал бананы в углу. Повсюду толклись люди. Все это было слишком уныло. Карлос Кастанеда, единственный в блестящем орлоновом костюме, решил, что пора уходить. 18 Карлтон Джереми пошел в школу в сентябре 1964 года, но не в обычную школу. Я устроила его в школу Святой Софии Монтессори в Санта-Монике, в элитное заведение, которое, как думал Карлос, даст его чочо лучшее образование. Из случайных заработков Карлос накопил денег и помогал оплачивать обучение, давая ровно 120 долларов в месяц. Он сказал мне, что эти деньги были частью гранта, который он получал в УКЛА на работу с брухо. В действительности же у него было тяжелое материальное положение, и ему было очень не просто зарабатывать достаточно денег, чтобы оставаться в аспирантуре и содержать К. Дж. в школе Святой Софии. Некоторое время он торговал научными книгами вразнос прямо в университете. Он ходил по различным факультетам и рассказывал профессорам и деканам о достоинствах продукции "Оксфорд Юнион", Работа позволяла ему не покидать университетский городок и в то же время давала достаточно денег на питание и оплату квартиры. В начале сентября Карлос последний раз встречался с Мескалито перед окончанием ученичества. Это произошло в мексиканском штате Чиуауа, почти на самой границе с Техасом, во время четырех пейотных собраний, называемых митотами. Митоты, конечно, не представляли собой ничего нового для ученых. Триста лет назад Бернардино Саагун, испанский священник, изучил пейотные церемонии, и его классическая работа об охотниках пустыни Теочичимека стала нормативной для серьезно изучающих антропологию. Саагун наблюдал за тем, как охотники северной пустыни собирались в густой желтой пыли в 300 милях на северо-восток от гор Сьерра-Мадре, где пели целые сутки, рыдая и превознося священный галлюциногенный пейот ацтеков. Индейцы уйчоль использовали пейот, чтобы найти Татевари; дон Хуан искал Мескалито. Но все это одно и то же: прорицатели, мистики, индейцы шестнадцатого века, грибные культы Гватемалы, арийские охотники за сомой. Легендарный Шаман - все искали одного и того же понимания того, что все включены в божественный порядок вещей. Об этом много говорится в трудах ученых от Саагуна до Лабарра. Это было изложено на бумаге, разбросано по десяткам различных научных журналов и сотням учебников, и всегда ученые объясняли шаманскую магию в торжественных, почтительно-серых тонах. И потому идея нахождения Мескалито во время четырехдневного митота в мексиканском штате Чиуауа не была совершенно новой. Он знал, что важной с точки зрения антропологии его работу сделает полное и точное описание того, как пейотеро и ученики взаимодействуют на митоте. Карлос предполагал, что это осуществляется через сложную серию сигналов. Он слышал рассказы о том, что участники видели и слышали по существу одно и то же во время таких встреч, длящихся всю ночь, хотя все время оставались совершенно безмолвными. Должна была существовать серия ключей, и Карлос шел на миmom, намереваясь расшифровать их. Три дня он наблюдал, как они пели вместе и говорили нараспев, но не увидел никаких ключей. В воскресенье, на четвертый день митота, к тому времени, когда он жевал уже четырнадцатый батончик пейота, Карлос услышал монотонное гудение самолета. Этот звук, по утверждениям индейцев, обозначал присутствие Мескалито, и, когда Карлос взглянул на серые старые лица индейцев, сидящих вокруг него, он знал, что они тоже слышали это. Дело в том, что это не было реальным звуком, а только некое гудение у него в голове, поэтому было невозможно, чтобы они слышали его. Не было никаких ключей, никаких сигналов, которые он мог бы разобрать, но все лица светились одинаковым пониманием того, что дух Мескалито присутствует где-то здесь, Может быть, его ум просто смешался от пейота, но по какой-то причине он, казалось, понимал, что имели в виду шаманы, когда говорили, что сущность Lopbophora williamsii была там, вовне, вне зависимости от воспринимающего. Она существовала вовне, в Потоке. И внезапно у Карлоса появилась трезвая мысль о том, что есть что-то ужасно реальное, ужасно серьезное в суевериях индейцев. Как он писал об этом позже, он оставил группу и пошел в поле искать Мескалито. Он пел ту же песню, которой научился в кругу, и когда он пел, из кустов выступил Мескалито и вытянул свой длинный, похожий на трубу рот, сказал что-то Карлосу на ухо. Это было духовное имя. И пока Карлос стоял в заводи пейотной грезы, ясный свет осветил все поле во всех направлениях и серебряный край пустынного неба зажегся на востоке. За несколько лет в поле он написал несколько сот страниц полевых заметок, сделал фотографии, снял шестнадцатимиллиметровый фильм и записал несколько магнитофонных интервью. Большую часть этого материала он позднее скрывал. Свои полевые заметки он полностью переработал, стараясь придать им более удобную для чтения форму. Иногда оп переживал подъемы огромной уверенности в работе, чувствуя, что проект будет опубликован, может быть, как часть монографии УКЛА по антропологии. Но были другие моменты, когда он был подавлен своей работой и самим собой. Это была настоящая пытка в самом широком смысле. В конце концов, он так и не обнаружил ключей и, что еще хуже, сам до некоторой степени стал верить в некоторые наиболее непонятные элементы магии. Вряд ли такая позиция была бы убедительной с академической точки зрения. Он писал от первого лица, вставляя множество диалогов, чтобы сделать свою работу интересной, но добавлял длинные параграфы комментариев, объясняя в холодных рациональных терминах, где, по его мнению, дон Хуан манипулировал его сознанием или где некоторые феномены, которые он видел, были лишь порождением галлюцинации. Он предполагал закончить аспирантуру и осенью 1965 года сдать экзамены на степень магистра, используя свою работу с индейцами как тему для диссертации. Но у него закончились деньги, и после периода отчаянных усилий, когда он рассматривал все возможности, ему пришлось оставить УКЛА. Одна из моих подруг, Альберта Гринфилд, работала вместе со мной над книгой о телефонной компании. Карлос согласился помочь в написании и редактировании ее. Он надеялся, что его доли будет достаточно, чтобы вернуться в аспирантуру и получить свою степень. Альберта была стройной молодой шатенкой с короткой стрижкой, глубокими глазами, тонкими скулами и серьезным взглядом. Она работала со мной в "Пасифик Белл", и мы не понаслышке знали телефонную службу, по крайней мере на уровне "оператор - клиент". Мы хотели написать книгу, в которую вошли бы все мыслимые махинации, которые придумывают люди, чтобы обмануть телефонную компанию в вопросах установки телефона, оплаты местных и междугородных звонков и т. д. Рабочее название было "На проводе". Мы с Альбертой зарегистрировали это название в Гильдии писателей в Голливуде. Мы решили придерживаться юмористического, может быть даже анекдотического, стиля в ходе изложения всего спектра хитрых уловок. Детально рассматривались десятки способов мошенничества со звонками по кредитным карточкам. В общих чертах описывались возможности и ограничения различных телефонных линий. Это было "внутреннее" знание о работе телефонной компании, по крайней мере, на элементарном уровне. Но то, что мы уже написали, было бесформенно и громоздко. Требовалась умелая обработка, и Карлос согласился помочь в работе над последовательностью и целостностью изложения. Это не была первоклассная антропология, но это было нечто. Карлос ушел из университета, время от времени возвращаясь в университетский городок, но никогда никому не говорил, что именно происходит. "Полагали, что он более-менее