. И, чтобы положить конец дальнейшим  расспросам,  в свою
очередь, спросил:
     -- А где сестра? Что-то ее не слыхать...
     --  Идите  сюда,  господин кюре,-- сказала Тэза, засмеялась и приложила
палец к губам.
     Они  вошли в  соседнюю  комнату,  по-деревенски  обставленную гостиную,
оклеенную  выцветшими  обоями  с  крупными  серыми  цветами;  меблировка  ее
состояла из четырех кресел и ди-

     ванчнка, обитых грубой материей. Дезире спала на диване, вытянувшись во
весь рост и подперев голову обоими кулаками. Юбки ее  свесились  и открывали
колени; закинутые, голые до локтя руки обрисовывали мощные линии  бюста. Она
шумно дышала; сквозь полуоткрытые румяные губы виднелись ровные
     зубы.
     -- Ох! И спит же она! --пробормотала Тэза.--По крайней
     мере, она не слыхала  тех глупостей, что вы мне сейчас кричали... Ну, и
сильно же она устала, должно быть! Вообразите, она чистила своих зверушек до
самого полудня... Позавтракала и тотчас же повалилась, как убитая. С тех пор
ни разу не шевельнулась.
     Священник с нежностью поглядел на сестру.
     -- Пусть себе спит, сколько спится,-- сказал он.
     --   Разумеется...   Какое   несчастье,   что   она   такая  простушка!
Посмотрите-ка  на эти полные руки!  Всякий  раз, как  я ее одеваю, я  думаю,
какая бы из нее вышла красивая женщина! Что и говорить, знатных племянничков
подарила бы она вам, господин кюре!.. Не  находите ли вы,  что она похожа на
ту большую каменную даму, что стоит в Плассане, у хлебного рынка?
     Она говорила о статуе Кибелы, возлежащей на  снопах, изваянной одним из
учеников  Пюже  на  фронтоне  рынка.  Аббат  Муре,  не  отвечая,  полегоньку
выпроводил ее  из  гостиной,  приказав  шуметь как можно меньше.  Вплоть  до
вечера  в  доме  священника царило  полное  безмолвие.  Тэза заканчивала под
навесом  стирку.  Кюре  сидел в глубине  небольшого сада, уронив требник  на
колени и погрузившись  в  благочестивое созерцание.  А  цветущие  персиковые
деревья медленно осыпали свои
     розовые лепестки.
        XI
     Часов в шесть  вечера  наступило  внезапное  пробуждение.  Хлопанье  то
открывавшихся,  то  затворявшихся  дверей  и  раскаты  громкого смеха  вдруг
потрясли весь  дом. Появилась  Дезире с  распущенными волосами, с голыми  до
локтей руками
     и закричала:
     -- Серж, Серж!
     Заметив, что брат в саду, она подбежала к нему, присела на
     землю у его ног и стала упрашивать:
     -- Ну, посмотри же на моих зверушек!.. Ты ведь еще не
     видел их, скажи? Если бы ты знал, какие они теперь хорошенькие!
     Аббат  заставил себя  долго  просить.  Он немного  побаивался  скотного
двора. Но при виде слез на глазах Дезире уступил. Тогда она бросилась к нему
на шею,  обрадовавшись, как щенок, смеясь больше прежнего  и даже не вытерев
слез с лица,

     -- Ах,  как  ты  мил! -- лепетала она,  таща его за собой.<b>-- Ты</b> увидишь
кур, кроликов, голубей и уток; я им дала свежей воды; и козу, у нее комнатка
сейчас такая же чистенькая, как моя собственная... Ты знаешь, у меня уже три
гуся и две индюшки. Идем скорее, ты сам все увидишь.
     Дезире было двадцать два года. Она  выросла у кормилицы,  крестьянки из
деревни Сент-Этроп; детство ее протекало в полном смысле слова среди навоза.
Мозг ее не был обременен никакими серьезными мыслями; тучная земля, солнце и
воздух привели к тому, что развивалось только  ее тело, и она превратилась в
красивое  животное;  вся она была  свежая  и белая, как  говорится, кровь  с
молоком. Дезире походила на породистую  ослицу, наделенную даром смеха. Хотя
с утра до вечера  она рылась в грязи, у нее сохранились тонкие линии стана и
стройные ноги; в ее девственном  теле жило изящество горожанки. При всем том
она была совершенно  особым существом:  ни барышня, ни крестьянка,  девушка,
вскормленная землей, с роскошными плечами и небольшим лбом юной богини.
     Без сомнения, с  животными ее  сближала именно скудость  ума.  Только с
ними Дезире чувствовала себя хорошо, их язык она понимала гораздо лучше, чем
язык  людей;  ухаживала  она  за  своими   зверушками  с  чисто  материнской
нежностью. Недостаток способности  к  логическому мышлению  возмещался у нее
инстинктом,  который  ставил ее  на равную ногу с животными.  При  первом их
крике она уже знала, что их тревожит. Она изобретала всевозможные лакомства,
на которые животные  с жадностью набрасывались. Достаточно  было  одного  ее
жеста, чтобы утихомирить  их ссоры; по первому взгляду узнавала она, хороший
или  дурной  у  них нрав,  и рассказывала  про  своих питомцев интереснейшие
истории  с  таким  множеством  мельчайших   подробностей  касательно  образа
действий какого-нибудь петушка, что глубоко поражала людей, которые никак не
могли отличить  одного цыпленка от другого. Ее скотный двор  сделался особым
государством,   где  она  правила,   точно   самодержавная   властительница.
Государство  это отличалось весьма сложной организацией,  в нем  то  и  дело
происходили перевороты, население здесь было самое разнородное, а летописями
его ведала лишь  она одна. Верность ее инстинкта  доходила до  того, что она
заранее  определяла,  какие  яйца выйдут  болтунами, и  наперед знала размер
приплода у крольчихи.
     В  шестнадцать  лет,  с  наступлением  зрелости, у  Дезире не  было  ни
головокружений, ни тошноты, как у других девушек. Она  сразу же превратилась
в хорошо сложенную  женщину и стала еще здоровее; тело  ее пышно расцветало,
платья  начали трещать по  швам. С  той  поры округлые  формы  ее оставались
гибкими, движения--свободными; она походила на мощную

     античную статую, но на самом деле это было здоровое, сильное  животное.
Проводя целый день на скотном дворе,  она, казалось, всасывала своими белыми
и крепкими, как молодые деревца, ногами живительные соки чернозема. Она была
полна жизненных сил, но никаких чувственных желаний в ней не просыпалось. Ей
давало вполне достаточное удовлетворение биение жизни, кишевшей вокруг  нее.
От  навозных  куч,  от  спаривавшихся  животных   к  ней  поднималась  волна
зарождения  и обдавала  ее радостным  ощущением  плодородия.  Стоило  курице
снести яйцо, как Дезире уже испытывала радостное чувство. Относя крольчих  к
их самцам, она смеялась смехом сладостно  утомленной красивой девушки. Доила
козочку  --  и  испытывала счастье беременной женщины.  Все это  были вполне
здоровые  чувства.  Дезире  вся  была  исполнена  запахов,  тепла,  жизни  и
оставалась совершенно  невинной. К заботам об увеличении населения ее страны
у  нее  никогда не примешивалось ни  тени нездорового любопытства. Петух бил
крыльями, самки рожали  детенышей, козел отравлял своим запахом тесный хлев,
а Дезире  оставалась  совершенно  спокойной.  Она  сохраняла  невозмутимость
красивого  животного,  всю  ясность взгляда, не  затуманенного  мыслью,  она
радовалась, что ее  маленький мирок плодится и размножается,  и ей казалось,
будто  это  растет собственная  ее  плоть. Она до такой  степени естественно
сливалась  со  всеми  самками своего двора, что  как бы являлась  общей  его
матерью,  с чьих  перстов,  без дрожи и трепета, словно ниспадал  на все это
царство труд и пот родильных мук.
     С тех  пор,  как  Дезире попала  в  Арто, она проводила  дни  в  полном
блаженстве.   Наконец-то  ей   удалось   осуществить   мечту   своей  жизни,
единственное желание, тревожившее ее слабый, незрелый ум! У нее  во владении
был целый скотный  двор,  предоставленный ей в полное  распоряжение,  и  она
могла свободно растить там своих зверьков. И она окунулась в него с головою,
сама строила домики  для  кроликов, рыла прудки для  уток,  вбивала  гвозди,
таскала  солому и  не  выносила, чтобы  ей  помогали. Тэзе ничего  более  не
оставалось,  как  отмывать  саму  Дезире.  Скотный  двор  был расположен  за
кладбищем. Довольно часто  Дезире приходилось даже ловить  где-нибудь  среди
могил любопытную  курочку,  перелетевшую через ограду.  В глубина двора  под
навесом находились курятник  и  помещение для кроликов; а по  правую руку, в
небольшой  конюшне,  жила коза. Впрочем, все  животные дружили между  собой:
кролики  гуляли с  курами, коза  мочила  копытца в  воде среди  уток;  гуси,
индюшки,  цесарки  и  голуби  водили  компанию  с тремя котами. Когда Дезире
показывалась  у деревянной загородки,  преграждавшей  всему  этому населению
доступ в церковь, ее приветствовал оглушительный шум.

