ва взяла Полину за руку, сокрушаясь о плачевном  состоянии  ее
туалета. Мюш ничуть не испугался;  он  пошел  вслед  за  ними,  исподтишка
наслаждаясь плодами своих рук и повторяя, что ведь  Полина  сама  захотела
сюда  пойти,  она-де  просто  упала.  Мадемуазель  Саже  была   постоянной
посетительницей  сквера  Дез-Инносан.  Каждый  день,  после   обеда,   она
проводила здесь часок-другой, чтобы знать, о чем толкует простой  люд.  По
обеим сторонам сквера длинным  полукругом  тянутся  составленные  вплотную
скамейки. На них тесно сидят бедняки, вышедшие из  трущоб  узких  соседних
улиц подышать свежим воздухом. Иссохшие,  зябко  поеживающиеся  старухи  в
помятых  чепцах;  молодые  женщины  в  кофтах  и  плохо   сидящих   юбках,
простоволосые, изнуренные, рано увядшие от  нищеты;  встречаются  здесь  и
мужчины  -   опрятные   старички,   носильщики   в   засаленных   куртках,
подозрительные субъекты в черных шляпах; а в аллеях  копошатся  ребятишки,
тащат за собой тележки  без  колес,  насыпают  ведерки  песком,  плачут  и
грызутся между собой - страшные ребятишки, оборванные,  сопливые,  которые
так и кишат на  солнце,  как  грязные  насекомые.  Мадемуазель  Саже  была
настолько худа, что могла подсесть на любую  скамью.  Она  слушала,  потом
заводила разговор с соседкой, с женой  какого-нибудь  рабочего,  желтой  и
изможденной,  которая  штопала  белье,  вынимая  из  маленькой   корзинки,
зачиненной веревочками, носовые  платки  и  чулки,  дырявые,  как  решето.
Впрочем, у мадемуазель Саже были здесь и знакомые.  Под  нестерпимый  визг
ребят и непрерывный стук колес за  решеткой  сквера,  на  улице  Сен-Дени,
здесь возникали  бесконечные  сплетни,  рассказывались  разные  истории  о
поставщиках, бакалейщиках, булочниках, мясниках;  это  была  живая  газета
квартала, пропитанная желчью покупателей,  лишившихся  кредита,  и  тайной
завистью бедняков. У этих несчастных женщин  мадемуазель  Саже  выведывала
постыдные  людские  тайны  -  все,  что  просачивалось  из  подозрительных
меблирашек,  исходило  из  темных  конур  консьержек,  -  и   непристойные
подробности, порожденные злословием, возбуждали, как пряная  приправа,  ее
жадное любопытство. Кроме того, когда она  сидела  здесь  лицом  к  рынку,
перед ней открывалась площадь и  стены  домов,  с  трех  сторон  сквозящих
окнами,  в  Которые  она  стремилась  проникнуть  взглядом;  мысленно  она
поднималась наверх, проходила по всем этажам, вплоть до  окошек  мансарды;
она впивалась глазами в  занавески,  воссоздавала  человеческую  драму  по
одному лишь появлению чьей-то головы  между  ставнями  и  в  конце  концов
узнала историю всех жильцов, только глядя на открывшиеся перед ней  фасады
этих  домов.  Особенно  интересовал  ее  ресторан  Барата  с  его   винным
погребком,  с  зубчатым  позолоченным   навесом   над   террасой,   откуда
свешивалась зелень из нескольких цветочных  горшков,  интересовал  и  весь
узкий фасад этого дома в пять этажей,  разукрашенный  и  расписанный;  она
любовалась нежно-голубой стеной с желтыми  колоннами,  стеной,  увенчанной
раковиной, ей нравился этот бутафорский  храм,  намалеванный  на  переднем
плане облупившегося дома, который наверху,  у  края  кровли,  заканчивался
галереей, обитой жестью и покрашенной масляной краской.  Мадемуазель  Саже
читала за неплотно закрытыми жалюзи в красную полоску повесть  о  приятных
завтраках, изысканных ужинах, бешеных кутежах. Она даже прилгала  кое-что:
здесь якобы кутили Флоран  и  Гавар  с  "этими  двумя  шлюхами",  сестрами
Меюден; за десертом творилось нечто омерзительное.
   Однако едва мадемуазель Саже взяла Полину за  руку,  девочка  заплакала
еще  горше.  Старуха  повела  ее  к  воротам  сквера,  но  потом,  видимо,
раздумала. Она присела на скамью, пытаясь успокоить девочку.
   - Ну-ну, перестань плакать, не то полицейские заберут... Я отведу  тебя
домой. Мы ведь с тобой хорошо знакомы, правда? Я "добрая тетя", ты же меня
знаешь... Ну, будет тебе, улыбнись.
   Но Полина захлебывалась от слез и  твердила,  что  хочет  домой.  Тогда
мадемуазель Саже спокойно стала ждать, пока она не кончит  реветь.  Бедная
девочка дрожала от холода, платье и чулки  у  нее  были  насквозь  мокрые;
вытирая слезы перепачканными кулаками, она размазала грязь до самых  ушей.
Когда  Полина  немного  успокоилась,  старуха  снова  заговорила  слащавым
голоском:
   - Ведь у тебя мама не злая, правда? Она тебя очень любит.
   - Да-а-а... - отвечала, все еще сквозь слезы, Полина.
   - Папа у тебя тоже не злой, он тебя никогда не бьет. А с  мамой  он  не
ссорится? О чем они говорят по вечерам, когда ложатся спать?
   - Ах, почем я знаю: ведь я уже лежу в постельке.
   - Говорят они о твоем кузене Флоране?
   - Не знаю.
   У мадемуазель Саже лицо стало строже, и она сделала вид, что собирается
уйти.
   - Ах, так ты, значит, лгунья... Ведь ты знаешь, что нельзя лгать... Раз
ты врешь, я брошу тебя здесь одну, и Мюш будет тебя щипать.
   Тут вмешался Мюш, который вертелся у скамейки,  и  сказал  свойственным
ему решительным тоном маленького мужчины:
   - Что вы, она же дура набитая, где ей знать... Я вот знаю, что у  моего
дружка Флорана вид был здорово чудацкий, когда мама вчера  сказала  -  так
просто, для смеху, - что он может ее поцеловать, если это ему нравится.
   Но Полина, боясь, что ее бросят, опять заревела.
   - Да замолчи ты, гадкая девчонка!  -  шептала,  тряся  ее,  старуха.  -
Ладно, я не уйду, я куплю тебе леденец, слышишь, леденец! Так ты не любишь
кузена Флорана?
   - Нет, мама говорит - он непорядочный.
   - Ага! Видишь, значит твоя мама про него говорила!
   - Один раз, я взяла к себе в постельку Мутона, я спала с  Мутоном...  А
она сказала папе: "Твой брат бежал с каторги только для  того,  чтобы  нас
всех вместе с ним туда отправили".
   Мадемуазель  Саже  тихо  ахнула  и,  задрожав,  вскочила.  Она   словно
прозрела, все кругом словно озарил яркий луч света. Схватив  снова  Полину
за руку, она пустилась с ней рысью к  колбасной,  не  проронив  ни  слова,
только взгляд ее стал  колючим  от  охватившей  ее  острой  радости.  Мюш,
бежавший за ними вприпрыжку, благоразумно скрылся на  углу  улицы  Пируэт.
Лиза была в смертельной тревоге.  Увидев  свою  замарашку  дочь,  она  так
растерялась, что лишь  поворачивала  девочку  во  все  стороны,  забыв  ее
отшлепать. А старуха говорила своим ехидным голоском:
   - Это все Мюш... Я уж и привела ее к вам, вы ведь понимаете...  Накрыла
я их вдвоем под деревом в сквере. Не знаю, что они там делали... Я  бы  на
вашем месте ее осмотрела. Он на все способен, этот сын потаскухи.
   Лиза онемела. Она  не  знала,  как  подступиться  к  девочке,  -  такое
отвращение вызывали в ней ботинки в  грязи,  измазанные  чулки,  порванная
юбчонка, запачканные руки  и  лицо.  Голубой  бархатный  бант,  сережки  и
крестик скрылись под слоем коросты. Но  особенно  взбесили  Лизу  карманы,
набитые землей. Она наклонилась к Полине и вытряхнула землю прямо на  пол,
без всякого почтения к его белым и розовым плитам. Затем потащила за собой
дочь, вымолвив лишь два слова:
   - Ступайте, пакостница!
   Мадемуазель Саже, которая,  под  прикрытием  своей  широкополой  черной
шляпы, вдоволь позабавилась этой сценой,  поспешила  напротив,  на  другую
сторону улицы Рамбюто. Ее крохотные  ножки  едва  касались  мостовой;  она
неслась на крыльях радости, как  на  крыльях  ветерка,  щекочущего  своими
лобзаниями. Наконец она знает все! Почти год она сгорала  любопытством,  и
вот теперь Флоран сразу и целиком оказался в ее власти. То была  нечаянная
радость, исцелившая ее от  тайного  недуга;  ведь  мадемуазель  Саже  ясно
понимала,  что,  если  этот  человек  не  станет  добычей  сжигавшего   ее
любопытства, она сгорит на медленном огне. Теперь в ее руках весь  квартал
рынка; нет больше никаких пробелов в ее сведениях:  она  может  рассказать
историю каждой улицы - лавки за лавкой, подряд. И мадемуазель Саже,  томно
вздыхая от блаженства, вошла в павильон фруктов.
   - Эй, мадемуазель Саже! - крикнула Сарьетта из-за своего прилавка. -  С
чего это вы смеетесь сами с собою? Может, взяли куш в лотерее?
   - Нет, нет... Ах, деточка, если б вы только знали!
   Окруженная  фруктами  Сарьетта  была  очаровательна   во   всем   своем
неряшестве, не опасном для такой красавицы. Завитки волос спадали  на  лоб
виноградными гроздьями. Обнаженные руки, обнаженная шея -  каждый  кусочек
ее розовой обнаженной плоти, выставленной для всеобщего лицезрения, - были
свежи,  как  персики  и  вишни.  Шутки  ради  она  повесила  себе  на  уши
черешни-двояшки, черные черешни, которые  бились  о  ее  щеки,  когда  она
сгибалась, заливаясь звонким смехом. А веселилась Сарьетта оттого, что ела
смородину, да так ела, что вымазала губы, подбородок и нос; рот у Сарьетты
стал  совсем  пунцовый,   вымазанный   ярким   соком   смородины,   словно
нарумяненный благовонной помадой из какого-нибудь  гарема.  От  ее  платья
исходил аромат сливы. Небрежно повязанная косынка благоухала земляникой.
   А в тесной лавчонке вокруг нее были нагромождены фрукты. В глубине,  на
полках, рядами лежали дыни: канталупы, испещренные бородавками,  огородные
дыни, затянутые как бы серым гипюром, "обезьяний задок"  в  голых  шишках.
Роскошные фрукты  на  витрине,  в  изящно  убранных  корзинках,  казалось,
прятались в зелени - словно  круглые  щечки,  хорошенькие  детские  личики
притаились за лиственным пологом; особенно хороши  были  персики:  румяные
монтрейльские, с тонкой, прозрачной кожей, как  у  северянок;  и  южные  -
желтовато-смуглые, как загорелые девушки Прованса. Абрикосы  на  подстилке
из моха отливали янтарными тонами,  теми  горячими  отблесками  солнечного
заката, что придают такой теплый оттенок коже на затылке у брюнеток,  там,
где вьются колечками короткие волоски. Простые вишни, подобранные  одна  к
одной, походили на слишком тонкие, улыбающиеся  губы  китаянки;  вишня  из
Монморанси - на мясистые  губы  толстухи;  "англичанка"  отличалась  более
удлиненной и спокойной формой; а простая ягода, черная  черешня,  казалась
помятой от поцелуев;  зато  черешня-пеструшка,  усеянная  белыми  и  алыми
крапинками, усмехалась сердито и весело.  Яблоки  и  груши  высились,  как
правильные архитектурные сооружения, образовывали пирамиды,  являли  взору
то юную розовую грудь, то золотистые плечи  и  бедра  -  наготу  стыдливой
девушки, прячущейся среди листьев папоротника; все они  различались  своей
кожицей: мелкие румяные яблочки в плетеных корзинках,  дряблые  "рамбуры",
"кальвили" в белых платьицах,  багровая  "канада",  "каштанки"  в  красных
прыщиках, светлокожие  "ранеты",  усыпанные  веснушками;  затем  следовали
всевозможные разновидности  груш:  "бланковая"  груша,  "Англия",  "Бере",
"мессир  Жан",  дюшесы  -  груши  удлиненные,   с   лебединой   шеей   или
апоплексического сложения, с желтыми или зелеными брюшками, чуть  тронутые
кармином. Прозрачные сливы рядом с ними казались нежными  и  малокровными,
как  девица;  "ренклоды"  и  сливы  "брат  короля"  были  покрыты  бледным
отроческим пушком;  мирабель  рассыпалась,  точно  золотые  бусины  четок,
забытых в коробке  с  палочками  ванили.  А  ягоды  тоже  благоухали,  они
благоухали юностью, особенно лесная  земляника;  она  даже  душистей,  чем
крупная садовая земляника, которая попахивает пресной водой  из  лейки.  К
этому чистому аромату примешивался тонкий букет  малины.  Дерзко  смеялись
красная и черная смородина, лесные орехи;  а  между  тем  тяжелые  гроздья
винограда, набрякшие и пьяные, изнывали в истоме над краем корзины,  роняя
виноградины, опаленные жаркой ласкою солнца.
   Здесь, словно в плодовом саду, напоенном хмельными ароматами, проходила
жизнь Сарьетты. Дешевые  ягоды  -  вишни,  сливы,  земляника,  -  вповалку
лежавшие перед  ней  на  ивовых  лотках,  выстланных  бумагой,  раскисали,
пачкали витрины, истекая соком, густым, соком, который испарялся в  тепле.
