оплату крепления, Компания повысит расценки на уголь - вернет те два сантима, которые она, по мнению рабочих, кладет себе в карман. Впрочем, он добавил, что делает такое предложение от своего имени, Что ничего еще не решено, но он все же льстят себя надеждой добиться в Париже этой уступки. Однако делегаты отклонили предложение и подтвердили свои требования: прежняя система оплаты и повышение расценки на пять сантимов с вагонетки. Тогда г-н Энбо сознался, что может сейчас же повести переговоры, и стал настойчиво убеждать, чтобы они ради своих жен и малых детей, умирающих с голоду, приняли предложенные условия. Углекопы, насупив брови, смотрели в пол, отвечали: "Нет? Нет!" - я гневно качали головой. Расстались врагами. Г-н Энбо на прощанье хлопнул дверью. Этьен, Маэ и другие делегаты, полные немой ярости побежденных, доведенных до крайности, двинулись в обратный путь, топая по мостовой грубыми башмаками, с подковками. Около двух часов дня в поселке Двести Сорок женщины решили поговорить с Мегра. Только на него и была надежда: быть может, удастся смягчить лавочника, вымолить у него кредит еще на одну неделю. Эта мысль пришла в голову жене Маа, - она слишком часто рассчитывала на доброту человеческую. Она уговорила жену Левака и Горелую пойти вместе с нею; жена Пьерона отказалась, заявив, что не может отойти от постели мужа - все не проходит его хворь. К троим просительницам присоединились другие женщины, всего собралось человек двадцать. Когда по главной улице Монсу, перегородив ее во всю ширину, зашагал отряд нищенски одетых, угрюмых женщин, обыватели, глядя на них из окон, встревоженно качали головами. Во всех домах заперли двери; одна дама даже убрала подальше столовое серебро. Впервые за время забастовки видели такое шествие, и, конечно, оно не предвещало ничего хорошего; обычно все столкновения принимали опасный оборот, если на улицу выходили женщины. В лавке Мегра произошла бурная сцена. Сперва он, ехидно посмеиваясь, пригласил их войти, - якобы вообразив, что они пришли расплатиться с ним. Ах, как это мило с их стороны - сговорились друг с дружкой и пришли компанией, принесли ему долг! А затем, когда слово взяла жена Маэ, он выразил негодование. Как им не совестно! Смеются они над ним, что ли? Еще продлить им кредит? Они, значит, задумали довести его до нищеты! Ну нет, он не даст больше ни одной картофелины, ни одной крошки хлеба! Пускай обращаются в бакалейную Вердонка, в булочные Карубля и Смельтена, раз поселок теперь покупает в их лавках... Женщины слушали с испуганным и смиренным видом, приносили извинения, заглядывали ему в глаза, ждали, не разжалобится ли он. А он принялся отпускать свои обычные грубые шутки, пообещал отдать Горелой всю лавку, если она возьмет его в ухажеры. Голод довел женщин до такого малодушия, что в ответ они смеялись, а жена Левака даже говорила, что она не прочь его полюбить. Но он тут же переменил тон и стал всех гнать. Они упрашивали, молили, тогда он одну вытолкал за дверь. Сгрудившись перед его лавкой, они ругали его, обзывали продажной шкурой, а жена Маэ, охваченная негодованием и жаждой мести, призывала на него смерть, кричала, что такой человек только обременяет собою землю и зря ест хлеб. Просительницы возвратились в поселок угрюмые, мрачные. А дома мужья, увидев, что жены вернулись с пустыми руками, молча посмотрели на них и понурили головы. Значит, в этот день так и не придется поесть, проглотить хотя бы ложку супа; а впереди в холодном мраке их ждет череда голодных дней, и нет ни единого проблеска надежды. Но ведь они заранее знали, какие муки им предстоят, никто ни слова не промолвил, что надо сдаться. От чрезмерных страданий росло их упорство, они терпели молча, как затравленные звери, готовые скорее умереть в своей норе, чем выйти наружу. Кто посмел бы первый заговорить о покорности? Ведь все поклялись держаться вместе, как в шахте, когда бывало нужно спасти товарища, засыпанного обвалом. Это был их долг, они прошли хорошую школу и научились стойкости. Как-нибудь надо вытерпеть еще неделю, стиснуть зубы, не жаловаться - недаром тянули они лямку с десяти лет, и в огне горели, и в воде тонули; в их самоотверженности была также и гордость людей, которых на каждом шагу подстерегают опасности, людей, которые не раз смотрели смерти в глаза. Вечер в доме Маэ прошел ужасно. Все молчали, собравшись у печки, где тлели последние горсточки угля. За время забастовки мало-помалу вытащили из тюфяков всю шерсть и снесли ее к старьевщику, а третьего дня решились наконец продать часы с кукушкой, - получили за них три франка, и с тех пор комната, в которой не слышно было привычного тиканья, казалась голой и мертвой. Осталось одно-единственное украшение - стоявшая на буфете розовая коробка, давнишний подарок Маэ, которым его жена дорожила как драгоценностью. Два хороших стула уже были проданы. Бессмертный и дети сидели на старой замшелой скамье, принесенной из садика. В сгущавшихся сумерках всем как будто было еще холоднее. - Как же быть теперь? - повторяла мать, сидя на корточках у печки. Этьен стоял, глядя на портреты императора и императрицы, наклеенные на стену. Он давно бы их содрал, если бы хозяева не защищали свою картинную галерею. Он процедил сквозь зубы: - Что, лодыри проклятые, за ваши рожи не дадут и двух су! Так и будете тут висеть да любоваться, как мы дохнем с голоду? - Может, коробку продать? - нерешительно спросила жена. Маэ, угрюмо сидевший на краешке стола, резко выпрямился: - Нет, не хочу. Не продавай! Жена с трудом поднялась и обошла всю комнату. - Господи боже, до какой нищеты дошли! В буфете ни единой корочки, и продать нечего, не придумаешь, как достать хлеба! А тут еще и огонь того гляди угаснет. И она принялась бранить Альзиру: вот послала ее утром на террикон пособирать угля, а девчонка вернулась с пустыми руками. Компания теперь запрещает беднякам собирать угольную мелочь. Да что Компанию слушать? Кому люди урон наносят, если подбирают крохотные осколочки угля? Девочка плача рассказывала, как сторож увидел ее и пригрозил затрещиной, если не послушается; и все же она пообещала матери, что завтра опять пойдет на террикон - пусть даже сторож ее отколотит. - А этот поганец Жанлен куда девался? - кричала мать. - Где он, спрашивается?.. Я его послала салату нарвать; хоть бы травы пожевали, как овцы! А вот увидите, он не придет. Вчера ведь не ночевал дома. Не знаю, чем Жанлен промышляет, а похоже, что всегда сыт. - Может, милостыню просит на улице? - заметил Этьен. Мать вскипела, затрясла кулаками: - Ох, если я узнаю!.. Не позволю своим детям милостыню просить!.. Лучше я их своими руками убью, а потом... потом и себя порешу! Маэ опять вяло опустился на край стола. Ленора и Анри, удивляясь, что их не кормят, принялись хныкать; старик дед с философским спокойствием перекатывал язык во рту, стараясь заглушить голод. Все умолкли, оцепенев перед лицом страшной беды; дед кашлял и сплевывал черным; его мучил обострившийся ревматизм, который уже привел к водянке; отец тяжело дышал от астмы, колени у него распухли, мать и дети страдали от наследственной золотухи и наследственного малокровия. На это они не жаловались: что поделаешь, это неизбежно, такова судьба углекопов и их потомства. Страшно было то, что в поселке люди таяли от истощения и мерли как мухи. Надо же все-таки достать что-нибудь на ужин. Что делать, к кому пойти? Боже мой! Все больше сгущались сумерки, все темнее и угрюмее становилось в комнате; Этьен задумался и, не выдержав, решился наконец сделать то, что ему так претило. - Подождите меня, - сказал он. - Я схожу поищу. И он вышел. Ему пришло в голову обратиться к Мукетте. Возможно, у нее есть хлеб, и с ним-то она охотно поделится. Неприятно было идти в Рекильяр; Мукетта опять будет целовать ему руки, словно покорная раба. Но ведь нельзя же бросить друзей в беде; если понадобится, он готов был ласково обойтись с ней. - И я пойду поищу, - сказала мать. - Не помирать же... Она вышла вслед за Этьеном, громко стукнув дверью. Остальные сидели безмолвно, неподвижно, при тусклом свете огарка, который зажгла Альзира. На улице мать на секунду остановилась в нерешительности, потом направилась к Левакам. - Слушай-ка, я тебе недавно дала каравай хлеба взаймы. Можешь ты мне отдать сейчас? И тут же она остановилась: картина, представшая перед ее глазами, была безотрадна, - здесь еще больше чувствовалась нищета, чем в ее доме. Жена Левака сидела, не сводя взгляда с потухшего очага, а сам Левак, которого угостил вином приятель с гвоздильного завода, сразу опьянел, выпив на пустой желудок, и теперь спал за столом, уронив голову на руки. Бутлу сидел, прислонившись к стене, и машинально потирал себе плечи; на его благодушном глуповатом лице застыло удивленное выражение: вот проели все его сбережения, теперь ему приходится голодать, - как же это так? - Хлеб? Ох, милая ты моя! - заговорила жена Левака. - А я-то хотела было попросить у тебя еще один каравай. Потом, услышав болезненный стон пьяного мужа, ткнула его лицом в стол. - Молчи, свинья! Что, нутро жжет? Так тебе и надо! Не пил бы на дармовщинку, а лучше бы попросил у приятеля двадцать су в долг! И она продолжала осыпать его упреками и бранью, облегчая себе сердце. Кругом была невероятная грязь, мерзость запустения, от давно не мытого пола исходил отвратительный запах. А, пусть все пропадает пропадом! - кричала жена Левака, ей теперь на все наплевать. С утра исчез ее сын Бебер, и очень хорошо, что мальчишка болтается где-то, она рада будет от него избавиться, пускай и не возвращается домой. И тут же заявила, что ляжет сейчас спать. По крайней мере согреется. Она толкнула Бутлу: - Ну-ка, вставай, пойдем наверх... Огонь погас, свечку зажигать не стоит. Чего смотреть на пустые тарелки... Ну, пойдешь ты наконец, Луи! Я же тебе говорю, спать сейчас ляжем. Прижмемся друг к дружке, тепло станет... А этот пьяница окаянный пускай тут один околеет от холода. Выйдя от Леваков, жена Маэ, не раздумывая, повернула к другим соседям и через огород прошла к Пьеронам. Оттуда доносился смех. Она постучалась. В доме все смолкло. Ей долго не отворяли. - Ах, это ты! - воскликнула хозяйка с притворным удивлением. - А я думала - доктор. И, не давая посетительнице вымолвить ни слова, затараторила, указывая на Пьерона, который сидел у ярко горевшего огня: - Ах, не легче ему, все никак не поправится! С виду как будто и не болен, а в животе все рези, рези! Ему тепло нужно. Вот и сжигаем последний уголь. Пьерон и в самом деле казался вполне здоровым, - румянец во всю щеку, плотная фигура. Он кряхтел тщетно пытаясь изобразить больного. Как только Маэ вошла, она сразу услышала запах кроличьего рагу, - блюдо, несомненно, спрятали. На столе оставались крошки хлеба, а на самой его середине красовалась забытая бутылка вина. - Мать пошла в Монсу, - может, хлеба кто даст. Вот и ждем ее, томимся голодные. Вдруг голос ее оборвался от смущения: она заметила, что соседка смотрит на бутылку. Но мгновенно оправившись, принялась сочинять: да, да, в бутылке вино, его принесли из Пиолены хозяйка с дочерью: доктор им сказал, что Пьерону нужно пить красное вино. И она рассыпалась в похвалах благодетельницам: такие славные люди, барышня совсем не гордая, заходит в дома к рабочим, сама раздает кому что. - Знаю, - подтвердила Маэ. - Я с ними знакома. Сердце у нее защемило при мысли, что всякие блага постоянно идут тому, кто в них не очень нуждается. А другим сроду не бывает удачи. Хозяева Пиолены подлили, как говорится, воды в речку. И когда это они были в поселке? Она их и не заметила. Может, и ей бы чтонибудь перепало. - Я к тебе пришла попросить хлеба, - проговорила она наконец. - Думала - у вас в доме посытнее, чем у нас... Нет ли у тебя хоть вермишели... Я бы отдала потом. Хозяйка разахалась: - Милая ты моя, нет ничего! Хоть шаром покати!.. И мать все не возвращается. Верно, не удалось хлеба достать. Придется лечь без ужина. В эту минуту из подвала донесся плач, и хозяйка, разгневавшись, принялась колотить кулаком в дверцу. Там заперта ее падчерица Лидия, сообщила она, в наказание за то, что дрянная девчонка целый день где-то Шлялась и домой пришла только в пять часов вечера. Негодница от рук отбилась, то и