Туве Янссон. Мемуары папы Муми-тролля Перевод Л.Ю.Брауде, Н.К.Беляковой ПРОЛОГ Однажды, когда Муми-тролль был совсем маленький, его папа в разгар лета, в самую жару, умудрился простудиться. Пить горячее молоко с луковым соком и сахаром он не захотел. Даже в постель не лег, а сидя в саду на качелях, без конца сморкался и говорил, что это от ужасных сигар. По всей лужайке были разбросаны папины носовые платки. Муми-мама собирала их в маленькую корзиночку. Когда насморк стал еще сильнее, папа перебрался на веранду и, устроившись в кресле-качалке, закутался в одеяло. Мама принесла ему большой стакан коктейля с ромом, но ром показался папе таким же невкусным, как и молоко с луком, и тогда, совсем отчаявшись, он поднялся в северную мансарду и лег там в кровать. Он никогда раньше не болел и теперь совсем упал духом. А когда заболело еще и горло, папа велел маме позвать Муми-тролля, Снусмумрика и Сниффа. Они обступили папину кровать, и Муми-папа обратился к ним с прощальной речью: пусть, мол, никогда не забывают, что на их долю выпало жить вместе с ним -- настоящим искателем приключений. Под конец папа так охрип, что когда он попросил Сниффа принести трамвайчик из пенки, стоявший на комоде в гостиной, никто не мог понять, что с ним такое происходит. Все стали наперебой утешать папу, потом закутали его в одеяла и, разложив на тумбочке леденцы, аспирин и увлекательные книжки, вышли на солнышко. А папа посердился-посердился да и заснул. Когда, уже под вечер, он проснулся, горло болело чуточку меньше, но папа все еще был не в духе. Он позвонил в колокольчик, стоявший на прикроватной тумбочке, мама тут же поднялась в мансарду и спросила заботливо: -- Как ты себя чувствуешь? -- Скверно, -- отвечал папа. -- Но это не имеет значения. Сейчас гораздо важнее поговорить о моем пенковом трамвайчике. -- Это тот трамвайчик, который украшает нашу гостиную? -- удивилась мама. -- А что с ним такое? Папа приподнялся и сел в кровати. -- Ты что, в самом деле не знаешь, чем был для меня в дни первой молодости этот трамвайчик? -- Наверное, ты выиграл его в лотерею или что-нибудь в этом роде, -- предположила Муми-мама. Папа чихнул и, покачав головой, со вздохом заметил: -- Я так и думал. А что, если бы нынче утром я умер от простуды?! Ведь никто из вас и понятия не имеет об истории этого трамвайчика, как, впрочем, и о многих других важных вещах. А я ведь рассказывал вам о своей молодости, но вы, конечно, все забыли. -- Может, какие-то мелкие подробности я и забыла, призналась мама. -- Память-то постепенно слабеет... Хочешь есть? Сегодня на обед фруктовый суп и желе. -- Ужас, -- мрачно изрек папа и, повернувшись к стене, сильно закашлялся. Мама Муми-тролля поглядела на мужа и вдруг сказала: -- Знаешь, я сегодня убиралась на чердаке и нашла большую-большую тетрадь. Что, если тебе написать книгу о своей молодости? Папа перестал кашлять. -- Пока ты простужен и не можешь выходить из дома... -- продолжала мама. -- Когда пишут о своей жизни, это, кажется, называется мемауры или что-то в этом роде? -- Не мемауры, а мемуары. -- буркнул папа. -- А вечером ты бы читал нам вслух то, что написал за день, -- продолжала уговаривать его мама. -- Но можно и после завтрака или обеда. -- Так быстро книгу не напишешь, -- проворчал папа и высунулся из-под одеяла. -- Не думай, что это просто: взял и написал. Я не стану читать, пока не закончу всю главу. И сначала прочитаю только тебе, а потом уже всем остальным. -- Да, пожалуй, ты прав, -- согласилась мама и полезла на чердак за тетрадью. -- Как папа? -- спросил Муми-тролль. -- Получше, -- улыбнулась мама. -- А теперь, малыши, не шумите, потому что с сегодняшнего дня папа начинает писать мемуары. ПРЕДИСЛОВИЕ Воспоминания. Я, папа Муми-тролля, сижу в этот вечер у окна и вижу, как на темном бархате мглы светлячки вышивают таинственные знаки. Эти быстро тающие завитки -- следы короткой, но счастливой жизни. Отец семейства и хозяин дома, я с грустью оглядываюсь на свою бурную молодость, которую собираюсь описать, и перо мемуариста нерешительно дрожит в моей лапе. Однако я успокаиваю себя мудрыми и утешительными словами, которые прочитал в мемуарах еще одной значительной личности и которые здесь воспроизвожу: "Каждый, к какому бы сословию он ни принадлежал, если он совершил славное деяние или то, что воистину может почитаться таковым, должен собственноручно описать свою жизнь. Хотя и не следует браться за это прекрасное дело, пока не достигнешь сорокалетнего возраста. Если, конечно, он привержен истине и добру". Мне кажется, я совершил немало славных дел, а еще больше таких, которые представляются мне славными. И я в достаточной степени добр, привержен истине, когда она не слишком нудная (а сколько мне лет, я забыл). Да, так вот: я уступил настояниям моего семейства и собственному искушению рассказать о самом себе. И охотно сознаюсь в том, что считаю очень заманчивым, если меня станут читать во всей долине муми-троллей! И да послужат мои непритязательные заметки уроком и утешением всем муми-троллям и в особенности моему сыну. Моя некогда прекрасная память, разумеется, чуточку притупилась. Но, за исключением отдельных преувеличений и небольших ошибок, которые наверняка только усилят местный колорит и живость изложения, жизнеописание мое будет вполне соответствовать действительности. Уважая чувства всех ныне здравствующих лиц, я иногда заменял, к примеру, филифьонок хемулями, а гафс -- ежихами и так далее; но догадливый читатель в каждом отдельном случае поймет, как было на самом деле. Кроме того, он поймет, что Юксаре -- это таинственный папа Снусмумрика, и наверняка догадается о том, что Снифф -- сын зверька по имени Шнырек. Ты же, мое малое и еще неразумное дитя, прочитай историю приключений трех отцов и задумайся над тем, что один папа не слишком отличается (по крайней мере, не отличался в молодые годы) от другого. Ради себя самого, своей эпохи и своих потомков я обязан описать нашу удивительную юность, столь богатую приключениями. И думаю, что многие, читая мои мемуары, задумчиво поднимут мордочки и воскликнут: "Каков этот муми-тролль, а?" Или: "Вот это жизнь!" (Ужас, какой важной персоной я себя ощущаю.) [Если вы теперь всерьез приступите к чтению моих мемуаров, я предложил бы, чтобы вы снова все начали с самого начала.] Под конец я хочу горячо поблагодарить всех тех, кто в свое время способствовал тому, что жизнь моя стала произведением искусства. И прежде всего Фредриксона, хатифнаттов и мою жену, единственную в своем роде Муми-маму. Муми-дол. Автор ГЛАВА ПЕРВАЯ, в которой я рассказываю о своем детстве, когда меня никто не понимал, о первом Приключении, о ночи бегства, давшей новое направление моей жизни, а также описываю историческую встречу с Фредриксоном Это было давным-давно. Однажды, скучным и ветреным августовским вечером, на крыльце дома для подкидышей муми-троллей была обнаружена обыкновенная хозяйственная сумка. В сумке, довольно небрежно завернутый в газетную бумагу, лежал не кто иной, как я сам. Насколько романтичней было бы, например, выстлать мхом маленькую хорошенькую корзиночку и положить меня туда! Хемулиха, основавшая этот дом, интересовалась астрологией (для домашнего употребления) и, что было вполне разумно с ее стороны, обратила внимание на звезды, ознаменовавшие мое появление на свет. Они указывали на рождение совершенно незаурядного и высокоодаренного муми-тролля. Хемулиха, ясное дело, тут же забеспокоилась, что хлопот со мной не оберешься (ведь в обыденной жизни от гениев одни неприятности, но сам я, по крайней мере, от этого никаких неудобств не испытывал). Удивительное дело -- расположение звезд! Родись я несколькими часами раньше, я бы мог стать заядлым игроком в покер, а все те, кто родился на двадцать минут позже, почувствовали бы настоятельную необходимость вступить в Добровольный оркестр хемулей (папы и мамы должны быть очень осторожны, производя на свет детей, и я рекомендую каждому и каждой из них сделать предварительные и точные расчеты). Одним словом, когда меня вынули из сумки, я трижды чихнул совершенно определенным образом. Уже это могло кое-что да значить! Хемулиха, приложив печать к моему хвосту, заклеймила меня магической цифрой тринадцать, поскольку до этого в доме обитали двенадцать подкидышей. Все они были одинаково серьезные, послушные и аккуратные, потому что Хемулиха, к сожалению, чаще мыла их, нежели прижимала к сердцу (солидной ее натуре недоставало некоторой тонкости чувств). Дорогие читатели! Представьте себе дом, где все комнаты одинаково квадратные, одинаково выкрашенные -- в коричневатопивной цвет и расположены в строгом порядке: одна за другой! Вы говорите: не может быть! Вы утверждаете, что в доме для муми-троллей должно быть множество удивительнейших уголков и потайных комнат, лестниц, балкончиков и башен! Вы правы. Но только не в доме для найденышей! Более того: в этом приюте никому нельзя было вставать ночью, чтобы поесть, поболтать или прогуляться! Даже выйти по маленькой нужде было не так-то просто. Мне, например, было строжайше запрещено приносить с собой в дом маленьких зверюшек и держать их под кроватью! Я должен был есть и умываться в одно и то же время, а здороваясь, держать хвост под углом в 45ь -- разве можно говорить обо всем этом без слез?! Часто я останавливался перед маленьким зеркалом в прихожей и, обхватив мордочку лапками, заглядывал в свои печальные голубые глазки, в которых пытался прочитать тайну собственной жизни, и, вздыхая, произносил: "Один как перст. О жестокий мир! О жалкий мой жребий!" И повторял эти горестные слова до тех пор, пока мне не становилось чуточку легче. Я был очень одинок, это часто случается с мумитроллями, наделенными своеобразными дарованиями. Никто меня не понимал, а сам себя я понимал еще меньше. Разумеется, я сразу заметил разницу между собой и другими муми-троллями. Разница эта состояла главным образом в их жалкой неспособности удивляться и изумляться. Я же мог, например, спросить Хемулиху, почему все на свете устроено так, как есть, а не иначе. -- Хорошенькая была бы тогда картинка, -- отвечала Хемулиха. -- А разве так, как сейчас, плохо? Увы, она никогда не давала мне вразумительных объяснений, и я все больше и больше убеждался в том, что ей попросту хотелось отвязаться от меня. Хемули ведь никогда не задают вопросов: что? где? кто? как? Я же мог спросить Хемулиху: -- Почему я -- это я, а не кто-нибудь другой? -- То, что ты -- это ты, -- несчастье для нас обоих! Ты умывался? -- Так отвечала она на мои важные вопросы. Но я не отставал: -- А почему вы, тетенька, -- Хемулиха, а не мумитроллиха? -- К счастью, и моя мама, и мой папа были хемули, -- отвечала она. -- А их папы и мамы? -- не унимался я. -- Хемули! -- воскликнула Хемулиха. -- И их папы и мамы были хемулями, и папы и мамы этих хемулей -- тоже хемулями, и так далее, и так далее! А теперь иди и умойся, а то я нервничаю. -- Как ужасно! Неужели этим хемулям никогда и конца не будет? -- спрашивал я. -- Ведь были же когда-нибудь самые первые папа с мамой? -- Это было так давно, что незачем этим интересоваться, -- сердилась Хемулиха. -- И, собственно говоря, почему нам должен настать конец? (Смутное, но неотвязное предчувствие говорило мне, что цепочка пап и мам, имеющих отношение ко мне, была чем-то из ряда вон выходящим. Меня ничуть не удивило бы, если бы на моей пеленке была вышита королевская корона. Но -- ах! -- что можно прочитать на листке газетной бумаги?) Однажды мне приснилось, что я поздоровался с Хемулихой неправильно, держа хвост под углом в 70ь. Я рассказал ей об этом и спросил, рассердилась она или нет. -- Сны -- ерунда, -- изрекла Хемулиха. -- Разве? -- возразил я. -- А может, тот муми-тролль, который мне приснился, и есть настоящий, а мумитролль, который находится здесь, просто приснился тебе, тетенька? -- К сожалению, нет! Ты существуешь, и еще как! - устало отмахнулась Хемулиха. -- Я с тобой не справляюсь! У меня от тебя болит голова! Что