подходит под категорию бросивших обучение, - говорит доктор Мейган. - Таких очень много. Когда я случайно встречал его, он говорил мне, что работает со своим информатором и пишет работу. Он спрашивал, не посмотрю ли я ее, когда он закончит, и я сказал, что буду рад. Про себя я думал, что он подобен всем, кто задумал что-то великое, но так ничего и не напишет. Это стандартная игра, в которую играют и студенты, и ученые, и писатели". Над редактированием книги о телефонной компании Карлос работал почти исключительно с Альбертой. Мой вклад большей частью заключался в форме идей, и к лету 1965 года работа была почти завершена. Оставалось только привести в порядок отдельные места и главы, уплотняя изложение, поясняя неясные разделы, и придумать более товарное название. С самого начала Карлос с Альбертой не поладили. Во-первых, Альберта была резкой и любила поспорить. Выглядела она очень костлявой и всегда носила хлопчатобумажные штаны и блузки из рубашечной ткани, которые Карлос терпеть не мог. Их индивидуальности сразу же пришли в столкновение, и споры между ними никогда не утихали. Очень скоро после начала их совместной работы стало ясно, что Карлос не сможет закончить ее. Как рассказывает Карлос, его работа с доном Хуаном и индейцами достигла самого серьезного и устрашающего уровня, устрашающего потому, что начали появляться все эти сомнения относительно того, что реально, а что нет. Он переживал краткие проблески искаженных ассоциативных связей, которые интерпретировал как неглубокие состояния необычной реальности. Все это происходило в то же самое время, когда он разочаровывался в Альберте и книге о телефонах и волновался за обучение К. Дж. и за свое собственное будущее. Карлос по-прежнему делал свои заметки в поле и в библиотеке и продолжал писать дома, но грандиозный замысел его антропологического романа все еще не обрел завершенной формы у него в голове. У него был материал, было впечатляющее общество, у него были замечательные герои - чего у него не было, так это соответствующей развязки. Карлос сходил с ума. Он расхаживал по Леверинг-авеню, где жил, потом зашел в дом, сел за рабочий стол и уперся взглядом в груду заметок, сложенных на краю стола. Он только качал головой. И вдруг в самом разгаре всего этого, когда он был на грани полного помешательства под тяжестью грозящей неудачи, именно тогда, когда все рисовалось в самых мрачных красках, к нему пришло озарение. Он просто сходил с ума. Вот и все! Он записал все свои сомнения и написал о своей ослабевающей объективности, он принял все это! В январе в головокружительной галлюцинации он превратился в ворону. Вороньи лапки выросли у него из подбородка, сначала неустойчивые, выходящие из мягких тканей под нижней челюстью. Затем из затылка появился длинный черный хвост, а сквозь щеки вылезли огромные вороньи крылья. Через месяц это произошло опять, но только на этот раз он по-настоящему летал. Они говорили с доном Хуаном об этом опыте в течение многих дней, говорили о возникающих вновь и вновь тревоге и волнении Карлоса. Ему удавалось сохранять здравый рассудок только благодаря пониманию того, что его переживания с доном Хуаном были следствием двух вещей: психотропных растений и тонких указаний шамана. Карлос пытался поймать его на слове, но безуспешно. Постепенно он начал понимать, что здесь имело место нечто большее, нежели просто галлюцинация. Это было больше, чем быть абсолютным человеком или абсолютной птицей. Было что-то еще. Может быть, он просто начинал верить во все эти магические разговоры, или, возможно, действительно существовала некая непонятная промежуточная территория, состояние ума, нелинейное, нерациональное и не воспринимаемое никакими чувствами в западном понимании вещей. В любом случае Карлос проигрывал. Если бы Карлос сохранял достаточное расстояние между собой и индейцами, как Саагун, то в результате получился бы интересный и научный, но совершенно неполный рассказ. Если бы, с другой стороны, он сразу удачно разобрался бы с этой Отдельной Реальностью, если бы он вдруг начал видеть людей как серебряные нити света и т. д., если бы он пошел по этому пути, тогда его попытка продать свой труд консерваторам из УКЛА оказалась бы обреченной на провал. Тим Лири уже пробовал что-то доказать и потерял свое место в академии; Карлос не был уверен, что готов к этому. Если и были какие-то надежды заработать немного денег на нашей с Альбертой книге, то они растаяли к осени 1965 года. Карлос был вне себя от потраченного времени с Альбертой, от того, как она осыпала его оскорблениями из-за чего-то, и сказал мне, что если она хочет, чтобы книга вышла, то ей придется поискать другого редактора. И вот неожиданно не осталось ничего: ни книги, ни школы, только груда неоконченных записок о брухо. Карлос вернулся в пустыню. В последние месяцы того, что он позднее назовет первым циклом своего ученичества, Карлос пишет о том, как сидел со скрещенными ногами на своем месте силы возле дома дона Хуана, распевая свои песни, подаренные ему Мескалито, или же пассивно плывя в туманном шаманском потоке. Через несколько часов дон Хуан позвал его из дома, только это был вовсе не настоящий дон Хуан - голос был другой, а фигура, неуклюже двигавшаяся по веранде, была тяжелой и вялой. У индейца был холодный притупленный взгляд, и он издавал странные булькающие звуки в дверях, хныкая и имитируя припадок удушья. Он звал Карлоса, стоявшего снаружи, и наконец фигура дона Хуана удалилась. Позднее, на рассвете, дон Хуан вышел на веранду и широко потянулся. Однако это тоже был не дон Хуан, а кто-то другой, каким-то образом принявший его облик или сделавший что-то в этом роде. Правой рукой Карлос схватил камень, принимая боевую позицию, и неожиданно закричал и швырнул камень прямо в фигуру дона Хуана, который закачался, завизжал и заковылял в кусты. Через несколько часов дон Хуан, настоящий, вышел из дома. Это была странная и устрашающая иллюзия. Карлос объяснил это тем, что дьяблвра, или ведьма, просто приняла облик дона Хуана и пыталась одурачить Карлоса. Это было очень логично в мире магов - один человек принимает форму другого и так далее. Но рационалисту возможными показались бы только три объяснения. Первое заключается в том, что дон Хуан, прекрасно сознавая, что инсценирует искусную головоломку, просто притворился кем-то другим, чтобы преподать Карлосу какой-то важный урок. Или, может быть, дон Хуан на самом деле не сознавал своих собственных движений на веранде. Возможно, он впал в какой-то глубокий религиозный страх, вошел в какое-то шизофреническое другое "я", неизвестное реальному дону Хуану. Если бы это было действительно так, то объяснение насчет дьяблеры, принимающей вид его тела, не было бы абсолютной ложью - старик на самом деле верил бы в это. Была еще третья возможность. Может быть - только может быть, - было что-то еще. Возможно, существовало нечто, столь примитивное и выходящее за рамки понимания, что это можно объяснить только с точки зрения магии и колдовства. Вся эта история с дьяблерой оказала глубокое впечатление на Карлоса. Он цитирует дона Хуана, который по какому-то поводу сказал, что ведьма заставляет невероятно страдать свою жертву. Она эксплуатирует свою жертву, согласно дону Хуану, и Карлос считал, что точно знает, что он имел в виду. Женщины всегда были причиной самых эмоциональных и неприятных эпизодов в его жизни: его мать, его тетки, я, тетушки Альта и Ведьма, Альберта Гринфилд. Карлос давно уже начал смотреть на некоторых женщин в Лос-Анджелесе как на злобных ведьм, и из-за такого отношения он иногда чрезмерно драматизирует свое положение, во