дело куда-то убегает. А Маэ все стояла у порога, не решаясь уйти. Так приятно было погреться в теплой комнате. Но здесь пахло жарзным мясом, а от этого у нее еще больше засосало под ложечкой. Наверняка Пьероны нарочно услали старуху, а Лидию заперли, и хотят на свободе полакомиться крольчатиной! Эх, что ни говори, а в доме у распутных баб нужды не знают! - Прощай, - сказала она, помолчав. На дворе было уже совсем темно; луна, прячась за облаками, озаряла землю тусклым светом. Маэ не пошла напрямик, через огороды, а направилась в обход, ее терзало отчаяние, страшно было вернуться с пустыми руками. Все дома словно вымерли, чувствовалось, что за каждой дверью воцарился голод, что в комнатах гулкая пустота. К кому же постучаться? Везде нищета и мучения. Вот уже третью неделю нечего есть. Даже испарился запах поджаренного лука, въедливый, крепкий запах, который прежде слышен был еще в поле, далеко от поселка; теперь везде тянуло только сыростью и плесенью, как из старого погреба, - запахом подземелья, где никто не живет. Затихли смутно доносившиеся звуки - глухие рыдания, бранные возгласы, настала глубокая, гнетущая тишина, и Маэ ясно представляла себе, как подкрадывается к голодным тяжелый сон и как их мучают кошмары. Прохедя мимо церкви, она заметила быстро промелькнувшую фигуру. В ее душе забрезжила надежда, Маэ узнала священника приходской церкви в Монсу аббата Жуара, который по воскресеньям служил мессу в маленькой церкви поселка; вероятно, он приходил в ризницу по какому-нибудь делу и теперь возвращался домой... Сутулый, пухлый, ласковый, желавший со всеми ладить, он шел торопливо, почти бежал, стараясь проскользнуть незаметно под покровом темноты, так как не желал компрометировать себя, якшаясь с забастовщиками. Говорили, впрочем, что он получил повышение и уезжает. Некоторые видели, как он прогуливался в обществе своего преемника, тощего аббата с горящим взглядом. - Господин кюре, господин кюре! - пробормотала Маэ. Но он не остановился. - Добрый вечер, добрый вечер, голубушка. И вот Маэ очутилась перед своим домом. Ноги больше не держали ее. Она вошла. Она застала все ту же картину. Маэ в глубокой тоске по-прежнему сидел на краю стола. Старик дед и дети, чтобы не так было холодно, жались друг к другу на скамье. Никто не произнес ни слова, свечка почти догорела; каждый знал, что еще немного - и наступит темнота. Когда стукнула дверь, дети оглянулись, но, видя, что мать ничего не принесла, снова уставились в пол, не смея заплакать - а то еще накажут. Мать пришла и вновь присела на корточки перед угасающим огнем. Никто ни о чем не спросил, не нарушил молчания. Все понимали, что спрашивать бесполезно: зачем еще утомлять себя разговорами? Все пали духом, застыли в угрюмом, вялом ожидании помощи, которую, может быть, принесет им Этьен, раздобыв где-нибудь пищи. Шли минуты, одна за другой, никто не считал их. Наконец явился Этьен, принес в узелке десятка полтора вареных холодных картофелин. - Вот все, что я добыл, - сказал он. У Мукетты хлеба тоже не было: она отдала свой обед, насильно заставила его взять этот узелок и от всего сердца расцеловала Этьена. - Спасибо, я не хочу, - сказал он, когда жена Маэ положила перед ним его долю. - Я там поел. Он солгал и с угрюмым видом смотрел, как дети набросились на еду. Отец и мать взяли понемногу, чтобы детям досталось больше, но дед ел с жадностью. Пришлось отобрать у него одну картофелину для Альзиры. Потом Этьен сказал, что узнал кое-какие новости. Компания, раздраженная упорством забастовщиков, собирается уволить самых скомпрометированных. Очевидно, она решила перейти в наступление. И еще одна важная новость: говорят, дирекция хвастается, что она уговорила очень многих углекопов с завтрашнего дня прекратить забастовку. В шахтах Виктуар и Фетри-Кантель будто бы все выйдут на работу; даже в Мадлен и в Миру треть состава согласилась выйти. - Ах, сволочи! - крикнул отец. - Если нашлись предатели, надо с ними расправиться. И, вскочив на ноги, он, весь дрожа от гнева и муки, воскликнул: - Завтра вечером соберемся в лесу!.. Раз нам мешают совещаться в "Весельчаке" - пойдем в лес. Там кал как у себя дома. В лес! Старик Бессмертный очнулся от дремоты, в которую погрузился после еды. Ведь он услышал давний клич сбора - именно в лесу в прежние времена углекопы сговаривались меж собой, организуя сопротивление королевским войскам. - Да, да. В Вандамский лес! И я пойду, ежели там соберутся. Жена Маэ широко взмахнула рукой: - Все пойдем! Пора кончать с несправедливостью и предательством. Этьен решил, что сходку, на которую соберутся все рабочие поселка, надо созвать на следующий день вечером. Пока говорили об этом, в доме, так же как у Леваков, погас огонь в очаге и догорела свеча - свет вдруг потух. Угля больше не было, не было и керосина для лампы. Пришлось ощупью подниматься наверх и ложиться в потемках. От холода зуб на зуб не попадал. Дети плакали... VI  Жанлен поправился и стал ходить; но кости у него срослись плохо, он хромал на обе ноги; однако стоило посмотреть на него: ковыляя и переваливаясь, словно утка, он бегал так же быстро, как прежде, и проявлял все такую же ловкость зловредного и вороватого зверька. В тот день, уже в сумерках, в компании с неразлучными своими приятелями, Бебером и Лидией, он устроил засаду у Рекильярской шахты за оградой пустыря, как раз напротив жалкой, кособокой лавчонки, стоявшей близ дороги. Полуслепая старуха лавочница расставила там четыре мешка чечевицы и черных от пыли бобов; на двери висела засиженная мухами вяленая треска, с которой Жанлен не сводил своих узких глаз. Он дважды посылал туда Бебера, приказывая ему стащить этот предмет своих вожделений, но всякий раз кто-нибудь появлялся на повороте дороги. Вот ведь мешают, черти! Не дают людям заняться своими делами. На дороге показался какой-то человек верхом на лошади, и тройка воришек распласталась на земле за изгородью, узнав во всаднике г-на Энбо. С первых же дней забастовки его часто видели на дорогах и на улицах взбунтовавшихся рабочих поселков. Он со спокойной смелостью разъезжал один, желая лично удостовериться, каково положение. И ни разу мимо его уха не просвистел камень; г-н Энбо встречал лишь молчаливых, угрюмых людей, не спешивших поклониться ему, а чаще всего наталкивался на влюбленные парочки, - ничуть не думая о политике, они превесело проводили время в укромных уголках. Пустив лошадь рысью, он проезжал, не поворачивая головы, чтобы никого не смущать; но в этой атмосфере жадного и грубого вожделения в его сердце поднималась неутоленная жажда любви. Он прекрасно заметил, как бросились на землю трое озорников - девочка и двое мальчишек. Скажите, пожалуйста, даже какие-то сопляки стремятся скрасить любовными утехами свою нищету. А он-то!.. Глаза у г-на Энбо предательски увлажнились, но он держался в седле как влитой, с военной выправкой, и ехал чопорный, важный, в наглухо застегнутом сюртуке. - Фу ты, окаянные! - выругался Жанлен. - Да когда же этому конец будет? Валяй, Бебер! Тащи ее за хвост! Но тут опять появились двое прохожих, и мальчишка выругался про себя, узнав голос старшего брата. Захарий рассказывал шагавшему рядом с ним Муке, как он нашел сорок су, - жена зашила монеты за подкладку юбки. Оба приятеля весело посмеивались, хлопая друг друга по плечу. Муке пришла в голову мысль устроить завтра состязание - поиграть в чижа. Большую можно устроить партию! Начать в два часа дня от заведения Раснера и двинуться в сторону Монтуара, добежать почти до самого Маршьена. Захарий согласился. А то что в самом деле? Довольно неприятностей с этой забастовкой. Надо и позабавиться, раз никто ни черта не делает! И они повернули было к шоссе, как вдруг их окликнул Этьен, подходивший со стороны канала; все трое остановились и о чем-то стали разговаривать. - Да что они, ночевать, верно, здесь собираются! - возмущенно зашептал Жанлен. - Ведь стемнело совсем, старуха убирает свои мешки. На дороге показался какой-то углекоп, направлявшийся к Рекильяру. Этьен пошел вместе с ним, и когда они проходили мимо изгороди, Жанлен услышал, что они говорят о сходке в лесу: ее отложили до завтра, так как боялись, что не успеют за один день оповестить все рабочие поселки. - Вон оно что! - шепнул Жанлен двум своим подручным. - Завтра большое дело заварится. Надо туда пробраться. Верно? Под вечер сбегаем. Как только дорога оказалась свободной, он погнал Бебера на промысел: - Не робей! Дергай за хвост. Только осторожнее, - как бы старуха палкой не съездила. На их счастье, совсем стемнело. Бебер, подпрыгнув, ухватился за треску, бечевка лопнула, и мальчишка помчался, размахивая рыбой, болтавшейся за его спиной на бечевке, как бумажный змей. Вслед за ним бежали во весь опор двое других. Удивленная лавочница вышла из своего ларька, не понимая, что стряслось, ее старческие подслеповатые глаза не различали в сумраке убегавшую стаю. Эти воришки в конце концов стали бичом всей округи. Мало-помалу они завладели ею как орда дикарей. Сперва они ограничились площадкой Ворейской шахты, возились на куче угля, слезали оттуда перемазанные, черные, как негры, играли в прятки между штабелями крепежного леса, теряясь в проходах, как в девственном лесу. Затем они взяли приступом террикон, скатывались с него по голому откосу, еще горячему от внутреннего пожара, или же забирались в кусты, покрывавшие старую часть отвала, и, юркнув в их чащу, как шаловливые мышата, часами сидели там тихонько, занявшись спокойными играми. С каждым днем они расширяли свои завоевания, забирались на склад кирпича, дрались там до крови, бегали по лугам и ели без хлеба всякие травы с сочными стеблями, копошились в тине у берегов канала, ловили рыбешек и поедали их сырыми; затем стали совершать дальние путешествия, за несколько километров, - в Вандамский лес, наедались там летом земляникой, а под осень - орехами и черникой. Вскоре они стали хозяйничать на всей огромной равнине. Чаще всего они сновали по дорогам между Монсу и Маршьеном и, оглядывая все жадным взглядом, как голодные волчата, искали, что бы им стащить, все больше смелея в мародерских набегах. Атаманом по-прежнему оставался Жанлен, направлявший своих подначальных на поиски добычи: они опустошали луковые плантации, залезали в сады и огороды, воровали товары, выставленные у дверей лавок. Они действовали во всех окрестностях, а там обвиняли в хищениях забастовщиков, уверяли, что это орудует хорошо организованная шайка. Однажды Жанлен даже заставил Лидию обворовать мачеху, и девчонка утащила у нее дюжины две палочек ячменного сахара из стеклянной банки, которая стояла на одной из полок в окне, служившем жене Пьерона витриной; Мачеха избила ее, но девочка не выдала Жанлена - она трепетала перед ним. Обиднее всего было то, что при дележе он всегда брал себе львиную долю. Бебер тоже обязан был приносить ему все, что удавалось украсть, и почитал себя счастливым, если атаман не отнимал у него всю добычу целиком, наградив его вдобавок затрещинами. С некоторого времени Жанлен стал злоупотреблять своей властью. Он колотил Лидию, как будто она была его женой, а Бебера, пользуясь его доверчивостью, втягивал во всякие неприятные приключения, обращая его в осла, на которого сыплются удары, и потешался над ним, хотя рослый крепыш Бебер был куда сильнее его и мог бы свалить его одним ударом кулака. Жанлен презирал их обоих, довел их до рабской покорности, рассказывал им всякие небылицы, уверил их, что у него есть возлюбленная - прекрасная принцесса, которой они недостойны показаться. И действительно, за последние дни случалось, что он вдруг исчезал на углу улицы, на повороте тропинки или еще где-нибудь, с тройным видом приказав им немедленно возвращаться в поселок. Предварительно он всегда отбирал у них наворованное. Так было и в тот вечер. - Дай сюда! - сказал он, вырвав треску из рук Бебера, когда все трое остановились на повороте дороги, близ Рекильяра. Бебер запротестовал: - А мне? Я тоже хочу рыбы. Ведь это я ее стащил. - Еще что? Захочу дам, а не захочу - получишь фигу. Нынче ни за что не дам. Завтра так и быть... если останется. И, толкнув Лидию, поставил их в ряд, как солдат на смотру. Затем обошел их и сзади отдал приказ: - Стойте пять