емным туманом, почти таким же непроглядным, как сама ночь! За этим волшебным стеклом туман быстро мчался, исчезал, засасывался вглубь, кружился темными кольцами. Хомса пошел дальше, по берегу реки, мимо папиной табачной грядки. Он остановился под еловыми ветвями возле большой топи, вокруг шелестел сухой камыш, а его сапожки вязли в болоте. -- Ты здесь? -- осторожно спросил он. -- Как ты чувствуешь себя, малыш нумулит? В ответ из темноты послышалось злое ворчанье зверька. Хомса повернулся и в ужасе бросился бежать. Он бежал наугад, спотыкался, падал, поднимался и снова мчался. У палатки он остановился. Она спокойно светилась в ночи, словно зеленый фонарик. В палатке сидел Снусмумрик, он играл сам для себя. -- Это я, -- прошептал хомса, входя в палатку. Он никогда раньше здесь не был. Внутри приятно пахло трубочным табаком и землей. На баночке с сахаром горела свеча, а на полу было полно щепок. -- Из этого я смастерю деревянную ложку, -- сказал Снусмумрик. -- Ты чего-то испугался? -- Семьи муми-троллей больше нет. Они меня обманули. -- Не думаю, -- возразил Снусмумрик. -- Может, им просто нужно немного отдохнуть. -- Он достал свой термос и наполнил чаем две кружки. -- Бери сахар, -- сказал он, -- они вернутся домой когда-нибудь. -- Когда-нибудь! -- воскликнул хомса. -- Они должны вернуться сейчас, только она нужна мне, Муми-мама! Снусмумрик пожал плечами. Он намазал два бутерброда и сказал: -- Не знаю, кого из нас мама любит. Хомса не промолвил больше ни слова. Уходя, он слышал, как Снусмумрик кричит ему вслед: -- Не делай из мухи слона! Снова послышались звуки губной гармошки. На кухонном крыльце хомса увидел Филифьонку. Она стояла возле ведра с помоями и слушала. Хомса осторожно обошел ее и незаметно проскользнул в дом. 16 На другой день Снусмумрика пригласили на воскресный обед. В четверть третьего гонг Филифьонки позвал всех к обеду. В половине третьего Снусмумрик воткнул в шляпу новое перо и направился к дому. Кухонный стол был вынесен на лужайку, и хемуль с хомсой расставляли стулья. -- Это пикник, -- пояснил мрачно Онкельскрут. -- Она говорит, что сегодня мы может делать все, что нам вздумается. Вот Филифьонка разлила по тарелкам овсяный суп. Дул холодный ветер, и суп покрывался пленкой жира. -- Ешь, не стесняйся, -- сказала Филифьонка и погладила хомсу по голове. -- Почему это мы должны обедать на дворе? -- жаловался Онкельскрут, показывая на жирную пленку в тарелке. -- Жир тоже нужно съесть, -- приказала Филифьонка. -- Почему бы нам не уйти на кухню? -- затянул опять Онкельскрут. -- Иногда люди поступают, как им вздумается, -- отвечала Филифьонка, -- берут еду с собой или просто не едят! Для разнообразия! Обеденный стол стоял на неровном месте, и хемуль, боясь пролить суп, держал свою тарелку двумя лапами. -- Меня кое-что волнует, -- сказал он. -- Купол получается нехорошим. Хомса выпилил неровные доски. А когда их начинаешь подравнивать, они получаются короче и падают вниз. Вы понимаете, что я имею в виду? -- А почему бы не сделать просто крышу? -- предложил Снусмумрик. -- Она тоже упадет, -- сказал хемуль. -- Терпеть не могу жирную пленку на овсяном супе, -- не успокаивался Онкельскрут. -- Есть другой вариант, -- продолжал хемуль, -- можно вовсе не делать крышу. Я вот тут сидел и думал, что папа, может быть, захочет смотреть на звезды, а? Как вы думаете? -- Это ты так думаешь! -- вдруг закричал Тофт. -- Откуда тебе знать, что папа захочет? Все разом перестали есть и уставились на хомсу. Хомса вцепился в скатерть и закричал: -- Ты делаешь только то, что тебе нравится! Зачем ты делаешь такие громоздкие вещи? -- Нет, вы только посмотрите, -- удивленно сказала Мюмла, -- хомса показывает зубы. Хомса так резко вскочил, что стул опрокинулся, и, сгорая от смущения, хомса залез под стол. -- Это хомса-то, такой славный, -- холодно сказала Филифьонка. -- Послушай, Филифьонка, -- серьезно заявила Мюмла, -- я не думаю, что можно стать Муми-мамой, если вынесешь кухонный стол во двор. И Филифьонка вскипела. -- Только и знаете: "Мама -- то, мама -- это"! -- кричала Филифьонка, вскакивая из-за стола. -- И что в ней такого особенного? Разве это порядочная семья? Даже в доме не хотят наводить чистоту, хотя и могут. И даже самой маленькой записочки не пожелали оставить, хотя знали, что мы... -- Она беспомощно замолчала. -- Записка! -- вспомнил Онкельскрут. -- Я видел письмо, но куда-то его запрятал. -- Куда? Куда ты его запрятал? -- спросил Снусмумрик. Теперь уже все встали из-за стола. -- Куда-то, -- пробормотал Онкельскрут. -- Я, пожалуй, пойду опять ловить рыбу, ненадолго. Этот пикник мне не нравится. В нем нет ничего веселого. -- Ну вспомни же, -- просил хемуль. -- Подумай. Мы тебе поможем. Где ты видел письмо в последний раз? Подумай, куда бы ты его спрятал, если бы нашел сейчас? -- Я в отпуске, -- упрямо ответил Онкельскрут, -- и я могу забывать все что хочу. Забывать очень приятно. Я собираюсь забыть все, кроме некоторых мелочей, которые очень важны. А сейчас я пойду и потолкую с моим другом -- предком. Он-то знает. Вы только предполагаете, а мы знаем. Предок выглядел так же, как и в прошлый раз, но сейчас у него на шее была повязана салфетка. -- Привет! -- сказал Онкельскрут, покачав головой и притопывая. -- Я ужасно огорчен. Ты знаешь, что они мне сделали? -- Он немного помолчал. Предок тоже покачивал головой и притопывал. -- Ты прав, -- продолжал Онкельскрут, -- они испортили мне отпуск. Я, понимаешь, горжусь тем, что мне удалось так много всего забыть, а теперь вдруг, извольте, велят вспомнить! У меня болит живот. Я так зол, что у меня заболел живот. В первый раз Онкельскрут вспомнил про свои лекарства, но он забыл, куда их подевал. -- Они были в корзинке, -- повторил хемуль. -- Он говорил, что лекарства у него в корзинке. Но корзинки в гостиной нет. -- Может быть, он забыл ее где-нибудь в саду, -- сказала Мюмла. -- Он говорит, что это мы виноваты! -- закричала Филифьонка. -- При чем тут я? А я-то еще угощала его горячим смородиновым соком, который ему так нравится! Она покосилась на Мюмлу и добавила: -- Я знаю, что Муми-мама подогревала сок, когда кто-нибудь болел. Но я все-таки сварила его на всякий случай. -- Прежде всего я прошу всех успокоиться, -- заявил хемуль, -- и я скажу, что каждому нужно делать. Стало быть, речь идет о бутылочках с лекарствами, бутылочке коньяка, письме и восьми парах очков. Мы разделим сад и дом на квадраты, и каждый из нас... -- Да, да, да, -- поддакнула Филифьонка. Она заглянула в гостиную и с тревогой спросила: -- Как ты себя чувствуешь? -- Неважно, -- отвечал Онкельскрут. -- Как можно себя чувствовать, когда тебе предлагают суп с жирной пленкой и не дают ничего спокойно забывать? -- Он лежал на диване, укрывшись целым ворохом одеял, на голове у него была шляпа. -- Сколько тебе лет, собственно говоря? -- осторожно спросила Филифьонка. -- Умирать я пока не собираюсь, -- весело заявил он, -- а тебе-то самой сколько лет? Филифьонка исчезла. Повсюду в доме открывались и закрывались двери, из сада доносились крики и беготня. Все думали только об Онкельскруте. "Эта корзинка может оказаться где угодно", -- думал Онкельскрут беспечно. В животе у него больше не крутило. Вошла Мюмла и примостилась к нему на край дивана. -- Послушай, Онкельскрут, -- сказала она, -- ты такой же здоровый, как я. Ничего у тебя не болит, сам знаешь. -- Возможно, -- отвечал он. -- Но я не встану до тех пор, пока мне не устроят праздник. Совсем маленький праздник для такого пожилого, как я, и который справился с болезнью! -- Или