У Сарьетты иной раз кружилась голова в знойные полуденные часы июля, когда
дыни  окружали  ее  испарениями,  насыщенными  мускусом.  Тогда   Сарьетта
хмелела, из-под ее косынки виднелось открытое больше обычного  тело,  едва
созревшее и по-весеннему свежее, которое соблазняло уста и влекло к  себе,
как желанная добыча. Это она сама, это ее руки, ее шея наделили все фрукты
живой силой любви, теплом шелковистого женского тела. Рядом  с  ее  лавкой
старуха торговка, отвратительная карга, выставляла на своем  столе  только
сморщенные яблоки, груши, дряблые, как отвислые  груди,  дохлые  абрикосы,
омерзительно желтые, точно дряхлая  ведьма.  А  Сарьетта  придавала  своей
витрине великолепие сладострастной наготы. В каждой  вишне  рдели  красные
поцелуи ее губ; шелковистые персики словно выпали из-за  ее  корсажа;  она
наделяла сливы нежнейшей кожей своего тела - той, что на висках, той,  что
на подбородке, той, что в уголках губ; частица ее крови была  и  в  жилках
смородины. Чувственный пыл красивой девушки пробуждал жизненные соки  и  в
этих плодах земли, во всем этом плодородии, которое завершалось здесь,  на
лиственном ложе, в устланных мохом корзиночках. После  благоухания  жизни,
исходившего от початых корзинок и расстегнутого платья Сарьетты,  пресными
казались ароматы цветочного ряда за ее лавкой.
   Однако Сарьетта  в  тот  день  совсем  опьянела  от  завалившего  рынок
огромного привоза мирабели. Она отлично видела,  что  у  мадемуазель  Саже
есть какая-то важная новость, и старалась заставить ее  разговориться;  но
старуха, переминаясь с ноги на ногу от нетерпения, отвечала:
   - Нет, нет, мне некогда... Я бегу к госпоже Лекер. Ах,  что  я  узнала!
Приходите туда, если хотите.
   А на самом деле мадемуазель Саже зашла  в  павильон  фруктов  лишь  для
того, чтобы поделиться своей новостью с Сарьеттой. И Сарьетта  не  устояла
перед соблазном. Тут же,  раскачивая  под  собою  стул,  сидел  г-н  Жюль,
выбритый и розовый, как херувим.
   - Постереги лавку, хорошо? - сказала ему Сарьетта. - Я  вернусь  тотчас
же.
   Но Жюль встал и крикнул ей вдогонку своим густым баском:
   - Э, нет, канашка! Ты ведь знаешь, мне надо смываться...  А  ждать  тут
час битый, как в прошлый раз, мне неохота... Да и  голова  разболелась  от
твоих слив.
   И Жюль спокойно ушел,  заложив  руки  в  карманы.  Лавка  осталась  без
присмотра.  Мадемуазель  Саже  заставила  Сарьетту  идти  почти  бегом.  В
павильоне масла соседка г-жи Лекер сообщила им, что та в подвале. Сарьетта
отправилась за ней, а старуха уселась среди сыров.
   Внизу, в подвале, очень темно; во избежание пожара кладовые  вдоль  его
улочек разгорожены частой металлической сеткой; в тошнотворных испарениях,
скопившихся под низкими сводами, иногда мерцают желтыми пятнами без  лучей
газовые рожки. Г-жа Лекер сбивала масло на одном из столов,  расставленных
по линии улицы Берже. Там сквозь подвальные оконца едва пробивается  свет.
Столы, беспрестанно обмываемые струей воды из  кранов,  белы,  как  новые.
Г-жа Лекер, стоя спиной к подземному насосу, готовила "мешанку" в  дубовом
ящике. Она брала лежавшие подле куски различного  масла  и  смешивала  их,
улучшая один сорт другим, - точно так, как это делается  при  купаже  вин.
Согнувшись в три погибели, женщина с острыми ключицами и с обнаженными  по
плечи тощими, словно сучковатые палки, руками  ожесточенно  месила  масло,
которое все белело, начиная походить на мел. Г-жа Лекер обливалась потом и
при каждом движении вздыхала.
   - Тетенька,  с  вами  хочет  поговорить  мадемуазель  Саже,  -  сказала
Сарьетта.
   Госпожа  Лекер  перестала  месить  и  поглубже  натянула  чепец,   явно
пренебрегая тем, что на нем останутся пятна от замасленных пальцев.
   - Я кончаю, пусть подождет немножко, - ответила она.
   - Она должна рассказать что-то интересное.
   - Одну минуту, милая.
   Госпожа Лекер снова погрузила руки в месиво. Масло доходило ей  уже  по
локти. Предварительно размягченное в тепловатой воде, оно пропитало жиром,
как пергамент, руки торговки, на которых проступали толстые лиловые  жилы,
рубцами  покрывшие  кожу,  словно  лопнувшие  венозные  сосуды.   Сарьетта
почувствовала  отвращение  к   этим   мерзким   рукам,   с   остервенением
обрабатывавшим размягченную массу. Но тут она вспомнила  прежнее  ремесло:
когда-то и она погружала в масло свои очаровательные ручки, месила его  по
целым дням; пожалуй даже, оно было для нее чем-то вроде миндальной  пасты,
служило ей кремом, придавая белизну коже  и  розовый  цвет  ногтям;  может
статься, благодаря маслу тонкие  пальцы  Сарьетты  и  сохранили  гибкость.
Итак, после паузы она заметила:
   - Мешанка у вас, тетенька, получится неважная... Очень уж  твердые  эти
сорта масла.
   - Сама знаю, - вздыхая,  ответила  г-жа  Лекер,  -  но  что  поделаешь?
Сбыть-то нужно все... Есть люди, которые  гонятся  за  дешевизной;  вот  и
делаешь для них дешевый товар... Да ладно! Масло и так слишком хорошее для
покупателей.
   Сарьетта подумала, что вряд ли с особой охотой  ела  бы  масло,  сбитое
руками ее тетушки. Она заглянула в баночку, наполненную  каким-то  красным
раствором.
   - Орлянка у вас слишком бледная, - пробормотала она.
   Эту краску кладут в мешанку, чтобы придать  приятный  желтоватый  цвет.
Торговки полагают, будто секрет  орлянки  принадлежит  только  им;  однако
известно, что она производится просто из  зерен  орличника;  правда,  сами
торговки делают ее из сока моркови и ноготков.
   - Ну, скоро вы кончите? - спросила Сарьетта,  которая  начинала  терять
терпение, тем более что отвыкла от спертого  воздуха  погреба.  -  Как  бы
мадемуазель Саже не ушла... Она, верно, узнала что-то очень важное о  дяде
Гаваре.
   Госпожа Лекер сразу же бросила месить. Она  отставила  свою  мешанку  и
баночку с краской. Затем, пришлепнув съехавший  на  затылок  чепец,  пошла
вслед за племянницей вверх по лестнице, с беспокойством спрашивая:
   - Думаешь, она не стала дожидаться?
   Однако г-жа Лекер успокоилась, увидев мадемуазель Саже среди сыров. Она
и не собиралась уходить. Все три  уселись  в  глубине  тесной  лавки.  Они
придвинулись  вплотную  друг  к  другу  и  во  время  разговора  чуть   не
сталкивались  головами.  Добрых  две  минуты  мадемуазель   Саже   хранила
молчание;  затем,  убедившись,  что  тетка   и   племянница   сгорают   от
любопытства, скрипучим голосом начала:
   - А Флоран-то... знаете? Вот теперь могу сказать вам, откуда он явился.
   И она еще секунду помучила своих слушательниц, смотревших  ей  прямо  в
рот.
   - Он бежал с каторги, - зловещим шепотом сказала она.
   Вокруг них воняли сыры. На обеих полках  вдоль  задней  стены  тянулись
огромные масляные холмы; бретонское масло  выпирало  из  корзин;  покрытые
полотном, пучились  глыбы  нормандского,  похожее  на  скульптурные  этюды
животов, завернутые в мокрые тряпки; другие, початые куски масла,  которым
с помощью широких ножей придали  форму  остроконечных  утесов,  изрезанных
ложбинами  и  трещинами,  были  точно  выветривающиеся   горные   вершины,
позолоченные бледным осенним закатом. Меловая белизна яиц в  корзинах  под
красным, с серыми прожилками, мрамором прилавка дополняла картину;  сырки,
называемые "затычками", уложенные верхушка к верхушке в ящиках с  соломой,
и гурнейские сыры, плоские, как медали, сливались в более  темные  полосы,
тронутые зеленоватыми тонами. Но больше всего скопилось сыров на прилавке.
Здесь, рядом с фунтовыми брусками  масла,  завернутыми  в  листья  свеклы,
раскинулся  громадный,  словно  рассеченный  топором  сыр  канталь;  далее
следовали: головка золотистого  честера,  головка  швейцарского,  подобная
колесу, отвалившемуся от  колесницы  варвара;  круглые  голландские  сыры,
напоминавшие отрубленные головы с запекшимися брызгами крови; они  кажутся
твердыми, как черепа, почему голландский сыр и прозвали "мертвой головой".
Пармезан, затесавшийся между грудами этой сырной  массы,  добавлял  к  ней
свой душок. У  трех  головок  бри,  лежавших  на  круглых  дощечках,  были
меланхолические физиономии угасших лун;  две  из  них,  уже  очень  сухие,
являли собой полнолуние; а третья была луной на ущербе, она таяла, истекая
белой жижей, образовавшей лужицу, и  угрожала  снести  тонкие  дощечки,  с
помощью которых тщетно пытались сдержать ее  напор.  Порсалю,  похожие  на
античные диски, носили клеймо с фамилией фабриканта. Романтур в серебряном
фольговом  платье  казался  куском  нуги  или  сладким  сырком,  ненароком
попавшим в гущу этой едкой массы,  охваченной  брожением.  А  рокфоры  под
стеклянными колпаками, рокфоры тоже тщились казаться  знатными  господами;
физиономии у них были нечистые и  жирные,  испещренные  синими  и  желтыми
жилками,  как  у  богачей,  больных  постыдной   болезнью   от   излишнего
пристрастия к трюфелям; жесткие, сероватые сырки из  козьего  молока,  те,
что лежали рядом на блюде и были величиной  с  детский  кулак,  напоминали
камушки, которые  катятся  из-под  копыт  козла-вожака,  когда  он  мчится
впереди стада по извилистой горной тропинке. Затем в  общий  хор  вступали
самые духовитые сыры: палевые  мондоры,  отдающие  сладковатой  тухлинкой;
более острые, очень толстые труа с  помятыми  боками,  вносившие  в  общий
смрад  затхлость  сырого  погреба;  камамбер,  пахнущий  залежалой  дичью,
невшательские,  лимбургские,  марольские  сыры,  понлевеки,  квадратные  и
зловонные, - и своеобразный запах каждого из них врывался резкой  нотой  в
насыщенную до тошноты мелодию смрада; были  там  и  ливаро,  окрашенные  в
красный цвет, от которых дерет в горле, как от паров сернистой кислоты; и,
наконец, на самом верху поместился оливе, прикрытый листьями  орешника,  -
так крестьяне забрасывают ветками падаль на краю  поля,  разлагающуюся  на
солнце. Сыры плавились от полуденного зноя; плесень  на  их  корке  таяла,
лоснилась,   отливая   великолепными   медными   тонами   -   красными   и
зеленовато-синими, походя на  плохо  затянувшиеся  раны;  а  теплый  ветер
шевелил под листьями  отставшую  кожу  оливе,  и  она  медленно  и  тяжело
вздымалась, точно грудь спящего человека; волна жизни проникла в  один  из
ливаро, и он разродился кучей червей, выползших из размытой в нем щели.  А
сыр жероме с анисом, покоившийся в своей тонкой коробке за весами, до того
вонял, что мухи попадали кругом на красный мрамор с серыми прожилками.
   Жероме смердел почти под самым носом у мадемуазель Саже. Она отодвинула
стул и прислонилась головой к большим листьям из желтой и красной  бумаги,
висевшим на гвозде в углу лавки.
   - Да, - повторила она с брезгливой гримасой, - он явился  с  каторги...
Каково? Выходит: не с чего этим Кеню-Граделям нос задирать!
   Однако г-жа Лекер и Сарьетта в изумлении ахали. Быть этого не может! За
какие же дела  его  на  каторгу  сослали?  И  кто  бы  мог  подумать,  что
добродетельная г-жа Кеню, гордость всего  квартала,  возьмет  в  любовники
каторжника!
   - Э, нет, не в том суть, -  нетерпеливо  перебила  их  старуха.  -  Вот
послушайте...  Я  ведь  хорошо  знала,  что  где-то   уже   видела   этого
долговязого.
   И мадемуазель Саже рассказала историю Флорана.  Теперь  она  вспомнила,
что в свое время был слушок, будто один  из  племянников  старика  Граделя
убил шесть жандармов на баррикаде и за это сослан в  Кайенну;  мадемуазель
Саже один раз сама видела его на улице Пируэт. Это  он  и  есть  -  мнимый
кузен. И мадемуазель Саже горько сокрушалась, жалуясь  на  потерю  памяти,
приговаривая, что теперь она конченый человек и  скоро  совсем  ничего  не
будет  помнить.  Она  оплакивала  свою  погибшую  память,  словно  ученый,
увидевший, что ветер унес все его записи - труд целой жизни.
   - Шесть жандармов! - с восхищением прошептала Сарьетта. - Ну и хватка!
   - Он укокошил еще немало людей,  -  добавила  мадемуазель  Саже.  -  Не
советую вам попадаться ему ночью на дороге.
   - Какой мерзавец! - проговорила объятая ужасом г-жа Лекер.
   Косые лучи солнца пробились в павильон, и вонь от  сыров  усилилась.  В
эту минуту возобладал марольский сыр; от него несло крепким запахом прелой
соломы в хлеву, заглушавшим пресный  душок  брусков  масла.  Затем  ветер,
видимо, переменился; в лицо трем кумушкам вдруг  повеяло  тяжким  дыханием
лимбургского сыра, отзывающим острой горечью, как дыханье умирающих.
   - Но он ведь приходится толстухе деверем,  -  заметила  г-жа  Лекер,  -
стало быть... Стало быть, он не спал с ней...
   Кумушки  переглянулись,  изумленные  новым  оборотом  дела.  Они   были
раздосадованы, что нужно отказаться от первой версии. Старая  дева,  пожав
плечами, нерешительно сказала:
   - Это бы не помеха... впрочем, по правде говоря, оно, конечно, было  бы
чересчур... А в общем, ни за что ручаться не стану.
   - И притом, - заметила Сарьетта, - это дело прошлое, раз вы сами видели
его с обеими сестрицами Меюден.
   - Разумеется, видела, собственными глазами, - вот как  вас  вижу  перед
собой, моя красавица, - воскликнула уязвленная  мадемуазель  Саже,  решив,
что ей не верят. - Он каждый вечер с  ними  возится...  Да  нам  не  всели
равно! Пусть живет как хочет, правда? Мы ведь порядочные женщины...  А  он
отъявленный прохвост!
   - Безусловно, - согласились обе ее слушательницы, - отпетый негодяй!