минут. Оборачиваться не смейте... А если обернетесь - крышка! - вас сожрут звери... Через пять минут марш домой, да чтоб Бебер дорогой не смел лезть к Лидии, а то я все узнаю и завтра вздую обоих. И вдруг он исчез, растаял в сумраке, - совсем не слышно было шагов его босых ног. Два раба долго стояли, не шевелясь, не оглядываясь, - а то повернешься, и невидимый Жанлен даст оплеуху. Они безумно боялись его, и этот страх постепенно соединил их взаимным чувством глубокого сострадания. Бебер всегда мечтал о Лидии. Вот бы схватить ее в объятия и крепко прижать к себе, как это делают взрослые парни и девушки. Хотела этого и Лидия - она чувствовала, что стала бы совсем иной, если б с ней обращались деликатно и ласково. Но ни Бебер, ни она не смели ослушаться Жанлена. И когда наконец оба двинулись к поселку, они не дерзнули поцеловаться, хотя было совсем темно; они чинно шли рядышком, преисполненные нежности н отчаяния, глубоко уверенные, что лишь стоит им коснуться друг друга, как сзади протянется рука и атаман надает им тумаков. В этот самый час Этьеи стоял у двора Рекильярской шахты. Накануне Мукетта упросила его прийти еще раз, и он пришел, так как, не желая себе в том признаться, питал теперь некоторую симпатию к этой девушке, страстно обожавшей его. Впрочем, он шел с намерением порвать с ней: вот они встретятся, и он ей все объяснит, скажет, чтобы она больше не гонялась за ним, а то ему неловко перед товарищами. Не время сейчас веселиться и тешиться, когда люди умирают с голоду. Не застав Мукетты, он решил дождаться ее и стоял у пустыря, всматриваясь в темноту. Под остовом развалившегося копра открывался спуск в шахту. Черную дыру осеняло что-то похожее на виселицу - прямой столб с перекладиной наверху; из расщелин каменной кладки, сохранившейся вокруг отверстия, тянулись к небу два дерева - рябина и платан, казалось, поднимавшиеся из глубины недр земных. Дикий, заброшенный пустырь покрыт был травой и косматыми кустами - они скрывали пропасть, заваленную сверху старыми бревнами, заросшую терновником и боярышником, где весною малиновки свивали себе гнезда. Не желая тратить большие деньги на поддержание этой выработанной, мертвой шахты. Компания лет десять собиралась завалить ствол, но все тянула, выжидая, когда в Верейской шахте установят вентилятор, так как вентиляционная камера обеих шахт, сообщавшихся между собой, находилась у подошвы Рекильярского шахтного колодца, и бывший запасной ход служил вытяжной трубой. Пока что только укрепили сруб шахтного ствола поперечными балками, перегородившими его пролет; верхние выработки забросили, поддерживали только самую нижнюю, в которой пылал адский огонь - огромная печь, набитая каменным углем, горевшим с такой мощной тягой, что из конца в конец соседней шахты дул ураганный ветер. Из осторожности, желая сохранить для Ворейской шахты возможность спуска и подъема по лестницам рекильярского запасного хода, отдали приказ содержать его в порядке, но, однако, никто этим не занимался, лестницы гнили от сырости, лестничные площадки обваливались. Вверху спуск в запасной ход закрывали большие кусты терновника; на первой лестнице не хватало нескольких ступенек, и, чтобы достать ногами до уцелевших ступеней, нужно было ухватиться за корни рябины и, повиснув в темноте, спрыгнуть наудачу вниз. Этьен терпеливо ждал, стоя за кустом, и вдруг услышал долгий шорох в ветвях. Он подумал, что шуршит, уползая, испуганный уж. Но вот внезапно вспыхнул огонек спички, и Этьен остолбенел, увидев Жанлена: мальчишка зажег свечу и исчез, как будто провалился сквозь землю. Этьена взяло любопытство, он подошел к отверстию ствола; Жанлен скрылся, - только на второй площадке мерцал слабый свет. Замявшись, было, Этьен последовал за ним: ухватился за корни, прыгнул вниз, и ему показалось, что он сейчас пролетит все пятьсот восемьдесят четыре метра глубины Рекильярской шахты, - и вдруг почувствовал под ногами площадку. Он стал потихоньку спускаться. Должно быть, Жанлен ничего не слышал - Этьен все время видел внизу, под собою, мерцающий огонек и огромную, мелькавшую на стенке ствола безобразную тень маленького калеки, ковылявшего на хромых ногах. Жанлен прыгал с ловкостью обезьяны, вытягивался всем телом вниз, когда не хватало ступенек, цеплялся за уцелевшие перекладины руками, ногами, даже подбородком. Лестницы, длиною в семь метров, следовали одна за другой, одни были еще крепкие, а некоторые шатались, трещали, - казалось, вот-вот обрушатся; одна за другой шли узкие площадки с позеленевшими, гнилыми и такими трухлявыми настилами, что нога утопала в них, как во мху; а чем ниже спускались, тем удушливее становился накаленный воздух, тянувший из вентиляционной камеры; к счастью, во время забастовки печь топилась слабо, а когда шли работы, она пожирала по пяти тонн угля в день; тогда невозможно было бы спуститься сюда, не опалив себе волосы. - Ах ты лягушонок поганый! - задыхаясь, бранился Этьен. - Да куда это он лезет?.. Два раза он чуть не сорвался - ноги скользили на мокрых ступеньках. Если бы хоть свечка была, а то он поминутно ушибался, спускаясь в темноте вслед за слабым огоньком, все убегавшим вдаль. Наверняка уже одолели двадцать лестниц, а спуск все еще не кончился. Этьен стал считать: двадцать одна, двадцать две, двадцать три, - но пришлось спускаться еще ниже, еще ниже. Голову ему так и жгло, как будто он попал в раскаленную печь. Наконец добрались до рудничного двора, и Этьен увидел, что огонек мелькает в квершлаге. Одолели тридцать лестниц - значит, спустились на двести десять метров или около того. "Долго он еще будет меня мучить? - думал Этьен. - Наверно, в конюшне устроил себе нору". Но штрек, который вел влево, к конюшне, был загорожен обвалом. Путешествие продолжалось, все более тяжелое и опасное. Вокруг летали испуганные летучие мыши, прицеплялись к каменному своду. Этьену пришлось ускорить шаг, чтобы не потерять из виду огонек; он бросился в тот же ход, но там, где гибкий мальчишка проскальзывал, как змея, Этьен, пролезая, больно ушибался. Этот квершлаг, как и все заброшенные выработки, сузился и с каждым днем становился все уже - он сжимался под непрестанным напором оседавшей породы; в некоторых местах он стал узким, как кишка, и, несомненно, его стенкам вскоре предстояло сомкнуться. При этом постепенном сжатии крепление ломалось, раскалывалось; острые, как кинжалы, щепки грозили перепилить Этьену спину или проткнуть его насквозь. Этьен пробирался очень осторожно, то полз на коленках, то на животе, ощупывая темный проход впереди. Вдруг по всему его телу, от затылка до ног, промчалась стая крыс, словно убегавших от кого-то. - Ах, разрази тебя гром! Скоро ли конец?.. - задыхаясь, ворчал Этьен, чувствуя, что у него болят все кости. Мучение кончилось. Пробрались вперед еще на километр: ход расширился и привел в превосходно сохранившуюся выработку - в откаточный штрек, высеченный прямо в твердой породе и похожий на естественную пещеру. Этьену пришлось остановиться: он увидел вдалеке, что Жанлен преспокойно укрепил свечу двумя камнями и располагается с удобствами, явно чувствуя облегчение, словно человек, вернувшийся к себе домой, Этьену сразу бросилось в глаза, как много мальчишка потрудился, чтобы обратить этот глухой подземный тупик в удобное жилище. В углу на земле лежала куча сена, служившая мягкой постелью, на столе, сделанном из старых досок, нашло себе место всякое добро: хлеб, яблоки, початые бутылки можжевеловой водки. Настоящая разбойничья пещера, в которую он неделями таскал свою воровскую добычу, даже и бесполезные вещи, - например, мыло и ваксу для сапог, украденные просто ради удовольствия красть; юный грабитель эгоистически, в полном одиночестве, наслаждался здесь своими сокровищами. - Эй ты, малый! Смеешься, что ли, над людьми, - крикнул Этьен, передохнув немного. - Лазаешь сюда и пируешь, а мы там, наверху, с голоду подыхаем. Жанлен оторопел, затрясся от страха, но, узнав Этьена, быстро успокоился. - Хочешь со мной пообедать, а? - спросил он. - Кусочек вяленой трески?.. Погляди-ка! Жанлен так и не выпустил из рук добычу и теперь принялся аккуратно счищать ножом с трески мушиные следы; щегольской нож с костяным черенком похож был на маленький кинжал, - обычно рукоятки таких ножей бывают украшены каким-нибудь девизом; на этом написано было одно слово: "Любовь". - Красивый нож! - заметил Этьен. - Лидия подарила, - ответил Жанлен, позабыв добавить, что Лидия, по его приказанию, украла этот нож в Монсу у разносчика, расположившегося со своим лотком у пивной "Сорвиголова". И, очищая треску, добавил с гордостью: - А хорошо у меня тут, правда? Куда теплее, чем наверху, и пахнет лучше. Этьен сел на корточки около Жанлена. Ему было любопытно побеседовать с ним. Теперь он не чувствовал гнева против Жанлена, его даже интересовал мерзавец мальчишка, такой смелый и изобретательный в своих гнусных проделках. И в самом деле, в этой глухой норе было хорошо: не очень жарко - температура во всякое время года была ровная, тепло, как в бане, хотя на дворе стояла суровая декабрьская стужа, от которой у бедняков руки покрывались кровоточащими трещинами. С течением времени старые выработки очистились от вредных газов, весь гремучий газ вышел, и теперь тут чувствовался только запах гнилого дерева, запах брожения, эфира и еще какой-то пряный запах, похожий на аромат левкоя. И крепление тоже приобрело своеобразный вид: древесина стала похожа на пожелтевший мрамор, украсилась бахромой, фестонами из пушистой белой плесени, протянувшей по столбам свои шелковистые драпировки с позументами и бисером. На дощатой обшивке топорщились грибы. Вокруг летали белые бабочки, мухи, ютились пауки - обесцвеченная фауна, не знавшая солнца. - Ну как? Не боязно тебе? Жанлен с удивлением посмотрел на него. - Боязно? А чего же бояться, раз я тут один. Он уже успел отскоблить рыбу, разжег маленький костер и поджарил треску на углях. Затем разломил надвое хлеб. Треска была ужасно соленая, но для здорового желудка представляла собою превосходное кушанье. Этьен принял свою долю. - Ну теперь я не удивляюсь, что ты поправился, когда мы все исхудали. Но только ты поступаешь посвински - наедаешься в одиночку, о других тебе, значит, и заботы нет? - Ну и что? А зачем они такие дураки? - Впрочем, хорошо, что ты прячешься. Ведь если б отец узнал, что ты воруешь, задал бы он тебе трепку. - Ну и зря... Буржуи-то обкрадывают нас, верно? Ведь ты сам всегда это говоришь. Стащил я каравай хлеба у Мегра, - так, можно сказать, свое взял, долг получил. Этьен удивленно уставился на мальчика, прожевывая хлеб... Как будто впервые он видел его мордочку, зеленые узкие глазки, большие оттопыренные уши. Заморыш, на котором лежит печать вырождения, темный, неразвитый ум, зато полон дикарской хитрости, и постепенно в нем пробуждаются древние животные инстинкты. Шахта, в которой он рос, доконала его, переломав ему ноги. - А Лидия? - спросил Этьен. - Ты иной раз приводишь ее сюда? Жанлен презрительно засмеялся: - Девчонку-то? Как бы не так! Бабы болтливы. И он долго смеялся, преисполненный глубочайшего презрения к Лидии и Беберу. Видали вы еще таких простофиль? Какой чепухи им ни наплетешь, они всему верят. И при мысли, что они ушли с пустыми руками, а он сидит тут в тепле и ест треску, Жанлен хихикал от удовольствия. А в заключение сказал с важностью мудреца: - Одному лучше быть, по крайней мере без ссор живешь. Этьен доел свою краюшку. Потом выпил глоток можжевеловой водки. Пришла было в голову мысль, не следует ли отплатить Жанлену за его гостеприимство черной неблагодарностью: вытащить его за ухо на поверхность да приказать, чтоб впредь не занимался воровством, а иначе обо всем будет доложено отцу. Но, разглядев хорошенько это глубокое подземелье, он пришел к другим соображениям: как знать, не пригодится ли оно как убежище для товарищей, или для него самого, если там, наверху, дело обернется плохо? Он взял с Жанлена честное слово, что больше тот не будет пропадать из дому по ночам, как это случалось, когда он заспится тут, на сене, и, захватив с собою огарок, Этьен ушел первым, предоставив мальчишке спокойно заняться уборкой и прочими хозяйственными делами. Мукетта, поджидая его, сидела на упавшей