нце концов я обещала, что буду служить во дворце по-прежнему, но мне было грустно при мысли, что время принять постриг снова от меня отдалилось. С рассветом мы приехали во дворец. В моей комнате было пусто, все вещи отправлены домой, на первых порах пришлось приютиться в комнате тетки, госпожи Кегоку. Мне было тягостно снова повиноваться уставу дворцовой жизни. Вскоре, в самом конце четвертой луны, там же, во дворце, свершился обряд надевания пояса. О многом вспоминалось мне в этот день... Итак, дитя, чей облик остался у меня в памяти как мимолетное сновидение, все продолжало хворать, и вот меня пригласили в дом к каким-то совсем незнакомым людям. Там я увидела свою дочь. Сперва я хотела пойти на свидание с ней в пятый день пятой луны; это была годовщина смерти моей матери, я собиралась приехать домой, чтобы побывать на могиле, и думала, что заодно смогу встретиться с девочкой, но Снежный Рассвет решительно возразил: - Пятая луна и вообще-то считается временем удаления, а уж тем более видеть ребенка после посещения могилы... Это сулит несчастье! Поэтому я отправилась в указанное мне место в последний тридцатый день четвертой луны. Девочка была одета в нарядное красное кимоно на лиловом исподе, личико обрамляли густые волосы, - мне сказали, что начиная со второй луны ей начали отращивать волосы. Она показалась мне совсем такой же, как в ту ночь, когда я разлучилась с ней, лишь мельком ее увидев, и сердце у меня забилось. Случилось так, что супруга Снежного Рассвета разрешилась от бремени как раз одновременно со мной, но новорожденное дитя умерло, и Снежный Рассвет выдал мою девочку за своего ребенка, поэтому все уверены, что она и есть та самая его дочка. - Впоследствии я предназначаю ее для императора, пусть она служит во дворце сперва младшей, а потом и старшей супругой! Оттого мы и бережем ее пуще глаза! - сказал он, и когда я услышала это, то невольно подумала: "Стало быть, для меня она - отрезанный ломоть!", хоть, может быть, мне, матери, не следовало бы так думать... А государь?.. Ведь он ни сном ни духом не догадывается, как я бессовестно его обманула. Он уверен, что я предана ему безраздельно. Страшно подумать, как я грешна! Кажется, это было в восьмую луну, - во дворец пожаловал министр Коноэ. Рассказывали, что, когда скончался государь-инок Го-Сага, он сказал: "Отныне я буду верой и правдой служить государю Го-Фукакусе!" - и с тех пор очень часто бывал у нас во дворце. Государь, со своей стороны, всегда оказывал ему любезный прием. Вот и на этот раз в жилых покоях государя министру было подано угощение. - Как же так? - сказал он, увидев меня. - Я слыхал, будто вы исчезли неизвестно куда... Где же, в какой глуши вы скрывались? - Да, чтобы отыскать ее, нужно было быть чародеем... Но мне все-таки в конце концов удалось найти ее на горе Пэнлай!39 - ответил государь. - Признаюсь, старческие выходки Хебуке возмутительны ! - снова сказал министр. - А уход со службы дайнагона Дзэнседзи? Меня крайне огорчило это событие... Ну и дела творятся! А вы что же, неужели и впрямь решили навсегда бросить лютню? - опять обратился он ко мне. Я молчала. - Да, Нидзе дала обет богу Хатиману, что не только сама не возьмет в руки лютню до конца своих дней, но и всем своим потомкам закажет! - отвечал за меня государь. - Такая молодая, и уже приняла такое горестное решение! - сказал министр. - Все отпрыски семейства Кога очень дорожат честью своего рода... Семейство старинное 40, ведет свое происхождение со времен императора Мураками, доныне сохранилась только эта ветвь Кога... Накацуна, муж кормилицы госпожи Нидзе,- потомственный вассал дома Кога. Мне говорили, что мой брат, канцлер, сочувствуя ему, пригласил его к себе на службу, но Накацуна отказался - он, дескать, потомственный вассал Кога... Тогда канцлер собственноручно написал ему, что не видит препятствий к тому, чтобы Накацуна одновременно стал и его вассалом, потому что дом Кога нельзя равнять с прочими благородными домами... А прежний император Камэяма в беседе с канцлером Мототадой сказал, между прочим, что поэтический дар - лучшее украшение женщины... Танка, сложенная госпожой Нидзе, и притом в столь грустных для нее обстоятельствах, глубоко запала ему в душу. И еще он сказал, что дом Кога вообще издавна славился поэтическим дарованием, искусство стихосложения передается у них из рода в род, на протяжении восьми поколений, вот и Нидзе, даром что еще совсем молода, отличается незаурядным талантом... У прежнего императора во дворце служит некий Накаери, вассал Дома Нидзе, так узнав, что Нидзе исчезла, он разыскивал ее по всем монастырям, по всем храмам, буддийским и синтоистским... Государь Камэяма сказал, что и сам тревожился, что с ней сталось. Вот такой, передавали мне, был у них разговор... Трапеза продолжалась,, и за угощением министр сказал еще вот что: - Мой сын, тюнагон Канэтада, весьма изрядно слагает песни "имае". Очень хотелось бы, чтобы государь, если возможно, поведал ему свои секреты стихосложения. Государь согласился, но заметил: - Здесь, в столице, это неудобно. Лучше займемся этим в загородном дворце Фусими! Он объявил, что отлучится до послезавтра, и быстро собрался в путь. Выезд состоялся непарадный, поэтому сопровождающих было совсем немного, кушанья в дорогу взяли только самые простые, несложные. Помнится, занималась этим одна лишь госпожа Бэтто. Из-за того, что я лишь недавно разрешилась от бремени и к тому же часто переезжала с места на место, я очень исхудала и кроме того обносилась, но раз приказ гласил: "Поезжай!" - пришлось ехать. После того случая дед мой Хебуке вовсе перестал бывать во дворце, и я тревожилась - как же мне собираться, в чем ехать? Ведь мне вовсе нечего надеть! К счастью, как раз в это время Снежный Рассвет прислал мне нижнее косодэ, бледно-желтое на зеленоватом исподе, парадную красную накидку - вышивка изображала унизанные каплями росы осенние травы, еще одно шелковое косодэ и шаровары-хакама. Поистине я больше, чем когда-либо, обрадовалась его подарку! С нами ехали министр Коноэ, сын министра, тюнагон Канэтада, прежний канцлер Мототада, а из свитских государя - только дайнагон Санэканэ Сайондзи и вельможа Моротика. Усадьба Кудзе, где проживал теперь дайнагон Дзэнседзи, находилась недалеко от дворца, его часто к нам приглашали, говоря, что хоть он и удалился с императорской службы, но уж к нам-то во дворец приехать бы можно без стеснения, однако он всякий раз отказывался, ссылаясь на то, что из дома никуда не выходит. Несмотря на это, все-таки опять послали за ним придворного Киенагу, и на сей раз он в конце концов приехал в Фусими и привез с собой двух замечательных певиц и танцовщиц "сирабеси"41; впрочем, до поры до времени об этом никто не знал. Но, после того как в Нижнем дворце закончилось обучение искусству стихосложения, Дзэнседзи объявил, что здесь присутствуют две сирабеси, государь очень заинтересовался и тотчас же приказал их позвать. Оказалось, что это сестры. Старшая была в темно-алом одинарном косодэ и в шароварах-хакама, ей было уже за двадцать, младшая - в бледно-желтом полосатом кафтане - на рукавах были вышиты лепестки кустарника хаги - и в широких хакама. Старшую звали Харугику, Весенняя Хризантема, младшую - Вакагику, Юная Хризантема. После того как они спели несколько песен, государь пожелал увидеть пляску. Сирабеси отнекивались: "Мы не привезли с собой барабанщика!", но барабанчик удалось отыскать, и отбивать ритмы стал дайнагон Дзэнседзи. Сперва плясала Юная Хризантема. После этого государь повелел: "Старшая тоже!" Старшая всячески отказывалась, говоря, что давно уже не плясала и все забыла, но государь просил ее очень ласково, и она в конце концов согласилась - это был дивный, изумительный танец! Государь пожелал, чтобы танец был не слишком коротким, и она исполнила пляску "Славословие". Поздней ночью сирабеси уехали, но государь даже не заметил этого, так сильно он захмелел, а назавтра был назначен отъезд. Пока государь почивал, у меня нашлось небольшое дело в павильоне Цуцуи, и я туда отправилась. Ветер, шумевший в соснах, веял прохладой, звон цикад нагонял печальные думы. Был час, когда луне уже пора появиться на небосводе, чтобы ясным светом озарить всю округу. Павильон Цуцуи оказался дальше, чем я предполагала; решив вернуться к государю, я шла мимо одного из строений в самом неубранном виде, в одном лишь легком банном одеянии - ведь мы находились в отдаленной горной усадьбе, и притом я была уверена, что все давно спят, - как вдруг из-за бамбуковой шторы высунулась чья-то рука и ухватила меня за рукав. Я громко закричала от страха, решив, что это, конечно же, оборотень, но услышала слова: "Тише, ночью нельзя кричать, а то лесовик придет, накличешь беду!" По голосу я узнала министра, в испуге молча хотела вырвать рукав и убежать. Рукав порвался, но министр все равно не отпустил меня и в конце концов втащил в дом, за штору. Кругом не было ни души. "Что вы делаете?!" - воскликнула я, но это не помогло, он стал говорить, что давно уже меня любит, и другие, давно знакомые, приевшиеся слова. "Вот не было печали!" - подумала я, а он продолжал на все лады твердить о своей любви, но его речи показались мне очень безвкусными, заурядными. Вся во власти единственного желания - как можно скорее вернуться в комнату к государю, я твердила, что государь среди ночи может проснуться и уж, наверное, станет звать меня... Под этим предлогом я пыталась уйти. - В таком случае обещай, что снова придешь сюда, как только улучишь время! - сказал министр, и я обещала, потому что не было иного способа избавиться от его домогательств, поклялась, призывая в свидетели всех богов, и в конце концов убежала в страхе за наказание, ожидающее меня за эти ложные клятвы. А меж тем государь, проснувшись, пожелал продолжить веселье, собрались люди, и опять пошел пир горой. Государь досадовал, зачем слишком рано отпустили Юную Хризантему, выразил желание увидеть ее еще раз и решил остаться для этого во дворце Фусими на весь завтрашний день. Услышав, что его желание будет исполнено, он обрадовался, много пил и так усердствовал в этом, что снова уснул. А я, вся в смятении, так и не сомкнула глаз до рассвета, силясь уразуметь - сном или явью было то, что случилось ночью возле павильона Цуцуи... На следующий день ответный пир давался от имени государя, распорядителем он назначил вельможу Сукэтаку. Приготовили целые горы яств и напитков. Снова приехали вчерашние танцовщицы. Было особенно оживленно и шумно, ведь пир давал сам государь. Старшей танцовщице преподнесли золоченый кубок на подносе из ароматного дерева, а в кубке - три мускусных мешочка, младшей - один мешочек в кубке из лазурита на золоченом подносе. Веселились, пока не ударил полночный колокол, а когда Юная Хризантема стала опять плясать, все запели песню: "Раскололось пополам изваяние бога Фудо42 у священника Соо...", когда же дошли до слов: "Наш епископ весь во власти нежной страсти, грешной страсти...", дайнагон Дзэнседзи бросил на меня многозначительный взгляд; мне и самой кое-что вспомнилось и стало так страшно, что я сидела, словно окаменев. Напоследок все пустились в беспорядочный пляс, и вечер закончился среди разноголосого шума. Государь улегся в постель, я растирала ему плечи и спину, а вчерашний мой воздыхатель подошел к самой опочивальне и принялся меня звать: - Выйдите на два слова! Но как же я могла выйти? Я вся съежилась, прямо оцепенела, а он продолжал: - Хоть на минутку, пока государь спит! - Иди скорее! Я позволяю! - шепнул мне государь - эти слова его были для меня горше смерти. Я сидела в ногах постели, так государь даже схватил меня за руку и силой заставил встать. - Я отпущу вас, как только государь проснется! - сказал министр. И пусть на сей раз грех совершился вопреки моей воле, слов не хватает, чтоб передать, какую муку я испытала при мысли, что государь нарочно притворяется спящим и слышит все любовные речи, все до единого словечки, которые говорил мне министр на той стороне тонкой перегородки! Я все время заливалась слезами, но министр был так пьян, что отпустил меня лишь под утро. Когда же я снова вернулась к государю и прилегла возле его постели, он, нисколько не понимая, что творится у меня на душе, показался мне даже более веселым и оживленным, чем всегда, и это было мне нестерпимо больно. Днем мы должны были вернуться в столицу, но министр сказал, что танцовщицы еще здесь, потому что им жаль расставаться с государем, - "Побудьте еще хотя бы денек!"