большой праздник для Мюмлы, которая хочет танцевать! -- тактично добавила Мюмла. -- Ничего подобного! Огромный праздник для меня и предка! Он уже сто лет ничего не праздновал. Сидит себе в шкафу и горюет. -- Если ты веришь этому, значит, можешь верить чему угодно, -- сказала Мюмла, ухмыляясь. -- Нашел, нашел! -- закричал за окном хемуль. Двери распахнулись, все сбежались в гостиную, сгорая от любопытства. -- Корзина была под верандой! -- радостно объяснил хемуль. -- А лекарство стояло на другом берегу реки. -- Ручья, -- поправил Онкельскрут. -- Сначала подайте мне лекарство. Филифьонка налила ему капельку в стакан, и все внимательно следили за тем, как он пьет. -- Может, ты съешь по одной таблетке из каждого пакетика? -- спросила Филифьонка. -- И не собираюсь, -- ответил Онкельскрут и со вздохом откинулся на подушки. -- Только не вздумайте говорить мне неприятные вещи. Я все равно не смогу окончательно выздороветь, пока мне не устроят праздник... -- Снимите с него ботинки, -- сказал хемуль. -- Тофт, сними с него ботинки. Это первое, что нужно сделать, когда болит живот. Хомса расшнуровал Онкельскруту ботинки и снял их. Из одного ботинка от вытащил скомканную белую бумажку. -- Письмо! -- закричал Снусмумрик. Он осторожно расправил бумажку и прочитал: "Будьте добры, не топите кафельную печь, там живет предок. Муми-мама". 17 Филифьонка старалась не думать об удивительных существах, что жили в шкафу, и пыталась отвлечься, забыться за делами. Но по ночам она слышала слабые, еле различимые шорохи, а иногда слышалось, как кто-то нетерпеливо скребется по плинтусу. А однажды у ее изголовья тикали часы, предвещавшие смерть. Самый приятный момент за целый день наступал для нее, когда она ударяла в гонг, созывая всех к столу, и когда выставляла в темноте на крыльцо помойное ведро. Снусмумрик играл почти каждый вечер, и Филифьонка хорошо запомнила все его мелодии. Однако она насвистывала их, лишь когда была уверена, что ее никто не слышит. Однажды вечером Филифьонка сидела на кровати и думала, какой бы ей найти предлог, чтобы не ложиться спать. -- Ты спишь? -- спросила Мюмла за дверью и, не дожидаясь ответа, вошла в комнату. -- Мне нужна дождевая вода, вымыть голову, -- сказала она. -- Еще чего! -- ответила Филифьонка. -- По-моему, речной водой мыть ничуть не хуже. Возьми из среднего ведра. А это вода из источника. Выполощешь дождевой. Да не лей на пол. -- Я вижу, ты пришла в себя, -- заметила Мюмла, ставя воду на огонь. -- Между прочим, такая ты намного симпатичнее. Я явлюсь на праздник с распущенными волосами. -- На какой это праздник? -- резко спросила Филифьонка. -- В честь Онкельскрута, -- ответила Мюмла. -- Разве ты не знаешь, что мы завтра устроим праздник в кухне? -- Вот оно что! Это для меня новость! -- воскликнула Филифьонка. -- Спасибо, что сказала! Стало быть, праздник, который устраивают, оказавшись вместе, отрезанные от мира, сметенные ветром жизни в один стог. А в самый разгар праздника гаснет свет, и когда его зажигают снова, видят, что в доме одним гостем меньше... Мюмла с любопытством уставилась на Филифьонку. -- Иногда ты меня удивляешь. Недурно сказано. А потом исчезают один за другим, и под конец остается лишь один кот, что сидит и умывает лапой рот на их могиле! Филифьонка вздрогнула: -- Вода, должно быть, уже согрелась. А кота у нас нет. -- Его нетрудно раздобыть, -- сказала, ухмыльнувшись, Мюмла. -- Стоит только пофантазировать немного, и будет тебе кот. -- Она сняла кастрюлю с огня и открыла дверь локтем. -- Спокойной ночи, -- сказала она, -- и не забудь уложить волосы. Хемуль сказал, что ты сумеешь украсить кухню, что у тебя артистический вкус. -- Тут Мюмла ушла, проворно закрыв дверь ногой. Сердце Филифьонки сильно стучало. У нее хороший вкус, хемуль сказал, что у нее артистический вкус. Какое прекрасное слово! Она повторила его много раз про себя. Филифьонка взяла керосиновую лампу и отправилась в ночной тишине искать украшения в стенном шкафу над маминым гардеробом. Картонки с бумажными фонариками и лентами стояли на своем обычном месте на самом верху, в правом углу. Они были нагромождены одна на другую и закапаны стеарином. Пасхальные украшения, старые поздравительные открытки "С днем рождения!". На них сохранились надписи: "Моему любимому папе", "Дорогой Хемуль, поздравляю тебя с днем рождения", "Мы крепко любим свою дорогую крошку Мю", "Сердечно желаем тебе, Гафса, успехов в жизни". Видно, Гафсу они не так сильно любили, как Мю. А вот и бумажные гирлянды. Филифьонка снесла их вниз в кухню и разложила на столике для мытья посуды. Она смочила волосы, накрутила их на бигуди. При этом она все время насвистывала один мотив, очень точно и правильно, о чем сама не подозревала. Хомса Тофт слышал, как они говорили о празднике, который хемуль называл вечеринкой. Он знал, что каждый должен будет выступить, и догадывался, что на вечеринке нужно быть общительным и приятным для всей компании. Он себя приятным не считал и хотел одного -- чтобы его оставили в покое. Он пытался понять, отчего так разозлился тогда за воскресным обедом. Тофта пугало, что в нем жил какой-то совсем другой хомса, вовсе ему незнакомый, который может в один прекрасный день снова появиться и осрамить его перед всеми. После того воскресенья хемуль один строил свой дом на дереве. Он больше не кричал на хомсу. И обоим им было неловко. "Как это я мог так сильно разозлиться на него? -- рассуждал Тофт. -- Злиться было вовсе не за что. Ведь раньше я ничего подобного за собой не замечал. А тут злость поднялась во мне до краев и обрушилась водопадом. А ведь я всегда был таким добрым". И добрый хомса отправился к реке за водой. Он наполнил ведро и поставил его у палатки. В палатке сидел Снусмумрик и мастерил деревянную ложку, а может, и ничего не делал, просто молчал с умным видом. Все, что Снусмумрик делал и говорил, казалось умным и рассудительным. Наедине с собой Тофт признавал, что ему не всегда понятно сказанное Снусмумриком, но идти к нему и спрашивать о чем-нибудь не решался. Ведь Снусмумрик иной раз вовсе не отвечает на вопрос, знай, говорит себе про чай да про погоду. А то прикусит трубку и издаст неприятный неопределенный звук, и тебе начинает казаться, что ты сморозил какую-нибудь глупость. "Не пойму, почему это они им восхищаются, -- думал хомса, направляясь в сад. -- Конечно, то, что он курит трубку, выглядит внушительно. А может, на них производит впечатление, что он уходит, не говоря ни слова, и запирается в своей палатке. Но я ведь тоже ухожу и запираюсь, а это ни на кого не производит впечатления. Видно потому, что я такой маленький. -- Хомса долго бродил по саду в раздумьях. -- Мне не нужны друзья, которые приветливы, хотя им нет до тебя дела, и они просто боятся выглядеть нелюбезными. И трусливые друзья мне не нужны. Я хочу быть с тем, кто никогда ничего не боится, с тем, кто бы меня любил, я хочу, чтобы у меня была мама!" Он не заметил, как подошел к большим воротам. Осенью они казались мрачными, здесь можно было спрятаться и ждать. Но хомса чувствовал, что зверька здесь больше не было. Он ушел своей дорогой. Поскрипел своими новыми зубами и ушел. А ведь это хомса Тофт дал зверьку зубы. Когда хомса проходил мимо Онкельскрута, тот проснулся и крикнул: -- У нас будет праздник! Большой праздник в мою честь! Хомса попробовал было проскользнуть мимо, но Онкельскрут поймал его своей клюкой. -- Послушай-ка меня, -- сказал он. -- Я сказал хемулю, что предок -- мой лучший друг, что он не был на празднике целых сто лет и что его обязательно нужно