Эмиль Золя. Завоевание ---------------------------------------------------------------------------- Перевод с французского К. М. Жихаревой и А. П. Зельдович. Ругон-Маккары Эмиль Золя. Собрание сочинений в 18 томах. Том 3 М., "Правда", 1957. Издание выходит под общей редакцией А. Пузикова. OCR Бычков М.Н. mailto:bmn@lib.ru ---------------------------------------------------------------------------- I  Дезире захлопала в ладоши. Это была четырнадцатилетняя девочка, рослая для своих лет, но смеялась она, как пятилетний ребенок. - Мама, мама! - закричала она. - Посмотри, какая у меня кукла! Она взяла у матери какой-то лоскуток и уже с четверть часа пыталась смастерить из него куклу, скатывая его и на одном конце перевязывая ниточкой. Марта на миг оторвалась от чулка, который штопала с такой тщательностью, как будто это была тонкая вышивка. - У тебя какой-то младенец. А ты сделай настоящую куклу. Надо, чтобы на ней была юбка, как у дамы. Вынув из своего рабочего столика обрезок ситца, она дала его девочке, затем снова с усердием принялась за чулок. Они обе сидели в углу небольшой террасы, - девочка на скамейке у ног матери. Заходящее сентябрьское солнце, еще жаркое, обливало их своим мягким светом, а расстилавшийся перед ними сад, окутанный сероватыми тенями, медленно засыпал. Ни один звук извне не доносился в этот пустынный уголок города. Минут десять они работали молча. Дезире прилагала огромные усилия, чтобы сделать своей кукле юбку. Время от времени Марта поднимала голову и с нежностью, в которой сквозила грусть, смотрела на свою дочь. Заметив, что девочке никак не справиться с куклой, она сказала: - Дай-ка, я ей приделаю руки. В то мгновение, когда она брала куклу, двое юношей, один семнадцати, другой восемнадцати лет, спустились с крыльца. Они подошли к Марте и поцеловали ее. - Не брани нас, мама, - весело сказал Октав. - Это я увел Сержа на музыку. И народу же там было, на бульваре Совер! - Я думала, что вас задержали в коллеже, - совсем тихо сказала мать, - а то я очень беспокоилась бы... Дезире, сразу же забыв о кукле, бросилась к Сержу на шею с криком: - У меня улетела птичка, синенькая, которую ты мне подарил... Она готова была расплакаться. Мать, считавшая, что она уже забыла о своем горе, напрасно пыталась привлечь ее внимание к кукле. Девочка, вцепившись в руку брата, тащила его за собой в сад, повторяя: - Посмотри же, посмотри. Серж, со своей обычной кротостью, последовал за ней, стараясь ее утешить. Она привела его к небольшому парнику, возле которого на столбике стояла клетка. Здесь она объяснила, что птица вылетела в тот момент, когда она открыла дверцу, чтобы помешать ей драться с другой птичкой. - Неудивительно! - воскликнул Октав, усевшийся на перилах террасы. - Она вечно с ними возится, рассматривает, хочет узнать, что такое у них в горле поет. Недавно она полдня носила их в карманах, чтобы им было потеплее. - Октав! - сказала Марта укоризненно. - Не дразни бедняжку. Дезире не слышала слов матери. Она с мельчайшими подробностями рассказывала брату, каким образом улетела птичка. - Видишь ли, она выпорхнула вот так и уселась на высоком грушевом дереве в саду господина Растуаля. Оттуда перескочила на сливу, подальше. А потом пролетела надо мной и скрылась в густых деревьях супрефектуры. Больше я ее уже не видела. На глазах у девочки выступили слезы. - Может быть, она еще прилетит? - нерешительно сказал Серж. - Ты думаешь? Я пересажу других птичек в ящик, а клетку оставлю на ночь открытой. Октав не мог удержаться от смеха. Но Марта подозвала к себе Дезире: - Посмотри-ка, посмотри! И она подала ей куклу. Кукла получилась великолепная: на ней была пышная юбка, голова была сделана из куска скомканной материи, руки - из кромки, пришитой к плечам. Лицо Дезире сразу просияло. Она снова уселась на скамеечке, сразу позабыв о птичке, и, по-ребячески забавляясь, принялась целовать и укачивать куклу. Серж подошел к брату и прислонился к перилам террасы. Марта снова принялась за чулок. - Там играла музыка? - спросила она. - Да, там всегда по четвергам играет музыка, - ответил Октав. - Напрасно ты, мама, туда не ходишь. Там собираются решительно все - дочери господина Растуаля, госпожа де Кондамен, господин Палок, жена мэра с дочерью... Почему ты там не бываешь? Марта продолжала сидеть, не отрывая глаз от работы; закончив штопку, она проговорила: - Вы хорошо знаете, дети, что я больше люблю сидеть дома... Мне и здесь очень хорошо. И потом надо же, чтобы кто-нибудь оставался с Дезире. Октав открыл было рот, но, посмотрев на сестру, ничего не сказал. Он продолжал сидеть, тихонько насвистывая, и устремив глаза на деревья супрефектуры, где перед отходом ко сну шумно возились воробьи; время от времени он поглядывал на грушевые деревья господина Растуаля, за которыми садилось солнце. Серж вынул из кармана книгу и углубился в чтение. Наступила сосредоточенная тишина, полная молчаливой нежности и озаренная золотистым солнечным светом, постепенно слабевшим на террасе. Марта, с любовью поглядывая на троих детей, среди этого вечернего безмолвия продолжала делать равномерные большие стежки. - Что это сегодня обед запаздывает? - спустя минуту произнесла она. - Скоро десять часов, а вашего отца еще нет... Кажется, он отправился в Тюлет. - Ну, тогда это неудивительно!.. - воскликнул Октав. - Тамошние крестьяне не скоро выпустят его, раз он попал им в руки. Уж не пошел ли он туда закупать вино? - Не знаю, - ответила Марта, - ведь он не любит говорить о своих делах. Снова воцарилось молчание. В столовой, окно которой было широко открыто на террасу, старая служанка Роза накрывала на стол, сердито позвякивая посудой и столовым серебром. Она, видимо, была в очень дурном настроении, так как раздраженно двигала стульями и что-то бормотала себе под нос. Затем она спустилась вниз и, став у ворот, начала всматриваться в сторону площади Супрефектуры. Постояв там несколько минут, она взошла на крыльцо и крикнула: - Господин Муре, видно, не придет сегодня к обеду? - Придет, Роза, подождите немного, - спокойно ответила Марта. - Да ведь кушанья-то все перепреют. Это никуда не годится. Уж если господину Муре угодно выкидывать такие штуки, пусть бы хоть предупредил. Мне-то что? Да только обед нельзя будет есть. - Ты думаешь, Роза? - раздался за ее спиной спокойный голос. - А мы все-таки съедим твой обед. Это был Муре, который только что вошел. Роза обернулась и в упор посмотрела на него, готовая вспылить; но при виде его лица, на котором сквозь невозмутимое спокойствие чуть проглядывала насмешливость буржуа, она не нашлась, что сказать, и вышла. Муре, сойдя на террасу, потоптался там не- много; он ограничился тем, что кончиками пальцев потрепал по щеке Дезире, которая ему улыбнулась. Марта подняла глаза; затем, посмотрев на мужа, стала убирать свою работу в столик. - Вы устали? - спросил Октав, посмотрев на башмаки отца, побелевшие от пыли. - Да, немного, - коротко ответил Муре, умолчав о длинном пути, который он только что проделал пешком. Но вдруг посреди сада он заметил лопату и грабли, по всей вероятности забытые там детьми. - Почему эти вещи не убраны? - крикнул он. - Сколько раз я говорил! Пойдет дождь - и они заржавеют. Раздражение его, однако, сразу же улеглось. Он сошел в сад, сам поднял лопату и грабли и аккуратно повесил их в маленькой теплице. Возвращаясь на террасу, он обшарил глазами уголки аллей, желая убедиться, что все в порядке. - Готовишь уроки? - спросил он, проходя мимо Сержа, который все время сидел, уткнувшись в книгу. - Нет, папа, - ответил мальчик. - Я читаю книгу, которую мне дал аббат Бурет. Это отчет о миссиях в Китае. Муре вдруг остановился перед женой. - Кстати, - обратился он к ней, - к нам никто не заходил? - Нет, мой друг, никто, - удивленно ответила Марта. Он хотел еще что-то сказать, но, видно, передумал; затем, не говоря ни слова, с минуту потоптался на месте, после чего подошел к крыльцу и крикнул: - Ну, Роза, где же ваш перестоявшийся обед? - Вот тебе раз! - послышался из глубины коридора раздраженный голос кухарки. - Теперь ничего не готово; все простыло. Придется вам подождать, сударь. Муре усмехнулся и подмигнул левым глазом жене и детям. Гнев Розы, казалось, сильно забавлял его. Но вскоре он углубился в созерцание фруктовых деревьев своего соседа. - Поразительно, - вполголоса произнес он, - какие в этом году у Растуаля превосходные груши. У Марты, слегка встревоженной, казалось, готов был сорваться с губ вопрос. Наконец она решилась и робко спросила: - А ты кого-нибудь ждал сегодня, мой друг? - И да и нет, - ответил он, принимаясь шагать взад и вперед по террасе. - Не сдал ли ты третий этаж? - Да, сдал. И среди наступившего тягостного молчания он спокойным голосом продолжал: - Сегодня утром, перед тем как отправиться в Тюлет, я зашел к аббату Бурету. Он был очень настойчив, и мне пришлось согласиться... Знаю, что тебе это неприятно. Но подумай немного, моя милая, и отнесись к делу здраво. Третий этаж нам совсем ни к чему; он в ужасно запущенном состоянии. От фруктов, которые мы там сложили, в комнатах разводится сырость, так что даже обои отстают от стен... Кстати, чтобы не забыть: вели завтра же убрать фрукты; наш жилец может явиться с минуты на минуту. - Как нам хорошо было одним в нашем доме! - еле слышно промолвила Марта. - Пустяки! - возразил Муре. - Священник нас не очень стеснит. Мы будем жить у себя, а он у себя. Эти черные рясы всегда прячутся от людей, даже стакан воды стараются выпить тайком... Ты знаешь, я их не очень-то жалую! Большей частью это бездельники... Именно потому, что подвернулся священник, я и решил сдать верх. Насчет денег с таким человеком беспокоиться не придется, а в доме его и не услышишь. Марта была расстроена. Она окинула взором свой счастливый дом, сад, еще залитый последними лучами заходящего солнца, но постепенно темневший; посмотрела на своих детей, на свое тихое счастье, приютившееся в этом маленьком уголке. - А знаешь ли ты, кто он, этот священник? - снова заговорила она. - Нет, но аббат Бурет нанял от его имени, и этого достаточно. Аббат Бурет порядочный человек... Знаю только, что нашего жильца зовут Фожа, аббат Фожа, и что он переводится сюда из Безансонской епархии. Он, говорят, не поладил там со своим кюре, и его назначили сюда викарием церкви св. Сатюрнена. Возможно, что его знает наш епископ Русело. Впрочем, все это нас не касается... Я лично в этом деле вполне доверяюсь аббату Бурету. Однако Марту эти объяснения не успокоили. Она продолжала спорить с мужем, что с ней случалось редко. - Я согласна с тобой, - немного помолчав, продолжала она. - Аббат Бурет человек достойный. Но только мне помнится, что, когда он приходил смотреть квартиру, он сказал, что не знает лица, для которого ему поручено ее снять. Это обычная вещь, что священники, живущие в разных городах, дают друг другу такого рода поручения. Мне кажется, тебе следовало бы написать в Безансон и узнать по-настоящему, кого ты собираешься впустить к себе в дом. Муре не был расположен сердиться; он снисходительно усмехнулся. - Не сатана же он, в самом деле... Ну вот, ты уж и струсила. Я не знал, что ты такая суеверная. Надеюсь, ты все же не веришь, что попы приносят несчастье. Правда, и хорошего от них ждать особенно не приходится. Они такие же люди, как и все остальные... Вот увидишь, когда этот аббат будет у нас, побоюсь ли я его сутаны. - Я не суеверна, ты это хорошо знаешь, - тихо сказала Марта, - но у меня какая-то тяжесть на сердце, вот и все... Он остановился перед ней и резким движением руки прервал ее: - Довольно! Я сдал помещение - и говорить больше не о чем. И добавил веселым тоном буржуа, заключившего выгодную сделку: - Самое главное то, что я сдал за полтораста франков; это значит: к нашему ежегодному доходу добавляется сто пятьдесят франков. Марта опустила голову, выразив свое неодобрение лишь слабым движением руки, и полузакрыла глаза, чтобы удержать навернувшиеся на ресницы слезы. Она украдкой посмотрела на детей, которые, казалось, не слышали ее разговора с отцом; они, по-видимому, привыкли к такого рода сценам между родителями, в которых Муре давал волю своей резкой