     -- Ага! Слышишь? -- сказала она брату еще у дверей столовой.
     Когда она  вышла  вслед  за ним на  скотный  двор  и затворила <b>за</b> собой
калитку, птицы и животные набросились на нее  с такой яростью, что скрыли ее
от глаз  аббата. Утки и гуси, щелкая клювами, тянули ее за юбки; прожорливые
куры прыгали  на руки и пребольно клевали  их; кролики жались  к ее ногам  и
кидались  ей прямо на  колени. А три кота  вскочили на плечи  Дезире. Только
коза ограничилась тем, что блеяла в конюшне:
     бедняжка не могла выбраться наружу.
     --  Тише  вы,  животные!  --  звонко  закричала  девушка  и  раскатисто
захохотала; все эти перья, лапки и клювы, теребившие ее, вызывали щекотку.
     Но Дезире  ничего не делала, чтобы высвободиться. Она часто говаривала,
что  с охотой дала бы им себя съесть,--так "приятно ей было чувствовать, как
вокруг нее бьется жизнь, теплая, пушистая... Дольше всех упорствовал кот, ни
за что не хотевший спуститься с ее спины.
     -- Это Муму,-- сказала она,--лапки у него совсем бархатные.
     И потом, с гордостью показывая брату свои владения, прибавила:
     -- Видишь, как здесь чисто!
     Действительно, скотный  двор был  выметен,  вымыт и вычищен.  Однако от
взбаламученной  грязной  воды, от вывернутых на  вилах  соломенных подстилок
подымался такой нестерпимо едкий запах,  что у аббата Муре сперло дыхание. У
кладбищенской стены возвышалась огромная куча дымящегося навоза.
     -- Смотри, какова груда! --  продолжала Дезире  и подвела брата к едким
испарениям.-- Все это  я сложила  сама, никто мне не помогал... Знаешь,  это
вовсе не грязная работа. Это даже смягчает кожу, взгляни на руки.
     И  она  протянула  ему  руки, окунув  их перед этим в ведро  с водой,--
царственные, округлые  и роскошные руки, точно белые  пышные розы, пустившие
ростки в этом навозе.
     --  Да, да,--пробормотал священник,--ты хорошо поработала. Теперь здесь
очень красиво.
     И он направился было к калитке, но она остановила его:
     -- Да погоди же! Ты еще не все посмотрел. Ты и не подозреваешь...
     Она потащила его под навес к жилищу кроликов.
     -- В каждом домике есть детеныши,-- сказала она,  хлопая От восторга  в
ладоши.
     Тут   она  самым  пространным  образом  принялась  описывать   привычки
кроликов. Она заставила его наклониться, сунуть нос за загородку и выслушать
мельчайшие подробности из жизни

     этих зверьков. Самки,  тревожно поводя длинными ушами, искоса наблюдали
за ними, пыхтя  и  ежась от страха. В одной  из клеток была  ямка, устланная
шерстью,  на  дне  которой   ерзала   кучка  живых  существ,  неопределенная
темноватая масса, тяжело  дышавшая, словно единое тело.  К краям ямки  то  и
дело подползали детеныши с огромными головами.  Чуть  подальше виднелись уже
окрепшие, похожие на молодых крыс  кролики; они суетились, прыгали, припадая
на  передние  лапы и выставляя  в воздух свои  белые  пупырышки-хвосты.  Эти
кролики были милы и игривы, как дети; они скакали галопом по клетке, у белых
были глаза  бледно-рубинового  цвета,  у темных они сверкали, будто агатовые
бусинки.  Внезапно  они  в  испуге  шарахались  в  сторону  и  подпрыгивали,
обнаруживая худенькие лапки, порыжевшие от мочи. Иногда кролики  сбивались в
такие тесные кучи, что не видно было даже их мордочек.
     -- Это ты их пугаешь,-- говорила Дезире,-- меня-то они хорошо знают!
     И  она  звала их, вынимая  из кармана  хлебные  корки.  Малютки-кролики
понемногу успокаивались и бочком подходили, один за другим, к самой решетке.
Там  Дезире  на минуту задерживала их и показывала  брату  розовый  пушок на
каждом  брюшке.  А  потом самому  смелому  давала  корочку.  Тогда  детеныши
сбегались толпой, теснились вокруг, толкались, но до драки дело не доходило;
трое кроликов иной раз грызли одну и ту же корку; другие пускались наутек, к
стенке, чтобы поесть на  свободе. А самки, в глубине, продолжали недоверчиво
пыхтеть и отказывались от корок.
     -- Вот  обжоры! --  закричала Дезире.-- Готовы  жевать  до  завтрашнего
утра!.. Ночью слышно, как они грызут какой-нибудь завалявшийся лист.
     Священник  распрямился,  собираясь  уйти,   но  Дезире  не  переставала
улыбаться своим милым малюткам.
     --  Ты  видишь:  тот  вон  толстенький,  совсем  беленький,  с  черными
ушками?..  Так вот! Этот просто обожает мак. И отлично умеет выбирать его из
других стеблей...  На днях у него  сделались колики. Он все время  стоял  на
задних лапках. Тогда  я взяла его  и положила в карман. Он там отогрелся и с
тех пор повеселел.
     Она просунула пальцы за решетку и стала гладить малышей.
     -- Настоящий  атлас,-- говорила она.-- Одеты,  как  принцы. И  при этом
щеголи!  Гляди, вот этот все чистит себя. У него даже лапки стерлись... Если
б  ты только знал, какие  они забавные! Я-то ничего не  говорю,  но  отлично
замечаю  все их хитрости. Вот, например, этот серенький, что смотрит на нас:
он не выносит одну маленькую самку, так что мне пришлось их

     рассадить. Между  ними происходили  ужасные сцены. Рассказывать слишком
долго. Наконец в последний раз, когда он ее поколотил, я прибежала вне себя.
И что же  я вижу? Этот  негодник забился в угол  и прикинулся, что издыхает.
Хотел меня убедить, будто это она его обидела.
     Она перевела дух, а затем обратилась к кролику:
     <b>-- Ну,</b>  что ты  там уши  навострил, мошенник?!  Потом,  повернувшись  к
брату, подмигнула ему и пробормотала:
     -- Он понимает все, что я говорю!
     Аббат  Муре  не  мог  дольше  выдержать  жары,  подымавшейся  от  этого
приплода.  В  этих  копошащихся  комочках  шерсти,  едва вышедших из  утробы
матери,  уже  билась  жизнь  и  ударяла ему в  виски своим крепким  и  едким
запахом.  Дезире  мало-помалу  словно  пьянела  и  становилась  все веселее,
румянее и
     медлительнее.
     -- Что тебя так тянет  отсюда? --  воскликнула  она.--Вечно ты  куда-то
спешишь!.. А вот и мои птенчики! Они вывелись
     нынче ночью.
     Она взяла пригоршню риса и кинула наземь. Курица призывно закудахтала и
важно приблизилась к ней в  сопровождении всего  выводка;  цыплята пищали  и
метались, как угорелые. Затем, когда они оказались  возле  самой кучки риса,
мать принялась яростно ударять клювом, разбивая и откидывая  зерна, а малыши
клевали  на  ее глазах с суетливым видом.  Они были очаровательны, как дети:
полуголые,  с  круглыми  головками,  с  блестящими, точно  стальные  острия,
глазками, с препотешными  клювами, покрытые нежно завивавшимся пушком, точно
игрушечные. Дезире при виде их так и заливалась смехом.
     -- Вот душки! -- лепетала она в восторге.
     Она  взяла в каждую руку по цыпленку и покрыла  их поцелуями. Священник
должен  был осмотреть  их  во всех подробностях, а она тем временем спокойно
говорила:
     -- Петушков разузнать нелегко. Но я-то никогда не  ошибаюсь...  Это вот
курочка, и вот эта тоже курочка.
     <b>Она</b> опустила их на землю.  Но тут подбежали клевать  рис и другие куры.
За ними выступал большущий огненно-рыжий петух; он осторожно и величественно
подымал свои широкие Лапы.
     -- Александр  становится великолепным,-- сказал аббат, желая порадовать
сестру.
     Петуха  звали  Александром.  Он  посмотрел  на  девушку  своим огненным
глазом, повернул голову  и распустил хвост. А потом расположился у  самой ее
юбки.
     -- Меня-то он любит,--сказала Дезире.--Мне одной по-

     зволяет себя трогать... Хороший петух. У него четырнадцать кур, и  я ни
разу еще не находила яиц-болтунов... Правда, Александр?
     Она наклонилась  к  петуху, который смирно стоял, принимая ее ласку.  К
его гребню точно прихлынула волна крови. Он захлопал крыльями, вытянул шею и
издал протяжный крик;
     голос его прозвучал, как медная труба. Он возобновлял свое пение четыре
раза, и  издалека  ему отвечали  все  петухи селения Арто.  Дезире забавляло
выражение испуга, появившееся на лице ее брата.
     -- Эге, да он тебя оглушил!--сказала она.--Знатная у него глотка... Но,
уверяю тебя, он вовсе не зол. Вот куры, те  злые. Помнишь большую пеструшку,
что  несла желтые яйца? Третьего дня  она расцарапала себе лапу. Другие куры
увидели кровь и точно  обезумели. Набросились на нее, стали клевать, пить ее
кровь  и к  вечеру сожрали всю лапку. Я нашла  ее:  лежит себе, головка  под
камешком, совсем одурела, молчит и позволяет себя клевать.
     Прожорливость кур рассмешила ее. <b>Она</b> начала рассказывать мирным тоном о
других подобных жестокостях: о том, как у цыплят раздирали  в  клочья зады и
выклевывали внутренности, так что она находила потом лишь  шею да крылья;  о
том, как выводок котят был съеден в конюшне за несколько часов...
     --  Попробуй  им  человека  кинуть,--  продолжала  она,--  они  и   его
прикончат...  А  как  легко  они  переносят  боль!  Прекрасно  живут себе  с
переломанной лапкой. Пусть у  них  будут раны и дыры по всему  телу,--такие,
что хоть кулак засовывай,-- аппетита у них не убавится. Вот за это-то я их и
люблю;
     день, другой -- и все заживает; тело у них теплое-теплое, точно там под
перьями запасы солнышка... Чтобы  задать им пир, я иной раз бросаю им  куски
сырого мяса. А червей-то как они любят! Вот увидишь сам.
     Она подбежала к навозной куче и без всякого отвращения  вытащила оттуда
червяка. Куры бросились прямо к ней на руки. Она же высоко  подняла добычу и
забавлялась  их  жадностью. Наконец Дезире разжала  пальцы.  Куры, толкаясь,
набросились на червяка. Потом одна из них, преследуемая остальными,  убежала
с добычей в клюве. Она выронила червяка, вновь подхватила, опять выронила, и
это продолжалось до тех пор, пока другая, широко раскрыв клюв, не проглотила
его целиком.  Тогда все куры остановились--шея  набок, глаза  навыкате --  в
ожидании второго червяка. Довольная Дезире называла их по именам, обращалась
к  ним с  ласковыми словами, а аббат Муре при виде  этой шумной, прожорливой
стаи даже немного отступил.
     ---- Нет, мне от этого становится не по себе,-- сказал Серж

