но!" "Что случилось?" - спрашивали друг друга люди. "Сегуна отправляют назад, в столицу!" - гласил ответ. Не успели мы услыхать эту новость, как разнеслась весть, что сегун уже покидает дворец. Узнав об этом, я пошла поглядеть и увидела весьма невзрачный паланкин, стоявший наготове у бокового крыльца. Один из самураев распоряжался, подсаживая сегуна в паланкин. В это время появился сам Сукэмунэ Иинума и от имени верховного правителя Ходзе13 приказал, чтобы паланкин несли задом наперед. Сегун не успел еще сесть в паланкин, как набежали низкорожденные слуги, вошли во дворец, даже не разуваясь, прямо в соломенных сандалиях, и принялись обдирать занавеси и прочее убранство. Глаза бы не глядели на это прискорбное зрелище! Меж тем паланкин тронулся; из дворца выбежали дамы из свиты сегуна, растерянные, с непокрытыми головами. Ни одной не подали паланкин. "Куда увозят нашего господина?" - плача, говорили они. Среди князей некоторые тоже, казалось, сочувствовали сегуну; когда стемнело, они украдкой послали молодых самураев проводить сегуна. Всяк по-разному отнесся к его опале. Слов не хватает описать происходившее. Некоторое время сегуну предстояло пробыть в месте, именуемом Долина Саскэ, а уж оттуда его должны были за пять дней доставить в столицу. Мне захотелось посмотреть на его отъезд, я пошла в храм бога Ганапати14, расположенный неподалеку от временного жилища сегуна, и там от людей узнала, что самурайские правители назначили отъезд на час Быка15. К этому времени дождь, накрапывавший с вечера, превратился в жестокий ливень, поднялся сильный ветер, завыл так жутко, как будто в воздухе носились злые духи. Тем не менее власти не разрешили изменить час отъезда; паланкин подали, накрыв его рогожей. Это было так унизительно, так ужасно, что больно было смотреть! Паланкин поднесли к крыльцу, сегун сел, но затем носилки почему-то снова опустили на землю и поставили во дворе. Через некоторое время стало слышно, что сегун сморкается. Чувствовалось, что он старается делать это как можно тише, но ему это плохо удавалось... Нетрудно представить себе, в каком горестном состоянии он находился! "Этот сегун, принц Кораясу, совсем не из тех сегунов, коих назначали восточные дикари, самовольно захватившие власть в стране. Отец его, принц Мунэтака, второй сын императора Го-Саги, был всего на год с небольшим старше третьего сына, императора Го-Фукакусы. Как старший, принц Мунэтака был вправе унаследовать трон раньше младшего брата, и, если бы это произошло, его сын, принц Корэясу, нынешний сегун, в свою очередь, тоже взошел бы на престол украшенных Десятью добродетелями... Но принцу Мунэтаке не пришлось царствовать, ибо его матушка была недостаточно знатного рода, вместо этого его послали в Камакуру на должность сегуна. Но ведь он все равно принадлежал к императорскому семейству, иными словами, его никак нельзя было приравнять к простым смертным. Нынешний сегун, принц Корэясу, был его родным сыном, так что высокое происхождение его бесспорно! Находятся люди, утверждающие, будто он рожден от ничтожной наложницы, но это неправда - на самом деле она происходила из благороднейшей семьи Фудзивара. Стало быть, и со стороны отца, и со стороны матери происхождение принца поистине безупречно..." - так размышляла я, и слезы невольно навернулись у меня на глаза. Ты ведь помнишь о том, что к славным истокам Исудзу16 он возводит свой род - как же грустно тебе, богиня, видеть принца в такой опале! Я представляла себе, сколько слез принц прольет по пути в столицу! Единственное, чего, на мой взгляд, все же недоставало опальному сегуну,- это, пожалуй, любви к поэзии. До меня не дошло ни одного стихотворения, в котором он поведал бы о своих скорбных переживаниях, - а ведь он был родным сыном принца Мунэтаки, в сходных обстоятельствах сложившего: "Встречаю рассвет, в снегах подле храма Китано17 молитвы творя, будто заживо погребенный, - все следы сокрылись под снегом..." * * * Меж тем разнесся слух, что скоро в Камакуру прибудет новый сегун, принц Хисааки, сын государя Го-Фукакусы. Стали перестраивать дворец, все кругом оживилось. Рассказывали, что встречать сегуна поедут семеро дайме. Один из них, Синдзаэмон Иинума, сын князя Ёрицуны, заявил, что не желает следовать той же дорогой, по которой увезли опального сегуна, и поедет другим путем, через перевал Асигара. "Ну, это уж слишком!" - говорили люди. Когда приблизилось время прибытия нового сегуна, поднялась невероятная суматоха; можно было подумать, будто происходит невесть какое событие! Дня за два, за три до торжества мне принесли письмо от госпожи Комати. В нем содержалась неожиданная просьба. Оказалось, что государыня прислала супруге князя Ёрицуны набор из пяти косодэ, но не сшитых, а только скроенных, и госпожа супруга хочет посоветоваться со мной по этому поводу... "Это ничего, что вы монахиня, - писала мне госпожа Комати. - Здесь вас не знают, я никому не говорила, кто вы. Сказала только, что вы прибыли из столицы..." Госпожа Комати постоянно проявляла ко мне внимание и к тому же так настойчиво просила прийти, что отказаться я не смогла. Сначала я пыталась отговориться, но в конце концов она приложила к своей просьбе письмо от самого верховного правителя Ходзе; я решила, что не стоит упрямиться по таким пустякам, и пошла, предупредив, что только взгляну и укажу, как и что надо сделать. Палаты князя находились в одной ограде с усадьбой верховного правителя Ходзе и назывались, как помнится, Угловым павильоном. В отличие от дворца сегуна, имевшего самый обыкновенный вид, здесь повсюду сверкало золото, серебро, драгоценные камни, блестели гладко отполированные зеркала, украшенные изображениями фениксов; парчовые занавеси и ширмы, расшитые узорами одежды слепили взор. Вышла супруга князя, госпожа Оката, в двойном одеянии из светло-зеленого китайского шелка, сплошь затканного светлой и темной лиловой нитью; узор изображал кленовые листья. Сзади тянулся шлейф. Высокая, крупного сложения, выражение лица и осанка горделивые... "Ничего не скажешь, величественная женщина!" - взглянув на нее, подумала я, как вдруг из глубины покоев чуть ли не бегом появился сам князь в обычном белом кафтане с короткими рукавами и запросто уселся рядом с супругой. Все впечатление было испорчено... Принесли косодэ, присланные из столицы. Это были пять пурпурных одеяний, от светлого до густого оттенка, с разнообразным рисунком на рукавах, но сшитые неправильно, как попало, - сразу за верхним светлым косодэ шло самое темное. "Почему их так сшили?" - спросила я, и госпожа сказала, что в швейной палате все сейчас очень заняты, и потому наряд составляли дома ее служанки, не зная, как следует располагать цвета. Я посмеялась в душе и показала, какое косодэ идет наверх, а какое вниз. В это время прибыл посланец от верховного правителя Ходзе. Я слышала из-за ширмы, как он говорил князю, что правитель распорядился, чтобы столичная гостья поглядела, все ли в порядке в покоях, приготовленных для нового сегуна; за внешний вид помещения отвечает, мол, самурай Хики... "Вот не было печали!" - подумала я, но коль скоро так получилось, пошла посмотреть покои. Они были убраны вполне пристойно, как положено в парадных комнатах знатной особы; я показала только, куда нужно поставить полки и где лучше держать одежду, после чего ушла. Наконец наступил день прибытия сегуна. Вдоль дороги, ведущей к храму Хатимана, собралась несметная толпа. Вскоре показались передовые всадники, встречавшие поезд сегуна у заставы. Они торжественно проехали мимо отрядами по двадцать, тридцать, сорок, пятьдесят человек. За ними появилась процессия самого сегуна. Сперва пробежали младшие чины в нарядных кафтанах, похожие на дворцовых чиновников низшего ранга, за ними небольшими группами следовали князья-дайме в разноцветных одеждах. Шествие растянулось на добрых несколько те18, и, наконец, в паланкине с поднятыми занавесями проследовал сам сегун в расшитом узорами одеянии. За ним ехал верхом Синдзаэмон Иинума в темно-синем охотничьем кафтане. Процессия была очень торжественной. Во дворце сегуна приветствовали все знатные люди края во главе с верховным правителем Ходзе и князем Асикага. Затем начались разные церемонии: смотр коней - их показывали сегуну, проводя под уздцы, - и разные другие увеселения. Все было очень красиво. На третий день мы узнали, что сегун отбыл в горы, в загородную усадьбу правителя Ходзе. Прекрасные эти празднества напомнили мне прежнюю дворцовую жизнь. Примечание переписчика XVII века: "В этом месте рукопись повреждена, бумага отрезана ножом, и что написано дальше - неизвестно, а хотелось бы знать!"19 ...проводила в унынии. Меж тем оказалось, что самурай Синдзаэмон Иинума слагает стихи, увлекается поэзией. Он часто приглашал меня, присылая за мной самурая Дзиродзаэмона Вакабаяси, любезно звал в гости, чтобы вместе заниматься сложением рэнга, стихов-цепочек20. Я часто бывала у него; он оказался, сверх ожидания, утонченным, образованным человеком. Мы развлекались, слагая короткие танка и длинные стихотворения-цепочки. Меж тем уже наступила двенадцатая луна, и тут некая монахиня, вдова самурая Кавагоэ, предложила мне поехать с ней вместе в селение Кавагути, в краю Мусаси, откуда после Нового года она собиралась отправиться в храм Сияния Добра, Дзэнкодзи. Я обрадовалась удобному случаю побывать в тех краях и вместе с этой монахиней поехала в Кавагути, но в пути нас застиг такой снегопад, что мы с трудом различали дорогу, путь из Камакуры в Кавагути отнял у нас два дня. * * * Место было совсем глухое, на берегу реки, - называлась она, кажется, Ирума. На другом берегу находился постоялый двор Ивабути, где жили девы веселья. В этом краю Мусаси совсем нет гор, куда ни глянь, далеко окрест протянулась равнина, покрытая зарослями Увядшего, побитого инеем камыша. И как только живут здесь среди этих камышей люди! Все больше отдалялась я от столицы... Так, в тоске и унынии, проводила я уходящий год. С грустью вспоминала я прошедшую жизнь... Двух лет я лишилась матери, не помню даже ее лица, а когда мне исполнилось четыре года, меня взял к себе государь и мое имя внесли в список придворных женщин. С тех самых пор я удостоилась его милостей, обучалась разным искусствам, долгие годы пользовалась особой благосклонностью государя... Что ж .