пригласить! В качестве почетного гостя! Хемуль обещал. Но я говорю вам всем, что мне без предка праздника не надо! Тебе ясно? -- Да, -- промямлил хомса. -- Ясно. -- Но сам думал о своем зверьке. На веранде, освещенной слабыми солнечными лучами, сидела Мюмла и расчесывала свои волосы. -- Привет, хомсочка, -- сказала она, -- ты приготовил свой номер? -- Я ничего не умею, -- уклончиво ответил хомса. -- Иди-ка сюда, -- подозвала его Мюмла, -- тебя нужно причесать. Хомса послушно приблизился, и Мюмла принялась расчесывать его спутанные волосы. -- Если бы ты причесывался хотя бы десять минут в день, волосы у тебя были бы совсем неплохие. Они послушные, и цвет у них приятный. Так ты утверждаешь, что ничего не умеешь? Однако разозлиться ты сумел. Только потом залез под стол и все испортил. Хомса стоял не двигаясь, ему нравилось, что его причесывают. -- Мюмла, -- робко спросил он, -- куда бы ты отправилась, если бы ты была большим злым зверем? Мюмла тут же ответила: -- Подальше от моря. В тот реденький лесок позади кухни. Они всегда ходили туда, когда были не в духе. -- Ты хочешь сказать, когда ты не в духе? -- спросил он. -- Нет, я говорю про семью муми-троллей. Когда кто-нибудь из них злился или был в плохом настроении, то, чтобы его оставили в покое, отправлялся в этот лесок. Хомса сделал шаг назад и закричал: -- Это неправда! Они никогда не злились! -- Стой спокойно! -- сказала Мюмла. -- Ты думаешь, я могу причесывать тебя, когда ты вот так прыгаешь? А еще я скажу тебе, что иной раз и папа, и мама, и Муми-тролль ужасно надоедали друг другу. Ну иди же сюда. -- Не пойду! -- воскликнул хомса. -- Мама вовсе не такая! Она всегда добрая и хорошая! -- И выбежал, громко хлопнув дверью. Мюмла просто дразнит его. Она ничего не знает про маму. Не знает, что мама никогда не бывает злой. Филифьонка повесила последнюю гирлянду -- синюю -- и оглядела свою кухню. Это была самая закопченная, самая грязная на свете кухня, зато художественно украшенная. Сегодня они будут ужинать на веранде раньше обычного. Сначала она подаст горячую уху, а в семь часов -- горячие сандвичи с сыром и яблочный сок. Вино она отыскала в папином шкафу, а банку с сырными корочками -- на верхней полке в кладовке. На банке была наклейка: "Для лесных мышей". Тихонько насвистывая, Филифьонка изящными движениями разложила салфетки, -- каждая салфетка была сложена в виде лебедя (Снусмумрику она, разумеется, салфетку не положила, он ими не пользовался). На ее лоб падали крутые завитки, и было заметно, что брови у нее накрашены. Ничего не скреблось за обоями, ничто не скреблось за плинтусами, и таинственные часы перестали тикать. Сейчас ей было не до них, ей надо было думать о своей программе. Она устроит театр теней "Возвращение семейства муми-троллей". "Это будет очень интересно и всем понравится", -- подумала она. Она закрыла дверь в гостиную, а кухонную дверь заперла на задвижку. Потом положила лист картона на кухонный стол и стала рисовать. Она нарисовала лодку, в которой сидело четверо: двое взрослых, один подросток, а третий совсем малыш. Самый маленький сидел у руля. Рисунок вышел не совсем такой, какой хотелось бы Филифьонке, но переделывать она не стала. Все равно идея была ясна. Закончив рисунок, она вырезала его и прикрепила гвоздиками к палке от метлы. Филифьонка работала быстро и уверенно и при этом все время насвистывала, причем не песенки Снусмумрика, а свои собственные мотивы. Между прочим, она насвистывала гораздо лучше, чем рисовала или прибивала свои рисунки к палке. Наступили сумерки, и она зажгла лампу. Сегодня ей не было грустно, она была полна приятных ожиданий. Лампа бросала на стену слабый свет, Филифьонка подняла метлу с силуэтом семьи муми-троллей, сидящих в лодке, и на обоях появилась тень. А теперь нужно прикрепить на стену простыню -- белый экран, на котором силуэт поплывет по морю. -- Открой дверь! -- закричал Онкельскрут за дверью гостиной. Филифьонка чуть приоткрыла дверь и сказал в щелочку: -- Еще слишком рано! -- У меня важное дело! -- прошептал Онкельскрут. -- Я пригласил его, положил приглашение в шкаф. А это нужно поставить возле почетного места. -- Он сунул в дверь большой мокрый букет -- цветы в сочетании с листьями и мхом. Филифьонка глянула на увядшие растения и сделала гримасу. -- Чтобы никаких бактерий у меня в кухне! -- Но ведь это кленовые листья! Я их вымыл в ручье, -- возразил Онкельскрут. -- Бактерии любят воду, -- отрезала Филифьонка. -- Ты принял лекарства? -- Неужели ты считаешь, что в праздник нужно принимать лекарства? -- воскликнул Онкельскрут с презрением. -- Я забыл про них. А знаешь, что случилось? Я опять потерял свои очки. -- Поздравляю, -- сухо заметила Филифьонка. -- Предлагаю тебе послать букет прямо в шкаф, это будет вежливее. И она хлопнула дверью, правда, не очень громко. 18 И вот фонарики зажглись, красные, желтые и зеленые, они мягко отражались в черных оконных стеклах. Гости собрались в кухне, торжественно здоровались друг с другом и усаживались за стол. Но хемуль, стоя у спинки своего стула, сказал: -- Сегодня у нас праздник в честь семьи муми-троллей. Прошу вашего позволения открыть его стихотворением, которое я написал по этому случаю и посвятил его Муми-папе. Он взял листок бумаги и с большим чувством прочел: Скажи мне, что есть счастье -- тихая река, пожатье лапы или мирный вечер? Выплыть из тины, ила, тростника морскому ветру свежему навстречу? А что есть жизнь, мечта или волна? Большой поток иль туча грозовая? Вновь странной нежностью душа моя полна, но что мне делать с нею, я не знаю. Мир многолик, и он меня гнетет. Сжать твердо лапой руль, когда же сей счастливый миг придет? Хемуль, Муми-дален, декабрь Все зааплодировали. "Сей миг", -- повторил Онкельскрут, -- как приятно. Помню, так говорили, когда я был маленький. -- Одну минутку! -- сказал хемуль. -- Это не мне нужно аплодировать. Давайте помолчим полминуты в знак благодарности к семье муми-троллей. Мы едим их припасы, вернее, то, что они оставили, бродим под их деревьями, дышим воздухом снисходительной дружбы и жизнелюбия. Минута молчания! -- Ты сказал полминуты! -- пробормотал Онкельскрут и стал считать секунды. Все встали и подняли рюмки, момент был торжественный. "Двадцать четыре, двадцать пять, двадцать шесть, -- считал Онкельскрут, у него в тот день немного устали ноги. -- Эти секунды должны бы быть моими собственными, ведь праздник-то, во всяком случае, мой, а не семьи муми-троллей. Им-то хорошо, у них живот не болит". Он был недоволен, что предок опаздывал. В то время, как гости стояли, застыв на минуту в честь семьи муми-троллей, снаружи, откуда-то вроде бы с кухонной лестницы, донеслось странное шуршание, словно кто-то крался, шаря руками по стене дома. Филифьонка бросила быстрый взгляд на дверь -- она была заперта на щеколду -- и встретилась глазами с хомсой. Они оба подняли мордочки и молча принюхались. -- Я предлагаю тост! -- воскликнул хемуль. -- Выпьем за хорошую дружбу! Гости отпили вино из рюмочек, рюмки были малюсенькие и очень красивые -- на ножках, с полосочкой по краям. Потом все уселись. -- А теперь, -- сказал хемуль, -- программу продолжает самый неприметный из нас. Последний будет выступать первым, не правда ли, это справедливо, а, хомса Тофт? Хомса открыл книгу почти в самом конце и начал читать. Он читал довольно тихо, делая паузы перед длинными словами. "Стр.227. То, что форма существования вида, который мы пытаемся реконструировать, сохраняет характер травоядного в чисто физиологическом плане и одновременно его отношение к