многом так, как он делал это, когда умерла его мать. Он поэтому был совершенно разбит, когда в начале 1966 года я объявила, что собираюсь забрать К. Дж. из школы Святой Софии и уехать из Лос-Анджелеса навсегда. Я устала от его не выполнявшихся обещаний, особенно тех, что он давал К. Дж' просившему приходить к нему, и не появлялся неделями, а затем вдруг заявлялся без предупреждения и ожидал, что мальчик поймет. Все, чего я хотела, - это уехать от Карлоса и найти себе другую работу в другом месте. У нас были самые странные отношения. Разлученные на годы, мы часто встречались, и Карлос продолжал брать К. Дж. на целый день на экскурсии или прогулки по студенческому городку. С одной стороны, Карлос был серьезен и ненадежен, но, с другой стороны, он мог быть обворожительным и заботливым - как когда убеждал меня, что работает над книгой о брухо ради нас всех. Это будет своеобразной данью моему терпению, говорил он, победной песнью для его чочо. Но, когда он закончил рукопись, не было той бурной радости, которой он ожидал. Не было ничего, только смутное, неопределенное чувство, что он разбит, изгнан из аспирантуры и обладает запутанной, не отредактированной автобиографической рукописью о брухо, которая не давала уверенности в том, что ее можно продать. И все усугублялось тем, что я уехала вместе с К. Дж. Я устроилась главным оператором на WTOP - телерадиостанцию в Вашингтоне и поселилась в центре города. "Когда ты забрала малыша, ты на самом деле забрала свет из моей жизни, - написал он мне в сентябре. - Я неоднократно говорил тебе, что мы не уйдем с этой земли, пока не расплатимся сполна за все свои дела. Я, должно быть, доставлял некоторым своим ближним ту же боль, какую испытываю сейчас. Вот и все, что я могу тебе сказать. Кем бы я ни был и что бы я ни переживал из-за мальчика, это должно беспокоить только меня", "Мою работу еще не приняли; может быть, там уже нет больше моего духа. Я пытаюсь делать все, что в моих силах, чтобы быть в состоянии помогать моему маленькому чочо, и все же, что бы я ни делал, это кажется бессмысленным. Иногда у меня возникает иллюзия, как будто я глажу его детскую головку. Что я могу сказать тебе? Что ты можешь сказать мне, что принесло бы облегчение моей душе?" Через неделю он сел за свой рабочий стол со стаканом "Матеус" и напечатал горький ответ на мою просьбу о деньгах. "Приходило ли тебе когда-нибудь в голову, что мне тоже нужен кто-то, кто бы помогал мне? Не думаешь ли ты, что я бесчувственная машина? Или, может быть, я просто глупый мексиканец" который достаточно хорош, чтобы его эксплуатировать, но не достаточно хорош, чтобы его уважать. В своей слепой глупости я позволил тебе припереть меня к стене; это только моя вина. Когда я ушел из аспирантуры в прошлом году, чтобы помогать (Альберте Гринфилд) писать эту книгу, я ушел также от своих возможностей сделать что-либо в своей области. Теперь я вынужден доказывать свою надежность, и поэтому, похоже, мне придется просить тебя не бросать работу. У всех нас есть свои ограничения; мы должны знать и признавать этот факт, и в то же время мы должны быть доброжелательны и не судить своих ближних". 19 В работе над рукописью Карлос использовал свои записи и воображение, пытаясь сделать ее более интересной для чтения. Сначала он писал длинные разделы обыкновенным письмом в своих желтых блокнотах, а затем печатал их, сидя за своим столом. Большая часть окончательного варианта книги "Учение дона Хуана: путь знания индейцев яки" была написана у него дома. После своего первого опыта спейотом в 1961 году Карлос представил длинный анализ своих видений профессору Гарфинкелю. Но профессор не хотел читать интеллектуальную оценку происшедшего какого-то студента - ему нужен был первичный материал, непосредственные детали. Поэтому Карлос переписал и расширил свою работу и вновь показал ему ее через несколько лет Но у старика по-прежнему вызывал отвращение весь академический жаргон и психологические объяснения поведения дона Хуана. Тогда Карлос полностью переработал всю рукопись и, когда закончил, пошел прямо на второй этаж Хейнз-Холла с толстой переплетенной пачкой бумаг под мышкой. С тех пор как Карлос ушел из аспирантуры, они время от времени беседовали с Мейганом, но никогда не говорили о полевой работе с брухо. "Он зашел сюда однажды с законченной рукописью, которую положил на стол, - вспоминает Мейган - Он попросил меня прочесть ее и дать свои комментарии и советы, вследствие чего я стал относиться к нему гораздо серьезнее. Еще он просил меня подумать, не смогу ли я посодействовать изданию его рукописи в какой-либо серии монографии университетских публикаций по антропологии или в подобной серии. Я читал и думал о том, что там говорилось. Это была очень популярная тема. и даже более популярная тогда, чем сейчас, благодаря психотропным средствам и расширению сознания, которые представляли собой настоящий культ именно в то время. Думал я и о том, что работа во многом представляла собой описание интересных эпизодов личного характера, и в некоторых ситуациях мы видим его самого, а не независимого наблюдателя, как в большинстве научных, трудов. В рукописи говорилось о нем больше, чем о чем бы то ни было еще. Поэтому, по обеим причинам, я считал что он написал книгу, а не нечто, что могло бы войти в научную серию. Он пытался решить это, отделяя более личные аспекты рукописи от того, что можно было бы назвать беспристрастным мнением ученого". Мейган решил пойти и переговорить кое с кем в издательстве "Юниверсити оф Калифорния Пресс", которое находилось прямо через лужайку от Хейнз-Холла в подвале библиотеки Пауэлл. Он также предложил Карлосу не представлять свою рукопись для антропологической или какой-либо иной научной серии, а предложить ее как коммерческую книгу для обычного читателя. Мейган с Гарфинкелем не были единственными членами факультета, кто первым прочел книгу. Карлос посетил Уильяма Брайта и Педро Карраско, которые с энтузиазмом отнеслись к проекту. Был еще Роберт Эджертон, который изучал работу и критиковал ее на различных стадиях с самого начала. Одним из друзей Мейгана в университетском издательстве был Джим Квебек, стройный, лысеющий человек с седой козлиной бородкой, с заискивающими манерами, который начал слушать мнения об этой невероятно подробной рукописи, собранной одним бразильским аспирантом, который провел годы с настоящим архаическим соноранским брухо. Квебеку работа понравилась с первого чтения, но он сам был старым антропологом и знал, что настоящим испытанием станет отдел сбыта. Рукопись неделями переходила из рук в руки. Ее редактировали, как обычно, и редколлегия собиралась для ее обсуждения, но отдел сбыта не был убежден в том, что утомительное обсуждение Кастанедой жизни среди брухо было таким уж превосходным материалом. Кое-кто стал говорить о том, чтобы опубликовать книгу как монографию, потому что, среди прочего, имело место определенное беспокойство по поводу того, будет ли продаваться коммерческая книга неизвестного писателя, вроде Кастанеды, да еще опубликованная академическим издательством. Нельзя сказать, что решающее слово оставалось за отделом реализации, вовсе нет. Это было уважаемое издательство "Юниверсити оф Калифорния Пресс", а не одна из ориентированных лишь на прибыли книжных конвейеров Восточного побережья. Этот материал обсуждали ученые, постоянно проживающие при университете мастера, такие, как социолог и этнометодолог Гарольд Гарфинкель и Уолтер Гольдшмидт, один из представителей клуба концептуальных антропологических социологов, которые всегда фигурируют в учебниках и научных журналах, один