... Очередь устраивать пир была теперь за министром, и мы остались. Я горевала - что опять придется мне пережить? У меня не было здесь своей комнаты, я просто нашла местечко, чтоб отдохнуть, прилегла ненадолго, и тут мне принесли письмо. Сперва шли стихи: "Образ твой, что в ночи промелькнул мимолетным виденьем, я не в силах забыть - и в душе остался навеки аромат рукавов летучий..." Дальше министр писал: "Сегодня утром я испытываю неловкость. Уж не проснулся ли давеча государь, почивавший так близко от нас?.." Я ответила: "Ах, быть может, и впрямь это был только сон мимолетный? Кто бы видел теперь рукава мои, что пропитались утаенных слез росной влагой!" Государь уже несколько раз присылал за мной - пришлось пойти. Как видно, он почувствовал, что я страдаю из-за того, что случилось минувшей ночью, потому что казался оживленней и веселее, чем обычно, но мне это было еще обиднее. Снова начался пир, но сегодня, пока еще не слишком стемнело, государя пригласили на прогулку на лодках, и он поехал в Фусими. Когда сгустилась ночь, позвали рыбаков, искусных в приручении бакланов, к корме августейшего судна привязали лодку с бакланами и показали государю, как ловят рыбу с помощью птиц. Рыбаков было трое, государь пожаловал им одежду со своего плеча. После возвращения снова началось угощение, пошло в ход сакэ, и государь опять напился допьяна. Ближе к рассвету министр снова прокрался к опочивальне. - Сколько ночей вам приходится ночевать в чужом, непривычном месте... - послышались его речи, - наверное, вам очень тоскливо... Да и вообще, здесь, в Фусими, местность очень унылая, наверное, вам никак не уснуть... Прошу вас, зажгите в моей спальне огонь, а то досаждают какие-то противные мошки... - Мне было отвратительно слышать это, но государь опять сказал: - Ну, что ж ты ? Почему не идешь ? - И эти его слова причинили мне нестерпимую боль. - Вы уж простите меня, старика, за мою страсть! - без всякого смущения говорил министр чуть ли не возле самого изголовья государя. - Наверное, вам противно смотреть, как я схожу с ума от любви... Но в прежние времена тоже случалось, что такой союз приводил к долгому покровительству... - Мне было больно и горько слушать эти слова, но что я могла поделать? А государь, по-прежнему в самом благодушном расположении духа, сказал: - Мне тоже очень тоскливо лежать здесь одному, так что располагайтесь поближе...- И так же, как прошлой ночью, мне снова пришлось лечь с министром в соседнем помещении, отделенном от спальни государя всего лишь тонкой перегородкой. На следующее утро отъезд назначили еще затемно, так что шум и суета начались очень рано, и я рассталась с министром, не сохранив от этой встречи ничего, кроме самых горьких воспоминаний. Я села позади государя в его карету; в той же карете ехал и дайнагон Санэканэ Сайондзи. Наконец показалась столица; до моста Киемидзу все кареты ехали друг за дружкой, но от Кегоку поезд государя свернул к северу, а кареты министра и остальных - на запад, и тут - я сама не могла бы сказать, почему? - мне стало грустно расставаться с министром. Эта грусть показалась неожиданной мне самой, и я с удивлением спрашивала себя, когда и как могла произойти такая перемена в моей душе? СВИТОК ТРЕТИЙ (1281-1285 гг.) Уныло, мрачно текла моя жизнь. "Неужели до конца дней придется влачить столь безрадостное существование?" - думала я. Единственно желанным казался уединенный, приют где-нибудь в глуши гор, но это стремление, увы, было невыполнимо. Да, нелегко бежать от суетного мира! - против воли роптала я на мой печальный удел. Я боялась, что государь со временем меня разлюбит, страх утратить его любовь преследовал меня даже во сне, я ломала голову, как предотвратить беду, но ничего не могла придумать. Наступила вторая луна, повсюду расцвели цветы, ветерок доносил благоухание цветущей сливы, но радость новой весны не веселила меня, ничто не могло развеять мою тревогу, мою печаль. ...Послышался голос государя - он звал людей, и я поспешила на его зов. Государь был один. - В последнее время все женщины разъехались по Домам, во дворце стало совсем уныло... - сказал он. - Ты тоже целыми днями уединяешься в своей комнате. Желал бы я знать, о ком ты тоскуешь? "Опять ревнивые намеки!" - подумала я с досадой. В это время доложили, что во дворец пожаловал настоятель. Его сразу провели к государю, и мне не оставалось ничего другого, как молча внимать их беседе. Этой весной захворала дочь государя, будущая государыня Югимонъин1 (в ту пору она была еще ребенком и звалась принцессой Има), болезнь затянулась, и решено было служить молебны богу Айдзэну о ниспослании выздоровления болящей. Кроме того, государь хотел вознести моления созвездию Северного Ковша;2 эту службу, как помнится, поручили преподобному Нарутаки из храма Высшей Мудрости... Завязалась беседа, даже более доверительная и теплая, чем обычно, я сидела тут же, внутренне трепеща от страха при мысли о том, что творится в душе настоятеля в эти минуты, как вдруг государю сообщили, что принцессе внезапно стало хуже, и он поспешно удалился во внутренние покои. - Дождитесь, пожалуйста, возвращения государя... - обратившись к настоятелю, сказала я. Мы остались одни, кругом не было ни души, и настоятель стал горько упрекать меня, говорил, как тосковал обо мне долгие дни и луны после нашей последней встречи... Слезы, которые он при этом утирал рукавом своей рясы, невозможно было бы скрыть от постороннего взора... Я не знала, что отвечать, слушала молча, а меж тем государь вскоре вернулся. Не подозревая об этом, настоятель все продолжал свои сетования. Услышав его речь сквозь тонкую перегородку, государь остановился, прислушался и, будучи от природы человеком проницательным, скорым на догадку, сразу, конечно, обо всем догадался. Это было ужасно! Государь вошел в комнату. Настоятель сделал вид, будто ничего не случилось, но следы слез, которые он тщетно пытался скрыть, были слишком заметны, государь не мог их не видеть. "Какой же гнев пылает сейчас в его душе!" - сама не своя думала я. Вечером, когда наступило время зажечь светильники, государь удалился в опочивальню, я растирала ему ноги; кругом было необычно безлюдно, тихо. - Сегодня мне довелось услышать нечто весьма неожиданное! - сказал государь. - Мы с младенческих лет дружны с настоятелем, всегда были очень близки и, как мне казалось, друг от друга ничего не скрывали... А я-то думал, что он чужд любовной страсти... - с упреком сказал он мне. Отпираться, уверять: "Нет, вы ошиблись, ничего такого нет и в помине!" - было бы бесполезно, и я поведала ему обо всем, начиная с первых встреч с настоятелем и кончая разлукой той памятной лунной ночью, рассказала все без утайки, вплоть до самых малых подробностей. - Поистине таинственный, необъяснимый союз! - сказал государь. - Подумать только, он так горячо полюбил тебя, что решился просить дайнагона Дзэнседзи устроить встречу... А ты так жестоко его отвергла! Это к добру не приведет! Любовь властвует над людьми без разбора, в древности тоже бывали тому примеры. Епископ Какиномото, превратившись в демона, вселился в государыню Сомэ-доно3. Любовь сгубила его, несмотря на то, что силой духа он не уступал буддам и бодхисаттвам... Зато праведник из храма Сига мгновенно излечился от пагубной страсти, когда супруга императора Уды4, сжалившись над ним, написала ему стихи "В чертоги рая отведи меня...". Но, сдается мне, любовь, которую питает к тебе настоятель, еще сильнее, чем все, что случалось в прошлом. Тебе надо понять это и отнестись к нему не так холодно и сурово... Погоди, я сам все устрою, и никто не узнает о вашем союзе... - ласково говорил государь. - Ты не должна ничего от меня скрывать, а я постараюсь успокоить его, чтобы он перестал страдать и гневаться на тебя... Могла ли я без сердечной боли слушать эти слова?! - Я полюбил тебя раньше всех, - продолжал государь, - с тех пор прошло уже много лет, и, что бы ни случилось, всегда буду нежно любить... Увы, многое в нашей жизни не зависит от моей воли, и мне прискорбно, что я лишен возможности доказать, как глубоко я тебе предан... Твоя покойная мать, Дайнагонноскэ, была моей первой наставницей в искусстве любви, тайно от всех я горячо привязался к ней, но в ту пору я был всего лишь подростком, не смел открыто признаться в своей любви... Я робел, меня смущали порядки нашего мира, отношения между мужчинами и женщинами приводили меня в смятение... А .меж тем ее полюбил Фуютада, потом Масатада, а мне оставалось лишь униженно выжидать время, когда любовник не навещал ее... Ты была еще в материнском чреве, а я уже ждал тебя и потом, держа тебя на коленях, все дожидался, когда же ты наконец подрастешь... Уже тогда я любил тебя! - говорил государь, повествуя о давно минувших делах, но все, о чем он поведал, касалось меня так близко, что я внимала ему с невыразимой печалью. На следующее утро должен был начаться молебен. Поднялась суета, устанавливали алтарь, устраивали все необходимое для богослужения, а я опасалась лишь одного - как бы по выражению моего лица не догадались, в каком смятении я пребываю. Наконец объявили: "Пожаловал его преподобие!", и, хотя внешне я спокойно сидела неподалеку от государя, мне было мучительно тяжело при мысли о том, что он задумал. * * * Мне и раньше часто случалось ходить к настоятелю с поручениями от государя, но сегодня совесть мучила меня особенно сильно. До вечерней службы еще оставалось время, и государь послал меня отнести настоятелю бумагу, отметив некоторые непонятные места в догмах вероучения Сингон5. В покоях настоятеля не было никого посторонних. Луна, подернутая туманной дымкой, смутно озаряла покой; настоятель, опираясь на подлокотник, вполголоса читал сутру. - Я поклялся пред ликом Будды, что та злосчастная осенняя ночь будет нашей последней встречей, -сказал он, - но по-прежнему продолжал невыносимо страдать. Вижу теперь, что любовь мне дороже жизни... Я молил лишь о смерти, дабы встретиться с тобой в ином мире, но, видимо, боги не вняли моим молит-, вам. Я бессилен справиться с этим чувством... - говорил он, и мне пришлось у него остаться. Я трепетала от страха, опасаясь, как бы люди не проведали о нашем свидании. Все свершилось словно во сне; я не успела еще толком досмотреть этот сон, как послышались голоса: "Время начинать службу!", и я поспешила скрыться через раздвижную заднюю стенку. Эта торопливая встреча оставила в душе тяжелый осадок. "Непременно встретимся снова, когда служба окончится!" - твердил настоятель, но остаться и ждать его было слишком мучительно, и я удалилась в свою комнату. И все же я чувствовала, что образ настоятеля не в пример сильнее запал мне в душу, чем в то злосчастное утро, когда, расставаясь со мной, он сказал на прощание: "Лишь горечь осталась от печальных снов этой ночи..." "Наверное, сама судьба уготовила наш союз..." - думала я, и невольно хотелось знать; какие узы соединяли нас в прошлом существовании? Я прилегла отдохнуть, но очень скоро рассвело, и я пошла к государю прислуживать при утренней трапезе. - Вчера я нарочно послал тебя к настоятелю, - сказал государь, когда рядом никого не было. - Надеюсь, что он об этом не догадался... Ты тоже не показывай вида, что знаешь... Мне жаль его, нельзя, чтобы он при встрече со мной смущался... Растерявшись, я не знала, что отвечать. Меня мучила совесть при мысли, что настоятель творит молитвы с грехом на сердце. Шестая ночь молебна пришлась на восемнадцатое число второй луны. В этот вечер государь допоздна наслаждался . дивным благоуханием сливы, цветущей перед одним из павильонов