   В общем, дело принимало  трагический  характер;  все  три  решили  пока
пощадить Лизу, утешаясь тем, что сам Флоран со временем  навлечет  на  нее
невероятную катастрофу. Очевидно, он задумал скверное дело; подобные  люди
удирают из тюрьмы лишь для того, чтобы все вокруг громить и жечь; и вообще
такой человек мог добиваться должности на  Центральном  рынке  только  "со
зловредным умыслом". Посыпались всяческие необычайные  предположения.  Обе
торговки объявили, что повесят еще по крепкому замку на свои  кладовые,  а
Сарьетта даже вспомнила, что на прошлой неделе  у  нее  украли  корзину  с
персиками. Но мадемуазель Саже окончательно повергла их в  ужас,  сообщив,
что "красные" так не действуют; на кой черт им корзина  с  персиками!  Они
собираются шайками по двести - триста головорезов, чтобы убивать и громить
вовсю. Это ведь политика, а не что другое,  говорила  мадемуазель  Саже  с
видом знатока. Г-же Лекер стало нехорошо; она видела перед собой  пылающий
рынок; видела, как Флоран и его сообщники прячутся ночью в подвалах, чтобы
оттуда ринуться на Париж.
   - Ах да! Ведь вот еще какое дело! - сказала вдруг мадемуазель  Саже.  -
После старика Граделя осталось  наследство...  М-да!  Кеню,  должно  быть,
сейчас не до смеху.
   Она ликовала. Появилась новая тема для пересудов. Теперь все три  стали
перемывать косточки супругам Кеню, выслушав историю о  кладе  в  солильной
кадке, известную мадемуазель Саже в мельчайших подробностях.  Она  назвала
даже сумму - восемьдесят пять тысяч франков, - хотя ни Лиза, ни ее муж  не
доверили свою тайну ни одной живой душе. Так или иначе,  супруги  Кеню  не
отдали "долговязому" его долю наследства, это сразу видно, уж очень  плохо
он одет. Правда, он, может быть, не знает историю клада в солильной кадке.
Все  они  воры,  эти  люди!  Кумушки,  сблизив  головы  и  понизив  голос,
постановили, что сейчас ополчаться против красавицы Лизы, пожалуй, опасно,
"а вот с красным надо  разделаться",  чтобы  он  не  мотал  больше  деньги
бедного г-на Гавара.
   Когда  было  произнесено  имя  Гавара,  наступило  молчание.  Все   три
посмотрели друг на друга с опасливым видом. И так как в эту минуту  у  них
захватило дух, им сразу ударил в нос камамбер.  Камамбер,  который  воняет
тухлой дичью, взял верх над менее пронзительными  ароматами  марольских  и
лимбургских сыров; его удушливые испарения распространились по всей лавке,
он подавлял другие запахи своим насыщенным гнилью дыханием.  Однако  время
от времени в эту мощную мелодию врывался, как свист  деревенской  дудочки,
тонкий голосок пармезана, - а иногда бри сопровождал мелодию глуховатым  и
бесцветным   аккомпанементом   отсыревших   тамбуринов.    Затем    ливаро
самостоятельно исполнил репризу пьесы. И вся  эта  симфония  на  мгновенье
замерла, завершившись высокой нотой жероме с анисом,  -  протяжной,  точно
звук органа.
   -  Я  виделась  с  госпожой  Леоне,   -   сказала   мадемуазель   Саже,
многозначительно посмотрев на собеседниц.
   Они сразу насторожились. Г-жа Леоне была консьержкой при доме на  улице
Коссонри, в котором жил Гавар. Это был старый дом, стоявший  несколько  на
отшибе;  первый  этаж  занимал  владелец  склада  лимонов  и   апельсинов,
покрасивший фасад дома в  голубой  цвет  до  третьего  этажа.  Г-жа  Леоне
убирала квартиру Гавара,  хранила  ключи  от  шкафов,  а  когда  он  бывал
простужен, поила его  липовым  цветом.  Консьержка,  суровая  женщина  лет
пятидесяти с лишком, говорила медленно и нудно; однажды  она  разгневалась
на Гавара, когда он вздумал обнять ее за  талию,  что  не  помешало  ей  в
другой  раз  поставить  ему  пиявки  на  весьма  деликатную  часть   тела,
пострадавшую от ушиба при падении. Мадемуазель  Саже,  которая  по  средам
захаживала вечером в привратницкую, чтобы  выпить  у  г-жи  Леоне  чашечку
кофе, свела с ней еще более тесную дружбу после  того,  как  в  упомянутом
доме поселился торговец живностью. Они часами беседовали о Гаваре, -  ведь
они от души любили этого достойного человека и пеклись о его благополучии.
   - Да, я виделась с госпожой Леоне, - повторила старуха, - пила вчера  у
нее кофе... Застала я ее крайне удрученной.  Оказывается,  господин  Гавар
стал приходить домой не раньше часу  ночи.  В  воскресенье  госпожа  Леоне
принесла ему бульон, а то на нем просто лица не было.
   - Бросьте,  она  все  это  неспроста  делает,  -  сказала  г-жа  Лекер,
обеспокоенная чрезмерной заботливостью консьержки.
   - Мадемуазель Саже сочла долгом взять под защиту свою приятельницу:
   - Нет, нет, вы  ошибаетесь...  Госпожа  Леоне  на  голову  выше  всякой
консьержки. Это очень порядочная женщина. Вот еще выдумали! Да если б  она
хотела набить себе карман у Гавара, она давно могла бы это сделать,  стоит
только руку протянуть... У него, видно,  все  валяется  как  попало...  Об
этом-то я и хочу с вами потолковать. Но смотрите, ни гугу,  ладно?  У  нас
сейчас разговор секретный.
   Госпожа Лекер и Сарьетта поклялись всеми  святыми,  что  будут  хранить
молчание. И, вытянув  шеи,  обратились  в  слух.  Тогда  мадемуазель  Саже
торжественно заговорила:
   - Да будет же вам известно, что Гавар  ходит  последнее  время  сам  не
свой. Он купил оружие - большой пистолет, - знаете,  такой,  с  барабаном.
Госпожа Леоне говорит, что ее ужас берет, пистолет постоянно  валяется  то
на камине, то на столе; она боится там пыль  вытирать...  Но  это  бы  еще
ничего. Его деньги...
   - Его деньги... - повторила г-жа Лекер, у которой разгорелись щеки.
   - Так вот, они у него уже не в акциях, он все акции  продал;  теперь  в
шкафу у него лежит груда золота...
   - Груда золота! - повторила восхищенная Сарьетта.
   - Да, целая груда. Занимает в шкафу всю полку. Посмотреть,  так  просто
ослепнуть можно. Госпожа  Леоне  рассказывала,  что  однажды  утром  Гавар
открыл при ней шкаф, и золото до того блестело, что глазам было больно.
   Снова наступила пауза. Глаза трех  женщин  мигали,  словно  они  видели
перед собой эту  груду  золота.  Сарьетта,  засмеявшись,  первая  нарушила
молчание и прошептала:
   - Отдал бы мне его дядюшка, вот бы  весело  зажили  мы  с  Жюлем...  Не
вставали бы  с  постели,  нам  приносили  бы  разные  вкусные  кушанья  из
ресторана.
   Госпожа Лекер замерла,  подавленная  открытием;  картина  сваленного  в
груду  золота  стояла  перед  ее  глазами.  Ее  распирала  жадность.   Она
всплеснула руками,  тощими  руками  с  застывшим  под  ногтями  маслом  и,
запинаясь, проговорила голосом, полным муки.
   - Не надо о нем и думать, это так тяжело.
   -  Э,  вздор!  В  случае  несчастья  оно  достанется  вам,  -   сказала
мадемуазель Саже. - А я бы на вашем месте своего не  упустила...  Вы  сами
понимаете, от этого пистолета добра не будет. У господина Гавара  скверные
советчики. Все это кончится плохо.
   Тут они вспомнили  о  Флоране  и  стали  поносить  его  с  еще  большим
ожесточением. Затем трезво обсудили, куда могут завести Флорана  и  Гавара
их опасные замыслы: наверняка в места весьма отдаленные, будь кое  у  кого
длинный язык. Тогда дамы поклялись, что лично они об этом не заикнутся,  -
не потому, чтобы сволочь Флоран заслуживал хоть малейшего снисхождения,  а
потому, что нужно любой ценой спасти почтенного г-на  Гавара,  -  ведь  он
тоже  будет  скомпрометирован.  Они  встали,  и,  когда  мадемуазель  Саже
направилась к выходу, торговка маслом спросила:
   - А все-таки, как по-вашему, в случае несчастья,  можно  положиться  на
госпожу Леоне? Не у нее ли ключ от того шкафа?
   - Вы думаете, что я на все могу ответить, - сказала старуха. - Я считаю
ее очень порядочной женщиной, но в конце концов почем знать; бывают  такие
обстоятельства... Словом, я вас обеих предупредила; а дальше уж ваше дело.
   Дамы стоя прощались, провожаемые  заключительным  хором  сыров.  Сейчас
сыры грянули все разом. Это была какофония смрада, начинавшаяся с  томного
душка  вареной  сыворотки  -  швейцарского  и  голландского  сыров   -   и
завершавшаяся  острой  щелочной  вонью  оливе.  Слышалось  низкое  гуденье
канталя, честера и козьих сыров, напоминавшее раскатистое пенье  басов,  и
на  этом  фоне  внезапно  возникали,  как  пиччикато,  отрывистые   голоса
невшательских сыров, мондоров и труа. Запахи рассеивались, потом наплывали
один на другой, взвивались густыми клубами испарений порсалю,  лимбургских
и марольских сыров, ливаро и понлевека, постепенно  смешиваясь  и  наконец
разражаясь мощным взрывом  зловония.  Все  это  разливалось,  затем  опять
сливалось в плотное облако, несмотря  на  колебания  всех  частиц,  стирая
различия  между  отдельными  запахами,  вызывая  непрерывную   дурноту   и
страшнейшее удушье. И при этом казалось, что  так  нестерпимо  смердят  не
сыры, а подлые речи г-жи Лекер и мадемуазель Саже.
   - Я вам очень благодарна, - сказала торговка маслом. - Не сомневайтесь,
если я когда-нибудь разбогатею, я вас вознагражу.
   Однако старуха не уходила. Она взяла одну  из  "затычек",  повертела  в
руках и положила обратно  на  мраморный  прилавок,  спросив,  сколько  она
стоит.
   - Для меня, - с улыбкой добавила она.
   - Для вас ничего не стоит, - ответила г-жа Лекер. - Я вам ее дарю. -  И
снова сказала: - Ах, если бы разбогатеть!
   Мадемуазель Саже ответила, что со временем так и будет.  "Затычка"  уже
исчезла в ее кошелке. Торговка маслом  отправилась  к  себе  в  погреб,  а
старая дева проводила Сарьетту до ее лавки. Там они немного  поговорили  о
г-не Жюле. Их окружал свежий весенний запах фруктов.
   - Н-да, здесь пахнет получше, чем у вашей тетушки, - сказала старуха. -
Меня чуть было не стошнило в ее лавке. Как это она может там  жить?  Здесь
по крайней мере приятно, хорошо. Вот отчего у вас все тельце розовое,  моя
красавица.
   Сарьетта засмеялась. Она была падкой до лести. Затем она отпустила фунт
мирабели вошедшей даме, уверяя ее, что это не мирабель, а сущий сахар.
   - Я бы тоже с удовольствием купила мирабели, - пробормотала мадемуазель
Саже, когда дама ушла, - да только мне так мало нужно... Одинокая женщина,
вы ведь понимаете...
   -  Да  возьмите  себе  горсть  просто  так!  -  воскликнула  прелестная
смуглянка. - Ничего, я не разорюсь...  Если  увидите  Жюля,  пришлите  его
сюда, ладно? Он, верно, курит свою сигару на  первой  скамейке  справа,  у
выхода из главной галереи.
   Мадемуазель Саже растопырила пошире пальцы  и,  взяв  горсть  мирабели,
отправила ее, как и "затычку", в кошелку. Старуха сделала вид, что  уходит
с рынка, но вместо этого медленно прошлась по одной из галерей, соображая,
что, пообедавши мирабелью  и  "затычкой",  сыта  не  будет.  Обычно,  если
мадемуазель Саже во время ее дневного обхода не удавалось  наполнить  свою
кошелку у торговок, всячески угождая им лестью и разными сплетнями, то она
вынуждена была насыщаться объедками. И мадемуазель Саже украдкой вернулась
к павильону масла. Там, по линии улицы Берже, за  конторами  комиссионеров
по продаже устриц, стоят прилавки с готовыми мясными блюдами. Каждое  утро
маленькие закрытые возки в виде ящика с отдушинами, обитого внутри цинком,
останавливаются  перед   кухонными   дверями   ресторанов,   посольств   и
министерств и забирают остатки кушаний. Эту смесь сортируют в  подвале.  С
девяти часов утра на столах выставляются тарелки с едой стоимостью от трех
до пяти су, ломтики мяса, ножки от дичи, рыбьи головы или  хвосты,  овощи,
колбасные изделия и даже сладкое -  надкусанные  пирожные  и  почти  целые
конфеты. За ними выстраивается очередь: голодные бедняки, мелкие служащие,
женщины, дрожащие от  холода;  иной  раз  слышится  улюлюканье  мальчишек,
обнаруживших среди покупателей бледное лицо какого-нибудь  скряги,  искоса
поглядывающего по сторонам в страхе, как  бы  его  кто-нибудь  не  увидел.
Мадемуазель Саже пробралась вперед, к лавке, владелица которой честолюбиво
претендовала на звание единственной поставщицы объедков со стола  Тюильри.
Однажды даже она продала мадемуазель Саже кусок бараньего жаркого, уверяя,
что он получен прямо с тарелки императора. Этот кусок баранины,  съеденный
старой девой не без гордости, до некоторой степени польстил ее  самолюбию.
Приходила же она сюда украдкой, так как хотела сохранить для себя доступ в
магазины своего квартала, по которым  она  слонялась,  никогда  ничего  не
покупая. Тактика мадемуазель Саже заключалась в том, что она  ссорилась  с
лавочниками, как только узнавала всю их подноготную; затем отправлялась  к
другим  торговцам,  бросала  этих,  мирилась  с  прежними,   обходя   весь
Центральный рынок; таким образом, она в конце концов закрепляла  за  собой
позиций во всех лавках. Казалось бы, мадемуазель  Саже  закупает  огромные
запасы съестного; на самом же деле она пробавлялась подачками, а на  худой
конец - объедками, купленными на собственные деньги.