внешнему миру становится все более агрессивным, можно считать явлением исключительным. Что касается обострения внимания, быстроты движений, силы и прочих охотничьих инстинктов, сопровождающих обычно развитие плотоядных, то таких изменений не произошло. На зубах наблюдаются тупые жевательные поверхности, когти чисто рудиментарные, зрение слабое. Размеры его, однако, увеличились поразительно, что, говоря откровенно, может причинить неприятности особи, в течение тысячелетий дремавшей в укромных щелях и пустотах. В данном случае мы, к нашему изумлению, наблюдаем форму развития, соединяющую в себе все признаки вегетарианца с чертами ленивого простейшего, наделенного слабо выраженной и абсолютно необъяснимой агрессивностью". -- Какое там последнее слово? -- спросил Онкельскрут. Он все время сидел, приложив лапу к уху. Со слухом у него было все в порядке, пока он знал, что будет сказано. -- "Агрессивностью" -- довольно громко ответила Мюмла. -- Не кричи, я не глухой, -- машинально сказал Онкельскрут, -- а что это такое? -- Когда кто-нибудь очень злится, -- пояснила Филифьонка. -- Ага, -- сказал Онкельскрут, -- тогда мне все ясно. Нам еще что-нибудь прочитают или, наконец, начнутся выступления? -- Он начал волноваться за предка. -- "Может, у него ноги устали, может, ему по лестнице не спуститься? Может, он обиделся, а может, просто уснул? Во всяком случае, что-то стряслось, -- сердито думал Онкельскрут. -- Эти старики просто невозможные, когда им перевалило за сто. И невежливые к тому же..." -- Мюмла! -- протрубил хемуль. -- Позвольте представить Мюмлу! Мюмла ступала по полу застенчиво, но с большим достоинством. Ее распущенные волосы доставали до колен, видно было, что она вымыла их прекрасно. Мюмла быстро кивнула Снусмумрику, и он заиграл. Он играл очень медленно, Мюмла подняла руки и закружилась, делая маленькие неуверенные шажки. Шуу-шуу-тиделиду -- выводила губная гармошка, незаметно звуки слились в мелодию, зазвучали веселее, и Мюмла закружилась быстрее, кухня наполнилась музыкой и движениями, а длинные рыжие волосы казались летающим солнцем. Какое это было великолепное зрелище! Никто не заметил, что огромный и тяжелый зверь бесцельно ползал вокруг дома -- один круг, другой, третий... не зная, что ему здесь надо. Гости отбивали такт и пели: тиделиду-тиделиду. Мюмла скинула сапожки, сбросила на пол свой платок, бумажные гирлянды покачивались над теплой плитой, все хлопали лапами. Вот Снусмумрик издал громкий возглас, и номер закончился. Все закричали: "Браво! Браво!", а хемуль даже с искренним восхищением сказал: "Огромное спасибо". -- Не за что! -- Мюмла смеялась, гордая и довольная. -- Меня всегда тянуло к танцам. Я не могла без них. И вам надо было ко мне присоединиться. Филифьонка встала. -- "Не могу" и "надо" -- разные вещи, -- сказал она. Все взялись за свои рюмочки, думая, что за этим последует тост. Но обошлось без тоста, и все стали кричать, чтобы Снусмумрик сыграл еще. Только Онкельскрута больше ничего не интересовало, он сидел и сворачивал свою салфетку, она становилась все более твердой и маленькой. Скорее всего, предок обиделся. Почетного гостя нужно привести на праздник, прежде так было принято. Да, они поступили скверно. Вдруг Онкельскрут поднялся и ударил лапой по столу. -- Мы поступили очень плохо, -- сказал он. -- Начали праздник без почетного гостя, не помогли ему спуститься с лестницы. Вы слишком поздно родились и не имеете никакого понятия об этикете. Вы за всю свою жизнь не видели ни одной шарады! Я спрашиваю вас, что за вечер без шарад? Слушайте, что я вам говорю! На таком вечере каждый должен показать самое лучшее, на что он только способен. И я сейчас покажу вам предка. Он не устал. Ноги у него не больные. Но он рассержен! Пока Онкельскрут говорил, Филифьонка успела потихоньку подать каждому горячие бутерброды с сыром. Онкельскрут проводил взглядом каждый бутерброд, поглядел, как он шлепался в тарелку, и громко крикнул: -- Ты мешаешь мне выступать! -- Ах, извини, -- сказала Филифьонка, -- но ведь они горячие, только что из духовки... -- Да берите свои бутерброды, -- нетерпеливо продолжал Онкельскрут, -- только держите их за спиной, чтобы еще сильнее не обидеть предка, и поднимите бокалы, чтобы выпить за него. Филифьонка подняла выше бумажный фонарик, а Онкельскрут открыл дверцу шкафа и низко поклонился. Предок ответил ему таким же поклоном. -- Я не собираюсь представлять их тебе, -- сказал Онкельскрут. -- Ты все равно забудешь, как их зовут, да это вовсе не так важно. -- Он протянул к нему свою рюмку, и она зазвенела. -- Ничего не понимаю! -- воскликнул хемуль. Мюмла наступила ему на ногу. -- Теперь вы чокнитесь с ним, -- сказал Онкельскрут и отошел в сторону. -- Куда он подевался? -- Мы слишком молодые, чтобы чокаться с ним, -- заявила Филифьонка, -- он может рассердиться... -- Давайте крикнем "ура!" в его честь! -- воскликнул хемуль. -- Раз, два, три... Ура! Ура! Ура! Когда они возвращались в кухню, Онкельскрут повернулся к Филифьонке и сказал ей: -- Не такая уж ты молоденькая. -- Да, да, -- рассеяно отвечала Филифьонка. Она подняла свою длинную мордочку и принюхалась. Затхлый запах, отвратительный запах гнили. Она взглянула на Тофта, а он отвернулся в сторону и подумал: "Электричество". Как приятно снова вернуться в теплую кухню! -- А сейчас я бы хотел поглядеть на фокусы, -- заявил Онкельскрут. -- Может кто-нибудь из вас достать кролика из моей шляпы? -- Нет, сейчас будет мой номер, -- с достоинством сказала Филифьонка. -- А я знаю, что будет! -- воскликнула Мюмла. -- Ужасная история про то, как один из нас выйдет из кухни и его съедят, потом другой выйдет и тоже будет съеден... -- Сейчас вы увидите театр теней, -- невозмутимо объявила Филифьонка, -- представление называется "Возвращение". Она подошла к плите и повернулась к ним спиной. Повесила большую простыню на шест для сушеных хлебцев под потолком. После этого поставила лампу за простыней на дровяной ларь, обошла кухню и погасила один за другим фонарики. -- А когда свет снова зажгли, был уже съеден и последний, -- пробормотала Мюмла. Хемуль шикнул на нее. Филифьонка уже исчезла за простыней, белевшей в темноте. Все смотрели и ждали. Медленно и тихо, будто шепот, зазвучала музыка Снусмумрика. И вот по белому полотну поплыла тень, черный силуэт корабля. На носу сидел кто-то маленький с прической, похожей на луковицу. "Это Мю, -- подумала Мюмла. -- Очень похоже на нее. Здорово сделано". Лодка медленно скользила по простыне, как по морю. Еще ни один корабль не плыл по воде так тихо и легко. Потом появилась вся семья: Муми-тролль, мама с сумкой, облокотившаяся на поручни, и папа. Он сидел на корме и правил. Они плыли домой. (Однако руль получился какой-то неудачный). Хомса Тофт смотрел только на маму. Времени было достаточно, чтобы рассмотреть все подробно. Черные тени стали казаться разноцветными, силуэты будто бы зашевелились. Снусмумрик все время играл, и когда музыка смолкла, все поняли, какая она была прекрасная. Семья возвратилась домой. -- Это был настоящий театр теней, -- сказал Онкельскрут, -- я видел много таких представлений и хорошо помню их, но это -- самое лучшее. Занавес опустился, представление окончилось. Филифьонка задула кухонную лампу, и в кухне стало темно. Все молча сидели в темноте и ждали с удивлением. Вдруг из темноты послышался голос Филифьонки: -- Я не могу найти спички. И сразу же стало неуютно. Было слышно, как свистит ветер, казалось, будто кухня расширилась, стены раздвинулись в стороны, и у зрителей начали мерзнуть ноги. -- Никак