балке, мерзла и все-таки не уходила. Увидев Этьена, она бросилась ему на шею, но он, словно нож вонзил ей в сердце, сказал, что решил больше с ней не видеться. Боже ты мой! Да почему же? Иль она мало любила его? Чтобы не поддаться искушению заглянуть в ее комнату, он увел Мукетту на дорогу и, стараясь говорить как можно мягче, объяснил, что эта связь вредит ему в глазах товарищей, вредит и политическому делу, которому они все служат. Мукетта удивилась: какое это имеет отношение к политическим делам? Наконец ей пришла мысль, что Этьен просто стыдится своей связи с ней; и она не обиделась, сочла это вполне естественным, даже предложила выход из положения: пусть он даст ей при всех оплеуху, пусть люди думают, что между ними все кончено, а он все-таки будет встречаться с ней, хоть изредка, хоть на минутку. Она молила его, клялась, что будет благоразумной и задержит его минут пять, не больше. Он был растроган, но все же отказался. Так надо. На прощанье он решил поцеловать ее. Шаг за шагом они дошли по дороге до первых домов Монсу и, остановившись, крепко обнялись. Было светло, на них падал яркий лунный свет; вдруг какая-то женщина, проходившая мимо, отпрянула в сторону, словно споткнулась о камень. - Кто это? - встревожился Этьен. - Катрин, - ответила Мукетта. - Из Жан-Барта возвращается. Женщина шла, низко опустив голову, усталой походкой и казалась очень утомленной. Этьен смотрел на нее в отчаянии - она увидела его и, конечно, узнала. На совести у него стало неспокойно, словно он был виноват перед ней. А в чем, спрашивается? Ведь у нее есть возлюбленный. Разве сама она не доставила Этьену такое же страдание, когда возвращалась из Рекильяра, где впервые отдалась Шавалю? Значит, теперь Этьен отплатил ей той же монетой, только и всего. Однако от таких рассуждений тоска не проходила. - Знаешь, что я тебе скажу? - прошептала Мукетта, когда Катрин уже была далеко. - Ты потому и не хочешь больше видеться со мной, что другая у тебя на сердце. На следующее утро погода выдалась прекрасная - голубое небо, ясный и студеный зимний день. Подмерзшая земля звенела под ногами, как хрустальная. Жанлен удрал из дому в час дня; но ему пришлось довольно долго ждать Бебера в условленном месте - за церковью, и они чуть было не отправились вдвоем, без Лидии, так как мачеха опять заперла ее в подвал. Все же девочку выпустили на волю, надели ей на руку корзину и велели принести листьев одуванчика, а иначе ее снова запрут в подвал, и она будет ночевать там вместе с крысами. Лидия перепугалась и хотела тотчас же отправиться за листьями для салата. Жанлен отговорил: нечего спешить. Там видно будет. Его давно подмывало потешиться над Польшей, толстой крольчихой Раснера. Как раз, когда они проходили мимо "Выгоды", крольчиха вышла на дорогу. Жанлен подскочил, схватил ее за уши, засунул в корзину Лидии, и трое озорников умчались. Вот-то будет потеха! Погнать ее камнями, и пусть бежит, как собачонка, до самого леса. Но дорогой они остановились посмотреть, как Захарий и Муке, выпив по кружке пива с двумя приятелями, приступили к состязанию. Ставкой была новая фуражка и красный шейный платок - хранителем их избрали Раснера. Четыре игрока - двое на двое - начали первый кон - от Воре до фермы Пайо, около трех километров; победителем тут оказался Захарий - у него чиж пролетел это расстояние с семи ударов, тогда как Муке держал пари на восемь. Чижа - самшитовую чурочку с закругленным кончиком - положили на мостовую носиком вверх. Каждый держал на изготовке длинную клюшку с изогнутым, окованным железом концом и рукоятью, туго обмотанной бечевкой. Игра началась в два часа дня. Мастерским ударом - в три приема (ударил, поддел и отбил) - Захарий послал чижа дальше, чем на четыреста метров, в свекловичное поле; вести эту игру в деревнях или на дорогах запрещалось: из-за нее не раз бывали жертвы. Муке, тоже крепкий парень, послал чижа одним ударом в обратном направлении на сто пятьдесят метров. И пошла игра: одна партия бросала чижа вперед, другая - отбивала назад, игроки мчались во всю прыть, выворачивая себе ноги в мерзлых бороздах вспаханной земли. Сперва Жанлен, Бебер и Лидия бежали за игроками, восхищаясь мощными ударами их клюшек. Потом вспомнили о Польше, которую от их прыжков подбрасывало в корзине, и, оставив наблюдение за игрой, выпустили крольчиху, чтобы посмотреть, быстро ли она бегает. Пленница помчалась, они кинулись за ней вдогонку, и целый час шла охота, сумасшедшая беготня, крутые повороты, дикие вопли для устрашения ошалевшей крольчихи, неистовые взмахи жадных рук, тщетные попытки схватить несчастного зверька. Не будь крольчиха беременной, им бы ни за что ее не поймать. Охотники остановились передохнуть, и тут до них донеслась громкая брань - они вновь очутились среди игроков, причем Захарий чуть не пробил голову своему брату Жанлену. Игроки вели четвертый кон: от фермы Пайо они добежали до Четырех дорог, затем от Четырех дорог до Монтуара, а теперь в шесть ударов должны были добежать до Коровьей развилки. За час они проделали путь в два с половиной лье, успев за это время выпить по кружке в кабачке Венсана и в распивочной "Три волхва". Игру на этом перегоне вел Муке. Ему осталось сделать еще два удара, победа наверняка была на его стороне, как вдруг Захарий, пользуясь своим правом отгонять противника, с хохотом отбил чижа, и так ловко, что он упал в глубокую канаву. Партнеру Муке не удалось вышвырнуть чижа оттуда - сущее несчастье! Поднялся крик: все четверо страшно волновались, так как у противников счет был теперь равный, и приходилось начинать игру сначала. От Коровьей развилки до бугра Паленая Трава оставалось не больше двух километров. Там они предполагали освежиться у Леренара. Жанлена вдруг осенила удачная мысль. Как только игроки умчались дальше, он достал из кармана веревочку и привязал ее к задней лапке крольчихи. Началась забава! Крольчиха пыталась убежать от тройки сорванцов и с таким усилием ковыляла, дергала, выворачивала ногу, у нее был такой жалкий вид, что они хохотали до упаду. Затем от лапы веревочку отвязали, привязали крольчиху за шею, чтобы она могла прыгать, а когда она совсем выбилась из сил, стали волочить ее, то вниз животом, то спиной, и она катилась по земле, как живая тележка. Они забавлялись больше часа, а потом, у леса Крюшо, опять услышали голоса игроков и тогда мигом засунули полумертвую крольчиху а корзину. Теперь Захарий, Муке и двое остальных пробегали километр за километром, от кабака до кабака, отмечавших конец каждого перегона, и, делая там короткую передышку, выпивали по кружке пива. От Паленой Травы примчались к Бюши, затем к Каменному Кресту, затем к Шамбле. Земля звенела под их мелькающими ногами; они без устали преследовали чижа, отпрыгивавшего от мерзлой земли; погода для игры была превосходная, никто не увязал в грязи, грозила только опасность переломать себе ноги. В сухом воздухе мощные удары клюшки звучали, как выстрелы. Мускулистые руки крепко сжимали рукоятку, обмотанную бечевкой, все тело напрягалось, словно игрок мощным ударом оглушал быка, и так длилось несколько часов, так мчались они с одного конца равнины до другого: через все преграды, через канавы, живые изгороди, откосы дорог, ограды крестьянских усадеб. Для этих скачек с препятствиями нужно было иметь очень здоровые легкие и стальные мышцы ног. Забойщики, у которых суставы заржавели в шахте, со страстью вели эту игру. Иные двадцатипятилетние парни, отчаянные любители чижа, пробегали в игре по десять лье. Сорокалетние были слишком тяжелы для таких состязаний и не гоняли чижа. Пробило пять часов, уже смеркалось. Еще один кон - до Вандамского леса, и тогда решится, кто выиграл фуражку и платок, и Захарий, с обычным своим насмешливым равнодушием к политике, зубоскалил, что забавно будет влететь с чижом на сходку. Что касается Жанлена, он с той минуты, как вышел с приятелями из поселка, метил попасть в Вандамский лес, хотя и делал вид, что занят только погоней за крольчихой. Он с возмущением погрозил кулаком Лидии, когда она, терзаясь угрызениями совести, напомнила, что пора возвратиться в Воре и нарвать листьев одуванчика. Да что она? Разве можно пропустить сходку? Жанлену хотелось послушать, как будут говорить старики. Он подтолкнул Бебера и предложил для развлечения отвязать в дороге крольчиху и, пустив ее по полю, обстрелять камнями. У него зрела тайная мысль убить ее - захотелось полакомиться жареной крольчатиной под землею, в Рекильярской шахте. Крольчиха вновь поскакала, поводя носом и заложив назад длинные уши; и тотчас камень ободрал ей спину, другой оторвал короткий хвостик, и, хотя совсем стемнело, она наверняка не уцелела бы, если б ее преследователи не увидели на лесной поляне Этьена и Маэ. Тогда юные живодеры набросились на крольчиху и снова засунули ее в корзину. И почти в ту же самую минуту прибежали Захарий, Муке и двое их подручных; в последний раз клюшка ударила по чижу, и он упал в нескольких шагах от поляны. Игроки очутились на сходке. Лишь только стало смеркаться, по дорогам, по тропинкам, избороздившим голую равнину, двинулись со всей округи молчаливые фигуры, - иные без спутников, другие группами; все направлялись к лесу, выделявшемуся вдали лиловатой полосой. Рабочие поселки опустели - женщины и даже дети, словно на прогулку, шли в Вандамский лес под необъятным безоблачным небом. Становилось все темнее, и уже нельзя было различить на дорогах эту толпу углекопов, стекавшихся к одной цели; слышен был лишь топот ног, смутно виднелась темная масса людей, охваченных единодушным порывом. В проходах между живыми изгородями, в зарослях кустов слышен был только легкий шорох, неясный гул голосов. Господин Энбо возвращался с прогулки и, проезжая верхом на лошади, прислушивался к этому отдаленному шуму. Навстречу ему попадались парочки и целые вереницы людей, которые не спеша прогуливались в прекрасный зимний вечер. И снова ему бросались в глаза влюбленные - он видел, как они жадно приникали друг к другу поцелуем и скрывались в тени под изгородями, где, несомненно, предавались любовным утехам - единственному и к тому же даровому удовольствию этой голытьбы. Да как эти дураки еще смеют жаловаться на свою участь! Ведь у них есть возможность полной чашей пить наслаждения любви. А существует ли иное счастье на земле? Г-н Энбо с радостью согласился бы голодать так же, как они, если бы мог заново начать жизнь с какой-нибудь женщиной, которая отдавалась бы ему на куче щебня со всею силой страсти, всем своим существом. Нет ему, несчастному, утешения! Как не завидовать этим беднякам! Опустив голову, он возвращался домой, придерживая лошадь, с отчаянием в сердце прислушиваясь к шорохам, доносившимся с темных полей, ибо ему чудились в них звуки поцелуев. VII  Сходка собралась в Бабьем логу, на широкой, недавно вырубленной лесной просеке. Эта просека тянулась по пологому склону и окружена была высокими деревьями, прямые ровные стволы великолепных буков высились вокруг нее белой колоннадой, расписанной зеленоватым узором лишайника; на гране еще лежали поваленные исполины, а с левой стороны выстроились геометрически правильными кубами штабеля обтесанных бревен. К вечеру стужа усилилась, под ногами хрустел замерзший мох. На земле было совсем темно, зато верхушки деревьев четко вырисовывались в светлом небе, - полная луна поднималась над горизонтом, готовясь затмить бесчисленные звезды. Собралось около трех тысяч углекопов; огромный, гудящий рой - мужчины, женщины, дети - постепенно заполнил всю просеку; для тех, кто пришел позднее, не нашлось на ней места - они стояли вдали, под деревьями, а люди все прибывали и прибывали, толпа, утопавшая во мраке, все ширилась и; живыми волнами заливала смежные делянки. Раздавался невнятный гомон огромной толпы, - казалось, в этом недвижном заиндевелом лесу загудел ветер, предвещавший бурю. На верху ската стояли Этьен, Раснер и Маг. У них шел спор, слышались резкие выкрики. Около споривших теснились другие углекопы: Левак, сердито сжимавший кулаки, Пьерон, норовивший держаться спиною к зрителям и крайне огорченный, что ему не удалось подольше протянуть свою мнимую лихорадку; по соседству сидели рядышком на повалившемся сухом дереве старик Бессмертный