   В этот вечер перед лавкой стоял  только  какой-то  высокий  старик.  Он
нюхал лежавшую на тарелке смесь из рыбы с  мясом.  Мадемуазель  Саже  тоже
понюхала порцию холодного жаркого.  Оно  стоило  три  су.  Поторговавшись,
мадемуазель Саже получила  его  за  два  су.  Холодное  жаркое  исчезло  в
бездонной кошелке. Но тут появились новые покупатели; все  они  одинаковым
движением  подносили  тарелку  к  носу.  От  выставленной   пищи   исходил
отвратительный запах, запах жирной посуды и неопрятного судомойного стола.
   - Приходите ко мне завтра, - сказала торговка старухе. - Я  отложу  для
вас что-нибудь получше... Сегодня вечером в Тюильри большой прием.
   Мадемуазель  Саже  обещала  зайти,  как  вдруг,  обернувшись,  заметила
Гавара, который все слышал и пристально смотрел на нее. Она побагровела и,
сутуля худую спину, ушла, не подав виду, что узнала его. Но  Гавар  прошел
несколько шагов за ней, пожимая плечами и ворча про себя, что  его  отныне
не удивляет злоба  этой  сварливой  карги,  "раз  она  отравляется  всякой
гадостью - блевотиной Тюильри".
   На следующий день по рынку поползли слухи. Так г-жа  Лекер  и  Сарьетта
сдержали свою торжественную клятву хранить доверенную  тайну.  Мадемуазель
Саже вела себя исключительно  ловко:  она  предоставила  возможность  двум
своим  приятельницам  разглашать  историю  Флорана,  но  сама  осталась  в
стороне. Сначала это  был  короткий  рассказ,  который  излагали  простыми
словами и шепотом; потом возникли различные  варианты,  отдельные  эпизоды
все удлинялись, пока не создалась легенда, в  которой  Флоран  играл  роль
какого-то чудища. Он якобы убил десять жандармов на баррикаде подле  улицы
Гренета; он-де вернулся во Францию на пиратском судне, которое топило  все
корабли в море; а с тех пор как Флоран  приехал,  его  постоянно  видят  в
обществе подозрительных субъектов, с ними он и шатается по  ночам;  должно
быть, он у них главный. Тут торговки давали волю фантазии;  им  мерещились
всякие  ужасы:  то  шайка  контрабандистов  в  центре  Парижа,  то  широко
разветвленное  сообщество  преступников,  которое  руководило  кражами  на
Центральном рынке. Супругов Кеню очень жалели, однако злобные  пересуды  о
наследстве продолжались.  История  с  наследством  взбудоражила  всех.  По
всеобщему мнению, Флоран явился,  чтобы  получить  свою  часть  клада.  Но
поскольку было малопонятно, почему раздел  наследства  еще  не  произошел,
досужие умы придумали  объяснение:  Флоран  ждет  удобного  случая,  чтобы
прикарманить все. Сомнений  нет:  в  один  прекрасный  день  Кеню-Граделей
найдут зарезанными. Ходила молва, что уже сейчас между обоими  братьями  и
красавицей Лизой каждый вечер происходят бурные ссоры.
   Когда эти россказни передали Нормандке, она, смеясь, пожала плечами.
   - Полно вам, - сказала она. -  Флоран  такой  миляга!  Он  кроток,  как
овечка.
   Незадолго до  этого  она  наотрез  отказала  Лебигру,  который  решился
сделать  ей  официальное  предложение.  Последние  два  месяца  он  каждое
воскресенье посылал семейству Меюден бутылку ликера. Ее приносила  Роза  с
обычным  для  нее  смиренным  видом.  Ей  неизменно  поручалось   передать
Нормандке поклон или какие-нибудь любезные слова,  что  она  добросовестно
делала,  не  выказывая  ни  малейшей  досады  по  поводу  столь  странного
поручения. Когда Лебигр получил отказ, он прислал в следующее  воскресенье
Розу с двумя бутылками шампанского и большим букетом цветов, в знак  того,
что не сердится и не  теряет  надежды.  Роза  вручила  подарки  прекрасной
рыбнице, без запинки продекламировав мадригал кабатчика:
   - Господин Лебигр просит вас выпить это за его здоровье, которое  очень
пошатнулось по известной вам причине. Он  надеется,  что  вы  когда-нибудь
соблаговолите исцелить его, будучи в его  глазах  такой  же  прекрасной  и
усладительной, как эти цветы.
   Нормандку рассмешило восторженное выражение, с которым служанка все это
произнесла. Она нарочно смутила Розу, заметив, что, по слухам, у нее очень
требовательный хозяин. Затем спросила, очень ли любит Роза Лебигра,  носит
ли он подтяжки и храпит ли ночью. А  в  заключение  вернула  шампанское  и
букет.
   - Скажите господину Лебигру, пусть больше не посылает вас ко мне... Вы,
милочка, слишком уж добрая. Меня зло берет, когда я вижу, как вы  идете  с
бутылками под мышкой, такая тихонькая. А что бы вам хорошенько  исцарапать
своего хозяина?
   - Что вы! Он ведь хочет, чтобы я сюда ходила, - ответила, уходя.  Роза.
- Напрасно вы его огорчаете, право... Он очень красивый мужчина.
   Нормандка  пленилась  мягким  характером   Флорана.   Она   по-прежнему
присутствовала по вечерам на уроках Мюша, сидя под лампой  и  мечтая,  как
она выйдет замуж  за  этого  человека,  такого  ласкового  с  детьми:  она
сохранит свое место в рыбном ряду, а он со временем займет высокий пост  в
управлении Центрального рынка. Но мечта наталкивалась на одно препятствие:
учитель относился к Нормандке с  чрезмерным  уважением.  Он  отвешивал  ей
поклон и садился на почтительном расстоянии, а ей хотелось пошутить с ним,
позволить с собой полюбезничать, короче говоря - хотелось любить, как  она
умела любить. Скрытое сопротивление Флорана  и  заставляло  ее  неотступно
думать о браке. Будущее рисовалось  ей  в  самом  привлекательном  для  ее
самолюбия свете. Но Флоран жил в другом, более высоком,  недосягаемом  для
нее мире. Вероятно, он сдался бы, если бы не  был  так  привязан  к  Мюшу;
вдобавок его отталкивала мысль заводить любовницу в том доме, где живут ее
мать и сестра.
   Нормандка с изумлением узнала историю своего возлюбленного. Он  до  сих
пор ни словом не обмолвился о своем прошлом, за что она  и  пожурила  его.
Необычайные приключения Флорана придали еще большую остроту ее  увлечению.
Ему пришлось вечерами рассказывать обо всем пережитом.  Нормандка  дрожала
от страха, как бы в конце  концов  его  не  опознала  полиция,  но  Флоран
успокаивал ее, уверяя, что дело это слишком большой давности и полиция  не
станет утруждать себя поисками. Как-то вечером он рассказал Луизе о даме в
розовой шляпке, о женщине на бульваре Монмартр с пробитою пулями грудью, о
женщине, кровь которой залила ему руки. Он  ведь  и  поныне  часто  о  ней
думает; лунными ночами он воскрешал это мучительное воспоминание в Гвиане;
он вернулся во Францию с  безумной  мечтой  встретить  свою  незнакомку  в
солнечный день на тротуаре, хотя хорошо  помнил  безжизненную  тяжесть  ее
тела, свалившегося ему на ноги. А может, она все-таки  выжила?  Иногда  на
улице он чувствовал как бы толчок в грудь: ему казалось, что он ее узнает.
С бьющимся  сердцем  бросался  он  вслед  за  каждой  розовой  шляпой,  за
женщинами в накинутой на плечи шали. Стоило ему закрыть глаза, и он  видел
ее, идущую к нему навстречу; но  она  сбрасывала  шаль,  на  ее  шемизетке
проступали два багровых пятна, и незнакомка представала перед  ним  белая,
как воск, с пустым взглядом и страдальческой складкой у губ. Долгое  время
Флоран терзался, что не знает ее имени, что  с  ним  только  тень,  только
печаль о несбывшемся. Если  он  когда-либо  думал  о  женщине,  перед  ним
вставала она одна - единственно милая, единственно чистая.  Много  раз  он
ловил себя на мыслях о том, что она, может статься,  искала  его  там,  на
бульваре, где ее сразила пуля, что она наполнила бы  его  жизнь  счастьем,
если бы они встретились несколькими секундами раньше. И теперь он не желал
никакой другой женщины, для него женщины больше не существовали. Когда  он
рассказывал о ней, его голос так дрожал, что Нормандка  чутьем  влюбленной
поняла все и заревновала.
   - Ну нет, лучше не старайтесь ее увидеть, - со злостью сказала  она.  -
Навряд ли сейчас она блещет красотой.
   Флоран побелел как полотно, застыв в  ужасе  перед  страшной  картиной,
вызванной Нормандкой. Образ возлюбленной превратился в груду костей. Он не
простил Луизе этой звериной грубости; по ее  вине  милая  сердцу  шелковая
шляпка была отныне неотделима от мертвого оскала и пустых  глазниц.  Когда
Нормандка начинала пошучивать по поводу "дамы, которая спала с ним на углу
улицы Вивьен", Флоран грубо останавливал ее, и с губ его едва не срывалось
бранное слово.
   Однако  особенно  поразило  Нормандку  другое  сделанное  ею  открытие:
оказывается,  она  вовсе  не  отбила  любовника  у  красавицы  Лизы.   Это
обесценивало ее триумф, и она даже охладела к  Флорану  на  целую  неделю.
Утешила ее история с наследством. Отныне красавица Лиза в ее  глазах  была
не  только  кривлякой,  но  и  воровкой,  присвоившей  имущество   деверя,
лицемеркой, вводившей людей в заблуждение. Каждый вечер теперь,  пока  Мюш
переписывал прописи, Луиза заводила разговор о кладе старика Граделя.
   - А старик-то! Надо ж такое выдумать! - смеясь, говорила она.  -  Зачем
он  засунул  деньги  в  солильную  кадку,  засолить  их  хотел,  что   ли?
Восемьдесят пять тысяч франков - сумма изрядная, к тому же Кеню,  конечно,
соврали, там, верно, было вдвое, а то и втрое больше... На вашем  месте  я
бы потребовала свою долю, и немедля!
   - Мне ничего не нужно, - неизменно отвечал Флоран. - Я и  не  знал  бы,
куда девать эти деньги.
   Тогда Нормандка выходила из себя:
   - Полноте, какой же вы мужчина! Просто противно делается... Значит,  вы
не понимаете, что Кеню смеются над вами. Толстуха подсовывает вам  мужнино
старое белье, поношенные  сюртуки.  Не  хочу  вас  обидеть,  но  ведь  все
замечают это... Вот на вас брюки, заскорузлые от сала, -  пятна  эти  весь
квартал три года видел на заднице вашего брата...  Я  бы  на  вашем  месте
швырнула им в лицо их обноски и предъявила счет. Вам причитается сорок две
тысячи пятьсот франков, верно? Вот я и не ушла бы, покуда не  получила  бы
свои сорок две тысячи пятьсот франков:
   Флоран тщетно пытался объяснить ей, что невестка предлагала ему  отдать
его  долю,  что  хотя  эти  деньги  она  держит  у  себя,  он  волен   ими
распоряжаться, что он сам не  желал  их  брать.  Флоран  описывал  все  до
мельчайших подробностей, стараясь убедить ее в честности Кеню.
   - Вор не воровал, он только взял,  -  насмешливо  напевала  она  ему  в
ответ. - Знаю я их хваленую  честность.  Толстуха  каждое  утро  аккуратно
убирает  ее  в  свой  зеркальный  шкаф,  чтобы  эта  самая  честность   не
запачкалась от употребления... Право, милый друг,  мне  вас  жалко.  Зато,
должно быть, какое удовольствие вас морочить! Вы - что пятилетний ребенок,
столько же во всем этом смыслите... Когда-нибудь она положит деньги к  вам
в карман, но для того, чтобы потом их себе прикарманить: фокус  несложный.
Хотите, я пойду к ним и потребую ваше добро? Интересно, что  получится!  А
смешно будет, - ручаюсь. Я бы из них вытянула монету - или все расколотила
бы вдребезги, честное слово!
   - Нет, нет, эта роль вам не  по  плечу,  -  спешил  сказать  испуганный
Флоран. - Я  посмотрю,  может,  в  скором  времени  мне  и  в  самом  деле
понадобятся деньги.
   Но Нормандка сомневалась в этом и пожимала плечами, бормоча  про  себя,
что  он  тряпка.  Она  неизменно   старалась   восстановить   его   против
Кеню-Граделей. Пускала в ход все свое оружие - гнев,  насмешку,  нежность.
Затем ее увлек новый проект:  после  свадьбы  с  Флораном  собственноручно
отхлестать по щекам красавицу Лизу, если та не отдаст наследства. Вечером,
лежа в постели. Нормандка долго не спала, мечтая о том, как это будет: она
входит к колбаснице, садится посреди лавки, когда  еще  идет  торговля,  и
закатывает Лизе потрясающую сцену. В конце концов Нормандка так  увлеклась
своим проектом, он казался ей до такой степени  соблазнительным,  что  она
готова была выйти замуж только  для  того,  чтобы  потребовать  сорок  две
тысячи пятьсот франков из наследства старика Граделя.
   Матушка Меюден, разгневавшись на дочь за отказ Лебигру, кричала на всех
перекрестках, что Луиза  спятила:  не  иначе  как  "долговязый"  опоил  ее
приворотным зельем. Когда же матушка Меюден узнала про  Кайенну,  гнев  ее
был страшен; она обзывала Флорана каторжником, убийцей, приговаривая,  что
ничего нет удивительного в его худобе - от подлости он и высох. Именно она
рассказывала историю Флорана  в  самых  ужасных  вариантах.  Но  дома  она
ограничивалась брюзжанием и лишь демонстративно запирала ящик с  серебром,
едва появлялся Флоран.  Однажды,  после  ссоры  со  старшей  дочерью,  она
крикнула:
   - Пора положить этому конец! Никто как он, сволочь этакая,  науськивает
тебя против матери! А что, разве не так?  Не  доводи  меня  до  крайности,
иначе я донесу на него в префектуру, пусть я света белого не  увижу,  если
вру!
   - Донесете на него? - повторила, дрожа и сжимая кулаки. Нормандка. - Не
смейте идти на это злодейство... Ах, не будь вы моей матерью...
   Свидетельница  этой  сцены.  Клер  вдруг  истерически   захохотала.   С
некоторых пор она ходила бледная, с покрасневшими от слез  глазами,  стала
еще угрюмей и своенравней.
   - Ну и что с того? - крикнула она Луизе. - Ты бы ее избила, да? И меня,
свою сестру, тоже избила бы? Знай же, это дело  решенное.  Я  освобожу  от
него семью, сама пойду в префектуру, чтобы маме туда не ходить.