будет с тобой в этом мире, где все делается не по-хемульски! -- Я стану знаменитым,-- серьезно объяснил я. -- И среди прочих дел построю дом для маленьких подкидышей-хемулят. И все они будут есть бутерброды прямо в кровати, а под кроватью держать скунсов и ужей. -- На это хемулята никогда не согласятся, -- сказала Хемулиха. Мне казалось, что она, к сожалению, права. Так и проходило мое детство. Я только и делал что молча удивлялся и постоянно повторял свои вопросы: что? где? кто? как? Хемулиха и ее послушные подкидыши упорно избегали меня. От моих "что?", "где?", "кто?", "как?", "когда?" и "почему?" им становилось явно не по себе. И я одиноко бродил вокруг дома Хемулихи по пустынному, безлесному побережью, размышляя то о паутине, то о звездах, то о малявках с загнутыми хвостиками, так и шнырявших в лужах, а то и о ветре, который приносил отовсюду разные запахи (позднее я узнают: одаренный муми-тролль всегда поражается самым простым вещам, но не видит ничего удивительного в том, что кажется странным обычному муми-троллю). Да, печальное было время! Но постепенно что-то изменилось во мне: я стал задумываться о форме моей собственной мордочки. Предоставив Хемулиху и других муми-троллят их собственной судьбе, я начал все больше и больше думать о себе самом. И находил это занятие весьма увлекательным. Я перестают задавать вопросы. Зато я испытал непреодолимое желание говорить о том, что я сам думал и чувствовал. Но -- ах! -- кроме меня, на свете не было никого, кому я был бы хоть сколько-нибудь интересен. И вот пришла та самая весна, весна, такая важная для моего развития. Сначала я и думать не думал, что она пришла ради меня. Я слышал, как пищит, жужжит и бормочет, как пробуждается от зимней спячки все живое и торопится встретить весну. Я видел, как в разбитом по строгим законам симметрии огородике Хемулихи растения набирают силу, а все, что пробивается из земли, просто извивается от нетерпения. По ночам гудели свежие ветры, и пахло по-новому - переменами. Я прислушивался и принюхивался. Лапки мои болели от быстрого роста, но я по-прежнему не понимал, что все это происходит только ради меня. Наконец однажды, ветреным утром, я почувствовал... да, я просто-напросто почувствовал, что вырос. Я пошел прямо к морю, которое Хемулиха терпеть не могла и поэтому строго-настрого запрещала ходить туда. Там меня ожидало поразительное открытие. Я впервые увидел самого себя во весь рост. Блестящая льдина была гораздо больше зеркала в прихожей дома Хемулихи, и в ней отражалось весеннее небо с плывущими по нему тучками и весь я. Наконец-то я мог разглядеть свою мордочку с маленькими, хорошенькими, стоящими торчком ушками и все свое крепкое, хорошо сложенное туловище -- до самых лапок. Единственное, что меня, по правде говоря, немного разочаровало -- это лапки, создававшие впечатление беспомощности и какой-то детскости. Но, подумал я, может, со временем это пройдет. Сила моя, вне всякого сомнения, -- в голове. Что бы я ни делал, со мной никто не заскучает. И в глубину моей души никому не удастся заглянуть. Словно завороженный, разглядывал я свое отражение и, желая еще лучше рассмотреть себя в ледяном зеркале, лег на живот. Но себя я там не увидел. Подо мной была лишь зеленоватая бездонная мгла, все глубже и глубже уходившая в бездну. Там, в чуждом мне, таинственном мире, отделенном от меня льдом, шевелились смутные тени. Они казались мне грозными и вместе с тем необычайно манили к себе. Голова у меня закружилась, и мне почудилось, что я падаю... вниз... вниз... Это было ужасно, и я снова подумал: "Неужели мне никогда не выбраться наверх? Неужели только все вниз, вниз и вниз?" Глубоко взволнованный, я поднялся и топнул по льду, желая проверить, выдержит ли он меня. Лед выдержал. Тогда я топнул сильнее -- и лед не выдержал. Я по уши окунулся в зеленоватое холодное море, лишь лапки мои беспомощно повисли над бездонной и опасной мглой. По весеннему же небу по-прежнему спокойно проплывали тучи. А вдруг одна из грозных теней, шевелящихся в морской воде, съест меня? А может, она откусит одно мое ушко, принесет его к себе домой и скажет своим детям: "Съешьте его побыстрей! Это ухо настоящего маленького муми-тролля. Такое лакомство не каждый день перепадает". А может, волна с бешеной скоростью вынесет меня на сушу, и Хемулиха, увидев меня с одним лишь ушком, опутанным водорослями, заплачет, станет каяться и говорить всем своим знакомым: "Ах! Это был такой необыкновенный муми-тролль! Жаль, что я этого вовремя не поняла..." В мыслях я успел уже добраться до собственных похорон, как вдруг почувствовал, что кто-то очень осторожно дергает меня за хвост. Каждый, у кого есть хвост, знает, как дорожишь этим редчайшим украшением и как мгновенно реагируешь, если хвосту угрожает опасность или какое-нибудь оскорбление. Я мигом очнулся от своих захватывающих мечтаний и преисполнился жажды деятельности: я решительно выкарабкаются на лед и перебрался на берег. И тут я сказал самому себе: -- Я пережил Приключение. Первое Приключение в моей жизни. Оставаться у Хемулихи невозможно. Беру свою судьбу в собственные лапы! Целый день меня знобило, но никто даже не спросил, что со мной. Это укрепило мое решение. Когда наступили сумерки, я разорвал свою простыню на длинные полосы, сплел из них веревку, а веревку привязал к рейке оконного переплета. Послушные подкидыши поглядывали на меня, но молчали. Это меня сильно оскорбило. После вечернего чая я с величайшей добросовестностью составил свое прощальное письмо. Письмо было написано совсем просто, но в нем ощущалось глубокое внутреннее достоинство. Вот мое письмо: "Дорогая Хемулиха! Чувствую, что меня ожидают великие подвиги, а жизнь муми-тролля -- коротка. И потому я покидаю этот дом, прощай, не печалься, я вернусь, увенчанный славой! PS. Забираю с собой банку тыквенного пюре. Привет! Желаю тебе всего доброго. Муми-тролль, который не похож на других". Итак, жребий брошен! Ведомый звездами своей судьбы, я отправился в путь, не подозревая об ожидавших меня удивительных событиях. Я был всего-навсего юный муми-тролль, печально бредущий по вересковой пустоши и вздрагивающий всякий раз, когда ужасные звуки ночи нарушали тишину горных теснин, усиливая мое одиночество. Дойдя в своих мемуарах до этих событий, Муми-папа почувствовал, что воспоминания о несчастном детстве глубоко захватили его и он должен немного прийти в себя. Завинтив колпачок ручки, он подошел к окну. Над Муми-долиной царила полная тишина. Один лишь ночной ветерок, прилетевший с севера, шелестел в саду, да веревочная лестница Муми-тролля качалась, словно маятник, у стены дома. "Я мог бы и теперь сбежать, -- подумал папа. -- Не такой уж я и старый!" Усмехнувшись, папа высунул в окно лапу и притянул к себе веревочную лестницу. -- Привет, папа! -- произнес в соседнем окошке Муми-тролль. -- Что ты делаешь? -- Зарядку, сын мой! -- отвечал папа. -- Очень полезно! Шаг -- вниз, два -- вверх. Укрепляет мышцы. -- Только не свались! -- предупредил Муми-тролль. - Как там твои мемуары? -- Прекрасно! -- Папа перебросил свои дрожащие лапы через подоконник. -- В мемуарах я совсем недавно сбежал из дома для подкидышей. Хемулиха плачет. Будет необыкновенно увлекательно. -- Когда ты прочитаешь нам эти свои записки? -- спросил Муми-тролль. -- Скоро. Как только дойду до речного парохода, - пообещал папа. -- До чего же весело читать вслух то, что сам написал! -- Ясное дело, -- подтвердил, зевая, Муми-тролль. -- Ну пока! -- Привет, привет! -- отозвался папа и отвинтил колпачок ручки. -- Так. На чем это я остановился?.. Ах, да, я убежал, а утром... Нет, это -- позднее... Сначала надо описать ночь бегства. ...Всю ночь я брел по незнакомой мрачной местности. Я шел, не смея остановиться, не смея даже смотреть по сторонам. Кто знает, что может внезапно появиться во мраке! Я пытался петь утренний марш подкидышей: "Как не по-хемульски в этом мире..." Но голос мой дрожал так, словно хотел напугать меня еще больше. Ночь была непроглядная. Туман, густой, как овсяный суп, которым кормила нас Хемулиха, наползал на пустошь, превращая кусты и камни в бесформенных чудовищ. Они надвигались на меня, простирали ко мне руки... О, как мне было жаль себя! Даже неприятное общество Хемулихи на короткий миг показалось мне вдруг приятным. Вернуться назад? Никогда! Да еще после великолепного прощального письма! Наконец ночной мрак стал рассеиваться. Всходило солнце. На моих глазах происходило нечто прекрасное. Туман зарделся, стал таким же розоватым, как вуаль воскресной шляпки Хемулихи. И мир вмиг преобразился, он тоже сделался добрым и розоватым! Я застыл, наблюдая, как исчезает ночь; я совершенно забыл о ней, ведь наступило первое мое утро, мое -- личное, принадлежащее только мне утро! Дорогой читатель! Представь себе мою радость и торжество, когда я сорвал с хвоста ненавистную печать и забросил ее подальше в вереск! А потом, подняв торчком свои хорошенькие ушки и задрав мордочку, я исполнил новый танец, танец свободного муми-тролля. Подумать только! Не надо больше умываться, не надо есть только потому, что уже пять часов! Никогда ни перед кем, кроме короля, не вилять хвостом и не ночевать больше в квадратной, коричневато-пивного цвета комнате! Долой хемулей! Солнце выкатилось на небосвод, лучи его заискрились в паутине и мокрой листве, и сквозь редеющий туман я увидел Дорогу. Извиваясь по вересковой пустоши, она вела прямо в большой мир, в мою новую жизнь, которая, как я считал, станет необыкновенно знаменитой, не похожей ни на какую другую. Я достал тыквенное пюре -- единственное, что у меня было, -- съел его, а банку выбросил. Делать мне было нечего, да и делать что-либо по-старому, когда вокруг все абсолютно новое, невозможно. Мне никогда не жилось так прекрасно. В таком приподнятом настроении я пребывал до вечера. Надвигающиеся сумерки меня ничуть не беспокоили -- я был переполнен самим собой и своей свободой. Напевая собственного сочинения песню (все до единого слова в ней были значительны, к сожалению, теперь она позабылась), я двинулся прямо в ночь. Ветер, обдувая каким-то незнакомым, приятным запахом, волновал меня. Я не знал тогда, что это запах леса -- мха, папоротников, тысячи огромных деревьев. Вконец утомившись, я свернулся клубочком на земле и поджал под живот свои холодные лапки. Может, мне все-таки не стоит основывать приют для хемулят? Ведь их подкидывают не так уж часто. И вообще, кем мне лучше стать: искателем приключений или знаменитостью? Наконец после некоторых раздумий я решил стать знаменитым искателем приключений. И, засыпая, думал: завтра же утром! Проснувшись, я обнаружил, что нахожусь в совершенно незнакомом мире. Ну и удивился же я! Ведь прежде я не видел ни одного лесного дерева. Головокружительной высоты, прямые, точно копья, они горделиво поддерживали свои зеленые своды. Освещенная солнцем, тихо и легко шелестела листва, а вокруг с радостными криками носились птицы. Чтобы собраться с мыслями, я немного постоял на голове, а потом громко закричал им: -- Доброе утро! Кто хозяин этих чудесных мест? Надеюсь, здесь нет хемулей? -- У нас нет времени! Мы играем! -- отвечали птицы, ныряя вниз головой в густую листву. И тогда я пошел прямо в лес. Земля, одетая мхом, была теплой и очень мягкой, а листья папоротника отбрасывали на нее глубокие тени. Целые полчища никогда прежде не виданных мной ползающих и летающих букашек окружили меня, однако они были слишком маленькие, чтобы говорить с ними о серьезных вещах. Наконец я наткнулся на пожилую Ежиху, сидевшую в одиночестве и драившую ореховую скорлупу. -- Доброе утро! -- вежливо поздоровался я. -- Я одинокий беглец, рожденный при самом необыкновенном сочетании звезд. -- Вот как! -- не проявляя особого интереса к моей особе, буркнула Ежиха. -- А я работаю. Из этой скорлупки выйдет прекрасная мисочка для простокваши. -- Да-а! -- протянул я и вдруг почувствовал, что хочу есть. -- Кто же хозяин этих чудесных мест? -- Никто! Все! -- пожала