дворца Томикодзи. Я была с ним. Наконец мы услышали, что богослужение закончилось. - Вот и конец молебнам... - сказал государь. - Можешь быть свободна, ступай к нему! - Я не ожидала, что он опять пошлет меня к настоятелю, было больно услышать его приказ, но с ударом колокола, возвестившего полночь, к государю пригласили госпожу Хигаси, и они вместе отошли ко сну в Двойном покое, а я отправилась к настоятелю, туда, где мы всегда с ним встречались, - не столько из повиновения государю, сколько из жалости - ведь настоятель проводил сегодня последнюю ночь во дворце... Конечно, он ждал меня и так огорчился бы, если б я не пришла... В ушах моих еще звучали ласковые слова, которые говорил мне государь какой-нибудь час назад, одежда еще хранила аромат благоуханий, пропитавших его одежды, и вот пришлось снова соединить рукава - на этот раз с настоятелем. Но разве это была моя вина? Настоятель плакал, горюя, что сегодня - последняя встреча, а я, напротив, все время думала: ах, лучше было навсегда прервать эту связь, когда я его еще совсем не любила, после той безрадостной ночи под кровом дайнагона Дзэнседзи... Но теперь поздно было жалеть об этом. Меж тем короткая летняя ночь вскорости сменилась рассветом, прервав наше свидание, недолгое, как сверканье росы в лучах утра. Впереди нас ожидала разлука, а новая встреча... Кто знает, состоится ли и когда? Немало мучений пришлось мне в любви претерпеть - и все же сегодня лью снова горчайшие слезы, в разлуке тебя вспоминая... Принцесса с каждым днем чувствовала себя все лучше, на седьмой день молебствий служили только вечерню, и настоятель уехал. Его образ глубоко запал мне в сердце, я очень о нем грустила. Но вот что удивительно: в ночь нашей последней встречи я покинула настоятеля очень рано и только успела было прилечь у себя в каморке, как за мной срочно прислали от государя. "Скорей, скорей!" - торопил меня его посланец Киенага. Я встревожилась: этой ночью у государя находилась госпожа Хигаси, отчего же такая спешка? Ведь я только что рассталась с настоятелем... - Вчера ты пришла к настоятелю очень поздно, была уже глубокая ночь, - сказал мне государь. - Представляю себе, с каким волнением он тебя ждал... Такая любовь не часто встречается в нашем мире, иначе я не стал бы вам помогать, к тому же я слишком привязан к настоятелю, оттого и разрешил вам встречаться... Слушай же, сегодня ночью мне приснился удивительный сон! Мне снилось, будто настоятель подарил тебе свой молитвенный жезл, и ты прячешь его от меня за пазуху. Я тяну тебя за рукав и говорю: "Ведь мы так близки с тобой, почему ты хочешь утаить от меня его дар?" Тогда ты, такая печальная, утирая слезы, достаешь этот жезл. Я гляжу и узнаю серебряный жезл покойного отца, государя-монаха Го-Саги. "Отдай его мне!" -говорю я и отбираю у тебя жезл... Тут я проснулся. Сомнения нет - этой ночью ты понесла... Помнишь стихи о сосне, что выросла на скале?..6 Я слушала, верила и не верила, но с того дня государь целый месяц ни разу не призывал меня. Я не смела роптать, ибо, как бы то ни было, согрешила-то я, хоть и не по своей воле. В одиночестве встречала я утро и вечер и вскоре заметила, что и впрямь снова в тягости. И опять одолела меня тревога - как сложится отныне моя судьба? Однажды, в начале третьей луны, когда во дворце было необычно пустынно и тихо, государь, даже не отужинав, удалился в Двойной покой, а меня призвали к нему. "Зачем он зовет меня?" - подумала я, но государь обошелся со мною ласково, говорил нежные слова, клялся в любви, а я не знала, радоваться мне или, напротив, печалиться... - После того как мне привиделся тот сон, я нарочно ни разу не призывал тебя... - сказал государь. - Ждал, чтобы прошел ровно месяц, и очень по тебе тосковал... "Так и есть... Стало быть, он нарочно не звал меня, - пораженная, подумала я. - В самом деле, ведь с того месяца я понесла... Он не звал меня, чтобы не было сомнения в отцовстве..." - И тревога о ребенке, о том, что будет с ним и со мною, с новой силой сдавила сердце. * * * Ну, а тот, с кем меня соединяло столь глубокое чувство, кто был моей первой настоящей любовью, постепенно отдалился от меня после тех злосчастных ночей в Фусими, и я с грустью думала, что он вправе на меня обижаться. В начале пятой луны я ненадолго вернулась домой, чтобы в годовщину смерти матери, как всегда, побывать на ее могиле, и он прислал мне письмо. "Пока я искал тот корень, на сердце похожий, что горечь таит, не в росе - в слезах безутешных рукава до нитки промокли..." Дальше следовали ласковые слова, а в конце стояло: "Если ничто не помешает, я навещу тебя, хотя бы ненадолго, пока ты живешь дома..." В ответ я написала только: "Где еще и расти корню горькой любви потаенной, как не в сердце моем! И мои рукава недаром от безудержных слез промокли... - ведь я полюбила тебя на всю жизнь не только в этом, но и в будущих воплощениях..." Но, по правде сказать, я чувствовала, что никакими словами не вернешь его былую любовь. Он пришел, когда уже наступила глухая ночь. Мне хотелось рассказать ему обо всем, что наболело на сердце, но прежде чем я успела вымолвить хоть словечко, вдруг послышался шум и крики: "Зарево над кварталом Сандзе-Кегоку! Пожар на улице Томикодзи!" Ясное дело, он не мог оставаться у меня, если горит дворец, и поспешно ушел. Короткая весенняя ночь вскорости миновала, возвратиться было нельзя. Уже совсем рассвело, когда мне принесли от него письмо: "Ужель в твоем сердце иссякнет живительный ключ и в реку забвенья навеки канет любовь, что нас друг к другу влекла?.." В самом деле, мне тоже казалось, что неспроста прервалась в ту ночь наша встреча... Союз этот нежный продлить нам, увы, не дано, но в любящем сердце никогда не высохнут слезы, ключ живительный не иссякнет! Конечно, если бы я подольше оставалась в усадьбе, встречи со Снежным Рассветом не ограничились бы этим неудачным свиданием, но в тот же день, вечером, государь прислал за мной карету, приказал срочно вернуться, и я уехала во дворец. * * * В начале осени меня перестала мучить тошнота. - Кажется, для тебя наступила пора завязать шнуры запрета, - сказал государь. - А настоятель знает, что ты носишь его ребенка? - Нет, - ответила я, - откуда же? У меня не было случая сообщить ему об этом... - Ему нечего стыдиться, - сказал государь. - Хотя сперва он, кажется, стеснялся меня... Человек бессилен перед велением судьбы, а ваш союз предначертан самим роком... Я сам скажу ему обо всем! Я не знала, что отвечать, подумала только, как мучительно будет настоятелю услышать эту новость от государя. Но если бы я сказала: "Не надо, не говорите!" - государь подумал бы, что я слишком забочусь о настоятеле. Ему это не понравится, а недовольство государя мне тоже грозит бедой... - Прошу вас, поступайте, как сами сочтете нужным! - только и могла я ответить. * * * В эти дни как обычно ученые монахи собрались для беседы о догматах вероучения Сингон, они толковали государю различие заповедей, изложенных в святых сутрах. Настоятель тоже приехал во дворец на несколько дней. Когда толкование священных текстов, пояснений к ним и обрядов закончилось, устроили приличествующий случаю скромный пир. Я прислуживала государю во время трапезы. - Итак, если вникнуть поглубже в священные книги, становится очевидным, что любовная связь между мужчиной и женщиной не содержит в себе греха, - сказал государь. - Любовный союз мы наследуем еще из прошлых наших существований, избежать его невозможно, человек не в силах справиться с могуществом страсти... В древности тоже не раз такое случалось... Праведный Дзедо, влюбившись в женщину из земли Митиноку, пытался убить ее, но не смог и, не устояв пред соблазном, вступил с ней в любовный союз. Государыня Сомэ-доно просила святого монаха, настоятеля храма Сигэдэра, соединиться с нею в раю... Люди бессильны противиться любви. Бывает, что из-за любви они превращаются в демонов или в камни, как та скала, что зовется "Тоской о муже"...7 Случается, люди вступают в союз с хищными зверями или скотами - таков удел, предназначенный им из прошлых существований. Человек не властен одолеть любовную страсть! - говорил государь, а мне казалось, будто он обращается только ко мне одной, и у меня было такое чувство, словно я разом обливаюсь и слезами, и потом... Пиршество было скромным, вскоре все разошлись. Настоятель тоже хотел уйти, но государь сказал: - На дворе глубокая ночь, кругом тишина, самое подходящее время не спеша поговорить о святом учении. - И задержал его у себя, но мне стало почему-то невыразимо тяжело на душе, и я удалилась. О чем они говорили после моего ухода - не знаю, я ушла к себе в комнату. Было уже далеко за полночь, когда государь прислал за мной. - Я сумел весьма искусно рассказать ему обо всем... - сказал он. - Пожалуй, ни один отец, ни одна мать, как бы ни велика была их родительская любовь, не заботятся о своем дитяти так ревностно, как я забочусь о настоятеле... - И говоря это, он прослезился, а я, не находя слов, молчала, только слезы хлынули неудержимым потоком. - Ты слышала, как я говорил, что человек не в силах убежать от судьбы... - ласковей, чем обычно, продолжал государь. - Я сказал настоятелю: "Однажды мне довелось ненароком услышать нечто совсем неожиданное... Возможно, вы испытываете неловкость, но разве мы не дали клятву всегда и во всем полностью доверять друг другу? Нельзя допустить, чтобы пострадала репутация священника столь высокого сана. Я убежден, что привязанность к Нидзе - результат каких-то ваших деяний в прошлом существовании, и потому ни в малой степени не питаю к вам враждебного чувства... Нидзе в тягости с начала этого года. Недаром я видел тот вещий сон - я сразу понял, что он приснился мне неспроста, и вплоть до начала третьей луны ни разу не призывал ее, ибо всецело заботился о вас. Да отвернутся от меня боги Исэ8, Камо, Ива-Симидзу и другие покровители нашей страны, если я сказал вам неправду! Поверьте, мое уважение к вам нисколько не умалилось!" Услышав мои слова, настоятель некоторое время молчал, а потом, смахнув слезы, которые старался от меня скрыть, сказал: "В таком случае больше нет смысла от вас таиться... Со скорбью вижу, что эта любовь - возмездие за грехи, совершенные в прошлой жизни. Я не забуду ваше великодушие - не только в этом, но и в грядущем существовании, сколько бы раз ни суждено мне было переродиться! Три года я не в силах справиться с этой пагубной страстью. Я молился, читал священные сутры, старался забыть, вырвать из сердца греховную страсть, а сам все время помышлял только о Нидзе. В конце концов, отчаявшись, я послал ей письмо с проклятием, но и тогда не смог освободиться от наваждения... Потом я снова увидел Нидзе - это было похоже на вращение колеса злого рока - и снова скорбел о собственном малодушии, ибо опять горел в пламени грешных земных страстей... Из того, что вы только что мне сказали, я понял, что Нидзе понесла от меня... Сомнения нет, я - отец будущего ребенка... Позвольте же уступить мой сан настоятелю храма Добра и Мира, вашему сыну, принцу Митихито, а я удалюсь в глухие горы, затворюсь там, надену черную власяницу и буду жить, как отшельник. Долгое время я пользовался вашими милостями, но на сей раз ваше теплое участие столь велико, что и в грядущих существованиях я буду с благодарностью и восторгом вспоминать о ваших благодеяниях". С этими словами он в слезах удалился. Он так любит тебя, что поистине достоин глубокого сострадания! Я слушала рассказ государя и чувствовала и скорбь, и радость одновременно, а из глаз непрерывно струились слезы - наверное, именно о таких чувствах сказано в "Повести о Гэндзи": "Насквозь промокли рукава..." Мне захотелось услышать обо всем из уст самого настоятеля, приближалось время его отъезда, и я решила пойти к нему. В его покоях спал только маленький мальчик-служка, посторонних никого не было. Настоятель вышел со мной в каморку, где мы всегда встречались. - Я хотел порвать с тобой, надеялся, что мои страдания в конце концов приведут меня к просветлению, но нет - я слишком сильно люблю тебя... Так люблю, что погиб безвозвратно!.. - говорил настоятель. "Ах, надо было навсегда расстаться после той памятной безрадостной встречи", - думала я, слушая его. Но в то же время при мысли, что сегодня вижу его в последний раз, мне было жаль расставаться с ним. Неисповедимы пути любви!.. Всю ночь настоятель горевал о предстоящей разлуке, а я с тревогой думала, что ждет меня впереди. Он точь-в-точь повторил слова, которые я слыхала от государя. - Теперь, когда государь так великодушно согласился на нашу связь, я не столько раскаиваюсь в своем грехе, сколько думаю о том, когда и как нам удастся встретиться вновь! Поистине мое чувство к тебе - не обычная страсть! Ты беременна, стало быть, мы - супруги, а ведь известно, что супружеские узы нерасторжимы и в настоящем, и в будущем воплощении! Государь сказал, что бережно воспитает младенца, я беспредельно рад и благодарен ему за это. Теперь я с таким нетерпением ожидаю рождения этого ребенка! - смеясь и плача, говорил он. Меж тем наступил рассвет, и мы расстались. Прощаясь, он сокрушался: "Когда доведется снова тебя увидеть?" На сей раз я полностью разделяла его чувства. Ах, если бы только все так же на шелк рукавов, слезами омытых, в предутренний час нисходило рассветной луны сиянье!.. Очевидно, в сердце моем возникла такая же большая любовь, какую питал ко мне настоятель. "Наверное, это и впрямь судьба..." - думала я. Не успела я вернуться к себе и только было прилегла отдохнуть, как за мной прислали от государя. * * * Государь еще не покинул опочивальню. - Я тоже с нетерпением ждал тебя до утра... - сказал он. - Пришлось в одиночестве коротать ночь... Конечно, с моей стороны дерзко звать тебя сразу после свидания с возлюбленным, когда ты полна грусти, расставшись с ним... Представляю себе, как ты ропщешь в душе на бессердечие Неба, разлучившего вас! Я не знала, что отвечать на эти язвительные, насмешливые слова. "Большинство людей на свете знать не знает таких мучений! Почему только на мою долю выпало так страдать?" - думала я, и слезы застилали мне глаза. - Вижу, вижу, ты, конечно, думаешь: "Как он мне докучает! Мне бы вздремнуть сейчас на досуге и сладко грезить о недавнем свидании...", да? - рисовал он в своем воображении картины, одну нелепее другой. "Вот оно... Так я и знала, что этим кончится!" - думала я, слушая его злые, оскорбительные слова, и будущее пугало меня, а слезы, одна за другой, одна за другой, неудержно катились из глаз. Заметив, что я плачу, государь, как видно, еще сильнее ощутил ревность. - Ты только о настоятеле и тоскуешь, - сказал он, - и сердишься, конечно, зачем я тебя позвал... - И, окончательно придя в дурное расположение духа, не захотел оставаться в опочивальне, встал с постели и вышел, а я ускользнула к себе. * * * Мне нездоровилось, и до самого вечера я безвыходно просидела у себя в комнате. "Государь, наверное, решил, что я провела весь день с настоятелем, - с горечью думала я. - Какие насмешки опять меня ожидают?" Каково мне будет отныне прислуживать государю? Ах, если б я могла покинуть суетный мир! Мне хотелось лишь одного - поскорее принять постриг, скрыться куда-нибудь далеко-далеко, в горную глушь, и жить там тихой, спокойной жизнью. Меж тем толкование религиозных доктрин закончилось, вечером настоятель пришел к государю, потекла спокойная, дружественная беседа. Я прислушивалась к их разговору с тревожным чувством. Потом я вышла и только было остановилась возле купальни, как ко мне подошел Снежный Рассвет. - Что же ты ? - сказал он. - Сегодня я состою на службе во дворце, а ты хотя бы подала мне какой-нибудь знак! Я растерялась, не знала, куда деваться от смущения, но, к счастью, в этот миг меня опять позвали к государю. Оказалось, он пожелал устроить небольшой пир. Ужин был скромный, прислуживали только одна-две женщины, но государь нашел это скучным и, уловив голоса вельмож Моротики и Санэканэ, дежуривших в большом зале, приказал пригласить их. Началось непринужденное веселье, все жалели, что ужин окончился слишком рано. Настоятель удалился в покои принцессы Югимонъин служить вечерню, а я печалилась, что приходится с ним расстаться, и все вокруг - даже небо, даже тучи на небе - навевало на меня скорбь. А вскоре подошла для меня пора надеть ритуальный пояс. Церемония совершилась очень скромно и незаметно. Я страдала при мысли, что творится при этом на сердце у государя. В эту ночь мне пришлось прислуживать в его опочивальне, я спала рядом, и всю ночь до утра он беседовал со мной ласковей, чем обычно, ни в чем не упрекал, не сердился - но могла ли я не испытывать душевную муку? * * * В этом году государь приказал с особой пышностью отметить праздник Возложения цветов в девятой луне. Во дворце все заранее усердно готовились к этим дням, а я решила, что мне, в моем положении, неудобно участвовать в торжествах, и попросила отпустить меня на это время домой, но государь не позволил: "Твоя беременность еще мало заметна, оставайся!" На праздник я надела тонкое косодэ, парадную красную накидку, а вечером - желтое одинарное платье и голубую накидку. В таком наряде я пришла на ночь в опочивальню государя; в это время послышался голос: - Пожаловал его преподобие! У меня невольно забилось сердце. Был последний день праздника, и настоятель проследовал в молельню. Разумеется, он не знал, что я тоже участвую в церемонии. Неожиданно ко мне подошел какой-то простой монах. - Меня послал государь, - сказал он. - Он велит вам поискать, не обронил ли он в молельне свой веер, и, если найдете, принести! "Странно!" - подумала я, но все же приоткрыла раздвижную перегородку, отделявшую молельный зал, посмотрела вокруг, но веера нигде не было. "Нету!" - сказала я, и монах удалился. В тот же миг кто-то изнутри раздвинул перегородку. Это был настоятель. - Я так люблю тебя, - сказал он, - а теперь, когда ты в тягости, не передать словами, как я тревожусь о тебе, как тоскую... Я думал, ты сейчас живешь дома, и собирался навестить тебя там. Нельзя, чтобы узнали о нашей любви... Надежные люди помогут сохранить эти встречи в тайне. Я и сама больше всего боялась, как бы кто-нибудь не проведал о нашем союзе, - было бы ужасно запятнать доброе имя настоятеля, - но вместе с тем у меня недостало духа решиться запретить ему искать встречи. - Хорошо, делайте, как хотите... - согласилась я, - лишь бы никто не узнал... - И с этими словами закрыла перегородку. Когда служба окончилась, настоятель уехал, а я пошла к государю. - Ну, как мой веер ? - с улыбкой спросил он, и я поняла, что он нарочно послал того монаха, чтобы я могла хоть словечком перекинуться с настоятелем. * * * Наступила десятая луна, с хмурого неба непрерывно лил дождь, соперничая с потоками слез, насквозь промочивших мои рукава. Никогда еще не случалось мне испытывать такую тоску и тревогу. Я уехала в Сагу, к мачехе, затворилась на семь дней для молитвы в храме Колеса Закона, Хориндзи. Сорванные ветром красные листья клена, как парчой, устилали воды реки Оигавы, а я перебирала в памяти прошлое, вспоминала свою жизнь, придворную службу, большие и малые события, даже лица вельмож во время чтения Лотосовой сутры, переписанной покойным государем-монахом Го-Сагой, разные дары, возложенные тогда на алтарь Будды... В памяти теснились бесчисленные образы прошлого, всплывали строчки стихов:9 "Завидую волнам, дано им вновь и вновь к родному брегу возвращаться..." Где-то совсем близко в горах тоскливо трубил олень... "Отчего он трубит так жалобно?" - думала я. В тоске безутешной я слезы горючие лью, не зная покоя... Кого же в окрестных горах так жалобно кличет олень?.. * * * Как-то раз, одним особенно грустным вечером, к храму подъехал какой-то знатный придворный. "Кто бы это мог быть?" Я выглянула в щелку и узнала тюдзе Канэюки. Он прошел прямо к той келье, где я жила, и окликнул меня. В другой раз я бы не удивилась, но сейчас это было для меня неожиданно. - Внезапно захворала матушка государя, госпожа Омияин, - сказал он. - Государь с утра находится у нее, здесь, в Саге, во дворце Оидоно. Он посылал за вами в усадьбу, но ему сказали, что вы удалились в этот храм, и я приехал за вами... Государь собрался очень поспешно, никого из женщин с собой не взял. Ничего, что вы дали обет пробыть здесь известный срок, потом сможете отбыть его сызнова... А сейчас пожалуйте со мной во дворец Оидоно, государь нуждается в вашей службе!.. - передал он мне приказ государя. Шел уже пятый день моего затворничества, до выполнения обета оставалось всего два дня, обидно было прерывать молитвы до срока, но карета была уже здесь, к тому же Канэюки сказал, что государь не взял с собой никого из женщин, надеясь, что я сейчас живу в Саге... Стало быть, рассуждать было нечего, я тотчас же поехала во дворец. В самом деле, случилось так, что многие дамы разъехались по домам, и во дворце не осталось ни одной опытной, привычной к службе придворной дамы. Государь же, зная, что я живу у мачехи в Саге, не взял с собой никого из придворных дам. Вместе с ним в одной карете приехал и государь Камэяма, а позади государей сидел дайнагон Санэканэ Сайондзи. Я приехала как раз, когда из покоев госпожи Омияин обоим государям прислали ужин. * * * У госпожи Омияин случился всего-навсего легкий приступ бери-бери, недуг неопасный, и оба государя, обрадованные, заявили, что это надо отпраздновать. Первым устроить пир вызвался наш государь, распорядителем он назначил дайнагона Сайондзи. Перед обоими государями поставили расписные лаковые подносы с десятью отделениями, в которых лежал вареный рис и разные яства. Такие же подносы подали всем гостям. Госпожа Омияин получила подарки - алую и лиловую ткань, свернутую наподобие лютни, и пеструю ткань, сложенную в виде цитры. Государю Камэяме поднесли многопластинчатый гонг на деревянной раме, только вместо металлических пластин к раме подвесили свернутые четырехугольником лиловые ткани от темного до бледно-сиреневого оттенка, а жезл для удара был сделан из ароматического дерева, инкрустированного кусочками горного хрусталя. Женщинам - дамам госпожи Омияин - поднесли дорогую бумагу "митиноку", ткани и прочие изделия, придав им самую неожиданную форму, мужчинам - нарядную кожаную конскую сбрую, тисненую замшу. Подарков была целая груда! Веселились до позднего вечера. Я, как всегда, разливала сакэ. Государь играл на лютне, государь Камэяма - на цитре, царедворец Киммори - на малой японской цитре, принцесса, воспитанница госпожи Омияин, тоже играла на цитре, Кинхира, сын дайнагона Сайондзи, - на флажолете, Канэюки - на флейте. Спустилась ночь, на горе Арасияма уныло зашумел ветер в соснах, издалека, из храма Чистой Истины, Дзеконгоин, долетел колокольный звон, и государь запел: Там над башнями столицы красный отсвет черепицы, Слышится печальный звон из обители Каннон... Это было удивительно к месту и так прекрасно! - А где же моя чарка сакэ? - спросила госпожа Омияин, и государь ответил, что она стоит перед государем Камэямой. Тогда госпожа Омияин сказала, что теперь наступил черед послушать его пение, но государь Камэяма, смущенный, всячески отнекивался. Тогда наш государь сам взял чарку и бутылочку с сакэ, прошел к матери за шелковый занавес, поднес ей полную чарку сакэ и снова запел: Дни блаженства, дни отрады, праздничные дни - Нам утехи, как награды, принесли они. Пусть, в гармонии певучей долы облетев, Дарит радостью созвучий праздничный напев! Тут уж и государь Камэяма подхватил песню, присоединив свой голос к голосу старшего брата. - Простите старухе докучные речи, - сказала госпожа Омияин,- но повторю снова... Я родилась в грешном мире в гиблое время, когда захирела святая вера10, но все же сподобилась, недостойная, высокого звания государыни, оба моих сына по очереди взошли на императорский трон, меня дважды именовали Матерью страны...11 Мне уже больше шестидесяти лет, и я без сожалений расстанусь с миром. Единственное мое желание - возродиться к новой жизни в высшей из девяти райских сфер! Мне кажется, что сегодняшняя музыка не уступает