удивительного, если в глубине души я лелеяла мечту вновь прославить наше семейство Кога? Но случилось иначе - в поисках просветления я вступила на путь Будды, ушла от мира... Нелегко отринуть все, что любил, все, чего недавно желал, Отрешиться от страстей и забот, если сердце ими сковал. Но когда наступит последний час, не захватишь ведь в мир иной Ни жену, ни детей, ни мешки с казной, ни прижизненный трон свой! "Да, мир, от которого я бежала, полон скорби!" -думала я и все-таки тосковала по дворцу, с которым сроднилась за долгие годы, не могла забыть любовь государя... Так в одиночестве проливала я слезы. Душа была полна горя, а тут еще снег все падал и падал с потемневшего неба, заметая все пути и дороги; куда ни глянь, кругом белым-бело. "Как живется вам здесь, среди снегов?" - прислала спросить хозяйка-монахиня. Я ответила: "Подумайте сами, как тяжко одной созерцать сад, снегом укрытый, где ничьих не видно следов, - и о прошлом грустить в тиши!.." Участие моей хозяйки лишь усилило душевную боль, но на людях я старалась не давать воли слезам и скрывала горькие думы. А меж тем старый год подошел к концу и начался новый. * * * Пришла весна, запел соловей в ветвях сливы, цветущей возле карниза кровли, а я грустила о том, что невозвратно уходят годы, и с ними - жизнь; радость новой весны была бессильна осушить мои слезы. В середине второй луны я отправилась в храм Сияния Добра. Я прошла перевал Усуи и висячий мост на горной дороге Кисо - то была поистине опасная переправа; страшно было даже ступить ногой на бревнышки, заменявшие мост... Мне хотелось получше посмотреть все прославленные места, мимо которых лежал наш путь, но я шла не одна и, влекомая остальными паломниками, вынуждена была идти не останавливаясь. Путешествовать не одной поистине весьма неудобно! Поэтому я сказала, что дала обет пробыть в храме Сияния Добра несколько дней, и рассталась с моими спутниками Они выражали беспокойство, боялись покинуть меня одну, но я сказала: - А разве кто-нибудь провожает нас, когда мы отправляемся в последний путь? Одинокими приходим мы в этот мир, и уходим тоже одни... За каждой встречей неизбежно следует расставание, за каждым рождением - смерть. Прекрасны цветы сливы и персика, но в конце концов они возвращаются к своим корням. Ярко окрашены осенние кленовые листья, пышным убором одевшие деревья, но краса осени тоже недолговечна - она длится лишь до первого дуновения ветра... Грусть расставания быстро проходит! - И, сказав так, я осталась в храме одна. Храм Сияния Добра расположен не так красиво, как святилище Хатимана в столице или в Камакуре, но зато я узнала, что здесь было явление живого Будды, и сердце исполнилось упования и веры. Я встречала утро и вечер, непрерывно твердя молитву, решив повторить ее десятикратно сто тысяч раз21. Жил здесь некий Ивами из Такаоки, также давший монашеский обет, большой ценитель изящного, постоянно слагавший стихи, любивший музыку. Придя к нему в гости вместе с другими паломниками и монахинями, я увидела поистине изысканное жилище, совсем неожиданное для деревенского жителя. Многое в здешнем краю дарило отраду сердцу, и я осталась в храме до осени. * * * Вплоть до восьмой луны я задержалась в горном краю Синано, ибо хотела на обратном пути увидеть осень на равнине Мусаси, но вот наконец покинула храм Сияния Добра. В краю Мусаси есть храм Асакуса, посвященный Одиннадцатиглавой Каннон. Все восхвалили чудотворную силу этого священного изваяния, мне захотелось побывать там, и я отправилась в храм Асакуса. Углубившись далеко в поле, я шла, раздвигая густые травы. Кругом рос только кустарник хаги, шафран и китайский мискант, такой высокий, что всадник верхом на лошади скрывался в зарослях с головой. Дня три пробиралась я сквозь эти травы, а им все не видно было конца. Чуть в стороне, у боковых тропинок, встречался иногда дорожный приют, но в остальном место было безлюдно, позади и впереди только поле, равнина без конца и без края. Храм богини Каннон стоял на небольшом холме, тоже посреди поля, кругом ни деревца, поистине как в песне, сложенной Ёсицунэ Фудзивара:22 "Далеко-далеко, где небо сливается с лугом, будто прямо из трав поднимается светлый месяц, озарив равнину Мусаси". Был вечер пятнадцатого числа, пора полнолуния. В этот вечер во дворце всегда звучала музыка... Правда, со мной не было косодэ, полученного в дар от государя 23, - я поднесла его храму Хатимана в столице вместе с переписанными мною свитками Лотосовой сутры, и потому хоть и не вправе была сказать: "Дар храню государев, придворное старое платье24, Ароматы былые и ныне могу вдыхать я..." - но это не означает, что я забыла дворец; мои чувства не уступали глубиной чувствам человека, создавшего эти строчки... По мере того как сгущалась тьма, луна, поднимаясь над травянистой равниной, блестела все ярче, и светлые капли росы, висевшие на кончиках травинок, сверкали, как драгоценные камни. "Вспоминаю, как встарь любовалась я полной луною из пределов дворца, - а теперь запомню навеки эту ночь в печальном сиянье!.." - думала я, едва не утопая в слезах. Созерцаю луну, что светит в безоблачном небе... Разве в силах моих позабыть, навсегда отринуть образ, в сердце запечатленный? Настало утро. Нельзя было до бесконечности оставаться в пустынных полях, и я ушла. * * * Наконец я очутилась у реки Сумиды, переправилась на другой берег по большому, длинному мосту, похожему на мосты Киемидзу или Гион в столице. Здесь встретились мне двое мужчин в чистом дорожном платье. - Скажите, где протекает речка Сумида? - спросила я. - Она перед вами! - услышала я в ответ. - А это мост Суда. В прежние времена здесь не было моста, приходилось переправляться на лодках, это было очень неудобно, поэтому построили мост. Сумида - ласковое название, хотя простой народ зовет эту речку Суда... На том берегу было когда-то селение Миеси, крестьяне сажали рис, но зерно не родилось, было много пустых колосьев. Однажды правитель края спросил, как называется это селение, и, услышав в ответ: "Миеси!"25, сказал: "Неудивительно, что рис здесь не родится!" Он приказал дать деревне новое название "Ёсида" - Хорошее Поле. После этого колос стал полновесным... Мне вспомнилось, что Нарихира вопрошал здесь "мияко-дори" - столичных птиц, но теперь у реки не видно было никаких птиц, и я сложила: "Напрасно пришла я к тебе, о Сумида-река! Уж нет и в помине тех птиц, воспетых поэтом, что некогда здесь обитали..." Над рекой клубился туман, застилая дороги. Стемнело, я шла, погруженная в печальные думы, а высоко в небе, словно вторя моей печали, кричали перелетные гуси. Небо чуждых краев... Мне слезы глаза застилают. Слышу жалобный клич - будто спрашивает о минувшем у меня гусиная стая. Колодец Хориканэ, многократно воспетый в стихах, теперь бесследно исчез, на прежнем месте стоит лишь одно засохшее дерево... Мне хотелось пойти отсюда еще дальше, углубиться в восточные земли, но в печальном мире нашем на всяком пути есть преграды, и, передумав, я пошла в Камакуру, чтобы оттуда возвратиться в столицу. Время шло, в середине девятой луны я собралась назад, в столицу. Не то чтобы я особенно спешила вернуться, но в Камакуре оставаться тоже не собиралась и с рассветом пустилась в путь. Меня проводили очень сердечно, отправили назад в паланкине и по очереди сопровождали от одного постоялого двора до другого, так что путешествовать мне было легко и удобно, и вскоре я прибыла в Сая-но Накаяму. Мне вспомнились стихи Сайге: "Разве подумать я мог, что вновь через эти горы пойду на старости лет? Вершины жизни моей - Сая-но Накаяма" *, * Перевод В. Марковой. - Сайге. Горная хижина. М., "Художественная литература", 1979. И я сложила: "Перевал позади, но печалюсь - едва ли придется в этой жизни хоть раз миновать мне, страннице, снова горы Сая-но Накаяма..." * * * В краю Овари я пошла помолиться в храм Ацута. Всю ночь я провела в храме; паломники, молившиеся вместе со мной, рассказали, что пришли из Великого храма, Исэ. "Стало быть, Исэ близко отсюда?" - спросила я, и они пояснили, что туда можно отправиться водным путем от пристани Цусимы. Я очень обрадовалась, что Исэ так близко, и хотела тотчас же ехать, но решила сперва завершить давнишний свой обет - переписать тридцать последних глав сутры Кэгон и пожертвовать рукопись в здешний храм Ацута. Я намеревалась продать все одежды, полученные в дар от разных людей в Камакуре, - конечно, они предназначали эти подарки для совсем другой цели! - и на вырученные средства некоторое время прожить при храме, занимаясь переписыванием священных текстов. Но главный жрец стал учить меня, как писать, докучать разными советами и наставлениями... К тому же снова разыгрался мой старинный недуг. Больная я все равно не смогла бы заняться перепиской, и я вернулась в столицу. * * * Дома я оказалась, как помнится, в конце десятой луны, но покоя не обрела - напротив, мне было тягостно оставаться в столице, и я отправилась в Нару. До сих пор все как-то не случалось побывать там, ведь я происходила не из семейства Фудзивара... Но теперь, когда я устала от дальних странствий, такое богомолье было как раз по силам, ведь Нара отстоит совсем недалеко от столицы. У меня не было там знакомых, я все время пребывала одна. Прежде всего я пошла поклониться великому храму Касуга. Двухъярусные, увенчанные башней ворота и все четыре строения храма, крытые черепицей, выглядели поистине величаво. Посвист бури, веявшей с гор, мнился ветром, пробуждающим смертных от сна земных заблуждений, а воды, журчавшие у подножья горы, казалось, смывают скверну нашей грешной юдоли... В храме я увидела жриц, молодых и изящных. Как раз в этот час лучи вечернего солнца озарили весь храм, заблестели на вершинах дерев, растущих на окрестных холмах, юные жрицы попарно исполняли священные пляски, и это было прекрасно! Эту ночь я провела в бдении на галерее храма, слушала, как пришедшие на молитву паломники распевают стихи, и на сердце у меня стало спокойней. Я глубоко постигла не только великое милосердие Будды, ради спасения людей снизошедшего в этот край, в пыль и прах нашей грешной земли, но сподобилась также уразуметь и промысел божий, ведущий смертных к прозрению через создание стихов, - "безумных слов, пустых речей"26, как иногда готовы называть поэзию. Предание гласит, что в давние времена епископ Синки, ученик преподобного Синкая из монастыря Кофукудзи, очень сердился на грохот бубнов и звон колокольчиков, долетавший из храма Касуга. "Если я когда-нибудь стану главой всех шести обителей Нары, - сказал он, - я на вечные времена запрещу бить в бубны и колокольцы!" Желание его исполнилось, он стал настоятелем всех монастырей Нары и тотчас же осуществил то, что давно замыслил, - запретил священные песни и пляски в храме Касуга. Тишина воцарилась за алой, окрашенной в киноварь оградой, музыканты и танцовщицы погрузились в уныние, но, делать нечего, молчали, положившись на волю божью. "Больше мне нечего желать в этой жизни, - сказал епископ. -Теперь буду ревностно молиться лишь о возрождении в грядущем существовании!" - И, затворившись в храме Касуга, он воззвал к богу, вложив в молитвы весь пыл своего благочестия. И светлый бог явился ему во сне и возгласил: "Вся вселенная мне подвластна, но ради спасения неразумных людей я умерил свое сияние и добровольно окунулся в пыль и прах сего грешного мира, где жизнь сменяется смертью. Ныне велика моя скорбь, ибо, запретив звон бубнов и колокольцев, ты отдаляешь смертных от единения с Буддой! Я отвергаю твои молитвы, они мне неугодны!" С тех пор кто бы ни противился священным песням и танцам, как бы ни порицал их исполнение, музыка и пение в храме Касуга и поныне не умолкают. Когда мне рассказали об этом, душу охватило благоговение и на сердце стало спокойней. На следующее утро я посетила женский монастырь Лотос Закона, Хоккэдзи, и встретилась с живущей там монахиней Дзякуэнбо, дочерью министра Фуютады. Мы говорили о печалях нашего мира, где все недолговечно, все бренно и за жизнью неизбежно приходит смерть. На какое-то мгновение я даже ощутила желание тоже поселиться в такой обители, но я понимала, что не создана для спокойной и тихой жизни, всецело посвященной изучению святой науки, и, влекомая грешным сердцем, для коего, видно, все еще не приспела пора прозрения, покинула обитель и отправилась в монастырь Кофукудзи. По дороге я набрела на усадьбу преподобного Сукэиэ, старшего жреца храма Касуга. Я не знала, чей это дом, и прошла было мимо; ворота выглядели так внушительно, что я приняла строение за какой-нибудь храм и вошла за ограду; оказалось, однако, что это не храм, а усадьба знатного человека. Прекрасное зрелище являли хризантемы, высаженные рядами наподобие изгороди. Они уже немного привяли, но все еще могли бы соперничать красотой с хризантемами, растущими во дворце. В это время ко мне подошли двое юношей. "Откуда вы?" - спросили они, и, когда я ответила, что пришла из столицы, они сказали, что им стыдно за убогий вид увядших цветов... Речи их звучали изысканно. Это были сыновья Сукэиэ - старший, Сукэнага, тоже жрец храма, и младший, Сукэтоси, помощник правителя земли Мино. "Вдали от столицы скитаюсь и слухи ловлю о тех, кто мне дорог, - парк дворцовый напоминают хризантемы в россыпи росной..." Дощечку с такими стихами я привязала к стеблю цветка и пошла было прочь, но хозяева увидали мои стихи, послали человека за мной вдогонку, заставили вернуться и оказали всяческое гостеприимство. "Побудьте у нас хотя бы недолго, отдохните!" - говорили они, и я, как то бывало и раньше во время моих скитаний, осталась на несколько дней в этом доме. * * * Храм Тюгудзи, посвященный принцу Сетоку27, построен усердием его