плечами Ежиха. -- И я тоже? -- спросил я. -- Пожалуй, -- пробормотала Ежиха, полируя будущую мисочку для своей простокваши. -- Но, фру Ежиха, вы точно уверены, что хозяйка этих мест не какая-нибудь Хемулиха? -- продолжая беспокоиться, допрашивал я. -- Кто это? Кто это такая? -- спросила Ежиха. Подумать только, счастливица никогда в жизни не видела хемулях! -- У них ужасно большие ноги и никакого чувства юмора, -- объяснил я. -- У них огромные, чуть приплюснутые морды, а волосы растут беспорядочными клочьями. Хемулихи никогда не делают то, от чего делается весело, а только то, что необходимо. И постоянно напоминают вам о том, что бы они сами сделали, будь на вашем месте, и... -- О, боже! -- Ежиха, попятившись, скрылась в зарослях папоротника. "Ну и ладно, -- слегка обидевшись, подумал я (ведь я мог значительно больше рассказать о Хемулихах). - Раз у этих мест нет хозяина и они принадлежат всем, значит, и мне тоже. Но что бы мне такое придумать?" Идея, как это всегда со мной бывает, пришла внезапно. В голове у меня что-то щелкнуло, и все стало ясно. Если есть на свете Муми-тролль и если есть свободные Места, то совершенно точно: здесь будет Дом. Какая восхитительная мысль: дом, который я сам построю! Дом, хозяин которого -- я один. Неподалеку я обнаружил ручей и зеленую полянку, показавшуюся мне очень подходящей для муми-тролля. В излучине ручья нашелся даже песчаный бережок. Я взял щепку и стал чертить на песке свой будущий дом. Побольше уверенности! Я точно знал, каким должен быть дом муми-тролля: высоким, узким, со множеством балкончиков, лестниц и башенок. На верхнем этаже я нарисовал три маленькие комнатки и чулан для всякой всячины, ну, сами знаете! Нижний же этаж целиком заняла большая шикарная гостиная. К ней я причертил застекленную веранду. Отсюда мне предстояло, сидя в кресле-качалке, смотреть на бегущий мимо ручей. А на столике передо мной будет вечно стоять огромный стакан сока и рядом с ним -- гора бутербродов. Перилам веранды я пририсовал столбики с узором в виде сосновых шишек. Остроконечную крышу украсил красивой деревянной луковицей и тут же решил, что когда-нибудь в будущем обязательно позолочу ее. Я долго размышлял над тем, какую форму избрать для печной дверцы (пережиток тех времен, когда все муми-тролли жили за печкой). В конце концов я решил отказаться от множества маленьких печек с медными дверцами и вместо них сделал одну большую печь в гостиной. С печкой дом сразу сделался необычайно уютным. И я был просто очарован моим собственным прекрасным произведением. Должно быть, тут проявились мои врожденные способности, а также талант, рассудительность и самокритичность. Но так как никогда не следует хвалить то, что создано тобою, я просто описываю вам этот дом. Внезапно мне стало холодно. Тень от папоротника все росла и росла, вечерело... От усталости и голода у меня закружилась голова, и я только и думал, что о Ежихиной мисочке для простокваши. К тому же у нее вполне могла заваляться краска, которой можно будет позолотить купол в виде луковицы на крыше будущего дома муми-троллей. Устало передвигая одеревеневшие лапки, я побрел по темнеющему лесу. Ежиха мыла посуду. -- Подумать только! -- воскликнула она при виде меня. -- Он снова здесь! Только ни слова о хемулях! Махнув лапкой, я заговорил: -- Хемули, любезная фру, для меня теперь -- никто! Я построил дом! Скромный двухэтажный дом! Я очень счастлив, но очень устал, а прежде всего -- ужасно голоден! Я привык есть ровно в пять часов. И мне надо немного золотой краски для луковицы на... -- Вот оно что! Золотой краски! -- с кислой миной перебила меня Ежиха. -- Ты явился как раз к мытью посуды. Свежая простокваша еще не готова, а вечернюю я съела. -- Ну и ладно, -- отвечал я. -- Одной мисочкой простокваши больше, одной меньше -- не так уж важно для искателя приключений. Но прошу вас, любезная фру, оставьте посуду и взгляните на мой новый дом! Ежиха подозрительно посмотрела на меня и вытерла лапки полотенцем. -- Так и быть, -- сказала она. -- Придется потом снова воду подогревать. Где дом? Далеко отсюда? Я шел впереди, и от дурного предчувствия всю дорогу у меня дрожали поджилки. -- Ну-у? -- спросила Ежиха, когда мы приблизились к ручью. -- Любезная фру, -- осторожно начал я, показывая на дом, который начертил на песке. -- Вот таким я представляю его себе... Перила веранды опираются на столбики с узором в виде сосновых шишек. То есть, если вы, фру, одолжите мне лобзик... Я был совершенно сбит с толку. Дорогой читатель! Я так вжился в мечту о доме, что уверился, будто он и в самом деле уже построен! Это, конечно, свидетельствует о богатстве моей фантазии -- необычайной особенности, которая в будущем отметит мою жизнь и жизнь моих близких. Ежиха долго смотрела на меня, потом наконец что-то пробормотала (к счастью, слов я не разобрал) и отправилась восвояси -- домывать посуду. А я залез в ручей и, ни о чем не думая, побрел по прохладной воде. Ручей тек причудливо и неспешно, как обычно текут лесные ручьи. Местами он становился таким мелким и прозрачным, что на дне его был виден каждый камешек. Багровое солнце стояло низко над горизонтом, его лучи, огибая сосновые стволы, били мне прямо в глаза, и я, ослепленный, брел все дальше и дальше. Наконец в голове у меня опять щелкнуло. Если бы я и в самом деле построил дом вот на том красивом лужке, поросшем цветами, то весь лужок был бы испорчен, не так ли? Дом надо строить рядом с лужком, но рядом с лужком места для постройки не было! Подумать только: я чуть не стал домовладельцем! А разве домовладелец может быть искателем приключений? Дальше... Я чуть было на всю свою жизнь не обзавелся такой соседкой, как Ежиха! Скорее всего она из обширного ежового рода, и все они там такого же неприветливого нрава. Стало быть, я избежал трех больших бед и должен испытывать чувство глубокого удовлетворения. Теперь задним числом я смотрю на историю с домом как на свой первый большой жизненный Опыт, имевший величайшее значение для моего дальнейшего развития. Сохранив свободу и самоуважение, я мог брести по ручью и дальше, но мысли мои были прерваны какимто веселым, коротеньким звуком. Посреди ручья стрекотало красивое водяное колесо, сделанное из колышков и лопастей. Я остановился в удивлении. И тут же услыхал, как кто-то говорит: -- Это эксперимент. Счетчик оборотов. Я приоткрыл глаза и увидел, что из черничника высовывается пара длинных-предлинных ушей. -- С кем имею честь? -- спросил я. -- Фредриксон, -- ответил обладатель длинных ушей. - А ты сам -- кто? -- Муми-тролль, -- отвечал я. -- Беглец, рожденный при самом необыкновенном сочетании звезд. -- Каком-каком? -- переспросил Фредриксон с заметным интересом. И я очень тому обрадовался, потому что впервые услышал разумный, интеллигентный вопрос. Я вылез из ручья и, сев рядом с Фредриксоном, стал рассказывать ему о всех знаках и предзнаменованиях, сопровождавших мое появление на свет. Он ни разу не прервал меня, слушая мой рассказ о красивой маленькой корзиночке и газетной бумаге, в которой меня якобы нашла Хемулиха, и о моем ужасном детстве в ее ужасном доме, где меня никто не понимал. И о Приключении на весеннем льду... Поскольку в рассказе всегда следует сосредоточиться на самом главном, историю с домом и Ежихой я опустил, зато подробно описал свое драматическое бегство и ужасное странствие по вересковой пустоши. И под конец сообщил Фредриксону, что решил стать искателем приключений. Когда я умолк, Фредриксон, слушавший меня очень внимательно и изредка, в нужных местах, помахивавший ушами, долго думал и наконец сказал: -- Удивительно! До чего удивительно! -- Конечно! -- с благодарностью произнес я. -- А хемули просто отвратительны, -- заявил Фредриксон и, рассеянно вытащив из кармана пакет с бутербродами, отдал мне половину, пояснив: -- Ветчина. Потом мы с ним немного посидели, глядя, как заходит солнце. За время своей долголетней дружбы с Фредриксоном я не раз удивлялся тому, как он может успокаивать и убеждать, не произнося сколько-нибудь значительных и громких слов. Но я намерен продолжить свой рассказ... К моему вящему удовольствию, день кончился чудесно, и я рекомендую каждому, у кого неспокойно на душе, посмотреть на искусно сделанное водяное колесо, которое стрекочет посреди ручья. Искусству изготовлять такие колеса я научил позднее и моего сына Муми-тролля. (Это делают так: вырезают два маленьких колышка и втыкают их в песчаное дно ручья на некотором расстоянии друг от друга. Затем находят четыре длинных листа и протыкают их прутиком, чтобы они вместе составили что-то вроде звездочки. Эту несложную конструкцию укрепляют двумя тоненькими веточками. Под конец прутики с листочками осторожно кладут на распорки, и водяное колесо начинает вертеться.) Когда в лесу совсем стемнело, мы с Фредриксоном вернулись на мой зеленый лужок и легли спать. Мы провели ночь на веранде моего дома, хотя Фредриксон об этом и не подозревал. Во всяком случае мне стало совершенно ясно, что дом готов и мне больше не надо думать об этом. Единственное, что имело значение, -- я нашел своего первого друга, и для меня началась настоящая жизнь. ГЛАВА ВТОРАЯ, где я ввожу в свои мемуары Юксаре и зверька по имени Шнырек, представляю читателям дронта Эдварда и даю яркое описание речного парохода "Морской оркестр" и его несравненной команды В то утро, проснувшись, я увидел, что Фредриксон закидывает в ручей сеть. -- Привет! -- поздоровался я. -- Здесь водится рыба? -- Нет! -- ответил Фредриксон. -- Это подарок ко дню рождения. Реплика была совершенно в духе Фредриксона. Он просто хотел сказать, что рыболовную сеть получил в подарок от своего племянника, который сам сплел ее и очень огорчится, если сеть не побывает в воде. Слово за слово, и я узнал, что племянника зовут Шнырек [Маленький зверек, который шныряет, то есть: необыкновенно торопливо и легкомысленно снует туда-сюда, опрокидывая и теряя по пути все, что можно. (Прим автора.)] и что родители его погибли во время генеральной уборки. Этот зверек жил теперь в банке из-под кофе, ну, той, что голубого цвета, и коллекционировал главным образом пуговицы. Рассказ Фредриксона не отнял у меня много времени. Фредриксон был скуп на слова и никогда не тратил их особенно много за один раз. Затем он поманил меня легким движением уха и повел в лес. Когда мы подошли к кофейной банке, Фредриксон вытащил свисток и трижды свистнул. Крышка моментально отскочила, оттуда выпрыгнул Шнырек и кинулся к нам. -- Доброе утро! -- с нескрываемой радостью закричал он. -- Вот здорово! Как раз сегодня ты и собирался устроить мне большой сюрприз? Это кто с тобой? Какая честь для меня! Жаль, что я еще не успел прибраться в банке... -- Не смущайся! -- успокоил племянника Фредриксон. -- Это Муми-тролль. -- Здравствуйте! Добро пожаловать! -- затараторил Шнырек. -- Я сейчас... Извините, мне надо взять с собой кое-какие вещи... Он исчез в своей банке, и мы услышали, как отчаянно он там роется. Через некоторое время Шнырек снова выскочил с фанерным ящичком под мышкой, и дальше мы пошли уже втроем. -- Племянник! -- сказал вдруг Фредриксон. -- Ты умеешь писать красками и рисовать? -- Еще бы! -- воскликнул Шнырек. -- Однажды я нарисовал карточки всем моим кузинам! Каждой по карточке, с указанием места за праздничным столом. Хочешь, и тебе нарисуем такую замечательную карточку? Или лучше написать какие-нибудь изречения? Извини, но что именно тебе нужно? Это связано с твоим сюрпризом? -- Это тайна, -- ответил Фредриксон. Тут Шнырек так разволновался, что начал подпрыгивать; шнурок, которым был завязан ящичек, развязался, и на поросшую мхом землю вывалилось все его имущество: медные спиральки, резиновая подвязка, сережки, сушеные лягушки, ножи для сыра, окурки сигарет, куча пуговиц и среди прочего открывалка для минеральной воды. -- У меня был такой хороший шнурок, но он потерялся! Извините! -- пропищал Шнырек. -- Ничего, ничего, -- успокоил его Фредриксон, складывая все обратно в ящичек. Потом