той, что звучит в раю, и даже пение самой птицы калавинки12 не слаще того, которому мы сейчас здесь внимали... Хотелось бы, если можно, еще раз услышать какую-нибудь песню имае! - С этими словами она пригласила обоих сыновей к себе, за занавес, придвинула низенькую ширму, наполовину приподняла занавес, и оба государя вместе запели: Мне не забыть, пока жива, счастливых тех ночей - признаний нежные слова звучат в душе моей. Под вечер ты спешил тайком увидеться со мной, и любовались мы вдвоем предутренней луной, а ныне вспомню о былом, и грустно мне одной. Словами не описать, как прекрасно звучали их голоса! Потом, расчувствовавшись от выпитого сакэ, оба всплакнули, стали вспоминать минувшие времена и, наконец, растроганные, покинули зал. Государь остался ночевать во дворце Оидоно, император Камэяма пошел его проводить. Дайнагон Сайондзи, сославшись на нездоровье, удалился. Государя сопровождали только несколько молодых царедворцев. * * * Оба государя легли в одном покое. - Из придворных дам никого нет, - сказал мне государь, - поэтому оставайся сегодня при опочивальне! - И тут же приказал: - Разотри мне ноги! Я стеснялась присутствия государя Камэямы, но заменить меня было некому, и, стало быть, надо было повиноваться, как вдруг государь Камэяма сказал: - Прикажи ей, пусть она спит рядом с нами! - Нидзе в тягости, - возразил государь, - она жила дома, я вызвал ее неожиданно, только потому, что не взял с собой других женщин. По всему видно, что ей уже трудно исполнять обычную службу. Как-нибудь в будущем, в другой раз... Однако государь Камэяма настаивал: - Но ведь в вашем присутствии ничего предосудительного случиться никак не может! Прежний император Судзаку не пожалел отдать принцу Гэндзи даже родную дочь, принцессу Третью, почему же вы ни за что не соглашаетесь уступить мне Нидзе? Разве я не говорил вам, что охотно предоставлю в ваше распоряжение любую даму из моей свиты, стоит вам только пожелать?.. Как видно, вы пренебрегаете моим великодушием... И тогда государь не то чтобы прямо приказал мне: "Останься!" - а лишь промолчал, может быть, потому, что с минуты на минуту ожидал прибытия Сайкю, прежней жрицы богини Аматэрасу, ее тоже пригласила госпожа Омияин. Так или иначе он вскоре крепко уснул, ибо чересчур много выпил. Кругом не было ни души. - Незачем выходить куда-то! - сказал государь Камэяма, загородил спящего государя ширмой и увел меня за ширму, а государь об этом ведать не ведал, и это было настоящее горе! Когда стало светать, государь Камэяма вернулся в свою постель рядом с государем и разбудил его. - Как я заспался! - воскликнул тот. - А Нидзе, наверное, убежала? - Нет, она только что была здесь, - отвечал государь Камэяма, - спала всю ночь рядом с вами... - Я содрогнулась от страха, услышав подобную ложь, в душе уповая лишь на то, что была неповинна в этом грехе. Вечером наступил черед прежнего императора Камэямы устраивать пир. Распорядителем он назначил Кагэфусу, одного из своих придворных, вассала дома Сайондзи. "Вчера распорядителем был Сайондзи,- шептались люди, - а сегодня всего-навсего Кагэфуса... Конечно, он выступает от имени государя, но можно ли ставить на одну доску людей столь различного положения?.." Впрочем, пир был устроен, как полагалось, и вино, и закуски приличествовали случаю. Госпоже Омияин поднесли красивую ткань, свернутую в виде скалы, и лодочку из ароматической смолы, полную душистого масла, все это лежало на подносе с узорами, изображавшими воду. Государь получил изголовье из благоуханного дерева на серебряном подносе, женщины - хлопчатую вату и нитки в виде ниспадающих со скалы струй водопада, мужчины - разноцветную кожу и ткани, свернутые наподобие плодов хурмы. - А это - для нее, за то, что прислуживала нам! - указав на меня, сказал государь Камэяма распорядителю Кагэфусе, и я получила китайский атлас и множество кусков ткани, от темно-лиловой до бледно-сиреневой, свернутых в виде пятидесяти четырех свитков - глав "Повести о Гэндзи"; на каждом свитке значилось название соответствующей главы... Пир продолжался до поздней ночи, все очень веселились. Вечер закончился без каких-либо происшествий. Дайнагон Сайондзи отсутствовал, сославшись на нездоровье.. "Притворяется!" - говорили некоторые. "Нет, он и вправду болен!" - возражали другие. После пира оба государя прошли в покои на галерее, туда им подали ужин, а мне было приказано прислуживать. Ночью они опять легли рядом в одном покое. Идти к ним в опочивальню мне не хотелось, на сердце лежала тяжесть, но ведь от придворной службы не убежишь... Пришлось с новой силой изведать, сколь мучительны порядки нашей земной юдоли! Утром государь отбыл; вместе с ним в одной карете уехал и дайнагон Сайондзи. Государя Камэяму сопровождал его придворный Киммори. Я тоже хотела уехать, пояснив, что дала обет семь дней молиться в храме Колеса Закона, да и помимо этого, будучи в тягости, чувствую нездоровье... Но после отъезда государей стало так уныло и тихо, что госпожа Омияин выразила желание, чтобы я погостила у нее еще хотя бы денек, и я осталась. В это время ей принесли письмо от государыни. Разумеется, я не знала, что там написано. - Что такое?! Да в своем ли она уме?! - прочитав письмо, воскликнула госпожа Омияин. - А в чем дело? - спросила я. - Я, дескать, оказываю тебе почести, словно законной супруге государя, и нарочно устраиваю разные пиры и забавы, чтобы все это видели. Ей, мол, остается только завидовать... Пишет: "Конечно, я уже постарела, но все же, полагаю, государь не собирается меня бросить..." - прочитала госпожа Омияин и рассмеялась. Она смеялась, мне же было горько все это слышать, и я уехала к моей кормилице в ее усадьбу на углу проезда Оомия и Четвертой дороги. * * * Вскоре я получила письмо от настоятеля. Он писал, что находится в доме своего любимого ученика. Родные мальчика жили неподалеку, и я стала тайно бывать там. Однако чем чаще мы встречались, тем больше о нас судачили люди; я очень испугалась, услышав об этих сплетнях, но настоятель сказал: "Пусть меня лишат сана, мне все равно. Поселюсь где-нибудь в глухом горном селении, в хижине, сплетенной из сучьев..." - и я продолжала ходить к нему, хотя в душе все время трепетала от страха. Меж тем подошла к концу десятая луна, мне нездоровилось больше, чем обычно, я грустила, тревожилась, а тем временем государь приказал деду моему Хебуке приготовить все необходимое к предстоящим родам. "Что меня ждет? - грызли душу печальные думы. - Моя жизнь подобна недолговечной росе..." Вдруг как-то раз, поздней ночью, послышался скрип колес, подъехала карета, и постучали в ворота: "Пожаловала госпожа Кегоку из дворца Томикодзи!" Я очень удивилась, но, когда ворота открыли и карета въехала во двор, я увидела, что из плетеного кузова вышел государь, переодетый так, чтобы его никто не узнал. Я никак не ждала его посещения и совсем растерялась, а он сказал: "Мне нужно немедля с тобой поговорить..." - Твой союз с настоятелем перестал быть тайной, - продолжал он, - все знают о нем, даже я не избежал наветов... Нечего говорить, как это неприятно! Я узнал, что на днях некая женщина родила, но ребенок ее сегодня вечером. умер. Я приказал ей и ее домашним молчать об этом, и они делают вид, будто роды еще не начались. В эту семью мы отдадим твоего будущего ребенка, а ты скажешь всем, что младенец родился мертвым. Тогда злые толки несколько поутихнут и пересудам придет конец... Мне больно слышать, как люди бранят тебя, насмехаются... Поэтому я решил так поступить... - Долго говорил со мной государь, а на рассвете, когда запели птицы, уехал. Мне было отрадно убедиться, что он искренне заботится обо мне, - это напоминало какой-то старинный роман, - но было горестно сознавать свой печальный удел - одного за другим отдавать рожденных мною детей в чужие люди. Я была еще вся во власти печальных дум, когда мне принесли письмо государя. "Не могу забыть нашу вчерашнюю встречу, - писал государь. - Все вокруг выглядело так необычно... Слишком долго живешь ты в лачуге, хмелем увитой, ото всех вдалеке - знаю, трудно порой отказаться от печального уединенья... - ласково писал он, а меня по-прежнему не покидала тревога: долго ли продлится его любовь? Навещая мой дом, очарован ты уединеньем - но доколе, спрошу, будет длиться любовь? Я в раздумьях грустных блуждаю среди трав заглохшего сада... * * * В тот же день вечером я узнала, что настоятель опять приехал, но не решилась пойти к нему, потому что еще днем почувствовала приближение родов. Когда стемнело, он сам пришел. Я не ждала его, сперва было испугалась, но в доме не было посторонних, при мне находились только две доверенные служанки, я позволила ему войти и рассказала о посещении государя минувшей ночью. - Я знал, что не смогу оставить ребенка при себе... - сказал он, - но как прискорбно, что тебе тоже придется с ним разлучиться... На свете немало случаев, когда в сходных обстоятельствах мать все-таки не расстается с дитятей... Но коль скоро так рассудил государь, стало быть, иного выхода нет... - сокрушаясь, говорил он. Дитя родилось одновременно с ударом колокола, возвестившего наступление утра. Это был мальчик! На кого он похож - еще трудно было понять, но все равно, это был прелестный ребенок! Настоятель взял его на колени. - Ты родился на свет, ибо нас соединяли прочные узы еще в былых воплощениях... - не в силах сдержать слезы, говорил он, как будто обращался к взрослому человеку. Меж тем ночная мгла рассеялась, наступило утро, и настоятель ушел, скорбя о разлуке. Я отдала ребенка, как приказывал государь, а всем сказала, что дитя оказалось мертворожденным; как мудро предвидел государь, на этом сплетни и зловредные пересуды сошли на нет. Ребенка забрал у меня один из приближенных к государю людей, он же отправил все необходимое для дитяти, а мне оставалось лишь тревожиться, надежно ли погребена эта тайна... * * * Я разрешилась от бремени в шестой день одиннадцатой луны; с того дня настоятель бывал у меня столь часто, что, к моему ужасу, это не могло сойти незамеченным. Тринадцатого числа он опять навестил меня поздней ночью. В ту пору весь мир был озабочен войной на острове Кюсю;13 с позапрошлого года священное древо храма Касуга14 находилось в столице, но теперь распространился тревожный слух, будто вскоре древо вернут обратно в Южную столицу, Нару. А тут еще, неизвестно почему, пошло гулять по свету моровое поветрие; рассказывали, что люди умирают всего через несколько дней с начала болезни. - Страх невольно объемлет душу, в особенности когда слышишь о смерти близких знакомцев... - рассказывал настоятель, и в голосе его звучала необычная робость. - Я подумал, вдруг я тоже заболею и умру, оттого и пришел сегодня... Сколько бы раз ни суждено мне было переродиться, только бы по-прежнему не разлучаться с тобой! Иначе будь то самый распрекрасный трон в высшей из райских сфер, без тебя мне и там будет одна тоска! И наоборот: пусть я буду жить в самой убогой, крытой соломой хижине, лишь бы вместе с тобой - это высшее счастье для меня! - всю ночь, не смыкая глаз, говорил он. Меж тем наступило утро. Теперь уходить было неудобно, рядом, за той же оградой жили хозяева, кругом было много глаз; как бы он ни таился, это только вызвало бы лишнее подозрение, и он решил остаться у меня на весь день. Я замирала от страха, хотя никто, кроме его мальчика-служки, не знал о его приходе. Я боялась, не проведают ли о моем госте в доме кормилицы, сердце в груди тревожно стучало, но настоятель, напротив, казалось, вовсе не беспокоился, и мне пришлось согласиться. Мы целый день были вместе. - После нашей скорбной разлуки, и потом, когда ты вдруг исчезла неизвестно куда, я не находил себе места от тоски, - говорил настоятель. - Я решил тогда с горя своей рукой переписать Пять главных сутр, и в каждый список внес по одному иероглифу твоего имени... Это для того, чтобы исполнилась моя слезная мольба - непременно еще раз родиться на этой земле в одно время с тобой и снова вступить в любовный союз! О, как я тогда горевал!.. Я