из тех парней из чванливых академических кругов. Гольдшмидт был интеллектуалом, и хорошо известным, но его творческий гений не сиял, как скажем у Талькота Парсонса из Гарварда или Бакминстера Фуллера или Маршалла Маклаэна, знаменитых социальных провидцев. Он был просто одним из постоянно проживающих при университете корифеев, которые публиковались, процветали и поддерживали репутацию УКЛА. Когда профессор Уильям Брайт, ухватившийся за рукопись с самого начала, написал Квебеку письмо, превозносящее эту работу, Гольдшмит тоже прочитал это письмо, и это было важно, потому что он не только был местным корифеем - он еще и входил в редакторский совет "Юниверсити оф Калифорния Пресс". Брайт видел некоторые части рукописи еще до того, как Карлос сделал последнюю редакцию и нанял Ф. А. Гилфорда, независимого редактора, чтобы тот просмотрел ее и исправил ошибки. "Я видел рукопись, и во что бы то ни стало вы должны напечатать ее", -говорил Брайт. Он всем рассказывал об этом замечательном творческом произведении, которое он случайно нашел. Квебека неожиданно забросали благоприятными отзывами с отделения антропологии. Даже один из его собственных служащих, Алти Арнольд, молодой редактор, встречавший Карлоса за год до того в ЛАОК, когда еще оба они были тамошними студентами, даже Алти заговорил об этом парне Карлосе Кастанеде. По утверждениям Алти, рукопись представляла собой шедевр, но вот уже второй год она ходила по рукам, пока ученые решали, в каком же именно виде должен выйти этот роман о брухо, Карлоса, который не учился тогда, все это ожидание приводило в крайнее уныние. "Кажется, только мой чочо заставляет меня продолжать, но, с тех пор как он не со мной, все неприятности обрушиваются на меня", - писал он мне в январе 1967 года. От мысли о том, что его К. Дж. так далеко, у него пропадал аппетит. "Я хочу сказать, что если я не могу помочь моему чочо, то должен находиться в совершенно безвыходном положении. Но в подобном положении не добиться успеха. Я убежден, что Бог позволит мне вновь почесать его головку, чтобы он засыпал скорее. Иногда в таких весьма простых действиях мы можем выразить весь смысл своей жизни. Скажи ему на ушко, что Кики сделает все, чтобы помочь ему. Сражение еще не закончено". Карлос сел за свой рабочий стол, придвинул пишущую машинку и стал печатать один несвязанный параграф за другим, думая о том, как бы сделать больше, послать больше, послать хоть что-нибудь. Взяв свой бумажник, он вынул оттуда несколько долларов и вложил их в конверт. Может быть, когда он получит деньги за рукопись, он сможет послать больше. Он вновь принялся печатать. "Я пошлю моему чочо, надеюсь, очень скоро, еще денег. Может быть, если я устрою все таким волшебным образом, я снова смогу увидеть его". Редакторский совет задерживал книгу. В начале весны Карлос уехал в пустыню к дону Хуану и другим. Когда он вернулся в апреле, у него было определенное ощущение, что положение улучшается. У него появилось ощущение, что он справится. Это было глубокое расположение духа, которое пришло к нему, по крайней мере частично, потому что он знал, что его работа будет принята отделением антропологии и, возможно, напечатана факультетом. В его письмах, отражавших то смутный оптимизм, то отчаянье, проступали нотки надежды и чувство самоуважения. Карлос, однако, не забывал посылать письма на абонементный почтовый ящик в Чарльстоне в Западной Вирджинии, когда я ездила домой навестить семью. Моя семья, как и мои тетки, не особенно жаловали Карлоса; хотя они никогда не просили меня не встречаться с ним. Но не поэтому он использовал имя Чарли Спайдер (спайдер (англ.) -"паук"), оставляя сообщения в секретариате у меня на работе в Вашингтоне. Это была шутка, понятная только нам двоим, поскольку фамилия Арана по-испански тоже звучит похоже на "паука". Весной Карлос разговаривал с Мейганом и Гарфинкелем и получил разрешение на сдачу экзаменов, которые он пропустил в октябре, работая с Альбертой над книгой "На проводе". Десятки людей в Хейнз-Холле читали рукопись, немногие созвучные души, те, кто понимал, что среди них находится малая знаменитость, тайный приверженец шаманского царства... но были и такие, кто начал подвергать все это сомнениям. Именно тем летом и разгорелись споры, в конце июня и в июле. Общественность разделилась на сторонников и скептиков - тех, кто верил в ученичество Карлоса и в то, что он действительно провел необыкновенные годы, расширяя сознание с помощью индейцев; и тех, кто не верил этому. Карлос прекрасно осознавал, как много от самого себя вложил он в работу, но тем не менее был очарован реакцией в университетском городке. "Нас ожидает долгое путешествие, интригующее и полное тайн, именно такое, каким я представляю себе идеальное путешествие. Теперь, когда я вижу нашу жизнь в перспективе, я благодарю тебя, Майяя, за чудесные демонстрации волнения и выдержки. Я не смог разглядеть твоего духа. Ты сильный непобедимый воин. Иначе и быть не могло... Мою работу приняли, и им придется разрешить мне вернуться на факультет, - писал он в июле. - Она наделала много шуму. Некоторые полагают, что она станет классической на очень долгий период времени, другие же полагают, что это просто дерьмо. Тем не менее все они ее читают. Спорят о природе материала (брухо) - помнишь? - и о том, что я с ним сделал. А теперь мне нужно сдать экзамены. Если я получу приставку "доктор философии" к своему имени, то, что бы я ни сказал в своих книгах, это будет вызывать больше доверия. Во всяком случае, книгу, как мне говорят, нельзя отбросить, начав читать ее, поэтому даже те, кому она не понравилась, читают ее до конца; я думаю, они делают это просто из ненависти к ней. Увлекательно видеть всю эту суматоху. Эту книгу я написал ради моего чочо. Он сделает ее бомбой, потому что он величайший брухо из всех". Книга произвела впечатление на редакторский совет, и к сентябрю после всех задержек стало ясно, что "Юниверси-ти оф Калифорния Пресс" выпустит ее. Билл Брайт сказал остальным членам совета, что они держат в своих руках шедевр. Мейган согласился. Даже сварливый старик Гольдшмит был очарован явной способностью так глубоко проникнуть в душу своего информатора и принести так много информации. В то же время Великий Страх витал над Хейнз-Холлом, навязчивое, почти невыразимое беспокойство по поводу того, что все это может оказаться тщательно разработанной мистификацией. Никто не знал на самом деле, насколько умен был Карлос. У него было мало рекомендаций, на которые он мог бы опереться. Может быть, он напустил на всех свои пейотные чары и теперь тянет всех академистов за веревочку? "Я могу поверить в то, что он рассказывает мне", - сказал Мейган редакторскому совету. Это было то же, что он говорил всем месяцами ранее. "Вещи, о которых он пишет, чертовски хороши. Даже для того, чтобы сфабриковать все это, придется десять лет изучать антропологию, чтобы сделать убедительными данные, которые он приводит". Мейган продолжал в том же духе, убеждая, обращая в свою веру, разгоняя Великий Страх. Он оказался неразрывно связанным с затруднительным положением Карлоса, наблюдая за ним с первых дней, когда тот только начал посещать класс антропологии. И он был поражен его достижением. Карлос просто удалился от всех и интенсивно принялся за эту незаурядную, фантасмагорическую диссертацию, не сказав ни единого слова никому во всем университете. Мейган оглядел всех присутствующих. "Я знаю, что в работе Карлоса многое от самого Карлоса, это не секрет. -Великий Страх витал в комнате. - Он и не старается скрывать это. Для меня не составляет трудности определить, где слова