насмешливости. - Если желаете обедать, то можете садиться за стол, - раздался ворчливый голос Розы, вышедшей на крыльцо. - Отлично! Дети, обедать! - весело вскричал Муре, дурное настроение которого сразу исчезло. Все поднялись с мест. Но тут Дезире, все время сидевшая спокойно и безучастно, заметив, что все зашевелились вокруг нее, вдруг снова вспомнила о своем горе. Она бросилась на шею к отцу и жалобно пролепетала: - Папа, у меня улетела птичка. - Птичка, моя дорогая? Мы ее поймаем. Он обнял ее и стал нежно успокаивать. Ему тоже пришлось пойти посмотреть на клетку. Когда он вернулся с дочерью, Марта с обоими мальчиками уже сидела в столовой. Лучи заходящего солнца, вливавшиеся в окно, весело играли на фарфоровых тарелках, на детских бокальчиках и на белой скатерти. В комнате, отсвечивавшей зеленью сада, было тепло и уютно. В то время как Марта, умиротворенная этим безмятежным спокойствием, улыбаясь, снимала крышку с суповой миски, из коридора донесся шум. Вбежала Роза и растерянно пробормотала: - Пришел господин аббат Фожа. II  Муре досадливо поморщился. Он ожидал своего жильца никак не ранее, чем через день. Поспешно встал он из-за стола, но в то же мгновение в дверях из коридора показался аббат Фожа. Это был рослый, здоровый мужчина с квадратным черепом, крупными чертами и землистым цветом лица. Позади него, в тени, стояла пожилая женщина, поразительно на него похожая, но поменьше ростом и грубее на вид. Заметив накрытый стол, они смутились и скромно отступили назад, но не ушли. Высокая черная фигура священника траурным пятном выделялась на веселой белой краске стены. - Простите за беспокойство, - обратился священник к Муре. - Мы только что от аббата Бурета; он, вероятно, вас предупредил... - Ничего подобного! - воскликнул Муре. - Как это на него похоже: он всегда витает в облаках... Еще сегодня утром, сударь, он меня уверял, что вы прибудете никак не раньше, чем послезавтра... Ничего не поделаешь, надо будет вас поскорее устроить. Аббат Фожа стал извиняться. Говорил он плавно, и голос его звучал мягко. По его словам, он был действительно огорчен тем, что явился так некстати. Высказав немногословно и в весьма подходящих выражениях свое сожаление по этому поводу, он обернулся, чтобы заплатить носильщику, принесшему его сундучок. Своей крупной, правильной формы рукой он наполовину вытащил из кармана сутаны кошелек, так что присутствующим были видны лишь стальные его колечки; затем, наклонив голову, кончиками пальцев осторожно порылся в нем. Сунув носильщику какую-то монету так ловко, что никто не заметил, сколько он ему дал, он вежливо снова обратился к Муре: - Прошу вас, сударь, не прерывайте вашего обеда... Служанка покажет нам комнаты. Кстати, она поможет мне отнести это. Он уже наклонился, чтобы взяться за ручку сундука. Это был небольшой деревянный сундучок, окованный по углам и с боков полосками жести. Узенькая еловая дощечка, прибитая к одной из его сторон, указывала на то, что он уже подвергался починке. Муре удивленно искал глазами, где же остальные пожитки священника, но не увидел ничего, кроме большой корзинки, которую пожилая женщина держала обеими руками у живота и, несмотря на усталость, отказывалась поставить на пол. Из-под приподнятой крышки ее, среди свертков белья, выглядывал краешек гребенки, завернутой в бумагу, и горлышко плохо закупоренной бутылки. - Нет, нет, оставьте, - произнес Муре, слегка толкнув сундучок ногой. - Он, кажется, не очень тяжел; Роза снесет его одна. Вероятно, он сам не чувствовал, сколько скрытого презрения было в его словах. Пожилая женщина пристально посмотрела на него своими черными глазами. Но тотчас же взгляд ее снова обратился на столовую, на накрытый стол, который она пытливо рассматривала с той самой минуты, как вошла в комнату. Поджав губы, она переводила глаза с одного предмета на другой. Она не проронила ни одного слова. Аббат Фожа тем временем согласился выпустить из рук сундучок. В желтоватой солнечной пыли, проникавшей через дверь сада, его поношенная сутана казалась совсем рыжей; ее края были сплошь заштопаны; она была безукоризненной чистоты, но такая потертая, такая ветхая, что Марта, сидевшая все время за столом и со сдержанным беспокойством наблюдавшая эту сцену, тоже встала. Аббат, который до этого лишь мельком разок взглянул на нее и тотчас же отвел взгляд, заметил, что она поднялась с места, хотя, казалось, вовсе не смотрел на нее. - Пожалуйста, не беспокойтесь, - повторил он, - нам будет крайне неприятно, если мы помешаем вам обедать. - Ну что ж, - сказал Муре, уже успевший проголодаться, - Роза проводит вас наверх. Если вам что понадобится, спросите у нее. Располагайтесь там по своему усмотрению. Аббат Фожа, поклонившись, уже направился к лестнице, но в это мгновение Марта подошла к мужу и тихо проговорила: - Милый мой, ты, наверно, забыл... - Что такое? - спросил он, заметив, что она чего-то не договаривает. - Там фрукты. - Ах, чорт возьми! В самом деле, фрукты... - растерянно произнес он. Почувствовав на себе вопросительный взгляд аббата, который, услышав их разговор, задержался на пороге, Муре, обратившись к нему, проговорил: - Поверьте, сударь, нам крайне досадно. Аббат Бурет поистине достойный человек, но очень жаль, что вы это дело поручили именно ему... У него ни на грош нет смекалки в голове... Будь мы предупреждены, мы бы заранее все приготовили. А вместо этого нам придется сейчас заняться уборкой помещения... Видите ли, мы превратили эти комнаты в кладовые. Там на полу сложен весь наш годовой запас фруктов - винные ягоды, яблоки, виноград... Аббат слушал его с изумлением, которого он не в состоянии был скрыть, несмотря на всю свою учтивость. - Это дело нетрудное, - продолжал Муре. - В десять минут, если вы потрудитесь обождать, Роза освободит ваши комнаты. Сильное беспокойство все более отражалось на землистом лице аббата. - Но квартира, надеюсь, меблированная, не так ли? - спросил он. - Вовсе нет, там нет ни одного стула; мы там никогда не жили. Тогда спокойствие совершенно покинуло священника; в его серых глазах загорелся огонек. - Как! - со сдержанным гневом вскричал он. - Я совершенно ясно просил в своем письме снять для меня меблированную квартиру. Не мог же я, в самом деле, привезти мебель в своем сундучке. - А я что вам говорил? - еще громче закричал Муре. - Этот Бурет просто невозможен! Он сам, сударь, приходил сюда, конечно, видел яблоки, потому что одно взял даже в руку и сказал, что ему редко когда попадались такие прекрасные яблоки. Он заявил, что комнаты, по его мнению, вполне подходящие и что он их снимает. Аббат Фожа больше не слушал; гнев волной прихлынул к его щекам. Он обернулся и убитым голосом пробормотал: - Матушка, вы слышите? В комнате-то нет мебели. Старуха, закутанная в плохонькую черную шаль, украдкой успела осмотреть нижний этаж, обежав его мелкими воровскими шажками, не выпуская корзинки из рук. Добравшись до самой кухни, она все там внимательно осмотрела, затем, вернувшись на крыльцо, медленным взглядом окинула сад. Но больше всего ее интересовала столовая; снова приблизившись к накрытому столу, она смотрела на подымавшийся из суповой миски пар. Ее сын повторил: - Слышите, матушка? Придется пойти в гостиницу. Она молча подняла голову; ее лицо выражало явное нежелание покинуть этот дом, с которым она уже успела ознакомиться вплоть до самых его закоулков. Слегка пожав плечами, она продолжала перебегать взглядом с кухни на сад и с сада на столовую. Между тем Муре начал терять терпение. Видя, что ни мать, ни сын не собираются уходить, он проговорил: - К сожалению, у нас нет лишних кроватей... Правда, на чердаке есть складная кровать, на которой вы, сударыня, могли бы как-нибудь переночевать; но я прямо не представляю себе, как устроить на ночь господина аббата. Тогда наконец старуха Фожа раскрыла рот. - Мой сын ляжет на складной кровати, - проговорила она отрывистым, слегка хриплым голосом, - а мне бы только тюфяк; я лягу где-нибудь в уголке, на полу. Аббат кивком головы одобрил ее предложение. Муре хотел было возразить, придумать что-нибудь более подходящее; но, уловив на лице своих новых жильцов полное удовлетворение, он лишь обменялся с женой удивленным взглядом и замолчал. - Утро вечера мудренее, - сказал он со свойственным ему оттенком буржуазной шутливости. - А завтра вы устроитесь с мебелью, как пожелаете. Роза сейчас уберет фрукты и приготовит вам постели. А пока что посидите минутку на террасе. Ну, дети, принесите скорей стулья. С той самой минуты, как появился священник со своей матерью, дети продолжали спокойно сидеть за столом. Они с любопытством разглядывали вновь прибывших. Аббат, казалось, вовсе не замечал их, зато старуха Фожа на мгновение остановилась перед каждым из них, чтобы вглядеться в его лицо, словно желая сразу проникнуть в их юные души. Услышав слова отца, все трое бросились за стульями. Старуха Фожа не села. Муре, обернувшись, стал искать ее глазами. Он увидел, что она стоит у одного из полуоткрытых окон гостиной; вытянув шею, она заканчивала свой обзор с непринужденной бесцеремонностью покупательницы, осматривающей объявленную к продаже усадьбу. Увидев, что Роза собирается нести наверх сундучок, она вышла в прихожую, коротко заявив: - Пойду помогу ей, - и пошла наверх вслед за служанкой. Священник даже не повернул головы; он с улыбкой смотрел на стоявших перед ним детей. Несмотря на резкие очертания лба и жесткие складки у рта, он умел при желании придавать своему лицу выражение большой доброты. - Это вся ваша семья, сударыня? - спросил он подошедшую Марту. - Да, сударь, - ответила она, испытывая смущение от ясного взгляда, который он устремил на нее. Снова посмотрев на детей, он продолжал: - Мальчики уже большие, и не заметишь, как станут мужчинами... Вы окончили курс учения, мой друг? Вопрос был обращен к Сержу. Но Муре не дал мальчику ответить: - Этот-то кончил, хоть он и младший... Говорю - кончил, потому что он уже сдал экзамен на бакалавра, но еще продолжает учиться, так как хочет годик позаниматься в дополнительном классе; он у нас ученый... А вот старший, этот огромный детина, - изрядный балбес; уже дважды срезался на экзамене на бакалавра, да и к тому еще отчаянный бездельник, вечно на уме только шалости и всякий вздор. Октав с улыбкой выслушал упреки по своему адресу, между тем как Серж, смущенный похвалами отца, застенчиво потупился. Фожа еще с минутку молча смотрел на них; затем, повернувшись к Дезире, принял снова приветливый вид и спросил: - А вы, мадмуазель, разрешите мне быть вашим другом? Девочка испуганно бросилась к матери и уткнулась лицом в ее плечо. Вместо того чтобы отстранить головку дочери, мать одной рукой обняла ее за талию, еще крепче прижав к себе. - Извините ее, - сказала Марта с оттенком печали в голосе: - у нее не совсем ладно с головой, и она до сих пор - как маленький ребенок... недоразвита... Мы ее не принуждаем учиться. Хотя ей четырнадцать лет, она ничем не интересуется, кроме животных. Дезире, обласканная матерью, успокоилась; она подняла голову и даже улыбнулась. И сразу же осмелев, сказала: - Ладно, давайте дружить. Только скажите, вы не обижаете мушек? И так как все кругом рассмеялись, она продолжала с серьезным видом: - А вот Октав их давит. Это очень нехорошо. Аббат Фожа сел. Видимо, он очень устал. С минуту он наслаждался мирной прелестью террасы, медленно прогуливаясь взором по саду и деревьям соседних владений. Эта глубокая тишина, этот уединенный уголок маленького городка, казалось, приводили его в изумление. По лицу его пробежали темные тени. - Как здесь хорошо! - еле слышно проговорил он. И он умолк, как бы погрузившись в забытье. Он слегка вздрогнул, когда Муре, улыбаясь, обратился к нему: - А теперь, сударь, с вашего разрешения, мы сядем за стол. Почувствовав на себе взгляд жены, он поспешил прибавить: - Почему бы и вам не последовать нашему примеру? Скушайте с нами тарелочку супу. Вам не нужно будет идти обедать в гостиницу... Пожалуйста, не стесняйтесь. Премного вам благодарен, нам ничего не нужно, - ответил аббат с той изысканной вежливостью, которая уже не допускает дальнейших настояний. Вся семья перешла в столовую и уселась за