супруги, принцессы Оирацумэ. Я была растрогана, услышав рассказ об этом, и отправилась в этот храм. Настоятельницу, монахиню Синнебо, я когда-то встречала во дворце. Как видно, она меня не узнала, может быть, потому, что была уж очень стара годами, и я не стала называть себя, сказала только, что просто проходила, мол, мимо, вот и зашла. Не знаю, за кого она меня приняла, но встретила очень ласково; в этом храме я тоже осталась на день-другой. Оттуда я направилась в храм Лес Созерцания, Дзэнриндзи, иначе называемый храмом Тайма. С благоговением выслушала я рассказ, записанный в анналах этого храма: "Одна из здешних монахинь, благородная Тюдзе, дочь министра Тоенари Фудзивары, мечтала увидеть живого Будду. Однажды к ней явилась незнакомая монахиня. "Дайте мне десять связок лотосовых стеблей, - сказала она, - и я сотку из них картину рая во всем его несказанном великолепии!" Получив стебли, она надергала из них нити, прополоскала водой, взятой из свежевыкопанного колодца, и они сами собой окрасились в пять цветов. Когда нити были готовы, явилась другая женщина, попросила наполнить светильник маслом и за время между часом Вепря и часом Тигра 28 соткала картину, после чего обе женщины удалились. "Когда же я снова увижу вас?" - спросила Тюдзе, и женщины ответили: "Великий Кашьяппа29 в старину Праведных поучал, Затем бодхисаттва Хооки Обитель здесь основал. Ты к Чистой земле стремилась душой - Ныне из наших рук Прими эту мандалу30 и молись! Избавлена будешь от мук". С этими словами женщины взмыли в небеса и скрылись в западной стороне". Надгробие принца Сетоку, сложенное из камней, выглядело величественно, с волнением взирала я на эту могилу. В храме монахи как раз переписывали Лотосовую сутру, я обрадовалась благому совпадению и, прежде чем уйти, поднесла одеяние на нужды храма. Так переходила я от одного святого места к другому, а тем временем подошел Новый год. * * * Во вторую луну Четвертого года, Сео31, я вернулась в столицу и по дороге зашла помолиться в храм Хатимана, в Ива-Симидзу. Путь от Нары неблизкий, я была там, когда день уже клонился к вечеру. Поднявшись на холм Кабаний Нос, Иносака, я приблизилась к храму. В пути мне встретился спутник - карлик, уроженец края Ивами, он тоже направлялся на богомолье. Мы пошли вместе. - За какие грехи, свершенные в прошлой жизни, вы родились таким калекой? - спросила я. - Известно ли вам что-нибудь об этом? Беседуя, мы приблизились к храму: я увидала, что ворота, ведущие к павильону Баба-доно, открыты. Их всегда открывали, когда туда приезжал главный смотритель храмов, и я уже хотела пройти мимо, ибо никто, разумеется, не уведомил меня, что сегодня сюда пожаловал государь Го-Фукакуса. Вдруг ко мне подошел человек, похожий на придворную слугу. - Пожалуйте в павильон Баба-доно! - сказал он. - Кто приехал туда? И за кого меня принимает? Странно!.. Может быть, вы ошиблись, зовут не меня, а этого карлика? - спросила я. - Нет, никакой ошибки тут нет, - ответил слуга. - Зовут именно вас. С позавчерашнего дня здесь пребывает прежний император Го-Фукакуса. Слова замерли у меня на устах. Мы не виделись столько лет! Конечно, в глубине сердца я всегда помнила государя: в минувшие годы, перед тем как уйти от мира, я приходила к нему проститься, моя тетка Кегоку устроила эту встречу, и я считала, что видела его тогда в последний раз в жизни... Я была уверена, что никто не может узнать прежнюю Нидзе в этой нищей монахине, облаченной в изношенную черную рясу, иссеченную инеем, снегом, градом... "Кто опознал меня? - думала я, все еще не в силах уразуметь, что меня зовет сам государь. - Наверное, кто-нибудь из женщин свиты подумал: "А ведь похожа... Конечно, это не Нидзе, но все-таки позовем ее, дабы убедиться, что мы ошиблись..." Пока я так размышляла, прибежал еще один человек, самурай из дворцовой стражи, принялся торопить: "Скорей! Скорей!" Больше у меня не нашлось отговорок, я пошла к павильону и остановилась в ожидании у раздвижных дверей на веранде северного фасада. Внезапно из-за дверей раздался голос: "Не сиди там, так тебя скорее могут заметить!" Знакомый голос этот ничуть не переменился за долгие годы. Сердце в груди забилось, я была не в силах двинуться с места, но государь опять сказал: "Иди же сюда скорее!" Медлить было бы неприлично, и я вошла. - Право, я заслужил похвалу! Сразу узнал тебя! Теперь ты видишь, как я люблю тебя... Сколько бы лет ни прошло, мое сердце не забыло тебя! - сказал государь. Он говорил еще о многом - о делах давно минувших, о событиях недавних, о том, что союз между мужчиной и женщиной, увы, неподвластен только велению сердца... Меж тем короткая ночь подошла к концу. Вскоре стало совсем светло. - Сейчас я затворился здесь по обету, нужно строго исполнять здешний устав, но мы обязательно снова встретимся как-нибудь на досуге... - сказал он, вставая, снял с себя три косодэ и подал мне, говоря: - Это тебе на память мой тайный дар! Носи не снимая! Эта любовь, эта забота заставили меня забыть обо всем - о прошлом и будущем, о мраке грядущего мира, все-все забыла я в ту минуту! Никакими словами не выразить скорбь, сдавившую сердце. А ночь меж тем безжалостно близилась к рассвету, государь сказал: "До свидания!" - прошел в глубину покоев и затворил за собой раздвижные перегородки. Как напоминание о нем остался лишь аромат дорогих курений, ,этот знакомый запах пропитал и мою одежду, как бы свидетельствуя, что я и впрямь была рядом с ним, совсем близко. Казалось, моя черная ряса насквозь пропахла благоуханием... Монашеская одежда чересчур бросалась в глаза, я заторопилась, кое-как надела под низ подаренные государем косодэ и покинула павильон. "Наряд златотканый мы вместе на ложе любви стелили когда-то - а теперь от слез бесплодных черной рясы рукав намокает..." - в слезах шептала я, унося в сердце дорогой образ. Мне казалось, я сплю и вижу сон, сон во сне... Ах, как хотелось мне остаться здесь, в храме, хотя бы еще на день, снова встретиться с государем хоть один-единственный раз! Но, с другой стороны, ведь я уже не та, что была, теперь я - изможденная, худая монахиня в убогой черной одежде; он позвал меня, повинуясь внезапному порыву, и поэтому вынужден был ко мне выйти, а теперь, конечно, жалеет: "Позвал, не подумавши, и напрасно!.." Я должна понять это и не оставаться назойливо торчать здесь, как будто снова жду приглашения... Только глупая женщина способна так поступить. Разумом смирив сердце, я решила возвратиться в столицу. Нетрудно понять, что творилось при этом в моей душе! Мне захотелось еще раз увидеть государя, посмотреть, как он идет на молитву, хотя бы издали бросить взгляд. Из опасения, как бы черная ряса снова не остановила его внимание, я надела сверху одно из полученных в дар косодэ и замешалась в толпе среди других женщин. Государь по сравнению с прошлым очень переменился, я с волнением смотрела на его изменившийся облик. Тюнагон Сукэтака вел его за руку, когда он всходил по ступеням в храм. "Мне становится тепло на душе, как подумаю, что теперь мы оба, и ты, и я, носим одинаковую монашескую одежду..." - еще звучали в моих ушах слова, сказанные при вчерашнем свидании. О разном говорил он, вспомнил даже то время, когда я была малым ребенком, на моем мокром от слез рукаве, казалось, запечатлен его образ. Я покинула гору Мужей, храм Хатимана, шла по дороге на север, в столицу, а душу мою, казалось, оставила там, на горе. * * * Мне не хотелось долго задерживаться в столице; решив на сей раз уж непременно выполнить давнишний свой обет - закончить переписку сутры Кэгон, начатую в прошлом году, я отправилась в храм Ацута. Я проводила ночь в бдении, когда около полуночи над храмом вспыхнуло пламя. Легко представить себе шум и переполох, поднявшийся среди служителей храма. Огонь так и не удалось погасить - уж не потому ли смертные были не в силах его одолеть, что сам бог наслал это пламя? В один миг обратившись в бесплотный дым, храм вознесся ввысь, к небесам. Когда рассвело, сбежались умельцы-плотники, дабы заново отстроить святыню, ставшую пеплом. Старший жрец обошел пожарище. Среди строений храма имелся павильон - его называли Запретным; в эру богов его собственноручно построил Ямато Такэру, сам некоторое время там пребывавший. Что же оказалось? Рядом с еще дымившимся каменным основанием стоял лакированный ларец шириной в один, а длиной в четыре сяку. Удивленные люди сбежались взглянуть на это чудо. Старший жрец, особенно причастный божеству, приблизившись, взял ларец, чуть приоткрыл, взглянул и сказал: - В красных парчовых ножнах хранится здесь нечто - очевидно, священный меч! - и с этими словами, открыв павильон Меча, поставил туда ларец. Но вот что самое удивительное - в ларце оказалось послание, уцелевшее в пламени. Я слышала, как это послание читали вслух. Оно гласило: "Бог сего храма, Ямато Такэру, родился в десятом году после восшествия на престол императора Кэйко. Император повелел ему усмирить варваров эбису на востоке страны. Перед тем, как отправиться в край Адзума, на восток, Ямато Такэру пришел в храм Исэ проститься с великой богиней Аматэрасу, и оракул великой богини возвестил: "В прошлом, до рождения в облике человека, ты был великим богом Сусаноо. Одолев восьмиглавого змея в краю Идзумо, ты извлек из его хребта сей меч и преподнес мне. Ныне возвращаю его тебе вместе с ножнами. Обнажи его, если жизни твоей будет грозить опасность!" С этими словами ему вручили меч и парчовые ножны. В краю Суруга, в охотничьих угодьях, на равнине Микарино, враги пустили в поле огонь, чтобы погубить Ямато Такэру. Внезапно меч, которым он был опоясан, сам собой выскочил из ножен и пошел косить траву на все четыре стороны. Ямато Такэру достал лежавший в ножнах кремень, высек огонь, пламя побежало на врагов, помрачило им взор, и они погибли все до единого. С тех пор это поле называют Якидзуно - Горелое, а меч получил название "Коси-Трава"32. Я слушала, как читали это послание, вспомнила вещий сон, некогда мне приснившийся, и душу охватил благоговейный восторг. * * * После неожиданной встречи с государем на горе Мужей, Отокояма, - встречи, которую я не забуду даже в грядущем потустороннем мире, - государь через близкого мне человека то и дело снова звал меня, приглашал к себе; я была ему благодарна от всей души, но пойти не решалась. Так, бесплодно, шли дни и луны, сменился год, уже наступила девятая луна следующего, Пятого года Сео33. Государь любил бывать в загородном дворце Фусими, там дышалось ему привольней. "Здесь никто не узнал бы о нашей встрече..." - писал он мне. Помнится, я решила тогда, что и впрямь туда бы можно пойти, и, не в силах противиться зову сердца, все еще хранившего память о первой любви, по всегдашней своей слабости духа тайно пришла во дворец Фусими. Меня встретил доверенный человек и повел, указывая дорогу. Это было забавно - ведь я и без него знала здесь все входы и выходы. В ожидании государя я вышла на высокий балкон зала Девяти Будд и огляделась вокруг. Река Удзи катила внизу печальные волны. Я смотрела на них со слезами волнения, и мне вспомнились стихи: "Так ярко сияет над бухтой Акаси луна порой предрассветной, что лишь волны, гонимые ветром, и напомнят про мглу ночную..."34 Около полуночи государь вышел ко мне. Я глядела на его неузнаваемо изменившийся облик, озаренный ярким светом луны, сиявшей на безоблачном небосводе, и слезы туманили взор, мешая ясно увидеть его лицо. Он говорил о многом, и я слушала, как он вспоминал минувшие времена, начиная с той поры, когда я малым ребенком сидела у него на коленях, и вплоть до того дня, когда, покинув дворец, навсегда с ним рассталась. - Наша жизнь полна горя, так оно и должно быть, ибо мы живем в мире скорби... Но все же почему ты ни разу не пришла, не пожаловалась на свою тяжкую участь? - спросил он. Но о чем бы я стала жаловаться, если не о том, что он забыл меня, бросил, обрек на скитания по свету? А об этом горе, об этой обиде кому я могла поведать? И кто бы меня утешил? Но высказать все