не могу найти спички! -- резко повторила Филифьонка. Стулья задвигались, кто-то что-то опрокинул, все вскочили, стали натыкаться друг на друга в темноте, кто-то запутался в простыне и опрокинул стул. Хомса Тофт поднял голову -- теперь зверь был совсем рядом -- кто-то тяжелый терся о стену возле кухонной двери. Послышался глухой раскат, загрохотал гром. -- Они уже здесь! -- закричала Филифьонка. -- Сейчас они вползут к нам! Хомса Тофт приложил ухо к двери, прислушался, но ничего, кроме шума ветра, не услышал. Он толкнул задвижку и вышел, дверь бесшумно закрылась за ним. Вот лампа снова зажглась. -- Снусмумрик нашел спички. Хемуль застенчиво засмеялся: -- Взгляните-ка, -- воскликнул он, -- я наступил лапой на бутерброд! Кухня выглядела такой же, как всегда, но никому не хотелось садиться. И никто не заметил, как хомса ушел. -- Оставим все как есть, -- нервно сказал Филифьонка, -- пусть все так и стоит. Я вымою посуду завтра. -- Уж не собираетесь ли вы расходиться? -- воскликнул Онкельскрут. -- Сейчас предок лег спать и можно начинать веселиться! Но ни у кого не было охоты продолжать празднество. Пожелав друг другу спокойной ночи, они поспешно и очень вежливо пожали друг другу лапы и тут же разошлись. Онкельскрут постучал тростью по полу, прежде чем уйти. -- Во всяком случае, я ухожу последним, -- сказал он. Выйдя на крыльцо, хомса остановился и замер в ожидании. Небо было чуть светлее гор, которые волнистым контуром выделялись вокруг Муми-далена. Зверь не подавал признаков жизни, но хомса чувствовал, что он смотрит на него. -- Нумулит, -- тихонько позвал он его, -- милый радиолярий. Протозоя... Но тот, видно, не понимал странных книжных названий. Скорее всего, зверь был растерян и не мог понять бормотания хомсы. Тофт огорчился, его тревожило, что нумулит мог отправиться куда глаза глядят, а ведь он был слишком большой и слишком злой и в то же время не привык быть таким злым. Хомса неуверенно шагнул вперед и тут же почувствовал, что зверь отступил назад. -- Ты не уходи, -- объяснил Тофт, -- просто отойди чуть подальше. Хомса пошел по траве. Зверь, неуклюжая, бесформенная громадина, стал пятиться назад, кусты под ним трещали и ломались. "Он стал слишком большим, -- думал хомса. -- Теперь он пропадет". Вот затрещали кусты жасмина. Хомса остановился и зашептал: -- Не спеши, иди медленнее... Зверь заворчал в ответ. Послышался слабый шелест дождя, гроза была очень далеко. Они двигались дальше. Тофт все время разговаривал со своим зверем. Вот они подошли к стеклянному шару, в этот вечер шар был ярко-синим и за стеклом играли бурные волны. -- Послушай, -- сказал хомса, -- давай не будем кусаться. Это ни к чему. Уж ты поверь мне. Нумулит слушал хомсу, скорее, он только прислушивался к голосу хомсы. Хомса замерз, сапожки у него промокли. Потеряв терпение, он сказал: -- Сделайся опять маленьким и спрячься! А не то пропадешь! И вдруг стеклянный шар потемнел. Бурные волны разверзлись, образовав глубокую пропасть, и снова сомкнулись. Стеклянный шар Муми-папы открылся для растерявшегося нумулита. Зверь из отряда Протозоя сделался маленьким и вернулся назад в свою стихию. Хомса Тофт возвратился в дом и прокрался к своему чуланчику. Он свернулся калачиком на рыболовной сети и сразу уснул. Все ушли, а Филифьонка осталась стоять посреди кухни, занятая своими мыслями. Кругом царил беспорядок: гирлянды растоптаны, стулья перевернуты, повсюду капли стеарина. Она подняла с пола бутерброд, по рассеянности надкусила его и бросила в помойное ведро. "Праздник удался на славу", -- подумала она. Дождь припустил снова. Она прислушивалась, но не услышала ничего кроме падающей с неба воды. Насекомые ушли. Филифьонка взяла со стола губную гармошку, которую оставил Снусмумрик, подержала ее в лапках, подождала. По-прежнему все было тихо. Филифьонка поднесла гармошку к губам, подула в нее и стала водить ее туда-сюда, прислушиваясь к звукам. Она села за кухонный стол. Ну-ка как там это: тидели-тидели... Это было непросто, она стала осторожно искать нужные звуки, нашла первый, а второй нашелся сам собой. Мелодия то ускользала от нее, то вновь возвращалась. Очевидно, нужно было точно знать, а не искать. Тидели, тидели -- вот уже их целая стайка, -- каждый звук точно на своем месте. Не один час сидела Филифьонка за кухонным столом и играла на губной гармонике все уверенней и вдохновенней. Звуки сливались в мелодию, а мелодия становилась музыкой. Забыв обо всем на свете, Филифьонка играла песни Снусмумрика и свои собственные. Ей не было дела до того, слушает ее кто-нибудь или нет. За окном в саду было тихо, все эти ползучки исчезли, стояла обычная темна ночь, ветер крепчал. Филифьонка так и заснула за кухонным столом, уронив голову на лапки. Она проспала до самого утра, пока часы не пробили половину девятого; тогда она проснулась, огляделась вокруг и сказала про себя: "Какой беспорядок! Сегодня будет генеральная уборка". 19 Тридцать пять минут девятого, когда утро еще было погружено в темноту, стали открываться окна -- одно за другим, матрацы, покрывала и одеяла водружались на подоконники, по дому, поднимая густые облака пыли, гулял отличный сквозняк. Филифьонка наводила порядок. Во всех котлах кипятилась на плите вода, щетки, тряпки и тазы вылетали, пританцовывая, из шкафов, а балконные перила разукрасились коврами. Из всех генеральных уборок эта была самая генеральная. Обитатели дома, стоя на пригорке, смотрели с удивлением на Филифьонку, а она, повязав голову платком и обмотавшись три раза огромным маминым передником, сновала из дома на балкон и обратно. Снусмумрик вошел в кухню за своей губной гармошкой. -- Она лежит на полочке под плитой, -- сказала Филифьонка мимоходом. -- Я обращалась с ней очень осторожно. -- Если хочешь, можешь подольше подержать ее у себя, -- неуверенно заметил Снусмумрик. Но Филифьонка деловито ответила: -- Возьми. Я куплю себе новую. Да смотри, не наступи на мусор. До чего же приятно было снова заняться уборкой! Она знала точно, где прячется пыль. Мягкая, серая, довольная собой пыль пряталась в уголках и думала, что лежит в полной безопасности, ха-ха! Большая метла Филифьонки перевернула все вверх дном, вымела личинки моли, пауков, сороконожек и прочих ползучих, и прекрасные реки горячей воды с мыльной пеной унесли все это. Немало пришлось побегать с ведрами, но до чего же было весело. -- Люблю, когда женщины делают уборку, -- заявил Онкельскрут. -- Вы предупредили Филифьонку, чтобы она не трогала платяной шкаф предка? Но платяной шкаф был уже вымыт, к тому же вдвое старательнее, чем все прочие вещи. Нетронутым оставалось только зеркало на внутренней стороне шкафа, и оно тускло светилось. Постепенно все вовлеклись в уборку, кроме Онкельскрута. Носили воду, выколачивали ковры, натирали пол. Каждый взялся мыть по окну, а когда все проголодались, то пошли в кладовку и съели остатки вечернего пиршества. Филифьонка ничего не стала есть, она ни с кем не разговаривала, у нее не было на это времени и желания! Она то и дело насвистывала, легкая и гибкая, она носилась как ветер, ей хотелось как бы наверстать упущенное, восполнить то потерянное время, когда ею овладевали одиночество и страх. "Что это было со мной? Я сама была каким-то большим серым клубком пыли... С чего бы это?" Этого она никак не могла вспомнить. Итак, великолепный день генеральной уборки подошел к концу. К счастью, дождя в этот день не было. Когда спустились сумерки, все уже было расставлено по своим местам, все было чистым, блестящим, и дом удивленно смотрел во все стороны