стол. Марта налила всем супу. Вскоре весело зазвякали ложки. Дети принялись болтать. Дезире звонко смеялась, слушая рассказы отца, который был очень доволен тем, что наконец-то они сели за стол. Между тем аббат Фожа, о котором успели забыть, продолжал неподвижно сидеть на террасе, лицом к заходящему солнцу. Он не поворачивал головы; казалось, он ничего не слышал. Когда солнце уже совсем скрылось за горизонтом, он снял шляпу, чтобы освежиться от духоты. Марта, сидевшая против окна, заметила его большую непокрытую голову, коротко остриженную и с проседью на висках. Последний пурпурный луч заиграл на этом мужественном черепе, на котором тонзура казалась шрамом от удара дубиной; затем луч угас, и священник, окутанный полумраком, стал черным силуэтом на пепельном фоне сумерек. Не желая отрывать Розу от работы, Марта сама сходила на кухню за лампой и принесла следующее блюдо. Возвращаясь, она у лестницы натолкнулась на женщину, которую не сразу узнала. Это была старуха Фожа. Она надела белый чепец и в своем ситцевом платье и желтой косынке, концы которой были туго завязаны сзади у талии, была похожа на служанку. С засученными рукавами, еще не отдышавшись от тяжелой работы, она громко ступала по плитам коридора своими грубыми башмаками на шнурках. - Уже все устроили, сударыня? - спросила ее, улыбаясь, Марта. - Сущие пустяки, - ответила старуха, - в один миг покончили. Она сошла с крыльца и, смягчив голос, позвала: - Овидий, дитя мое, не подымешься ли ты наверх? Там уже все готово. Ей пришлось дотронуться до плеча сына, чтобы вывести его из задумчивости. Становилось свежо. Священник слегка вздрогнул и, ни слова не говоря, пошел за матерью. Проходя мимо дверей столовой, залитой ярким светом лампы и наполненной шумом детских голосов, он просунул голову и своим вкрадчивым голосом произнес: - Разрешите поблагодарить вас еще раз и извиниться за причиненное беспокойство... Нам прямо совестно... - Полноте, полноте! - вскричал Муре. - Напротив, это нам неловко, что мы не можем предложить вам ничего лучшего на эту ночь. Священник поклонился, и Марта снова почувствовала на себе его холодный сверлящий взгляд, который уже раньше так смутил ее. Казалось, где-то в глубине его серых, обычно тусклых глаз на мгновение вспыхивал огонек, подобный тем огонькам, которые иногда мелькают в окнах домов, объятых глубоким сном. - Наш священник, видимо, человек с характером! - заметил, усмехнувшись, Муре, когда мать и сын удалились. - Вид у них не очень счастливый, - тихо промолвила Марта. - Да... Он не бог весть какие богатства привез в своем сундучке... Уж больно он легок! Я бы его поднял одним пальцем. Но болтовня Муре была прервана появлением Розы, которая бегом спустилась с лестницы, чтобы рассказать про удивительные вещи, которые она видела. - Ну, скажу я вам, - одним духом выпалила она, становясь у стола, за которым обедали ее хозяева, - и здоровая же она! Старухе этой, по-моему, самое малое, лет шестьдесят пять, а по виду никак не скажешь, нет, нет! Она кого угодно загонит. Работает прямо как вол! - Помогла она тебе убрать фрукты? - с любопытством спросил Муре. - Да еще как, сударь!.. Она таскала их прямо в переднике, такими грудами, что тут и надорваться недолго. Ну, думаю я, платью-то ее, наверно, пришел конец. Ничуть не бывало! Материя такая крепкая, вроде как на мне. Мы с ней сделали концов десять, никак не меньше. У меня прямо руки затекли. А она знай подгоняет, ей все кажется, что дело идет медленно. Мне даже послышалось, что она разок-другой, с позволения сказать, ввернула крепкое словцо. Муре этот рассказ, видимо, сильно позабавил. - А постели как? - спросил он. - Она сама их и приготовила. Посмотрели бы вы, как она ворочала и перетряхивала тюфяки! Для нее это - плевое дело: схватит за один конец и подбросит, словно перышко... И вместе с тем такая аккуратная! Складную кровать убрала так, будто это детская постелька. Уж так старательно расправляла простыни, словно младенца Иисуса собиралась туда укладывать... Из четырех одеял она три положила на складную кровать. То же самое и с подушками: обе положила сыну, а себе не взяла ни одной. - Что же, она на полу будет спать? - В углу, словно пес. Бросила тюфяк на пол в другой комнате: говорит, выспится на нем лучше, чем в раю. Невозможно было уговорить ее устроиться поудобнее. Уверяет, будто ей никогда не бывает холодно и голова у нее будто такая крепкая, что и пол ей не страшен... Я отнесла им наверх воды и сахару, как вы, сударыня, приказали, вот и все... Чудные они какие-то, право. Роза наконец подала последнее блюдо. Семья в этот вечер засиделась за столом дольше обычного. Муре с женой долго беседовали о новых жильцах. В их жизни, однообразной, как заведенные часы, появление двух посторонних людей было большим событием. Они говорили об этом, словно о какой-то катастрофе, с теми мельчайшими подробностями, которые помогают убивать длинные провинциальные вечера. Муре особенно любил сплетни маленького городка. За десертом, разомлев от тепла и положив локти на стол, он, с самодовольным видом счастливого человека, в десятый раз повторял: - Неважный подарок преподнес Безансон нашему городу... Обратила ты внимание на его сутану сзади, когда он повернулся?.. Вряд ли наши богомолки станут бегать за таким. Уж слишком он обтрепанный, а ведь эти дамочки любят красивых священников. - У него приятный голос, - промолвила Марта, всегда снисходительная к людям. - Только не тогда, когда он сердится, - возразил Муре. - Ты разве не слышала, как он разошелся, когда узнал, что квартира его без мебели? Характер, как видно, у него крутой; надо думать, он шутить не любит в исповедальне! Интересно, какую они завтра достанут себе мебель. По мне, только бы он платил, а там как хочет. В случае чего обращусь к аббату Бурету; я ведь только с ним имею дело. Семья Муре не отличалась благочестием. Дети, и те посмеивались над аббатом и его матерью. Октав передразнивал старуху, показывал, как она вытягивала шею, когда заглядывала в комнаты; Дезире хохотала. Серж, более серьезный, заступился за "этих бедных людей". Обычно ровно в десять часов, если не составлялась партия в пикет, Муре брал в руки подсвечник и отправлялся на покой; но в этот вечер, несмотря на то, что уже пробило одиннадцать часов, он и не думал ложиться спать. Дезире уснула за столом, положив голову Марте на колени. Мальчики ушли в свою комнату. А Муре все еще болтал, сидя против жены. - Сколько ему, по-твоему, лет? - вдруг произнес он. - Кому? - спросила Марта, которая тоже начала уже дремать. - Да аббату, чорт возьми! Я думаю, лет сорок пять, а? Ну и здоровяк. Ему бы не сутану носить! Из него вышел бы знатный карабинер... Затем, помолчав немного, он продолжал размышлять вслух: - Они, наверно, приехали с поездом, который приходит без четверти семь. Значит, они успели только заглянуть к аббату Бурету и сразу же направились сюда... Ручаюсь чем угодно, они не обедали. Это ясно. Если бы они пошли в гостиницу, мы бы их заметили... Интересно, где они все-таки могли закусить? Роза уже несколько минут бродила по столовой, ожидая, пока ее хозяева уйдут спать, чтобы можно было затворить окна и двери. - А я знаю, где они закусывали, - вмешалась она. Муре с живостью обернулся к ней. - Да, - продолжала она, - я поднялась наверх спросить, не надо ли им чего-нибудь... Так как у них было тихо, я не решилась постучать и посмотрела в замочную скважину. - Это очень, очень нехорошо, - строго прервала ее Марта. - Вы отлично знаете, Роза, что я этого не люблю. - Да брось, пожалуйста! - вскричал Муре, который при других обстоятельствах, вероятно, тоже не похвалил бы Розу за любопытство. - Вы посмотрели в замочную скважину? - Да, сударь, но я это сделала ради них же... - Ну разумеется... Что же они такое делали? - Так вот, сударь, они закусывали... Они ели, сидя на краешке складной кровати. Старуха разостлала салфетку. Каждый раз, как они наливали себе вина, они закупоривали бутылку и прислоняли ее горлышком к подушке. - Что же они ели? - В точности, сударь, сказать не могу. Но кажется, это был кусок пирога, завернутый в газету. Были у них еще яблоки, но такие крохотные, совсем никудышные. - А разговаривали они между собой? Ты слышала, что они говорили? - Нет, сударь, они не разговаривали... С четверть часа я стояла и все смотрела на них. Но все это время они ни словечка не вымолвили! Все только ели, ели. Марта поднялась со стула и, разбудив Дезире, собралась уходить; любопытство мужа было ей очень неприятно. Наконец он тоже решился встать. А Роза, отличавшаяся набожностью, тем временем продолжала, понизив голос: - Он, бедненький, наверно, очень проголодался... Старуха отламывала ему огромные куски и с таким удовольствием смотрела, как он их ест... Теперь хоть он уснет в чистенькой постели. Только бы его не беспокоил запах фруктов. Воздух-то в комнате не очень хороший: такой кислятиной несет от этих яблок и груш. А главное что комната совсем пустая: одна только кровать в углу. Мне бы там было страшно; я бы на ночь оставила свет. Муре взял в руки свечу. На минуту он остановился перед Розой, резюмируя все впечатления от этого вечера в одном восклицании, характерном для буржуа, вырванного из круга своих обычных понятий: - Странно! Потом вместе с женой поднялся по лестнице. Она уже улеглась и спала, а он все еще прислушивался к малейшему шороху, доносившемуся из верхнего этажа. Комната аббата приходилась как раз над его спальней. Послышалось, как тот тихонько открыл окно, что крайне заинтриговало Муре. Он поднял голову с подушки, отчаянно борясь со сном: ему хотелось знать, сколько времени аббат простоит у окна. Но наконец сон одолел его, и он захрапел вовсю, так и не дождавшись, пока во второй раз глухо проскрипит оконная задвижка. А наверху, у окна, стоял с непокрытой головой аббат Фожа и всматривался в ночную тьму. Долго оставался он так, счастливый, что наконец один, погруженный в думы, придававшие столько суровости его лицу. Он чувствовал под собой безмятежный сон этого дома, где он всего лишь несколько часов тому назад нашел себе приют; он слышал невинное посапывание детей, чистое дыхание Марты, густой и мерный храп Муре. И что-то вроде презрения проглядывало в его осанке, когда он, выпрямив свою мощную шею и словно пронизывая даль, всматривался в уснувший городок. Темной массой выделялись деревья супрефектуры, во все стороны простирали свои тощие, искривленные ветви груши Растуаля; а там дальше, за ними, непроницаемая мгла, бездна мрака, откуда не доносилось ни малейшего звука. Город спал невинным сном младенца в колыбели. Аббат Фожа с насмешливым вызовом простер вперед руки, словно желая охватить ими весь Плассан и одним усилием задушить его на своей могучей груди. Он прошептал: - А эти глупцы еще посмеивались надо мной, когда я сегодня вечером проходил по улицам их города! III  Все следующее утро Муре провел, подсматривая за своим новым жильцом. Это выслеживание отныне должно было заполнить праздные часы, которые он обычно проводил дома, суя нос во всякие мелочи, прибирая валявшиеся в беспорядке вещи и без конца придираясь к жене и детям. Теперь он нашел себе занятие, развлечение, которое должно было изменить обычный распорядок его жизни. По его собственным словам, он не любил попов, и потому первый священник, с которым он соприкоснулся, разумеется, чрезвычайно его заинтересовал. Этот священник внес в дом Муре элемент таинственности, что-то незнакомое и волнующее. Хотя Муре был вольнодумец и объявлял себя вольтерьянцем, присутствие аббата вызывало в нем чувство изумления и обывательского страха, к которому примешивалось задорное любопытство. Из третьего этажа не доносилось ни звука. Муре внимательно прислушивался, стоя на лестнице, и даже решился подняться на чердак. Когда, замедляя шаги, он осторожно пробирался по коридору, он услышал за дверью как будто бы легкое шлепанье туфель, что крайне его взволновало. Не уловив ничего более определенного, он спустился в сад и стал прохаживаться по тенистой крайней аллее, поглядывая наверх, стараясь увидеть через окна, что делается в комнатах Фожа. Но он не заметил и тени аббата. Старуха Фожа, видимо за неимением