открыто, что было на сердце, я не смела и лишь с волнением слушала его речи. С горы Отова доносился жалобный клич оленя, колокольный звон в храме Фусими возвестил приближение утра. И колокол дальний, и грустный олений призыв меня вопрошают - о чем под небом рассветным проливаю сегодня слезы... Рассвело, и я ушла, унося глубоко запечатленный в сердце облик государя, и рукава мои были влажны от слез. Когда я уходила, государь сказал: - Хотелось бы снова встретиться с тобой такой же лунной ночью, пока я еще живу в этом мире... Но ты как будто вовсе не стремишься к свиданиям, все время твердишь только о встрече на том свете, в раю... Отчего это? Какой зарок ты дала в душе? Дальние странствия на восток страны или даже в Танскую землю - обычное дело для мужчин, но женщинам, я слыхал, не под силу столь трудные путешествия, для женщин в дороге слишком много преград... Кто же твой спутник, вместе с тобой бегущий прочь от скорбного мира? С кем ты заключила союз? Не может быть, чтоб ты странствовала одна! Из твоих рассказов я заключаю, что люди, с которыми ты обменивалась стихами, не просто первые встречные, случайные спутники, обычные любители поэзии танка... Наверное, вас связывали тесные узы, соединяющие женщину и мужчину... Иначе не может быть, ведь на твоем пути встречалось так много мужчин... - упорно выпытывал государь. - С тех пор как, покинув девятивратную35 столицу, окутанную весенней дымкой, я пошла бродить сквозь туманы, - ответила я, - нет у меня пристанища, где я могу хотя бы на одну ночь спокойно преклонить голову. Ибо сказано: "Нигде не обрящете вы покоя!" И еще сказано: "О деяниях, свершенных в прошлом, узнаешь по воздаянию в нынешней жизни!.." Теперь я наконец поняла, что все мои горести - не что иное, как возмездие за грехи, свершенные в былых воплощениях. Союз, однажды расторгнутый, вновь заключить невозможно! Я родилась в семье Минамото, ведущей свой род от великого Хатимана, однако знаю - здесь, в этом мире, мне больше не видеть счастья... И все же, придя в восточные земли, я прежде всего поклонилась святилищу Хатимана, великого бодхисаттвы, на Журавлином холме. Я просила об исполнении заветной моей мечты - о воскресении к вечной жизни в раю, об искуплении моих грехов. Я говорю вам чистую правду, ибо недаром сказано: "Только правдивые сподобятся благодати!" Я исходила земли востока, была всюду вплоть до равнины Мусаси, до речки Сумиды, но за все это время ни одной ночи не провела в любовном союзе. Ибо, согреши я хоть один-единственный раз, священная триада бодхисаттв в храме на Журавлином холме навеки отвергла бы меня, изгнав из числа живых созданий, спасти которых эта троица клятвенно обещала, - я навсегда погрузилась бы в глубину преисподней, в ад Безвозвратный! Если бы я заключила любовный союз во время паломничества к святыне Исэ у чистых вод речки Исудзу, если бы привязалась там к кому-нибудь сердцем, великий Дайнити, владыка и спаситель обоих миров - Телесного и Духовного, в тот же миг обрушил бы на меня свою кару! Стихи об осенних хризантемах, что сложила я в Наре, у подножья горы Микаса, родились всего лишь в порыве чувств, под впечатлением минуты. Если бы там, в Наре, я вступила в любовную связь, прилепилась бы к кому-нибудь сердцем, великий бог Касуга, охраняющий все четыре стороны света, отвернулся бы от меня, лишив защиты. Тогда напрасны стали бы все испытания, которым я себя подвергала, в удел мне достались бы лишь тяжкие муки в подземном мире! Я потеряла мать в раннем детстве, двух лет от роду, даже лица ее не упомню; пятнадцати лет лишилась отца. С тех пор я всегда оплакивала покойных родителей, рукава до сих пор не просохли от слез, пролитых об их безвременной смерти. Но милосердие государя утешило мое юное сердце, в моем сиротстве я, недостойная, была согрета вашей заботой. Когда же я стала взрослой, вы были первым, кто сказал мне слова любви, - могла ли я не ответить всем сердцем на ваше чувство? Даже неразумной скотине ведома благодарность, стало быть, будучи человеком, я тем паче не могу забыть любовь, которой вы меня одарили! В раннем детстве ваша доброта была мне дороже света луны и солнца, а когда я выросла, вы стали мне роднее и ближе отца и матери. Много лун, много лет миновало с тех пор, как мне пришлось неожиданно вас покинуть. Но и после этого, случайно увидев ваш выезд или посещение храма, я всякий раз проливала слезы тоски о прошлом, а в дни присвоения новых чинов и званий у меня больно сжималось сердце при виде процветания других семейств, возвышения моих прежних товарок. Смирив тщеславные заблуждения, я бродила по всей стране в надежде, что странствия помогут развеять пустые думы, осушат бесполезные слезы. Да, я бывала среди мужчин, случалось, ночевала в кельях монахов. Мы обменивались стихами, наслаждались высоким искусством стихосложения - у таких людей я живала подолгу, и злые языки нередко судачили об этом, сомневаясь: что за дружба нас соединила? Злых людей на свете - без счета, много их и в столице, и в дальних пределах. Я слыхала, случается даже, что, встречая паломниц, смиренно протягивающих руку за подаянием, они склоняют их против воли к неправедному союзу... Не знаю, может быть, мне просто ни разу не встречались такие люди, но только я всегда стелила в изголовье лишь свой одинокий рукав... Если бы здесь, в столице, нашелся человек, с которым я могла бы соединить рукава, возможно, мне стало бы теплее холодной ночью, когда с гор веет студеный ветер, но такого друга у меня нет. Оттого провожу я весенние дни под сенью цветущей сакуры36, а осенью ночую среди багряной листвы, в пустынных лугах, где охапка травы служит мне изголовьем, и горюю, слыша замирающий звон цикад - ведь их участь так сходна с моей судьбой! - Что же, возможно, что, обходя храм за храмом, творя молитвы, ты и впрямь блюла чистоту, оттого ты и призываешь богов в свидетели... Но в столице... Говоря о своей жизни в столице, о богах ты ничего не сказала... Не потому ли, что среди старых твоих знакомцев отыскался человек, к которому ты вновь возвратилась? - снова стал пытать меня государь. - Навряд ли мне суждено еще долго прожить на свете, но сейчас мне нет еще и сорока лет... Не знаю, что будет дальше, но до сегодняшнего дня мне не встретился такой человек ни среди старых, ни среди новых друзей. Если я сказала неправду, пусть понапрасну пропадут все две тысячи дней, что я провела за чтением Лотосовой сутры, на которую единственно уповаю, пусть пойдут прахом все мои труды по переписке сей святой сутры, пусть приведут меня после кончины вместо райской обители лишь к Трем сферам зла! Если я сказала неправду, пусть не будет мне блаженства в потустороннем мире, пусть я буду вечно терпеть мучения в аду Безвозвратном, так и не увидев светлой зари, когда будда Майтрейя снова сойдет на землю! Услышав мои слова, государь долго молчал. - Поистине никогда не следует ничего решать, полагаясь только на собственное суждение... - наконец сказал он. - После смерти твоей матери и кончины отца я один был обязан заботиться о тебе. Но вышло по-другому, мне казалось - из-за того, что ты по-настоящему меня не любила... Ты же на самом деле предана мне глубоко! Теперь я вижу, что сам великий бодхисаттва Хатиман свел нас в тот раз в своем храме, чтобы я наконец узнал, как сильно ты меня любишь! Меж тем луна, склонившись к западу, скрылась за краем гор, взошло солнце и засияло ярче с каждой минутой. Я поспешила уйти, чтобы не привлекать внимание своей черной одеждой. - Непременно встретимся снова в ближайшее время! - сказал государь; никогда не забуду звук его голоса, он будет раздаваться в моих ушах даже в потустороннем мире! После возвращения государя в столицу ко мне в дом неожиданно явился человек, доставивший мне от него щедрый подарок. Благодарность переполнила мое сердце. Ласковые слова государя и то уже согрели мне душу, даже мимолетное его сострадание подарило мне радость. Что же говорить о такой сердечной заботе? Я не знала, что делать от счастья. "Давно уже порвалась моя связь с государем, давно не оказывал он мне никакого внимания, я уж и думать об этом забыла, но, как видно, в его сердце все еще сохранилась жалость ко мне - пожалуй, так следует назвать это чувство..." - думала я и снова перебирала в памяти все, что соединяло нас в прошлом. СВИТОК ПЯТЫЙ (1302-1306 гг.) Ицукусиму, храм в краю Аки, в давние времена посетил император Такакура1, он прибыл морем на корабле; меня манило такое странствие, хотелось пройти по белопенным волнам, и я решила отправиться на богомолье в Ицукусиму. Как повелось, я села в лодку в селении Тоба, спустилась вниз по реке Ёдо и в устье пересела на морское судно. Робость невольно проникла в сердце, когда вверилась я жилищу на волнах... Услышав, как люди на корабле толкуют: "Вот бухта Сума!..", я вспомнила, как в древности тосковал здесь в изгнании тюнагон Юкихира2, и захотелось спросить хотя бы у ветерка, пролетавшего над заливом: где же стояла его одинокая хижина?.. На ночь судно причалило к берегу. Было начало девятой луны; в увядших, побитых инеем зарослях слабо, прерывисто звенели цикады, а откуда-то издалека долетал к изголовью неумолчный стук - то в окрестных селениях отбивали ткани деревянными колотушками. Приподняв голову, я невольно прислушивалась к этим унылым звукам, без слов передававшим печальную прелесть осени. Утром, когда я проснулась, мимо проплывали суда, скрываясь в неведомой дали, как тот корабль, о котором сложена старинная песня: "Я вослед кораблю, что за островом в бухте Акаси предрассветной порой исчезает, туманом сокрытый, устремляюсь нынче душою..."3 Куда плывут они - кто знает?.. Вот оно, грустное очарование плавания по морям... Когда наше судно проплывало мимо бухты Акаси, мне показалось, я впервые по-настоящему ощутила, что было на сердце у блистательного принца Гэндзи, когда, тоскуя о столице, он обращался в стихах к луне: "Месяц, чалый скакун, ты ночью осенней сквозь тучи мчись в далекий дворец, чтобы там хоть на миг увидеть милый лик, меня покоривший!.."4 Так плыли мы все дальше и дальше, и вскоре наш корабль пристал к берегу в гавани Томо, что в краю Бинго. Это очень оживленное место, а неподалеку есть там маленький остров, именуемый Тайкасима. Здесь живут покинувшие мир девы веселья, выстроив в ряд хитины-кельи. Все они родились в семьях, погрязших в грехе, и сами тоже жили в плену пагубных земных страстей и желаний. Нарядившись в пропитанные благоуханием одежды, мечтали они о любовных встречах и, расчесывая длинные черные волосы, гадали лишь о том, чья рука вновь спутает эти пряди на ложе любви следующей ночью; с заходом солнца ожидали, с кем свяжет их ночь в любовном союзе, а на рассвете грустили, что приходится расставаться... Не странно ли, что эти женщины отказались от прежней жизни и затворились на острове? - Какие же обряды совершаете вы по утрам и вечерам? Что привело вас к прозрению? - спросила я, и одна из монахинь ответила: - Я была хозяйкой всех этих дев, ныне удалившихся от мира сюда, на остров. На пристани держала я дом, где обитало много красавиц, и жила тем, что добывали они своей красотой. Проезжие люди заходили к нам в гости, мы радовались, когда они приходили, а когда корабль уплывал, грустили... Так жили мы день за днем. Первым встречным, совсем незнакомым людям клялись в любви до гроба; под сенью цветущей сакуры, в знак вечной любви, подносили полную чарку сакэ, меж тем как в сердце не было ни капли настоящей любви... Незаметно промчались годы, и вот мне уже перевалило за пятьдесят. Не знаю, видно, такова моя карма, - так, кажется говорится? - только разом очнулась я от этой жизни, подобной сновидению, полному пагубных заблуждений, и решила навсегда расстаться и с домом своим, и с грешной жизнью. Здесь, на острове, каждое утро хожу я в горы, собираю цветы и подношу их буддам всех трех миров! Слушая речь этой женщины, я почти позавидовала ее судьбе. Корабль стоял у этого острова день-другой, а потом поплыл дальше. - Посетите нас снова на обратном