   Нормандка, задыхаясь от гнева, бормотала какие-то угрожающие  слова,  и
Клер добавила:
   - Тебе не придется меня колотить... На обратном пути я брошусь с  моста
в воду.
   Из ее глаз катились крупные слезы. Она  убежала  к  себе  в  комнату  и
хлопнула дверью. Матушка Меюден больше  не  грозила  донести  на  Флорана.
Однако Мюш сообщил Нормандке, что встречает свою бабку с Лебигром во  всех
закоулках квартала.
   Теперь соперничество прекрасной  Нормандки  и  красавицы  Лизы  приняло
менее открытый" более опасный характер.  Когда  после  полудня  над  окном
колбасной раскрывался серый, в  розовую  полоску,  тиковый  тент,  рыбница
кричала,  что  толстухе  страшно,  потому-де  она  и  прячется.  Нормандка
начинала злиться и тогда, когда Кеню опускали на  витрине  штору;  на  ней
была намалевана картина, изображавшая завтрак на  охоте,  посреди  поляны:
мужчины в черных фраках и декольтированные дамы, сидя на желтой траве, ели
красный пирог величиной с них  самих.  Разумеется,  Лизе  ничуть  не  было
страшно. Едва солнце уходило,  она  поднимала  штору  и  спокойно  вязала,
поглядывая из-за прилавка на  обсаженные  платанами  тротуары,  где  орава
шалунов копалась в земле у  деревьев,  обнесенных  решетками;  на  скамьях
носильщики покуривали трубки; две афишные тумбы по обоим  концам  тротуара
стояли, облепленные четырехугольниками театральных афиш,  как  арлекины  в
одежде из разноцветных лоскутьев - зеленых, желтых, красных, голубых. Лиза
зорко следила  за  прекрасной  Нормандкой,  делая  вид,  что  ее  внимание
поглощено проезжающими экипажами. Иногда она перегибалась через  прилавок,
словно наблюдая  за  омнибусом,  ходившим  между  Бастилией  и  Ваграмской
площадью, который останавливался у перекрестка св.Евстафия;  делалось  это
лишь для того, чтобы лучше рассмотреть  рыбницу,  которая  в  отместку  за
спущенную штору накрывала голову  и  свой  товар  широкими  листами  серой
оберточной бумаги, якобы  спасаясь  от  лучей  заходящего  солнца.  Однако
теперь преимущество оставалось за красавицей Лизой. Она  сохраняла  полное
спокойствие в  ожидании  решительного  удара,  а  ее  противница,  как  ни
силилась  походить  на  "благородную",  никогда  не  могла  удержаться  от
какого-нибудь особенно наглого выпада, о чем сама потом жалела.  Нормандка
стремилась быть "комильфо". Ничто так не задевало ее, как похвала  хорошим
манерам соперницы. Матушка  Меюден  подметила  слабое  место  дочери.  Она
знала, как ее уязвить.
   - Видела я госпожу Кеню в дверях колбасной, - говорила иной раз старуха
вечером. - Удивительно,  как  хорошо  сохраняется  эта  женщина!  И  одета
опрятно, и по наружности настоящая дама! А все,  знаешь  ли,  потому,  что
стоит за прилавком в магазине.  Работа  за  прилавком  заставляет  женщину
подтягиваться, придает ей благородную осанку.
   Это был косвенный намек на предложение  Лебигра.  Прекрасная  Нормандка
ничего не отвечала матери, однако задумывалась. Мысленно она  представляла
себя за стойкой  в  заведении  Лебигра  на  углу  улицы  Пируэт,  напротив
колбасной: вот  где  она  стала  бы  ровней  красавице  Лизе.  Тогда-то  и
появилась первая трещина в нежных чувствах Луизы к Флорану.
   Правда, защищать Флорана становилось необычайно  трудно.  Весь  квартал
ополчился против него. Казалось, каждый лично заинтересован в его  гибели.
Теперь на Центральном рынке одни божились, что он продался полиции; другие
уверяли, будто  видели  в  подвале  молочных  продуктов,  как  он  пытался
разрезать  густую  металлическую  сетку  кладовых,  чтобы   бросать   туда
зажженные спички. Начался разгул клеветы, поток оскорблений,  который  все
ширился, хотя установить его источник нельзя было. Павильон  морской  рыбы
примкнул последним к бунту против инспектора. Рыбницы  любили  Флорана  за
доброту. Они встали на его защиту, но затем, подстрекаемые  торговками  из
молочного  и  фруктового  павильонов,  отступились.  Огромные   животы   и
чудовищные груди снова пошли войной на  тощего.  На  него  опять  наседали
юбки; телеса, выпирающие из лифов, кружились в злобном хороводе вокруг его
острых плеч. А он ничего не замечал; он шел прямо к цели, одержимый  своей
идеей.
   Теперь во всех закоулках  в  любое  время  среди  этого  разгула  злобы
появлялась черная шляпа мадемуазель Саже. Казалось, ее  маленькое  бледное
личико  размножилось  в  невероятном  количестве.  Она  поклялась  жестоко
отомстить ненавистному лебигровскому кружку.  По  мнению  старухи,  эти-то
люди и предали гласности историю с объедками Тюильри. Действительно, Гавар
однажды вечером рассказал, что  шпионившая  за  ними  "старая  карга"  ест
всякую пакость - отбросы со стола бонапартистской клики. Клеманс  чуть  не
стошнило. Робин поспешно отхлебнул пива, как будто  ему  хотелось  промыть
глотку. А торговец живностью повторял:
   - Ведь это блевотина Тюильри!
   Лицо его кривила гадливая гримаса. Ломтики мяса, подбираемые с  тарелки
императора,  являлись  в  его  глазах  невыразимой   мерзостью,   дерьмом,
превратившимся в политический символ, продуктом распада  всего,  что  было
непотребного в этом режиме. С тех  пор  лебигровский  кружок  относился  к
мадемуазель Саже как к олицетворению всяческой погани, как к навозной куче
в образе человека, нечистой  твари,  питающейся  такой  тухлятиной,  какой
побрезговали бы даже собаки. Клеманс и Гавар разнесли историю с  объедками
по всему  рынку,  от  чего  пострадали  добрые  отношения  старой  девы  с
торговками. Когда она начинала торговаться и только  пустословила,  ничего
не покупая, ее отсылали к продавцам объедков. Таким образом, она  лишилась
источника сведений. Порой  она  не  знала  даже,  что  происходит  вокруг.
Старуха плакала от бешенства. Вот почему она сказала напрямик  Сарьетте  и
г-же Лекер:
   - Вам, милочки, незачем меня подбивать... Я и так  разделаюсь  с  вашим
Гаваром.
   Тетка и племянница были несколько озадачены,  но  не  стали  возражать.
Впрочем, назавтра мадемуазель Саже, поостыв, снова сокрушалась над  бедным
г-ном Гаваром, у которого такие плохие советчики, -  право,  он  сам  ищет
своей погибели!
   Действительно, Гавар всячески  себя  компрометировал.  С  тех  пор  как
возник заговор, он повсюду таскал с собой  в  кармане  револьвер,  который
приводил в такой ужас г-жу Леоне. Это был здоровенный  револьвер,  который
он купил с чрезвычайно таинственным видом у лучшего  в  Париже  оружейного
мастера. На следующий день Гавар показывал свою покупку всем  торговкам  в
павильоне живности, как школьник,  хранящий  в  парте  запрещенный  роман.
Ствол револьвера торчал у Гавара из кармана, он старался привлечь внимание
всех окружающих и указывал на него, усердно  подмигивая;  затем  следовали
недомолвки. Полупризнания - настоящая  комедия,  разыгрываемая  человеком,
который  так  восхитительно  притворяется,  будто  ему  страшно.  Пистолет
придавал Гавару необычайную значительность: благодаря ему он  окончательно
попал в разряд опасных людей. Иной раз в глубине своей лавки он соглашался
вынуть из кармана пистолет и показывал  его  двум-трем  женщинам.  По  его
просьбе они становились за ним, дабы,  как  он  выражался,  заслонить  его
своими юбками. Тогда он взводил курок и прицеливался в гуся  или  индюшку,
висевших над прилавком. Вдоволь насладившись ужасом женщин, он  успокаивал
их, заявляя, что револьвер не заряжен. Гавар носил с  собой  и  патроны  в
коробке, которую открывал со  всевозможными  предосторожностями.  Дамы  по
очереди определяли  вес  патронов,  а  затем  наконец  Гавар  убирал  свой
арсенал.  С  ликующим  видом,  скрестив   руки   на   груди,   он   часами
разглагольствовал и хвастался:
   - Мужчина без этой  штуковины  не  мужчина.  Теперь  мне  наплевать  на
фараонов... В воскресенье я ходил с приятелем пробовать пистолет на  полях
Сен-Дени. Вы  понимаете,  не  каждому  скажешь,  что  у  тебя  есть  такая
игрушка... Да-с, милочки мои, мы с ним стреляли в дерево, вот этак: паф! И
ни разу не промахнулись, все  пули  попали  в  цель.  Погодите,  погодите!
Настанет время, вы еще услышите об Анатоле.
   Анатолем он окрестил свой револьвер. Благодаря стараниям самого  Гавара
через неделю весь павильон узнал о пистолете с патронами.  К  тому  же  на
Гавара бросала тень и дружба с Флораном. Правда,  он  был  слишком  богат,
слишком толст и слишком отличался от ненавистного Флорана.  И  все  же  он
потерял уважение людей практичных, а боязливых запугал. Но сам  он  был  в
полном упоении.
   - Носить при себе оружие опасно, - говорила мадемуазель Саже. - Ему  не
поздоровится!
   Гавар появлялся у Лебигра с видом победителя.  С  тех  пор  как  Флоран
перестал столоваться у Кеню, вся его жизнь проходила в отдельном  кабинете
у Лебигра. Там он завтракал, обедал, приходил туда в  любое  время,  чтобы
уединиться.
   Это мести заменило ему собственную комнату,  стало  рабочим  кабинетом,
где он бросал как попало свои старые  сюртуки,  книги,  бумаги.  Лебигр  с
полной терпимостью отнесся к этому акту захвата; он даже убрал из  тесного
кабинета один из столов и поставил мягкую банкетку, чтобы  Флоран  мог,  в
случае надобности, ночевать тут. Когда Флоран порой чувствовал неловкость,
Лебигр просил его ничуть не стесняться и считать, что весь дом находится в
его распоряжении.  Логр  также  выражал  Флорану  самые  теплые  дружеские
чувства. Он стал его "лейтенантом". Горбун постоянно осведомлял Флорана  о
ходе подготовки "дела",  отчитывался  во  всех  предпринятых  им  шагах  и
сообщал  имена  новых  участников  заговора.  Логр  взял  на   себя   роль
организатора; ему вменялось  в  обязанность  вести  переговоры  с  людьми,
создавать секции - словом, создавать каждую ячею  того  огромного  невода,
который по первому сигналу  будет  заброшен,  чтобы  взять  Париж.  Флоран
по-прежнему оставался главой  и  душой  заговора.  Впрочем,  хоть  горбун,
видимо,  и  трудился  до  седьмого  пота,  он  не  достиг   сколько-нибудь
ощутительных результатов; уверяя, будто он знает о существовании двух-трех
групп в каждом квартале Парижа, состоящих из таких же надежных людей,  как
и лебигровский кружок, Логр, однако, до  сих  пор  не  представил  никаких
точных данных; он бросал ничего не говорящие имена,  рассказывал  о  своих
бесконечных хождениях  среди  охваченного  энтузиазмом  народа.  С  полной
ясностью обнаруживалось из донесений Логра лишь одно - что он  обменивался
рукопожатиями; такой-то, обратившись к Логру на "ты", пожал-де ему руку  и
сказал:  "Толк  будет";  в  Гро-Кайу  огромный  детина,  который  был   бы
великолепным командиром секции, так тряс ему руку, что  чуть  не  вывихнул
ее; а на улице Попенкур к  Логру  бросилась  с  объятьями  толпа  рабочих.
Слушая Логра  изо  дня  в  день,  можно  было  подумать,  что  организация
насчитывает до ста тысяч человек. Когда он, с измученным видом повалившись
на банкетку в отдельном кабинете  Лебигра,  излагал  свои  басни  в  новых
вариантах, Флоран все записывал,  веря,  что  Логр  осуществит  данное  им
обещание. Вскоре заговор зажил своей жизнью: записи, хранимые  Флораном  в
кармане, стали для него  реальностью,  а  сведения  Логра  -  неоспоримыми
данными, на которых всецело основывался план  Флорана;  оставалось  только
ждать благоприятного случая. Логр, неистово размахивая руками, уверял, что
все пойдет как по маслу.
   В то время Флоран был совершенно счастлив. Он словно парил над  землей,
окрыленный властной мечтою стать носителем возмездия за все  увиденные  им
человеческие страдания. Он был простодушен,  как  дитя,  и  доверчив,  как
герой. Вздумай Логр объявить ему, что сам гений свободы слетит с  Июльской
колонны, чтобы возглавить шествие заговорщиков,  он  бы  не  удивился.  По
вечерам в погребке Лебигра он открывал свое сердце и  говорил  о  грядущей
битве как о пире, на котором званым гостем будет каждый  честный  человек.
Но если восхищенный Гавар начинал  при  этом  поигрывать  револьвером,  то
Шарве становился еще язвительней и, пожимая плечами, усмехался.  Сознание,
что соперник держится как руководитель заговора, выводило из  себя  Шарве,
отбивало у него вкус к политике. Однажды вечером, придя раньше обычного  и
оставшись наедине с Логром и Лебигром, он отвел душу.
   - Ведь этот субъект ни бельмеса не понимает в политике, - сказал он.  -
Быть бы ему учителем чистописания в пансионе для девиц! Беда,  если  такой
человек, с его  фантазиями  насчет  социального  переустройства,  добьется
своего: он посадит нам на шею рабочих. Вот это-то и губит дело.  Здесь  не
место  разным  нытикам,  человеколюбивым  поэтам,  людям,  которые   после
малейшего кровопускания бросаются друг другу в объятья... Но он своего  не
добьется. Угодит в тюрьму, тем дело и кончится.
   Логр и кабатчик даже бровью не повели. Они дали Шарве выговориться.
   - И его давно бы уже засадили, - продолжал тот, - будь он  так  опасен,
как хочет нам казаться. Вы ведь знаете,  до  чего  он  чванится  тем,  что
вернулся из Кайенны. Это просто смешно. Говорю вам: полиция с первого  дня
знала, что он в Париже. Если она  его  не  трогала,  значит,  ей  на  него
наплевать.