и Мук, оба, казалось, погруженные в глубокую задумчивость. Позади них пристроились зубоскалы Захарий, Муке и прочие, явившиеся на сходку просто из любопытства - "для смеха", как они говорили; резкую противоположность им представляли собравшиеся вместе женщины - строгие, сосредоточенные, как в церкви. Жена Маэ молча кивала головой, слушая приглушенную ругань жены Левака. Филомена кашляла - зимой у нее опять начался бронхит. Только Мукетта, сверкая зубами, весело смеялась, одобряя старуху Горелую, на все корки честившую свою дочь за то, что она, негодница, нарочно отсылает мать из дому, а без нее обжирается жареной крольчатиной, и за то, что она, шкура продажная, живет припеваючи, пользуясь подлостью своего мужа. А на штабель бревен взобрался Жанлен, подтянул к себе Лидию, приказал Бебсру вскарабкаться к ним, и все трое торчали наверху, возвышаясь надо всеми. Ссору затеял Раснер, требуя, чтобы на сходке был по всем правилам выбран президиум. Поражение, которое он потерпел в "Смелом весельчаке", привело его в бешенство, он дал себе клятву одолеть противника и надеялся завоевать былой свой авторитет, когда будет иметь дело не с делегатами, а непосредственно с рабочими массами. Этьен с возмущением отверг мысль об избрании президиума, считая нелепым делать это в лесу. Надо действовать революционно и попросту, раз их травят, как волков. Видя, что спору конца не будет, он разом завладел аудиторией - взобрался на высокий пень и крикнул; - Товарищи! Товарищи! Неясный гомон словно сменился долгим вздохом и затих, и пока Маэ старался унять протестовавшего Раснера, Этьен продолжал звучным голосом: - Товарищи! Раз нам запрещают говорить, насылают на нас жандармов, словно мы душегубы, разбойники, давайте потолкуем в лесу! Здесь мы на свободе, здесь мы как у себя дома, никто не ворвется сюда и не заставит нас замолчать, так же как никто не заставит умолкнуть птиц, и зверей, В ответ раздались громовые возгласы и крики: - Да, да, это наш лес! Мы имеем право тут побеседовать. Говори! Мгновение Этьен молчал. Луна, еще стоявшая низко над горизонтом, по-прежнему освещала лишь вершины деревьев, а притихшая, безмолвная толпа тонула в темноте. Этьен, стоявший у верхушки ската, возвышался над морем голов, вырисовываясь черным силуэтом. Медленным движением он поднял руку и начал свою речь. Но голос его не гремел раскатами, он говорил спокойно, деловым тоном, как доверенное лицо народа, отдающее ему отчет, Накояец-то он мог произнести ту речь, с которой полицейский комиссар помешал ему выступить в "Весельчаке". Он начал с изложения хода забастовка, стараясь держаться того особого красноречия, которое свойственно научным трудам: факты, только факты. Сначала сказал, что он, как и все углекопы, был против забастовки; углекопы не хотели забастовки - дирекция сама ее вызвала новым своим тарифом на крепежные работы. Затем он напомнил о том, как была направлена к директору первая делегация, как бессовестно поступило правление, и о том, как позднее, при вторичных переговорах, оно сделало запоздалые уступки, согласившись вернуть углекопам те два сантима с вагонетки, которые сначала попыталось украсть у них. Так обстоит дело. Касса взаимопомощи опустела, и Этьен, приведя цифры, доложил, куда ушли фонды, сказал, на что израсходованы присланные пособия, в нескольких словах извинил Интернационал, Плюшара и других, сказав, что они не могли сделать больше для забастовщиков, ибо поглощены заботами о распространении своих идей во всем мире. Итак, положение ухудшается с каждым днем; Компания увольняет углекопов и грозит нанять рабочих в Бельгии; кроме того, она запугивает слабодушных и уговорила некоторое количество углекопов возобновить работу. Этьен перечислял все это ровным голосом, словно хотел подчеркнуть значение этих дурных вестей, говорил о всепобеждающем голоде, о погибших надеждах, о последних лихорадочных усилиях мужественных борцов. И вдруг, в заключение, не повышая голоса, сказал: - И вот при таких обстоятельствах вы должны, товарищи, принять нынче вечером решение. Хотите вы продолжать забастовку? И если хотите, что рассчитываете вы сделать, чтобы одолеть Компанию? С широкого звездного неба спустилась глубокая тишина. Толпа, которую не видно было в темноте, безмолвствовала; у всех стеснилось сердце от слов Этьена; в лесу под деревьями слышны были лишь тяжкие вздохи. Но Этьен продолжал свою речь, и голос его зазвучал иначе. Теперь говорил не секретарь ассоциации, а глава восставших, апостол, возвещающий истину. Неужели среди углекопов найдутся подлецы, способные изменить своему слову? Как! Люди страдали целый месяц, и муки их будут напрасны? Склонив голову, забастовщики вернутся на работу, и вновь начнется вековечная каторга? Не лучше ли погибнуть сейчас же, попытавшись свергнуть тиранию капитала, который морит трудящихся голодом? Не может дольше продолжаться нелепая игра, в которой голод заставляет людей терпеть и покоряться, - до тех пор пока тот же голод вновь приведет даже самых кротких к восстанию. Этьен говорил о том, как Компания эксплуатирует углекопов, как на них, и только на них одних, падает вся тяжесть промышленного кризиса, как им приходится голодать, когда из соображений конкуренции хозяева понижают себестоимость угля. Нет, новую систему оплаты крепежных работ принять невозможно - это скрытый способ урезать заработную плату. Компания хочет ежедневно красть у каждого углекопа по часу его работы. Ну, это уж слишком! Настало время, когда обездоленные, доведенные до крайности, добьются справедливости. Он умолк, простирая вверх руки. При слове "справедливость" толпа вдруг затрепетала, всколыхнулась, раздались рукоплескания, прокатившиеся по лесу, словно шорох сухих листьев под внезапным порывом ветра. Люди кричали: - Справедливость!.. Настало время!.. Справедливость! Постепенно Этьен разгорячился. Он не был речист, как Раснер, который с легкостью краснобая нанизывал фразу за фразой. Зачастую ему недоставало слов, он строил корявые предложения, путался и, выходя из затруднения, резко вздергивал плечом. Но хоть он и спотыкался на каждом шагу, ему на ум приходили образы, исполненные энергии и всем близкие, захватывавшие слушателей; образны были и его жесты - жесты рабочего, занятого делом: то он откидывал локти назад, то вдруг выбрасывал вперед сжатые кулаки и, вытягивая шею, выдвигал подбородок, словно готов был укусить врага, все это производило необыкновенное впечатление. Все его хвалили: "Ростом невелик, зато как заговорит, не наслушаешься". - Наемный труд - это новая форма рабства, - произнес он более взволнованно. - Шахты должны принадлежать шахтеру, как море принадлежит моряку, а земля - крестьянину... Поймите же! Шахты принадлежат вам, всем вам, ибо за целое столетие вы купили их ценою своей крови и своих страданий. Он смело подошел к запутанным правовым вопросам, к специальным законам о копях и рудниках. Недра земли, так же как и земля, говорил он, должны быть достоянием нации, монопольное право на разработку недр, предоставляемое акционерным обществам, - это гнусная привилегия; и в отношении Монсу это тем более верно, что здесь так называемое законное пользование месторождением угля осложняется давними договорами, заключенными с владельцами бывших феодальных поместий, согласно древним обычаям провинций Эно. Следовательно, углекопам нужно отвоевать свое добро. И, протягивая руки, он указывал вдаль, словно охватывал весь край, простиравшийся за лесом. В это мгновение свет луны, поднявшейся над горизонтом, скользнул с верхушек деревьев и осветил оратора. И когда толпа, еще сокрытая в темноте, увидела, как он, в ореоле лунного сияния, простирает руки, дабы оделить бедняков всеми благами жизни, - вновь раздались долгие, восторженные рукоплескания: - Верно! Правильно! Молодец! А дальше Этьен пустился в излюбленные свои рассуждения. Передача средств производства в коллективную собственность, несколько раз повторил он, и сама угловатость фразы ласкала его слух. К этому времени его взгляды установились. Начав с благоговейного умиления неофита перед идеями братства людей, улучшения условий наемного труда, он пришел к политической идее - о необходимости уничтожить наемный труд. Со времени собрания в "Смелом весельчаке" его коллективизм, еще сентиментальный и расплывчатый, стал более четким и вылился в сложную программу, которую он и излагал теперь, давая научное обоснование каждому ее пункту. Во-первых, он заявил, что свободы можно достигнуть лишь путем полного уничтожения государственного строя. А когда народ захватит власть, начнутся преобразования: возвращение к первобытной коммуне, замена семьи, основанной на ханжеской морали и угнетении, семьей, где царствует свобода и равенство; полное равенство в правах гражданских, политических и экономических; независимость личности, обеспечиваемая всеобщим владением средствами производства и продуктами труда; наконец, бесплатное профессиональное образование за общественный счет. Все это вызовет полную переделку старого, прогнившего общества. Оратор нападал на брак, на право наследования, устанавливал право каждого на благосостояние, низвергал все беззакония - памятник многовекового мертвого прошлого. И говоря это, он делал один и тот же жест: взмахивал одной рукой, словно под корень срезал поспевшую жатву, и тотчас другой рукой строил грядущее, воздвигал храм истины и справедливости, который возникает на заре двадцатого столетия. В его напряженной внутренней работе рассудок не участвовал - осталась лишь навязчивая идея фанатика. Все преграды чувствительности и здравого смысла были отброшены; казалось, ничего нет легче, как осуществить полную переделку мира; оратор все предвидел и говорил об этом новом обществе, словно о машине, которую можно собрать за два часа; и тут ни огонь, ни кровь не имели никакого значения. - Настала наша очередь! - бросил он последний клич. - Нам должны принадлежать и власть и богатство! В лесной чаще загремели и докатились до него крики восторга. Луна заливала теперь ярким сиянием всю просеку, четко обрисовывая море голов, захлестнувшее своими волнами даже густую поросль, темневшую вдали, между сероватыми стволами высоких буков. И эта морозная ночь явила картину ярости народной: повсюду пылающие лица, сверкающие глаза, раскрытые в неистовом крике рты; изголодавшиеся люди - мужчины, женщины, дети - откликнулись на призыв совершить справедливое насилие, отбить отнятое у них добро. Они не чувствовали холода, от пламенных речей у них все горело внутри. В благоговейном восторге они вознеслись над землей и, подобно первым христианам, полны были страстной надежды на скорое пришествие царства справедливости. Смысл многих фраз остался для них темным; им непонятны были технические и отвлеченные рассуждения, но от самой этой неясной отвлеченности ширялись пределы Земли обетованной, озаренной ослепительным светом мечты. Ах, что ждет их впереди! Они станут хозяевами, избавятся от страданий, будут наконец наслаждаться жизнью. - Правильно, черт их дери! Настала наша очередь! Смерть эксплуататорам! Женщины были как в бреду; жена Маэ утратила обычную свою выдержку, от голода у нее кружилась голова; жена Левака вопила громче всех; старуха Горелая, похожая на колдунью, в исступлении размахивала костлявыми руками; Филомена раскашлялась, а Мукетта до того воспламенилась, что кричала оратору неясные слова. Волнение захватило и мужчин. Маэ издавал гневные возгласы, один его сосед - Пьерон дрожал от страха, а другой - Левак - в лихорадочном возбуждении говорил не умолкая; только зубоскалам, Захарию и Муке, было не по себе - они пытались насмешничать и выражали удивление, что Этьен мог говорить так долго, не выпив ни одного глотка пива. А на штабеле бревен визжал и бесновался Жанлен и, заставляя орать Лидию с Бебером, размахивал корзинкой, в которой сидела полумертвая крольчиха Польша. Вновь раздались приветственные крики. Этьен изведал, какое опьяняющее наслаждение дает популярность. Какой властью он обладал! Живым ее воплощением стала вот эта трехтысячная толпа, где у всех при каждом его слове бьется от волнения сердце. Если бы сюда пожаловал Суварин, он одобрил бы идеи, которые развивал Этьен, распознав в них свои собственные взгляды, и