пути! - говорили отшельницы, горюя, что наступает разлука, но я подумала: "Нет, мы расстаемся навеки, больше мне не суждено побывать здесь..." - и ответила: "Если б знать я могла, сколько зорь еще встретить придется в этом долгом пути! Только страннице бесприютной жребий свой угадать не под силу..." Наконец корабль прибыл к острову Миядзима. Над безбрежными волнами издалека виднелись храмовые ворота Птичий Насест; галереи храма, длиной в сто восемьдесят кэн5, как будто поднимаются из воды; множество лодок и судов пристает прямо к этим галереям. Предстояла большая служба, и мне удалось полюбоваться разнообразным искусством здешних жриц "найси": в двенадцатый день девятой луны, готовясь к предстоящему празднику, жрицы пели и танцевали на предназначенном для представлений помосте - так же, как галереи, помост устроен над водой, пройти туда можно прямо из храма по галереям. Выступали восемь жриц "найси", все в разноцветных косодэ с длинными белыми шлейфами. Музыка была обычная, мне было отрадно слышать знакомую мелодию и видеть пляску "Платье из перьев", изображавшую Ян-гуйфэй6, возлюбленную танского императора Сюань-цзуна. А в день праздника танцовщицы в синих и красных парчовых одеждах были прекрасны, как бодхисаттвы! Нарядные шпильки в волосах, блестящие позолоченные головные уборы - точь-в-точь такой же была, наверное, Ян-гуйфэй! С наступлением темноты зазвучала музыка еще громче, мне особенно запомнилась мелодия "Осенние ветры". Когда же совсем стемнело, праздник окончился, и люди - их собралось здесь множество - возвратились по домам. Все опустело, остались лишь редкие богомольцы, решившие провести всю ночь в молитве. Из-за гор позади храма взошла полная луна тринадцатой ночи; казалось, она выплыла прямо из сада, окружавшего храм. Волны прилива подступили под самые галереи, луна, сиявшая на безоблачном небосводе, отражалась в воде, так что невольно брало сомнение - уж не поселилась ли она на дне этих вод? Меня вдохновляло сознание, что светлый бог с душой, чуждой грешных земных страстей, чистой, как это безбрежное море, обитает здесь, в Ицукусиме, и, так как в облике этого бога явил себя будда Амида, я шептала слова молитвы: - О ты, сиянием озаряющий мир! Спаси и не отринь все живое, взывающее к тебе! Укажи и мне путь к спасению! "О, если бы в сердце моем не было греха! Как счастлива я была бы!" - думала я, и против воли душа полнилась нетерпением. * * * Я не долго оставалась в Ицукусиме и вскоре пустилась в обратный путь по Внутреннему Японскому морю. На том же корабле ехала некая женщина почтенного вида. - Я живу в Вати, что в краю Бинго, - сказала она. - По обету ездила молиться в Ицукусиму... Приезжайте погостить в нашем доме! - пригласила она меня. - Я еду в край Тоса, хочу побывать на мысе Отчаяния, Асидзури... - ответила я. - Но на обратном пути навещу вас! На этом мысе есть храм, посвященный бодхисаттве Каннон. Нет в том храме перегородок, нет и священника-настоятеля. Собираются только паломники да случайные прохожие, все вместе - и знатные, и простолюдины. - Отчего так? - спросила я, и мне рассказали: - В давние времена служил здесь некий монах. И был у него служка, монах меньшего чина. У этого служки было доброе сердце. Однажды неизвестно откуда забрел сюда какой-то монашек и стал кормиться в храме утром и вечером - служка каждый день делил с пришельцем свою трапезу. Настоятель стал ему выговаривать: "Добро бы ты поделился с ним раз-другой... А день за днем отдавать половину своей еды не годится!" На следующее утро опять явился монашек. Служка и говорит: "Будь моя воля, я охотно делил бы с вами мою еду, но настоятель бранит меня, поэтому больше не приходите. Сегодня я в последний раз вас угощаю!" - и опять накормил его, отделив половину от своей доли. Тогда пришелец сказал: "Вашу доброту я никогда не забуду! Пойдемте со мной в мое жилище!" И служка пошел за ним. Это показалось настоятелю странным, он тихонько отправился следом и увидел, что монашек и служка пришли на мыс, уселись в маленький челн и, отталкиваясь шестом, поплыли на юг. "Куда же ты едешь, покинув меня?!" - в слезах закричал настоятель, и служка откликнулся: "Еду в горный край Поталаку!"7 Глядит настоятель и видит, что оба монашка вдруг превратились в двух бодхисаттв - Каннон и Сэйси8, один стоит на носу, другой на корме. Тут раскаялся настоятель в своем поступке, горечь проникла в сердце, и, обливаясь слезами, стал он в отчаянии колотить оземь ногами. Из-за того, что делал он различие между людьми, не признавал их равными, случилось с ним такое несчастье! С тех самых пор в этом храме не разделяют людей на низкорожденных и благородных... "Вот каковы превращения богов и будд! Тридцать три раза меняют они свой облик, дабы преподать урок смертным",- с благоговением подумала я, услышав этот рассказ. А в храме Сато, что в краю Аки, почитают бога Сусаноо; мне вспомнился храм Гион в столице, посвященный этому богу, и стало тепло на сердце. Я провела здесь ночь и пожертвовала храму священную бумажную ленту "гохэй" 9. * * * В Мацуяме, в краю Сануки, у кручи Белый Пик, Сироминэ, похоронен государь Сутоку10. Мне давно уже хотелось побывать там, а тут как раз нашелся в тех краях человек, доводившийся мне родней, я решила его навестить и, когда судно причалило к берегу, сошла с корабля. В храме Цветок Закона, Хоккэдо, где покоится в могиле прах государя Сутоку, монахи переписывали Лотосовую сутру. Увидев их благой труд, я подумала, что, даже если душе покойного императора суждено было попасть в сферу Зла, теперь он непременно будет спасен, и на сердце у меня полегчало. Мне вспомнились дела давно минувших времен, стихи Сайге11, сложенные при посещении этой могилы, и, сама взволнованная до глубины души, я сложила: "Если в мире ином ты память хранишь о минувшем12, о печалях земных, не оставь меня состраданием даже там, под могильными мхами!.." * * * Меж тем уже наступил конец одиннадцатой луны, и тут как раз случился корабль, отплывавший в столицу; обрадованная, я решила вернуться домой с этим судном, но по дороге разбушевались волны и ветер, повалил снег, преграждая путь кораблю. "Зачем понапрасну обмирать от страха?" - подумала я и, узнав, что край Бинго недалеко, решила побывать там. В ближайшей гавани я сошла с корабля и стала спрашивать селение Вати, куда приглашала меня моя попутчица, когда я возвращалась из Ицукусимы. Оказалось, отсюда Вати очень близко, совсем рядом. Я обрадовалась и, долго не раздумывая, остановилась в доме у этой женщины. Однако впервые увидела, что каждый день к хозяину дома приводили мужчин и женщин, и он так жестоко их избивал, что, право, глаза бы не глядели! "Что бы это значило?" - недоумевала я, но это было еще не все. Он спускал сокола, называя эту забаву "соколиной охотой", - и таким способом убивал разных птиц, а также охотился сам, приносил много дичи. Иными словами, этот самурай глубоко погряз в грехе. В это время пришло известие, что скоро в Вати прибудет из Камакуры по пути на богомолье в Кумано близкий родич хозяев, принявший постриг самурай Ёдзо Хиросава. Весь дом пришел в волнение, во всех близлежащих поселках стали готовиться к прибытию знатного гостя. Обтянули заново шелком раздвижные перегородки и очень огорчались, что некому их разрисовать. - Если были бы под рукой кисти и краски, я могла бы это сделать, - сказала я без всякого умысла, но не успела вымолвить эти слова, как хозяева заявили: "Рисовальные принадлежности имеются в селении Томо!" - и приказали человеку бегом бежать туда за кистями и красками. "Вот незадача!" - раскаивалась я, но было уже поздно. Краски принесли, я нарисовала картину, и все домашние пришли в восхищение. Смешно было слышать, как они твердили: "Оставайтесь здесь жить!" Тем временем прибыл гость - знатный монах, или кто он там был... Его приняли с почетом, всячески ублажали, а он, увидев разрисованные перегородки, сказал: - Вот уж не думал, что в такой глуши найдется человек, так хорошо владеющий кистью... Кто это рисовал? - Это странница, живущая в нашем доме! - гласил ответ. - Она, несомненно, умеет также слагать стихи. Среди богомольцев часто встречаются такие люди. Уверен, что не ошибся! Хотелось бы ее повидать... - пожелал гость. "Ох, как нехорошо получилось!" - подумала я, но, зная, что он собирается на богомолье в Кумано, сказала, что встречусь с ним на обратном пути, когда он будет возвращаться, и сразу ушла. Меж тем неподалеку от Вати, в селении Эда, жил старший брат хозяина. Оттуда пришли несколько женщин, чтобы помочь принять гостя, и стали говорить мне: "Приезжайте и к нам в Эду! Там красиво, как на картине!" Жить в доме жестокого самурая было тягостно; вернуться в столицу, когда все кругом завалило снегом, тоже было невозможно, и я решила поехать в Эду, остаться там до конца года. Не придав особого значения своему переезду, я отправилась в Эду, но оказалось, что мой поступок привел в ярость самурая из Вати, и он стал кричать что есть мочи: - Эта женщина - служанка, служившая у меня долгие годы! Она удрала, ее поймали в Ицукусиме и насилу вернули домой! А теперь ее опять у меня сманили! Убью!.. "Вот так новость!.." - подумала я, но брат самурая успокоил меня: - Не обращайте внимания на речи неразумного человека! У него в доме было много молодых девушек, обладавших, как мне показалось, душой чувствительной; не скажу, что я так уж сильно к ним привязалась, но все же здесь мне было не в пример спокойней, чем в прежнем жилище. Однако, услышав об угрозах самурая из Вати, я все-таки испугалась: "Да что же это такое?" К счастью, в это время, завершив паломничество в Кумано, по пути домой снова прибыл тот знатный монах Хиросава. Самурай из Вати стал жаловаться ему на старшего брата, дескать, тот поступил неблаговидно, сманил у него служанку... Дело в том, что сей Хиросава, родной дядя обоих братьев, был наместником всего этого края. - В толк не возьму! Это что же, тяжба из-за служанки? - воскликнул он. - Разве ты знаешь, кто она? Испокон веков повелось, что люди ходят на богомолье... И кто она в столице - никому неизвестно. Стыдно затевать по такому поводу непристойную ссору! А вскоре нам сказали, что наместник посетит Эду, и здесь тоже поднялась суета. Здешний хозяин объяснил наместнику, отчего разгневался младший брат. - Из-за богомолки, совсем непричастной к нашему дому, между братьями вспыхнула ссора... - сказал он. - Какой позор! - ответил наместник. - Немедленно отправь эту женщину в край Биттю, и притом - с провожатым. Я была рада услышать об этом его приказе и, встретившись с наместником, рассказала, как и почему очутилась в Вати. - Да, иной раз талант вместо награды сулит беду... - сказал наместник. - Вы так прекрасно рисуете, что самураю из Вати не хотелось вас отпускать... Потом мы слагали стихи-цепочки и пятистишья танка на заранее определенную тему. Присмотревшись хорошенько к наместнику, я узнала в нем одного из участников поэтических собраний, которые устраивал в Камакуре старший самурай Иинума. Мы оба подивились этой случайной встрече, и наместник отбыл в селение Ида. * * * Наступил Новый год, меня все сильнее тянуло назад, в столицу, но еще держались сильные холода, все говорили, что в такое время ехать морем опасно, я и сама боялась морской дороги, но в конце второй луны все-таки решила: "Пора!" Узнав, что я собираюсь в путь, наместник опять пожаловал в Эду, снова слагал со мной стихи-цепочки, а на прощание даже преподнес мне щедрые подарки на память, - наверное, потому, что знал о моем родстве с госпожой Комати, у которой бывал в Камакуре, - у нее в доме жила дочь сегуна, принцесса Накацукаса, а наместник состоял ее воспитателем... Когда я добралась до селения Эбара, в краю Биттю, сакура уже была в полном цвету. Я отломила ветку, отдала ее моему провожатому и попросила передать наместнику Хиросаве. Вместе с веткой я послала стихотворение: "Горных вишен цветы! Даже если преградою встанет между нами туман, обо мне дуновенье ветра пусть напомнит благоуханьем..." Наместник прислал