занавесок, временно завесила окна простынями. За завтраком у Муре был вид человека, сильно раздосадованного. - Вымерли они, что ли, там наверху? - проговорил он, нарезая детям хлеб. - Ты, Марта, не слышала их? - Нет, мой друг, я не обратила внимания. В это время Роза крикнула из кухни: - Да они уже давно ушли из дому, и если до сих пор все бегают, то, наверно, их бог весть куда занесло. Муре позвал кухарку и стал подробно ее расспрашивать. - Они вышли, сударь; сначала мамаша, а за ней сразу и сам аббат. Я бы и не заметила, - так тихо они прошли, - если бы не промелькнули их тени на полу кухни, когда они отворяли дверь... Я тут же выглянула на улицу, чтобы посмотреть, но они так пустились бежать, что их и след простыл. - Это поразительно... Но где же я был в это время? - Мне кажется, вы были где-то далеко в саду, в аллее - смотрели виноград. Это окончательно привело Муре в дурное настроение. Он стал ругать священников: уж всегда-то они скрытничают; замышляют такие каверзы, что и сам чорт в них не разберется; прикидываются такими скромниками, что на людях и умываться не станут. В конце концов он стал даже жалеть, что сдал квартиру этому аббату, которого совсем не знал. - Ты в этом тоже виновата, - сказал он жене, вставая из-за стола. Марта хотела было возразить, напомнить ему вчерашний разговор, но, подняв глаза, лишь взглянула на него и промолчала. Между тем он, против своего обыкновения, не решался выйти из дому. Он ходил взад и вперед из столовой в сад, всюду заглядывал, ворчал, что вещи валяются как попало, что в доме беспорядок; затем стал ругать Октава и Сержа за то, что они на полчаса раньше, чем следовало, ушли в коллеж. - Разве папа сегодня никуда не уйдет? - шепнула Дезире на ухо матери. - Он все будет привязываться к нам, если останется дома. Марта велела ей замолчать. Вдруг Муре заговорил о том, что ему в этот день надо покончить с одним делом. Никогда у него нет минуты свободной, он даже не может денек отдохнуть, когда этого хочется. И он ушел, сильно раздосадованный тем, что не может остаться дома и подглядывать за своими жильцами. Вечером, вернувшись домой, он не мог сдержать своего любопытства. - А что аббат? - спросил он, не успев еще снять шляпы. Марта сидела на своем обычном месте, на террасе, и работала. - Аббат? - повторила она с некоторым удивлением. - Ах, да, аббат... Я его не видела; должно быть, как-нибудь устроился. Роза сказала, что им привезли мебель. - Вот этого-то я и боялся! - вскричал Муре. - Мне следовало быть при этом дома; ведь мебель - это своего рода гарантия... Я так и знал, что ты не сдвинешься с места. Очень уж ты недогадлива, моя милая. Роза! Роза! Когда Роза явилась, он спросил ее: - Нашим жильцам привезли мебель? - Да, сударь, в маленькой тележке. В тележке Бергаса, рыночного торговца, - я узнала ее. Не больно-то много было этой мебели, скажу прямо. Старуха Фожа шла за нею. При подъеме на улицу Баланд она даже помогала возчику толкать тележку. - Вы все-таки видели мебель? Что там было? - Еще бы! Я встала у самых дверей. Они всю пронесли мимо меня, и старухе, по-моему, это не очень-то понравилось. Дайте вспомнить... Сначала пронесли железную кровать, потом комод, два стола и четыре стула... Вот и все... И мебель-то не новая. На мой взгляд, и тридцати экю не стоит. - Надо было сказать хозяйке; мы не можем сдавать квартиру при таких условиях... Сейчас же пойду объяснюсь с аббатом Буретом. Он уже собирался уходить, взбешенный, когда Марта остановила его, сказав: - Послушай, я и позабыла... Они уплатили за полгода вперед. - Как! Уплатили? - чуть не сердито произнес он. - Да, приходила старуха и дала мне вот это. Она порылась в своем рабочем столике и передала мужу семьдесят пять франков монетами по сто су, аккуратно завернутыми в обрывок газеты. Муре, ворча, пересчитал деньги. - Ну, раз они уплатили, то пусть себе как хотят... А все-таки они странные люди. Не всем, разумеется, быть богатыми, это понятно, но если у тебя ни гроша, это не резон напускать на себя таинственный вид. - Вот что еще я хотела тебе сказать, - продолжала Марта, увидев, что он успокоился: - старуха спрашивала, не можем ли мы одолжить им складную кровать; я ей ответила, что она нам не нужна и они могут пользоваться ею сколько угодно. - Ты хорошо сделала; надо быть любезными с ними. Я уже тебе говорил: мне противно в этих проклятых попах только то, что никогда не поймешь, что у них на уме и чем они заняты. Вообще же говоря, среди них часто встречаются очень достойные люди. Деньги, по-видимому, подействовали на него успокаивающим образом. Он шутил, приставал к Сержу с вопросами по поводу "Отчета о миссиях в Китае", который тот в данный момент читал. За обедом он держал себя так, как будто нисколько не интересовался жильцами третьего этажа. Но когда Октав рассказал, что видел, как аббат Фожа выходил из епархиального управления, Муре не выдержал. За десертом он возобновил вчерашний разговор. Но затем устыдился немного. Несмотря на огрубелость, свойственную коммерсанту, удалившемуся от дел, Муре был отнюдь не глуп; он обладал большой дозой здравого смысла и прямотой суждения, благодаря которым среди провинциальных сплетен обычно умел схватить самую суть дела. - В сущности говоря, - заявил он, уходя спать, - нехорошо совать нос в чужие дела... Аббат имеет право делать, что ему угодно. Мне надоело все толковать о них; отныне я умываю руки. Прошла неделя. Муре вернулся к своим обычным занятиям; он бродил по дому, препирался с детьми, среди дня уходил по каким-то делам, о которых никогда не говорил, ел и спал, как человек, для которого жизнь - ровный и укатанный путь, без каких-либо толчков и неожиданностей. Дом как будто снова замер внутри. Марта по-прежнему сидела на своем месте, на террасе, за рабочим столиком. Подле нее играла Дезире. Мальчики ежедневно оживляли дом шумом в те же самые часы. Кухарка Роза все так же сердилась и ворчала на всех; а в саду и в столовой царила все та же дремотная тишина. - Не в упрек тебе будь сказано, - повторял Муре своей жене, - но теперь ты сама видишь, что ошибалась, полагая, что сдача третьего этажа внесет расстройство в нашу жизнь. Нам сейчас стало еще спокойнее; и дома теперь у нас уютнее и веселее. И время от времени он поднимал глаза к окнам верхнего этажа, которые старуха Фожа на следующий же день после приезда завесила плотными бумажными занавесками. Ни одна из их складок не колыхалась. От них веяло чем-то благочестивым, каким-то целомудрием ризницы, строгим и холодным. А за ними, казалось, царила тишина, застывшее безмолвие кельи. Изредка окна приоткрывались, и сквозь белизну занавесок виднелась падавшая с высоких потолков тень. Но сколько ни подглядывал Муре, ему ни разу не удалось увидеть руку, которая отворяла и закрывала окна; он ни разу не слышал даже скрипа оконных задвижек. Ни малейшего звука, указывавшего на присутствие людей, не доносилось из комнат. Прошла неделя, а Муре, не считая первого вечера, ни разу еще не видел аббата Фожа. Этот человек, живший бок о бок с ним, но скрывавшийся так, что хозяину даже не удавалось подметить его тень, стал наконец вызывать в нем какое-то нервное беспокойство. Несмотря на все свои усилия казаться равнодушным, Муре опять принялся расспрашивать о нем, выслеживать его. - Ты тоже не видишь его? - спросил он жену. - Кажется, вчера я видела его, когда он возвращался домой; но я не совсем уверена... Мать его тоже ходит в черном; возможно, что это была она. И на его нетерпеливые расспросы она рассказала ему все, что знала: - Роза уверяет, что он каждый день куда-то уходит и подолгу не возвращается... Что же касается его матери, то она точна, как часы; каждый день в семь утра она уходит за провизией. У нее большая корзина, всегда закрытая, в которой она, вероятно, приносит все - уголь, хлеб, вино, все съестные припасы, потому что никогда не видно, чтобы к ним заходил какой-нибудь поставщик... Между прочим, они очень вежливы. Роза говорит, что они всегда здороваются, когда встречают ее. Но большей частью она даже не слышит, как они спускаются с лестницы. - Можно себе представить, что у них за стряпня там наверху! - пробормотал Муре, которого все эти сведения нисколько не удовлетворили. Однажды вечером Октав рассказал, что видел, как аббат Фожа входил в церковь св. Сатюрнена, и тогда Муре стал его расспрашивать, какой вид имел аббат, как смотрели на него прохожие, зачем он пошел в церковь. - Ах, какой вы любопытный! - воскликнул юноша, усмехаясь. - Одно только могу сказать: не очень-то он был хорош на солнце в своей порыжевшей сутане. Еще я заметил, что он старался держаться около домов, в тени, чтобы сутана его казалась чернее. Да, вид у него не блестящий, когда, опустив голову, он быстро шагает... Какие-то две девочки даже рассмеялись, когда он переходил площадь. А он, подняв голову, только ласково на них посмотрел, - не правда ли, Серж? Серж, в свою очередь, рассказал, что несколько раз, идя домой из коллежа, он издали следовал за аббатом Фожа, возвращавшимся из церкви св. Сатюрнена. Аббат шел по улицам, ни с кем не заговаривая; по-видимому, у него совсем не было знакомых в городе, и он как будто стыдился насмешливых улыбок, которые его сопровождали. - Значит, в городе о нем говорят? - спросил Муре, крайне заинтересованный. - Не знаю, - ответил Октав. - Со мной никто о нем не заговаривал. - Да нет же, - возразил Серж, - о нем говорят. Племянник аббата Бурета передавал мне, что духовенство не очень-то его жалует; у нас не любят этих священников, которых присылают издалека. К тому же у него такой несчастный вид... Со временем, когда привыкнут к этому бедняге, его оставят в покое. Но надо, чтобы сперва его получше узнали. Марта посоветовала мальчикам ничего не говорить, если посторонние будут расспрашивать их об аббате. - Э, да пусть их рассказывают! - воскликнул Муре. - Очень сомневаюсь, чтобы то, что мы знаем о нем, могло ему повредить. С этой минуты Муре, не питая никаких дурных намерений и уверенный в правильности своего поведения, сделал из своих сыновей шпионов, которые должны были следить за аббатом. Октав и Серж обязаны были передавать отцу все, что говорилось об их жильце в городе; им было также велено при встречах с аббатом следовать за ним издали. Однако этот источник сведений был скоро исчерпан. Скрытое недовольство, вызванное появлением нового священника из чужой епархии, мало-помалу улеглось. Город, казалось, решил простить этого "беднягу" в поношенной сутане, в которой он скромно проходил в тени переулков; сохранилось лишь чувство глубокого пренебрежения к нему. К тому же аббат ходил только в собор и обратно, и всегда по одним и тем же улицам. Октав шутя говорил, что он пересчитывает булыжники мостовой. Муре вздумал также воспользоваться услугами Дезире, которая всегда бывала дома. По вечерам он уходил с ней в глубину сада, где слушал, как она болтает о том, что делала и что видела в течение дня; при этом он старался навести разговор на жильцов верхнего этажа. - Послушай, - сказал он ей однажды, - завтра, когда окно будет открыто, забрось туда свой мячик и сама же сходи за ним наверх. На следующий день она бросила свой мяч в окно, но не успела еще добежать до крыльца, как мяч, брошенный чьей-то невидимой рукой, подпрыгивая, упал на террасу. Отец, рассчитывавший, что привлекательность девочки поможет ему вновь завязать прерванное после первого вечера знакомство, начал отчаиваться в успехе своего предприятия; все его попытки, видимо, наталкивались на твердое решение аббата никого не допускать в свою квартиру. Но это лишь еще больше разжигало любопытство Муре. Он дошел до того, что стал по углам судачить с кухаркой, к большому неудовольствию Марты, упрекавшей его в отсутствии собственного достоинства; но он вспылил и стал изворачиваться. Однако, чувствуя себя неправым, он с той поры беседовал с Розой о своих жильцах лишь украдкой. Однажды утром Роза знаком позвала его на кухню. - Ну, сударь, - сказала она, затворяя дверь, - уж целый час, как я стою и караулю, когда вы выйдете из своей комнаты. - А ты что-нибудь узнала? - Сейчас услышите... Вчера вечером я больше часа разговаривала со старухой Фожа. Муре задрожал от радости. Он