только что вымытыми оконными стеклами. Филифьонка сняла с головы платок и повесила на вешалку мамин передник. -- Вот так, -- вздохнула она. -- А теперь я поеду домой и наведу у себя порядок. Давно пора. Они сидели на веранде все вместе, было очень холодно, но предчувствие скорого расставания, скорых перемен удерживало их, не давало расходиться. -- Спасибо тебе за уборку, -- сказал хемуль с искренним восхищением. -- Не за что меня благодарить, -- ответила Филифьонка. -- Иначе я и не могла поступить. И ты могла бы сделать то же самое. Я тебе говорю, Мюмла. -- Ведь вот что странно, -- продолжал хемуль, -- иногда мне кажется, будто все, что мы говорим и делаем, все, что с нами происходит, уже было с нами когда-то, а? Вы понимаете, что я хочу сказать? Все на свете однообразно. -- А почему все должно быть разнообразным? -- спросила Мюмла. -- Хемуль -- всегда хемуль, и с ним случается всегда одно и то же. А с мюмлами иногда случается, что они быстренько уезжают, чтобы им не пришлось делать уборку! -- Она громко засмеялась и похлопала себя по коленкам. -- Неужто ты никогда не переменишься? -- спросила Филифьонка с любопытством. -- Да уж надеюсь! -- ответила Мюмла. Онкельскрут переводил взгляд с одной на другую, он очень устал от уборки и от их пустой болтовни. -- Здесь холодно, -- сказал он. Потом с трудом поднялся и пошел в дом. -- Вот-вот выпадет снег, -- заметил Снусмумрик. На следующее утро пошел первый снег. Маленькие и твердые снежинки выбелили все вокруг. Сильно похолодало. Филифьонка и Мюмла простились с остальными гостями на мосту. Онкельскрут еще не проснулся. -- Это было очень полезное время, -- сказал хемуль. -- Я надеюсь, что мы когда-нибудь соберемся вместе с семьей муми- троллей. -- Да, да, -- рассеянно ответила Филифьонка. -- Во всяком случае, скажите, что фарфоровая ваза от меня. Кстати, какой марки эта губная гармошка? -- "Гармония-2", -- сказал Снусмумрик. -- Счастливого пути, -- пробормотал хомса Тофт. А Мюмла добавила: -- Поцелуй Онкельскрута в мордочку. Да не забудь, что он любит огурцы и что речку называет ручьем! Филифьонка взяла свой чемодан. -- И следите за тем, чтобы он принимал лекарства, -- строго приказала она. -- Хочет он того или нет. Сто лет -- не шуточки. Иногда можете устраивать вечеринки. Филифьонка пошла вперед по мосту, не оглядываясь, не зная, идет ли за ней Мюмла. Они исчезли в снежной завесе, окутанные печалью и облегчением, которые всегда сопровождают расставание. Снег шел весь день, стало еще холоднее. Побелевшая земля, отъезд Филифьонки и Мюмлы, чисто вымытый дом наложили на этот день отпечаток неподвижности и задумчивости. Хемуль стоял и глядел на свое дерево, потом отпилил дощечку, положил ее на землю. Потом просто стоял и смотрел по сторонам. Несколько раз он входил в дом и постукивал по барометру. Онкельскрут лежал на диване в гостиной и думал о том, как все переменилось. Мюмла была права. Он вдруг обнаружил, что ручей это не ручей, а извилистая, бурная река с заснеженными берегами. Он больше не хотел удить рыбу. Он положил себе на голову бархатную подушку и стал вспоминать о том веселом времени, когда в ручье водилось много рыбы, а ночи были теплые и светлые и когда все время случалось что-нибудь интересное. Приходилось бегать прямо-таки до ломоты в костях, чтобы успеть за всем уследить, а спать и вовсе было некогда, разве что прикорнуть ненадолго, а как весело он смеялся тогда... Онкельскрут встал, чтобы побеседовать с предком. -- Привет, -- сказал он, открыв дверцу шкафа. -- Снег идет. Почему это теперь нет ничего интересного, а только так, одни пустяки? Куда подевался мой ручей? -- Онкельскрут замолчал, ему надоело говорить с тем, кто никогда не отвечает на вопросы. -- Ты слишком стар, -- сказал Онкельскрут и постучал тростью. -- А теперь, когда пришла зима, ты еще больше состаришься. Зимой всегда ужасно стареешь, -- и Онкельскрут взглянул на своего друга и еще подождал. Все двери верхнего этажа были распахнуты в пустые, начисто вымытые комнаты, воздух был чист и свеж, уютного легкого беспорядка как не бывало, ковры расположились строгими серьезными прямоугольниками, и на всем лежал отпечаток холода и снежного зимнего света. Онкельскрут почувствовал себя всеми забытым и закричал: -- Что? Скажи хоть что-нибудь! Но предок не отвечал, он стоял в своей не по росту большой пижаме и молча таращил на Онкельскрута глаза. -- Вылезай из своего шкафа, -- строго сказал Онкельскрут. -- Они тут все переделали по-своему, и теперь только мы с тобой знаем, как все выглядело сначала! -- И Онкельскрут довольно сильно ткнул предка тростью в живот. Послышался звон разбитого стекла -- старое зеркало треснуло и рассыпалось; только в одном длинном узком осколке Онкельскрут успел заметить озадаченное выражение лица предка, но и эта зеркальная полоска тут же упала, и на Онкельскрута глядел теперь лишь коричневый лист картона, который не мог ему сказать вовсе ничего. -- Вот оно что, -- пробормотал Онкельскрут и пошел не оглядываясь. Он был очень рассержен. Онкельскрут сидел на кухне у плиты и, глядя на огонь, размышлял. За столом в кухне сидел хемуль, а перед ним была разложена груда чертежей. -- Тут что-то не так со стенами, -- сказал хемуль. -- Они получаются какие-то кривые и все время рушатся. Их просто невозможно приспособить к веткам. "Может, он залег в спячку?" -- думал о своем Онкельскрут. -- Собственно говоря, -- продолжал хемуль, -- собственно говоря, не очень-то приятно быть запертым в четырех стенах. Просто так сидеть на дереве, пожалуй, приятнее, ночью можно озираться по сторонам и видеть, что творится вокруг, не правда ли? -- Наверное, важные события происходят весной, -- сказал Онкельскрут сам себе. -- Что ты говоришь? -- спросил хемуль. -- Правда, так будет лучше? -- Нет, -- отвечал Онкельскрут, хотя не слышал, о чем говорит хемуль. Наконец-то он понял, что ему надо делать. Все очень просто -- надо перепрыгнуть через зиму и сделать большой шаг прямо в апрель. Нечего расстраиваться, на это нет никаких причин! Надо лишь устроить себе уютную ямку для зимней спячки и пусть себе все в мире идет своим чередом. А когда он проснется, все будет так, как и должно быть. Онкельскрут пошел в кладовую, поднял крышку с суповой миски, в которой лежали еловые иголки, он очень повеселел, ему вдруг ужасно захотелось спать. Он прошел мимо погруженного в размышления хемуля и сказал: -- Привет! Я залегаю в спячку. -- Привет, привет! -- рассеянно ответил хемуль. Он поднял мордочку, поглядел в след Онкельскруту, потом снова принялся ломать голову над сложной задачей: как смастерить дом на ветвях клена. В этот вечер небо было совсем чистое. Хомса шел по саду и тонкий ледок трещал под его лапами. Долина наполнилась морозной тишиной, на ее склонах поблескивал снег. Стеклянный шар был пуст. Теперь он стал обыкновенным голубым стеклянным шаром. Но черное небо было полно звезд, они искрились и сияли миллионами алмазов, это были зимние звезды, излучавшие холод. -- Вот и зима пришла, -- сказал хомса, входя в кухню. Хемуль решил, что беседка без стен уютнее, будет просто один пол; он облегченно вздохнул, свернул свои бумаги и сказал: -- Онкельскрут погрузился в спячку. -- Он взял с собой свои вещи? -- спросил хомса. -- На что они ему? -- удивленно ответил хемуль. Хомса знал, что весной после долгой спячки Онкельскрут станет гораздо моложе, а сейчас ему нужно лишь, чтобы его оставили в покое. Но хомса подумал и о другом: ведь Онкельскруту будет важно узнать, что кто-то думал о нем, пока он спал. Поэтому он отыскал вещи Онкельскрута и сложил их рядом со шкафом. Потом накрыл Онкельскрута одеялом из гагачьего пуха и хорошенько подоткнул его -- зима ведь может быть холодная. В шкафу чувствовался аромат каких-то пряностей. В бутылочке оставалась капля коньяка -- как раз хватит, чтобы освежиться в апреле. 