он вынул из кармана обрывок веревки, перевязал ящичек, и мы пошли дальше. Поглядев на уши Фредриксона, я понял, что он переполнен своей тайной и очень волнуется. Наконец мы остановились возле зарослей орешника, и Фредриксон, повернувшись, серьезно посмотрел на нас. -- Твой сюрприз там? -- благоговейно прошептал Шнырек. Фредриксон кивнул. Мы пробрались сквозь заросли и очутились на поляне. Посреди поляны стоял пароход, большой пароход! Широкий и устойчивый, такой же надежный и крепкий, как сам Фредриксон. Я ничего не знал о пароходе, но меня тут же охватило какое-то доселе незнакомое мне сильное чувство, можно сказать, возникла идея парохода; мое сердце -- сердце искателя приключений -- гулко забилось. Я представил, как Фредриксон мечтал об этом пароходе, как он чертил его, как шел каждое утро на поляну, чтобы его строить. Должно быть, он занимался этим уже давно, но никому об этом не рассказывал, даже Шнырьку, и, опечалившись, я чуть слышно спросил: -- Как ты назвал пароход? -- "Морской оркестр", -- ответил Фредриксон. -- Так назывался сборник стихотворений моего покойного брата. Имя будет написано небесно-голубой краской. -- И это можно сделать мне, да? -- прошептал Шнырек. -- Это правда? Клянешься хвостом? Извини, но что, если я выкрашу весь пароход в красный цвет? Можно? Тебе это понравится? Фредриксон кивнул: -- Только не закрась ватерлинию. -- У меня как раз есть большая банка красной краски! -- радостно затараторил Шнырек. Он так волновался, что у него дрожали усы. -- И маленькая банка небесно-голубой!.. Какая удача! Вот здорово! А сейчас мне надо домой, приготовить вам завтрак и прибраться в банке... -- И он тут же исчез. Я снова посмотрел на пароход и сказал Фредриксону: -- Какой ты молодец! Тут Фредриксон разговорился. Он говорил очень много и все больше о конструкции своего парохода. Потом вытащил бумагу и ручку и стал показывать на чертеже, как будут работать колеса. Я не все понимал, но видел: Фредриксон чем-то огорчен. Кажется, у него что-то не ладилось с рулем. Я очень ему сочувствовал, но полностью разделить его переживаний не мог -- ах, вопреки всему есть несколько областей, где мой талант не проявился так, как бы хотелось. И одна из этих областей -- машиноведение. Меня больше заинтересовал маленький домик с остроконечной крышей, который поднимался в самом центре парохода. -- Ты живешь в этом домике? -- спросил я. -- Он похож на беседку для муми-троллей. -- Это навигационная каюта, -- чуть недовольно заметил Фредриксон. И я погрузился в свои мысли. Домик был слишком обыкновенный. На мой вкус, окна можно сделать куда интересней. А на капитанском мостике были бы уместны легкие поручни с фигурками обитателей моря. А крышу надо бы украсить деревянной луковицей, которую, пожалуй, можно и позолотить... Я отворил дверь каюты. Кто-то лежал на полу и спал, прикрывшись шляпой. -- Это кто -- ваш знакомый? -- удивленно спросил я у Фредриксона. Заглянув через мое плечо, Фредриксон сказал: -- Юксаре. Я стал его рассматривать. Мягкий, странного, пожалуй, светло-каштанового цвета, Юксаре выглядел каким-то неопрятным. Шляпа на нем была очень старая, цветы, некогда украшавшие ее, давно завяли. Казалось, что Юксаре давно не умывался и вообще не любил это делать. Тут примчался Шнырек и заорал: -- Кушать подано! Юксаре проснулся от крика, потянулся, словно кот, и, зевнув, сказал: -- Хупп-хэфф! -- Позволь, а ты что делаешь на пароходе Фредриксона? -- грозно спросил Шнырек. -- Разве ты не видел, что там написано: "Вход воспрещен"? -- Конечно, видел, -- невозмутимо отвечал Юксаре. -- Вот поэтому-то я здесь. В этом был весь Юксаре. Любая запрещающая что-то табличка, запертая дверь, даже просто стенка тут же выводили его из обычного сонливого состояния. Стоило ему увидеть в парке сторожа, как усы его начинали дрожать, и тогда от него можно было ожидать самого неожиданного. А в промежутках он спал, или ел, или мечтал. Сейчас Юксаре главным образом был настроен поесть. Мы направились к банке Шнырька, где на видавшей виды шахматной доске красовался остывший омлет. -- Утром я приготовил очень хороший пудинг, -- стал объяснять Шнырек. -- Но, к сожалению, он исчез. А это так называемый ленивый омлет! Омлет был подан на крышках от консервных банок, и пока мы его ели, Шнырек выжидающе смотрел на нас. Фредриксон жевал долго и старательно, и вид у него был довольно странный. Наконец он сказал: -- Племянник, мне попалось что-то твердое! -- Твердое? -- удивился Шнырек. -- Должно быть, это из моей коллекции... Выплюнь! Выплюнь скорей! Фредриксон выплюнул, и мы увидели на его "тарелочке" два черных зубчатых предмета. -- Извини, пожалуйста! -- воскликнул его племянник. -- Это всего-навсего мои шестеренки! Хорошо, что ты их не проглотил! Но Фредриксон не отвечал. Сморщив лоб, он долго смотрел вдаль. И тогда Шнырек заплакал. -- Постарайся, пожалуйста, его извинить, -- сказал Юксаре. -- Видишь, он ужас как расстроился. -- Извинить? -- воскликнул Фредриксон. -- За что же?! Он тут же вытащил бумагу и перо и стал показывать нам, куда надо поместить шестеренки, чтобы заставить крутиться винт с лопастями и пароходные колеса. (Надеюсь, вы понимаете, что начертил Фредриксон.) _____________ |_____________| _______________________|_______________ | | |_ | __ | |_ () | | \ | |_ +--|/\/\/-------\/\/\| >_|_ _> () | |__//___\ _| | | _| |_______________________|_______________| ______|______ |_____________| -- Подумать только! -- закричал Шнырек. -- Мои шестеренки пригодились для изобретения Фредриксона! Непостижимо! Мы закончили обед в хорошем настроении. Воодушевленный этим происшествием, племянник Фредриксона надел свой самый большой передник и тут же принялся красить "Морской оркестр" в красный цвет. Шнырек так старался, что и пароход, и земля, и изрядная часть орешника стали красными. А такого перемазанного в красный цвет зверька, как Шнырек, мне в жизни видеть не приходилось. Название парохода он нарисовал небесно-голубой краской. Когда все было готово, Фредриксон пришел взглянуть на работу племянника. -- Ну как, красиво? -- взволнованно спрашивал Шнырек. -- Я очень старался. Я вложил всю душу, всего себя в эту работу. -- Оно и видно, -- буркнул Фредриксон, поглядев на перепачканного с головы до ног племянника. Он посмотрел также на кривую ватерлинию и хмыкнул: -- Хм! - Затем, взглянув на название парохода, снова хмыкнул: -- Хм! Хм! -- Я неправильно написал? -- забеспокоился Шнырек. -- Скажи что-нибудь, а то я снова заплачу! Извини! "Морской оркестр" -- такие трудные слова! -- "М-р-з-с-к-о-й а-р-к-е-с-т-р", -- прочитал вслух Фредриксон и, еще немного подумав, сказал: -- Успокойся. Сойдет. Шнырек вздохнул с облегчением и остатками краски выкрасил кофейную банку. А вечером Фредриксон пошел проверять сеть в ручье. Представьте себе наше удивление, когда мы обнаружили в сети маленькии нактоуз, а в нем -- анероид!.. Тут Муми-папа закрыл тетрадь и выжидающе взглянул на своих слушателей. -- Ну как, нравится? -- спросил он. -- По-моему, это будет необыкновенно интересная книга, -- серьезно сказал Муми-тролль. Он лежал на спине в сиреневой беседке и смотрел на пчел; было тепло, стояло полное безветрие. -- Но кое-что ты, наверное, выдумал, -- заметил Снифф. -- Неправда! -- возмутился Муми-папа. -- В те времена и в самом деле случались такие вещи! Каждое мое слово -- правда! Возможно, только кое-что чуточку преувеличено... -- Любопытно узнать, -- начал Снифф. -- Любопытно узнать, куда же подевалась папина коллекция. -- Какая коллекция? -- не понял Муми-папа. -- Коллекция пуговиц моего отца, -- пояснил Снифф. - Ведь Шнырек -- мой отец, так? -- Да, твой, -- подтвердил Муми-папа. -- Тогда где же находится его драгоценная коллекция? Я ведь должен был получить ее в наследство, -- подчеркнул Снифф. -- Хупп-хэфф, как говорил мой отец, -- сказал Снусмумрик. -- Кстати, почему ты так мало пишешь о Юксаре? Где он сейчас? -- Об отцах никогда ничего толком не знаешь, -- сделав какой-то неопределенный жест, объяснил Муми-папа. -- Они приходят и уходят... Во всяком случае я сохранил ваших отцов для потомства, написав о них. Снифф фыркнул. -- Юксаре тоже терпеть не мог сторожей в парке, -- задумчиво произнес Снусмумрик. -- Одно это... Они лежали на траве, вытянув лапы и подставив солнцу свои мордочки. Вокруг было чудесно, и всех клонило ко сну. Ящик со стеклянной крышкой для компаса, расположенный на палубе корабля. -- Папа, -- сказал Муми-тролль. -- Неужели в то время так неестественно разговаривали? "Представьте себе наше удивление", "свидетельствует о богатстве моей фантазии". И все такое. -- Это вовсе не неестественно, -- рассердился папа. -- По-твоему, когда сочиняешь, можно говорить небрежно? -- Иногда ты и в жизни говоришь неестественно, -- возразил сын. -- А Шнырек у тебя разговаривает обычно. -- Фу! -- сказал папа. -- Это просто местное наречие. А вообще есть большая разница между тем, как ты рассказываешь о каких-то вещах, и тем, как ты о них думаешь... И кроме того, все это больше зависит от того, что чувствуешь... По-моему... -- папа замолчал и начал озабоченно перелистывать мемуары. -- По-вашему, я употребил чересчур трудные слова? -- Ничего, -- утешал его Муми-тролль. -- Хотя это было так давно, все равно можно почти всегда угадать, что ты имеешь в виду. А про дальше ты уже написал? -- Нет еще, -- ответят папа. -- Но потом будет жутко интересно. Скоро я дойду до дронта Эдварда и Морры. Где ручка, которой я пишу мемуары? -- Вот, -- сказал Снусмумрик. -- И напиши побольше об Юксаре, слышишь! Ничего не упускай! Муми-папа кивнул, положил тетрадь на траву и стал писать дальше. Именно тогда я впервые пристрастился к резьбе по дереву. Это особое дарование было, должно быть, врожденным и таилось, если можно так выразиться, у меня в лапах. Первые мои пробы на этом поприще были довольно робкими. На корабельной верфи я подобрал подходящий кусок дерева, нашел нож и начал вырезать гордый купол (позднее он украсил крышу навигационной каюты). Он имел форму луковицы и был покрыт нарядной рыбьей чешуей. Фредриксон, к сожалению, ни слова не сказал об этой важной детали в оснастке судна. Он уже ни о чем не мог думать, кроме как о спуске парохода. "Морской оркестр", на который приятно было смотреть, готовился к старту. На своих четырех резиновых шинах, которые должны были выручать его на коварных песчаных отмелях, пароход пламенел под лучами солнца. Фредриксон где-то раздобыл себе капитанскую фуражку с золотым шнуром. Забравшись под киль, он расстроенно пробормотал: -- Так я и думал. Застрял! Теперь мы простоим здесь до восхода луны. Обычно немногословный, Фредриксон стал без устали бормотать что-то и ползать вокруг парохода -- верный признак, что он серьезно обеспокоен. -- Ну, теперь скоро опять в путь, -- зевнул Юксаре. -- Хупп-хэфф! Ну и жизнь! Менять курс, переезжать с места на место придется с утра до вечера. Такая бурная жизнь к добру не приведет. Стоит только подумать о тех, кто трудится и корпит над своей работой, и чем все кончается, сразу падаешь духом. У меня был родственник, который учил тригонометрию до тех пор, пока у него не обвисли усы, а когда все выучил, явилась какая-то морра и съела его. Да, и после он лежал в морровом брюхе, такой умненький! Речи Юксаре невольно заставляют вспомнить о Снусмумрике, который тоже родился под вселяющей лень звездой. Таинственный папаша Снусмумрика никогда не огорчался из-за того, что действительно было достойно огорчения, и не заботился о том, чтобы оставить след в памяти потомков (туда, как уже говорилось, он не попал бы вообще, если бы я не захватил его в свои мемуары). Как бы там ни было, Юксаре снова зевнул и спросил: -- Когда же мы все-таки отчаливаем, хупп-хэфф? -- И ты с нами? -- спросил я. -- Конечно, -- ответил Юксаре. -- Если позволите, -- сказал Шнырек, -- я тоже надумал кое-что в этом роде... Я больше не могу жить в кофейной банке! -- Почему? -- удивился я. -- Эта красная краска на жести не высыхает! -- объяснил