уселся на продырявленном кухонном стуле, среди тряпок и вчерашних объедков. - Ну, говори скорей, говори!.. - Ну вот, - начала кухарка, - стою я себе у парадной двери и прощаюсь с кухаркой Растуалей, как вдруг старуха Фожа спускается сверху вылить ведро с помоями в канавку. Но вместо того, чтобы, по своему обыкновению, сразу же вернуться к себе, не оборачиваясь, она стоит и смотрит на меня, Я тогда подумала, что ей хочется поболтать со мной; заговорила о том, что стоит хорошая погода, что, надо надеяться, урожай винограда будет неплохой... "Да, да", - отвечает она не торопясь и так хладнокровно, что сразу видно, что у нее нет своей земли и что ей до всего этого мало заботы. А ведро все стоит на земле, и сама она не собирается уходить... Даже к стенке прислонилась рядом со мной. - Что же она, наконец, тебе рассказала? - спросил Муре, терзаясь любопытством. - Сами понимаете, что не такая уж я дура, чтобы сразу начать ее расспрашивать, - она бы от меня удрала... Не подавая виду, я заговорила о том, о сем, что ей могло быть интересно. Тут как раз проходил мимо кюре церкви святого Сатюрнена, добрейший господин Компан, ну вот, я и рассказала ей, что он очень болен, видно, недолго протянет и что нелегко будет найти ему заместителя... Она, скажу я вам, сразу насторожилась. Даже спросила меня, чем болен господин Компан. Потом, слово за слово, я заговорила о нашем епископе, монсиньоре Русело. Сказала, что он очень достойный человек. Она не знала даже, сколько ему лет. Я сказала, что ему шестьдесят лет, что здоровье у него тоже неважное и что он позволяет немного вертеть собой. Поговаривают даже, будто старший викарий, аббат Фениль, заправляет всей епархией... Старуха поддалась на удочку; кажется, она простояла бы со мной на улице до завтрашнего дня. У Муре вырвался нетерпеливый жест. - Из всего этого я вижу, - вскричал он, - что все время болтала только ты одна!.. Но она-то, она, что же она говорила? - Погодите, дайте кончить, - спокойно продолжала Роза. - Я все к этому и клонила... Чтобы заставить ее разговориться, я стала рассказывать о нашей семье. Сказала, что вас зовут Франсуа Муре, что вы бывший марсельский торговец и за пятнадцать лет, торгуя винами, миндалем и прованским маслом, сумели нажить капиталец. Добавила, что вы решили поселиться и жить на свою ренту в Плассане, где проживают родители вашей жены. Я даже ввернула, что госпожа Муре приходится вам кузиною, что вам сорок лет, а ей тридцать семь, что вы живете между собой в добром согласии и не любите болтаться зря на бульваре Совер. Словом, выложила все, что знала про вас... Она слушала с большим интересом и тихонько поддакивала: "Так, так". Когда я замолкала, она кивками головы показывала, что слушает меня, что я могу говорить дальше... И таким-то манером мы проговорили с ней, словно две подружки, прислонившись к стенке, пока совсем не стемнело. Муре вскочил в бешенстве. - Как! - вскричал он. - И это все?.. Она заставила вас болтать целый час, а сама и рта не раскрыла! - Нет, когда стемнело, она сказала: "Что-то холодно стало", взяла ведро и ушла к себе наверх. - Послушайте, вы просто дура! Эта старуха обведет вокруг пальца с десяток таких, как вы. И смеются же они, наверно, теперь, когда узнали всю нашу подноготную!.. Понимаете, Роза, вы просто дура! Старая кухарка не отличалась кротостью. Она сердито заходила по кухне, яростно швыряя сковородки и кастрюли, хватая и раскидывая во все стороны тряпки. - Знаете что, сударь, - заикаясь от злости, проговорила она, - если вы пришли на кухню только затем, чтобы ругаться, то, право, не стоило. Можете убираться. Я это сделала только, чтобы угодить вам... Если бы госпожа Муре застала нас на кухне за этими разговорами, мне бы здорово от нее влетело, и она была бы права, потому что это не дело... Не могла же я, в конце концов, тянуть старуху за язык. Я начала разговор так, как водится между людьми. Заговорила с ней, рассказала о ваших делах. Чем я виновата, что она не заговорила о своих? Отправляйтесь к ней сами и расспросите, раз уж вам так приспичило. Может быть, сударь, вы окажетесь умнее меня... Она повысила голос. Муре счел благоразумным удалиться и плотно затворил за собой дверь кухни, чтобы жена не услышала. Но Роза сразу же распахнула дверь и крикнула в прихожую: - Больше я в это не вмешиваюсь; пусть кто угодно занимается вашими грязными делишками, только не я. Муре был посрамлен. Стычка с Розой оставила в нем неприятный осадок. Со злости он стал повсюду рассказывать, что его верхние жильцы самые ничтожные люди. Постепенно среди его знакомых распространилось мнение, - которое вскоре стал разделять весь город, - что аббат Фожа - священник без средств, без честолюбия, стоящий в стороне от епархиальных интриг; говорили, что он, стыдясь своей бедности, выполняет самые низкие обязанности в соборе и предпочитает, насколько возможно, оставаться в тени, где, судя по всему, чувствует себя хорошо. Невыясненным оставалось только одно обстоятельство - почему его из Безансона перевели в Плассан. На этот счет в городе ходили самые двусмысленные слухи. Но все эти предположения не имели под собой никакой почвы. Сам Муре, подсматривавший за своим жильцом для развлечения, чтобы убить время, как если бы он играл в карты или в шары, - и тот уже стал забывать, что под одной крышей с ним живет священник, как вдруг одно событие снова оживило его существование. Как-то днем, по дороге домой, он заметил впереди себя аббата Фожа, шедшего по улице Баланд. Муре замедлил шаги. Теперь он мог свободно его рассмотреть. Хотя священник прожил в его доме уже целый месяц, Муре впервые увидел его при дневном свете. На нем была все та же старая сутана; он шагал медленно, держа в руке свою треуголку, с непокрытой головой, несмотря на резкий ветер. Улица, круто поднимавшаяся в гору, была пустынна; виднелись лишь два ряда домов с простыми фасадами и закрытыми решетчатыми ставнями. Муре, ускоривший шаги, старался ступать неслышно, из боязни, как бы аббат не заметил его и не ускользнул. Но в тот самый момент, когда оба они подходили к дому Растуаля, несколько человек, вышедших с площади Супрефектуры, быстро направились к подъезду этого дома. Чтобы избежать встречи с ними, аббат Фожа слегка свернул в сторону и подождал, пока за ними закрылась дверь. Затем, внезапно остановившись, он обернулся назад и очутился лицом к лицу со своим хозяином. - Как я рад, что вас встретил, - сказал он со свойственной ему учтивостью. - А то мне пришлось бы сегодня вечером вас побеспокоить. Во время недавнего дождя в моей комнате начал протекать потолок. Я хотел вам это показать. Муре, остановившись перед ним как вкопанный, пробормотал, что он весь к его услугам. Когда они уже вместе входили в дом, Муре спросил, в какое время он мог бы зайти осмотреть потолок. - Да хоть сейчас, - ответил аббат, - если только это вас не стеснит. Муре, тяжело дыша, поднялся вместе с ним наверх, между тем как Роза, стоя на пороге кухни, изумленно смотрела, как они поднимались со ступеньки на ступеньку. IV  Очутившись в третьем этаже, Муре почувствовал себя не менее взволнованным, чем школьник, который в первый раз входит в комнату женщины. Внезапное исполнение столь долго сдерживаемого желания, надежда, что сейчас он увидит нечто совершенно особенное, - от всего этого у него захватывало дыхание. Между тем аббат Фожа, обхватив своими толстыми пальцами ключ, совершенно беззвучно вставил его в замочную скважину. Дверь, словно на бархатных шарнирах, мягко открылась. Аббат, отступив немного, молча пропустил Муре в комнату. Бумажные занавески, висевшие на обоих окнах, были настолько плотны, что в комнату проникал лишь тусклый свет, уподобляя ее замурованной келье. Комната была огромная, с высоким потолком, оклеенная желтыми, уже вылинявшими, но чистыми обоями. Муре осторожно сделал несколько шагов по сверкавшему, как зеркало, паркету, холод которого он, казалось, ощущал сквозь подошвы своих башмаков. Он успел заметить железную кровать без полога, на которой простыни и одеяла были так тщательно заправлены, что она казалась каменной скамьей, поставленной в угол. Комод, одиноко стоявший в другом углу, небольшой столик посреди комнаты и два стула, по одному у каждого окна, дополняли убранство комнаты. Ни бумаг на столе, ни вещей на комоде, ни платья на стенах: голое дерево, голый мрамор, голые стены. Только висевшее над комодом огромное распятие из черного дерева своим темным крестом нарушало эту серую наготу. - Потрудитесь, пожалуйста, пройти сюда, - сказал аббат. - Вот в этом углу появилось пятно. Муре, однако, не спешил; он наслаждался. Хотя он и не обнаружил ничего из тех необычайных вещей, которые смутно рисовались его воображению, все же для него, вольнодумца, комната имела какой-то особенный привкус. От нее отдает священником, подумал он; она пахнет человеком, созданным иначе, чем другие люди, человеком, который не переменит рубашки, не погасив предварительно свечи, и который не бросит где попало свою бритву или кальсоны, но аккуратно спрячет их. Больше всего раздражало Муре то, что ни по углам, ни на стульях он не заметил ничего забытого, что могло послужить пищей для догадок. Комната была такая же, как ее непонятный хозяин, - немая, холодная, благопристойная, непроницаемая. Муре сильно удивило то, что, вопреки ожиданию, она не произвела на него впечатление крайней бедности; напротив, он испытал в ней такое же ощущение, какое испытал когда-то, очутившись в роскошно убранной гостиной марсельского префекта. Огромное распятие своими черными распростертыми руками, казалось, заполняло всю комнату. Муре пришлось наконец заглянуть в угол, куда его звал аббат Фожа. - Вы видите пятно, не правда ли? - спросил тот. - Оно немного подсохло со вчерашнего дня. Муре приподнялся на цыпочки, прищурился, но ничего не заметил. Лишь когда священник раздвинул занавески, он разглядел на потолке еле заметное ржавое пятно. - Ничего страшного, - проговорил он. - Конечно. Но я счел необходимым предупредить вас. Протечка, видимо, образовалась у самого ската крыши. - Пожалуй, вы правы, у самого ската. Муре замолчал. Он рассматривал теперь комнату, залитую ярким полуденным светом. Она теперь имела менее торжественный вид, но хранила свое прежнее глубокое безмолвие. Поистине, ни одна пылинка в ней не могла бы рассказать о жизни аббата. - Впрочем, - сказал аббат, - может быть, нам удастся все это рассмотреть из окна... Погодите. Он уже открыл окно. Но Муре заявил, что не хочет больше его затруднять, что это сущий пустяк, что рабочие сами найдут трещину. - Вы нисколько меня не затрудняете, уверяю вас, - с любезной настойчивостью отвечал аббат. - Я ведь знаю, что хозяева любят сами во все вникать... Прошу вас, осмотрите все как следует... Ведь дом-то ваш. Произнося последнюю фразу, он даже улыбнулся, что с ним редко случалось; затем, когда Муре вместе с ним высунулся из окна и, задрав голову, стал рассматривать кровельный желоб, аббат углубился в архитектурные подробности, объясняя, как, по его мнению, могла образоваться протечка. - Видите ли, мне кажется, что черепица слегка осела, а может быть, кое-где и раскололась; но возможно, что виновата во всем трещина, которая тянется вдоль карниза до самой капитальной стены. - Весьма возможно, - согласился Муре. - Признаюсь вам, господин аббат, что я в этом решительно ничего не смыслю. Кровельщик сам разберется. После этого священник больше не заговаривал о починке крыши. Он продолжал спокойно стоять у окна, глядя на расстилавшийся у его ног сад. Муре, облокотившись на подоконник рядом с ним, из вежливости не торопился уходить. Жилец окончательно расположил его к себе, когда, после некоторого молчания, сказал своим мягким голосом: - У вас прекрасный сад, сударь. - О, самый обыкновенный, - возразил Муре. - У меня было несколько прекрасных деревьев, но пришлось их срубить, потому что своей тенью они мешали остальной растительности. Ничего не поделаешь, приходится думать и о пользе. Этого участка нам вполне достаточно, нам с него на круглый год хватает овощей. Аббат удивился, заинтересовался подробностями. Это был один из старинных провинциальных садов, окруженных аллеями с