     сестре,  хотевшей,  чтобы  он  взвесил  на  руке  курицу,  которую  она
откармливала.--Мне неприятно, когда я дотрагиваюсь до
     животных.
     Он сделал попытку улыбнуться. Но Дезире упрекнула его
     в трусости.
     -- Вот так-так! А мои утки? А гуси? А индюшки? Что бы
     ты  делал, если бы тебе  пришлось  за всеми за ними ухаживать?.. Уж  до
чего  они  грязны,  утки!  Слышишь, как они  бьют клювами  по воде?  А когда
ныряют, виден  только  хвост,  вроде  кегли,  прямой-прямой... С  гусями  да
индюшками тоже не  так-то просто управиться. Ах, до чего забавно,  когда они
вышагивают:
     одни совсем  белые,  другие совсем черные, и у всех  длинные шеи. Точно
кавалеры и  дамы... Им пальца  в  рот  не  клади!  Отхватят,  оглянуться  не
успеешь... А мне они пальцы целуют,
     видишь?
     Ее слова были прерваны радостным блеянием козы, которая
     наконец одолела припертую дверь конюшни. Прыжок, другой --  и  животное
было  уже рядом с  Дезире, опустилось  на передние  ноги  и  ласково терлось
рогами   о   ее  платье.   Священнику  померещилось  что-то  дьявольское   в
остроконечной бородке и раскосых глазах  козы. Но Дезире обвила  шею козочки
руками, поцеловала ее в голову и побежала с ней рядом, толкуя, что станет ее
сосать.  Она,  мол, делает это частенько.  Захочется ей здесь пить --ляжет в
конюшне и сосет козье вымя.
     -- Погляди, как у нее  много молока: полным-полно!  -- И она приподняла
огромное вымя животного.
     Аббат  отвел  глаза,  точно  ему  показали   нечто   непристойное.  Ему
припомнилось, что  в Плассане, в  монастыре св. Сатюрнена, он видел на стене
каменное  изображение козы,  блудодействовавшей  с монахом. Вообще  козы, от
которых пахло козлом, капризные и упрямые, точно барышни, протягивающие свои
отвислые  сосцы  каждому  встречному   и  поперечному,   представлялись  ему
настоящими исчадиями ада, источающими похоть. Сестра его добилась позволения
держать  козу лишь после долгих, настоятельных  просьб. Когда аббат приходил
сюда,  он  старательно избегал всякого  прикосновения  к шелковистой  шерсти
животного и защищал свою рясу от его рогов.
     --  Ладно,  я  отпущу  тебя  на  свободу,--   сказала  Дезире,  заметив
возраставшее  беспокойство  брата.--  Но  прежде мне надо  тебе  еще кое-что
показать... Обещай на  меня не сердиться, хорошо? Я тебе ничего не говорила,
ты бы не захотел... Если б ты только знал, как я рада!
     И она с умоляющим видом сложила руки и опустила голову
     брату на плечо.
     -- Еще какая-нибудь глупость?  -- пробормотал он не в силах  удержаться
от улыбки.

     -- Так ты обещаешь, скажи? -- продолжала она,  и глаза ее заблестели от
удовольствия.-- Ты не рассердишься?.. Он такой хорошенький!
     Она  побежала  и открыла низкую калиточку  под навесом. На двор выбежал
поросенок.
     <b>-- О,</b> мой херувимчик!--в восторге  восклицала она при виде того, как он
поскакал.
     Поросеночек   был  действительно   прелестный,   весь   розовенький,  с
мордочкой,  умытой  в  жирной  воде,  с  темными  кружками  вокруг  глаз  от
постоянного  копания в грязи.  Он бегал, расталкивая кур, поедал  то, что им
бросали,  и заполнял неширокий двор внезапными прыжками и пируэтами. Уши его
хлопали по глазам; пятачком он тыкался в землю; ножки у  него были тонкие, и
весь  он походил на  заводную  игрушку.  А висевший сзади  хвостик напоминал
обрывок бечевки, словно поросенка вешали на гвоздь.
     --  Не  хочу,  чтобы  это  животное  здесь  оставалось!  --  воскликнул
рассердившийся священник.
     -- Серж, милый Серж,-- снова начала умолять его Дезире,-- не будь таким
злым...  Погляди,  какой он  невинный, этот  малыш! Я стану его  мыть,  буду
держать его в чистоте. Тэза упросила, чтобы мне его подарили. Теперь его уже
обратно  отослать  нельзя...  Гляди,  он на тебя смотрит, он  чует тебя.  Не
бойся, он тебя не тронет...
     Вдруг  она  покатилась  со  смеху,  не  докончив  фразы.  Расшалившийся
поросенок бросился  под ноги  козе и  опрокинул ее. И снова принялся бегать,
визжа, кувыркаясь и пугая весь двор. Чтобы успокоить его,  Дезире подставила
ему  глиняную посудину  с  водой.  Он  погрузился  в чашку  вплоть  до ушей,
плескался, хрюкал, и по его розовой коже пробегала мелкая дрожь. Хвостик его
развился и обвис.
     Аббату Муре стало нестерпимо противно,  когда он услышал всплески  этой
грязной  воды. Как только  он  попал  на скотный  двор, у него  сразу сперло
дыхание, руки, грудь и  лицо запылали. Мало-помалу  у него  стала  кружиться
голова. И  сейчас он чувствовал, как вместе  с  одуряющим  запахом животного
тепла,  поднимавшегося  от  всех  этих кроликов  и пернатых,  в  ноздри  его
проникают похотливые испарения козы и  жирная приторность поросенка. Воздух,
отягощенный испарениями плоти, невыносимо давил на девственные плечи аббата.
Ему  почудилось,  что  Дезире выросла,  раздалась  в бедрах, машет огромными
руками,  и от ее юбок,  с самой земли, подымается мощный аромат, от которого
ему  стало  дурно. Он едва  успел открыть  деревянную  загородку.  Ноги  его
прилипали к  пропитанной  навозом земле, и  ему  показалось,  что  она цепко
держит его. Внезапно в памяти аббата встал Параду, с его большими

     деревьями, черными  тенями,  сильным благоуханием, И  он  никак  не мог
освободиться от этого воспоминания.
     -- Что это ты вдруг так  покраснел?--спросила Дезире, очутившись вместе
с  ним  за изгородью. -- Ты не рад, что на все это посмотрел?.. Слышишь, как
они кричат?
     Заметив,  что она  уходит,  животные  столпились  гурьбой  у  изгороди,
испуская жалобные крики. Особенно пронзительно визжал поросенок--точно пила,
которую натачивают. Дезире делала  им реверансы, посылала  кончиками пальцев
воздушные  поцелуи и  смеялась,  видя, что они все  столпились вокруг, точно
были в нее влюблены. Потом, прижавшись к брату, пошла вместе с ним в сад.
     -- Мне бы так хотелось корову,-- прошептала она ему на
     ухо, вся зардевшись.
     Он посмотрел на нее и сделал протестующий жест.
     -- Нет, не сейчас,--торопливо сказала она.--Мы еще об этом поговорим...
Место у нас в конюшне есть. Подумай только -- красивая белая корова с рыжими
пятнами. Увидишь,  какое у нас  будет  чудесное  молоко.  Козы  нам, в конце
концов, мало. А когда корова отелится!..
     Она  заплясала,  захлопала в  ладоши,  а  священнику опять  померещился
скотный  двор,  запахами которого  было пропитано  ее  платье. И он поспешил
оставить ее в саду. Дезире уселась на  земле,  перед ульем, на самом солнце;
пчелы  с  жужжанием перекатывались золотыми  шариками по ее  шее,  по  голым
рукам, по волосам, но не жалили девушку.
        XII
     По четвергам в доме священника обедал брат Арканжиа. Обычно он приходил
пораньше, чтобы поболтать о приходских делах. Вот уже три месяца  он  держал
аббата  в  курсе всего,  что происходило в долине  Арто. В этот  четверг,  в
ожидании, когда Тэза пригласит их к обеду, они медленно  прогуливались перед
церковью.  Рассказав  о  своем  разговоре с Бамбусом, священник  был  весьма
удивлен, когда монах нашел ответ крестьянина совершенно естественным.
     -- Этот человек прав,-- говорил брат Арканжиа. -- Даром своего добра не
отдают...  Розали  не  бог  весть что;  но все-таки тяжело выдавать дочь  за
нищего.
     --  Однако,--  возразил аббат  Муре,--  только  свадьбой  можно  замять
скандал.
     Монах пожал своими крепкими плечами и зло рассмеялся.
     ----  Неужели вы  воображаете,--  воскликнул  он,-- что можно исправить
местные нравы этой свадьбой?.. Через каких-нибудь