Шнырек. -- Извините! Она попадает всюду -- и в еду, и в постель, и на усы... Я сойду с ума, Фредриксон, я сойду с ума! -- Не сходи. Лучше упакуй вещи, -- сказал Фредриксон. -- Конечно! -- воскликнул Шнырек. -- Мне надо о многом подумать! Такое долгое путешествие... совсем новая жизнь... И он побежал, да так быстро, что красная краска брызнула во все стороны. По-моему, решил я, наша команда более чем ненадежная. "Морской оркестр" засел крепко, резиновые шины глубоко зарылись в землю, и пароход ни на дюйм не мог сдвинуться с места. Мы изрыли всю корабельную верфь (то есть лесную поляну), но все напрасно. Фредриксон сел и обхватил голову лапами. -- Милый Фредриксон, не горюй так, -- попросил я. -- Я не горюю. Я думаю, -- отвечал Фредриксон. -- Пароход застрял. Его нельзя спустить на воду... Значит, надо реку подвести к пароходу. Каким образом? Строить новый канал? Запруду? А как? Таскать камни?.. -- А как? -- услужливо повторил я. -- Идея! -- вдруг так громко воскликнул Фредриксон, что я подпрыгнул. -- Где дронт Эдвард? Ему надо сесть в реку, чтобы она вышла из берегов. -- Он такой огромный? -- испугался я. -- Гораздо больше, чем ты думаешь, -- коротко ответил Фредриксон. -- У тебя есть календарь? -- Нет, -- сказал я, все больше и больше волнуясь. -- Так. Позавчера мы ели гороховый суп [В Скандинавии гороховый суп едят по четвергам.], -- размышлял вслух Фредриксон. -- Значит, сегодня -- суббота, а по субботам дронт Эдвард купается. Хорошо. Поспешим! -- А они злые, эти дронты? -- осторожно осведомился я, когда мы спускались к речному берегу. -- Да, -- ответил Фредриксон. -- Растопчут кого-нибудь нечаянно, а потом неделю рыдают. И оплачивают похороны. -- Не очень большое утешение для тех, кого они растопчут, -- пробормотал я, почувствовав себя необычайно храбрым. Я спрашиваю вас, дорогой читатель: трудно ли быть храбрым, если вообще ничего не боишься? Внезапно остановившись, Фредриксон сказал: -- Здесь. -- Где? -- удивился я. -- Эдвард живет в этой башне? -- Тише. Это не башня, а его лапы, -- объяснил Фредриксон. -- Сейчас я его позову. -- И он закричал во весь голос: -- Эй-эй, там наверху! Эдвард! Внизу я -- Фредриксон! Где ты нынче купаешься? Будто громовой раскат прокатился высоко над нами: -- Как всегда, в озере, песчаная ты блоха! -- Купайся в реке! Там песчаное дно! Мягкое и уютное! -- прокричал Фредриксон. -- Это все выдумки, -- отвечал дронт Эдвард. -- Самые крошечные малявки знают, что эта моррова река жутко напичкана камнями! -- Нет! -- настаиваал Фредриксон. -- Там песчаное дно! Дронт что-то тихо пробормотал, а потом согласился: -- Хорошо. Я выкупаюсь в твоей морровой реке. Морра тебя возьми, у меня больше нет денег на похороны. И если ты обманываешь меня, тля ты этакая, сам плати за них! Ты ведь знаешь, какие у меня чувствительные конечности, а уж какой нежный хвост -- и говорить нечего! -- Беги! -- только и успел шепнуть мне Фредриксон. И мы понеслись. Никогда в жизни я не бегал так быстро. И я все время представлял, как дронт Эдвард садится на острые камни своим огромным задом, и его страшный гнев, и гигантскую речную волну, которую он, несомненно, поднимет. И вся эта картина казалась мне такой грозной и опасной, что я потерял всякую надежду на спасение. Вдруг раздался рев, от которого шерсть встала дыбом на затылке! Это в лес с грохотом хлынула речная волна... -- Все на борт! -- закричал Фредриксон. Мы ринулись на корабельную верфь, преследуемые по пятам речной волной, и, перекинув хвосты через перила, наткнулись на спящего на палубе Юксаре. И в тот же миг нас накрыло шипящей белой пеной. "Морской оркестр" затрещал, застонал, словно от испуга. Но тут же, вырвавшись из мшистого плена, пароход гордо и стремительно помчался по лесу. Пришли в движение корабельные лопасти, весело вращался гребной винт, действовали наши шестеренки! Став за руль, Фредриксон твердой лапой уверенно повел "Морской оркестр" меж древесных стволов. То был ни с чем не сравнимый спуск судна на воду! Цветы и листья дождем сыпались на палубу, и, украшенный, точно в праздник, "Морской оркестр" совершит последний триумфальный прыжок вниз, в реку. Весело плеща, пароход поплыл прямо к речному фарватеру. -- Следить за рекой! -- приказал Фредриксон (он хотел как раз проехать по дну, чтобы испытать свою конструкцию шарниров). Я усердно смотрел по сторонам, но кроме подпрыгивающей где-то впереди на волнах красной банки ничего не видел. -- Интересно, что это за банка? -- спросил я. -- Она мне кое-что напоминает, -- ответил Юксаре. -- Меня не удивит, если там внутри сидит известный всем Шнырек. Я обернулся к Фредриксону: -- Ты забыл своего племянника! -- Да как же я мог? -- удивился Фредриксон. Теперь мы уже видели, что из банки высовывается мокрая красная мордочка Шнырька. Шнырек размахивал лапками и от волнения все туже затягивал на шее галстук. Перегнувшись через перила, мы с Юксаре выловили кофейную банку, по-прежнему липкую от краски и довольно тяжелую. -- Не запачкайте палубу, -- предупредил Фредриксон, когда мы втаскивали банку вместе со Шнырьком на борт. -- Как поживаешь, дорогой племянник? -- Я чуть с ума не сошел! Подумать только! Упаковываю вещи, а тут наводнение... Все вверх дном. Я потерял свой самый лучший оконный крючок и, кажется, стержень, которым прочищают трубки. Ой! Что теперь будет? И Шнырек с известным удовлетворением начал по новой системе приводить в порядок свою коллекцию пуговиц. Прислушиваясь к тихому плеску колес "Морского оркестра", я сел рядом с Фредриксоном и сказал: -- Надеюсь, мы никогда больше не встретимся с дронтом Эдвардом. Как ты думаешь, он ужасно зол на нас? -- Ясное дело, -- отвечал Фредриксон. ГЛАВА ТРЕТЬЯ, в которой я запечатлел свой первый славный подвиг - спасение утопающей, его трагические последствия, некоторые свои мысли, а также дал описание повадок клипдасс Зеленый приветливый лес остался позади. Все вокруг нас стало огромным и невиданным. По крутым склонам берегов с ревом и фырканьем рыскали неведомые страшные животные. К счастью, на борту нашего парохода было двое таких, на которых можно было положиться: я и Фредриксон. Юксаре ничего не принимал всерьез, а интересы Шнырька не простирались дальше его банки из-под кофе. Мы поставили ее на баке, и она мало-помалу стала просыхать на солнце. Но самого Шнырька нам так никогда и не удалось отмыть дочиста, и он навсегда приобрел слабый розоватый оттенок. Конечно, у Фредриксона нашлась на борту золотая краска -- меня бы удивило, если бы у него не оказалось такой жизненно необходимой вещи, -- и мы украсили пароход моей золоченой луковицей. Пароход медленно продвигался вперед. Я чаще всего сидел в навигационной каюте и, слегка пощелкивая по анероиду, с некоторым удивлением смотрел, как проплывают мимо берега. Иногда я выходят на капитанский мостик и бродил там в раздумье. Особенно нравилось мне думать о том, как поражена была бы Хемулиха, если б могла видеть меня, равноправного совладельца речного парохода, искателя приключений. По правде говоря, так ей и надо! Однажды вечером мы вошли в глубокий пустынный застив. -- Не по душе мне этот залив, -- заявил Юксаре. -- Его вид вызывает Предчувствия. -- Предчувствия! -- как-то странно произнес Фредриксон. -- Племянник! Бросить якорь! -- Сейчас, сию минуту! -- крикнул Шнырек и почему-то швырнул за борт огромную кастрюлю. -- Ты выбросил наш обед? -- спросил я его. -- Какое несчастье! -- воскликнул Шнырек. -- Извините! В спешке так легко ошибиться! Я был ужасно взволнован... Ничего, вместо обеда получите желе -- если только я его найду... Все, что произошло, было в духе таких зверьков, как Шнырек. А Юксаре, стоя у перил, блестящими глазами смотрел на берег. Сумерки быстро опускались на гребни гор, которые ровными пустынными рядами уходили к горизонту. -- Ну как там твои Предчувствия? -- спросил я. -- Тише! -- прошептал Юксаре. -- Я что-то слышу... Я навострил уши, но услышал лишь, как слабый прибрежный ветер свистит в мачтах "Морского оркестра". -- Ничего, кроме ветра, -- сказал я. -- Пойдем зажжем керосиновую лампу. -- Я нашел желе! -- закричал вдруг Шнырек и выскочил из банки с мисочкой в лапках. И вот тут-то вечернюю тишину прорезал одинокий протяжный и дикий вой, от которого шерсть на затылке встала у всех дыбом. Шнырек даже вскрикнул и выронил мисочку. -- Это Морра, -- объяснил Юксаре. -- Нынче ночью она поет свою охотничью песню. -- А она умеет плавать? -- спросил я. -- Этого никто не знает, -- ответил Фредриксон. Морра охотилась в горах. Она страшно выла, и более дикого воя мне никогда не приводилось слышать. Вот вой стал стихать, потом вдруг приблизился к нам и наконец исчез... Наступившая тишина была еще ужаснее. Мне показалось, что в свете восходящего месяца я вижу тень Морры, летящей над землей. Потянуло холодом. -- Смотрите! -- воскликнул Юксаре. Кто-то примчался галопом на берег и стал в отчаянии метаться по нему. -- Вот этого, -- мрачно изрек Фредриксон, -- сейчас съедят. -- Только не на глазах у муми-тролля! -- воскликнул я. -- Я спасу его! -- Не успеешь, -- охладил меня Фредриксон. Но я уже решился. Я влез на перила и торжественно произнес: -- Могилу безвестного искателя приключений не украшают венками, но вы хотя бы поставьте мне гранитный памятник с изображением двух плачущих Хемулих! С этими словами я бросился в черную воду и нырнул под кастрюлю Шнырька. Кастрюля булькнула. Бам! С достойным восхищения самообладанием вывалил я из нее жаркое. Затем быстро поплыл к берегу, подталкивая кастрюлю мордочкой. -- Наберитесь мужества! -- кричал я. -- К вам плывет Муми-тролль! Где это видано, чтобы морры безнаказанно поедали кого им вздумается? С вершины горного склона с грохотом сорвались камни. Охотничья песнь Морры снова смолкла, слышалось лишь жаркое пыхтенье -- все ближе, ближе, ближе... -- Прыгай в кастрюлю! -- крикнул я несчастной жертве. И тут же что-то плюхнулось, а кастрюля по ручки погрузилась в воду. Кто-то цеплялся в темноте за мой хвост... Я поджал его... Ха! Славный подвиг! Герой-одиночка! Началось историческое отступление к пароходу "Морской оркестр", где в тревожном ожидании томились мои друзья. Спасенный был тяжел, очень тяжел. Но я плыл со скоростью ветра. Под жалобный вой Морры, которая, стоя в одиночестве на берегу, выла от голода и злобы (как выяснилось, плавать она не умела), я одолел пролив, взобрался на борт, сполз на палубу, и, тяжело дыша, вытряхнул спасенного из кастрюли. Фредриксон зажег керосиновую лампу -- поглядеть, кого это я спас. Я абсолютно уверен, что этот миг был одним из самых страшных моментов моей бурной молодости: передо мной на мокрой палубе сидела не кто иная, как Хемулиха! Как говорили в те времена -- живая картина! Я спас Хемулиху! В первую минуту, испугавшись, я поднял хвост под углом в 45ь, но вспомнив, что я вольный муми-тролль, беззаботно сказал: -- Привет! Вот это да! Вот так неожиданность! Никогда бы не подумал! -- Не подумал о чем? -- спросила Хемулиха, выбирая куски жаркого из своего зонтика. -- Не подумал бы, что спасу вас, тетенька! -- взволнованно произнес я. -- То есть что вы, тетенька, будете спасены мной. Получили ли вы, тетенька, мое прощальное письмо? -- Я тебе не тетенька! -- буркнула Хемулиха. -- И никакого письма я не получала. Ты, наверное, не наклеил на конверт марку. Или написал неправильный адрес. Или забыл отправить письмо. Если ты вообще умеешь писать... -- И, поправив шляпку, снисходительно добавила: -- Но зато ты умеешь плавать! -- Вы знакомы? -- осторожно спросил Юксаре. -- Нет, -- сказала Хемулиха. -- Я тетка той Хемулихи. -- И вдруг спросила: -- Кто это размазал желе по всему полу? Эй ты, ушастый, подай-ка мне тряпку, я приберу. Фредриксон (потому что имелся в виду он) бросился за тряпкой и принес пижаму Юксаре. -- Я ужасно сердита, -- объяснила тетка Хемулихи, вытирая пижамой палубу. -- А в таких случаях единственное что помогает -- уборка. Мы молча стояли за ее спиной. -- Ну разве я не говорил, что у меня -- Предчувствие? -- пробормотал