информатора интерпретируются Карлосом. Из-за того, что он не дистанцируется от материала, как беспристрастный ученый, многим кажется, что это какой-то мошеннический подход, который не позволяет четко разобраться, когда говорит сам Карлос, а когда - его информатор, и им кажется, будто их дурачат, давая антропологическую информацию, которая идет не от индейцев". Квебек, среди прочего отвечавший за монографии, предложил считать диссертацию Карлоса своего рода краткой научной работой, которая могла бы сойти за монографию. Вопрос также стоял о деньгах, возможно, о больших деньгах, если книгу, уже получившую надлежащий товарный вид, отшвырнут как бредовую писанину. Квебека не волновала проблема мистификации, в голове у него были только доллары. "Она проходит у нас как коммерческая книга, - сказал он. - Я полагаю, что психотропная культура и все, что происходит, на самом деле позволит хорошо продать книгу и получить от нее хороший доход". Тут в мозгу у Мейгана сработал сигнал тревоги. Такая возможность взволновала его еще больше, чем возможность мистификации. Он беспокоился из-за того, что единственными читателями Карлоса могут стать наркоманы и полнейшие дилетанты, великие псевдокультурные знатоки из университетского городка -духовные, но совершеннейшие недоучки. Мейган боялся, что его студент Карлос станет своего рода подпольным гуру, и он знал, что вряд ли сможет как-то воспрепятствовать этому. Мейган откашлялся и окинул взглядом совет. "Я знаю его еще по аспирантуре и абсолютно убежден в том, что он очень творческий мыслитель, что он действительно занимается антропологией. Он работает в области когнитивного обучения и всего, что связано с сопоставлением разных культур. Он прикоснулся к таким вещам, до которых никогда не добирался ни один антрополог, частично благодаря удаче, частично благодаря своим личным особенностям. Он способен добывать информацию, которую не может получить ни один другой антрополог, потому что он похож на индейца, потому что свободно говорит по-испански и потому что он внимательный слушатель". Брайт дал рукописи, наверное, самую сильную оценку перед комитетом. Он очень пылко говорил о том, как УКЛА повезло, что он имеет этот уникальный талант, создавший самое мощное шаманистское произведение с тех пор, как четверть века назад Уэстон Лабарр написал свой "Пейотный культ". Карлоса даже не было в университете, когда комитет окончательно постановил издать книгу. 11 сентября он уехал в Оахаку, в Южную Мексику, чтобы встретиться с тем, кого он называл доном Хенаро, шаманом из племени масатеков, лучшим другом дона Хуана. Задержки с выпуском книги настолько обескуражили Карлоса, что он пытался заинтересовать ею пару других фирм. Он говорил мне, что посылал ее в "Рэндом Хаус" и еще в одно издательство в Нью-Йорке. По отделению антропологии прошел слух, что Карлос был так недоволен, что пытался предлагать рукопись "Гроув Пресс". На самом деле Карлос относился к возможности стать печатающимся автором со смешанными чувствами. Среди прочего ему сообщили неприятную информацию о том, что он может использовать свою работу либо как диссертацию на степень магистра гуманитарных наук, либо как коммерческую книгу, но не в качестве и того, и другого. Программа присвоения ученых степеней УКЛА изменялась каждый год, особенно это касалось степени магистра, и поэтому трудно было сказать точно, каковы будут требования на этот раз, но разговоры о том, что коммерческая книга не может быть использована в качестве диссертации, были явным вздором. Однако Карлосу казалось, что это именно так, и за день до отъезда в Оахаку он сказал мне: "Мой чочо и его вороны помогут мне выбрать наилучший образ действий. Я уверен в этом. Ведь это его книга". Я не слишком-то задумывалась о том, как странно он пользуется метафорами. Он уже давно выражался подобным образом, еще с первых дней своей полевой работы. В случайных разговорах он использовал слова, которых никогда не употреблял до 1960 года, такие, как "безупречный", "воин" и "непобедимый", абсолютные надуманные неопримитивизмы. Я никогда в действительности не сомневалась в том, что Карлос проводит время с индейцами, и считала эти странные пополнения его словарного запаса естественным следствием этого. Будучи в Южной Мексике, Карлос почти все время думал о книге. Этот проект превратился у него в навязчивую идею. Публикация дала бы ему средство для достижения цели и доверие, в которых он нуждался, а получив степень доктора философии, он получил бы рекомендации, чтобы разрушить идущие из девятнадцатого столетия степенные представления критиков о научном методе. Реакцией университета на его работу стало мнение о том, что он стоит на сюрреалистической грани важной антропологической полемики. Рукопись все еще рассматривалась советом, но он был уверен в себе и вернулся к полевой работе с индейцами, снова взявшись за свои заметки и собирая новые данные. А голова его кружилась от сумасшедших идей о том, что эта книга станет "классикой". Только на этот раз это будет больше похоже на роман. Это будет продолжение, но не только: это будет демонстрация его таланта как писателя. Вернувшись через три недели полевой работы в Оахаке, он отметился у Квебека, который сообщил ему о том, что книга будет издана факультетом и появится в продаже в 1968 году. Карлос ожидал этого, но, тем не менее, новость приятно взволновала его. Наконец все стало складываться так, как он хотел. 23 сентября Карлос заключил контракт с "Юнивер-сити оф Калифорния Пресс", а затем вернулся к себе на квартиру и написал мне. "Она будет издана как важный вклад в антропологию. Как тебе это нравится? Теперь все, что мне осталось, -это сдать экзамены, которые я не сдал в 1965 году. Люди с факультета не позволили мне сдать их и упрямились до тех пор, пока диссертацию явно не одобрили все остальные. Колумбийский университет в Нью-Йорке предложил мне стипендию, чтобы я мог получить степень доктора философии там, поэтому я могу в конце концов все-таки уехать в Нью-Йорк. Я очень устал здесь". У Карлоса были друзья в Нью-Йорке, старые коллеги, которые теперь работали в Новой Школе Социальных Исследований и в Колумбийском университете. Такая перспектива не слишком-то радовала Мейгана и Гарфинкеля. Они знали, что имеют в лице Карлоса ученого, который может принести дополнительное уважение факультету. Они были убеждены в том, что он настоящий исследователь, способный интересно писать о том, что радикально отличается от основного направления науки. Более того, их тревожила мысль о том, чтобы не потерять Карлоса, который будет потом критиковать бюрократизм и волокиту в УКЛА. Как только разнеслась весть о том, что контракт подписан, Великий Страх овладел умами. Все в Хейнз-Холле знали, как глупо будет выглядеть отделение, если вся эта история о доне Хуане окажется пшиком. По контракту, составленному на стандартных условиях, Правление Университета получало авторские права, а автор получал авторские гонорары от публикации. Университет не покупал книгу полностью. Вместо этого было заключено процентное соглашение, которое, по словам Квебека, означало сотни тысяч долларов для Карлоса в зависимости от успеха книги. Сразу же после подписания контракта в офисе Квебека Карлос отправился в деловой центр города и купил себе то, о чем мечтал целые годы, - серый костюм-тройку. И когда он взглянул на себя, стоящего во весь рост в трехгранной призме зеркала в новом костюме, подчеркивавшем это абсолютное сознание достоинства и респектабельности, когда он просто стоял там под неоновыми огнями и смотрел прямо на самого себя, он подумал об Олдосе Хаксли. Надо