     два года Катрина тоже станет брюхатой; а за ней и другие;
     все  пройдут  через это.  А  как только выйдут  замуж,  наплевать им на
всех... Здесь, в Арто, все плодятся от незаконных браков;
     им это -- что родной навоз. Я уже говорил вам, есть лишь одно средство:
свернуть  шею всем  этим девкам;  только таким путем можно избавить край  от
заразы...  Не  замуж  их надо  выдавать, а пороть, слышите,  господин  кюре,
пороть! Успокоившись, он добавил:
     -- Пусть каждый распоряжается своим добром, как находит нужным.
     И он заговорил о том,  что надо упорядочить уроки катехизиса.  По аббат
Муре отвечал рассеянно. Он смотрел на  селение, раскинувшееся внизу, в лучах
заходящего солнца. Крестьяне возвращались домой, мужчины шагали молча, точно
утомленные  быки,  медленно бредущие в хлев. Перед  лачугами стояли женщины,
оживленно болтая  друг  с  другом и  время  от времени окликая мужей;  толпы
ребятишек  заполняли  всю улицу топанием  грубых башмаков, дракой,  возней и
барахтанием. От кучи покосившихся хижин доносился запах человеческого жилья.
И священнику  показалось, что он все еще находится на скотном  дворе Дезире,
где, беспрестанно множась, копошились животные.  Снизу поднимался все тот же
душный  запах плоти и непрерывного размножения, от которого ему  становилось
не  по себе. Только и  слыша с раннего утра разговоры о беременности Розали,
он  в  конце концов начал  размышлять  о грязи существования, о  требованиях
плоти,  о  роковом  воспроизведении человеческого рода, сеющем  людей, точно
хлебные зерна. Все  жители Арто были  одним  стадом,  расположившимся  между
четырьмя холмами,  замыкавшими горизонт. Они плодились  и размножались,  все
шире распространяясь по долине с каждым новым поколением.
     -- Посмотрите,-- закричал брат Арканжиа и показал на высокую девушку за
кустом, которую целовал ее возлюбленный,--вот еще одна негодяйка!
     Он так  яростно  замахал  своими длинными черными  руками, что  обратил
парочку в  бегство. Вдали, над красной землей, над голыми скалами, в пламени
последней вспышки пожара умирало солнце. Мало-помалу спускалась ночь. Теплый
запах  лаванды стал  ощущаться сильнее:  его приносил теперь с  полей легкий
ветерок.  Порою раздавался  точно глубокий  вздох:  казалось,  грозная,  вся
сожженная страстью  земля наконец  успокоилась  под  серой  влажной  пеленою
сумерек. Аббат Муре, со шляпой в руках, радовался прохладе и чувствовал, как
темнота обволакивает его душу покоем.
     -- Господин кюре! Брат Арканжиа! -- позвала Тэза.-- Скорее! Суп подан!

     Крепкий запах  капусты наполнял столовую церковного  дома. Монах  сел и
медленно  принялся опоражнивать огромную миску, которую Тэза поставила перед
ним.  Он  ел  много, и по бульканью  супа в его горле было слышно,  как пища
переходит в желудок. Он ел молча, не поднимая глаз.
     -- Мой  суп, должно  быть,  нехорош, господин кюре?  -- спросила старая
служанка-- Вы только болтаете ложкой, а не
     едите.
     -- Я совсем не голоден, добрая моя Тэза,-- ответил аббат
     и улыбнулся.
     -- Еще бы!.. И не удивительно после ваших  похождении... <b>Вам</b> бы  теперь
уже хотелось есть, если бы вы завтракали не в третьем часу.
     Брат Арканжиа, перелив на  ложку остаток супа из тарелки, наставительно
проговорил:
     -- Надо трапезовать  в  положенные часы,  господин  кюре!  В  это время
Дезире, также евшая свой суп сосредоточенно и безмолвно, поднялась с места и
пошла за  Тэзою  в  кухню.  Монах,  оставшись  вдвоем с аббатом, резал  хлеб
длинными ломтями и отправлял их в рот в ожидании следующего блюда.
     --  Значит,  вы  далеко ходили?  --  спросил  он.  Священник  не  успел
ответить.  В коридоре,  со стороны  двора,  послышались  шаги,  восклицания,
громкий смех, торопливые голоса. Казалось, кто-то спорил и горячился. Аббата
смутил звучный, как флейта, голос, заглушавшийся взрывами веселого смеха.
     -- Что там такое? -- спросил он, вставая со стула. Дезире одним прыжком
влетела в столовую. Она что-то прятала в подоле юбки и быстро повторяла:
     -- Вот смешная. Ни за что не хотела  войти! Я держала ее за  платье, но
она очень сильная и вырвалась.
     --О ком  она говорит?--спросила Тэза,  прибежавшая  из кухни; в руках у
нее было блюдо с картофелем, на котором плавал кусок сала.
     Девушка  села.  С бесконечными предосторожностями она  извлекла из юбок
гнездо  черных  дроздов с  тремя  дремавшими  птенцами. Она  положила его на
тарелку.  Птенчики,  увидев свет, вытянули хрупкие  шейки и стали раскрывать
красные клювы, прося есть. Дезире в восторге захлопала в  ладоши, охваченная
необыкновенным волнением при виде неведомых ей существ.
     -- Ах, это девушка из Параду! -- воскликнул аббат и вдруг все вспомнил.
     Тэза подошла к окну.
     -- Верно,--сказала  она,--как  это  я не  узнала  этой  стрекозы?.. Ах,
цыганка! Смотрите, она еще тут, шпионит за нами.

     Аббат Муре также подошел к окну.  Ему действительно показалось, что  за
кустом можжевельника  мелькнула  оранжевая юбка Альбины.  Но  брат  Арканжиа
грозно  вырос  за  ним, вытянул  кулак  и, потрясая своей огромной  головой,
проревел:
     --  Дьявол тебя возьми, разбойничья  дочь! Погоди, вот я тебя за волосы
протащу  вокруг церкви, коли  поймаю! Посмей еще  являться  сюда  со  своими
мерзостями!
     Свежий, как  дыхание  ночи, смех долетел с тропинки.  Потом послышались
быстрые, легкие шаги, шуршание платья по траве, будто проскользнул уж. Аббат
Муре, стоя возле окна,  следил, как мелькало вдали  белое пятно, скользившее
между  сосен,  подобно лунному  лучу.  Дуновение налетавшего  снизу  ветерка
доносило до него сильный запах  зелени; этот аромат диких  цветов, казалось,
струился с голых рук, гибкого стана и распущенных волос Альбины.
     -- У, проклятая, дочь погибели! --глухо рычал брат Арканжиа, усаживаясь
за стол.
     Он с жадностью съел сало,  проглатывая вместо  хлеба целые картофелины.
Но  Тэза никак не  могла убедить Дезире окончить обед: это  большое  дитя  в
восторге глядело  на гнездышко дроздов. Дезире расспрашивала,  что они едят,
несут ли яйца и как у этих птиц распознают петуха.
     Внезапно старую служанку будто осенило. Она оперлась на здоровую ногу и
подозрительно посмотрела молодому священнику прямо в глаза.
     -- Вы, оказывается,  знакомы  с  теми,  кто живет в Параду? -- спросила
она.
     Тогда  он попросту рассказал все,  как  было,  и описал  свое посещение
старика Жанберна. Тэза обменялась с братом Арканжиа возмущенными  взглядами.
В первую минуту она  не проронила ни слова.  Она только ходила вокруг стола,
яростно хромая и стуча каблуками с такой силой, что половицы трещали.
     --  За три месяца, что я здесь живу, вы бы могли объяснить мне, что это
за люди,-- закончил свой рассказ священник.-- Я бы по  крайней мере знал,  с
кем буду иметь дело.
     Тэза остановилась, как будто у нее подкосились ноги.
     -- Не кривите душой, господин кюре,--  проговорила она, заикаясь,--  не
кривите душой,  это  усилит  ваш  грех... Как  вы можете говорить, что  я не
рассказывала вам  про этого философа, этого язычника, что  служит притчей во
языцех для всей округи! Все дело в том, что вы никогда не  слушаете, когда я
с вами говорю. У вас в одно ухо входит, в другое выходит... Да, кабы вы меня
слушали, вы избежали бы многих неприятностей.

     -- Я вам тоже кое-что говорил об этом нечестивце,-- подтвердил со своей
стороны монах.
     Аббат Муре слегка пожал плечами.
     -- Возможно, я мог и забыть,-- возразил он.-- Когда я уже был в Параду,
мне  и  вправду  показалось, что  я  что-то  слышал,  какие-то  разговоры...
Впрочем, я все равно не мог бы не поехать к  этому несчастному, полагая, что
он при смерти.
     Брат Арканжиа, не переставая жевать, хватил ножом по столу и завопил:
     -- Жанберна -- собака!  Пусть и околевает, как пес. Видя, что священник
собирается возразить, он перебил его:
     -- Нет и нет! Для него нет ни бога, ни покаяния, ни милосердия!.. Лучше
бросить причастие свиньям, чем войти с ним в дом к этому мерзавцу.
     Он снова  принялся  за картофель,  положив  локти на  стол,  уткнувшись
подбородком в  тарелку и  яростно  двигая челюстями.  Тэза,  закусив  губу и
побледнев от гнева, сухо произнесла:
     -- Оставьте, господин кюре хочет жить только своим умом;
     у господина кюре завелись теперь тайны от нас.
     Воцарилось тяжелое молчание. В течение  некоторого  времени слышно было
только  громкое  чавканье  монаха да  его тяжелое  сопение. Дезире,  охватив
голыми руками гнездышко  дроздов на  тарелке, улыбалась,  наклонясь  лицом к
птенчикам,  и долго  тихонько шепталась  с ними каким-то особым  щебетанием,
которое они, казалось, понимали.
     -- Люди рассказывают, что делают, коли им  нечего скрывать! -- внезапно
закричала Тэза.
     Опять  возобновилось молчание. Старую служанку больше всего выводило из
себя то обстоятельство,  что  священник  как будто хотел  сохранить от нее в
тайне свое посещение Параду. Она считала себя недостойно обманутой женщиной.
Ее терзало любопытство. Она все ходила вокруг стола, не глядя на  аббата, и,
ни к кому не обращаясь, отводила душу, разговаривая сама с собой:
     -- Теперь  понятно, почему обедают так  поздно!..  Не  сказав никому ни
слова, рыщут где-то до двух часов  пополудни, заходят в дома  с такой дурной
славой, что после и рассказать <b>об</b> этом  не смеют. А потом говорят  неправду,
обманывают весь дом...
     -- Но ведь меня никто не спрашивал,  ходил ли  я в  Параду,--  тихонько
проговорил  аббат  Муре,  заставлявший  себя  есть,  чтобы   еще  больше  не
рассердить Тэзу,-- мне незачем было лгать.
     Тэза продолжала, будто ничего не слыша:
     -- Подметают своей рясой пыль, домой возвращаются тай-