закончил списки, но не отдал их в храм, и это с умыслом - я хочу вместе с тобой принести эти сутры на алтарь Будды, когда мы вновь возродимся к жизни! А пока я сдам свитки на хранение морскому царю; там, в его сокровищнице на Дне морском, они будут храниться вплоть до нашего возрождения! А если, не ровен час, мне придется превратиться в дым на горе Бэйман15, я распорядился бросить эти списки в погребальный костер. Эти странные, бредовые мысли очень меня напугали. - Будем молиться только о том, чтобы вместе возродиться в раю в едином венчике лотоса! - сказала я, но настоятель не согласился. - Нет, нет, мне слишком дорога наша любовь, и я твердо решил: хочу во что бы то ни стало снова родиться в облике человека на сей грешной земле! А если по закону этого мира наступит смерть и в дым обращусь я, то и тогда с тобой не расстанусь!16 - серьезна и грустно ответил он. Я ненадолго задремала, но внезапно открыла глаза и увидела, что он весь обливается потом. - Что с вами? - спросила я, и он ответил: - Мне приснилось, будто мы, как две уточки-не-разлучницы17, соединились в союзе... А вспотел я оттого, что так сильно люблю тебя, что душа моя покинула тело и приникла к твоему рукаву... Он встал и вышел; луна уже скрылась за гребнем гор, в небе белели полоски облаков, и горы на востоке чуть посветлели. Колокольный звон, возвестивший рассвет, заглушил рыдания разлуки. В это утро нам было почему-то особенно тяжело расставаться. Он еще не успел уйти далеко, а его мальчик-служка уже принес мне письмо: "Я оставил тебе любовью объятую душу - почему же опять не могу в покое забыться, грудь стесняют скорбные думы?" Я прочла эти стихи, и сердце защемило от жалости и горя. Право, если сравнить, кто больше в тоске о любимом пролил горестных слез, чей рукав тяжелее от влаги, - я тебе уступить не посмею! * * * Потом я узнала, что в тот же день настоятель посетил дворец государя, а вскоре - помнится, в восемнадцатый день той же луны - услыхала, что он заразился поветрием, ходившим тогда по миру. Мне рассказали, что к нему призвали врачей, что его лечат, но ему все хуже и хуже, и я не находила себе места от тревоги. А дня через два - кажется, двадцать первого - мне принесли от него письмо. "Не думал я, что вижусь с тобой в последний раз... - писал он. - Меня страшит не болезнь, от коей я, как видно, умру, а мои прегрешения, ибо мне жаль покидать сей мир, а это. - великий грех!" Письмо кончалось стихотворением: "Вспоминая тебя, ухожу из жизни с надеждой, что хоть дым от костра, на котором сгорю бесследно, к твоему потянется дому..." Невозможно было спокойно читать это послание! Горе объяло душу при мысли, что наша недавняя встреча, быть может, была последней... Писать ему сейчас, когда вокруг больного толпятся люди, было бы неосторожно, мое письмо могло бы не утешить, а, напротив, лишь смутить настоятеля; чувства, переполнявшие мою душу, так и остались невысказанными... Мне не верилось, что близится час вечной разлуки, однако на двадцать пятый день одиннадцатой луны я узнала, что настоятель скончался. Словами не описать, что испытала я при этом известии! Знаю, грешно любить так сильно, как я любила... Мне вспоминались его слова, его грустные стихи: "...пусть несбыточны мои грезы - только в них нахожу отраду...", перед глазами стоял его облик, когда он произнес: "...но печально струит с предрассветных небес сиянье светлый месяц ночи осенней..." "Лучше бы мы навсегда расстались после той безрадостной встречи и холодной разлуки, мне не пришлось бы теперь изведать такие страдания..." - думала я. Накрапывал мелкий дождь, клубились тучи, само небо, казалось мне, скорбит и плачет. В ларце для писем еще лежало его письмо, последний след его кисти, "...и в дым обращусь я, то и тогда с тобой не расстанусь!..." Рукава, служившие ему изголовьем, еще хранили его аромат, пробуждая бесчисленные воспоминанья. Я давно мечтала принять постриг, но сейчас опять не смела этого сделать; люди связали бы мой поступок с кончиной настоятеля, я страшилась набросить тень на имя покойного и с болью думала, что даже уйти в монастырь и то не смею. Утром мне сказали, что пришел его мальчик-служка. Я сама поспешно вышла к нему, мне казалось, будто все это происходит во сне... Мальчик был одет в коричневатый кафтан на синем исподе, по ткани вышиты птицы фазаны. Смятые рукава без слов говорили, что он проплакал всю ночь. Заливаясь слезами, он поведал мне о последних днях настоятеля - поистине ни словами, ни кистью не передать сей скорбный рассказ! - Помните, в ту ночь, когда настоятель сложил стихи: "...но печально струит с предрассветных небес сиянье светлый месяц ночи осенней..." - он обменялся с вами косодэ. Ваше косодэ он бережно хранил и всегда держал возле своего сиденья в молитвенном зале. Вечером двадцать четвертого дня он пожелал, чтобы его одели в это косодэ, и приказал не снимать, когда предадут сожжению его мертвое тело. "А это передашь ей..." - велел он. С этими словами мальчик подал мне ларчик, на лаковой крышке коего была нарисована ветка священного дерева. В ларце лежало письмо. Иероглифы было трудно узнать, они больше походили на следы птичьих лапок. "В ту ночь... - с трудом разобрала я начальные слова. - В этом мире нам больше не суждено..." - читала я дальше, наполовину догадываясь о содержании, и сама чуть не утонула в слезах при виде этих вкривь и вкось написанных знаков. Если буду жива, дым костра твоего распознаю и скажу: "Это он!" Только мне в тоске безысходной уж недолго бродить по свету... В ларце лежала горсть золотого песка, завернутая в бумагу. Мальчик рассказал, что памятное косодэ сгорело в погребальном костре, сутры, переписанные настоятелем, тоже исчезли в огне. Потом мальчик ушел, утирая горькие слезы, а я глядела ему вслед, и мне казалось, что свет померк перед моими очами. Если б знать я могла, что в загробной реке Трех порогов снова встречу его, - без раздумья бушующим волнам предалась бы, гонима любовью! * * * Государя связывала с настоятелем тесная дружба, он тоже, конечно, очень скорбел о его кончине. Он написал мне, что понимает, сколь велико мое горе. Это письмо не только не утешило меня, но, напротив, лишь сильнее разбередило скорбь. "Я знаю, навеки в душе твоей запечатлен тот образ нетленный - лик месяца перед рассветом, нежданно сокрывшийся в тучах..." - писал государь. "Давно известно, что наш мир полон скорби, и все же сердце болит, когда вспоминаю, как он любил тебя и как горевал, что приходится с тобой расставаться..." Я не знала, что отвечать на это письмо, послала только стихи: "К невзгодам и бедам, что выпали мне без числа, добавились ныне прискорбные воспоминанья... О месяц, сокрывшийся в тучах!" Мне казалось, никакими словами не передать мое горе, в слезах проводила я дни и ночи, не заметила даже, как окончился этот год и наступил новый... Государь продолжал писать мне, но спрашивал только: "Отчего ты не приезжаешь.?", а таких писем, как раньше: "Немедленно приезжай!" - я больше не получала. С этого времени я почувствовала: он охладел ко мне, хотя прямо об этом не говорил. "Так оно и должно было случиться..." - думала я, ведь я так много грешила, хоть и не по своей воле... Помню, когда до конца года оставалось всего несколько дней, мне было особенно грустно - "и год, и жизнь моя - все подошло к концу...", как написано в "Повести о Гэндзи". В душе жила тревога о настоятеле, ведь он был так привязан к нашей грешной юдоли, и я писала на обороте его писем изречения Лотосовой сутры. * * * Сменился год, наступил новый, Пятый год, Коан18, а я все так же лила слезы, ничего не замечая вокруг. В пятнадцатый день первой луны исполнилось ровно сорок девять дней со дня кончины настоятеля. Я отправилась в храм к святому праведнику, которого особенно почитала, отделила часть золота, оставленного мне настоятелем, и заказала поминальную службу, на бумаге, в которую завернула золото, написала: "Быть может, сегодня ты путь мне укажешь сквозь мглу к заре долгожданной, хоть порвались с твоей кончиной наш союз скреплявшие узы!.." Праведник славился красноречием, я с волнением слушала его похвальное слово настоятелю, в котором перечислялись благие деяния покойного, и рукава мои не просыхали от слез. Я безвыходно затворилась в этом храме. Вскоре наступило пятнадцатое число второй луны, день, когда Шакьямуни переселился в нирвану. С давних пор повелось отмечать этот грустный день, но в этом году, в моем горе, он показался мне особенно скорбным. В этот день в покоях праведника всегда читали и толковали Лотосовую сутру, чтение начиналось в день весеннего равноденствия и продолжалось четырнадцать дней. Я была рада, что оказалась в храме как раз во время этой торжественной службы. Монахи ежедневно читали поминальные молитвы по настоятелю. Я не смела во всеуслышание объявить, от чьего имени возносят эти молитвы, указала только - "от человека, связанного нерушимым союзом", а в последний день службы написала: "Не скоро настанет иного рожденья заря и выглянет месяц - сквозят тоской несказанной закатного солнца блики..." * * * За все время, что я жила затворницей в храме на Восточной горе Хигасияма, государь ни разу не написал мне. "Так и есть, он забыл меня!" - со страхом думала я. Наконец я решила, что завтра вернусь в столицу. Все вокруг казалось унылым и безотрадным... Один за другим совершались четыре молебна - шла служба нирваны: праведный старец бодрствовал всю ночь, читая молитвы. Я тоже проводила ночь в молитвенном зале. Подстелив под голову рукав, я ненадолго вздремнула, и во сне, как живой, мне привиделся настоятель. "Долгий путь во мраке - такова наша жизнь в скорбной земной юдоли!" - сказал он и обнял меня... Той же ночью я захворала, да так тяжело, что несколько раз теряла сознание. Праведный старец уговаривал остаться в храме еще хотя бы на один день, подождать, пока мне станет полегче, но за мной уже прислали карету, отправлять ее назад было неудобно и сложно, и я пустилась в обратный путь, в столицу. У Западного моста через речку Имадэгаву, неподалеку от храма Киемидзу, мне почудилось, будто тот, чей образ приснился мне накануне, наяву вошел ко мне в карету, и я потеряла сознание. Служанка привела меня в чувство. Мы приехали в дом кормилицы, и с этого дня я захворала, Да так, что не могла проглотить даже глотка воды. Так, между жизнью и смертью, я оставалась до конца третьей луны, а когда наконец пришла в себя, обнаружилось, что я снова в тягости. С той памятной ночи, когда мы в последний раз встретились с настоятелем, я блюла чистоту, можно сказать - ни с кем даже взглядом не обменялась, стало быть, не оставалось сомнений, кто отец моего ребенка. Союз с настоятелем причинил мне одно лишь горе, и все же мысль о том, что наша связь тайным образом не прервалась, согревала мне душу, уже теперь я с любовью думала о ребенке и вопреки всем доводам разума с нетерпением ждала его появления. * * * Некоторое время спустя - помнится, был двадцатый день четвертой луны - государь послал за мной людей и карету, мол, я ему зачем-то нужна, но я еще не совсем оправилась после болезни, нужно было беречь здоровье, и я ответила, что не могу приехать, ибо хворала долго и тяжело. Он написал: "Для чего до сих пор лелеешь ты воспоминанья о минувшей любви? Ведь ушел предрассветный месяц навсегда из бренного мира... Представляю себе, как ты непрерывно льешь слезы. Очевидно, твой старый возлюбленный больше тебе не нужен..." Прочитав это письмо, я поняла, что государь сердится - зачем я так сильно горюю о настоятеле. Оказалось, однако, совсем другое. ...