   По лицу Логра прошла легкая дрожь.
   - А вот за мной установлена слежка уже пятнадцать лет,  -  с  некоторой
гордостью говорил эбертист. - Однако  не  кричу  же  я  об  этом  на  всех
перекрестках... Я только не хочу быть  участником  этой  заварушки.  Я  не
желаю, чтобы меня взяли голыми  руками,  как  последнего  дурака...  Может
быть, по следу Флорана уже ходит с полдюжины шпиков, и они схватят его  за
шиворот в тот же день, когда он понадобится префектуре...
   - Помилуйте, что  это  вам  вздумалось!  -  сказал  Лебигр,  обычно  не
произносивший ни слова.
   Он был несколько бледен и посматривал на Логра,  горб  которого  слегка
ерзал по стеклу перегородки.
   - Все это одни предположения, - пробормотал горбун.
   - Да, если угодно, предположения, - ответил Шарве. - Я ведь  знаю,  как
это делается... Во всяком случае, я и на сей раз не дамся в руки фараонов.
Поступайте как хотите; но  если  бы  вы  меня  послушали  -  особенно  вы,
господин Лебигр, - вы не стали бы рисковать вашим заведением. Как  бы  его
не прикрыли!
   Логр невольно  улыбнулся.  Шарве  еще  несколько  раз  заводил  с  ними
разговоры в том же духе; должно быть, в его замыслы входило запугать  этих
двух людей, оттолкнуть их от Флорана. Но они всегда сохраняли  спокойствие
и выражали доверие  к  Флорану,  что  Шарве  крайне  удивляло.  Однако  он
довольно регулярно появлялся у Лебигра по вечерам, вместе с  Клеманс.  Эта
высокая черноволосая женщина уже не была регистраторшей на торгах  рыбного
аукциона. Манури ее уволил.
   - Прохвосты они, все эти комиссионеры, - ворчал Логр.
   Клеманс сидела, развалясь, у перегородки и, вертя папироску  в  длинных
тонких пальцах, отвечала, чеканя, по своему обыкновению, каждое слово:
   - Идет война по всем правилам... Ведь у нас у всех разные  политические
взгляды, верно? Такой вот Манури, который купается в золоте, готов  сапоги
лизать императору. А  будь  я  начальством,  он  бы  у  меня  и  сутки  не
продержался.
   По правде говоря, виной всему было то, что  Клеманс,  отличаясь  весьма
тяжеловесным юмором, однажды сыграла такую  шутку:  на  всех  табличках  с
присужденной на торгах ценой, которые стоят подле товара - подле  лиманды,
скатов и макрелей, - она написала фамилии самых известных придворных дам и
сановников.   Манури   пришел   в    неописуемый    ужас,    узнав,    что
высокопоставленные сановники и дамы фигурируют под видом различных рыб,  а
графини и баронессы продаются с торгов по тридцать су за штуку.  Гавар  до
сих пор не мог без смеха вспомнить об этом.
   - Ничего, - говорил он, похлопывая Клеманс по плечу, - зато  вы  у  нас
настоящий мужчина!
   Клеманс  изобрела  новый  способ  приготовления  грога.   Сначала   она
наполняла стакан горячей водой и, бросив туда сахар,  подливала  по  капле
ром прямо на ломтик лимона, плававший в стакане, таким образом, что ром не
смешивался с водой; затем зажигала ром и смотрела, как он горит,  медленно
потягивая папиросу; на ее глубоко серьезное лицо падал зеленый  отсвет  от
высоко вздымавшегося пламени.
   Но когда Клеманс  уволили,  она  не  могла  позволять  себе  пить  этот
дорогостоящий напиток. Порой Шарве с натянутым смехом  напоминал  ей,  что
отныне она уже не богачка. Сейчас  Клеманс  жила  на  заработок  от  урока
французского языка, который давала  рано  утром  молодой  даме,  жившей  в
верхнем конце улицы Миромениль и пополнявшей свое  образование  втайне  от
всех, даже от горничной. Итак, отныне Клеманс заказывала по вечерам только
кружку пива. Правда, она пила его с философским спокойствием.
   Вечера в отдельном кабинете проходили уже не столь бурно.  Шарве  сразу
же  умолкал  и   зеленел   от   холодного   бешенства,   когда   слушатели
отворачивались, внимая его сопернику. Мысль о том, что до приезда  Флорана
он царил здесь безраздельно и был диктатором кружка, снедала  его,  словно
рак; он чувствовал себя низложенным королем. Приходил он сюда лишь потому,
что его тянуло, как  в  родные  места,  в  этот  тесный  уголок,  где  ему
вспоминались  сладостные  часы  его  тиранической  власти  над  Гаваром  и
Робином; даже горб Логра был его  собственностью,  равно  как  мускулистые
руки Александра или угрюмое  лицо  Лакайля;  он  подчинял  их  себе  одним
словом, вдалбливал им в голову свои убеждения, молотил королевским  жезлом
по спинам. А сейчас Шарве нестерпимо страдал; в конце концов  он  перестал
принимать участие в  разговоре;  он  сидел  сгорбившись  и  посвистывал  с
презрительным видом, не удостаивая возражением всю ту чушь, какую несли  в
его присутствии. Но особенно удручало Шарве, что его оттеснили постепенно,
незаметно для него самого. Превосходство  Флорана  было  для  него  чем-то
необъяснимым. Уходя после того, как он  несколько  часов  слушал  кроткий,
немного грустный голос Флорана, Шарве часто говорил:
   - Да ведь это какой-то поп. Ему бы еще скуфейку на голову!
   Но остальные, казалось, жадно внимали каждому слову Флорана.  А  Шарве,
замечая, что все колки на вешалке заняты одеждой Флорана, делал  вид,  что
не знает, куда повесить  свою  шляпу:  чего  доброго,  запачкается!  Он  с
досадой отодвигал валявшиеся всюду бумаги, говоря,  что,  с  тех  пор  как
"этот  господин"  водворился  в  кабинете,  здесь   не   чувствуешь   себя
по-домашнему. Он даже пожаловался Лебигру  и  спросил,  кому,  собственно,
принадлежит это помещение: одному клиенту или всем членам  кружка.  Захват
его владений был для Шарве последним ударом. Люди просто скоты, думал  он.
Он глубоко презирал человечество, наблюдая, как Логр и  Лебигр  не  сводят
глаз с Флорана. Гавар  раздражал  его  своим  револьвером.  Только  Робин,
неизменно молчавший, заслоняясь кружкой пива, казался  Шарве  положительно
самым умным человеком из его единомышленников; он, должно быть, знает цену
людям,  его  не  обольстишь  красивыми  словами.  А  Лакайль  и  Александр
укрепляли Шарве в мысли, что народ слишком глуп и понадобится  десять  лет
революционной диктатуры, дабы научить его понимать, что к чему.
   Между  тем  Логр  уверял,  будто  секции  вскоре   будут   окончательно
укомплектованы. Флоран приступил к  распределению  ролей.  Тогда,  однажды
вечером, потерпев поражение в последней дискуссии,  Шарве  встал  и,  взяв
шляпу, сказал:
   - Счастливо оставаться! Вы вольны  ломать  себе  шею,  если  вам  этого
хочется... Но без меня, поняли? Я никогда не поощрял  ничьих  честолюбивых
замыслов.
   Клеманс, накинув шаль, холодно добавила:
   - Ваш план никуда не годится.
   Робин провожал уходившую пару весьма ласковым взглядом,  поэтому  Шарве
спросил, не хочет ли он к ним  присоединиться.  Но  Робин,  у  которого  в
кружке осталось еще глотка три пива, ограничился тем, что  молча  протянул
им руку. Супружеская чета больше не появлялась. Позднее  Лакайль  сообщил,
что Шарве и Клеманс бывают теперь в пивной на улице Серпант; Лакайль видел
через стекло, как они размахивали руками  и  что-то  говорили,  окруженные
внимательно слушающими безусыми юнцами.
   Флорану так и не  удалось  завербовать  Клода.  Одно  время  он  мечтал
сделать его своим политическим соратником, своим учеником, который помогал
бы ему в революционной работе. Пытаясь приобщить  его  к  ней,  он  как-то
вечером повел Клода к Лебигру,  но  Клод  весь  вечер  делал  зарисовки  с
Робина, сидевшего в  шляпе  и  коричневом  пальто,  уткнувшись  бородой  в
набалдашник трости.
   Когда они с Флораном вышли на улицу, Клод сказал:
   - Нет, знаете, все ваши рассуждения меня не  увлекают.  Может  статься,
оно и замечательно, но как-то не доходит  до  моего  понимания...  Ах  да!
Послушайте, среди вас есть великолепный экземпляр - я имею  в  виду  этого
проклятого Робина! Он - что колодец: глубок и темен... Я еще зайду  к  вам
туда. Но только не ради политики. Приду делать зарисовки с Логра и Гавара;
хочу поместить их вместе с Робином на одной изумительной картине,  которую
я придумал, пока вы обсуждали этот -  как  его  -  вопрос  о  двухпалатной
системе... так, кажется? Вообразите себе Гавара, Логра и  Робина,  которые
беседуют о политике под прикрытием пивных кружек, а?  Каково?  Милый  мой,
картина  будет  иметь  успех  в  Салоне,  потрясающий  успех,  это   будет
по-настоящему новая живопись.
   Флорана огорчило скептическое отношение Клода к политике. Он повел  его
к себе домой и продержал  до  двух  часов  ночи  на  узком  балкончике,  с
которого виднелась синеющая громада Центрального  рынка.  Флоран  всячески
увещевал Клода, говоря, что он не мужчина, если так безразличен к  счастью
родины. Художник, покачивая головой, отвечал:
   - Может быть, вы и правы. Я эгоист. Я даже не могу  сказать,  что  пишу
картины  для  своей  родины:  во-первых,  от  моих  эскизов  все  в  ужасе
шарахаются, а во-вторых, я пишу для собственного услаждения. У меня  такое
чувство, будто я сам себя щекочу, когда работаю над картиной: все  во  мне
смеется... Что делать? Так уж я устроен, не топиться же  из-за  этого!  Да
Франция во мне и не нуждается, как правильно заметила моя тетушка  Лиза...
Кстати, вы позволите мне быть откровенным? Так вот, за то я вас  и  люблю,
что  вы,  по-моему,  совершенно  так  же  занимаетесь  политикой,  как   я
живописью. Вы себя, мой милый, щекочете.
   Флоран стал возражать, но Клод сказал:
   - Полно вам! Вы в своей области художник, вы  политик-мечтатель.  Держу
пари, что вы проводите здесь вечера, созерцая созвездия,  которые  кажутся
вам  избирательными  бюллетенями  в  мире  бесконечности...  Вы   попросту
щекочете себя вашими идеями справедливости и истины. Это так же верно, как
то, что ваши идеи, наравне с моими эскизами, наводят на буржуа  панический
ужас... А затем - говоря между нами, - как  по-вашему,  будь  вы  Робином,
стал бы я вашим другом? Ах вы, поэт!
   В заключение Клод  шутя  заметил,  что  политика  ему  не  мешает,  его
приучили к ней в пивных и мастерских. По этому поводу он упомянул кафе  на
улице  Вовилье,  кафе  в  первом  этаже  дома,  где  жила  Сарьетта.   Эта
прокуренная зала, уставленная потертыми плюшевыми банкетками и  мраморными
столиками в желтых пятнах от чашечек кофе с коньяком, была тем местом, где
обычно собирались молодые щеголи Центрального рынка. Здесь царил г-н Жюль,
окруженный оравой носильщиков, приказчиков, молодчиков в  белых  блузах  и
бархатных картузах. Г-н Жюль носил бачки - две запятые на  щеках.  Затылок
же, дабы шея была белой, г-н Жюль подбривал каждую субботу  у  парикмахера
на улице Двух экю, абонируясь у него помесячно. Итак, г-н Жюль задавал тон
в  этой  компании,  особенно  когда  играл  на  бильярде;  с  рассчитанным
кокетством он то выставлял бедро, то плавно заносил руку  и  приседал,  то
ложился грудью на сукно, изогнувшись в  грациозной  позе,  которая  давала
возможность по достоинству оценить его мощную  спину.  Молодчики  из  этой
банды  отличались  весьма  реакционными  взглядами  и   весьма   светскими
интересами. Г-н Жюль читал газеты - те,  что  приятно  почитать.  Он  знал
актеров маленьких театров, обходился запанибрата с модными  знаменитостями
и  всегда  мог  дать  справку,  провалилась  ли  или  имела  успех  пьеса,
поставленная накануне. Но г-н Жюль питал слабость к политике. Идеалом  его
был Морни, как фамильярно называл он его, опуская титулы. Г-н  Жюль  читал
отчеты о заседаниях Законодательного корпуса, заливаясь смехом над каждой,
самой  заурядной  остротой  Морни:  а  здорово  поддел  Морни   прохвостов
республиканцев! Тут г-ну Жюлю предоставлялся повод поговорить о  том,  что
только разный сброд  ненавидит  императора,  ибо  император  хочет,  чтобы
приличные люди жили в свое удовольствие.
   - Я был несколько  раз  в  их  кафе,  -  рассказывал  Клод  Флорану.  -
Презабавный вид у этих субъектов, когда они, сидя с  трубками,  толкуют  о
придворных балах, как будто были  среди  приглашенных...  Знаете,  недавно
вечером тот молодчик, что живет с Сарьеттой, весьма  едко  насмехался  над
Гаваром. Он называет его: "мой дядюшка"... Так вот, когда  Сарьетта  зашла
за Жюлем, она была вынуждена за него заплатить,  выложила  шесть  франков,
потому что играли на вино, а Жюль проиграл  партию  в  бильярд...  А  ведь
Сарьетта красивая, правда?
   - Однако вам неплохо живется, - с улыбкой  заметил  Флоран,  -  Кадина,
Сарьетта и, верно, еще кто-нибудь, да?
   Художник пожал плечами.
   - Вот уж нет, ошибаетесь, - ответил он. - Мне не нужны женщины, они  бы
мне только мешали. Я даже не знаю, как подступиться к женщине:  всю  жизнь
боялся попробовать... Доброй ночи, спите спокойно.  Если  вы  когда-нибудь
станете министром, я вам посоветую, как украсить Париж.