     ком. А если особа, принимающая в вас участие, расспрашивает ради вашего
же блага,  с ней обращаются,  точно  со  вздорной  бабой,  не  заслуживающей
никакого  доверия. Прячутся, хитрят, скорее лопнут,  чем  полслова вымолвят;
даже не подумают поразвлечь домашних рассказом о том, что видели!
     Она повернулась к священнику и взглянула ему прямо в лицо.
     -- Да, это про вас, все про вас... Вы скрытный, вы недобрый человек!
     И она принялась плакать. Аббату пришлось ее утешать.
     -- Господин Каффен все мне  рассказывал,-- причитала она. Понемногу она
успокаивалась. Брат  Арканжиа приканчивал огромный  кусок сыра, по-видимому,
нисколько не  смущаясь  происходившей  сценой.  По  его мнению, аббата  Муре
необходимо  было держать в узде, и Тэза правильно делала, читая ему время от
времени  наставления.  Монах  опорожнил последний  стакан  дешевого  вина  и
откинулся на стул, отдаваясь пищеварению.
     -- Что же вы все-таки там видели, в этом Параду? -- спросила старуха.--
Расскажите нам, по крайней мере.
     Аббат Муре с улыбкой в немногих словах описал странный прием, оказанный
ему  Жанберна. Тэза засыпала его  вопросами, издавая негодующие восклицания.
Брат Арканжиа потрясал в воздухе сжатыми кулаками.
     --  Да сокрушит его небо!  -- воскликнул  он.--  Да испепелит  небесный
огонь и его самого и его колдунью!
     В свою очередь,  аббат захотел  узнать  новые подробности  относительно
обитателей   Параду.   Он  с  глубоким   вниманием  слушал  монаха,  который
рассказывал чудовищные вещи.
     -- Да, эта чертовка однажды явилась  в школу. Дело было  давно, ей было
тогда  лет  десять.  Я  оставил  девчонку,  полагая,  что  дядя  прислал  ее
готовиться к первому причастию.  И вот в два месяца она взбунтовала мне весь
класс.  Негодяйка  умела  заставить обожать  себя!  Она  знала разные  игры,
выдумывала  наряды  из  листьев и лоскутов. И, надо вам  сказать,  была  она
смышленой, как все эти исчадия ада! В катехизисе сильнее ее не было!.. И вот
в одно  прекрасное утро в класс  врывается  посреди уроков старик.  Начинает
кричать, что  он  все разнесет,  что попы-де отняли у него ребенка. Пришлось
посылать  за  полевым сторожем,  чтобы вытолкать  его  за дверь.  А девчонка
удрала. В окно я видел, как она в поле смеялась прямо в лицо дяде, потешаясь
над его яростью... В школу она ходила месяца этак два, по собственной охоте,
а он и не подозревал об этом. Камни возопиют от такой истории.
     -- Она  так никогда и не причащалась,-- вполголоса  промолвила  Тэза  и
даже слегка задрожала.

     -- Никогда,--подтвердил брат  Арканжиа.--Теперь  ей,  должно быть,  лет
шестнадцать.  Выросла, как дикий зверь  на  воле.  Я  видел,  она  бегала на
четвереньках в лесу, возле Палюд.
     --   На   четвереньках,--  пробормотала  служанка  и  с   беспокойством
обернулась к окну.
     Аббат Муре позволил было себе усомниться, но монах вышел из себя.
     --  Да,  на четвереньках! И прыгала, как дикая  кошка,  задрав  юбки  и
оголив  ляжки.  Будь у  меня  ружье, я  бы  ее  пристрелил.  Богу звери куда
угоднее, а ведь их же убивают... Кроме того, прекрасно известно, что она  по
ночам бродит вокруг Арто и мяучит. Мяучит, как похотливая кошка. Попадись ей
в когти мужчина, этой твари, у него на костях не останется ни клочка кожи.
     Тут проявилась вся ненависть монаха к женщине. Ударом  кулака он потряс
стол и стал выкрикивать свои обычные ругательства:
     -- Дьявол у них сидит в нутре!  От них разит дьяволом! От их ног и рук,
от их живота, отовсюду!.. И этим-то они и околдовывают глупцов!
     Священник  одобрительно  кивал   головой.  Грубость   брата   Арканжиа,
навязчивая болтовня Тэзы были  для него  ударами ремня, которыми он зачастую
бичевал свои плечи. С благочестивой  радостью он окунался в бездну унижения,
отдавая  себя  во власть  этих  грубых  душ.  Презрение мира  сего, глубокое
самоуничижение  представлялось  ему   верным  путем  к  достижению  небесной
благодати.  Это  походило  на радость умерщвления плоти, на  холодный поток,
куда он словно окунал свое изнеженное тело.
     -- Все в мире грязь,-- пробормотал он, складывая салфетку.
     Тэза убирала со  стола. Она хотела унести и тарелку,  на которую Дезире
положила подаренное ей гнездо с дроздами.
     -- Вы ведь не возьмете  их к" себе в постель, барышня,-- сказала она.--
Бросьте-ка этих скверных птиц!
     Но Дезире защищала тарелку.  Она прикрыла гнездо  руками, она больше не
смеялась и сердилась, что ей мешают.
     --  Надеюсь,  вы  не  оставите  в  доме  этих  птиц,-- воскликнул  брат
Арканжиа,-- ведь это принесет вам несчастье!.. Надо свернуть им шею.
     И он уже протянул было свои огромные руки. Девушка вскочила и, отступив
назад,  дрожа, прижала  гнездо  к груди. <b>Она</b> пристально  глядела на  монаха,
оттопырив губы, точно готовая укусить волчица.
     --  Не трогайте птенчиков,--  пробормотала она,--  вы  урод!  Последнее
слово она произнесла с таким глубоким презре-

     нием, что аббат Муре  вздрогнул, будто  безобразие  монаха поразило его
впервые. Тот удовольствовался тем,  что  невнятно зарычал.  Он питал  глухую
ненависть к  Дезире:  пышная  красота  ее  тела оскорбляла его. Пятясь и  не
спуская  с Арканжиа  глаз,  она  вышла  из  комнаты, а  тот пожал плечами  и
пробормотал сквозь зубы непристойность, которую никто не расслышал.
     -- Пусть лучше ложится спать,--проговорила Тэза.--Она нам будет  только
мешать в церкви.
     -- Разве они уже пришли? -- спросил аббат Муре.
     -- Девушки давным-давно собрались на паперти с охапками зелени... Пойду
зажигать лампады. Можно начинать службу, когда вам будет угодно.
     Через  несколько мгновений уже  послышалась ее  брань  в  ризнице:  она
ворчала,  что  спички   отсырели.  Брат   Арканжиа,  оставшись  наедине   со
священником, спросил его неприязненным тоном:
     -- Это по случаю месяца девы Марии?
     -- Да,--  отвечал аббат  Муре.-- Местные девушки были в  эти дни заняты
полевыми работами;  они не могли, по обычаю, украсить алтарь пресвятой девы.
И я отложил обряд на сегодняшний вечер.
     -- Хорош обычай! -- пробормотал черноризец.-- Как увижу, что они кладут
ветви, всякий раз  мне хочется толкнуть  их  самих на землю,  чтобы  они, по
крайней  мере, покаялись в своих мерзостях прежде,  чем коснутся престола...
Просто позор -- допускать, чтобы женщины подметали своими юбками плиты возле
святых мощей.
     Аббат  сделал примирительный  жест. Он,  мол, недавно в  Арто и  должен
подчиняться местным обычаям.
     --  Не  пора ли  начинать, господин кюре? --  крикнула  Тэза.  Но  брат
Арканжиа задержал аббата еще на минуту.
     -- Я ухожу,-- заявил он.-- Религия не девица, чтобы наряжать ее в цветы
и кружева!
     И он немедленно зашагал к дверям. Потом вновь остановился и поднял свой
волосатый палец.
     -- Остерегайтесь такого поклонения святой деве! -- прибавил он.
        XIII
     Аббат Муре  застал  в  церкви около десяти рослых девиц с оливковыми  и
лавровыми ветвями и охапками розмарина в руках. Садовые цветы почти не росли
на каменистой  почве  Арто,  и  поэтому возник обычай украшать алтарь святой
девы  медленно  вянущей  зеленью, чье цветение продолжалось весь  май.  Тэза
прибавляла к зелени еще несколько букетов пол