Когда государь Камэяма еще не передавал трон наследнику, при его дворе служил сын моей кормилицы, Накаери, курандо19 шестого ранга. После отречения государя этому Накаери, как водится, присвоили следующий, пятый ранг. И вот кто-то распустил слух, будто сей Накаери свел меня с государем Камэямой, тот не чает во мне души, и по этой причине я будто бы собираюсь покинуть нашего государя... Разумеется, я понятия не имела об этих толках. Здоровье мое тем временем улучшилось. "Надо вернуться на службу, пока не поздно..." - решила я и в начале пятой луны прибыла во дворец. Но что это? Государь вовсе не обращал на меня внимания, и хотя внешне относился ко мне как будто по-прежнему, на сердце у меня все время лежала печаль. Всю пятую луну я прослужила во дворце, как обычно, в унынии встречая и провожая утро и вечер, а с наступлением шестой луны уехала домой под предлогом траура по близкой родне. * * * На этот раз мне хотелось, чтобы предстоящие роды совершились в глубокой тайне: я поселилась у старых знакомых, неподалеку от Восточной горы Хигасияма, и жила там, таясь от всех. Впрочем, никто особенно не стремился меня проведать. Мне казалось, я стала совсем иной, да и обстановка, в которой я очутилась, вовсе не походила на все, к чему я привыкла. В конце восьмой луны я почувствовала приближение родов. В прежние времена я тоже скрывалась, но все же многие меня навещали, на сей же раз одиночество делил со мной лишь печальный голос оленя на крутых горных вершинах. Тем не менее роды прошли благополучно, родился мальчик. Я полюбила его с первого взгляда. "Мне приснилось, будто мы, как две уточки-неразлучницы..." - говорил настоятель в ночь нашей последней встречи, и я, как предсказывал этот сон, понесла... "Что сие означает?" - с грустью думала я и ни на минуту не расставалась с дитятей, все время держала его подле себя. А тут как раз вышло так, что долго не могли найти кормилицу, искали повсюду, но безуспешно. Ребенок оставался со мной, я любила его всем сердцем, и, если, бывало, он обмочит пеленки, я вне себя от жалости поспешно хватала его в объятия и клала рядом, в свою постель. Впервые дано мне было в полной мере изведать всю глубину материнской любви. Мне было жаль даже на короткое время расстаться с мальчиком, я сама ухаживала за ним; да и после, когда удалось найти и договориться с подходящей женщиной из местности Ямадзаки, все еще держала его постельку рядом с собой. Как не хотелось мне возвращаться на службу во дворец государя! Меж тем наступила зима. От государя пришло письмо. "Как понимать, что ты все время уединяешься?" - писал он. В начале десятой луны я опять начала служить при дворе, а там вскоре год подошел к концу. * * * В новом году я прислуживала государю все три первых праздничных дня; не счесть, сколько горьких минут мне пришлось пережить за этот короткий срок! Чем я не угодила - государь прямо не говорил, но я чувствовала, что он уже отдалился от меня сердцем. Жить во дворце становилось все безрадостней и тоскливей. Только он, Снежный Рассвет, когда-то меня любивший (подумать только, как давно это было!), справлялся обо мне, говоря: "Не изжиты поныне жестокая боль и досада..."20 Во вторую луну молебны в День успения Будды служили во дворце Сага, присутствовали оба государя. Я тоже была там. Образ настоятеля, год назад покинувшего наш мир, преследовал меня неотступно, я была безутешна. "О великий Будда, чье учение пришло к нам из Индии и Китая! - думала я. - Да исполнится твоя клятва, помоги душе настоятеля сойти со стези блужданий, отведи его в Чистую землю рая!" Эти слезы любви текут на рукав, словно воды бурной Ои-реки. Если б знала, что отмель Встречи ждет меня, - предалась бы волнам! Ничто не занимало меня, любовь, соединяющая мужчин и женщин, приносит, казалось мне, только одни страдания. "Не лучше ли покончить с жизнью, утопиться в волнах?" - думала я, перебирая старые, теперь уже никому не нужные любовные письма. Но что станет с моим ребенком? Кто, кроме меня, его пожалеет?.. "Вот они, узы, привязывающие нас к земной юдоли!" - думала я, и любовь к отданному на воспитание младенцу с новой силой сжимала сердце. Молодая сосна поднялась на пустынном прибрежье, где никто не бывал, - как узнать, от чьего союза проросло из завязи семя?.. * * * После возвращения из Саги я ненадолго отлучилась со службы, чтобы проведать мое дитя. Ребенок вырос на удивление, уже улыбался, смеялся; после этой встречи я полюбила его еще сильней и, вернувшись во дворец, так тосковала, что думала: лучше б я его не видала! Меж тем наступила осень; неожиданно я получила письмо от моего деда Хебуке. "Собери вещи, - писал он, - да не кое-как, а все до последней нитки и уезжай из дворца. Вечером пришлю за тобой людей!" В полном недоумении я пошла к государю. - Вот что пишет мой дед... Отчего это? - спросила я, но государь ни слова мне не ответил. Все еще не в силах уразуметь, что случилось, я обратилась к госпоже Хигаси: - Что случилось, не понимаю... Мой дед, прислал мне такое письмо... Я спрашивала государя, но он молчит... - Я тоже не знаю! - отвечала она. Что оставалось делать? Не могла же я сказать: "Не поеду!" Я стала собирать вещи, но невольно заплакала при мысли, что навсегда покидаю дворец, куда меня впервые привезли четырех лет от роду, дворец, к которому так привыкла, что тяготилась даже недолгим пребыванием дома, в усадьбе. Тысячи мелочей приковывали мой взор, я мысленно прощалась с каждым деревцем, с каждой травинкой. В это время послышались шаги - это пришел тот, кто был вправе держать на меня обиду, - Снежный Рассвет. - Госпожа у себя? - спросил он у моей девушки. Услышав его голос, я еще острее ощутила свое несчастье и, приоткрыв двери, выглянула; по моему залитому слезами лицу каждый с первого взгляда понял бы мое горе. - Что случилось? - спросил он. Не в силах вымолвить ни словечка, я продолжала заливаться слезами, потом, впустив его в комнату, достала письмо деда, сказала только: "Вот, из-за этого..." - и снова заплакала. - Ничего не понимаю! - сказал Снежный Рассвет. Так говорили все, но никто не мог толком объяснить мне, в чем дело. Старшие дамы, давно служившие во дворце, утешали меня, но они тоже были в полном неведении и только плакали со мной вместе. Меж тем наступил вечер. Я боялась еще раз пойти к государю, было ясно, что меня прогоняют по его приказанию... "Такова его воля! - думала я. - Но когда же удастся теперь снова его увидеть?" Меня охватило желание взглянуть на него - быть может, в последний раз! - и, не помня себя, я неверными шагами пошла к государю. При нем находились придворные, всего двое или, кажется, трое, они непринужденно беседовали. Государь бросил на меня беглый взгляд - по светло-желтому моему одеянию зеленой нитью были вышиты лианы и китайский мискант. - Что, уезжаешь? - сказал он. Я молчала, не находя слов. - Жители гор добывают лианы, цепляясь за их побеги... - продолжал он. - Этот узор мне не по душе! Ты, верно, выбрала его намеренно? Собираешься вскоре снова навестить нас? - И сказав так, он удалился в покои государыни. Не описать словами мою боль и обиду! Как бы он ни гневался, ведь он так долго любил меня, столько лет клялся: "Ничто не разделит наши сердца!" Почему же, из-за чего он теперь мною пренебрегает? Мне хотелось умереть, навсегда исчезнуть тут же, на месте, но это было не в моей власти... Карета ждала меня, и, хоть я готова была уехать как можно дальше, скрыться от всего света, мне все-таки хотелось узнать, почему меня вдруг прогоняли, и я поспешила в усадьбу деда Хебуке, на пересечении Второй дороги и переулка Мати-но-Кодзи. Дед сам вышел ко мне. - Я стар и болен, мой смертный час уже недалек... В последнее время совсем ослабел, не знаю, долго ли еще протяну... Меня тревожит твоя судьба, отца у тебя нет, Дзэнседзи, твой опекун, так о тебе радевший, тоже сошел в могилу... Государыня потребовала, чтобы тебя не было во дворце. При таких обстоятельствах лучше повиноваться и оставить придворную службу! - С этими словами дед достал и показал мне письмо. "Нидзе прислуживает государю, а меня ни во что не ставит, - читала я собственноручное письмо государыни. - Это великая дерзость, немедленно отзовите ее домой! Поскольку у нее нет ни матери, ни отца, это надлежит сделать вам..." "Раз дело зашло так далеко, оставаться во дворце и впрямь было бы невозможно..." - пыталась я утешить себя разными доводами, но обида не проходила. Потянулись долгие осенние ночи; мне не спалось, и, то и дело просыпаясь, с горечью прислушивалась я к стуку бесчисленных деревянных вальков, долетавшему к моему одинокому изголовью, а грустные клики гусиной стаи высоко в небе казались каплями росы, унизавшей лепестки кустарника хаги вокруг дома, где в печальном одиночестве коротала я теперь дни и ночи. Наступил конец года, но могла ли я радоваться предстоящему празднику, весело провожать старый и встречать Новый год? Я давно уже собиралась затвориться на тысячу дней в храме Гион, но до сих пор так и не удалось осуществить это желание, вечно возникали какие-нибудь помехи. Теперь же я наконец решилась и во второй день одиннадцатой луны, в первый день Зайца, прежде всего поехала в храм бога Хатимана, где как раз в эти дни исполнялись священные пляски кагура21. Мне вспомнились стихи: "...но служа богам неизменно, отдаюсь раденью душою!"22 На всесильных богов уповать я в скорби привыкла, но бесплодны мольбы - и осталось лишь сокрушаться о своем плачевном уделе... Я провела в храме Хатимана ровно семь дней и затем сразу уехала в храм Гион. * * * Теперь мне было не жаль расстаться с жизнью в миру. "Покидаю суетный мир, укажи мне путь к просветлению!" - молилась я. В этом году исполнилась третья годовщина со дня смерти настоятеля. Снова обратившись к мудрому старцу на Восточной горе Хигасияма, я заказала семидневное чтение Лотосовой сутры. Днем я слушала чтение, а вечера проводила в храме Гион. Последний, седьмой день чтений совпал с днем смерти настоятеля. В слезах внимала я колокольному звону, вторившему богослужению. Бою колоколов всякий раз я. рыданьями вторю и не знаю, зачем до сих пор еще обретаюсь в этом суетном, бренном мире... * * * Маленький сын мой подрастал, я скрывала его от всех, опасаясь людской молвы, но часто навещала, и ребенок был мне отрадой. В этом году он уже ходил, бегал, разговаривал, не ведая ни скорбей, ни печалей. Мой дед Хебуке скончался минувшей осенью, когда на мою долю выпало столько тяжелых переживаний. Конечно, его смерть должна была причинить мне глубокое горе, но, поглощенная свалившимся на меня несчастьем, я, кажется, не полностью осознала в те дни тяжесть этой утраты. Зато теперь, в долгие весенние дни, проведенные в молитве, память о покойном вновь воскресла в моей душе. Дед был последним близким мне человеком по материнской линии, и скорбь о нем с новой силой сжимала сердце - наверное, оттого, что теперь, обретя наконец некоторое спокойствие, я вновь могла воспринимать события в их истинной сути. В ограде храма Гион пышно расцвела сакура. В минувшие годы Бунъэй здесь было знамение - рассказывали, что сам великий бог Сусаноо23 сложил здесь песню: "Вишни, что расцветут в изобилье за прочной оградой подле храма Гион, принести должны процветанье всем, кто их посадил в этом месте". С тех пор вокруг храма посадили множество деревьев сакуры - поистине можно подумать, что так повелел сам великий бог Сусаноо! Мне тоже захотелось посадить сакуру, не важно - деревце или всего лишь ветку, лишь бы принялась; это было бы знаком, что я тоже могу сподобиться благодати... Я попросила ветку сакуры у епископа Кое, настоятеля храма будды Амиды24 на святой горе Хиэй (он был сыном епископа Сингэна, в прошлом - дайнагона, и я давно состояла с ним в переписке), и во вторую луну, в первый день Коня, отдала эту ветку управителю храма Гион. Вместе с веткой поднесла храму одеяние, алое на темно-красном исподе, и заказала чтение молитвословий "норито"25. Ветку привили к дереву перед восточным павильоном храма, где помещалось книгохранилище. Я привязала к ней маленькую бледно-голубую дощечку со стихами: "Нет корней у тебя, но расти, покрывайся цветами, одинокая ветвь! Пусть же внемлют боги обетам, в глубине души принесенным..." Ветка привилась, и я воспрянула духом, увидев, что не бесплоден мой душевный порыв. В этом году я впервые участвовала в молитвенных чтениях Тысячи сутр. Все время жить в комнате для приезжих было неудобно, да и не хотелось никого видеть, поэтому я присмотрела себе восточную из двух келий позади Башни Сокровищ, Хотоин, одного из строений храма, и безвыходно там поселилась; здесь и застал меня конец года. СВИТОК ЧЕТВЕРТЫЙ (1289-1293 гг.) Я покинула столицу в конце второй луны, на заре, когда в небе еще светился бледный рассветный месяц. Робость невольно закралась в сердце, и слезы увлажнили рукав, казалось, месяц тоже плачет вместе со мной; ибо так уж повелось в нашем мире, что, покидая дом свой, никто не знает, суждено ли вновь вернуться под родной кров... Вот и застава Встреч, Аусака1. Ни следа не осталось от хижины Сэмимару2, некогда обитавшего здесь и сложившего песню: "В мире земном, живешь ли ты так или этак, что во дворце, что под соломенной кровлей, всем один конец уготован..." В чистой воде родника увидала я свое отражение в непривычном дорожном платье и задержала шаг. Возле родника пышно расцвела сакура, всего одно дерево, но и с ним было жаль расставаться. Под деревом, сойдя с лошадей, отдыхали путники - несколько человек, с виду деревенские жители. "Наверное, тоже любуются цветением сакуры..." - подумала я. ...