было еще многое сделать до выхода книги. На последнюю редакцию уйдут недели, и еще оставался вопрос дизайна, особенно суперобложки. Карлос предложил несколько фотографий с аннотациями, но они не отличались особым разнообразием. Большей частью это были сделанные им черно-белые, стандартные снимки обширной пустыни и мексиканских лачуг с покосившимися рамадами и костлявыми собаками на переднем плане. Один снимок был цветной. На нем был изображен древний, орехово-коричневый старик с седыми спутанными волосами и благородным взглядом, и Квебек решил, что он лучше всего подходит для обложки. Героем книги был маг времен палеолита, который дружески отнесся к молодому Карлосу и познакомил его с образом жизни мексиканских шаманов, и поэтому фотография отлично подошла бы для обложки. Карлос отбросил фотографию. "Об этом не может быть и речи", - сказал он и продолжал отвергать предлагаемые идеи. Предлагали изобразить на обложке гнездо с ящерицами, сияющими всеми цветами радуги. Карлос закатил глаза над этим рисунком. Он хотел чего-то менее провоцирующего, чтобы это внушало большее уважение, и именно это он и получил. "Учение дона Хуана" было издано университетом в простой обложке кремового и зеленого цветов с названием, напечатанным скромным и бездушным шрифтом "франклин готик", как будто это была какая-нибудь "Центральная нервная система брюхоногих моллюсков" или одно из других эзотерических произведений, которые выпускало университетское издательство. В конце ноября Карлос уехал в Нью-Йорк, чтобы устроить кое-какие дела, а оттуда на неделю в Вашингтон, чтобы навестить нас с К. Дж' проживших там уже около года. Книга "Учение дона Хуана: путь знания индейцев яки" увидела свет в начале весны, и издательство "Юниверсити оф Калифорния Пресс", прекрасно сознавая, что братия помешанных на психотропных средствах студентов ждет с нетерпением, завалило этой книгой все книжные магазины Калифорнии, особенно вокруг Лос-Анджелеса и в зоне к северу от Залива. Были организованы встречи, на которых Карлос давал автографы. Он аккуратно посещал их, причем являлся в своей новой тройке. Едва ли он был знаменитостью, но все-таки наслаждался вниманием. Университетское издательство разослало книгу по университетским городкам на Востоке, и она начала завоевывать популярность. Особенно хорошо ее читали в Нью-Йорке и Бостоне. Она раскупалась сотнями экземпляров за неделю, быстрее, чем любая другая оригинальная книга, выпущенная Калифорнийским университетом. Ее покупали все: антропологи, обществоведы и другие гуманитарии, студенты, чокнутые визионеры-гуру из дремучих лесов Новой Англии. Всего за несколько месяцев Карлос Кастанеда превратился в дорогой товар. Он запросто мог приходить в офис Квебека и часто посещал его, справляясь, как идут дела с книгой, и посмеиваясь над неожиданным улучшением своей жизни. Он по-прежнему ест гамбургеры в "Дэнни" в Голливуде, рассказывал он Квебеку, но - Боже ты мой - это было уже лишь дело вкуса. Как только "Учение" увидело свет, Карлос сообщил Квебеку по секрету, что пишет вторую книгу, продолжение. Квебек знал, что на этот раз Карлосу понадобится агент. Он послал его в деловой центр города к своему другу Неду Брауну, компетентному посреднику, у которого было несколько клиентов, добившихся быстрого успеха. Карлос слышал об этом, о том, как люди неожиданно становятся богатыми, и поэтому был более чем счастлив познакомиться с Брауном. "Карлос, я сделаю вас знаменитым", - сказал Браун, полагая, что именно это хотел услышать Карлос. Карлос отвел глаза. "К черту все это, - произнес он. - Мне нужны деньги". Браун опешил на мгновение, а затем улыбнулся. Было ясно, что и он, и этот мистик настроены на одну волну. 20 В течение шести месяцев стало ясно, что "Учение" обладает потенциалом для массового распространения, и нью-йоркский менеджер "Юниверсити оф Калифорния Пресс" стал заключать контракты с более крупными издательствами, которых это могло заинтересовать. "Баллантайн" сделал самое выгодное предложение: 25 000 долларов за четыре года ограниченной торговли, а потом все права возвращаются к "Юниверсити оф Калифорния Пресс". Через несколько лет после того, как Карлос стал национальной знаменитостью, издательство сделало даже больше денег на их первоначальном контракте, перепродав его компании "Саймон энд Шустер", которая выпустила свое собственное издание в твердом переплете, но сохранив за собой права на первоначальное издание в твердом переплете и новое издание в мягкой обложке. "Баллантайн" выпустил свое издание апреле 1969 года. Это была книга из 276 страниц с суперобложкой работы Уилсона Маклина: цветки пейота, стилизованная радуга и симметрично расположенные профили дона Хуана и полупрозрачного врубающегося ученика, пристально смотрящих черными глазами на трещину между мирами или что-то в этом роде. Она стала хитом, и к октябрю вышло второе издание. Карлос так и не получил степень магистра. Вместо этого он продолжал посещать занятия на следующем курсе и принялся за вторую книгу, планируя использовать ее в качестве диссертации на степень доктора философии. Он не ожидал, что это будет легко, поскольку, хотя он и был любимцем врубающихся, он был также подлинным проклятием тех сот рудников факультета, которые находились во власти Великого Страха. Некоторые профессора были совершенно уверены в том, что Карлос всучил университету и их уважаемому факультету великолепную фальшивку. Другие были более доверчивы, но критиковали книгу как антинаучную работу несостоявшегося романиста, что было гораздо ближе к истине. На самом деле эту группу раздражало отрицание стандартной позиции бесстрастного наблюдателя без своего "я", и им не нравилось, что Кастанеду это нисколько не беспокоит. Неожиданно Карлос Кастанеда стал самым знаменитым антропологом Америки, но эти парни с его отделения, как стая шакалов, единым высокопарным академическим хором завыли из Хейнз-Холла: где объективность, где беспристрастность, где научный анализ? В УКЛА начали вспоминать одну загадочную ситуацию из истории литературы. Заговорили о сборнике стихов, изданном в 1760 году молодым шотландцем по имени Джеймс Макферсон. Сборник назывался "Фрагменты древней поэзии, собранные в горах Шотландии и переведенные с гэльского языка", что не совсем соответствовало действительности. Стихи не были ни древними, ни собранными в горах Шотландии, ни переводными. Все это была фальсификация. Но только один напористый доктор Джонсон решился выступить в печати о том, о чем все подозревали. Карлоса начали критиковать, но в той толпе не было Сэмьюэла Джонсона, влиятельной личности с непобедимой самоуверенностью, который бы поднялся и заявил о том, что Великий Страх имеет под собой все основания, потому что Карлос - мошенник. Никто не сделал этого, но было немало того, что Мейган назвал "сплетнями и пересудами". И во всей этой истории он оставался одним из самых верных защитников Карлоса. Летом 1968 года Мейган попросил Карлоса зайти к нему домой в Топангу и помочь в качестве неоплачиваемого статиста в фильме, который профессор снимал о наскальных рисунках индейцев. Карлос был достаточно смугл и коренаст. Он приехал к Мейгану на пару дней, и они снимали и переснимали сцены, где руки Карлоса давили ягоды, готовили в грубом горшке земляную смесь и рисовали примитивные сценки охоты на животных на обнаженных породах в Топанге на заднем дворе у Мейгана. Собственно на съемку ушло менее часа. Остальное время они готовились к сценам, ели или просто говорили о планах Карлоса на будущее. "Мне было нелегко просить его об этом, - говорит Мейган. - Он был далек от этого, но это был