был бы доволен, что развитие его ученика пошло в сторону анархизма; Суварин согласился бы с его программой, за исключением требования всеобщего образования, так как считал это сентиментальным вздором, усматривая в невежестве святой и спасительный источник возрождения человеческой энергии. Что касается Раснера, он презрительно и злобно пожимал плечами. - Дай мне слово! - крикнул он Этьену. Тот спрыгнул с пня. - Говори. Посмотрим, станут ли тебя слушать. Раснер мигом занял его место и протянул руку, чтобы восстановить тишину. Но шум все не затихал; от первых рядов, где узнали Раснера, его имя прокатилось до последних рядов, терявшихся в тени, под буками; слушать его не желали, - он был низвергнутым кумиром, один его вид раздражал прежних почитателей. Его благодушное красноречие, поток слов, текущих так легко, плавно, так долго очаровывавший людей, теперь называли тепленьким отваром из маковых головок - для усыпления трусов. Тщетно пытался он говорить в поднявшемся шуме, надеясь и на этом собрании выступить, как всегда, с успокоительной речью, убедить, что внезапным провозглашением новых законов мир переделать невозможно, надо подождать, пока произойдет необходимая социальная эволюция. - Его высмеяли, - освистали; поражение, которое он потерпел в "Смелом весельчаке", углубилось, стало непоправимым. Под конец в него стали бросать пригоршнями замерзшего мха, а какая-то женщина крикнула пронзительным голосом: - Долой изменника! Раснер все старался внушить, что шахта не может быть собственностью шахтера, как ткацкий станок для ткача, - нет, гораздо лучше добиться участия рабочего в прибылях, материальной его заинтересованности в успехе предприятия, где он будет как бы родным сыном. - Долой предателя! - раздался тысячеголосый крик, и в оратора полетели камни. Раснер побледнел, от отчаяния у него слезы выступили на глазах. Ведь это было крушение всей его жизни: двадцать лет товарищеской близости с рабочими и честолюбивые замыслы - все рухнуло из-за черной неблагодарности толпы. Он слез с пня, пораженный в самое сердце, не имея сил продолжать свою речь. - Тебе смешно? - заикаясь, сказал он торжествующему Этьену. - Хорошо! Желаю и тебе это испытать! Так оно и будет... Слышишь? И, словно решив сбросить с себя бремя ответственности за все беды, которые он предвидел, Раснер широко взмахнул рукой и ушел, шагая в одиночестве по безмолвному, белому от инея полю. Его проводили улюлюканьем, и вдруг, ко всеобщему удивлению, на пень взобрался старик Бессмертный, пытаясь что-то сказать среди оглушительного гама и шума. До этой минуты и Мук и он сидели тихонько, с обычным своим задумчивым видом, как будто погрузившись в мысли о далеких днях. Вероятно, он поддался внезапному приливу словоохотливости, порою с такой силой ворошившему в его душе прошлое, что он часами изливал свои воспоминания в бессвязных речах. Настало глубокое молчание, все слушали старика, бледного при лунном свете, как смерть; слушали с изумлением, которое все усиливалось, так как его длинные, никому не понятные истории не имели непосредственной связи с обсуждавшимися вопросами. Он говорил о своей молодости, о том, что двое его дядьев погибли под обвалом в Ворейской шахте, потом перешел к смерти своей жены, которую унесло воспаление легких; однако ж он не отступал от своей всегдашней мысли: не было и не будет никогда беднякам счастья. Вот, например, собралось в лесу на сходку пятьсот углекопов, питому как король не пожелал сократить многочасовой рабочий день, но тут же старик спутался и стал рассказывать о другой забастовке: он-то перевидал их на своем веку! Все забастовки приводили ворейских углекопов в этот лес - вот сюда, в Бабий лог, а других - в Угольную печь, а тех, кто подальше, - в Волчью яму. Ивой раз, бывало, морозит, а иной раз жара стоит. А как-то вечером полил дождь, до того сильный, что так и разошлись люди по домам, ничего друг дружке не сказав. А все равно - пришлют королевские войска, начнут солдаты из ружей стрелять, и на том все и кончится. - Мы, бывало, руку поднимаем - вот так - и клятву даем: не спустимся, мол, в шахту... Да, и я клятву давал... Да, давал клятву! Люди слушали с чувством удивления и какой-то тяжелой неловкости, как вдруг Этьен, следивший за этой сценой, вспрыгнул на срубленное дерево и встал рядом со стариком. Он заметил Шаваля в первом ряду, среди друзей. Значит, где-то здесь стоит и слушает Катрин, и мысль об этом вновь его воспламенила: ему так хотелось стяжать при ней лавры успеха. - Товарищи! - воскликнул он. - Сейчас вы слышали одного из наших старейших рабочих. Вот сколько он выстрадал. Помните, что так же страдать будут и наши дети, если мы не покончим с грабителями и палачами. Речь его была грозной; еще никогда он не говорил с такой неистовой яростью. Одной рукой он поддерживал старика Бессмертного, он выдвигал его как знамя нищеты и скорби, он страстно взывал об отмщении. Короткими, энергичными фразами он описал историю семейства Маэ, - начиная от первого углекопа Маэ; он показал, что вековая работа на шахте изнурила всю эту семью, что Компания Монсу, отняв у нее и силы и здоровье, теперь обрекла ее на существование еще более голодное, чем сто лет назад, а этой нищете он противопоставил толстобрюхих, откормленных хозяев, всю шайку акционеров, которые целое столетие живут, не ведая труда, словно содержанки, и кутят напропалую. Разве это не возмутительно? Тысячи людей, и отцы и дети, надрываются на каторжной работе под землей для того, чтобы правление давало взятки министрам да чтобы потомственные аристократы и буржуи задавали пиры или жирели бы дома, сидя у камелька! Недаром Этьен прочел и даже изучил книгу о болезнях углекопов - теперь он описывал их с ужасающими подробностями: белокровие, золотушные язвы и опухоли, поражение бронхов, астма, которая душит больного, жестокий ревматизм, сковывающий его тело. Несчастных углекопов обращали в машины, держали их в рабочих поселках, как скот в загонах, крупные акционерные компании мало-помалу закрепощали их, узаконивали это рабство, грозили закабалить всех трудящихся страны: пусть миллионы рабочих рук создают богатства для одной тысячи бездельников. Но теперь шахтеры не такой темный народ, как прежде, они не хотят жить по-скотски и умирать раздавленными в недрах земли. Из глубины шахт поднимается целая армия бойцов, семена гражданского сознания прорастут, и в один прекрасный день всходы пробьются сквозь корку земли, и под ярким солнцем созреет обильная жатва. И тогда посмотрим, посмеют ли измываться над шестидесятилетним стариком, назначая ему пенсию в сто пятьдесят франков за сорокалетнюю работу в забоях, где он погубил свое здоровье, ведь он харкает углем и нажил себе водянку. Да. Труд потребует отчета у капитала - у этого безликого божества, невидимого рабочему человеку, восседающему где-то в таинственном своем капище, жиреющего от пота и крови бедняков, которые откармливают его, а сами дохнут с голоду. Они ворвутся туда, они наконец увидят лицо этого идола при свете пожаров, и он захлебнется в собственной крови, этот гнусный боров, это чудовище, пожирающее человечье мясо. Оратор умолк, но рука его, все еще протянутая вперед, указывала на врага, таящегося где-то вдали, рассеянного по всему свету. И на этот раз толпа ответила такими громовыми криками восторга, что их услышали даже в Монсу, и богатые обыватели с тревогой посмотрели в сторону Вандама, - не случилось ли там беды, не произошло ли нового страшного обвала? Взлетели ночные птицы и закружили над лесом в бездонном светлом небе. Этьен закончил свою речь: - Товарищи! Какое же решение вы примете?.. Будете ли продолжать забастовку? - Да! Да! - взвились голоса. - А какие меры вы примете? Если завтра трусы возобновят работу, мы, несомненно, потерпим поражение. Как дыхание бури, понеслись выкрики: - Смерть предателям! - Итак, вы решаете призвать их к выполнению долга, напомнить им клятвенное их обещание... Вот что мы могли бы сделать - пойти к шахтам: пусть изменники, увидев нас, образумятся, пусть Компания поймет, что мы единодушны и скорее умрем, чем уступим. - Правильно! К шахтам! К шахтам! С самого начала своей речи Этьен искал взглядом Катрин среди бледных женских лиц в гудевшей перед ним толпе. Нет, ее нигде не было. Зато Шаваль все время торчал у него перед глазами. Он язвительно ухмылялся и пожимал плечами; его терзала зависть, Шаваль рад был бы продать себя хоть за частицу такой популярности. - А если, товарищи, найдутся среди нас доносчики, - продолжал Этьен, - им не поздоровится, мы их знаем... Да, да... Я вот вижу вандамских углекопов, а ведь они не прекратили работы на своей шахте. - Ты это про кого говоришь? Про меня? - вызывающим тоном спросил Шаваль. - Про тебя или про кого другого... Но раз ты заговорил, так вспомни пословицу: сытый голодного не разумеет... Ты-то работаешь на Жан-Барте... Его прервал насмешливый голос: - Ну да, работает!.. За него жена работает... Шаваль густо покраснел и выругался: - Убирайтесь вы к черту! Или запрещается работать? - Да, запрещается, - крикнул Этьен. - Когда товарищи терпят лишения ради общего блага, запрещается быть эгоистом, лицемером и вставать на сторону хозяев! Если бы забастовка охватила все шахты до единой, мы давно стали бы господами положения... Раз на копях Монсу забастовали - в Вандаме ни один человек не должен был спуститься в шахту. Мы нанесли бы хозяевам решающий удар, если бы работа остановилась во всем краю, не только здесь, но и у господина Денелена... Понял? В забоях Жан-Барта только предатели рубят уголь... Да, да... все вы там предатели. Вокруг Шаваля люди угрожающе зарокотали, замахали руками, послышались крики: "Бей его! Бей предателя!" Он побледнел. Но неистовое желание восторжествовать над Этьеном внушило ему некую мысль. Он гордо выпрямился: - Ну так слушайте! Все слушайте! Приходите завтра в Жан-Барт и увидите, работаю ли я!.. Мы на вашей стороне. Товарищи послали меня сказать вам это. Надо загасить топки, надо, чтоб и машинисты тоже забастовали. Пусть себе насосы остановятся. Тем лучше. Вода затопит шахту. Все полетит к черту! Шавалю тоже рукоплескали, и с этой минуты Этьсна оттерли в сторону. Один за другим на пень залезали ораторы и произносили речи, утопавшие в шуме; они жестикулировали, предлагали самые крайние меры. Всеми овладело какое-то исступление, неистовство, свойственное фанатикам, когда они, устав надеяться на долгожданное чудо, решают наконец вызвать его сами. Люди, у которых в голове мутилось от голода, мечтали о пожарах и кровопролитии, за коими немедленно воссияет апофеоз - придет всемирное счастье. Луна заливала своим безмятежным светом бушующую толпу; лесную тишину нарушали крики, призывавшие к резне. Подмерзший мох хрустел под ногами, а могучие буки, ветви которых вырисовывались в светлом небе тонким черным узором, не слышали, не замечали обездоленных, суетившихся у их подножия. В суматохе супруги Маэ оказались рядом; оба были выбиты из колеи, утратили свое здравомыслие, и, дойдя до предела отчаяния, мучившего их целый месяц, рукоплескали Леваку, который, подливая масла в огонь, требовал смерти инженеров. Пьерон куда-то исчез. Бессмертный и Мук говорили разом, кричали что-то гневное и бессвязное, чего никто не мог разобрать. Захарий "для смеху" предлагал, чтобы снесли разом все церкви, а Муке изо всей силы стучал о землю своей клюшкой - просто для того, чтобы шуму было побольше. Женщины подхлестывали друг друга; жена Левака, подбоченившись, напала на свою дочь Филомену, обвиняя ее в тем, что она над людьми смеется; Мукетта кричала, что надо силой стащить жандармов с лошадей; Горелая отколотила Лидию за то, что девчонка не нарвала листьев одуванчика, и, разгорячившись, старуха продолжала размахивать кулаками, адресуя свои удары всем хозяевам и страстно желая, чтобы они попали ей в руки. Жанлен оторопел и на мгновение притих, когда Бебер узнал от мальчишки-откатчика, что жена Раснера видела, как они утащили крольчиху, но затем Жанлен решил, что, возвращаясь домой, он потихоньку выпустит ее у дверей заведения Раснера, и, успокоив себя таким решением, принялся орать еще громче прежнего, раскрыл свой новенький складной нож и размахивал им, гордясь тем, что лезвие блестит при луне. - Товарищи! Товарищи! - кричал охрипшим голосом измученный Этьен, пытаясь добиться хоть короткого молчания и окончательно столковаться. Наконец толпа умолкла и стала слушать. - Товарищи! Завтра утром соберемся у шахты Жан-Барт. Решено? - Да, да! В Жан-Барт. Смерть предателям! Трехтысячный хор голосов поднялся к бескрайнему небу, прокатился в даль, залитую чистым лунным сиянием, и замер.  * ЧАСТЬ ПЯТАЯ *  I  В четыре часа утра луна зашла, настал непроглядный мрак. У Денеленов все еще спали; двери и окна были заперты, старый кирпичный дом, отделенный от шахты Жан-Барт большим запущенным садом, стоял немой и мрачный. Другой, стороной он выходил на дорогу к Вандаму - большому селу, расположенному за лесом, километрах в трех. Денелен, сильно уставший, так как вчера он почти не выходил из шахты, крепко спал, повернувшись лицом к стене. Вдруг ему приснилось, что его кто-то зовет. В конце концов он проснулся и, наяву услышал голос, окликавший его из сада, вскочил с постели и отворил окно. Он увидел одного из своих штейгеров. - Что случилось? - спросил Декелей. - Господин Денелен, рабочие взбунтовались. Половина смены отказалась работать и другим не дает спуститься в шахту. Спросонок Денелен ничего не понял, в голове у него гудело. От промозглой сырости его стало знобить, словно от ледяного душа. - Заставьте их спуститься, черт побери! - заикаясь, пробормотал он. - Они целый час буянят, - продолжал штейгер. - Вот мы и решили вас позвать. Может, вам удастся их образумить. - Хорошо. Сейчас иду. Он быстро оделся. Голова была теперь совершенно ясная. Тревога отогнала сои. Как уйти из дому? Ни кухарка, ни слуга не пошевелились, воры свободно могут забраться в дом. Но с другой стороны лестничной площадки послышалось испуганное перешептывание, и, когда он вышел из спальни, отворилась дверь из комнаты дочерей, и они обе появились в белых капотах. Люси, старшей дочери, высокой статной брюнетке, было двадцать два года, а младшей, Жанне, едва минуло девятнадцать; миниатюрная, с золотистыми косами, она была изящна, миловидна и ласкова. - Отец, что случилось? - Ничего серьезного, - ответил Денелен, чтобы успокоить дочерей. - Кажется, там расшумелись какие-то буяны. Пойду посмотрю. Но дочери взволновались и заявили, что не пустят его, пока он не выпьет чего-нибудь горячего. Иначе он непременно расхворается - ведь у него такай больной желудок. Отец отнекивался, заверял честным словом, что очень торопится. - Слушай, - сказала наконец Жанна, обвив руками его шею. - Ну хоть выпей стаканчик рома и съешь два сухарика. А не послушаешься, так и буду висеть у тебя на шее, и тащи тогда меня с собой. Денелену пришлось покориться, хотя он клялся и божился, что никакие сухари и печенья ему не полезут в глотку. Дочери побежали вниз по лестнице впереди него, каждая со свечой в руке. В столовой они принялись ухаживать за отцом - одна налила ему рому, другая сбегала в буфетную за сухариками: Потеряв мать в раннем детстве, они росли, предоставленные сами себе, и воспитывались плохо, так как отец баловал их; старшая мечтала стать оперной певицей, а младшая безумно любила живопись и, как художница, отличалась весьма смелой манерой. Но когда у отца дела пошатнулись, начались денежные затруднения и нельзя было, как прежде, жить на широкую ногу, у девушек, Казавшихся экстравагантными особами, вдруг пробудились задатки весьма бережливых и сметливых хозяек, которые мигом обнаружат в счетах лавочников даже грошовые ошибки. При всех своих мальчишеских повадках они теперь сами стали в доме казначеями, берегли каждое су, торговались с поставщиками, не Шили себе новых нарядов, без конца переделывали свои старые платья и сумели наконец добиться, чтобы все в доме имело приличный вид, хотя нужда в семье с каждым днем возрастала. - Покушай, папа, - твердила Люси. Она заметила, что отец угрюмо молчит и не может скрыть своей озабоченности, и ей опять стало страшно. - Значит, что-то важное, раз ты так хмуришься?.. Скажи по правде. Мы тогда останемся дома, с тобой. На этом завтраке прекрасно обойдутся и без нас. Она имела в виду предполагавшееся в тот день развлечение. Г-жа Энбо должна была заехать сперва к Грегуарам, а потом за сестрами Денелен и повезти их в своей коляске в Маршьен к супруге директора литейного завода, которая их всех пригласила к себе на завтрак. Воспользовавшись случаем, можно было побывать в цехах, поглядеть на доменные печи и коксовые батареи; - Ну конечно, мы останемся! - заявила в свою очередь и Жанна. Но отец рассердился: - Что вы это выдумали! Я же говорю, ничего серьезного... Доставьте мне удовольствие, забирайтесь опять в постель, поспите, а к девяти часам будьте готовы и поезжайте, как было условлено. Он поцеловал дочерей и быстро вышел. Сапоги его звонко стучали в саду по подмерзшей земле. Жанна старательно заткнула пробкой бутылку с ромом, а Люси заперла сухарики в буфет. Кругом царила холодная, чопорная опрятность, отличающая столовые, в которых трапезы не блещут обилием. Воспользовавшись ранним часом, девушки произвели смотр - все ли вечером было прибрано, нет ли какого беспорядка. Обнаружив валявшуюся на столе салфетку, решили побранить за это слугу. Наконец обе поднялись к себе в спальню. Денелен шел кратчайшим путем, через огород, - шагая по узкой дорожке, все думал о том, какую он совершил ошибку, продав за миллион свой пай в акционерном обществе Монсу и вложив эти деньги в собственную шахту, - он мечтал удесятерить свое состояние, а вот оно подвергается такому, большому риску. Его преследовали - неудачи. Огромные, совершенно неожиданные повреждения, потребовавшие дорогостоящего ремонта, разорительные условия эксплуатации, а затем - страшное бедствие - промышленный кризис, - разразившийся как раз в то время, когда шахта начала приносить доход. А теперь эта забастовка! Если и на Жан-Барте остановится работа, - конец! Его ждет банкротство. Он отворил калитку; надшахтные строения казались в темноте сгустками мрака, принизанного кое где огоньками фонарей. Шахта Жан-Барт не имела такого значения, как Ворейская, но ока была заново оборудована и, во выражению инженеров, стала хороша, будто игрушечка. Там не только расширили на полтора метра шахтный ствол и углубили его до семисот восьми метров, но еще поставили новую машину, новые клети; да и все оборудование было новым, по последнему слову техники; даже надшахтные постройки радовали взгляд некоторым изяществом: сортировочную украшал зубчатый карниз, а вышку копра - башенные часы; приемочная и машинное отделение помещались в полукруглых выступах, словно клиросы часовни в стиле Возрождения; возвышавшаяся над шахтой труба отделана была спиральным мозаичным узором из красных и черных кирпичей. Водоотливный насос поставили в другом месте - в старой шахте Гастон-Мери, сохраненной только для откачки воды. В Жан-Барте, справа и слева от главного ствола, было еще два колодца - один для вентиляции, другой - с запасными лестницами. Шаваль явился на шахту первым, в три часа утра, и принялся подговаривать товарищей, убеждать их, что надо последовать примеру рабочих, бастующих в Монсу, и потребовать прибавки в пять сантимов с вагонетки. Вскоре из раздевальни в приемочную пришли все четыреста углекопов, поднялась сумятица, шум, крики. Те, кто желал работать, стояли босые, держа в руке лампу, а под мышкой - лопату или обушок; другие же, еще в деревянных башмаках, накинув на плечи пальто, загораживали подступы к клети; штейгеры охрипли, призывая рабочих к порядку, упрашивали вести себя благоразумно, не препятствовать тем, кто хочет спуститься в шахту. Шаваль вышел из себя, заметив, что Катрин стоит в штанах, в куртке и синем шлеме. Поднявшись утром, он строго приказал ей оставаться в постели. Катрин все-таки пошла вслед за ним. Неужели придется прекратить работу? Эта угроза приводила ее в отчаяние. Ведь Шаваль никогда не давал ей денег, в ей часто приходилось платить и за себя и за него, что же с ней станется, если она больше ничего не будет зарабатывать? Ее все время преследовала страшная мысль, что она очутится в маршьенском публичном доме, куда в конце концов попадали работницы с шахты, лишившись хлеба и пристанища. - Ах ты чертовка! - крикнул Шаваль. - Ты зачем сюда приплелась? Катрин пробормотала, что у нее никаких доходов нет и она хочет работать. - Так ты, значит, против меня пошла, мерзавка? Ступай домой! Сию же минуту, а не то провожу тебя пинками! Катрин боязливо попятилась, но не ушла, решив посмотреть, как обернется дело, Денелен прошел через лестницу сортировочной. При слабом свете фонарей он окинул быстрым взглядом шумевшую в полутьме толпу людей, - он знал в лицо всех забойщиков, стволовых, крепильщиков, откатчиц, знал всех, вплоть до мальчишек тормозных и коногонов. В высоком бараке, новом и еще чистом, остановившаяся работа как будто ждала: паровая машина с легким посвистыванием выпускала пар; клеть повисла на застывших недвижно тросах; брошенные вагонетки загромождали чугунные плиты пола. Взято было не больше восьмидесяти ламп; остальные сияли в ламповой. Но, несомненно, стоит ему сказать слово, и работа закипит. - Ну что? Что тут происходит, ребята? - крикнул Денелен во весь голос. - Чем вы недовольны? Объясните-ка, мы с вами столкуемся. Обычно он выказывал углекопам отеческую благожелательность, хотя и требовал от них много работы. Человек властный и резкий, он прежде всего старался завоевать сердца добродушием, звучавшим в его трубном голосе, говорил с рабочими попросту и зачастую вызывал в них симпатию; больше всего углекопы уважали его за смелость: он был с ними в забоях, был первым в борьбе с опасностью, когда случалась беда, приводившая в ужас всю шахту. Дважды бывало, что после взрыва гремучего газа, когда отступали самые отважные, его спускали в шахту, обвязав канатом под мышками. - Как же это вы? - заговорил он. - Неужели я должен раскаяться в том, что поручался за вас? Здесь хотели устроить жандармский пост, - вы ведь знаете, что я отказался от него... Говорите спокойно. Я слушаю вас. Все, однако, смущенно молчали, пятились он него. Наконец заговорил Шаваль: - Вот что, господин Денелен, мы не можем работать на прежних условиях. Дайте нам прибавку - пять сантимов с вагонетки. Денелен, казалось, был удивлен: - Что?! Пять сантимов?! А почему такое требование? Я-то ведь не жалуюсь на ваше крепление, не собираюсь навязывать вам новый тариф, как правление копей Монсу. - Может, оно и так. А только товарищи в Монсу правильно поступают. Нового тарифа не признают и требуют прибавки в пять сантимов, - ведь при нынешних расценках хорошего крепления все равно не дашь. Мы требуем прибавки в пять сантимов, верно, товарищи? Раздались возгласы одобрения. Опять поднялся шум, люди замахали руками. Мало-помалу все приблизились, тесным кругом обступили Денелена. У него в глазах вспыхнула злоба, и этот почитатель, сильней власти крепко сжимал кулаки, чтобы не поддаться искушению и не схватить за шиворот кого-нибудь из бунтовщиков. Нет, лучше поговорить с ними по-хорошему, образумить их. - Бы желаете получить прибавку в пять сантимов? Признаю, - работа стоит того. Но дать прибавку не могу. Если я это сделаю, мне крышка. Поймите же, что мне надо жить хотя бы для того, чтобы и вы могли жить. А я дошел до крайности. При малейшем увеличении себестоимости я вылечу в трубу... Вспомните, два года назад, во время последней забастовки, я уступил, - тогда я еще мог это сделать. Однако это повышение заработной платы было для меня разорительным... Вот уже два года, как я бьюсь... А теперь я предпочту сразу же закрыть лавочку, чем мучиться, не зная, где взять денег, чтобы заплатить вам в будущем месяце. Шаваль язвительно засмеялся в лицо чудаку хозяину, столь откровенно рассказывавшему о своих делах. Остальные потупилась, упрямо не желая ему верить: у них в голове не укладывалось, что не все хозяева наживают миллионы на труде своих рабочих. А Денелен настаивал на своем. Он объяснил, какую борьбу ему приходится вести с Компанией Монсу, которая всегда держится настороже и готова пожрать его, если он когда-нибудь поскользнется и сломает себе шею. Между ними - беспощадная конкуренция, а поэтому приходится соблюдать экономию, тем более что при