   Флорану пришлось отказаться от  мысли  сделать  Клода  своим  преданным
последователем. Это его огорчало, тем более что, несмотря на присущую  ему
слепоту фанатика, он постепенно почувствовал  окружавшую  его  и  ежечасно
растущую  враждебность.  Теперь  даже  Меюдены  принимали  Флорана   более
холодно; старуха исподтишка посмеивалась, Мюш перестал  его  слушаться,  а
прекрасная Нормандка смотрела на Флорана с едва сдерживаемым раздражением,
когда, придвинув к нему поближе свой стул, безуспешно старалась преодолеть
его холодность. Однажды Луиза сказала, что у него  такое  выражение  лица,
будто она ему противна;  Флоран  в  ответ  только  смущенно  улыбнулся,  а
Нормандка, порывисто встав, пересела к другому концу стола. Флоран потерял
и расположение Огюста. Колбасник больше не наведывался к  нему  в  комнату
перед сном, по дороге к себе на  мансарду.  Его  очень  напугали  ходившие
слухи об этом человеке, с которым он прежде позволял себе сидеть  взаперти
до полуночи. Огюстина взяла с жениха слово, что он  больше  не  будет  так
неосторожен. Но окончательно восстановила их против Флорана Лиза, попросив
отложить свадьбу до того времени, пока кузен не освободит комнату наверху:
ей-де не хотелось отдавать своей новой продавщице чулан на втором этаже. С
тех пор Огюст страстно желал, чтобы "каторжника упекли  в  тюрьму".  Огюст
нашел предмет своих мечтаний - колбасную, но не в  Плезансе,  а  несколько
дальше, в Монруже; торговля свиным  салом  становилась  прибыльным  делом;
толстая Огюстина, заливаясь своим глупым, детским  смехом,  заверяла,  что
готова  к  свадьбе.  Поэтому  каждую  ночь  Огюст,  просыпаясь,  радовался
малейшему шороху: ему все  мерещилось,  будто  полиция  пришла  арестовать
Флорана.
   У Кеню-Граделей никто не говорил обо всех этих слухах  вокруг  Флорана.
По  безмолвному  соглашению,  служащие  колбасной  окружили  Кеню   стеной
молчания. А  он,  немного  опечаленный  разладом  между  братом  и  женой,
утешался изготовлением колбас и соленой свинины. Иногда он показывался  на
пороге лавки, словно улыбающаяся красная туша,  в  белоснежном  переднике,
под которым выпирало брюхо, - Кеню не  подозревал,  какой  прилив  сплетен
вызывало на Центральном рынке его появление. Его жалели, находили, что  он
похудел, хотя он был неимоверно тучен; другие, напротив, осуждали  его  за
то, что он не похудел от стыда  за  такого  брата,  как  Флоран.  А  Кеню,
подобно обманутым мужьям, которые узнают  последними  о  своем  несчастье,
проявлял полнейшее  неведение  и  был  благодушно-весел,  останавливая  на
тротуаре проходившую мимо соседку, чтобы расспросить, понравились  ли  его
итальянские паштеты или заливное из кабаньей головы.
   Лицо соседки выражало сочувствие, - казалось, она готова принести  свое
соболезнование, словно у всех свиней в колбасной оказалась желтуха.
   - С  чего  это  все  кумушки  так  смотрят  на  меня,  словно  хоронить
собрались? - спросил он как-то Лизу.  -  Разве  у  меня  и  в  самом  деле
болезненный вид?
   Лиза успокоила его, заверив, что  он  свеж,  как  роза;  Кеню  отчаянно
боялся болезней, при малейшем недомогании начинал ныть и  будоражить  всех
кругом.  Однако  просторная  колбасная  Кеню-Граделей   и   впрямь   будто
помрачнела: зеркала тускнели, от белизны мрамора  веяло  ледяным  холодом,
вареное мясо на прилавке уснуло в пожелтевшей жирной  подливке,  в  озерах
мутного студня. Клод как-то даже зашел сказать  тетке,  что  у  товара  на
витрине  "невыносимо  скучающий  вид".   Это   было   сущей   правдой.   У
страсбургских шпигованных языков, лежавших на голубой подстилке из  тонких
бумажных стружек,  появился  меланхолический  белесоватый  налет,  как  от
болезни, а над добродушными желтыми рожами  окороков,  сейчас  обрюзгшими,
виднелись помпоны унылого зеленого цвета.  К  тому  же,  заходя  теперь  в
лавку, покупатели спрашивали кусок кровяной колбасы, шпику  на  десять  су
или полфунта лярду, так понизив голос и с таким сокрушенным видом,  словно
находились в комнате умирающего. Перед остывшим духовым  шкафом  неизменно
торчали две-три плакальщицы.  Красавица  Лиза  с  безмолвным  достоинством
возглавляла это похоронное шествие снеди.  Ее  подчеркнуто  строгие  белые
передники выделялись на черном  платье.  Холеные  руки  Лизы,  стянутые  у
запястья  большими   нарукавниками,   ее   лицо,   которое   так   красила
благопристойно-печальная мина, ясно  говорили  обитателям  квартала,  всем
любопытным  посетительницам,  дефилировавшим  с  утра  до   вечера   перед
колбасницей, что ее постигло незаслуженное горе, но что она знает,  в  чем
причина, и выйдет победительницей. И порой, склоняясь над  двумя  красными
рыбками, которые, лениво плавая в аквариуме, тоже  томились  тоской,  Лиза
бросала им взгляд, обещавший, что лучшие времена еще настанут.
   Красавица Лиза позволяла себе лишь одно удовольствие:  гладить,  теперь
уже  без  опаски,  атласный  подбородок  Майорана.  Он  недавно  вышел  из
больницы; рана его зажила, и он был такой же толстый и  веселый,  но  стал
еще глупее прежнего, совсем поглупел, превратился в полного идиота. Должно
быть, трещина в черепе оказалась настолько глубокой, что пострадал и мозг.
Майоран превратился в животное. В  теле  великана  жил  разум  пятилетнего
ребенка. Он вечно  смеялся,  сюсюкал,  коверкал  слова  и  стал  смирен  и
послушен, как овца.  Кадина  завладела  им  полностью.  Сначала  она  была
изумлена, а потом очень  обрадовалась  этому  великолепному  животному,  с
которым она делала теперь все, что хотела: укладывала в корзину с перьями,
бродила с ним по улицам, заставляла служить ее прихотям; обращалась с  ним
иногда как с собакой или куклой, иногда как с  любовником.  Точно  лакомая
снедь, точно жирный кусочек рынка, принадлежало ей  это  золотистое  тело,
которым она распоряжалась, словно изощренная распутница. Но хотя  девчонка
получала от Майорана все, что ей  было  нужно,  и  водила  за  собой,  как
покоренного гиганта, она не могла помешать ему наведываться к  г-же  Кеню.
Она измолотила Майорана своими крепкими кулачками, но он,  кажется,  этого
даже не почувствовал. Едва Кадина, повесив  себе  на  шею  лоток,  уходила
торговать фиалками на улицах Новый мост и Тюрбиго, Майоран начинал кружить
подле колбасной.
   - Заходи же! - кричала ему Лиза.
   Чаще всего она угощала его корнишонами. Майоран очень  любил  корнишоны
и, стоя перед прилавком, ел их,  заливаясь  бессмысленным  смехом.  Увидев
прекрасную колбасницу, он приходил в восторг и хлопал от радости в ладоши.
Затем начинал прыгать и пищать, точно  ребенок  перед  лакомством.  Первое
время Лиза боялась, как бы он не вспомнил о том, что было в подвале.
   - У тебя еще болит голова? - спрашивала она.
   Майоран отрицательно мотал  головой,  раскачивался  всем  телом  и  еще
радостнее хихикал. Лиза вполголоса продолжала:
   - Так ты упал?
   - Да, упал, упал, упал, - выкрикивал он нараспев, сияя удовольствием  и
хлопая себя по затылку.
   Потом, став серьезным и не сводя с нее восторженного взгляда, затягивал
чуть помедленней: "Красивая,  красивая,  красивая".  Лизу  это  необычайно
трогало. Она потребовала у Гавара, чтобы он не увольнял Майорана.
   Именно тогда, когда дурачок запевал свою песню смиренной любви,  она  и
ласкала его шею под подбородком, приговаривая,  что  он  хороший  мальчик.
Рука ее медлила, холодея от тихого наслаждения; эта ласка снова стала  для
Лизы  дозволенным  удовольствием,  выражением  нежности,  которую  великан
принимал, как младенец. Он напрягал шею и закрывал  глаза  от  блаженства,
точно животное, когда его гладят. А прекрасная колбасница, желая оправдать
в собственных глазах столь  благопристойное  удовольствие,  разделяемое  с
Майораном, убеждала себя, что так она искупает удар кулака, оглушивший его
в подвале для живности.
   И все же колбасная по-прежнему пребывала в унынии. Флоран иной раз  еще
решался туда заглянуть, чтобы пожать руку брату, хотя Лиза хранила ледяное
молчание. Флоран даже изредка приходил  к  ним  обедать  по  воскресеньям.
Тогда  Кеню  всячески  старался  развеселить  общество,  но  тщетно:  обед
проходил вяло. Кеню  ел  плохо  и  под  конец  начинал  сердиться.  Как-то
вечером, выйдя из-за стола после одной из таких холодных семейных  трапез,
он почти со слезами сказал жене:
   - Да что же это со мной творится! Скажи  правду,  я  не  болен,  ты  не
находишь во мне перемен? На меня словно  тяжесть  какая-то  навалилась.  И
тоска берет, а с чего - сам не знаю, честное слово... Объясни мне, что это
такое?
   - Ты просто не в духе, - ответила Лиза.
   - Нет, нет, это тянется слишком долго, мне прямо-таки  дышать  нечем...
Между тем наши дела идут неплохо, особенных огорчений  у  меня  нет,  живу
себе помаленьку, как всегда. Да и ты, дорогая,  стала  сама  не  своя,  ты
что-то хандришь... Если это будет продолжаться, я позову доктора.
   Прекрасная колбасница многозначительно посмотрела на Кеню.
   - Незачем звать доктора, - сказала она. - И так пройдет... Это  потому,
видишь ли, что сейчас в воздухе носится какая-то  зараза...  Все  в  нашем
квартале прихварывают...
   И, невольно поддавшись чувству материнской нежности, Лиза добавила:
   - Не тревожься, мой толстячок... Я не дам тебе заболеть. Этого  еще  не
хватает!
   Лиза обычно посылала мужа на кухню, зная, что его веселит  стук  сечек,
пение закипающего жира,  звон  котелков.  К  тому  же  она  таким  образом
оберегала его от нескромных  излияний  мадемуазель  Саже,  которая  теперь
проводила все утро в колбасной. Старуха задалась  целью  запугать  Лизу  и
заставить ее принять решительные меры. Сначала она ухитрилась вызвать Лизу
на откровенность.
   - Ах, на свете столько злых  людей,  -  говорила  мадемуазель  Саже,  -
право, лучше бы им заниматься своими собственными делами... Знали  бы  вы,
дорогая госпожа Кеню... Нет, я никогда не осмелюсь повторить вам то, что я
слышала.
   Когда же колбасница заверила старуху, что ее ничто не может задеть, что
она выше всяких сплетен, мадемуазель Саже шепнула ей на ухо,  перегнувшись
через колбасы на прилавке:
   - Ну, так вот! Говорят, будто господин Флоран вам не кузен...
   И мало-помалу мадемуазель Саже дала понять, что знает все. Это был  для
нее единственный способ держать Лизу в руках. Когда колбасница  рассказала
всю правду, - тоже из  тактических  соображений,  чтобы  иметь  в  резерве
человека, который осведомлял бы ее о пересудах в квартале, -  старая  дева
поклялась, что будет нема как рыба и не проговорится даже на плахе. Теперь
она вволю наслаждалась этой драмой. Она каждый день поставляла в колбасную
новые тревожные известия.
   - Вы должны принять меры предосторожности, - нашептывала она Лизе. -  Я
опять слышала в требушином ряду, как две женщины  толковали  об  известном
вам деле. Не могу же я говорить людям, что они врут, сами понимаете.  Меня
бы подняли на смех... Слухом земля полнится. Теперь уж молву не заглушить.
Все непременно откроется.
   Спустя несколько дней мадемуазель Саже  предприняла  наконец  подлинную
атаку. Она явилась совершенно перепуганная,  дождалась,  всячески  выражая
нетерпение, пока в лавке никого не осталось, и прошипела:
   - Знаете, что кругом говорят?  Люди,  которые  собираются  у  господина
Лебигра, - вы послушайте только! - теперь запаслись ружьями  и  ждут  лишь
удобной минуты, чтобы опять затеять то, что было  в  сорок  восьмом  году.
Разве не больно смотреть, как господин  Гавар,  такой  почтенный  человек,
богатый, влиятельный, путается с голытьбой! Я-то хотела  предупредить  вас
насчет вашего деверя!
   -  Пустяки,  это  нельзя  принимать  всерьез,  -  сказала  Лиза,  чтобы
раззадорить старуху.
   - Нельзя принимать всерьез! Благодарю покорно! Да  ведь  когда  вечером
идешь по улице Пируэт, слышно, как они орут. Они, знаете,  не  стесняются.
Вы, верно, помните, как они пытались втравить в это дело вашего мужа...  А
патроны, которые они изготовляют, - ведь я вижу все из своего окна, -  это
тоже пустяки? В конце концов я говорю это ради вашей же пользы.
   - Разумеется, и я вам за это благодарна. Однако люди выдумывают столько
вздору!
   - Как бы не так! Это, к сожалению, не выдумка... Ведь  все  в  квартале
только об одном и толкуют. Говорят,  если  полиция  их  накроет,  окажется
много скомпрометированных людей. Вот хотя бы господин Гавар...
   Но колбасница повела плечом, как бы  давая  понять,  что  Гавар  старый
сумасброд, поделом ему и мука.
   - Я говорю о господине Гаваре,  как  говорила  бы  о  других,  о  вашем
девере, например, - коварно продолжала старуха. - По-видимому, ваш  деверь
у них главный... Это для вас крайне неприятно. Мне вас очень жаль: ведь, в
сущности, если полиция сюда явится, она  преспокойно  может  прихватить  и
господина Кеню. Два родных братца - что на руке два пальца.
   Красавица Лиза пыталась возражать. Но краска  сбежала  у  нее  с  лица.
Мадемуазель Саже попала в самую точку и пробудила все ее опасения. С этого
дня старуха то и дело приносила слухи  о  ни  в  чем  не  повинных  людях,
брошенных в тюрьму за то, что у  них  укрывался  преступник.  По  вечерам,
когда мадемуазель Саже ходила  за  смородинной  наливкой  к  Лебигру,  она
пополняла свои агентурные сведения для следующего утра.  Правда,  Роза  не
отличалась  болтливостью.  Старухе  приходилось   рассчитывать   на   свои
собственные глаза и  уши.  Она  отлично  заметила  пристрастие  Лебигра  к
Флорану, его старания удержать и привлечь этого человека, столь мало  себя
оправдывавшие, поскольку Флоран не был выгодным клиентом.  Это  тем  более
удивляло мадемуазель Саже, что  она  не  могла  не  знать,  как  сложились
отношения обоих мужчин с прекрасной Нормандкой.