переплетающимися вверху ветвями и разделенных на четыре правильных четырехугольника высокими шпалерами буксуса. Посредине находился маленький бассейн без воды. Один из этих четырехугольников был отведен под цветник. В трех других, обсаженных по углам фруктовыми деревьями, росла великолепная капуста и чудесный салат. Аллеи, посыпанные желтым песком, содержались опрятно. - Это просто маленький рай, - повторял аббат Фожа. - Но есть немало и неудобств, - возразил Муре вопреки живейшему удовольствию, которое ему доставили похвалы его владениям. - Вы, наверно, заметили, что мой участок расположен на склоне. Все сады здесь идут уступами. Сад Растуаля, например, расположен ниже моего, а мой расположен ниже сада супрефектуры. Между тем дожди нередко причиняют большой ущерб. Кроме того, - и это самое неприятное, - обитателям супрефектуры видно все, что происходит у меня, особенно с тех пор, как они построили эту террасу, которая возвышается над моим забором. Зато, правда, мне видно, что делается у Растуалей, - слабое утешение, могу вас заверить, потому что я совершенно не интересуюсь чужими делами. Священник, казалось, слушал его просто из вежливости, время от времени кивая головой и не задавая ни одного вопроса. Он следил глазами за движениями рук хозяина, которыми тот пояснял то, что говорил. - Есть еще одна неприятность, - продолжал Муре, указывая на переулок за садом. - Видите этот узенький проход между двумя заборами? Это тупик Шевильот, который ведет к подъездным воротам супрефектуры. Каждое владение имеет свой выход в этот тупичок, где по вечерам происходят какие-то таинственные прогулки. У меня есть дети, и я заколотил свою калитку двумя крепкими гвоздями. И он подмигнул, надеясь, быть может, что тот спросит его, что это за таинственные прогулки. Но аббат и бровью не повел; он без всякого любопытства посмотрел на тупик Шевильот, а затем спокойно перевел свой взгляд на сад Муре. Внизу, на краю террасы, Марта сидела на своем обычном месте и подрубала полотенца. Услышав голоса, она быстро подняла голову и, к своему удивлению, увидела мужа в окне третьего этажа, в обществе аббата; затем она снова принялась за работу. Казалось, она совершенно забыла об их существовании. Между тем Муре, из какого-то бессознательного хвастовства, повысил голос, радуясь возможности показать, что он проник наконец в это помещение, столь недоступное для него до сих пор. Священник время от времени останавливал свой спокойный взгляд на этой женщине, лицо которой было от него скрыто; виден был лишь склоненный затылок с пышным узлом темных волос. Водворилось молчание. Аббат Фожа, казалось, все еще не собирался отойти от окна. Теперь он как будто рассматривал цветник соседнего сада. Сад Растуаля был разбит на английский манер - маленькие клумбы, маленькие лужайки и среди них маленькие куртины. В глубине была круглая беседка из деревьев, где стояли простенькие стулья и столик. - Растуаль очень богат, - снова заговорил Муре, заметив, что взгляд аббата обращен в ту сторону. - Этот сад, надо думать, стоит ему порядочных денег; один только каскад, - вам его отсюда не видно, - обошелся ему не меньше, чем в триста франков. Притом никаких овощей, одни только цветы. Одно время дамы даже поговаривали о том, чтобы срубить фруктовые деревья; это уж было бы настоящее безобразие, потому что их грушевые деревья великолепны. Впрочем, всякий волен устраивать собственный сад по своему вкусу. Когда имеешь средства... Аббат все молчал. - Вы, конечно, знаете господина Растуаля? - повернувшись к нему, продолжал Муре. - Каждое утро он прогуливается в своем саду от восьми до девяти. Такой толстенький человечек, низенький, лысый, без бороды, с головой, круглой как шар. Помнится, в первых числах августа ему исполнилось шестьдесят лет. Вот уже около двадцати лет, как он состоит у нас председателем гражданского суда. Говорят, добродушный человек. Я не бываю у него. Здравствуйте, до свидания - вот и все. Он остановился, увидев, что несколько человек спустились с крыльца соседнего дома и направились к беседке. - Ах, да, - продолжал он, понизив голос, - ведь сегодня вторник... У Растуалей званый обед. Аббат не мог удержаться от легкого движения. Он еще больше высунулся в окно, чтобы лучше видеть. Два священника, шедшие рядом с двумя высокими девушками, казалось, особенно заинтересовали его. - Вы знаете этих господ? - спросил Муре. И в ответ на неопределенный жест аббата Фожа он продолжал: - Они шли по улице Баланд, когда мы с вами встретились. Высокий, молодой, который идет между двумя барышнями Растуаль, это аббат Сюрен, секретарь нашего епископа. Говорят, очень милый молодой человек. Летом я часто вижу, как он играет в волан с этими барышнями... А тот, пожилой, что идет сзади, - один из наших старших викариев, аббат Фениль. Он директор семинарии. Ужасный человек, - гибок и остер, как отточенная сабля! Жаль, что он ни разу не обернулся: вы бы увидели его глаза... Удивительно, что вы не знаете этих господ. - Я редко выхожу, - ответил аббат, - и ни у кого не бываю в городе. - Напрасно! Вам, наверно, нередко бывает скучно. Да, господин аббат, надо вам отдать справедливость: вы не любопытны. Как! Вы живете здесь уже целый месяц и даже не знаете, что у Растуалей по вторникам званые обеды! Да ведь стоит выглянуть из вашего окна, чтобы это бросилось в глаза. Муре слегка усмехнулся. Он в душе потешался над аббатом. Затем, конфиденциальным тоном, он продолжал: - Видите вы этого высокого старика, который идет с госпожой Растуаль? Вот этого, худощавого, в широкополой шляпе? Это господин де Бурде, бывший префект Дромы. Его сделала префектом революция тысяча восемьсот сорок восьмого года. Готов держать пари, что вы не знаете и его! А мирового судью, господина Мафра, вон того совсем седого господина с глазами навыкате? который идет позади всех с господином Растуалем? Чорт возьми, это уж совсем непростительно! Он у нас почетный старшина церкви святого Сатюрнена. Между нами будь сказано, ходят слухи, будто он своим жестоким обращением и скупостью вогнал в гроб жену. Он остановился, посмотрел аббату прямо в лицо и с шутливой резкостью сказал: - Прошу прощенья, господин аббат, но я не отличаюсь набожностью. Аббат снова сделал неопределенный жест рукой, под которым можно было понять что угодно, но зато избавлявший от необходимости высказаться более точно. - Нет, я не отличаюсь набожностью, - насмешливо повторил Муре. - Надо же предоставить каждому свободу убеждений, не так ли?.. Вот Растуали, те соблюдают обряды. Вам, наверно, приходилось видеть в церкви святого Сатюрнена мать вместе с дочерьми. Они ведь ваши прихожанки... Бедные девушки! Старшей, Анжелине, уже двадцать шесть лет, а младшей, Аврелии, скоро исполнится двадцать четыре. К тому еще дурнушки - лица желтые, хмурые. Беда в том, что надо сначала выдать старшую. Конечно, с таким приданым они в конце концов найдут себе женихов... Что касается матери, этой маленькой толстухи, которая плетется с видом кроткой овечки, то бедняга Растуаль достаточно от нее натерпелся. Муре подмигнул левым глазом, - ужимка, ставшая для него обычной, когда он позволял себе немного вольную шутку. Ожидая, когда он заговорит снова, аббат опустил глаза. Но так как Муре продолжал молчать, он снова поднял глаза и стал смотреть, как общество в соседнем саду рассаживалось под деревьями за круглым столом. - Они до самого обеда будут так сидеть и наслаждаться прохладой. Каждый вторник у них так уж заведено... Этот аббат Сюрен пользуется большим успехом. Слышите, как он громко хохочет с мадмуазель Аврелией?.. А, старший викарий заметил нас! Какие у него глаза!.. Он меня не очень-то любит, потому что у меня было столкновение с одним его родственником... Но где же аббат Бурет? Мы его как будто не видели. Странно. Он не пропускает ни одного вторника у Растуалей. Вероятно, он заболел... С ним-то вы, надеюсь, знакомы? Достойнейший человек! Сущая божья коровка. Но аббат Фожа его уже не слушал. Взгляд его поминутно скрещивался со взглядом аббата Фениля. Он не отворачивал головы и с полнейшим спокойствием выдерживал осмотр викария. Он удобнее уселся на подоконнике, и глаза его, казалось, расширились. - Вот и молодежь, - продолжал Муре, заметив трех подходивших к беседке молодых людей. - Тот, что постарше, сын Растуаля; он только что принят в адвокатуру. Двое других - сыновья мирового судьи, они еще учатся в коллеже... Но почему это мои озорники не вернулись еще домой? Как раз в эту минуту Октав и Серж появились на террасе. Прислонившись к перилам, они поддразнивали сидевшую возле матери Дезире. Увидев отца в верхнем этаже, мальчики заговорили потише, и смех их стал приглушенным. - Вот и вся моя маленькая семья в сборе, - с довольным видом проговорил Муре. - Мы по гостям не ходим и никого у себя не принимаем. Наш сад - рай, закрытый для посторонних; думаю, что ни один дьявол не отважится прийти сюда смущать наш покой. Произнося эти слова, он засмеялся, ибо в глубине души все еще подтрунивал над аббатом. Тот медленно перевел глаза на жену и детей своего хозяина, расположившихся как раз у него под окном. Скользнув по ним взглядом, он посмотрел на старый сад, на грядки овощей, окаймленные высокими буксусами, затем снова взглянул на прихотливые аллеи Растуаля и, словно снимая план местности, перенес свой взор на сад супрефектуры. Там по самой середине расстилалась широкая лужайка, покрытая мягко колышущимся ковром травы; скучившиеся кустарники с густой вечнозеленой листвой и разросшиеся каштаны превращали этот клочок земли, зажатый между соседними домами, в подобие парка. Между тем аббат Фожа с напряженным вниманием вглядывался в каштановые деревья. Наконец он нерешительно проговорил: - Здесь очень оживленно, в саду... Там налево тоже прогуливаются. Муре поднял голову. - Как всегда после полудня, - спокойно ответил он. - Это близкие друзья Пекера-де-Соле, нашего супрефекта. Летом они обыкновенно собираются по вечерам вокруг бассейна, там, слева, - вам его не видно... А, вот и господин де Кондамен вернулся! Видите, вон тот красивый старик, так хорошо сохранившийся, со свежим цветом лица; это наш старший инспектор лесного ведомства, здоровяк, которого всегда можно встретить верхом, в перчатках и лосинах. И при всем том первостатейный враль! Он не здешний; недавно женился на очень молоденькой. Впрочем, это, к счастью, меня не касается. Он снова наклонил голову, услышав ребяческий смех Дезире, игравшей с Сержем. Но аббат, лицо которого покрылось легким румянцем, снова навел его на разговор: - А вон тот толстый господин, в белом галстуке, это и есть супрефект? Вопрос этот очень развеселил Муре. - Да нет же, - со смехом ответил он. - Сразу видно, что вы не знаете господина Пекера-де-Соле. Ему лет под сорок, не больше; он высокого роста, красивый, изящный... А толстяк - это доктор Поркье, который лечит всю местную знать... Счастливый человек, уверяю вас. У него только одно горе - это его сын Гильом... А видите тех двух, которые сидят на скамейке, спиной к нам? Это мировой судья Палок со своей женой. Самая безобразная пара в наших краях. Не разберешь, кто из них отвратительнее - муж или жена. Хорошо, что у них нет детей. И Муре стал смеяться еще громче. Он пришел в возбуждение, махал руками, стучал кулаком по подоконнику. - Как хотите, - произнес он, кивком головы указывая то на сад Растуаля, то на сад супрефектуры, - я не могу смотреть без смеха на эти два кружка. Вы не занимаетесь политикой, господин аббат, а то я бы и вас распотешил... Представьте себе, что меня тут - правильно или нет - считают республиканцем. По своим делам мне часто приходится бывать в деревнях, и у меня хорошие отношения с крестьянами; поговаривали даже о том, чтобы выбрать меня в члены городского совета; короче говоря, меня тут знают... Так вот, полюбуйтесь теперь: справа от меня, у Растуалей, собирается весь цвет легитимизма, а слева, у супрефекта, - оплот Империи. Разве это не весело? И мой старый тихий садик, этот мирный и счастливый уголок, вклинился между двумя враждующими лагерями! Я все время боюсь, как бы они не вздумали через мой забор швырять друг в друга камнями. Вы ведь понимаете, что камни могут