     зучего левкоя, которые она держала в воде, в старых графинах.
     -- Позвольте уж мне распорядиться, господин кюре,-- попросила она.-- Вы
еще не привыкли к этому... Вот,  станьте-ка тут, перед алтарем. Вы мне потом
скажете, нравится ли вам убранство.
     Священник  согласился,  и  она  принялась  руководить  всей церемонией.
Взгромоздясь на скамейку, она покрикивала на подходивших к ней  по очереди с
охапками зелени девиц.
     --  Ну,  ну, не спешите! Дайте мне время прикрепить  ветви. А не то все
это свалится на голову господину кюре... Ну, ладно, Бабэ, твоя очередь. Ишь,
выпучила глазища! Ух и хорош твой розмарин -- желтый, как чертополох! Видно,
все деревенские ослицы на него мочились... Ну, теперь твой черед Рыжая. Ага,
вот  этот лавр хоть куда!  Ты его сорвала  на своем поле у  Круа-Верт, сразу
видать.
     Девицы опускали ветви на престол и прикладывались к нему. С минуту  они
стояли, уткнувшись а пелену, передавая зелень Тэзе; и  тут  же,  забывая,  с
какой напускной набожностью  они только что подымались к алтарю, принимались
смеяться,  толкались коленками, приседали у самого  престола, совали  нос  в
дарохранительницу.  А святая дева из  позолоченного гипса наклоняла над ними
свое раскрашенное лицо и  улыбалась розовыми губами нагому младенцу  Иисусу,
которого она держала на левой руке.
     -- Так, так, Лиза! -- кричала Тэза.-- Садись уж прямо на престол, благо
он под боком! Да опусти же  юбки! Разве прилично показывать так свои ноги!..
Кто  это там еще возится! Я ей сейчас швырну ветки  в лицо!..  Не можете вы,
что ли, вести себя поспокойнее?
     Она обернулась к священнику:
     -- Ну, как, это вам по вкусу, господин кюре? Красиво получилось?
     Позади святой девы  она устроила зеленую нишу; концы  ветвей ниспадали,
как  пальмовые листья, образуя навес. Священник одобрил, но решился  сделать
замечание.  &bull; -- Мне кажется,-- пробормотал он,-- наверху не  мешало бы
поместить букет из листьев понежнее...
     -- Разумеется,--  проворчала Тэза.--  Но  они мне  приносят одни только
лавры и розмарин... У кого из вас остались оливковые ветви? Ни у кого! Так и
есть! У, язычницы поганые, боятся потерять несколько маслин!
     Но тут на ступени алтаря взошла Катрина, неся огромную оливковую ветвь,
под которой девочка почти совсем не была видна.
     -- Ага! У тебя есть, проказница! -- крикнула старуха.

     -- Ax, чтоб тебя!  -- послышался чей-то голос.-- Она украла  эту ветку.
Венсан ломал дерево, а она сторожила. Я сама
     видала.
     Катрина  в бешенстве  клялась,  что это ложь.  Она  повернулась  и,  не
выпуская ветви, высунула  из-под  нее  свою черноволосую голову. Она лгала с
необыкновенным  апломбом и выдумала целую историю в доказательство того, что
оливковая
     ветвь ее собственная.
     --  А  потом,--  сказала она в  заключение,--  все деревья  принадлежат
святой деве!
     Аббат Муре хотел было вмешаться; но тут Тэза спросила,
     уж не  смеются ли они над ней,  заставляя ее так долго держать руки  на
весу.  Она прочно  прикрепила оливковую ветвь, а  Катрина  вскарабкалась тем
временем на  скамью и за  спиной  старухи  передразнивала, как  та  неуклюже
ворочалась своим полным телом, упираясь  на здоровую ногу. Даже священник не
мог
     сдержать улыбки.
     -- Ну,  вот,-- сказала  Тэза,  спускаясь со  ступеней  и останавливаясь
рядом  с  аббатом,  чтобы  окинуть взором  дело  своих  рук.--  Наверху  все
готово...  Ну,  а теперь мы разместим  букеты между  подсвечниками,  или  вы
предпочитаете украсить гирляндой ступени алтаря?
     Священник высказался за большие букеты.
     -- Ну, вы, подходите! -- сказала  старуха, снова взбираясь на скамью.--
Не ночевать же нам тут...  А ты, Мьетта, не хочешь  приложиться  к престолу?
Или  ты  воображаешь, что  находишься  у  себя  в  хлеве?..  Господин  кюре,
посмотрите, что они там делают! Чего они хохочут, как полоумные?
     Приподняли одну из лампад и осветили темный угол церкви. Под хорами три
рослые  девицы  забавлялись тем, что толкали друг друга;  одна  из них упала
головой в кропильницу, и это так развеселило  остальных, что они, дабы вволю
посмеяться,  повалились на  пол. Они  поднялись  и  стали  глядеть  на  кюре
исподлобья, видимо, очень довольные тем, что их бранят; при этом они хлопали
себя руками по бедрам.
     Но  особенно   рассердилась  Тэза,  когда  заметила,  что  Розали  тоже
собиралась подойти к алтарю с охапкою зелени.
     -- Сейчас  же  убирайся! -- крикнула она.-- Нахальства тебе не занимать
стать, моя милая! Слышишь, сейчас же тащи прочь
     свою охапку.
     --  Почему это? -- дерзко  спросила Розали.-- Меня-то, пожалуй, в краже
не заподозрят!
     Взрослые девицы топтались с видом совершенных дурочек;
     между тем глаза у них так и сверкали.
     -- Убирайся!-- повторила Тэза.-- Тебе здесь не место, слышишь?

     --  И тут,  вконец  потеряв терпение, старуха употребила  грубое словцо,
вызвавшее среди крестьянок довольный смех.
     -- Вот как!  -- сказала Розали.-- А вам известно, что делают другие? Вы
ведь, небось, не ходили за ними подсматривать?
     И она сочла нужным разрыдаться. Она бросила  ветви  наземь и  позволила
аббату Муре  отвести себя  "а  несколько  шагов в сторону. Здесь он  строгим
голосом  что-то  негромко  сказал  ей,  после  чего  сделал все  же  попытку
заставить  Тэзу  замолчать.  Среди  этих  развязных  девиц,  заполнивших всю
церковь охапками зелени, ему становилось как-то  не по себе. Они толкались у
самых  ступеней алтаря, окружали его,  точно живая изгородь, дышали на  него
терпким, одуряющим запахом леса, струившимся от их загрубевших в работе тел.
     -- Скорей, скорей,-- сказал он и легонько хлопнул в ладоши.
     --  Да,  я бы и  сама предпочла лежать сейчас  в  постели,-- проворчала
Тэза.-- Неужели вы думаете, что очень удобно торчать здесь и привязывать эти
сучья?
     В конце  концов  она все  же связала  и  воткнула  между  подсвечниками
огромные зеленые опахала. Потом слезла со скамьи, которую Катрина отнесла за
алтарь. Оставалось только прикрепить по обе стороны престола большие букеты.
На это  хватило  оставшейся зелени. Кроме того, девушки усыпали ветками весь
пол до  деревянной балюстрады. Алтарь  святой девы  превратился  в рощицу  с
зеленой лужайкой впереди.
     Только тогда Тэза решилась уступить место аббату Муре;
     тот поднялся по ступенькам к престолу и снова слегка ударил в ладоши.
     -- Завтра,-- сказал он,--  мы  будем продолжать службу  во славу святой
Марии. Кто  не  сможет  прийти  в  церковь,  должен будет  по  крайней  мере
прочитать молитву у себя дома.
     Он преклонил колени, а крестьянки, сильно зашумев юбками, опустились  и
присели  на полу  на  корточки. Они  что-то невнятно бормотали  под  молитву
священника, а порою пересмеивались. Одна из них, почувствовав, что ее щиплют
сзади,  испустила  легкий крик,  постаравшись заглушить его кашлем.  Это так
развеселило  остальных, что,  произнося "Amen", они  скрючились и  уткнулись
носом в плиты, не будучи в силах подняться из-за душившего их смеха.
     Тэза  гнала   этих   бесстыдниц,   а  священник,  крестясь,   оставался
погруженным в  молитву перед алтарем, как бы не слыша, что происходит позади
него.
     -- А ну-ка,  убирайтесь  вон,-- ворчала Тэза.-- Вот уж  паршивое стадо!
Даже бога почитать не умеете!.. Срам! Где это

     видано,  чтобы взрослые девицы  катались в церкви  по полу, как скот на
лугу?..  Что  ты там вытворяешь, Рыжая?  Если не  перестанешь щипаться, тебе
придется  иметь  дело  со мной!  Да, да,  показывайте  мне язык,  я обо всем
расскажу господину кюре!
     Ступайте, ступайте, негодницы!
     И она медленно выпроваживала их к выходу, суетясь вокруг
     них  и отчаянно  хромая.  Она уже выгнала их всех  до одной,  как вдруг
увидала  Катрину, преспокойно  забравшуюся в исповедальню вместе с Венсаном;
там они что-то уплетали с довольным видом. Она прогнала и их. Высунув голову
наружу,  прежде  чем запереть церковную дверь, Тэза увидела Розали, повисшую
на шее  долговязого  Фортюне,  который ее тут поджидал. Парочка  скрылась  в
темноте по направлению к кладбищу, едва слышно обмениваясь поцелуями.
     -- И такие являются  к  алтарю  пресвятой девы! -- пробормотала Тэза  и
задвинула засов.-- Впрочем, и другие  не лучше! Все эти распутницы приходили
сюда нынче вечером со своими охапками только ради забавы да  чтоб целоваться
с мальчишками на паперти! А  завтра ни одна из  них и не  подумает  прийти в
церковь.  Господину  кюре придется одному читать  свой  акафист.  Разве  что
явятся те негодницы, которые назначат здесь
     свидание!
     Прежде чем отправиться спать, Тэза принялась с грохотом
     расставлять по местам стулья и  осмотрела все вокруг: не обнаружится ли
что-нибудь подозрительное?  В исповедальне она подобрала пригоршню  яблочной
кожуры  и  забросила ее  за алтарь.  Она нашла также  ленточку от чепчика  с
прядью  черных волос;  ее  она завязала в узелок,  чтобы  наутро  произвести
дознание. В остальном церковь, видимо, была в полном порядке. В ночнике было
достаточно масла на ночь; пол на хорах
     можно было до субботы не мыть.
     -- Скоро десять, господин кюре,--  сказала  она и подошла к священнику,
все еще стоявшему на коленях.-- Вам бы пора пойти к себе.
     Но он ничего не ответил и только тихо наклонил голову.
     --  Ладно,  знаю, что это значит,-- продолжала Тэза.-- Через час он все
еще  будет стоять  на коленях, на каменном  полу, пока  у  него  не начнутся
колики.  Ухожу, ведь я, видно, надоедаю. Все равно,  ничего хорошего в  этом
нет: завтракать, когда другие обедают; ложиться, когда уже петухи поют!..  Я
вам надоедаю? Не правда ли, господин кюре? Покойной ночи! Разумно себя
     ведете, нечего сказать!
     Она решила было уйти, но вернулась, потушила одну из
     двух лампад, проворчав, что поздняя молитва -- "только маслу
     извод".
     Наконец она ушла, вытерев рукавом пелену на главном пре