20 После того как Онкельскрут устроился на зимнюю спячку в шкафу, в долине стало еще тише. Изредка раздавался стук молотка -- хемуль мастерил беседку в ветвях клена -- или стук топора у поленницы. Но большей частью здесь было тихо. Все здоровались друг с другом и прощались, но разговаривать им не хотелось. Они ждали конца рассказа. Проголодавшись, каждый шел в кладовую подкрепиться. Кофейник все время стоял на плите и не остывал. По правде говоря, тишина в долине была приятная, успокаивающая, и они больше подружились теперь, когда встречались реже. Голубой шар был совсем пустой и готов был наполниться чем-то новым и неизвестным. Становилось все холоднее. А однажды утром случилось нечто неожиданное: пол беседки с громким треском обрушился вниз и большой клен стал таким же, как прежде, до того, как хемуль затеял это строительство. -- Как странно, -- сказал хемуль, -- мне опять начинает казаться, что многое на свете повторяется (что со мною это уже было когда-то). Они стояли под кленом, все трое, и смотрели на обломки дома. -- Может быть, -- робко заметил Тофт, -- может быть, папе больше нравится сидеть на ветке, а не в доме? -- Правильно говоришь! -- согласился хемуль. -- Скорее всего, это в его вкусе, не правда ли? Я, конечно, мог бы вбить в дерево гвоздь для сигнального фонаря. Но, пожалуй, лучше просто повесить его на ветку. И они пошли пить кофе. На этот раз они пили чинно, все вместе и даже чашки поставили на блюдечки. -- Подумать только, как несчастье объединяет людей, -- серьезно заметил хемуль, помешивая ложечкой. -- И что же нам теперь делать? -- Ждать, -- сказал хомса Тофт. -- Ну это ясно, а что же делать лично мне? -- возразил хемуль. -- Тебе только и остается ждать их возвращения, со мной дело обстоит совсем иначе. -- А почему это? -- спросил хомса. -- Не знаю, -- ответил хемуль. Снусмумрик налил еще кофе и сказал: -- После двенадцати поднимется ветер. -- Вот ты так всегда! -- возмутился хомса. -- Речь идет о том, что мне делать и что со мною будет, меня это так пугает, а ты твердишь себе: будет снег или ветер, а то скажешь: "Дайте еще сахара"... -- Вот ты опять и разозлился, -- удивился хемуль. -- И что это на тебя находит? Хорошо, что хоть ты злишься редко. -- Не знаю, -- пробормотал Тофт. -- Я вовсе не разозлился, просто... -- Я подумал о парусной лодке, -- пояснил Снусмумрик. -- Если после полудня поднимется ветер, мы с хемулем могли бы покататься. -- Лодка течет, -- сказал хемуль. -- Нет, -- возразил Снусмумрик, -- я ее проконопатил. А в сарае нашел парус. Хочешь покататься? Хомса опустил глаза и уставился на дно чашки, он чувствовал, что хемуль испугался. Но хемуль сказал: -- Это было бы просто прекрасно. В половине первого подул ветер, правда, не сильный, но на море закудрявились белые барашки. Снусмумрик пришвартовал лодку к мосткам купальни, поставил шпринтовый парус и велел хемулю сесть впереди. Было очень холодно, и они натянули на себя всю шерстяную одежду, какая была в доме. Небо было ясное, окаймленное у горизонта грядой зимних облаков. Снусмумрик взял курс на мыс, лодка резко накренилась и набрала скорость. -- Его величество море! -- воскликнул хемуль дрожащим голосом; он побледнел и испуганно глядел на поручни на подветренной стороне, почти касавшиеся зеленой воды. "Так вот каково оно, -- думал он. -- Вот каково плыть под парусом. Весь мир накреняется и кружится, а ты висишь на краю бездны. Тебе холодно и страшно, ты раскаиваешься, что пустился в путь, но уже поздно. Хоть бы он только не заметил, как я трушу". Возле мыса парусник подхватила мертвая зыбь, которую принесло откуда-то издалека, Снусмумрик сделал поворот против ветра и продолжал путь. Хемуля замутило. Тошнота подкралась медленно и коварно; сначала хемуль стал зевать и глотать, потом вдруг как-то ослабел, почувствовал, что все его тело слабеет, и ему захотелось умереть. -- Теперь ты садись за руль, -- сказал Снусмумрик. -- Нет, нет, нет, -- прошептал хемуль и замахал обеими лапами, эти движения вызвали новый приступ боли у него в животе, ему показалось, что несносное море перевернулось вверх дном. -- Возьми руль, -- повторил Снусмумрик и перебрался к средней скамье. Руль беспомощно завертелся сам по себе, пока хемуль, спотыкаясь и запинаясь о скамьи, добрался до кормы и вцепился в него посиневшими от холода лапами. Парус забился -- сейчас наступит конец всему свету, а Снусмумрик сидел и спокойно смотрел вдаль. Хемуль повернул руль в одну сторону, потом в другую, парус хлопал, в лодку натекала вода, а Снусмумрик все смотрел на горизонт. Хемулю было так плохо, что он не мог сосредоточиться и правил наугад, и вдруг дело пошло на лад, парус наполнился ветром, и лодка уверенно заскользила вдоль берега по длинным волнам. "Теперь меня не вытошнит, -- думал хемуль. -- Я крепко- крепко держу руль, и меня не вытошнит". Живот сразу успокоился. Хемуль не сводил взгляда с носа лодки, который то поднимался на волне, то опускался, то поднимался, то опускался. "Пусть парусник плывет хоть на край света, только бы мне опять не стало худо, только бы меня не вырвало..." Хемуль не смел шевельнуть ни одним мускулом, не смел изменить выражение мордочки, ни подумать о чем-нибудь другом. Он упорно смотрел на нос лодки, то взлетавшей, подгоняемой попутным ветром, то опускавшейся, и их уносило все дальше и дальше в море. Хомса Тофт вымыл посуду и застелил кровать хемуля. Потом собрал доски для пола, лежавшие под кленом, и спрятал их за дровяным сараем. После этого сел за кухонный стол и, прислушиваясь к ветру, стал ждать. Наконец он услышал голоса в саду. Послышались шаги на кухонном крыльце, вошел хемуль и сказал: -- Привет! -- Привет, привет! -- ответил хомса. -- Сильный ветер был на море? -- Почти шторм. Сильный, свежий ветер. Мордочка у него все еще была зеленая, его знобило; он снял башмаки и носки и повесил сушиться над плитой. Хомса налил ему кофе. Они сидели друг против друга за кухонным столом, и обоим было неловко. -- Мне думается, -- сказал хемуль, -- мне думается, не пора ли собираться домой? -- Он чихнул и добавил: -- Между прочим, я правил лодкой. -- Может, ты соскучился по своей собственной лодке? -- пробормотал хомса. Хемуль долго молчал и когда, наконец, заговорил, хомса почувствовал в его голосе сильное облегчение. -- Знаешь что, -- сказал хемуль. -- Я скажу тебе кое-что. Ведь я первый раз в жизни плавал по морю! Хомса сидел, не поднимая головы, и хемуль спросил: -- Ты не удивляешься? Хомса покачал головой. Хемуль поднялся и стал взволнованно ходить по кухне. -- Какой ужас плыть под парусом, -- говорил он. -- Веришь ли, меня до того укачало, что просто хотелось умереть и страшно было все время! Хомса Тофт взглянул на хемуля и сказал: -- Это, должно быть, ужасно! -- Точно! -- с благодарностью подхватил хемуль. -- Но я и виду не подал Снусмумрику! Он сказал, что я хорошо правлю при попутном ветре и что хватка у меня правильная. А я теперь понял, что не стану плавать. Вот странно-то, верно? Я вот только сейчас понял, что никогда больше не захочу управлять лодкой! Хемуль поднял мордочку и от души рассмеялся. Он с силой высморкался в кухонное полотенце и заявил: -- Ну вот я и согрелся. Как только ботинки и носки высохнут, отправляюсь домой. Воображаю, какая там неразбериха! Уйма дел