Юксаре. Тут тетка Хемулихи повернула к нему свою некрасивую морду и рявкнула: -- Молчать! Ты слишком мал, чтобы курить. Тебе надо пить молоко, это полезно, и тогда лапы не будут дрожать, морда не пожелтеет, а хвост не облысеет. - И, обращаясь к нам, добавила: -- Повезло вам, что меня спасли. Теперь я наведу здесь порядок! -- Взгляну-ка на анероид! -- заторопился вдруг Фредриксон и, юркнув в навигационную каюту, запер за собой дверь. Но анероид, в страхе перед теткой Хемулихи, никак не мог показать правильное направление. Он исправился только после того, как кончилась эта история с клипдассами. Но об этом я расскажу ниже. А у нас, увы, не осталось ни малейшей надежды избавиться от тетки Хемулихи, присутствия которой на корабле, по моему глубокому убеждению, никто из нас не заслужил. -- Про дальше я еще не успел написать, -- обычным своим тоном сказал Муми-папа, вопросительно выглядывая из-за своих мемуаров. -- Знаешь что, -- успокоил начинающего автора Муми-тролль, -- я уже начинаю привыкать к тому, что ты употребляешь непонятные слова. А эта кастрюля, должно быть, была ужасно большая... А когда ты кончишь книгу, мы разбогатеем? -- Ужасно разбогатеем, -- ответил Муми-папа. -- Надеюсь, мы разделим это богатство на всех? -- спросил Снифф. -- Ведь ты же написал про моего папу -- Шнырька? Ты его вывел в герои этой книги? Он ведь у тебя -- главный? -- А я считаю, что главный герой -- Юксаре, -- сказал Снусмумрик. -- Это надо же, так поздно узнать, какой у тебя был замечательный папочка! И до чего приятно, что он похож на меня. -- Ваши несчастные папочки -- только фон! -- закричал Муми-тролль, слегка пнув лапой Сниффа. -- Вы должны радоваться, что они вообще попали в книгу! -- Ты почему пнул меня? -- заорал Снифф, ощетинив усы. -- Что тут делается? -- Муми-мама выглянула из гостиной. -- Вы чем-то расстроены? -- Папа читает вслух про свою жизнь, -- объяснил Муми-тролль (подчеркнув слово "свою"). -- Ну как, нравится? -- спросила мама. -- Захватывающе! -- Ты совершенно прав, -- мама улыбнулась сыну и сказала, обращаясь к папе: -- Не читай только того, что может дать малышам неправильное представление об их родителях. Вместо этого говори: "многоточие..." Дать тебе трубку? -- Не разрешай ему курить! -- завопил Снифф. - Тетка Хемулихи говорила, что от курения начинают дрожать лапы, желтеет морда и лысеет хвост! -- Ну-ну, не огорчайся! -- успокоила малыша Муми-мама. -- Муми-папа курил всю свою жизнь и не пожелтел, не облысел, да и лапы у него не дрожат... Она подала папе его пенковую трубку, отворила окна и, напевая, вышла на кухню -- варить кофе. В открытое окно веранды ворвался вечерний морской ветерок. -- Как же вы могли забыть про Шнырька, когда спускали пароход на воду? -- упрекнул Муми-папу Снифф. -- Навел он когда-нибудь порядок в своей пуговичной коллекции? -- Разумеется, он не раз наводил в ней порядок, -- отвечал папа. -- И все время изобретал новую систему. Раскладывал пуговицы то по цвету или по величине, по форме или по материалу, а иногда в зависимости от того, насколько они ему нравились. -- Вот здорово! -- мечтательно прошептал Снифф. -- Меня лично крайне огорчает то, что моему папаше измазали всю пижаму этим желе, -- никак не мог успокоиться Снусмумрик. -- В чем же он потом спал? -- В моих пижамах, -- разъяснил Муми-папа, пуская большие клубы дыма в потолок. Снифф зевнул: -- Может, на летучих мышей поохотимся? -- Давайте! -- поддержал его Снусмумрик. -- Пока, папа! -- сказал Муми-тролль. Оставшись один, Муми-папа, немного поразмыслив, принялся снова писать... А что ему еще было делать в таком сплошном одиночестве? На следующее утро тетка Хемулихи проснулась в зверски хорошем настроении. Разбудив нас в шесть часов, она протрубила: -- Доброе утро! Доброе утро! Доброе утро! Возьмемся за дело! Сначала небольшое состязание -- штопаем носки: я только что заглянула в ваши ящики. Затем в награду за усердие несколько воспитательных игр. Это так полезно. А что там у нас для укрепления здоровья? -- Кофе, -- на всякий случай сказал Шнырек. -- Каша, -- сказала тетка. -- Кофе пьют только в старости и еще, если страдают трясучкой. -- А я знаю одного, который умер от каши, -- пробормотал Юксаре. -- Она попала ему в горло, и он подавился. -- Любопытно, что бы сказали ваши папы и мамы, если б видели, что вы пьете кофе, -- фырчала тетка Хемулихи. -- Они бы заплакали! И вообще, как обстоит дело с вашим воспитанием? Вы воспитанны или нет? А может, вы так и родились трудновоспитуемыми? -- Я родился при самом необыкновенном сочетании звезд, -- воспользовавшись паузой, вставил я. -- Меня нашли в маленькой ракушке, дно которой было выстлано бархатом! -- Не желаю, чтобы меня воспитывали, -- отчеканил Фредриксон. -- Я -- изобретатель и делаю, что хочу. -- Извините, -- воскликнул Шнырек, -- но мои папа и мама уже не смогут расплакаться. Они погибли во время генеральной уборки! -- Ха! -- хмыкнул Юксаре, с угрожающим видом набивая свою трубку. -- Терпеть не могу распоряжений. Они напоминают мне о стороже. Тетка Хемулихи нас рассматривала и потом объявила: -- С этого дня заботиться о вас буду я! -- Тетенька, не надо! -- запротестовали мы хором. Но она, покачав головой, с непреклонным видом произнесла: -- Это мой Долг. После этих страшных слов тетка исчезла, и, без сомнения, для того, чтобы выдумать еще какую-нибудь новую воспитательную чертовщину. Невероятно жалея друг друга, мы заползли в палатку на корме. -- Клянусь своим хвостом -- никогда и никого больше не буду спасать! -- воскликнул я. -- Правильно, -- одобрил Юксаре. -- Эта тетка способна почти на все. В любой момент она может вышвырнуть мою трубку за борт или запрячь меня в работу! Она может придумать все что угодно! -- Может, вернется Морра, -- с надеждой в голосе прошептал Шнырек. -- Или кто-нибудь другой, кто будет так добр и съест ее? Извините! Я нехорошо сказал? -- Пожалуй, -- откликнулся Фредриксон, но немного погодя добавил: -- В этом, однако, что-то есть. Мы погрузились в молчание, глубоко соболезнуя самим себе. -- Скорее бы стать взрослым! -- размечтался я. -- Взрослым и знаменитым! Тогда можно будет запросто справиться с этой теткой. -- А как стать знаменитым? -- спросил меня Шнырек. -- По-моему, довольно легко! Нужно только сделать то, до чего никто другой еще не додумался... Или что-то старое вывернуть на новый лад... -- Что, например? -- полюбопытствовал Юксаре. -- Например, летающий речной пароход, -- пробормотал Фредриксон, и его маленькие глазки засветились. -- Не думаю, что быть знаменитым приятно, -- размышлял вслух Юксаре. -- Может, только в самом начале, а потом это становится совершенно обычным, а под конец от знаменитости голова кругом идет, точь-в-точь как бывает, если долго катаешься на карусели. -- А что такое карусель? -- спросил я. -- Машина, -- сразу оживился Фредриксон. -- Вот так она работает. -- И он достал ручку и бумагу. Меня никогда не переставала удивлять преданность Фредриксона машинам. Они околдовали его. Я же, наоборот, ничего такого в них не находил. Водяное колесо -- это еще куда ни шло, но даже обыкновенная застежка "молния" вызывает у меня недоверие. Юксаре знал одного, у которого брюки застегивались на "молнию". И вот однажды "молнию" заело, и она никогда больше не закрывалась. Вот ужас! Я хотел было поделиться с друзьями своими размышлениями о застежках "молниях", но в этот самый момент мы услышали какой-то очень странный звук. Он напоминал глухое и отдаленное лязганье жестяной трубы. Нас это насторожило. Фредриксон выглянул из палатки и мрачно произнес одно-единственное слово: -- Клипдассы! Здесь необходимо кое-что объяснить. Пока мы обсуждали последние события, течение вынесло "Морской оркестр" в дельту реки, населенной клипдассами. Клипдассы -- общительные животные, которые ненавидят одиночество. На речном дне они вырывают клыками каналы и образуют там, внизу, целые колонии. Их щупальцы оставляют после себя чуть клейкий след, из-за этого многие называют их клейкдассами и клейклапами. Клипдассы чаще всего милы, но они беспрестанно грызут и кусают все подряд, все, что попадается им на глаза, особенно то, что они никогда прежде не видели. Кроме того, у клипдасс есть одна неприятная особенность: случается, что они откусывают чужой нос, если им кажется, что нос этот слишком велик. Теперь вам, надеюсь, понятно, почему мы так забеспокоились? -- Сиди в банке! -- крикнул Фредриксон своему племяннику. "Морской оркестр" застрял в целом море клипдасс. Угрожающе размахивая бакенбардами, они разглядывали нас своими круглыми голубыми глазками. -- Расступитесь, будьте так добры, -- попросил Фредриксон. Но клипдассы только теснее смыкали кольцо вокруг речного парохода, а некоторые уже начали вползать на борт. Когда первый из них вскарабкался на перила, за навигационной каютой появилась тетка Хемулихи. -- В чем дело? -- завопила она. -- Это еще что за типы? Вход абсолютно запрещен, я не могу допустить, чтобы эта пакость помешала нашим воспитательным мероприятиям! -- Не пугай их! Они рассердятся, -- предупредил Фредриксон. -- Это я рассердилась! Вон! Вон отсюда! Прочь! -- закричала тетка Хемулихи и принялась колотить клипдасс -- тех, что поближе к ней, -- по головам. Клипдассы тотчас обратили взгляды на тетку Хемулихи. Затихнувшее было глухое лязганье возобновилось с новой силой. И тут... Все произошло с невероятной быстротой. Тысячи кишащих на палубе клипдасс ринулись через перила в воду, унося на своих спинках, будто на живом ковре, тетку Хемулихи. Дико крича и размахивая зонтиком, она перевалилась через поручни, и вся компания сгинула в неизвестности... Снова все стало тихо и мирно. "Морской оркестр" поплыл дальше, словно ничего и не произошло. -- М-да... -- протянул Юксаре и обратился ко мне: -- Ты не собираешься снова ее спасать? Рыцарские чувства призывали меня тотчас поспешить на выручку тетки Хемулихи, но мои дурные врожденные наклонности подсказывали: это ни к чему. И я пробормотал, что, дескать, уже слишком поздно. (Так оно, впрочем, и было.) -- Вот и конец ей, -- философски заметил Юксаре. -- Печальная история, -- согласился я. -- Извините! Это я виноват? -- спросил Шнырек. -- Это я первый сказал: пусть кто-нибудь сжалится над нами и съест ее! А что, это дурно, что мы ни капельки не расстраиваемся? Никто ему не ответил. Я спрашиваю вас, дорогие читатели, что бы вы сделали в таком щекотливом положении? Ведь я уже спас эту тетку один раз, а морры куда хуже, чем клипдассы, которые, вообще говоря, довольно добрые... Может, это для тетки Хемулихи только небольшая перемена обстановки? Может, они ей только немного подгрызут физиономию и от этого вид у нее станет более приятный? Как вы думаете? Что бы там ни было, солнце светило по-прежнему, а мы драили палубу (она стала совсем клейкой от нашествия клипдасс) и прихлебывали хороший черный кофе. "Морской оркестр" скользил среди бесчисленных островков. -- Им когда-нибудь будет конец? -- спросил я. -- Куда мы приплывем потом? -- Куда-нибудь... или так... никуда, -- произнес Юксаре, набивая свою трубку. -- И зачем? Ведь нам и здесь хорошо? Не буду отрицать, что нам было хорошо, но я стремился дальше! Мне хотелось чего-нибудь новенького. Что угодно, но только пусть что-нибудь случится (конечно, кроме нашествия хемулей). У меня было ужасное ощущение, что все великие приключения непрерывно случаются, сменяя друг друга, где-то там, где меня нет. Необычайные приключения, которые никогда больше не повторятся. Я торопился, ужасно торопился! Стоя на носу, я нетерпеливо вглядывался в будущее, осваивая результаты Опыта, который успел уже приобрести. Их было пока семь. Вот какие: 1. Следи за тем, чтобы дети муми-троллей рождались в благоприятный с точки зрения астрологии момент, и обеспечь им романтическое вступление в мир. (Положительный пример: мой талант. Отрицательный: хозяйственная сумка.) 2. Не рассказывай о хемулях тем, кто торопится. (Положительный пример: Фредриксон. Отрицательный: Ежиха.) 