     столе, показавшуюся ей посеревшей от пыли. Аббат Муре остался в  церкви
один, с поднятыми к небу глазами, с руками, сложенными на груди.
        XIV
     Церковь была освещена только одной лампадой,  горевшей  у алтаря святой
девы посреди зелени; большие тени трепетали, застилая остальное пространство
с  обеих   сторон.  Тень  от  кафедры  достигала  до  самых  балок  потолка.
Исповедальня, выделявшаяся темным  пятном под хорами, казалась  чем-то вроде
зияющей  будки.  Весь  свет,  смягченный  и как  бы  зеленоватый  от листвы,
покоился на большой вызолоченной статуе мадонны, которая с царственным видом
точно  спускалась на облаке,  а  вокруг  нее  резвились  крылатые  херувимы.
Круглую лампаду,  сиявшую  среди ветвей, можно было принять за бледную луну,
которая подымается на опушке леса и озаряет горнее видение:
     владычицу небес  в златом венце и  златом  одеянии,  проносящую  наготу
божественного  младенца  в  глубину таинственных аллей. Меж  листьями, вдоль
высоких  султанов-опахал, по широкой.  овальной беседке,  по разбросанным на
земле  ветвям  --  по  всей  зелени  скользили  бледные,  притушенные  лучи,
напоминавшие молочный блеск светлых ночей в чаще кустарника. Смутные звуки и
треск долетали из  темных  углов  церкви; большие  часы,  налево  от  хоров,
медленно  били с  натужным  хрипом ветхого механизма.  Лучезарное  видение--
мадонна  с   тонкими  прядями  каштановых  волос,  будто  доверяясь  ночному
спокойствию  церкви,  спускалась  ниже  и  точно  пригибала  легким  облаком
расстилавшуюся под ней траву лесных полян.
     Аббат Муре  глядел на  нее.  Он любил церковь  в этот  час.  Он забывал
изможденного Христа, размалеванного охрой и лаком страдальца, который умирал
позади  него, в приделе, посвященном усопшим. Священника теперь не отвлекали
ни резкий  свет из  окон, ни веселье  утра, входившее  с солнцем,  ни  жизнь
внешнего мира,  ни воробьи, ни ветви,  вторгавшиеся  в середину храма сквозь
разбитые стекла. В  этот  ночной  час  природа  была мертва, тени затягивали
крепом выбеленные стены; свежесть облекала его плечи власяницей спасения; он
мог  растворяться  в беспредельной  любви,  и  ни игра  лучей,  ни  ласковое
дуновение, ни аромат цветов, ни трепет крыл летающих насекомых не мешали ему
радоваться  своей любви.  Никогда  утренняя  обедня  не  могла  дать ему тех
сверхчеловеческих наслаждений, какие приносила эта вечерняя молитва.
     Шевеля губами, аббат  Муре  смотрел  на  большую  статую  мадонны.  Ему
казалось, что она приближается к нему  из глубины своей зеленой ниши, во все
возрастающем блеске и сиянии. Те-

     перь ее  озарял  не лунный свет,  скользивший по верхушкам дерев.  Нет,
святая  дева  была  теперь окутана  солнечным светом,  она шествовала  среди
такого величия,  славы и всемогущества, что минутами он готов был пасть яиц,
лишь  бы не  видеть  нестерпимого блеска этой отверстой  в небесах  двери. И
тогда,  всем существом своим предаваясь такому поклонению, от которого слова
молитвы  замирали на его устах, аббат Муре вспомнил о последних словах брата
Арканжиа,  и  они  показались  ему богохульством.  Черноризец часто  упрекал
аббата за его  чрезмерное обожание  святой девы: он  говорил, что  священник
крадет  таким образом  долю любви  от господа бога. По мнению  монаха, такое
обожание размягчало  душу, придавало религии  какой-то женственный характер,
создавало   атмосферу  некоей  благочестивой  чувствительности,  недостойной
сильных  мужей.  Он  осуждал  святую деву за  то, что она  женщина, что  она
прекрасна,  что  она мать;  он  остерегался  ее,  втайне страшась  соблазна,
страшась власти ее нежного очарования. "Она вас далеко заведет!" --  крикнул
он  однажды  молодому священнику.  В  преклонении  перед святой девой монаху
чудился зародыш человеческих страстей, он видел опасность обожания ее дивных
каштановых волос, ясных  огромных глаз, таинственных ее одеяний, ниспадающих
от шеи до пят. Это был бунт праведника, резко отделявшего божью матерь от ее
сына и вопрошавшего, как бог-сын: "Жено, что общего  между тобой и мною?" Но
аббат Муре внутренне сопротивлялся и,  повергаясь ниц, тщился забыть суровые
проповеди монаха.  В  такие  минуты  в  душе  его  жила только незапятнанная
чистота девы Марии, уводящей человека от  низменных  чувств к растворению  в
горней любви.  И  когда перед ликом позолоченной статуи мадонны ему начинало
мерещиться,  что  дева  Мария  склоняется  к  нему, дабы  он  мог облобызать
перевязь на пречистых ее  волосах, он ощущал себя молодым, добрым, сильным и
справедливым, исполненным нежности и кротости.
     Эта  благоговейная  привязанность  аббата Муре к святой деве зародилась
еще в детстве. Был он ребенком немного диким и,  прячась по  углам,  находил
удовольствие  в мечтах о покровительстве  прекрасной  дамы. Ее нежные, синие
глаза, ее улыбка следовали за ним всюду. Случалось, что ночью он чувствовал,
будто  чье-то дыхание касается его  волос,  и потом рассказывал, что  святая
дева приходила к нему во сне и целовала его. В атмосфере этой женской ласки,
этого  шуршания  божественного  платья  он  и  вырос.  С  семи  лет  мальчик
удовлетворял жажду нежности, тратя все свои  маленькие сбережения на покупку
образков,  которые   он   ревниво  прятал   от   постороннего  глаза,  чтобы
наслаждаться  ими  наедине.  Но никогда  его  не соблазняли  ни  изображения
Иисуса, несущего агнца, ни распятого Христа,

     ни восседающего на облаке бога-отца, украшенного длинной бородою.  Нет,
он всегда оставался  верен нежным  изображениям девы Марии,  с  ее маленьким
смеющимся ртом  и  изящными вытянутыми вперед руками. И  понемногу он собрал
целую коллекцию. Тут  были: Мария между лилией и прялкой; Мария с младенцем,
походившая  на старшую сестру его; Мария  в венке  из роз; Мария в венце  из
звезд... Для него это было целое семейство прекрасных дев, напоминавших друг
друга  миловидностью,  добротою,  сладостью лика; под своими покрывалами они
казались такими юными, что, хотя их называли божьими матерями, он не  боялся
их,  как боялся взрослых.  Они казались ему сверстницами,  с которыми  бы он
охотно дружил, маленькими  девочками небес;  с ними, должно быть,  мальчики,
умершие семи  лет, вечно играют в каком-нибудь уголке рая. Но и тогда уже он
был  серьезен.  И,  подрастая,  хранил  тайну  своей  благоговейной любви  с
юношеским целомудрием. Дева Мария взрослела  вместе  с ним, оставаясь всегда
старше его на год  или на два,  как и  подобает властительной подруге. Когда
ему исполнилось восемнадцать лет, ей уже было двадцать. Отныне она больше не
целовала его  в лоб по ночам;  она стояла в нескольких шагах от его постели,
скрестив  руки  на  груди  и  глядя на  него с чистой,  восхитительно нежной
улыбкой. Он произносил теперь  ее имя  лишь шепотом,  и сердце его  замирало
всякий  раз,  когда обожаемое  имя слетало  с его  уст во время  молитвы. Он
больше не грезил о детских играх в небесном саду, он мечтал  о  непрестанном
созерцании этого светлого  лика, до  того непорочного, что он не  посмел  бы
коснуться  его  своим дыханием. Даже  от  матери он скрывал, что  любит деву
Марию так сильно.
     Позднее,  несколько лет  спустя,  когда  он  был  в  семинарии, к  этой
нежности к пречистой деве, такой простой и естественной, стало примешиваться
глухое  беспокойство. Необходимо  ли для спасения  подобное  обожание божьей
матери? Не  обкрадывает ли  он бога, отдавая  деве Марии  часть своей любви,
большую часть  ее, посвящая ей свои  мысли, свое  сердце,  всего  себя?  Эти
мучительные   размышления,  эта  внутренняя  борьба  снедали  его,  исполняя
страстью и  еще крепче привязывая  к мадонне. Тогда он задумал разобраться в
оттенках  своего  обожания.  Он находил  неслыханное  наслаждение,  обсуждая
правоверность своего чувства. Книги о поклонении  деве Марии оправдывали его
в собственных глазах, восхищали его и снабжали доводами, которые он повторял
с молитвенным благоговением. Из них он  постиг, что можно быть рабом Иисуса,
служа  деве Марии. Он  шел ко  Христу через  поклонение Марии.  Он  приводил
всевозможные доказательства, рассуждал, делал выводы: коль  скоро сам  Иисус
повиновался  на земле богоматери, стало  быть,  ей  должны  повиноваться все
люди; и в небесах, где ей предоставлено