большой глубине шахты Жан-Барт себестоимость добычи угля у него, Денелена, возросла, и это неблагоприятное обстоятельство не возмещается значительной толщиной угольного пласта. Никогда бы он не пошел на увеличение заработной платы, которого рабочие добились последней забастовкой, - но ведь ему нельзя было отставать от Компании Монсу, иначе он лишился бы рабочих. А теперь что будет? И он грозил им бедами, которые ждут их завтра. Что они выгадают, если ему придется из-за теперешней забастовки продать шахту? Ведь они тогда попадут под ужасное иго Акционерной компании Монсу. Он-то ведь не восседал на престоле где-то вдалеке, в неведомом капище; не состоял в числе пайщиков, нанимающих управляющего, чтобы удобнее было стричь рабочих, которых эти господа никогда и в глаза не видели. Нет, он, Денелен, единоличный хозяин, он рискует не только своими деньгами, но и своим рассудком, своим здоровьем, своей жизнью. Остановка работы - это смерть для него. У него нет запасов угля, а ведь он должен выполнять заказы. Кроме того, капитал, вложенный в оборудование, нельзя замораживать. Как же он выполнит свои обязательства? Кто заплатит проценты за те суммы, которые ему доверили друзья? Нет, его ждет крах. - Ну вот, ребята, - сказал он в заключение. - Я хотел убедить вас... Нельзя же требовать от человека, чтобы он наложил на себя руки, не правда ли? А для меня дать вам прибавку в пять сантимов или допустить вашу забастовку - все равно что полоснуть себя ножом по горлу. Он умолк. Толпа зарокотала. Часть ее заколебалась. Многие направились к клети. - Да пусть хоть не стесняют никого, - сказал один из штейгеров. - Ну? Кто хочет работать? Катрин одна их первых вышла вперед. Но Шаваль, злобно оттолкнув ее, крикнул: - Мы все заодно. Только подлецы бросают товарищей. И примирение стало невозможным. Снова поднялись крики. Желающих спуститься отгоняли от клети толчками, отшвыривали к стенам; в свалке люди чуть не передавили друг друга. Декелей сделал было отчаянную попытку справиться в одиночку с разбушевавшейся стихией, но это была тщетная и безумная затея, ему пришлось отойти в сторону. Несколько минут он просидел на стуле в углу конторы приемщика, тяжело дыша и до того подавленный своим бессилием, что ни одна спасительная мысль не приходила ему в голову. Наконец он успокоился и велел сторожу привести к нему Шаваля. А когда тот согласился поговорить с ним, Денелен выслал всех из конторы: - Оставьте нас. Денелен хотел разобраться, что представляет собой этот парень. С первых же слов он понял, что перед ним существо тщеславное, снедаемое жгучей завистью. И он подкупил Шаваля лестью, притворился удивленным, что такой способный рабочий сам портит свое будущее. По словам Денелена, он давно приглядывался к Шавалю и собирался в скором времени повысить его; в заключение он напрямик предложил ему должность младшего штейгера. Шаваль слушал молча и сначала крепко сжимал кулаки, но постепенно обмяк. В мозгу у него шла напряженная работа: если остаться в лагере забастовщиков, он всегда будет только подручным Этьена, а тут для него открывается иной путь, он может выйти в начальники; хмель честолюбия ударил ему в голову... К тому же отряд забастовщиков, которых он ждал с самого раннего утра, несомненно, не придет; должно быть, возникло какое-то препятствие, - возможно, жандармы не пропустили. Значит, пора покориться. Мысли эти, однако, не мешали ему ломать комедию, отрицательно мотать головой, разыгрывать роль неподкупного человека, с негодованием бить себя кулаком в грудь. Наконец, не сказав хозяину ни слова о встрече, которую он назначил углекопам из Монсу, он пообещал успокоить товарищей и уговорить их спуститься в шахту. Денелен остался один в своем укрытии, даже штейгеры держались в стороне. В течение часа слышно было, как Шаваль разглагольствует, спорит, взобравшись в приемочной на вагонетку. Часть рабочих освистала его, сто двадцать человек в негодовании ушли, упорствуя в том решении, которое он сам и убедил их принять. Был восьмой час утра; занимался день, ясный и веселый морозный день. И вдруг все в шахте пришло в движение: работа возобновилась. Сначала запыхтела паровая машина, стал кланяться шатун, разматывая и наматывая на барабаны стальной трос. Затем загремели сигналы, и начался спуск; клеть принимала людей, неслась вниз, поднималась; шахта поглощала свой ежедневный рацион - забойщиков, коногонов, откатчиков, откатчиц, а по чугунным плитам стволовые с грохотом катили к клети пустые вагонетки. - Ах ты тварь! Ты что тут болтаешься! - крикнул Шаваль Катрин, ожидавшей своей очереди. - Нечего бездельничать, спускайся скорей. В девять часов утра, когда г-жа Энбо, захватив Сесиль Грегуар, приехала в собственной коляске за дочерьми г-на Денелена, те уже были готовы, и обе казались очень элегантными в своих двадцать раз перешитых туалетах. Денелен удивился, увидя, что коляску сопровождает Негрель верхом на лошади. Что такое? Разве и мужчины приглашены на завтрак? Г-жа Энбо объяснила с материнским видом, что ее напугали рассказами о подозрительных людях, которые бродят по дорогам, и она решила взять с собою защитника. Негрель, смеясь, успокаивал их: ничего страшного; как всегда, крикуны орут, грозятся, но никто не посмеет разбить хоть одно окно. Г-н Денелен, радуясь своему успеху, рассказал, как ему удалось подавить бунт на Жан-Барте. Теперь беспокоиться нечего, говорил он. И когда обе его дочери сели в коляску, а кучер готов был свернуть на Вандамскую дорогу, все очень радовались великолепной погоде и не подозревали, что вдалеке, на равнине, в воздухе трепещет и нарастает протяжный гул, что там движется колонной народ, - можно было бы услышать быстрый топот ног, если бы приникли ухом к земле. - Итак, решено! - повторила г-жа Энбо. - Вечером вы приедете за своими дочками и пообедаете с нами... Госпожа Грегуар тоже обещала заехать за Сесиль. - Благодарю вас, непременно приелу, - ответил Денелен. Коляска покатила в сторону Вандама; Жанна и Люси высунулись и, смеясь, что-то еще крикнули отцу, стоявшему у обочины дороги. Негрель гарцевал почти у самых колес экипажа. Проехали через лес, от Вандама свернули на Маршьенскую дорогу. Когда подъезжали к Тартаре, Жанна спросила у г-жи Энбо, знает ли она Зеленый Склон, и оказалось, что супруга директора копей, хотя она пять лет прожила в Монсу, никогда не ездила в ту сторону. Тогда решили сделать крюк. Тартаре, находившаяся у опушки леса, представляла собою дикую, невозделанную пустошь, бесплодную, словно вулканический гранит, - под нею в недрах земли целые века горели угольные пласты. Об этом подземном пожаре сложились легенды; местные углекопы рассказывали страшную сказку о том, как огонь небесный поразил подземный Содом, где откатчицы погрязли в скверне любострастия; кара была столь внезапной, что грешницы не успели выбраться на поверхность и до сих пор горят в глубине этой преисподней. Опаленные породы темно-красного цвета были, словно проказой, покрыты белесыми пятнами квасцов. По краям трещин, как желтые цветы, проглядывали кристаллы серы. Смельчаки, дерзавшие заглянуть в эти расщелины, клялись и божились, что ночью они видели там пламя и слышали, как стонут, сгорая на раскаленных угольях пожарища, грешные души. По поверхности земли пробегали блуждающие огни; постоянно клокотали горячие пары, отравлявшие воздух зловонием мерзкой кухни дьявола. И, словно чудо вечной весны, посреди этой проклятой Адовой пустоши возвышался Зеленый Склон, с вечно зеленевшей травой, развесистыми буками, на которых непрестанно возобновлялись листья, с нивами, на которых собирали по три урожая в год. Это была природная теплица, обогреваемая пожаром, не затихавшим в глубоких горючих пластах. Снег там не задерживался. В этот декабрьский день близ оголенного Вандамского леса красовался огромный букет зелени, даже по краям не пожелтевший от заморозков. Вскоре коляска опять покатила по равнине. Негрель, высмеивая легенду, объяснял, каким образом возникают пожары в угольных копях - чаще всего от самовозгорания слежавшейся угольной пыли; если не удается потушить пламя, оно горит бесконечно долго; Негрель привел в пример одну шахту в Бельгии, которую пришлось затопить, отведя в сторону речку и направив ее в шахтный ствол. Но Негрель оборвал свой рассказ и притих, заметив, что навстречу коляске поминутно попадаются идущие кучками углекопы. Они проходили молча, бросая косые взгляды на седоков, и неохотно уступали дорогу роскошному экипажу. Число встречных все увеличивалось. По мосту, перекинутому через Скарпу, лошадей пришлось пустить шагом. Что же это происходит? Почему столько народу на дорогах? Барышни испугались. Негрель понял, что в краю, охваченном волнением, готовится схватка, и почувствовал великое облегчение, когда приехали наконец в Маршьен. При ярком солнечном свете померкли огни коксовых батарей и доменных печей; они выбрасывали только султаны дыма и дождем рассыпали в воздухе черную сажу. II  В шахте Жан-Барт Катрин работала уже целый час, подталкивая вагонетки до "подставы"; она обливалась потом, ей приходилось останавливаться на секунду, чтобы вытереть лицо. В лаве, где Шаваль рубил уголь вместе с другим забойщиком своей артели, вдруг не стало слышно грохота колес. Он удивился. Лампы горели плохо, угольная пыль мешала видеть. - Что там? - крикнул он. Катрин ответила, что она наверняка растает, а сердце у нее вот-вот вырвется из груди. Шаваль сердито заметил: - Дура! Сделай, как мы, - сними рубашку. Работа шла на глубине в семьсот восемь метров, в первом штреке пласта Дезире, в трех километрах от рудничного двора. Когда речь заходила об этой части шахты, местные углекопы бледнели и понижали голос, как будто говорили об аде; чаще всего они просто качали головой, словно им совсем не хотелось говорить об этих глубинах, пышущих жаром. По мере того как выработки углублялись к северу, они все больше приближались к Тартаре, проникали в область подземного пожара, от которого вверху обугливались камни. В том месте, до которого доходили выработки, средняя температура равнялась сорока пяти градусам. Углекопы попали в проклятое место, в самое пекло, люди, проходившие по равнине, как раз там и видели пламя в трещинах, изрыгавших серу и смрадные пары. Катрин, уже работавшая без куртки, после некоторого колебания сняла и штаны; оставшись в одной рубашке, она подпоясалась бечевкой и сделала напуск, как у блузы; потом ухватилась обнаженными руками за вагонетку и покатила ее. - Так все же лучше! - громко сказала она. Она задыхалась, да и смутный страх не давал ей покоя. Пять дней они работали тут, и все эти дни ей вспоминались страшные сказки, слышанные в детстве, - легенды об откатчицах давних времен, сгоревших под Адовой пустошью в наказанье за такие страшные грехи, что о них и говорить-то никто не смел. Конечно, теперь она взрослая и не верит всяким выдумкам, ну, а все-таки... Вдруг выйдет из стены нагая девушка, - тело у нее будет красное, как раскаленная чугунная печка, а глаза так и вспыхнут, как горящие головни. От таких мыслей у Катрин еще больше колотилось сердце. На "подставе", в восьмидесяти метрах от забоя, другая откатчица брала у нее вагонетку и катила еще на протяжении восьмидесяти метров дальше - к бремсбергу, а там тормозной отправлял их вагонетку вместе с теми, которые спускали из верхних промежуточных штреков. - Ну и вырядилась! - заметила вторая откатчица, тридцатилетняя тощая вдова, заметив, что Катрин работает в одной рубашке. - А вот я не могу так - коногоны и без того житья не дают, кричат всякие пакости. - А ну их! - ответила Катрин. - Наплевать на мужчин. Невмоготу мне! Она двинулась в обратный путь, толкая пустую вагонетку. В этом глубоком штреке, кроме соседства Тартаре, нестерпимую жару поддерживало н то, что рядом находилась выработка очень глубокой заброшенной шахты Гастон-Мари, где десять лет тому назад произошел взрыв гремучего газа, вызвавший пожар, - пласт угля до сих пор горел там, за построенной глиняной перемычкой, которую постоянно поддерживали, чтобы пожар не распространился дальше. Без доступа воздуха огонь должен был погаснуть, но, вероятно, его раздувал никому неведомый приток воздуха, и уголь горел уже десять лет, накаляя глиняную плотину, как