попасть и в мой огород. Эта шутка привела Муре в полный восторг. Он приблизился к аббату с видом кумушки, у которой про запас еще целый короб новостей. - Плассан, видите ли, прелюбопытный город с политической точки зрения. Государственный переворот здесь имел успех, потому что Плассан в основном город консервативный. Но главное то, что он весь во власти легитимистов и орлеанистов, - настолько, что на другой же день после провозглашения Империи он вздумал диктовать свои условия. Однако ввиду того, что никто не пожелал с ним разговаривать, он обиделся и перешел в оппозицию. Да, да, господин аббат, в оппозицию. В прошлом году мы избрали депутатом маркиза де Лагрифуля, и хотя этот старый дворянин умом и не блещет, его избранием мы сильно досадили супрефектуре... Взгляните, вот и сам господин Пекер-де-Соле; а с ним и наш мэр, господин Делангр. Аббат быстро посмотрел в указанном направлении. Супрефект, жгучий брюнет, улыбался, топорща нафабренные усы; он держался безукоризненно, приятностью манер напоминая красивого офицера или любезного дипломата. Мэр, шедший рядом с ним, что-то горячо ему объяснял, порывисто жестикулируя. Маленький, приземистый, с помятым лицом, он был похож на паяца. Несомненно, он был большой говорун. - Господин Пекер-де-Соле чуть не заболел с досады, - продолжал Муре. - Он был уверен, что избрание правительственного кандидата обеспечено... Меня эта история сильно позабавила. В вечер того дня, когда состоялись выборы, сад супрефектуры был темен и уныл, как кладбище, в то время как у Растуалей всюду под деревьями горели плошки, раздавались громкий смех и радостные возгласы. На улице и виду не подадут, а у себя в саду нисколько не стесняются, все нараспашку... Да, иной раз приходится видеть удивительные вещи; но только я молчу. Он на минуту остановился, словно не желая больше рассказывать; но соблазн поболтать оказался сильней. - И вот я спрашиваю себя, - продолжал он, - что предпримут теперь в супрефектуре? Никогда в жизни их кандидат не пройдет. Они не знают нашего края, не пользуются влиянием, да и силы-то у них уж больно маленькие. Меня уверяли, что если бы выборы прошли для него удачно, Пекер-де-Соле был бы назначен префектом. А теперь - пиши пропало! Он надолго застрянет в супрефектах. Интересно, что они такое придумают, чтобы свалить маркиза. Ведь они обязательно что-нибудь да придумают и так или иначе постараются завоевать Плассан. Он поднял глаза на аббата, на которого некоторое время не смотрел. Тот стоял, весь насторожившись, с загоревшимся взглядом, и напряженно его слушал. Заметив это, Муре сразу же осекся. Вся его осторожность мирного буржуа тотчас же пробудилась. Он почувствовал, что наговорил лишнего, и потому раздраженно буркнул: - В конце концов, я ровно ничего не знаю. Люди болтают столько всякого вздора!.. Я хочу только одного - чтобы мне не мешали жить спокойно. Он охотно бы отошел от окна, но ему было неудобно сделать это сразу после того, как он так разоткровенничался. Он начал догадываться, что если -один из них и позабавился насчет другого, то уж во всяком случае не ему досталась выигрышная роль. Аббат, по-прежнему невозмутимо спокойный, продолжал посматривать то на один сад, то на другой. Он не сделал ни малейшей попытки вызвать Муре на продолжение беседы. А тот, с нетерпением ожидавший, чтобы у кого-нибудь из домашних появилась счастливая мысль позвать его, облегченно вздохнул, когда на крыльце появилась Роза. Она подняла голову и крикнула: - Ну что, сударь, будете вы сегодня обедать?.. Уже четверть часа, как суп на столе. - Хорошо, Роза, иду, - ответил Муре. Он извинился и отошел от окна. Строгий вид комнаты, о котором он совершенно забыл, стоя у окна, окончательно смутил его. Со своим грозным черным распятием, которое, надо думать, все слышало, комната показалась ему огромной исповедальней. Когда аббат Фожа уже простился с ним, отвесив короткий молчаливый поклон, Муре вдруг стало неловко от того, что разговор так резко оборвался; он на миг задержался и, глядя на потолок, спросил: - Значит, в этом самом углу? - Что такое? - спросил аббат, крайне удивленный. - Да пятно, о котором вы говорили. Аббат не мог скрыть улыбки. Он снова стал показывать Муре потек. - О, теперь я отлично вижу, - произнес тот. - Решено. Завтра же я пришлю к вам рабочих. Наконец Муре вышел. Не успел он сойти с площадки, как дверь бесшумно закрылась за ним. Безмолвие лестницы подействовало на него раздражающим образом. Он стал спускаться вниз, бормоча про себя: - Чортов поп! Сам ни о чем не спрашивает, а ты ему всю душу выкладываешь! V  На следующий день старуха Ругон, мать Марты, посетила семью Муре. Это было большим событием, так как отношения между Муре и родными его жены были очень неважные, особенно со времени избрания маркиза де Лагрифуля, успеху которого, по мнению Ругонов, способствовал Муре, пользовавшийся влиянием среди сельского населения. Марта бывала у своих родных одна. Ее мать, "эта черномазая Фелисите", в шестьдесят лет все еще была худощава и подвижна, как молодая девушка. Она носила теперь только шелковые платья, со множеством оборок, предпочитая желтый и коричневый всем другим цветам. Когда она явилась, в столовой находились только Марта и Муре. - Смотри-ка, - сказал последний, крайне удивленный, - твоя мать идет!.. Чего ей надо от нас? Еще и месяца не прошло, как она была у нас... Наверно, еще какие-нибудь затеи. К Ругонам, у которых он был приказчиком до своей женитьбы, когда их торговля в лавке старого квартала только что начинала ухудшаться, он относился с недоверием. Они в свою очередь отплачивали ему сильною и глубокою неприязнью, презирая в нем главным образом торговца, который быстро пошел в гору. Когда их зять говорил: "я обязан своим состоянием только собственному труду", они закусывали губы, отлично понимая, что он обвинял их в приобретении состояния неблаговидными способами. Фелисите, несмотря на то, что у нее самой был прекрасный дом на площади Супрефектуры, втайне завидовала маленькому покойному домику Муре с тою необузданной ревностью старой торговки, богатство которой составилось вовсе не из мелких сбережений, скопленных за прилавком. Фелисите поцеловала Марту в лоб, словно той было все еще только шестнадцать лет; затем протянула руку зятю. Обыкновенно разговор их был полон взаимных колкостей, прикрытых тоном деланной любезности. - Ну что, смутьян? - спросила она его, улыбаясь. - Жандармы еще не приходили за вами? - Пока еще нет, - ответил он также с усмешкой. - Они ждут распоряжения об этом от вашего супруга. - Как это мило сказано! - воскликнула Фелисите, и глаза ее сверкнули. Марта умоляюще посмотрела на мужа, который действительно хватил через край. Но он уже разошелся и продолжал: - Что же это мы так невнимательны, принимаем вас в столовой? Прошу покорно в гостиную. Это была одна из его обычных шуток. Принимая Фелисите у себя, он таким образом высмеивал ее манеру важничать. Напрасно Марта возражала, говоря, что и в столовой хорошо, - он настоял, чтобы они перешли за ним в зал. Там он бросился открывать ставни, передвигать кресла. Зал, в который обыкновенно никто не входил и окна которого большею частью были закрыты, представлял большую нежилую комнату, где в беспорядке стояла мебель в белых чехлах, пожелтевших от сырости, проникавшей из сада. - Просто невыносимо, - пробормотал Муре, стирая пыль с небольшой консоли, - у этой Розы все в запустении. И, обратясь к теще, он произнес тоном, в котором сквозила ирония: - Извините, что принимаем вас в таком бедном домишке... Не всем же быть богатыми. Фелисите задыхалась от бешенства. Она пристально посмотрела на Муре, готовая вспылить, но, сделав над собою усилие, медленно опустила глаза; затем, подняв их снова, произнесла любезным тоном: - Я только что была у госпожи Кондамен и зашла сюда справиться, как вы поживаете, мои дорогие... Что дети, здоровы? Как вы себя чувствуете, милый Муре? - О, мы все чудесно себя чувствуем, - ответил он, совершенно пораженный этой небывалой любезностью. Но старуха не дала ему времени перевести разговор снова на враждебный тон. Она стала расспрашивать Марту о целой бездне мелочей; выказала себя доброй бабушкой, попеняв своему зятю, что тот не отпускает к ней почаще "мальчиков и малютку": ведь она всегда так рада их видеть! - А кстати, - сказала она как бы мимоходом, - уже октябрь, и я, по примеру прежних лет, возобновляю свои приемные дни, свои четверги. На тебя ведь можно рассчитывать, не правда ли, милая моя Марта? А вы, Муре, не соберетесь ли как-нибудь? Полно вам дуться на нас! Муре, которого вкрадчивое сюсюканье его тещи начинало тревожить, был застигнут врасплох. Этого приглашения он совсем не ожидал; он не нашелся, что сказать, и удовольствовался ответом: - Вы отлично знаете, что я не могу бывать у вас... Вы принимаете много таких лиц, с которыми мне было бы неприятно встречаться. Притом я не желаю соваться в политику. - Но вы ошибаетесь! - возразила Фелисите. - Повторяю вам, ошибаетесь, Муре! Разве моя гостиная - клуб? Вот уж чего я совсем не хотела бы. Всем в городе известно, что я только к тому и стремлюсь, чтобы сделать пребывание в моем доме приятным. Если и болтают у меня о политике, так разве потихоньку, где-нибудь в уголку, уверяю вас! Да и эта политика мне уже изрядно надоела... Отчего это вы так говорите? - У вас бывает вся эта шайка супрефектуры, - угрюмо пробормотал Муре. - Шайка супрефектуры? - повторила она. - Шайка супрефектуры? Да, меня посещают эти господа. Но ведь в последнее время господин Пекер-де-Соле не очень часто заходит к нам; мой муж напрямик сказал ему по поводу последних выборов, что он позволил себя одурачить. Друзья же его - это все люди очень приличные: господин Делангр, господин де Кондамен очень милы. Славный Палок - это само добродушие; надеюсь, что вы ничего не имеете и против доктора Поркье. Муре пожал плечами. - Кроме того, - продолжала она с иронией, - у меня бывает также и шайка господина Растуаля: достопочтенный господин Мафр и наш ученый друг господин Бурде, бывший префект... Видите, мы не такие нетерпимые, у нас приняты представители всяких мнений. Но поймите же, что ко мне ни один человек не зашел бы, если бы я выбирала своих гостей из од ной какой-либо партии. Мы ценим ум, где бы и в ком бы он ни проявлялся; мы желаем соединять у себя на вечерах всех выдающихся лиц Плассана... Мой салон - нейтральная почва, поймите же это хорошенько; да, именно нейтральная почва, это самое подходящее выражение. Она все более и более воодушевлялась, по мере того как говорила. Всякий раз, когда ей приходилось касаться этого предмета, она под конец раздражалась. Салон был ее главною гордостью; по ее выражению, она хотела в нем царить не как руководительница известной партии, а как светская женщина. Правда, ее же друзья утверждали, что таким образом она подчинялась примирительной тактике, внушенной ее сыном Эженом, министром, по поручению которого она была в Плассане представительницей добродушия и мягкости Империи. - Что там ни толкуйте, - глухо проворчал Муре, - а ваш Мафр - сумасброд, Бурде - глупец, прочие же - большею частью мерзавцы. Таково мое мнение... Спасибо за приглашение, но это не по мне. Я привык рано ложиться спать. Предпочитаю сидеть дома. Фелисите встала и, повернувшись спиной к Муре, сказала дочери: - Все же я рассчитываю на тебя, моя милая. Можно надеяться? - Конечно, - ответила Марта, стараясь смягчить грубый отказ своего мужа. Старуха уже собиралась уходить, как вдруг раздумала: она увидала в саду Дезире, которую захотела поцеловать. Вместо того чтобы подозвать девочку, как ей и предлагали, она сама сошла на террасу, еще совсем сырую от утреннего дождя. Тут она стала осыпать ласками свою внучку, которая стояла перед нею с несколько испуганным видом; затем, как бы случайно взглянув вверх и заметив в третьем этаже занавеси, она воскликнула: - Как! У вас жильцы? Ах, да, припоминаю - священник, кажется. Слышала об этом... А что он за человек, этот священник? Муре пристально на нее посмотрел. Мгновенно у него мелькнуло подозрение, что она явилась только из-за аббата Фожа. - Право, ничего не могу вам сказать... Может быть, вы сообщите