ответ, хотя, чтобы доставить его письмо, нарочному понадобилось два дня пути... "Я цветы сохраню, и так же останутся в сердце лепестки ваших слов. Лишь одно сожаленья достойно - той беседы прискорбная краткость..." * * * На пути в столицу я посетила храм Кибицу. Это очень причудливое строение, больше похожее на усадьбу, чем на храм, внутреннее убранство тоже напоминает скорее жилые покои. Это производит несколько странное впечатление... Дни стали длиннее, ветры улеглись, и вскоре я вернулась в столицу. На сей раз на мою долю выпало поистине странное приключение! Что было бы, если б не приехал наместник? Сколько бы я ни твердила, что этот самурай из Вати вовсе не мой хозяин, а я не его служанка, кто бы за меня заступился? Какая ужасная участь, быть может, меня ожидала!.. Воспоминание об этом охладило мою страсть к путешествиям, я не решалась отправиться в новое странствие и надолго поселилась в столице. * * * Когда я спросила, что нового случилось в столице в мое отсутствие, мне рассказали, что больна государыня, захворала еще в самом начале года. "Что с ней?" - встревожилась я в душе, но мне не у кого было расспросить о больной, и только от совсем посторонних людей я узнала, что она безнадежна и поэтому ей пришлось покинуть дворец, переехать в загородную усадьбу Фусими. "Все мы знаем, ничто в мире не долговечно, - подумала я, услыхав эту новость. - Но все-таки почему она вынуждена была покинуть дворец - свой дом, с которым сроднилась, где прожила жизнь? Ведь она восседала рядом с украшенным Десятью добродетелями, днем помогала ему управлять государством, ночи проводила в его опочивальне, казалось бы, и в час кончины ей должны оказывать такие же почести, как государю! Почему с ней так обошлись? Это невозможно понять!" - Но пока в голове моей теснились такие мысли, я услышала голоса: "Скончалась!" В ту пору я жила в столице неподалеку от дворца Фусими и пошла туда, повинуясь безотчетному желанию увидеть, что происходит. Первой покидала дворец принцесса Югимонъин, двое самураев дворцовой стражи подали для нее карету. Правый министр Кинхира Сайондзи тоже, как видно, находился здесь, потому я слышала, как стражники переговаривались: "Министр тоже сейчас отбудет!" Но прежде всего они торопились отправить принцессу. Я видела, как подали ей карету, но потом опять последовало приказание повременить, и карета отъехала - принцесса снова прошла назад, во дворец. Так повторялось несколько раз. Я понимала горе принцессы, навеки разлучившейся с покойной матерью, и мне было жаль ее от души. Кругом собралось много народа, пользуясь этим, я подошла близко к карете и услышала, как люди говорили: "Нам казалось, принцесса уже совсем уезжает, а она вдруг опять пошла во дворец..." А когда в конце концов принцесса села в карету, ее облик выражал столь великое горе, что даже посторонние люди невольно заплакали с нею вместе, и все, кто слышал рассказ об этом, тоже пролили слезы. У покойной государыни было много детей, но все они умерли во младенчестве, осталась только эта принцесса, неудивительно, что мать и дочь любили друг друга особенно нежно. Теперь я сама воочию убедилась в этом, и мне казалось, что горе принцессы было сродни тому, что пришлось пережить мне, ничтожной, когда я в давно минувшие годы схоронила отца. "Если бы я по-прежнему служила во дворце, какие чувства владели бы мной в эти минуты?" - думала я, глядя на похоронную процессию - последний выезд государыни в этом мире. Удивительна мысль, что всесильную императрицу довелось пережить мне, ничтожнейшей из ничтожных, - уж не сон ли, не наважденье?! * * * Похороны совершились в загородной усадьбе Фусими, я слыхала, что присутствовали и государь, и принцесса, и хорошо представляла себе их скорбь, но с тех пор, как не стало человека, служившего посредником между мною и государем, я лишилась всякой возможности поведать ему и принцессе о том, как искренне соболезную я их горю, и мне оставалось лишь молча скорбеть душой. Так жила я, в одиночестве встречая утро и вечер, а тем временем - кажется, это было в шестую луну того же года - разнеслась весть, что государь Го-Фукакуса болен. Говорили, что у него лихорадка, и пока я вне себя от тревоги со дня на день . ждала вести, что болезнь миновала, мне сказали, что больному, напротив, стало гораздо хуже и во дворце уже возносят моления богу Эмме13. Я пошла во дворец, но не нашла никого из знакомых, у которых могла бы узнать, как чувствует себя государь, и ни с чем вернулась домой. Что, если не сон, тебе еще сможет поведать о скорби моей, о том, как, тоскою объята, рукав орошаю слезами?.. Я изнывала от беспокойства, слыша, как люди толкуют: "Приступы лихорадки следуют один за другим...", "Как бы не случилось несчастья!.." "Что, если я, быть может, никогда больше его не увижу?" - теснились в голове тревожные думы. Я была в таком горе, что начиная с первого дня седьмой луны затворилась в храме Хатимана, совершила тысячекратное поклонение богу Такэноути, молила его отвести беду, послать государю выздоровление, на пятые сутки молитвы мне приснилось солнечное затмение и я услышала голос, возгласивший: "Солнце скроется с небосвода..." Примечание переписчика: "В этом месте опять кусок рукописи отрезан, что следует дальше - неизвестно. Продолжаю переписку с начала уцелевших строк". ...Поглощенная заботой о том, как узнать о больном государе, я пошла к Северной горе, Китаяма, в усадьбу вельможи Санэканэ Сайондзи и попросила передать: "Некогда я служила государю. Хотелось бы ненадолго встретиться с господином!", однако никто не спешил докладывать обо мне, может быть, оттого, что облачена я была в убогую черную рясу. Я заранее написала и взяла с собой письмо на случай, если не удастся самой повидать Акэбоно, и теперь достала его, попросив передать, но даже письмо сразу взять не хотели. Уже наступила ночь, когда ко мне вышел самурай по имени Харуо и взял письмо. Через некоторое время он вернулся и передал слова господина: "Может быть, оттого, что я стал уже стар, что-то я ее не припомню... Пусть придет опять послезавтра!" Я обрадовалась, но вечером десятого дня, когда я снова пришла в усадьбу, слуги сказали, что господин уехал в столицу, потому что государь при смерти... У меня потемнело в глазах при этом новом известии, и я побрела домой. Проходя конским ристалищем Укон, кланяясь храму Китано, храму Хирано, мимо которых лежал мой путь, я молила богов взять мою жизнь взамен его жизни и с горечью думала, что, если молитва моя будет услышана, я исчезну, как исчезает роса, а государь даже не узнает, что умерла я ради него... Если мне суждено раньше милого с жизнью проститься, я молю об одном - пусть во сне меня он увидит светлой каплей росы рассветной!.. Дни проводила я, погруженная в скорбные думы, ночами горевала, не смыкая глаз до рассвета, и вечером четырнадцатого дня снова пошла в усадьбу Сайондзи. На сей раз господин меня принял. Он говорил о былом, вспоминал разные события прошлого, а потом сказал: - Похоже, что нет надежды на исцеление... Не описать словами горе, охватившее меня при этих его словах! Я пришла в усадьбу с тайным намерением попросить Акэбоно: нельзя ли мне как-нибудь еще хоть раз встретиться с государем ? - но не знала, как об этом заговорить. Но Акэбоно, как видно, понял, что творилось в моей душе, и сказал, что государь вспоминал обо мне. "Приходи во дворец!" - сказал Акэбоно, и я быстро покинула усадьбу, чтобы не привлекать внимания потоками слез, лившихся на рукав. На обратном пути, близ Утино, мне повстречалось много людей, ходивших на кладбище проведать своих родных, ныне уже бесплотных, и я подумала - придет время и я тоже отойду к числу мертвых... Те, кто ныне пришел поклониться росе на могилах, тоже обречены в свой черед уйти безвозвратно, ибо век наш, увы, недолог... На следующий день поздно вечером я пришла во Дворец Томикодзи, вошла во двор через ворота позади Дворца, на пересечении Второй дороги и улицы Кегоку, спросила вельможу Сайондзи и с его помощью, словно в каком-то призрачном сне, увидела государя... А наутро - помнится, это было в шестнадцатый день - я услыхала: "Скончался!" Я готовилась к этому в глубине души, и все-таки, когда услышала, что все кончено, безысходное горе и жалость сдавили сердце... Я опять пошла во дворец. В одном углу двора ломали алтарь, воздвигнутый для молебнов о здравии, по двору сновали люди, но стояла тишина, не слышно было ни звука, в главных покоях - Небесном чертоге, Сисиндэн, ни огонька. Наследник, как видно, еще засветло уехал во дворец на Вторую дорогу, удалившись от скверны, все опустело. По мере того как сгущались сумерки, становилось все безлюдней. Когда вечер перешел в ночь, почтить память покойного государя прибыли оба наместника из Рокухары. Токинори Ходзе расположился со свитой на улице Томикодзи, приказав выставить горящие факелы у карнизов крыш вдоль всей улицы, а Садааки Ходзе сидел на походном складном сиденье у проезда Кегоку, перед ним горел костер, а позади двумя рядами стояли его вассалы; это выглядело, надо признать, очень торжественно. Наступила уже глубокая ночь, но мне некуда было идти, я осталась одна на опустевшем дворе, вспоминала минувшее, когда я видела государя, мне казалось - это было вот сейчас, минуту назад. Никакими словами не описать мое горе! Я взглянула на луну, она сияла так ярко... О скорбная ночь! Так невыносимо сиянье луны в небесах, что для сердца черные тучи будут нынче горькой отрадой... В древности, когда Шакьямуни переселился в нирвану, луна и солнце померкли, опечалились неразумные твари - птицы и звери. Вот и моя скорбь была так велика, что даже ясная луна, которую я всегда воспевала в стихах, теперь будила в душе лишь горечь... Когда рассвело, я вернулась домой, но успокоиться не могла; услыхав, что распорядителем похорон назначен Сукэфую Хино, зять тюнагона Накаканэ, я пошла к его жене, с которой была знакома, попросить, чтобы мне позволили хотя бы издали еще раз взглянуть на государя в гробу, но получила отказ. Делать нечего, я ушла, но по-прежнему думала во что бы то ни стало еще раз его увидеть. Переодевшись в светское платье, я целый день простояла возле дворца, но так ничего и не добилась. Наступил уже вечер, когда мне показалось, что гроб внесли в зал; я тихо приблизилась, взглянула сквозь щелку между бамбуковыми шторами, но увидела только яркий свет огней, очевидно, там, в окружении этих огней, стоял гроб. В глазах у меня потемнело, сердце забилось. Вскоре раздался голос: "Выносите!" Подъехала карета, гроб вынесли. Прежний император Фусими проводил гроб отца до ворот, я видела, как в горе он утирал слезы рукавом своего кафтана. Я тотчас же выбежала на проезд Кегоку и пошла следом за погребальной каретой, пошла босая, потому что, когда стали выносить гроб, растерялась, обувь моя куда-то запропастилась, и я так и не нашла ее в спешке. Когда карета сворачивала на запад от Пятого проезда Кегоку, она зацепилась за установленный там бамбуковый шест, плетеная штора с одной стороны свалилась, и слуга, взобравшись наверх, стал ее привязывать; в это время я заметила тюдзе Сукэюки, одетого в глубокий траур. Скорбью веяло от его черных рукавов, насквозь промокших от слез. "Пройду еще немного и вернусь. Еще немного и вернусь..." - думала я, но повернуть назад все не хватало духу, я продолжала идти, босые ноги болели, я шла медленно и постепенно отстала. Где-то - кажется, возле Рощи Глициний - попался навстречу прохожий. - Процессия ушла далеко? - спросила я. - Мимо храма Инари покойников не везут14, так что, наверное, повезли другим путем... - отвечал этот человек. - На дороге к храму никого нет... Уже час Тигра, скоро рассвет. Как же вы собираетесь их догнать? Куда вы идете? Как бы не случилось с вами беды... Ступайте домой, я провожу вас. Но я была не в силах вернуться ни с чем с полпути и, плача, совсем одна продолжала идти вперед, а на рассвете увидела лишь дымок, курившийся на месте погребального костра, - все уже было кончено. Не передать словами, что пережила