3. Никогда не знаешь, что может попасть в сеть! (Положительный пример: анероид Фредриксона.) 4. Никогда не крась вещи только потому, что у тебя осталась краска. (Отрицательный пример: банка Шнырька.) 5. Не бойся никого, даже если этот кто-то очень большой. (Положительный пример: дронт Эдвард.) 6. Будь храбрым, даже если ты маленький. (Положительный пример: я.) 7. Прежде чем кого-нибудь спасать, выясни, кого ты спасаешь! (Отрицательный пример: тетка Хемулихи.) Пока я обдумывал все эти важные истины, пароход миновал последний островок; сердце внезапно подскочило у меня в груди, и я воскликнул: -- Фредриксон! Впереди -- море! Наконец Что-то случилось! Прямо передо мной -- сверкающее, лазурное, сказочное море! -- Оно слишком большое! -- захныкал Шнырек и заполз в свою банку. -- Извините, но у меня болят глаза, и я не знаю, что и думать! -- Зато оно голубое и мягкое! -- закричал Юксаре. -- Давайте поплывем туда и будем только спать, качаясь на волнах, и никогда никуда не вернемся... -- Как хатифнатты? -- спросил Фредриксон. -- Кто, кто? -- поинтересовался я. -- Хатифнатты, -- повторил Фредриксон. -- Они только и знают, что плывут да плывут... Нет им покоя. -- Вот именно! -- обрадовался Юксаре. -- И никогда не спят, они спать не могут. Они не могут даже говорить, они только стремятся доплыть до горизонта. -- И удалось это кому-нибудь из них? -- полюбопытствовал я. -- Этого никто не знает, -- пожал плечами Юксаре. Мы встали на якорь у скалистого берега. Даже сегодня мурашки пробегают у меня по спине, когда я шепчу про себя: "Мы встали на якорь у скалистого берега... Впервые в жизни видел я рыжие скалы и прозрачных медуз; это удивительно маленькие, похожие на прозрачные зонтики существа, способные дышать и двигаться". Мы вышли на берег -- собирать ракушки. Хоть Фредриксон и уверял, он, мол, хочет обследовать место стоянки судна, что-то подсказывало мне: и он втайне заинтересовался ракушками. Прибрежные скалы перемежались с песчаными бережками, и камешки здесь лежали совершенно гладкие и круглые, как мячик, или вытянутые, как яйца. Вода была такой чистой и прозрачной, что под ее зеленоватой толщей просматривалось волнистое песчаное дно. Скалы нагрелись от солнца. Ветер улегся, и на горизонте не было ничего, кроме светлой водной глади. Огромный мир казался мне в ту пору беспредельным, а все маленькое куда более приятным, чем сейчас. Все маленькое было моим, не знаю, понятно ли вам, что я имею в виду... И как раз в эту минуту мне в голову пришла новая важная мысль. Любовь муми-троллей к морю, должно быть, врожденная, и я с удовлетворением вижу, как она пробуждается и в моем сыне. Но, дорогой читатель, согласитесь, что суша вызывает у нас еще более сильное восхищение. Когда плывешь по морю, горизонт представляется бесконечным и непоколебимым. Нормальные же мумитролли больше всего любят переменчивое и причудливое, неожиданное и своеобразное: берег, который и земля и вода, солнечный заход, который и мрак и свет, и весну, которая и холод и тепло. Но вот снова наступили сумерки. Они опустились совсем бесшумно, сгущались медленно и осторожно, чтобы у дня хватило времени устроиться на ночлег. Розоватый западный край неба с разбросанными по нему маленькими тучками был похож на взбитые сливки, и все это отражалось в воде. Море было блестящим, как зеркало, и не таило в себе никакой опасности. -- Видел ты когда-нибудь тучу близко? -- спросил я Фредриксона. -- Да, -- ответил он. -- В книге. -- Мне кажется, она похожа на небесный мох, - заметил Юксаре. Мы сидели на склоне горы. Приятно пахло водорослями и чем-то еще, должно быть, морем. Я чувствовал себя таким счастливым и даже не боялся, что это чувство исчезнет. -- Ты счастлив? -- спросил я у Фредриксона. -- Здесь хорошо, -- смущенно пробормотал Фредриксон (и я понял, что он тоже счастлив). И тут мы увидели целую флотилию маленьких лодок. Легкие, как бабочки, они скользили по своему собственному отражению в воде. В лодках, тесно прижавшись друг к другу, молча сидели какие-то серовато-белые существа. Их было очень много, и они неотрывно глядели в море. -- Хатифнатты, -- произнес Фредриксон. -- Плывут с помощью электричества. -- Хатифнатты, -- взволнованно прошептал я. -- Те, что только и знают плыть да плыть и никогда никуда не приплывают... -- Они заряжаются во время грозы, -- объяснял Фредриксон. -- И тогда жгут, как крапива. И еще они ведут порочный образ жизни. -- Порочный образ жизни? -- очень заинтересовался я. -- Что это значит? -- Точно не знаю. Наверно, топчут чужие огороды и пьют пиво. Мы долго глядели на хатифнаттов, уплывающих навстречу бесконечному горизонту. И у меня зародилось странное желание последовать за ними и тоже вести порочный образ жизни. Но вслух об этом я не сказал. -- Ну а завтра мы выйдем в открытое море? - внезапно спросил Юксаре. Фредриксон взглянул на "Морской оркестр". -- Это же речной пароход, -- с задумчивым видом сказал он. -- Ходит на водяных колесах. Без парусов... -- Мы сыграем в орлянку, -- сказал, поднявшись, Юксаре. -- Шнырек, давай сюда пуговицу! Шнырек, собиравший ракушки в прибрежной воде, пулей выскочил на берег и начал высыпать содержимое своих карманов. -- Одной пуговицы хватит, дорогой племянник! -- Пожалуйста! -- обрадовался Шнырек. -- Какую лучше, с двумя или с четырьмя дырочками? Костяную, плюшевую, деревянную, стеклянную, металлическую или перламутровую? Однотонную, пеструю, в крапинку, полосатую или клетчатую? Круглую, овальную, вогнутую, выпуклую, восьмиугольную или... -- Можно обыкновенную брючную, -- остановил его Юксаре. -- Ну, я бросаю. -- И он закричал: -- Орел! Уплываем в море! Что случилось? -- Дырочка сверху, -- объяснил Шнырек и прижался носом к пуговице, чтобы получше разглядеть ее в сумерках. -- Ну! -- сказал я. -- Как она лежит? В этот миг Шнырек взмахнул усами, и пуговица скользнула в горную расселину. -- Ай! Извините! -- воскликнул Шнырек. -- Хотите другую? -- Нет, -- сказал Юксаре. -- В "орел или решку" можно играть один раз. А теперь будь что будет, но я хочу спать. Мы провели довольно мучительную ночь на борту парохода. Одеяло было неприятно клейким, словно измазанное патокой, дверные ручки -- липкими; зубными щетками, домашними туфлями и вахтенным журналом Фредриксона пользоваться было нельзя! -- Племянник! -- с упреком сказал он. -- Это называется ты сегодня убирался? -- Извините! -- воскликнул Шнырек. -- Я вовсе не убирался! -- И в табаке полно мусора, -- проворчал Юксаре, любивший курить в постели. В общем, все было очень неприятно. Однако малопомалу мы успокоились и свернулись клубочками на менее клейких местах. Но всю ночь нам мешали странные звуки, которые, казалось, доносились из навигационной каюты. Меня разбудил какой-то необычный и зловещий звон пароходного колокола. -- Вставайте! Вставайте и посмотрите! -- кричал за дверью Шнырек. -- Кругом вода! Как величественно и пустынно! А я забыл на берегу самую лучшую свою тряпочку, которой вытирают перья! Мы выскочили на палубу. "Морской оркестр" как ни в чем не бывало плыл по морю, лопастные колеса вертелись спокойно и уверенно, и было в этом какое-то таинственное очарование. Даже сегодня я не могу понять, как это Фредриксону с помощью двух шестеренок удалось придать пароходу такой плавный и быстрый ход. Однако любые предположения здесь все равно бесплодны. Если хатифнатт может передвигаться с помощью собственной наэлектризованности (которую некоторые называли тоской или беспокойством), то никого не должно удивлять, что кораблю достаточно двух шестеренок. Ну ладно, я оставляю эту тему и перехожу к Фредриксону, который, нахмурив лоб, разглядывал обрывок якорного каната. -- Как я зол, -- бубнил он себе под нос. -- Просто страшно зол. Никогда так не злился. Его изгрызли! Мы переглянулись. -- Ты ведь знаешь, какие у меня мелкие зубы, -- сказал я. -- А я слишком ленив, чтобы перегрызть такой толстый канат, -- заметил Юксаре. -- Я тоже не виноват! -- завопил Шнырек, хотя оправдываться ему было совсем не за чем.. Никто никогда не слышал, чтобы он говорил неправду, даже если речь шла о его пуговичной коллекции (что достойно удивления, ведь он был настоящим коллекционером). Видно, у этого зверька было слишком мало фантазии. И тут мы услышали легкое покашливание, а повернувшись, увидели очень маленького клипдасса. Он сидел под тентом и щурился. -- Вот как, -- сказал Фредриксон. -- Вот как?! -- с ударением повторил он. -- У меня режутся зубки, -- смущенно объяснил маленький Клипдасс. -- Мне просто необходимо что-нибудь грызть. -- Но почему именно якорный канат? -- удивился Фредриксон. -- Я подумал, что он очень старый и не страшно, если я его перегрызу, -- оправдывался Клипдасс. -- А что ты делаешь на борту? -- спросил я. -- Не знаю, -- откровенно признался Клипдасс. -- Иногда меня осеняют разные идеи. -- А где же ты спрятался? -- удивился Юксаре. И тогда Клипдасс не по годам умно ответил: -- В вашей чудесной навигационной каюте! (Точно, навигационная каюта оказалась тоже клейкой.) -- Послушай-ка, Клипдасс, что, по-твоему, скажет твоя мама, когда узнает, что ты сбежал? -- спросил я. -- Наверно, будет плакать, -- ответил Клипдасс, заканчивая эту удивительную беседу. ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ, в которой мое морское путешествие достигает своей кульминации и заканчивается полной неожиданностью "Морской оркестр" одиноко плыл по морю. Солнечные голубовато-прозрачные дни однообразно следовали один за другим. Скопища морских призраков беспорядочно мелькали перед штевнем нашего судна, а мы сыпали овсянку прямо на хвосты плывущих в кильватере русалок. Порой, когда ночь опускалась над морем, мне нравилось сменять Фредриксона у руля. Озаренная лунным светом палуба, которая то тихо вздымалась, то опускалась, тишина и бегущие волны, тучи и мерцающая линия горизонта -- все вместе вызывало в моей душе приятное и волнующее чувство. Я казался себе очень значительным, хоть и очень маленьким (но главным образом, конечно же, значительным). Иногда я видел, как мерцает в темноте трубка, и на корму, крадучись и шлепая лапами, перебирался и садился рядом со мной Юксаре. -- Правда, чудесно ничего не делать, -- сказал он однажды ночью, выбивая трубку о поручни парохода. -- Но мы же делаем! -- удивился я. -- Я веду пароход, а ты куришь. -- Куда же ты нас приведешь? -- съехидничал Юксаре. -- Это -- дело другое, -- заметил я, потому что уже тогда был склонен к логическому мышлению. -- Но ведь мы говорили о том, чтобы делать какие-то вещи, а не о том, что делают вообще. У тебя что -- снова Предчувствия? -- Нет, -- зевнул Юксаре. -- Хупп-хэфф! Мне совершенно все равно, куда мы приплывем. Все края одинаково хороши. Пока, спокойной ночи! -- Привет, привет! -- сказал я. Когда на рассвете Фредриксон сменил меня у руля, я мельком упомянул об удивительном и полном безразличии Юксаре к окружающему. -- Гм! -- хмыкнул себе под нос Фредриксон. -- А может, наоборот, его интересует все на свете? Спокойно и в меру? Нас всех интересует только одно. Ты хочешь кем-то стать. Я хочу что-то создавать. Мой племянник хочет что-то иметь. Но только Юксаре, пожалуй, живет по-настоящему. -- Подумаешь, жить! Это всякий может, -- обиделся я. Фредриксон опять хмыкнул и, как обычно, тут же исчез со своей записной книжкой, в которой чертил конструкции удивительных, похожих на паутину и летучих мышей машин. А я думал: "На свете есть столько интересного, аж шерсть встает дыбом, когда думаешь об этом..." Одним словом, в полдень Шнырек предложил послать телеграмму маме маленького Клипдасса. -- У нас нет адреса. Нет и телеграфной конторы, -- сказал Фредриксон. -- Ну конечно! -- расстроился Шнырек. -- Подумать только, какой же я глупый! Извините! -- И он снова смущенно залез к себе в банку. -- Что такое телеграфная контора? -- высунулся Клипдасс, живший в банке вместе со Шнырьком. -- Ее можно съесть? -- Меня не спрашивай! -- ответил Шнырек. -- Это что-то огромное и непонятное. Посылают на другой конец света маленькие