такой пикник, Мы обедали, сидели в кругу и жевали сало. Ему это понравилось. У него действительно дружелюбный, очень приятный характер". Фильм распространялся университетом как учебное пособие. Тем же летом, по словам Карлоса, он возобновил свое обучение у дона Хуана. Его работа с ним закончилась осенью 1965 года и вновь началась в апреле 1968 года, согласно двум его первым книгам. Но его связь с индейцами не ослабевала в течение всего этого периода. Он несколько раз ездил в Мексику к тамошним жителям и писал заметки, но об этом ничего не говорится в его книгах. Происходит просто плавное возобновление ученичества в апреле, и в следующем месяце они с доном Хуаном отправляются в страну уйчолей в северо-восточной Мексике на четырехдневный митот, на котором Карлос решил не принимать пейота. Он хотел с ясной головой проследить за сигналами и неуловимыми движениями, которыми, как он подозревал, пользуются лидеры, чтобы манипулировать восприятием присутствующих. Видения, которые, как было известно Карлосу, должны быть в высшей степени личными, одинаковы для всех, что кажется невозможным. Итак, Карлос следил в течение четырех дней, пытаясь уловить, как они это делают, но никаких сигналов и ключей не было. Ничего... И в последнюю ночь митота все видят Мескалито, духа и силу пейота, сущность над головой самого Карлоса, зеленого мерцающего духа, просто парящего в сухом воздухе. Никто ничего не говорил; не было никаких сигналов. Все просто сидели в кругу, раскрыв рты, уставившись в одну и ту же точку в один и тот же момент, уставившись на... нечто, и будь он проклят, если заметил хоть какие-нибудь ключи. Едва ли это было то, что было ему нужно для диссертации на докторскую степень, -просто продолжение разговоров дона Хуана в рамках примитивной магии о живом духе. Таким образом, Карлос вернулся к тому, с чего начал. В УКЛА Гарфинкель продолжал рассматривать затруднения Карлоса сквозь фильтр феноменологии, что позволяло ему чувствовать себя так, словно он в какой-то степени понимает шаманизм. Феноменологи утверждают, что люди интерпретируют и оценивают различные феномены согласно всем тем культурным и общественным данным, которые навязываются впечатлительному уму с момента рождения. Именно поэтому стул, например, распознается как стул с четырьмя ножками и спинкой, а не как диван. Вот почему дерево, стоящее на фоне горизонта, совершенно естественно отделяется в уме от горизонта. Все это - привитое воспитанием поведение, и оно различается, по крайней мере в какой-то степени, у различных обществ, в зависимости от культуры, истории, языка. Поэтому, по мнению Гарфинкеля, задачей дона Хуана было заставить Карлоса забыть то, что он знал, и перестроить восприятие феноменов в соответствии с новым порядком. Вернувшись к занятиям в сентябре, Карлос стал в некотором роде сенсацией. "Баллантайн" согласился издать книгу массовым тиражом. У него были деньги, некоторая уверенность, чувство направления, и он уже работал над своей второй книгой и был на пути к докторской степени. Люди стали приходит к нему в университет, пытаясь выведать об ученичестве. Впервые Карлос начал принимать меры предосторожности, чтобы быть уверенным, что за ним никто не следит, когда он уезжает на полевую работу в Мексику. В октябре, по словам Карлоса, он познакомился с доном Хенаро, более молодым другом дона Хуана, проворным человеком, которому недавно перевалило за шестьдесят. С самого начала дон Хенаро демонстрировал чудесный контроль над своим телом. Например, Карлос утверждает, что видел, как дон Хенаро переворачивался на руках и вставал на голову со скрещенными ногами, как будто он сидел, и руками, сложенными на груди, а ноздри его расширялись так, что были в два раза больше своего обычного размера. А еще был балет у водопада, который Карлос описывает в "Отдельной реальности". Дело было в Оахаке. Дон Хенаро взобрался по отвесной скале на край водопада. Дон Хуан, Карлос и два молодых ученика установили в одну линию небольшие плоские камни на берегу реки и сели на них наблюдать. Несколько раз дон Хенаро, казалось, терял опору и какое-то мгновение был готов упасть, скользя и балансируя, но всякий раз сохранял самообладание и продолжал подъем. Наконец он достиг вершины, где долго стоял на заостренном валуне, совершенно неподвижно, а с обеих сторон бушевала вода. Затем неожиданно он прыгнул через водопад на выступ другого камня. Наконец, в заключение эллиптических прыжков на краю водопада, Хенаро подбросил вверх руки и перевернулся в странном замедленном боковом сальто, исчезнув за скалами. Все поднялись и направились к машине. Карлос хотел выяснить, куда исчез дон Хенаро и не ранен ли он, но дон Хуан не ответил. Было достаточно того, что они видели, остальное не имело значения. Дон Хуан сказал Карлосу, что пора ехать. Хотя, согласно Карлосу, водный балет состоялся в октябре 1968 года, он опубликовал это лишь в 1971 году, целый год спустя после серии лекций в УКЛА, на которых антрополог Питер Фёрст рассказывал почти такую же историю. Карлос тоже бывал на этих лекциях, как и Дуглас Шарон, один из его друзей, проводивший обширные исследования перуанского шаманизма. Фёрст, работавший в Латиноамериканском Центре на десятом этаже Банч-Холла, за время своей работы тоже обрел необходимое понимание сути психоделических феноменов в их культурных и исторических аспектах. Карлос рассказывал о балете дона Хенаро на водопаде на лекциях. Это сильно напоминало рассказ Фёрста о том, что случилось раньше среди уйчолей. Во время полевой поездки летом 1966 года друг и коллега Фёрста, искатель хикуру (пейота) Рамон Медина Сильва устроил представление на краю эффектного водопада. Это была демонстрация для небольшой группы уйчолей, посвященная значению "равновесия". Рамон сбросил свои сандалии, выполнил соответствующие ритуальные жесты и начал прыгать с камня на камень, иногда хватаясь за скользкие выступы валунов, а иногда неподвижно застывая и неожиданно совершая огромный прыжок через воду. Мгновениями он исчезал за массивными валунами, а затем появлялся из-за других камней. Никто, за исключением Фёрста и его жены, казалось, не имел ни малейшего представления обо всем этом, в том числе и жена Рамона, спокойно сидевшая вместе с остальными, которые расположились полукругом на берегу реки. На следующий день Рамон объяснил, что его представление не было лишь проявлением безрассудной храбрости, но специальным шаманским методом, демонстрирующим, что значит "иметь равновесие". Нечто властно влекущее было в этом для шамана, нечто невероятно важное в том, чтобы перейти по мосту, соединяющему обычный мир с миром по ту сторону, и постоять на этом мосту, глядя на змей внизу, великий памятный клад, хищников, диких животных, галдящих и топчущихся в густой желтой пыли, - было почему-то абсолютно необходимо пересечь этот космический пролет и достичь отдельного мира по ту сторону. Идея перехода из одного мира в другой была настолько непостижима для Фёрста, исключая какой-то туманный абстрактный уровень, что Рамону было необходимо дать ему какую-то физическую интерпретацию, в которой он продемонстрировал бы равновесие, в надежде, что белый американец сможет хоть чуть-чуть экстраполироваться от увиденного. Это был безумно дикий опыт, как и часть литературы на эту тему. Более того, это было хорошо известно в Латиноамериканском Центре после того, как Фёрст вернулся из полевой поездки в 1966 году. Поэтому было странно, что Карлос Кастанеда предлагает то же, что и Фёрст, и рассказывает почти ту же историю четыре года спустя. Нельзя сказать, что Карлос просто развивает интригующую историю Фёрста - даже Фёрст не думал так. Рамон говорил ему, что балет на водопаде - это "специальность шаманов", и потому весьма вероятно, что маги везде делают в основном одно и то же. И все-таки не давало покоя сомнение. Был еще один случай, когда Кастанеда услышал о чем-то, а потом написал почти о том же невероятно подробно и с удивительным драматизмом. А сначала это был рассказ Майкла Харнера о том, как яки натирают животы мазью из дурмана, а также увиденное Фёрстом у водопада. Иногда Карлос испытывал истории на друзьях, истории, которые позднее появлялись в его книгах в более проработанном виде. Сидя однажды днем в офисе Квебека, Карлос начал рассказывать о своей полевой работе в Оахаке. Он рассказал, как сидел в ресторане и увидел трех мексиканских мальчишек на обочине возле отеля, пытавшихся привлечь желающих почистить обувь. Им не очень-то везло, но Карлос заметил, что после того, как каждый посетитель покидал столик в тенистом кафе у тротуара, мальчишки бросались к этому столу и подъедали все остатки пищи, кубики льда, лимонную кожуру и пр. Очевидно, у отеля имелась с ними договоренность - они могли околачиваться вокруг и получать объедки, если обещали ничего не ломать и не беспокоить посетителей. Все вроде бы было нормально. Больше Карлос ничего не сказал об этом в офисе у Квебека. Но позднее, когда это появляется в первой главе "Отдельной реальности", вышедшей в 1971 году, дон Хуан превращает этот рассказ в урок. Старый индеец упрекает Карлоса за жалость к мальчишкам и оспаривает идею о том, что жизнь Карлоса чем-то лучше. Если его жизнь и была более разнообразной, она, тем не менее, являлась продуктом безнадежно пустого мира белых американцев Лос-Анджелеса, где шанс стать человеком знания был весьма незначительным. Но именно это было важнее всего, а не его успех в УКЛА, не концерты, не выставки и не поедание гамбургеров в "Денни"; единственно важная вещь в жизни - это стать настоящим шаманом, и на это у мальчишек был шанс. Дон Хуан знал, что все люди знания были подобны этим мальчишкам, питавшимся чужими объедками. Такова была великая мораль, еще одно безукоризненное резюме, но Квебеку пришлось ждать последующего изложения философии дона Хуана до появления книги. Были и другие истории, другие опыты в пустыне, о которых Карлос рассказывал в случайных разговорах или за обедом, позднее появлявшиеся в более проработанной, детализированной и поучительной форме в его книгах. Когда он видел Дугласа Шарона, он собирал свои опыты воедино в воодушевленном монологе. "Дело в том, что, когда разговариваешь с Карлосом, он держит инициативу в своих руках, - отмечает Шарон. - Большей частью говорит он. У вас даже нет возможности вставить словечко. Он всегда понимает, о чем говорят, и очень хорош в группе, очень хорошо разбирается в философии и действительно любит ее. У меня сложилось впечатление, что Карлос отличный рассказчик, и это типично для многих перуанцев. Эдуарде (шаманский учитель Шарона из Перу) - один из лучших, и это еще одна отличительная черта шаманизма. Обычно они бывают мастерами драматического искусства. Один из секретов шаманизма заключается в том, чтобы быть по-настоящему хорошим актером, действительно способным сыграть все что угодно, потому что это составляет процесс шаманства, его психодраму". 21 В июне 1969 года мы разговаривали с Карлосом по телефону о моей предполагаемой поездке в Лос-Анджелес. Я хотела навестить старых друзей на побережье и посмотреть, что изменилось за годы моего отсутствия, и, когда Карлос прочитал в письме о моем приезде, он настоял на том, чтобы снять для меня номер в Голливуд-Рузвельт-отеле. Он с нетерпением ждал встречи со мной и с К. Дж., говорил о нашей жизни в Вашингтоне и много рассказывал об успехе своей книги. Перспектива снова увидеть К. Дж. очень радовала его. Это была лучшая новость для него за многие месяцы, и Карлос начал планировать, чем они будут заниматься вдвоем, например, гулять по студенческому городку и ходить в кино, особенно в кино, которое стало страстью Карлоса. Теперь у него были деньги, и редко проходила неделя, чтобы он не посмотрел пару фильмов в центре города или где-нибудь в студенческом городке. Мы с К. Дж. должны были приехать в начале июля, поэтому Карлос договорился в Рузвельт-отеле и уехал на несколько дней в Мексику. Именно в тот раз, говорит он, во время курения смеси Psilocybe в доме дона Хуана, индеец склонился над ним и мягко объяснил, что его жизнь слишком усложнилась. Дон Хуан настоятельно советовал ему избавляться от любых культурных помех, отягощавших его. Казалось, целые часы он витал в состоянии болезненной неопределенности задумчивого покоя, как бы пассивно паря вокруг, и думал об аспирантуре, новой книге, о К. Дж. и обо мне. Он понял, о чем предупреждал его дон Хуан; он знал, что должен отпустить К. Дж. Мальчик жил за 3000 миль от него, но, даже если бы они жили рядом, Карлос очень хорошо понимал, что не может навязывать ему какой-то определенный образ жизни, которого тот не выбирал и к которому не был готов. Отношения между ними пострадали за прошедшую пару лет в основном из-за того, что Карлос всегда обещал звонить, присылать подарки и приезжать, но редко выполнял свои обещания. Теперь он должен был решить, либо исправить положение, либо просто позволить мальчику жить своей собственной жизнью, не навязывая фигуру ненадежного отца, живущего за 3000 миль и слишком погруженного в свою полевую работу. Даже когда я приехала в Лос-Анджелес с К. Дж., Карлос не был уверен, насколько хорошо они поладят. Теперь мальчик был старше - ему исполнилось семь лет - и выше, и его белокурая челка закрывала лоб. Через неделю я улетела обратно в Вашингтон, а К. Дж. по настоянию Карлоса остался еще на неделю. Эту неделю он жил у Карлоса в желтовато-коричневом доме, недалеко от университета. Дом имел плоскую крышу и две арки спереди, а справа забор - типичное испанское украшение. Внутри была большая жилая комната с примыкавшей столовой и кухней, а в спальне на полу лежали два матраса, заправленные шерстяными одеялами. В конце коридора, направо, находилась берлога Карлоса, почти пустая комната с деревянным письменным столом у стены, на котором стояла печатная машинка, и дверью, выходившей прямо на задний двор. Телефона не было. Когда ему или Нэнни, студентке, жившей у него, нужно было позвонить, им приходилось ходить в телефонную будку на углу. У Карлоса было отвращение к телефону. Даже вернувшись в ЛАОК, он не хотел иметь его у себя дома. Обходился он дорого и создавал шум. Было что-то такое в звонке, что вызывало у него головную боль всякий раз, когда кто-нибудь звонил. Как-то после очень долгих уговоров я заставила его установить телефон у него на квартире в Северном Нью-Хэмпшире. Я даже платила за него, но это не сработало. Через несколько недель я нашла аппарат в шкафу, обернутый подушками и обвязанный веревкой. Карлос жаловался на шум и говорил, что все равно не особенно любит говорить по телефону. Как будто в шкафу был спрятан своего рода культурный фетиш, одна из этих беспокоящих вещей, издававшая время от времени приглушенные звонки, которые Карлос просто игнорировал. Я пожала плечами и напомнила ему, что на дворе двадцатый век. Через несколько дней я пыталась дозвониться к нему, но не смогла. Телефон был отключен. За ту неделю, что К. Дж. прожил у Карлоса, они пару дней провели в УКЛА и несколько дней гуляли в горах, на севере от Лос-Анджелеса. По вечерам они заходили за Нэнни в школу каратэ, где она занималась, и возвращались домой, разговаривать и играть в Старую Деву. Нэнни читала К. Дж. стихи перед сном. После этого он лежал в темной спа