я в тот миг. Думала ли я, что доживу до этой скорбной минуты? Усадьба Фусими была близко отсюда. Мне вспомнилось, как этой весной, когда скончалась государыня, принцесса Югимонъин провожала ее вместе с отцом. На этот раз принцесса осталась совсем одна. Я представила себе, как, должно быть, велико ее горе, и сложила стихи: "След вечерней росы растаял, исчез безвозвратно - я, скорбя о былом, вновь и вновь рукава орошаю, проливая горькие слезы..." В усадьбе Фусими жила сейчас государыня Югимонъин; уж с ней-то я могла бы поговорить о прошлом, поведать ей мою душевную боль, но по случаю траура ворота были на запоре, даже справиться о здоровье государыни было не у кого... Долго блуждать возле ограды не подобало, и я побрела домой. Мне рассказали, что государыня опять облачилась в траур. А я? Если бы я по-прежнему служила во дворце, как встарь, какой глубокий траур я бы надела! Когда скончался государь-инок Го-Сага, вспомнилось мне, отец хотел, чтобы я тоже носила траур, но государь воспротивился: "Она еще слишком молода, пусть носит обычное платье, только не очень яркое..." А вскоре, уже в восьмую луну того же года, мне пришлось надеть траур по отцу... Бесчисленные воспоминания вставали в душе, и я сложила стихи: "Нет, не станет черней от скорби моей беспросветной черной рясы рукав - хоть горюю вместе с принцессой об одном ужасном несчастье..." * * * Миновал ровно год со дня смерти государя. Я посетила его могилу в селении Фукакуса и оттуда прошла ко дворцу Фусими. Там уже началось богослужение. По поручению сына покойного, прежнего императора Фусими, служил епископ Тюгэн, настоятель храма Каменного Источника, Сякусэн. Я слушала, как он читал сутру, собственноручно переписанную государем Фусими на обороте бумаг, оставшихся после покойного государя, и с болью душевной думала, что сын скорбит о покойном отце так же сильно, как я. Затем продолжалась служба от имени государыни Югимонъин, ее вел преподобный Кэнки, он тоже читал сутру, написанную на обороте рукописей покойного. Эти службы с особой силой запечатлелись в моем сердце. Сегодня истекал срок траура, мне было больно при этой мысли, горе сжимало сердце. Служба уже кончилась, а я все стояла на коленях посреди двора и, хотя день выдался мучительно жаркий, совсем не ощущала зноя. Все разъехались один за другим, двор опустел, и я осталась одна наедине с моей скорбью. Никогда, никогда не высохнут слезы разлуки на моем рукаве, хоть известно мне, что сегодня завершается поминовенье!.. Я видела, как оба государя, отец и сын, Фусими и Го-Фусими склонились перед изображением покойного государя, установленным в молитвенном зале. Одежды государя Фусими были особенно грустного, темного цвета. "Неужели завтра он снимет траур?" - с горечью подумала я. Прибыл также супруг государыни Югимонъин, прежний император Го-Уда, и тоже прошел в молитвенный зал, где находилось августейшее семейство. Да, род государя не угас, продолжал процветать, и это было прекрасно! * * * Примерно в это же время захворал государь-инок Камэяма. Все ждали, что он скоро поправится, недуг был неопасный, государь Камэяма и всегда-то прихварывал, однако вскоре разнеслась весть, что больной безнадежен и уже отбыл во дворец Сага. Несчастья сыпались одно за другим: в прошлом году - смерть государя, в этом году - болезнь его брата, и, хотя не в моих силах было чем-нибудь тут помочь, все же я была глубоко огорчена. Я дала обет завершить в этом году списки последних двадцати глав сутры Высшей Мудрости; давно уже решив, что закончу мой труд в храмах Кумано, я хотела отправиться туда, пока еще не наступили сильные холода, и в десятый день девятой луны - Долгого месяца - пустилась в дорогу. Зная, что государь Камэяма все еще болен, и притом - тяжело, я, конечно, тревожилась, но все же далеко не так сильно, как в прошлом году, когда смертельно заболел государь Го-Фукакуса. Наверное, это было грешно - ведь святой закон не велит делить людей на любимых и нелюбимых... В Кумано я поселилась близ водопада Нати - здесь было удобней черпать утром и вечером святую воду - и начала переписывать сутру. С каждым днем все сильнее дули ветры с горных вершин, а брызги водопада, шумевшего рядом, казалось, сливались с потоком моих слез. Беспредельно очарование сего священного края! Почему же никто хоть вчуже не спросит с участьем: "Сколько плакала ты, безутешна от тяжкой утраты, если так рукава промочила?.." У меня больше не сохранилось ни зеркала, ни прибора для туши, оставленных мне на память отцом и матерью. Я все продала ради служения богам; наверное, мое усердие оказалось угодным богу Кумано, потому что кисть бежала легко, труд спорился, до завершения оставалось уже немного. Пришло время покинуть Кумано, но мне было жаль расставаться с этими святыми местами, и я всю ночь провела в молитвах. На рассвете я слегка задремала, и мне привиделся сон. ...Мне снилось, будто я сижу рядом с покойным отцом; вдруг кто-то объявляет о прибытии государя. Я поднимаю глаза и вижу государя - на нем кафтан из ткани, окрашенной соком хурмы, узор парчи изображает двух птиц, повернутых головами друг к другу; государь как-то странно клонится на правую сторону. Я выхожу из-за занавеса и усаживаюсь напротив, а государь удаляется в храм бога Кэцумико и, немного приподняв занавес, улыбается, и так весело... Опять слышится голос: "Пожаловала государыня Югимонъин!" - и я вижу ее сидящей за занавесом в храме бога Мусуби в простом наряде, на ней всего лишь косодэ и белые хакама; государыня приподнимает до половины занавес, достает два белых косодэ и подает мне. - Мне так жаль, что тебе пришлось расстаться с памятными подарками матери и отца... - говорит она. - Вот, возьми взамен эти косодэ! Я беру ее дар, возвращаюсь на свое место и говорю отцу: - Как же так, ведь он украшен всеми Десятью добродетелями... По какой же причине, унаследованной из былых воплощений, стал он таким калекой, что не может держаться прямо? - Это оттого, что с одной стороны у него нарыв... - отвечает мне дух отца. - А нарыв этот означает, что под властью государя много таких, как мы с тобой, неразумных смертных людей, и он всех их жалеет и лелеет... Так что он вовсе не по своей вине не может держаться прямо... Я опять гляжу на государя и вижу, что он все так же ласково улыбается. - Подойди поближе! - говорит он. Я встаю, опускаюсь перед ним на колени, и он подает мне две ветки - стволы у них обструганы добела, как палочки для еды, а на кончиках - по два листочка дерева наги...15 ...На этом я открыла глаза. Как раз в это время началась служба в храме Неирин. Безотчетным движением проведя рукой по полу рядом с собой, я внезапно нащупала какой-то предмет - это оказался веер на каркасе из кипарисовых спиц. Поистине чудесным и благостным показалась мне эта находка, ведь лето на дворе давно миновало! Я взяла веер и положила его рядом со столиком, на котором писала сутру. Когда я рассказала о своем сновидении одному из местных монахов, он сказал: - Веер - символ Тысячерукой Каннон. Вам привиделся благой сон, стало быть, вы непременно сподобитесь благодати! Образ государя, увиденный во сне, сохранился в моей душе: закончив переписывать сутру, я, в слезах, пожертвовала храму последнее из косодэ, некогда подаренных государем, ибо какой смысл было бы по-прежнему держать его при себе? Печалюсь о том, что больше уже не увижу придворный наряд, бесценный дар государя, которым так дорожила... , Я оставила у священного водопада Нати и мои списки, и косодэ, приложив к ним стихотворение: "Предрассветной порой от сна пробудившись на ложе, слышу издалека ропот горного водопада, что моим стенаниям вторит..." Теперь памятным даром государя стал для меня веер, найденный в ту ночь, когда мне приснился тот вещий сон, и я взяла веер с собой в столицу. Вернувшись домой, я узнала, что государь Камэяма уже скончался. Давно известно, сколь жесток наш бренный мир и как все здесь недолговечно, но все же скорбь охватила меня, когда я узнала о его смерти. Только моя жизнь все еще тлела, курилась, как бесплодный дымок над угасшим костром... * * * В начале третьей луны я, как обычно, пошла на поклон в храм Хатимана. Два первых месяца нового, Первого года Токудзи16, я провела в Наре, никаких вестей из столицы не получала. Откуда ж мне было знать, что в храме Хатимана ожидают прибытия государыни Югимонъин? Как всегда, я поднялась к храму со стороны холма Кабаний Нос, Иносака. Ворота павильона Баба-доно были открыты, и мне вспомнились минувшие времена. На дворе, перед храмом, я тоже заметила приготовления к встрече какой-то знатной особы. Я спросила, кого ждут, и в ответ услыхала: "Государыню Югимонъин!" Меня поразило, что мой приход словно нарочно совпал с ее посещением, я вспомнила сон, приснившийся в прошлом году, в Кумано, облик государя, явившийся мне в том сне; взволнованная, всю ночь я провела в молитвах. Наутро, едва забрезжил рассвет, я увидела пожилую женщину, похожую на придворную даму, - она занималась приготовлениями к приезду государыни. Я обратилась к ней, спросила, кто она, и она рассказала, что зовут ее Оторан и что состоит она при дворцовой трапезной. С волнением слушала я ее речь. - Из тех, кто служил в прежние времена, никого уже не осталось, - сказала она в ответ на мои расспросы о жизни при дворе государыни, - теперь там все молодые... Мне захотелось как-нибудь дать знать государыне, кто я такая, взглянуть на нее хотя бы издалека, когда она павильон за павильоном будет обходить строения храма, ради этого я даже не пошла перекусить в хижину, служившую мне пристанищем. Как только послышались восклицания: "Вот она, вот!" - я спряталась в сторонке и увидела богато украшенные носилки, которые поднесли к храму. Священный дар "гохэй" вручил жрецам храма сопровождавший государыню царедворец наследника, вельможа Канэсуэ Сайондзи. Он был так похож на своего отца Акэбоно в ту пору, когда тот, еще совсем молодой, служил в Правой дворцовой страже, что одно это уже наполнило мою душу волнением. Был восьмой день третьей луны. После посещения главного храма государыня, как положено, проследовала к павильону Тоганоо. Прибыли всего два паланкина, очевидно, выезд совершался как можно более незаметно, так, чтобы не привлекать внимания. "Стало быть, разгонять народ не будут, а значит, и меня в толпе не заметят, взгляну на нее хотя бы одним глазком..." - подумала я и пошла следом. В свите государыни было еще несколько женщин, пеших. Как только я увидела, узнала сзади знакомый облик, я уже не могла сдержать слезы. Уйти, однако, тоже была не в силах и осталась стоять у входа. Церемония поклонения закончилась, государыня вышла. - Откуда вы? - спросила она, остановившись возле меня. Мне хотелось рассказать ей все-все, начиная с давно минувших времен; но я сказала только: - Из Нары... - Из храма Цветок Закона? - переспросила государыня. У меня выступили на глазах слезы, я испугалась, что ей покажется это странным, и хотела уйти молча. Но уйти, так и не сказав ничего, я была не в силах и так и осталась стоять на месте, а государыня меж тем уже удалилась. Вне себя от сожаления, я посмотрела ей вслед и увидела, что она в нерешительности остановилась у лестницы, затрудняясь спуститься по высоким ступеням. Не теряя мгновения, я приблизилась и сказала: "Обопритесь на мое плечо!" - она посмотрела на меня удивленно, но я продолжала: - Я прислуживала вам, когда вы были еще ребенком... Вы, конечно, меня забыли... - И слезы хлынули градом. Но она обратилась ко мне ласково, обо всем расспросила и сказала, чтобы отныне я всегда приходила к ней, когда захочу. Мне снова вспомнился сон, приснившийся в Кумано, вспомнилось, что и с покойным государем случай свел меня тоже здесь, в обители Хатимана, и радость проникла в душу при мысли, что не напрасно уповала я на великого бодхисаттву. Разноречивые чувства теснились в сердце, но, кроме слез, не было им исхода... Одна из женщин, пешком сопровождавших государыню, заговорила со мной, звали ее Хеэноскэ. Она сказала, что