значки... и там они становятся словами! -- Как это посылают? -- недоумевал Клипдасс. -- По воздуху... -- неопределенно пояснил Шнырек, помахав лапками. -- И ни одно слово по дороге не теряется! -- Ого! -- удивился Клипдасс. После этого он весь день вертел головой, высматривая телеграфные знаки в воздухе. Около трех часов Клипдасс увидал большую тучу. Белоснежная, пушистая, она низко-низко плыла над землей, и вид у нее был не совсем обычный. -- Точь-в-точь как в книжках с картинками, -- заметил Фредриксон. -- А ты видел книжки с картинками? -- удивился я. -- Ясное дело, -- ответил он. -- Одна называлась "Путешествие по океану". Проплыв мимо нас с наветренной стороны, туча остановилась, и вдруг произошло нечто совершенно удивительное, чтобы не сказать -- ужасное: она повернула назад и начала нас преследовать! -- Извините, а туча не опасна? -- забеспокоился Шнырек. Никто из нас ничего не мог об этом сказать. Туча плыла теперь в нашем кильватере; увеличив скорость, она перевалилась через поручни и мягко плюхнулась на палубу, почти совсем накрыв собой банку Шнырька. Потом она поудобнее устроилась между поручнями, сжалась, и клянусь хвостом, эта удивительная туча тут же заснула у нас на глазах! -- Ты видел когда-нибудь нечто подобное? -- спросил я у Фредриксона. -- Никогда, -- уверенно и очень неодобрительно отозвался он. Клипдасс, подойдя к туче, лизнул ее и сказал, что на вкус она такая же, как мамина карандашная резинка. -- Зато мягкая, -- сказал Юксаре. Он сделал для себя в туче подходящую ямку и нырнул в нее, и туча тут же накрыла его, словно перина, словно мягкое одеяло из гагачьего пуха. Мы ей явно понравились. Но это удивительное происшествие значительно усложнило дальнейшее плавание нашего корабля. В тот же день, как раз перед заходом солнца, небо вдруг странно изменилось. Оно стало желтым, но не приятного нежно-желтого цвета, а грязноватым и призрачным. Низко повиснув над горизонтом и грозно нахмурив брови, плыли черные тучи. Теперь мы все сидели под тентом. Шнырек и Клипдасс перекатили свою банку из-под кофе на корму, где ей ничто не угрожало. Солнце превратилось в тускло светящийся диск, вода почернела и пошла свинцовой рябью, ветер испуганно завыл в штаге. Морские привидения и русалки исчезли, будто их сдуло ветром. На душе у нас было скверно. -- Проверь-ка анероид, -- с тревогой сказал Фредриксон. Я перелез через тучу и открыл дверь в навигационную каюту. Представьте себе мой ужас, когда я обнаружил, что анероид показывает 670 -- самую низкую цифру, до какой может опуститься стрелка! Моя мордочка похолодела от страха, я наверняка побледнел, стал белый, как простыня, или, может быть, пепельный. До чего интересно! Вернувшись на корму, я воскликнул: -- Видите, я стал белый, как простыня?! -- По-моему, ты такой, как всегда, -- сказал Юксаре. -- Что показывает анероид? -- Шестьсот семьдесят! -- ответил я (чуть обиженно, как вы понимаете). Меня всегда удивляло, что торжественные минуты жизни часто бывают испорчены ничтожными замечаниями, даже если их делают не со зла, а по глупости. Я считаю, что даже из самого ужасного положения надо искать выход. Отчасти имея в виду данную ситуацию, отчасти потому, что настоящий страх как-то уменьшается, если начнешь его преувеличивать. Кроме того, приятно производить на кого-нибудь впечатление. Но такому, как Юксаре, этого не понять. Ведь умственные способности распределяются неравномерно, и не мне судить о том, для чего в жизни нужны такие, как Юксаре. Между тем Фредриксон, похлопывая ушами, принюхивался к ветру и озабоченно осматривают "Морской оркестр". -- Хорошо построен этот пароход, -- сказал он наконец. -- Он справится. Пусть Шнырек и Клипдасс заберутся в банку и закроют крышку, потому что сейчас начнется шторм. -- А тебе приходилось раньше попадать в шторм? -- осторожно спросят я. -- Ясное дело, приходилось, -- отвечал Фредриксон. - В книжке с картинками "Путешествие по океану". Выше, чем там, волн не бывает. И тут налетел шторм. Он возник внезапно, как все настоящие штормы. В первый момент "Морской оркестр" от неожиданности чуть было не потерял равновесие, но быстро оправился и, тарахтя мотором, стал прорываться сквозь бушующую стихию. Солнечный тент сорвало, и он, будто листок, полетел над морем. (Это был прекрасный, прямо-таки замечательный тент. Надеюсь, тот, кто нашел его, обрадовался.) Банка Шнырька закатилась под перила, и всякий раз, когда "Морской оркестр" взлетал на волну, все ее содержимое -- пуговицы, подвязки, консервные ножи, гвозди, бисер -- издавало ужасный грохот. Шнырек кричал, что ему худо, но ни один из нас не мог помочь ему. Мы хватались за что попало и, охваченные ужасом, не спускали глаз с потемневшего моря. Солнце исчезло. Горизонт исчез. Все вокруг было иное -- чужое и враждебное! Морская пена летела, обдавая нас шипящими брызгами, а за поручнями парохода властвовал черный хаос. Внезапно с ужасающей ясностью я понял, что ничего не знаю ни о море, ни о кораблях. Я окликнул Фредриксона, но он меня не услышал. Я был совершенно одинок, и некому было мне помочь. Но я не испытывал ни малейшего желания отогнать страх. Напротив, дорогой читатель! Ведь даже из самого ужасного положения надо извлечь что-то хорошее! И, собравшись с духом, я подумал: "Если зажмурюсь, если притворюсь, что меня вообще нет на свете, может, все и обойдется... И вообще это не имеет ко мне ни малейшего отношения! Я случайно влип в эту историю..." Я зажмурился и, словно став сразу еще меньше, скова и снова повторял: "Ничего, ничего! Я совсем маленький, я сижу на качелях в Хемулихином саду и скоро пойду есть овсяную кашу..." -- Послушай! -- закричал сквозь бурю Фредриксон. -- Они стали меньше! Я его не понял. -- Меньше! -- закричал он. -- Волны куда меньше, чем в книжке с картинками. Но я никогда не видел волн в той книжке с картинками и продолжал жмуриться, мысленно крепко держась за Хемулихины качели. Это помогло. Вскоре я и в самом деле почувствовал, что качели раскачиваются медленнее, а буря все дальше и дальше откатывается от нас и никакой опасности больше нет. Тут я открыл глаза и увидел невероятное: "Морской оркестр", ведомый огромным белым парусом, покачивается высоко в воздухе. А далеко внизу, под нами, все еще бушует шторм, мечутся черные волны. Но теперь шторм казался игрушечным и был совсем не страшен. -- Мы летим! Летим! -- кричал Фредриксон. Он стоял рядом со мной, облокотясь о поручни, и смотрел на большой белый воздушный шар на верхушке пароходной оснастки. -- Как тебе удалось запрячь нашу тучу? -- спросил я. -- Она сама взлетела, -- отвечал он. -- Теперь у нас летающий речной пароход! -- И Фредриксон погрузился в раздумье. Ночь медленно светлела. Небо стало серым, было очень свежо. Я уже стал забывать, что пытался спрятаться от шторма в Хемулихином саду. Во мне снова проснулись уверенность, любопытство, и мне захотелось кофе, ведь было ужасно холодно. Я осторожно потряс лапами, проверил, целы ли хвост и ушки. Слава богу, они не пострадали. И Юксаре был здесь. Укрывшись за банкой Шнырька, он пытался раскурить свою трубку. Но "Морской оркестр" представлял жалкое зрелище. Мачта сломалась, лопастные колеса смыло. Печально колыхались на ветру оторванные штаги, во многих местах продавились поручни. Вся палуба была завалена водорослями, какими-то обломками, ворохами красноватых листьев рдест [Водяное растение с очень длинным стеблем и небольшими овальными или узкими листиками.] и даже упавшими в обморок морскими привидениями. Но хуже всего было то, что с крыши навигационной каюты исчезла позолоченная луковица. Туча медленно снижалась, и речной пароход вместе с ней опустился. Когда небо на востоке окрасилось багрянцем и нас начала качать мертвая зыбь -- отголосок бури, я услыхал, как грохочут пуговицы в банке Шнырька. А белая туча из книжки с картинками снова заснула между поручнями. -- Дорогая моя команда! -- торжественно произнес Фредриксон. -- Мы выдержали бурю. Вытащите моего племянника из банки. Мы отвинтили крышку, и из банки вылез жалкий, с позеленевшей мордочкой Шнырек. -- Лучшая на свете пуговица, -- усталым голосом сказал он. -- Что я такого сделал? За что мне такое? О, что за жизнь, что за беды и напасти... Вы только взгляните на мою коллекцию! Ай! Клипдасс тоже вылез из банки и, принюхавшись к ветру, фыркнул: -- Я хочу есть! -- Извините! -- воскликнул Шнырек. -- Я не в силах даже подумать о том, чтобы приготовить еду. -- Успокойся, -- сказал я. -- Я сварю кофе. Оказавшись на носу, я бросил смелый взгляд на сломанные поручни, на море и подумал: "Теперь во всяком случае я и о тебе, море, кое-что знаю! И о пароходе тоже! И о тучках! В следующий раз не стану жмуриться и делаться меньше!" Мы уже пили кофе, когда взошло солнце и озарило весь мир. Ласково и нежно согрело оно мой замерзший живот и подкрепило мужество. Я вспомнил, как солнце всходило в первый день моей свободы после исторического бегства и как оно светило в то утро, когда я строил дом на песке. Я родился в августе под гордым знаком Льва и Солнца, и мне было предназначено следовать дорогой приключений, обозначенной моими путеводными звездами. "Ах, эти бури! Они нужны, верно, для того, чтобы после них всходило солнце. А навигационную каюту когда-нибудь снова увенчает новая позолоченная луковица", -- подумал я, допивая кофе. Я чувствовал, что обретаю покой. И вот страница перевернута, я приближаюсь к новой главе своей жизни. Впереди берег -- большой одинокий остров посреди моря! Гордый силуэт чужого побережья! Стоя на голове, я закричал: -- Фредриксон! Сейчас снова что-нибудь случится! Шнырек тут же воспрянул духом и начал перед высадкой на берег приводить в порядок свою банку. Клипдасс на нервной почве укусил себя за хвост, а Фредриксон заставил меня драить металлические детали, какие только оставались на пароходе. (Юксаре, как всегда, ничего не делал.) Мы плыли прямо к незнакомому берегу. Там, на высоком холме, можно было различить что-то похожее на маяк. Башня медленно покачивалась, как-то странно вытягиваясь то в одну, то в другую сторону. Но у нас было столько дел, что мы решили не обращать на нее внимания. Когда "Морской оркестр" легко коснулся берега, мы, аккуратно причесанные, с вычищенными зубами и хвостами, собрались у трапа. И тут вдруг высоко над нашими головами громовой голос произнес страшные слова: -- Будь я моррой, если это не Фредриксон и его подозрительная компания! Наконец-то я вас поймал! Это был дронт Эдвард. И он был ужасно злой. -- Вот что случилось в дни моей юности! -- сказал Муми-папа и закрыл тетрадь. -- Читай дальше! -- закричал Снифф. -- Что было потом? Дронт Эдвард пытался растоптать вас насмерть? -- В следующий раз, -- таинственно пообещал папа. -- Ну как, интересно, а? Видишь ли, когда пишешь книгу, самое главное -- закончить главу именно тогда, когда всего страшнее. В этот день Муми-папа расположился на песчаном берегу со своим сыном, Снусмумриком и Сниффом. Когда он читал об ужасной буре, все взгляды была прикованы к морю, которое, как всегда поздним летом, ворчливо выбрасывало на берег волну за волной, и всем слушателям казалось, что они видят "Морской оркестр", этот заколдованный корабль, летящий сквозь бурю, и своих отцов на его борту. -- Как ему, наверно, было худо в кофейной банке, -- пробормотал Снифф. -- Становится прохладно, -- сказал Муми-папа. -- Пройдемся немного? Они зашагали прямо по водорослям в сторону мыса, и ветер дул им в спину. -- А ты можешь издавать такие звуки, как клипдассы? -- спросил Снусмумрик Муми-папу. Папа попробовал. -- Нет, огорчился он. -- Получается плохо. Это должно звучать так, словно трубят в жестяную трубу. -- По-моему, что-то вроде этого получилось, -- произнес Муми-тролль. -- Папа, а папа? Ты разве потом не сбежал с хатифнаттами? -- Ну да, -- смущенно признался папа, -- может быть. Но это было гораздо-гораздо позднее. Я думаю, не стоит даже писать об этом. -- По-моему, ты должен это сделать! -- воскликнул Снифф. -- Ты что, стал пот