накопилась. -- Ты что, будешь наводить чистоту? -- спросил Тофт. -- Ясное дело, нет! -- воскликнул хемуль. -- Мне нужно позаботиться о других. Ведь очень немногие могут сами разобраться в том, что им следует делать и как поступать! Мост всегда был местом расставания. Ботинки и носки хемуля высохли, и теперь он уходил. Шторм все еще не унимался, и редкие волосы хемуля развевались на ветру. Его стал одолевать насморк, а может он просто растрогался. -- Вот мое стихотворение, -- сказал хемуль и протянул Снусмумрику листок бумаги. -- Я записал его на память. Ну это: "Скажи мне, что такое счастье...", ты знаешь. Будь здоров, привет семье муми-троллей. -- Он поднял лапу и пошел. Хемуль уже прошел мост, когда хомса Тофт нагнал его и спросил: -- Что ты собираешься делать с лодкой? -- С лодкой? -- повторил хемуль и, подумав немного, сказал: -- Подарю ее. Подожду, пока не найду кого-нибудь подходящего. -- Ты хочешь сказать, того, кто мечтает плавать под парусом? -- Вовсе нет! -- отвечал хемуль. -- Просто тому, кому нужна лодка. -- Он снова помахал лапой, пошел дальше и исчез в березовой роще. Хомса глубоко вздохнул. Вот и еще один ушел. Скоро долина опустеет и будет принадлежать только семье муми-троллей и ему, хомсе Тофту. Проходя мимо Снусмумрика, он спросила: -- А ты когда уйдешь? -- Посмотрим, -- ответил Снусмумрик. 21 Впервые вошел хомса Тофт в мамину комнату. Она была белая. Он наполнил умывальник водой и поправил вязаное покрывало. Вазу Филифьонки он поставил на ночной столик. На стенах здесь не было никаких картин, и на комоде не было ничего, кроме блюдечка с иголками, резиновой пробки и двух круглых камешков. На подоконнике хомса нашел складной нож. "Она забыла его, -- подумал он, -- этим ножом она вырезала лодочки из коры. А может быть, у нее есть еще один ножик?" Хомса раскрыл лезвия -- и большое, и маленькое, они совсем затупились, а шило сломалось. У ножа были еще и маленькие ножницы, но ими она редко пользовалась. Хомса пошел в сарай, наточил нож, потом положил его назад на подоконник. Погода вдруг стала мягче, и ветер сменил направление на юго-западное. "Это ветер муми-троллей, -- подумал Тофт. -- Я знаю, им больше всего нравится юго-западный ветер". Темные тучи медленно поднялись над морем, небо стало тяжелым, и было видно, что облака наполнены снегом. Через несколько дней все вокруг укутает белая зима, долины долго ждали ее, и вот она наконец пришла. Снусмумрик, стоя возле своей палатки, почувствовал перемену погоды и готов был отправиться в путь. Долину пора было закрывать. Медленно и спокойно вытащил он из земли колышки палатки и свернул брезент. Погасил угли в костре. В этот день спешить ему было ни к чему. Теперь здесь было совсем чисто и пусто, только квадрат пожухлой травы указывал на то, что на этом месте кто-то жил. На следующее утро и это пятно засыплет снегом. Он написал письмо Муми-троллю и опустил его в почтовый ящик. Набитый рюкзак стоял на мосту. Как только стало светлеть, Снусмумрик отправился искать свои пять тактов и нашел их на берегу моря. Он перебрался через гряду водорослей и прибитых морем щепок, остановился на песке и подождал. Они пришли к нему сразу и были проще и красивее, чем он ожидал. Потом вернулся назад к мосту -- песенка о дожде шла за ним, подходила к нему все ближе и ближе; он взгромоздил рюкзак на спину и зашагал к лесу. В тот же вечер в стеклянном шаре засветился маленький немигающий огонек. Семья муми-троллей, повесив штормовой фонарь на верхушку мачты, держала путь к дому, чтобы залечь в зимнюю спячку. Зюйд-вест все не унимался, темные тучи поднялись высоко и закрыли небо. Пахло снегом, холодом и чистотой. Хомса не удивился, найдя место, где стояла палатка, пустым. Наверно, Снусмумрик понял, что не кто иной, как Тофт должен встретить семью муми-троллей, когда она вернется домой. Возможно, у Снусмумрика было еще кое-что на уме, мелькнуло у хомсы в голове, но он тут же забыл об этом и стал думать о самом себе. Желание встретить муми-троллей становилось нестерпимым. Каждый раз, когда он думал о Муми-маме, у него начинала болеть голова. Мечта о ней была такой прекрасной, нежной и утешительной, что стала просто невыносимой. Вся долина стала какой-то ненастоящей, дом, сад и река казались игрой теней на полотне, и хомса уже с трудом различал, что было на самом деле, а что ему только казалось. Ему пришлось ждать слишком долго, это рассердило его. Он сидел на кухонном крылечке, обхватив лапами коленки и сильно зажмурясь. Большие незнакомые картины проносились у него в голове, и ему вдруг стало страшно. Он вскочил и побежал: мимо огорода, мимо помойной кучи прямо в лес; вокруг вдруг стало темно, он очутился на задворках усадьбы, в некрасивом, ни на что не годном лесу, именно в том, о котором рассказывала Мюмла. Здесь всегда царил полумрак. Деревья испуганно жались друг к другу, длинным, тонким ветвям было слишком тесно, и они сплетались у хомсы над головой. Земля здесь походила на сморщенную мокрую кожу. Лишь огненно-рыжая заячья капуста светила яркими огоньками, ее кустики поднимались из черной земли словно маленькие ручки, а узловатые стволы деревьев были облеплены грибными наростами, похожими на белый и бежевый бархат. Это был какой-то чужой мир. Хомса Тофт никогда не представлял его себе, у него не было для него названия. Здесь не было ни единой тропинки, никто никогда не отдыхал под деревьями. Это был недобрый лес, здесь бродили лишь с мрачными мыслями. Тофт вдруг с большим облегчением почувствовал, что все образы, мелькавшие до этого в его голове, исчезли. Его рассказ о долине и счастливой семье поблек и куда-то уплыл, уплыла куда-то и Муми-мама, стала далекой, чужой, он даже не мог представить себе, как она выглядит. Хомса Тофт пошел дальше в лес, нагибаясь под ветками, то карабкался, то проползал, не думая ни о чем, и в голове у него было пусто, как в стеклянном шаре. По этому лесу ходила Муми-мама, когда была усталая, сердита и хотела, чтобы ее оставили в покое; невесело бродила она наугад в этой вечной тени... Хомса вдруг представил Муми-маму совсем иной, и это вовсе не удивило его. Он вдруг подумал: отчего она могла расстроиться и чем ей можно было помочь? Вот лес поредел, и показались высокие серые горы, прорезанные глубокими мокрыми впадинами, эти болота в лощинах тянулись почти до самых вершин. На мощных голых вершинах не было ничего, там гулял ветер. Небо было огромное, а по нему бежали большие снежные облака. Хомса Тофт обернулся -- долина лежала позади маленькой тенью. И тут он увидел море -- серое, громадное, испещренное белыми барашками до самого горизонта. Тофт повернул мордочку к ветру. Теперь он наконец снова мог ждать. Лодку муми-троллей подгонял попутный ветер, и она шла прямо к берегу. Она возвращалась с острова, на котором Тофт никогда не был. "Может, они сделают представление об этом острове, -- думал он, -- расскажут о нем сами себе перед тем, как залечь в зимнюю спячку". Много часов подряд сидел хомса на горе и смотрел на море. Стало смеркаться, земля погружалась в темноту, но он все еще мог различить каждый гребень волны. Перед тем как скрыться за горизонтом, солнце бросило узкий, холодный, по-зимнему желтый луч на гряду облаков, и весь мир стал вдруг неприветливым и пустынным. Теперь хомса видел штормовой фонарь, который папа повесил на мачту. Фонарь горел ровно, излучая мягкий теплый свет. Лодка была еще очень далеко. И хомсе хватило времени, чтобы спуститься лесом вниз и пройти по берегу моря к лодочной пристани -- как раз чтобы успеть принять носовой фалинь. 1970