завтра утром государыня вернется в столицу, а сегодня вечером будут исполняться священные пляски и песнопения. Когда наступили сумерки, я сломала ветку цветущей сакуры, отдала ее даме Хеэноскэ со словами: "Я навещу вас в столице, прежде чем увянут эти цветы!" - а сама собралась утром, еще до отъезда государыни, вернуться домой. Однако мне пришла в голову мысль, что счастливая встреча с государыней состоялась не иначе, как по милости великого бодхисаттвы, мой долг - поблагодарить его за эту великую милость, и я решила еще на три дня остаться в храме, дабы вознести благодарственную молитву. Вернувшись в столицу, я написала государыне, спросила: "Как мои цветы?" - и приложила стихотворение : "Должно быть, цветы давно на ветру облетели - ведь минуло дней много больше противу срока, что указан был прежде мною?.." Ответ государыни гласил: "Разве может сорвать цветы запоздалые ветер, даже если прошло много больше дней против срока вами данного обещанья!.." * * * С тех пор я стала часто бывать у государыни Югимонъин, разумеется, стараясь, чтобы мои посещения не посчитали слишком назойливыми, и временами у меня было такое чувство, будто я снова служу во дворце, как в минувшие времена. Но вот наступила шестая луна, приблизилась третья годовщина со дня смерти покойного государя. Мне захотелось послушать проникновенную заупокойную службу. Теперь у меня уже ничего не осталось из подарков, полученных на память от государя, а меж тем надо было закончить списки сутры, оставалась еще одна, последняя глава, я боялась, что так и не сумею закончить мой труд до конца года, но все же решила пойти во дворец Фусими и хотя бы в сторонке, издали, послушать заупокойную службу. Ранним утром пятнадцатого дня я пришла в храм Цветок Закона в селение Фукакуса и увидела, что там устанавливают рисованное изображение государя - могла ли я без волнения взирать на знакомый облик? Тщетно пыталась я скрыть слезы, падавшие на рукав. Монахи и прочие стоявшие в молитвенном зале люди, наверное, удивились, заметив, что я плачу. "Подойдите поближе, там лучше видно!" - сказал мне кто-то. Обрадованная, я подошла, поклонилась изображению государя и убедилась, что еще не все слезы выплакала, они продолжали литься... Пусть растает роса, но останется образ нетленный и при виде его вновь росою прозрачной слезы рукава мои увлажняют... Ночью, когда луна сияла на безоблачном небе, я пришла к даме Хеэноскэ, в ее каморку, вспоминала прошлое, но мне все еще как будто не хватало чего-то, я вышла и приблизилась к храму Мгновенного Озарения. "Прибыли!" - услышала я людские голоса. "О чем это они?" - подумала я. Оказалось, что изображение государя, которое я видела утром в храме Цветок Закона, привезли теперь сюда, чтобы установить в храме Мгновенного Озарения. Четверо человек, очевидно, дворцовые слуги, несли на плечах укрепленное на подставке изображение государя. Распоряжались двое в черных одеждах, по-видимому, монахи младшего чина. Словно в каком-то сне смотрела я, как они вносили в храм картину, занавешенную бумагой, в сопровождении одного распорядителя и всего лишь нескольких стражников... Когда покойный государь восседал на троне украшенного Десятью добродетелями, повелителя десяти тысяч колесниц, и сотни вельмож повиновались его приказам, - того времени я не помню, в ту пору я была еще малым ребенком. Я пришла к нему в услужение уже после того, как, оставив трон, он именовался почетным титулом Старшего Прежнего государя, но и тогда, даже при тайных выездах, его карету встречали и провожали вельможи и царедворцы, целой свитой следовали за ним в пути... "По каким же дорогам потустороннего мира блуждает он теперь, совсем одинокий?" - думала я, и скорбь с такой силой сдавила сердце, как будто совсем свежей была утрата. На следующее утро я получила письмо от дайнагона Моросигэ Китабатакэ. "Какие чувства пробудила в вас вчерашняя служба?" - спрашивал он. Я ответила: "Под осенней луной цикадам я внемлю уныло, вспоминаю одно - государя облик нетленный, озаренный дивным сияньем..." * * * На следующий, шестнадцатый день опять была служба, возносили хвалу Лотосовой сутре, творению будд Шакьямуни и Прабхутаратны17 - эти будды вместе восседают в едином венчике лотоса. Потом все по очереди делали подношения в павильоне Прабхутаратны. С самого утра на церемонии присутствовал прежний 'император Го-Уда, поэтому всех посторонних прогнали и со двора, и из храма. Мне было очень горько, что меня не пустили, - как видно, посчитали черную рясу особенно неуместной, - но я все же умудрилась остаться возле самого храма, стояла совсем близко, на камнях водостока, и оттуда слушала службу. "Ах, если б я по-прежнему служила при дворе..." - на какое-то время я даже пожалела о жизни в миру, от которой сама бежала... Когда священник начал читать молитву за упокой и счастье усопшего в потустороннем мире, я заплакала и, пока не кончилась служба, продолжала лить слезы. Рядом со мной стоял какой-то добрый с виду монах. - Кто вы такая, что так скорбите? - спросил он. Я побоялась бросить тень на память покойного государя откровенным ответом и ответила только: - Мои родители умерли, и траур по ним давно закончился, но сейчас они вспомнились мне особенно живо, оттого я и плачу... - И сказав так, тотчас же ушла. Прежний император Го-Уда тем же вечером отбыл; опять опустел, обезлюдел дворец Фусими, все кругом, казалось, дышит печалью. Мне не хотелось никуда уходить, и я по-прежнему некоторое время жила неподалеку от усадьбы Фусими. Прежний министр Митимото Кога доводился мне двоюродным братом, и мы изредка обменивались письмами. В ответ на мое послание он написал мне: "Навевают печаль и осенние виды столицы - сколько грустных ночей провели вы в горах Фусими, предрассветной луной любуясь?.." Эти стихи заставили меня еще сильнее ощутить скорбь, я была не в силах сдержать горе и ответила: "Скорбя о былом, провела я три ночи осенних в безлюдных горах - множит грустные воспоминанья предрассветной порою месяц..." В свою очередь, он прислал мне ответ: "Как, должно быть, для вас мучительны воспоминанья о минувших годах! В эту пору, когда тоскою веет осень в краю Фусими!.." Помнится, в пятнадцатый день - день смерти государя - я поднесла храму заветный веер - пусть он служит кому-нибудь из священников - и на обертке написала: "Не чаяла я, что в третью Его годовщину осенней росой вновь рукав окропить придется, от горючих слез не просохший!.." * * * После кончины государя Фукакусы не стало никого в целом свете, кому я могла бы поведать все, что наболело на сердце. Год назад, в восьмой день третьей луны, я пошла почтить память поэта Хитомаро. Разве не удивительно, что в этом году, и как раз в тот же день, я встретила государыню Югимонъин? Мне показалось тогда, будто предо мной наяву предстал облик покойного государя, приснившийся мне в Кумано. Стало быть, напрасно я сомневалась, угодны ли будут богу мои труды. Нет, не зря душа моя была преисполнена горячей веры, не пропало втуне мое усердие на протяжении столь долгих лет! Я думала о превратностях моей жизни, но размышлять в одиночестве о пережитом было невыносимо, вот почему, подражая Сайге, я отправилась странствовать. А чтобы не пропали бесследно мои думы, написала я сию непрошеную повесть, хотя и не питаю надежды, что сохранится она в памяти людской... Примечание переписчика: В этом месте рукопись опять отрезана, и что написано дальше - неизвестно. Перевод с японского И. Львовой ПРИМЕЧАНИЯ СВИТОК ПЕРВЫЙ 1 Бунъэй - девиз, означающий "Просвещенное процветание"; соответствует 1264-1275 гг. по европейскому летосчислению. Таким образом, Восьмой год Бунъэй - 1271 г. 2 Косодэ - прообраз современного кимоно. В средневековой Японии придворные дамы носили, как правило, несколько косодэ, надеваемых одно на другое; в торжественных же случаях полный парадный туалет дамы состоял из двенадцати-тринадцати одеяний, под тяжестью которых женщина буквально сгибалась... 3 Дайнагон (букв, "старший советник") - одно из высших гражданских званий средневекового японского двора. 4 Государь Го-Фукакуса - Согласно традиционной японской историографии 89-й император Японии (1243 - 1304). Был объявлен императором в четырехлетнем возрасте, семнадцати лет "уступил" престол младшему брату, императору Камэяме (1249-1305; годы правления - 1259-1274 гг.). 5 Государь-инок Го-Сага - 88-й император Японии, отец императора Го-Фукакусы. Вступив на престол в 1243 г., он уже в 1247 г. "уступил" престол своему четырехлетнему сыну. По традиции, после отречения постригся в монахи и стал именоваться "государем-иноком". 6 Перемена места. - В средневековой Японии были широко распространены различные суеверные представления и гадания, астрология, геомантика и т. п. По указанию жрецов-предсказателей нужно было во избежание несчастья изменить местопребывание - переехать с запада на восток, с севера на юг или наоборот, и т. д. 7 Утреннее послание. - Согласно этикету, неукоснительно соблюдавшемуся в аристократическом среде, молодой муж после бракосочетания, происходившего, как правило, в доме невесты, присылал новобрачной стихотворное послание с выражением любви. Женщине полагалось ответить тоже стихами. Любовники также обменивались такими посланиями. 8 Сасинуки - широкие шаровары, собранные у щиколотки; одежда знатного мужчины. 9 Богиня Каннон (иначе Кандзэон; с а н с к р. Авалокитешвара, букв, "внимающая звукам (мирским)" - буддийское божество. Часто изображалась со множеством рук, с одиннадцатью головами и т. д. Культ Каннон был чрезвычайно популярен в средневековой Японии, эта богиня почиталась как заступница всех страждущих, олицетворение милосердия. 10 "Повесть о Гэндзи" - знаменитый роман (начало XI в., автор - придворная дама Мурасаки Сикибу), был широко известен в аристократической среде. 11 ...этот союз уготован мне еще в прошлой жизни... - Согласно буддийской религии человек после смерти проходит ряд перевоплощений, вновь возрождается к жизни в одном из Шести миров (эти Шесть пиров суть Ад, Царство Голодных демонов, Царство Скотов, Царство демона Асуры, Мир людей и, наконец, Небеса). Эти представления тесно связаны с другой кардинальной догмой буддизма - законом причины и следствия, кармой. Рождаясь на свет, человек неотвратимо несет с собой груз своих деяний в минувшем существовании; в свою очередь, его поведение в текущей жизни определяет, в каком из Шести миров ему предстоит родиться в следующем перевоплощении. В соответствии с идеей кармы даже случайные встречи трактуются как следствие каких-то связей, существовавших между данными людьми в минувших воплощениях; тем более это относится к супружеству или любовному союзу. 12 Младшая государыня. - При дворе японских императоров существовало многоженство. Жены императора имели ранги: высший - "кого" (императрица), средний - "тюгу" (букв, "та, что во дворце"), младший - "него" (букв, "благородная госпожа"). Звание "него" могли носить также служившие при дворе аристократки. Обычно "законных" супруг императора было две, иногда три; как правило, все они происходили из аристократического рода Фудзивара. (Ко времени описываемых событий - из семейства Сайондзи, одной из ветвей дома Фудзивара.) 13 Бери-бери - заболевание, возникающее из-за отсутствия витаминов в пище (главным образом витамина А). 14 ...оба наместника из Южной и Северной Рокухары... - Представители военного (самурайского) правительства, так называемого правительства Полевой Ставки, с конца XII столетия фактически осуществлявшего верховную власть в стране. Рокухара - обширный район в юго-западной части столицы; делился на Северную и Южную половины. 15 Десять добродетелей. - Согласно буддизму, противопоставлялись Десяти грехам, каковыми считались убийство, воровство, прелюбодеяние, сквернословие, пьянство, обжорство, алчность, лживость, расточительство, занятия искусством (поэзией, музыкой, танцами). Если в минувших воплощениях человек соблюдал заветы Будды, воздерживаясь от всех вышеперечисленных грехов, то в награду мог