мне сведения о нем? - проговорил он, не сводя с нее глаз. - Я? - воскликнула она в величайшем изумлении. - Да ведь я совсем не знакома с ним и никогда не видала его... Знаю, что он состоит викарием в церкви святого Сатюрнена; отец Бурет мне это говорил... Позвольте, это наводит меня на мысль, что следовало бы пригласить и его на мои четверги. У меня ведь бывает ректор главной семинарии и секретарь епископа. Затем она обратилась к Марте и сказала: - Знаешь ли, когда ты увидишь своего жильца, попробуй-ка выведать у него, как он отнесется к такому приглашению. - Но мы его совсем не видим, - поспешил ответить Муре, - разве только когда он выходит из дому или возвращается; и он никогда не вступает в разговор. Да и не наше это дело. Он продолжал смотреть на нее с вызывающим видом. Очевидно, она знала об аббате Фожа гораздо больше и скрывала это; впрочем, она и глазом не моргнула под внимательным взглядом своего зятя. - Все равно, как хотите, - ответила она с полным самообладанием. - Если он сговорчивый человек, я всегда найду случай пригласить его... До свидания, мои милые! Она уже поднималась на крыльцо, когда на пороге прихожей показался высокий старик. Он был в чистеньких брюках и пальто из синего сукна, в меховой шапке, надвинутой на глаза, и с хлыстом в руке. - А! Дядюшка Маккар! - воскликнул Муре, с любопытством взглянув на свою тешу. Фелисите передернуло. Маккар был замешан в крестьянских восстаниях 1851 года, но благодаря своему побочному брату Ругону смог вернуться во Францию. Со времени своего возвращения из Пьемонта он вел жизнь зажиревшего и обеспеченного буржуа. Он купил, неизвестно на какие средства, маленький домик в деревне Тюлет, в трех милях от Плассана. Малопомалу он устроился, приобрел даже тележку и лошадь, так что его можно было постоянно видеть прогуливающимся по дорогам с трубкой в зубах, упивающимся солнечными лучами и скалящим зубы, словно прирученный волк. Враги Ругонов поговаривали потихоньку, что оба брата обделали сообща какое-то грязное дельце и что Антуан Маккар получает содержание от Пьера Ругона. - Здравствуйте, дядюшка, - с особенным ударением повторил Муре. - Что это вы, никак в гости к нам пожаловали? - А как же? - ответил простодушным тоном Маккар. - Всякий раз, когда проезжаю через Плассан, как тебе известно... Ах, Фелисите, вот не ожидал встретить вас здесь! А я приехал повидаться с Ругоном, надо было кой о чем переговорить с ним. - Ведь вы застали его дома? - поспешно перебила она его с беспокойством в голосе. - Отлично, отлично, Маккар. - Да, я застал его дома, - спокойно продолжал дядюшка, - Мы виделись и уже переговорили. Прекрасный человек Ругон! Он слегка усмехнулся и, в то время как Фелисите всю так и трясло от волнения, проговорил протяжно и каким-то странно надтреснутым голосом, будто он над всеми насмехался: - Муре, сынок, я привез тебе двух кроликов, там, в корзине, я отдал их Розе... И Ругону также привез парочку, - вы найдете их у себя, Фелисите, - потом скажете, каковы они. А, шельмецы, должно быть, жирные!.. Я нарочно их откормил для вас... Что прикажете делать, друзья мои? Для меня это удовольствие - делать подарки. Фелисите сидела бледная как полотно, плотно стиснув губы, а Муре все посматривал на нее, втайне посмеиваясь. Ей очень бы хотелось удалиться, но она боялась, как бы не стали перемывать ее косточки, если она уйдет раньше Маккара. - Спасибо, дядюшка, - сказал Муре. - Последний раз ваши сливы были просто восхитительны... Вы не откажетесь выпить стаканчик? - Охотно. Когда Роза принесла ему стакан вина, он присел на перила террасы и стал пить его медленно, прищелкивая языком и рассматривая вино на свет. - Это вино из сент-этропских краев, - пробормотал он. - Меня уж не проведешь. Край-то я знаю отлично! Он покачал головой, посмеиваясь. Вдруг Муре спросил его с особенным оттенком в голосе: - Ав Тюлете как поживают? Маккар поднял голову и обвел всех взглядом, потом, прищелкнув в последний раз языком и ставя стакан около себя на каменные перила, небрежно ответил: - Недурно... Третьего дня я имел о ней последние вести; там все по-прежнему. Фелисите отвернулась; наступило молчание. Муре затронул самые щекотливые дела семьи, намекая на мать Ругона и Маккара. которая уже несколько лет находилась в тюлетском сумасшедшем доме. Именьице Маккара находилось почти рядом, и казалось, Ругон нарочно держал там старого чудака, чтобы наблюдать за старухой. - Однако уже поздно, - сказал, вставая, Маккар, - а к ночи я должен вернуться домой... Муре, мой дорогой, на днях я жду тебя. Ты ведь обещал побывать у меня. - Буду, дядюшка, буду! - Да не в этом дело, я всех жду, всех, понимаешь? Я там в одиночестве совсем соскучился. Уж угощу вас на славу. И, обращаясь к Фелисите, он добавил: - Передайте Ругону, что я рассчитываю и на него, а также на вас. То, что старуха рядом, не должно вас удерживать; этак нельзя бы было совсем и повеселиться... Говорю вам, что ей там неплохо и уход за ней хороший, - можете вполне довериться мне... Попробуете винца, которое я раздобыл с холмов Сейля; хоть и легкое, а развеселит, вот увидите! Все это он говорил, направляясь к двери. Фелисите шла вслед за ним так близко, словно выталкивала его из дома. Все проводили его на улицу. Он отвязывал поводья своей лошади от решетчатого ставня, когда аббат Фожа, возвращавшийся домой, будто мрачная тень, беззвучно проскользнул среди них, слегка поклонившись. Фелисите быстро обернулась и проводила его взглядом до самой лестницы, но в лицо ему заглянуть не успела. Маккар, сначала онемевший от изумления, покачал головой и только пробормотал: - Как, сынок, ты пустил к себе в дом священника? А у него в глазах что-то особенное, у этого-то молодчика. Берегись, сутана не приносит добра! Он сел в свою тележку и, посвистывая, пустил лошадь легкой рысцой по улице Баланд. Его согнутая спина и меховая шапка исчезли при повороте на улицу Таравель, Когда Муре обернулся, он услышал, как его теща говорила Марте: - Лучше возьми это на себя, чтобы приглашение не показалось ему таким официальным. Если бы ты нашла случай поговорить с ним об этом, ты доставила бы мне большое удовольствие. Она умолкла, чувствуя, что застигнута врасплох. Наконец, нежно поцеловав Марту, она ушла, осмотревшись вокруг себя в последний раз, чтобы убедиться, что Маккар не вернется после ее ухода и не будет судачить о ней. - Тебе известно, что я решительно против того, чтобы ты вмешивалась в дела твоей матери, - сказал Муре своей жене, когда они входили в дом. - Вечно она затевает истории, в которых никто ничего не поймет. Ну на какого чорта нужен ей этот аббат? Не из-за прекрасных же глаз она его приглашает; очевидно, у нее есть тайный замысел. Недаром же этот священник перевелся из Безансона в Плассан. Тут кроется что-то неладное. Марта снова принялась за бесконечную починку белья, отнимавшую у нее целые дни. Муре еще немножко повертелся около нее, приговаривая: - Они просто меня смешат, старик Маккар и твоя мать. И крепко же они ненавидят друг друга! Ты видела, как ее бесило то, что он заехал к нагл? Она будто вечно боится, что он расскажет про нее то, чего другим не следует знать. Но это не помешало бы ему, он бы много забавного наговорил... Но меня к нему не заманишь. Я дал себе слово не соваться в эту кашу... Прав был мой отец, когда говорил, что родня моей матери - все эти Ругоны, эти Маккары - не стоят веревки, на которой их следовало бы повесить. Во мне тоже течет их кровь, как и в тебе, - значит, тебе обижаться нечего. А говорю я так потому, что это правда. Теперь они разбогатели, но это не смыло с них прежней грязи, напротив... Наговорившись, он пошел прогуляться по бульвару Совер, где обычно встречал приятелей, с которыми можно было потолковать о погоде, об урожае, о недавних происшествиях. Крупная поставка миндаля, которою он занялся на следующий день, заставила его больше недели провести в беготне, благодаря чему он почти забыл про аббата Фожа. Впрочем, аббат уже начинал ему надоедать; он был недостаточно разговорчив и чересчур скрытен. Раза два Муре уклонился от встречи с ним, опасаясь, что тот искал его только для того, чтобы дослушать историю о шайке супрефектуры и о шайке Растуаля. Роза рассказала ему, что г-жа Фожа уже заговаривала с нею, видимо ожидая, не проболтается ли она; поэтому он дал себе слово и рта не раскрывать. Другого рода развлечение заполняло его досуг. Теперь, посматривая на занавески верхнего этажа, так хорошо затянутые, он бормотал себе под нос: - Прячься, прячься, голубчик!.. Знаю, что ты следишь за мной из-за своих занавесок, но это тебе нисколько не поможет, если ты только через меня рассчитываешь выведать что-нибудь о соседях. Мысль, что аббат Фожа подсматривает за ним, приводила Муре в восторг. Он напрягал все силы, чтобы не попасть впросак. Но однажды вечером, возвращаясь домой, он увидел шагах в пятидесяти от себя аббатов Бурета и Фожа, стоявших у подъезда г-на Растуаля. Он спрятался за выступом дома. Оба священника продержали его там с добрую четверть часа. Они о чем-то оживленно разговаривали, расставались и опять сходились. Муре послышалось, что аббат Бурет упрашивал аббата Фожа зайти к председателю суда. Фожа извинялся и наконец стал отказываться с некоторой горячностью. Это был вторник, день приема у Растуаля. Наконец Бурет вошел к г-ну Растуалю, а Фожа проследовал к себе своею смиренною походкой. Это озадачило Муре. В самом деле, почему Фожа не хотел зайти к г-ну Растуалю? Ведь причт церкви св. Сатюрнена бывает на обедах у Растуаля: аббат Фениль, аббат Сюрен и другие. В Плассане не было ни одного чернорясника, который не наслаждался бы прохладой у каскада в этом саду. Отказ нового викария был поистине удивителен. Вернувшись домой, Муре сейчас же прошел в сад, чтобы взглянуть на окна третьего этажа. Через минуту он заметил, что занавеска во втором окне справа зашевелилась. Очевидно, за нею скрывался аббат Фожа, высматривая, что происходит у г-на Растуаля. По некоторым движениям занавеси Муре показалось, что тот смотрел также и в сторону супрефектуры. На следующий день, в среду, выходя из дома, Муре узнал от Розы, что по крайней мере уже целый час аббат Бурет сидит у жильцов третьего этажа. Муре вернулся и стал что-то искать в столовой. Когда Марта спросила, что такое он ищет, он раздраженно заговорил о какой-то нужной ему бумаге, без которой он не может уйти из дому. Он поднялся наверх посмотреть, не оставил ли ее во втором этаже. Простояв довольно долго за дверью своей комнаты, он услышал в третьем этаже шум передвигаемых стульев. Медленно спустившись по лестнице, он приостановился в прихожей, чтобы дать время аббату Бурету нагнать его. - Как, это вы, господин аббат? Какая приятная встреча!.. Вы возвращаетесь в церковь святого Сатюрнена? Чудесно, Я иду в ту же сторону и охотно вас провожу, если это вас не стеснит. Аббат Бурет ответил, что весьма рад этому, и они стали медленно подниматься по улице Баланд, направляясь к площади Супрефектуры. Аббат был добродушный толстяк с наивным лицом и большими голубыми детскими глазами. Широкий шелковый пояс, сильно перетянутый, обрисовывал мягкую лоснящуюся округлость его живота, и он шел, тяжело переступая, откинув назад голову и размахивая короткими руками. - Ну, что, - сказал Муре, сразу приступая к делу, - вы были у милейшего господина Фожа?.. Я должен вас поблагодарить: вы доставили мне жильца, каких мало. - Да, да, - пробормотал священник, - он достойный человек. - Еще бы! И притом очень спокойный. Мы даже не замечаем, что в нашем доме чужой человек. И вежливый, воспитанный к тому же... Знаете, мне говорили, что это выдающийся человек, что для нашей епархии это просто находка. Муре вдруг остановился посреди площади Супрефектуры и в упор посмотрел на аббата Бурета. - Вот как? - удивленно проронил тот. - Да, так мне передавали... Наш епископ будто бы имеет виды на него в будущем, а пока что новый викарий остается в тени, чтобы не возбуждать зависти. Аббат Бурет снова зашагал, огибая угол улицы Банн. Он сказал спокойно: - Ваши слова меня удивляют... Фожа - человек бесхитростный, даже слишком скромный. В церкви, например, он берет на себя такие мелкие требы, ко