Вот наконец Зеркальная гора Кагамияма и дорожный приют Зеркальный. По улице, в поисках мимолетных любовных встреч, бродили девы веселья. "Увы, таков обычай нашего печального мира!" - подумала я, и мне стало грустно. Наутро колокол, возвестивший рассвет, разбудил меня, и я вновь отправилась в путь, а грусть все лежала на сердце. Я к Зеркальной горе подхожу с напрасной надеждой - разве в силах она вновь явить тот нетленный образ, что навеки в сердце пребудет!.. ...Дни шли за днями, и вот я добралась уже до края Мино, пришла в местность, именуемую Красный холм, Акасака. Непривычная к долгому странствию, я очень устала и решила остаться здесь на целые сутки. При постоялом дворе жили две молодые девы веселья, сестры, родственницы хозяина. Они играли на лютне, на цитре, и обе отличались таким изяществом, что напомнили мне прошлую дворцовую жизнь. Я угостила их сакэ и попросила исполнить что-нибудь для меня. Старшая сестра стала перебирать струны, но печальный лик и слезы, блестевшие у нее на глазах, невольно взволновали меня - казалось, в судьбе этой девушки есть нечто сходное с моей собственной горькой долей. Она поднесла мне чарку сакэ на маленьком подносе и стихи: "Не любовь ли виной тому, что из бренного мира прочь стремится душа? Если б знать, куда улетает струйка дыма в небе над Фудзи!.." Я никак не ожидала увидеть в этой глуши столь изысканные стихи и ответила: "Дым над Фудзи-горой, прославившей землю Суруга, вьется ночью и днем от того, что огнем любовным неустанно пылают недра!.." Мне было жаль расставаться с обеими девушками, но долго задерживаться здесь я не могла и снова пустилась в путь. У прославленной переправы Восьми мостов, Яцухаси, оказалось, что мосты исчезли, а вода давно иссякла. Впрочем, и я ведь отличалась от странника из "Повести Исэ" - он был с друзьями, а я совсем одинока. Как лапки паучьи, на восемь сторон расползлись печальные думы - и следа не осталось нынче от Восьми мостов, Яцухаси... Придя в край Овари, я прежде всего направилась к храму Ацута. Еще не входя в ограду, я вспомнила, как покойный отец, в бытность свою правителем здешнего края, возносил в этом храме молитвы о благоденствии на ежегодном празднестве в восьмую луну, и в этот день всегда дарил храму священного коня3. Когда отца поразила болезнь, от коей ему не суждено было исцелиться, он тоже отправил в дар храму коня и шелковую одежду, но по дороге, на постоялом дворе Кояцу конь неожиданно пал. Испуганные чиновники поспешно отыскали в управе края другого коня и поднесли храму; узнав об этом, отец понял, что бог отвергает его молитву... Да, о многом вспомнила я при виде храма Ацута, невыразимая грусть и сожаление о прошлом стеснили сердце. Эту ночь я провела в храме. Я рассталась со столицей в конце второй луны, но, непривычная к странствиям, не могла идти так быстро, как бы хотелось; наступила уже третья луна, когда я наконец добрела до края Овари. Месяц ярко сиял на небе, мне вспомнились небеса над столицей - в лунные ночи они были точно такими, - и чудилось, будто дорогой сердцу облик все еще близко, рядом... Во дворе храма деревья сакуры сплошь покрылись цветами, как будто нарочно приурочив к моему приходу пышный расцвет. "Для кого благоухают эти цветущие кроны ?" - думала я. Вишни в полном цвету небосклон над Наруми сокрыли - но пора их пройдет - и предстанут в зелени вечной криптомерии прибрежных кроны. Дощечку с этими стихами я привязала к зеленой ветке криптомерии. * * * В конце третьей луны я пришла в Эносиму. Никакими словами не описать красоту здешних мест! На одиноком островке посреди безбрежного моря было много пещер, я остановилась в одной из них. Здесь подвижничал монах, преклонный годами, похожий на отшельника-ямабуси 4, много лет истязавший плоть ревностным послушанием. Жил он в хижине, сплетенной из бамбука, оградой служили ему туманы, все было просто, грубо, но в то же время изысканно и прекрасно. Отшельник оказал мне гостеприимство, угостил разными моллюсками. В свою очередь, я достала веер из заплечного ящичка, с каким ходят все богомольцы, и подала ему со словами: "Это вам привет из столицы!" - Ветерок давно уже не доносит в мое жилище весточек из столицы, - сказал он. - Но сегодня мне кажется, будто я повстречал старинного друга! В самом деле, я тоже испытывала сходное чувство. Больше ни о чем мы не говорили. Сгустилась ночь, все отошли ко сну, я тоже легла, подстелив дорожную одежду, но не могла уснуть. "Ах, как далеко зашли мы..."5 - вспомнилось мне. Тайные слезы увлажнили рукав, я вышла из грота, огляделась - кругом клубились туманы. А когда ночные тучи рассеялись, взошла луна, поднялась высоко, озарив ясные, чистые небеса, и я почувствовала, что поистине очутилась далеко-далеко, за тысячи ри6 от дома. Позади, где-то в горах, раздавался тоскливый крик обезьян, и столько грусти было в их голосах, что я с новой силой ощутила неизбывное горе. За тысячи ри осталась столица, я пришла в эту даль в надежде, что странствие поможет избавиться от душевных страданий, исцелит тоску одиночества, но, увы, горечь нашего мира настигла меня и здесь... Пусть жилище мое из щербатых досок криптомерии, на сосновых столбах и с бамбуковой шторой у входа - но вдали от соблазнов мира! * * * Наутро я вступила в Камакуру. В храме Высшей Радости, Гокуракудзи, священнослужители ничем не отличались от своих собратьев в столице, это было приятно, рождало чувство близости, я наблюдала за ними некоторое время, а потом поднялась на перевал Кэвайдзака. Оттуда открылся вид на Камакуру. В отличие от столицы, когда смотришь на нее с Восточной горы Хигасиямы, улицы здесь уступами лепятся по склону горы, жилища стоят тесно, как будто кто-то битком набил их в каменный мешок, со всех сторон людей окружают горы. "Что за унылое место!" - подумала я, и чем больше смотрела, тем меньше хотелось мне на время остаться здесь, отдохнуть после утомительного пути. Дойдя до побережья, именуемого Юйнохама, я увидела Птичий Насест, Тории - большие храмовые ворота: вдали виднелся храм Хатимана. "Известно, что бог Хатиман поклялся взять род Минамото под особое покровительство. Судьба привела меня родиться в этом семействе; за какие же, спрашивается, грехи, свершенные в былых воплощениях, впала я в такое убожество, скитаюсь, как последняя нищенка?" - теснились мысли в моей голове. Когда в столице я молилась в храме Ива-Симидзу, просила благополучия отцу в потустороннем мире, оракул возвестил мне: "Покой и счастье отец получит в жизни иной в обмен на твое счастье в нынешнем земном существовании!" О нет, я не гневаюсь на священную волю бога! Я написала и оставила в храме клятву, что не буду роптать, даже если придется стать нищенкой, протягивающей руку за милостыней. Говорят, что Комати из рода Оно7, не уступавшая красотой государыне Сотори8, на закате дней прикрывала тело рогожей, скиталась, как нищая, с корзинкой для подаяний. "И все же, - думалось мне, - она горевала меньше, чем я!" Прежде всего я пошла на поклон в храм Хатимана, что на Журавлином холме, Цуругаока. Храм сей даже прекрасней, чем обитель Хатимана в столице, на горе Мужей, Отокояма. Оттуда открывается широкий вид на море. Да, можно сказать, там есть на что посмотреть! Князья-дайме входили и выходили из храма в разноцветных военных кафтанах, белой одежды ни на ком не было. Куда ни глянь, взору представлялось непривычное зрелище. Я побывала всюду - в храме Эгара, Никайдо, Омидо. В долине Окура проживала некая госпожа Комати, придворная дама сегуна9, она состояла в родстве с моим троюродным братом Сададзанэ и, следовательно, доводилась родней и мне. Она удивилась моему неожиданному приезду и пригласила остановиться у нее в доме, но мне показалось это неудобным, и я сняла кров поблизости. Госпожа Комати часто навещала меня, осведомляясь, не терплю ли я неудобства. Утомленная трудной дорогой, я решила провести здесь некоторое время на отдыхе, а меж тем человек, который должен был проводить меня дальше, в храм Сияния Добра, Дзэнкодзи, в горном краю Синано, в конце четвертой луны неожиданно заболел, да так тяжело, что лежал без сознания. В полном замешательстве я не знала, как быть. Когда же мой проводник понемногу оправился от болезни, свалилась я. Ко всеобщему испугу, больных теперь стало двое. Но лекарь нашел мою болезнь неопасной. "Из-за непривычных тягот путешествия обострился ваш давнишний недуг..." - сказал он; однако было время, когда мне казалось, что конец уже недалек. Не описать словами страх, охвативший душу! Бывало, в прежние времена, если случалось мне заболеть, хотя бы вовсе неопасно, к примеру - простудиться, подхватить насморк или почувствовать легкое недомогание, через два-три дня непременно посылали за жрецами Инь-Ян, призывали лекарей, отец жертвовал в храм коней и разные сокровища, хранившиеся в нашей семье. Все суетились вокруг меня, с четырех сторон света раздобывали редкостные лекарства - померанцы с Наньлинских гор или груши с хребта Куэньлунь10, и все для одной меня... Теперь болезнь надолго приковала меня к постели, но никто не взывал к буддам, не молился богам, никто не заботился, чем меня накормить, какими лекарствами напоить, я просто лежала пластом, в одиночестве встречая утро и вечер. Но срок каждой жизни заранее определен; видно, час мой еще не пробил, я стала постепенно выздоравливать, но была еще так слаба, что не решалась продолжать странствие, и лишь бродила окрест по ближним храмам, понапрасну проводя дни и луны, а тем временем наступила уже восьмая луна. * * * Утром пятнадцатого дня я получила записку от госпожи Комати. "Сегодня в столице в храме Хатимана в Ива-Симидзу праздничный день, - писала она. - Отпускают на волю пташек и рыбок...11 Наверное, вы. мысленно там..." Я ответила: "Для чего вспоминать о храмовом празднике светлом мне, ведущей свой род от корней самого Хатимана, мне, блуждающей скорбно по свету?.." Госпожа Комати тоже ответила стихами: "Уповайте в душе на милость богов всемогущих - вняв усердным мольбам, боги вам пошлют избавленье, утолят мирские печали!" Мне захотелось посмотреть, как отмечают этот праздник здесь, в Камакуре, и я пошла на Журавлиный холм, в храм Хатимана. Присутствовал сам сегун; хотя дело происходило в провинции, все было обставлено очень пышно. Собралось много дайме, все в охотничьем платье, стражники-меченосцы в походных кафтанах; глаза разбегались при виде разнообразных нарядов. Когда сегун вышел из кареты у Красного моста, я заметила в его свите несколько столичных вельмож и царедворцев, но их было совсем мало, бедно одетые, они выглядели убого. Зато когда прибыл старший самурай Сукэмунэ Иинума, сын и наследник князя Ёрицуны Тайра12, в монашестве - Коэна, его появление могло бы соперничать с выездом канцлера в столице; чувствовалась сила и власть... Затем начались разные игрища - стрельба в цель на полном скаку и другие воинские утехи подобное зрелище меня не прельщало, и я ушла. Не прошло и нескольких дней, как по городу поползли тревожные слухи: "В Камакуре неспокой