   - Выхаживает его, как гуся для продажи... Но  кому  он  собирается  его
продать?.. - размышляла мадемуазель Саже.
   Однажды вечером, придя в погребок, она увидела, как  Логр  бросился  на
банкетку в отдельном кабинете, жалуясь, что смертельно устал от беготни по
предместью.  Мадемуазель  Саже  окинула  быстрым  взглядом  его  ноги.  На
башмаках Логра не было ни пылинки. Старая дева усмехнулась и, поджав губы,
унесла Свою бутылочку с наливкой.
   Кроме того, она  пополняла  свои  сведения,  наблюдая  из  окошка.  Оно
находилось очень высоко, значительно выше, чем соседние  дома,  и  служило
для мадемуазель Саже неистощимым источником удовольствия. В любой час  дня
она, как в обсерватории,  занимала  свой  пост,  откуда  следила  за  всем
кварталом. Сначала она досконально изучила, вплоть до самых незначительных
предметов, все комнаты, расположенные прямо, направо  и  налево  перед  ее
окном; она могла бы подробнейшим образом рассказать о привычках жильцов, о
том, дружно ли живут муж и жена, сводят ли они концы с концами и что  едят
на обед; она знала даже, кто ходит к ним в гости. Кроме  того,  отсюда  ей
хорошо был виден Центральный рынок, так что ни одна обитательница квартала
не могла  незаметно  для  мадемуазель  Саже  перейти  улицу  Рамбюто.  Она
достоверно знала, откуда и куда  идет  эта  женщина  и  что  она  несет  в
кошелке, знала историю ее жизни, какие у нее муж, дети, платья  и  доходы.
Ага!  Вот  идет  г-жа  Лоре;  она  старается  дать  своему  сыну  солидное
образование; а вот г-жа Гютен - бедняжка, ее совсем забросил  муж!  А  вон
дочь мясника, мадемуазель Сесиль, у которой такая золотуха, что  ее  никак
не удается выдать замуж. Прежде  мадемуазель  Саже  продолжала  бы  целыми
днями нанизывать такие мысли, лишенные значения,  и  находить  необычайное
удовольствие от ничем между собой не связанных мелких фактов,  которые  не
представляли никакого интереса. Но теперь с восьми часов  вечера  для  нее
существовало лишь окно с  матовыми  стеклами,  на  которых  вырисовывались
черные тени завсегдатаев отдельного кабинета. Мадемуазель Саже установила,
что Шарве  и  Клеманс  откололись  от  кружка:  она  перестала  видеть  их
угловатые силуэты на молочно-белом экране. Ни  одно  событие  в  отдельном
кабинете  не  оставалось  тайной  для  мадемуазель  Саже;   оно   внезапно
открывалось ей в безмолвных разоблачительных движениях  всех  этих  рук  и
голов. Старуха понаторела в своем искусстве: научилась разбираться в  том,
что  обозначают  растопыренные  пальцы,   разинутый   рот,   презрительное
пожимание плеч, и, таким образом, столь точно устанавливала, шаг за шагом,
ход политического заговора, что могла бы  каждый  день  сказать,  в  каком
положении находится дело. Однажды вечером ей стало ясно, что готовится акт
насилия.  Она  заметила  тень  гаваровского  громадного   пистолета,   его
очертания, его  длинный  ствол,  черневший  на  бледном  стекле.  Пистолет
возникал то тут, то там, словно пистолетов было множество. Именно об  этом
оружии и рассказывала она г-же Кеню. Но  на  следующий  вечер  мадемуазель
Саже стала в тупик, увидев какие-то невероятно длинные куски материи;  она
вообразила, что заговорщики делают патроны. На другой день она  наведалась
в погребок к одиннадцати  часам,  якобы  затем,  чтобы  попросить  у  Розы
свечку; тут-то она и увидела краешком глаза кипу красной материи на  столе
в отдельном кабинете, которая чрезвычайно ее испугала. На  следующий  день
ее агентурные сведения приобрели решающий характер.
   - Мне бы вас не хотелось пугать, госпожа Кеню, - сказала она, -  но  уж
очень страшные дела там творятся. Я просто боюсь, честное слово. Ни за что
на свете не рассказывайте никому то, что я вам открою. Если  они  об  этом
узнают, они перегрызут мне горло.
   Когда  колбасница  заверила  мадемуазель  Саже,  что  не  проговорится,
старуха рассказала о красных полотнищах.
   - Не знаю, что бы это могло быть. Там их целая кипа. Похоже на  тряпки,
пропитанные кровью... Логр - это тот, знаете, горбатый, - накинул  материю
себе на плечи. Ну точно палач, право... Они наверняка замышляют что-нибудь
новое.
   Лиза молчала,  потупив  глаза  и  вертя  в  руках  вилку,  которой  она
раскладывала на блюде ломтики свежепросольной свинины;  она,  по-видимому,
была в раздумье. Мадемуазель Саже тихо проговорила:
   - Будь я на вашем месте, я не сидела бы сложа руки,  а  постаралась  бы
разузнать... Почему бы вам не подняться наверх, в комнату  вашего  деверя,
да и осмотреть ее?
   Лиза  чуть-чуть  вздрогнула.  Она  выронила  вилку  и  окинула  старуху
тревожным взглядом, -  ей  показалось,  что  та  разгадала  ее  намерения.
Мадемуазель Саже продолжала:
   - В конце концов это ведь не запрещено... А если вы дадите ему волю, он
вам такого натворит... Вчера у госпожи Табуро зашел разговор  о  вас.  Она
вам истинный друг, очень вам преданна. И госпожа Табуро говорила,  что  вы
слишком добры, на вашем месте она давно навела бы порядок.
   - Так и сказала? - пробормотала, задумавшись, колбасница.
   -  Уверяю  вас!  А  госпожа  Табуро  такая   женщина,   которую   стоит
послушать... Так постарайтесь  же  узнать,  на  что  им  понадобились  эти
красные полотнища. И потом расскажете мне, хорошо?
   Но Лиза уже ее не слушала. Она рассеянно рассматривала  маленькие  сыры
жерве и улитки, видневшиеся сквозь гирлянды сосисок на витрине.  Казалось,
она поглощена какой-то внутренней борьбой; у ее безмолвных губ залегли две
тонкие морщинки. Между  тем  старая  дева  заглядывала  под  крышки  блюд,
стоявших на прилавке. Она бормотала, точно разговаривая сама с собой:
   - Смотри-ка, нарезанная колбаса...  А  ведь  колбаса  сохнет,  если  ее
нарезать раньше  времени...  Ага!  На  кровяной  колбасе  шкурка  лопнула.
Наверное, потому, что в нее ткнули вилкой. Надо бы убрать ее, она  пачкает
блюдо.
   Лиза все так же  рассеянно  отдала  ей  лопнувшую  кровяную  колбасу  и
нарезанные ломтики простой колбасы.
   - Это вам, если хотите.
   Колбаса исчезла в кошелке.  Мадемуазель  Саже  так  привыкла  принимать
подарки, что перестала даже благодарить. Каждое утро она  уносила  обрезки
из колбасной. Она удалилась с намерением запастись десертом у  Сарьетты  и
г-жи Лекер после того, как наговорит им чего-нибудь о Гаваре.
   Оставшись одна, колбасница уселась  на  банкетке  за  прилавком,  чтобы
спокойно обдумать свое решение. Уже неделю она  была  в  крайней  тревоге.
Как-то вечером Флоран попросил у Кеню пятьсот франков,  разумеется  исходя
из того, что у него есть на текущем счету деньги. Кеню отослал его к жене.
Флорану это было неприятно, он немного побаивался обращаться  к  красавице
Лизе. Но Лиза не стала  прекословить  и,  не  спросив,  для  чего  Флорану
потребовалась такая сумма, поднялась  к  себе  в  комнату  и  вручила  ему
пятьсот франков. При этом она сказала  только,  что  списала  эти  пятьсот
франков со счета по его наследству. Через  три  дня  он  взял  еще  тысячу
франков.
   - Зря он прикидывался таким  бессребреником,  -  сказала  Лиза  вечером
Кеню, ложась в постель. - Видишь, я  хорошо  сделала,  что  сохранила  наш
расчет... Погоди, я еще не записала ту тысячу  франков,  которую  он  взял
сегодня.
   Усевшись перед секретером,  она  снова  просмотрела  листок  со  своими
вычислениями. Затем добавила:
   - Я правильно сделала, что оставила поля на листке.  Буду  отмечать  на
них сумму, которую он снимает с текущего счета... Теперь он все  промотает
по мелочам... Я давно этого ждала.
   Кеню ничего не ответил и лег спать в очень  дурном  настроении.  Каждый
раз, когда его жена отпирала секретер, откидная доска издавала надрывающий
душу, унылый скрип. Кеню даже дал себе слово отчитать брата и помешать ему
разоряться на сестриц Меюден, но так и не  решился  с  ним  поговорить.  А
Флоран через два дня попросил еще полторы тысячи франков.  Как-то  вечером
Логр сказал, что, будь у них деньги, все  пошло  бы  гораздо  быстрей.  На
следующий день Логр с радостью увидел, что его слова,  брошенные  наудачу,
обернулись столбиком золотых монет, - и он, ухмыляясь, положил их к себе в
карман, а горб его так  и  прыгал  от  радости.  С  этих  пор  потребности
организации беспрерывно росли: такая-то секция  просила  ссуду  для  найма
помещения; такая-то должна оказать  помощь  бедствующим  патриотам;  кроме
того, деньги требовались  на  покупку  оружия  и  боеприпасов,  на  всякие
подкупы и на взятки полиции. Флоран готов был отдать все.  Он  вспомнил  о
наследстве, вспомнил советы Нормандки.  И  черпал  средства  из  секретера
Лизы; сдерживал его лишь безотчетный страх перед ее суровым лицом. Но ведь
деньги эти идут на святое дело, думал Флоран. А Логр,  в  полном  упоении,
стал отныне носить изумительные розовые галстуки и  лакированные  ботинки,
на которые мрачно косился Лакайль.
   - Итого, три тысячи франков за неделю, -  сообщила  Лиза  мужу.  -  Что
скажешь? Недурно, правда? Если  так  будет  продолжаться,  его  пятидесяти
тысяч  хватит  на  четыре  месяца,  самое  большее...  А  старику  Граделю
понадобилось сорок лет, чтобы скопить эти денежки!
   - Так тебе и надо!  -  воскликнул  Кеню.  -  Зачем  ты  сказала  ему  о
наследстве?
   Но Лиза, строго посмотрев на него, ответила:
   - Это его собственность, он может хоть все забрать... Меня огорчает  не
то, что приходится давать ему деньги, а то, что  он,  наверное,  неразумно
ими распоряжается... Я давно твержу тебе: пора с этим покончить.
   - Делай что хочешь, я тебе не помеха, -  заявил  под  конец  колбасник,
которого терзала скупость.
   И все же он очень любил брата; но для него была непереносима мысль, что
пятьдесят тысяч франков могут  уйти  за  какие-нибудь  четыре  месяца.  Из
болтовни мадемуазель Саже  колбасница  догадалась,  куда  деваются  деньги
Флорана. Когда старуха позволила себе намекнуть на наследство,  Лиза  даже
воспользовалась случаем  довести  до  сведения  обитателей  квартала,  что
Флоран получил свою долю и распоряжается ею по собственному усмотрению.
   На следующий день после рассказа о  красных  полотнищах  она  решилась.
Несколько минут Лиза еще боролась с собой; она окинула взглядом колбасную;
у колбасной был унылый вид, висящие свиные  туши,  казалось,  были  чем-то
недовольны. Подле банки с лярдом сидел Мутон со  всклокоченной  шерстью  и
мрачным  взглядом,  какой  бывает  у  кота,  которому  не   дают   покойно
переваривать пищу. Тогда Лиза кликнула Огюстину и, поставив ее вместо себя
за прилавок, поднялась в мансарду.
   Войдя в  комнату  Флорана,  Лиза  содрогнулась.  Детская  безмятежность
постели была нарушена, на кровати ярким пятном выделялись  красные  шарфы,
свешиваясь до самого пола. На камине,  между  золочеными  бонбоньерками  и
старыми  банками  из-под  помады,  валялись  красные  нарукавные   повязки
вперемешку с пачками  кокард,  похожих  на  огромные,  расплывшиеся  капли
крови.  Стены,  оклеенные  тусклыми  серыми  обоями,  были  украшены,  как
стягами, полотнищами материи, висевшими на всех гвоздях,  четырехугольными
знаменами - желтыми, синими, зелеными, черными, - колбасница  поняла,  что
это знамена двадцати секций. Казалось,  младенчески  простодушная  комната
охвачена  смятением   перед   этим   убранством   революции.   Глупенькая,
грубовато-наивная  обстановка,  которая  сохранилась  и  после   Огюстины,
беспорочная белизна занавесок  и  мебели  были  сейчас  залиты  отблесками
зарева; а фотография Огюста и Огюстины как  будто  помертвела  от  страха.
Колбасница обошла комнату, осмотрела знамена, повязки, шарфы, ни к чему не
прикасаясь, словно боясь обжечься об эти страшные лоскутья. Лиза  увидела,
что догадка ее была правильной: вот куда  уходили  деньги  Флорана.  С  ее
точки зрения, это было святотатством, чем-то  невообразимым,  против  чего
возмущалось все ее существо. Ее деньги, деньги, нажитые так честно, служат
для организации бунта, расходуются на бунт! Лиза  остановилась,  глядя  на
распустившиеся цветы гранатового деревца на балконе, - они  напоминали  ей
кровавые кокарды; она прислушалась к пению зяблика, -  это  пение  звучало
для нее как далекое эхо перестрелки. Тогда она вдруг подумала: а что, если
восстание должно начаться завтра или, может быть, сегодня вечером? Знамена
реяли, мелькали шарфы, в ушах колбасницы звучала резкая барабанная  дробь.
И она стремглав побежала вниз по лестнице, не задерживаясь  ни  на  минуту
даже для того, чтобы прочесть бумаги, разложенные на  столе.  Остановилась
она только на втором этаже, куда зашла переодеться.
   В этот роковой час красавица Лиза тщательно, твердой  рукой,  причесала
свои волосы. Она была полна решимости, не  чувствовала  никакого  трепета,
только глаза ее стали еще суровей. Пока она  застегивал