     право раздавать  милости божьи, богородица сохраняет  свою  материнскую
власть;    она   единственная   заступница   перед    богом,    единственная
распределительница  престолов. Дева Мария -- создание божье,  поднятое им до
себя; и таким образом  она служит звеном человеческим между  небом и землей,
посредницей  всякой  благодати,  всякого милосердия.  А  посему ее  надлежит
любить  превыше  всего,  любить  в  самом  боге. Затем следовали  еще  более
сложные, чисто  богословские  глубины:  бракосочетание  с небесным супругом,
святой дух, запечатлевший сосуд избрания и содеявший деву-мать носительницей
чуда,  предметом  человеческого благоговения в ее беспорочной чистоте. И вот
она становилась девою, торжествующею над всеми ересями,  непреклонным врагом
сатаны, новою Евой,  о коей было  ранее  возвещено, что  она  сокрушит главу
змия. Она превращалась  в священные врата благодати, через которые спаситель
мира уже снизошел  однажды  на  землю  и через которые  ему предстояло вновь
снизойти  в  последний день. То было смутное пророчество, возвещавшее новую,
еще более высокую роль девы Марии и погружавшее Сержа в мечту о  возможности
беспредельного  раскрытия  божественной любви. Явление женщины в ревнивом  и
жестоком  небе  ветхого  завета,  ее  сверкающий  белизной образ  у подножия
вселяющей трепет  троицы  --  все  это было  для  него  истинной  благодатью
религии,  утешением  в трудностях и испытаниях  веры,  прибежищем  человека,
заблудившегося среди  церковных  догматов. И  как  только он  шаг  за  шагом
доказал себе,  что она была  самым легким, коротким, совершенным  и надежным
путем ко Христу, он с  новой силой отдался ей, весь целиком, не ведая больше
угрызений  совести. Он старался теперь быть ее  истинным служителем, умереть
для самого себя, раствориться в полном послушании.
     Пора блаженного сладострастия. Книги  о поклонении деве Марии жгли  ему
руки.  Они говорили с ним языком струившейся, как ладан, любви. Теперь Мария
не была больше юной девой в белом покрывале, со скрещенными руками, стоявшей
в нескольких шагах от его изголовья. Нет, она являлась ему  в сиянии  славы,
такою, какой увидел ее Иоанн, окутанной светом солнца, в венце из двенадцати
звезд,  с луною под  ногами; она обдавала его своим благоуханием, зажигала в
нем  желание заслужить  царствие небесное, приводила его  в восторг  блеском
звезд, пылавших на ее челе. Он бросался перед ней на колени, называя себя ее
рабом, и ничто не было слаще для него, чем слово "раб",  которое он повторял
трепещущими устами,  повергаясь  в прах перед  нею,  мечтая стать ее  вещью,
ничтожеством,  пылинкой,  которой она касалась краем своего голубого платья.
Вторя  Давиду, он говорил: "Ради меня создана Мария".  Вместе с евангелистом
восклицал: "Все мое благо в ней одной".

     И  называл  ее  "своей  дорогой госпожою".  Из-за  недостатка  слов  он
переходил к лепету младенца или  возлюбленного, к  прерывистому,  страстному
дыханию. Святая  дева была  присноблаженной, царицей небесной, прославляемой
девятью  чинами ангелов, матерью мудрого избрания, сокровищем господа. В его
душе  начинали  тесниться  живые  образы: он  сравнивал  ее с  раем  земным,
взросшим  на  девственной  почве,  с грядами цветов добродетели, с  зелеными
лугами надежды, с  неприступными твердынями крепости духа, с восхитительными
жилищами  упования. Она была  также  запечатленным  источником святого духа,
местом, где  почиет  святая троица, божьим престолом, градом божьим, алтарем
божьим, храмом божьим, вселенною господней. И он прогуливался по этому саду,
то в  тени, то  на солнце,  очарованный зеленью;  он жаждал  испить из этого
источника; он обитал в покоях девы Марии,  черпая там силу и умиротворение и
без  остатка  растворяясь  всем  своим  существом, вкушая  млеко бесконечной
любви, стекавшее, капля за каплей, с ее девственной груди.
     В семинарии он каждое  утро, восстав ото сна, отбивал сто поклонов деве
Марии, обратив взор  к той  полоске  неба,  что была видна ему  из окна;  по
вечерам он  прощался с  нею и кланялся земно столько же раз, обратив глаза к
звездам.  Часто  в  ясные  ночи,  когда  в  теплом  воздухе  сияла  бледная,
мечтательная Венера, он забывался, и с уст его струился умиленный  гимн "Ave
maris  stella" <sup>1</sup>;  он  слегка напевал  его, и  перед ним вставали
вдали голубые берега, тихое  море,  подернутое ласковой рябью  и  освещенное
улыбающейся  звездой  величиною с  солнце. Он  читал  еще:  "Salve  Regina",
"Regina  Coeli",  "O  gloriosa  domina"<sup>2</sup>  --   все  молитвы,  все
песнопения.  Он  читал  весь чин богородичной  службы, благочестивые  книги,
написанные в ее восхваление, малый псалтырь  св. Бонавентуры  и был исполнен
такого нежного обожания царицы небесной, что слезы мешали ему переворачивать
страницы  книги.  Он постился,  умерщвляя свою  плоть, принося  ее в  жертву
пресвятой деве. Уже с десяти лет  он  носил одеяние  ее служителя  -- святой
нарамник с  двойным изображением Марии, вышитым на  сукне --  и ощущал своей
обнаженной  кожей теплоту от него на спине и  на груди, трепеща при  этом от
блаженства. Прошло несколько лет, и он  надел вериги, чтобы показать рабство
своей  любви.  Но  величайшим  деянием всегда оставалось для него ангельское
прославление богородицы, "Ave  Maria" <sup>3</sup>, совершеннейшая из молитв
его сердца. "Богородица, дево радуйся!"--возглашал он и видел, как
     1 "Радуйся, звезда над морем" <i>(лат.).</i>
     "Здравствуй,  царица",  "Царица  небесная",  "О  преславная  владычица"
<i>(лат.).</i>
     <i><sup>3</sup></i> Богородица, дево радуйся" <i>(лат.).</i>

     она шествует к нему,  исполненная благодати, благословенная в женах. Он
бросал  к ее  ногам свое сердце, чтобы она  прошла  по нему, и  это было ему
сладостно. Свое  приветствие он твердил  несчетное число раз, на сто  ладов,
стремясь сделать его как  можно более действенным. Он повторял по двенадцати
раз кряду "Ave" в  воспоминание о венце из двенадцати звезд, горящих на челе
святой девы, затем повторял еще четырнадцать раз -- в память четырнадцати ее
радостей; вновь повторял семь десятков раз -- в честь числа лет, прожитых ею
на  земле.  И целыми  часами он перебирал в руках зерна четок. А в иные дни,
дни  мистических   свиданий,  подолгу  предавался   бесконечному  бормотанию
акафистов "Розария".
     Оставаясь на досуге один в своей келье, он преклонял колени на каменных
плитах, и  весь сад  девы  Марии начинал зеленеть вкруг него, полный вышнего
цветения целомудрия.  Он читал "Розарий",  и  четки, перебираемые  пальцами,
словно нанизывали  целую  гирлянду "Ave" вперемежку с "Pater",  как гирлянду
белых роз,  переплетенных  лилиями  благовещения,  кроваво-красными  цветами
Голгофы и звездами возложения венца. Он медленно проходил аллеи, исполненные
благоухания, и останавливался после  каждого  из пятнадцати  десятков "Ave",
погружаясь  в  таинство,  соответствующее  им. Он  переходил от восторженной
радости  к  печали,  а  затем  к  славе  --  сообразно  тому,  как  таинства
распадались на  три вида:  таинства  радости,  печали  и славы. Он переживал
тогда в одну минуту несравненную легенду всю целиком, все земное  житие девы
Марии, с улыбками, слезами и конечным торжеством. Сначала он приобщался к ее
радости, входя в круг пяти лучезарных таинств, омытых ясным светом  зари. То
были:  благовещение архангела, плодоносный  луч,  соскользнувший  с небес  и
принесший   с   собою  божественную  истому  беспорочного  союза;  посещение
Елизаветы в светлое утро надежды,  в тот час, когда Мария впервые ощутила во
чреве своем  движение  младенца,  от  которого бледнеют  все  матери;  затем
рождение Христа возле ясель  Вифлеема и длинная вереница пастухов, пришедших
приветствовать  божественное материнство; принесение  новорожденного во храм
на  руках роженицы, которая,  еще усталая, уже счастливо улыбалась тому, что
препоручает младенца правосудию божию, заботам Симеона-богоприимца и чаяниям
мира. Наконец  -- Иисус, подросший и  представший перед  книжниками, в кругу
коих встревоженная мать и находит его, гордясь сыном и утешаясь. После этого
утра, полного нежного сияния, Сержу всякий раз  казалось, что небо  внезапно
покрывается тучами. Теперь  ему приходилось ступать  по терниям, пальцы  его
обдирались от зерен четок,  и он сгибался под ужасом пяти таинств скорби. То
были: жестокие муки Марии за сына своего в Гефсиманском

     саду, боль, которую она вместе с ним испытывала под  ударами бича, раны
от  его  тернового  венца,  что, казалось,  жгли  ее  чело,  страшное  бремя
сыновнего креста  и  горе,  подобное смерти, испытанное  ею  у  ног  его  на
Голгофе.  Эта  необходимость  страдания,  эти   жестокие   пытки   обожаемой
владычицы,  за которую он  охотно отдал бы кровь свою, как Иисус, каждый раз
вызывали  в  нем  ропот  ужаса,  и  десять  лет  одних  и  тех  же  молитв и
благочестивых   упражнений  не  могли  подавить  его.  Но  зерна  четок  все
перекатывались под  пальцами, во тьме распятия возникал внезапный просвет, и
радостным вольным светилом небесным вспыхивала ослепительная слава последних
пяти  таинств. Мария, преображенная, пела  хвалу воскресению,  торжеству над
смертью,  вечной   жизни;   простерши   руки,   охваченная   восторгом,  она
присутствовала  при торжестве  своего сына,  возносящегося на  небо  посреди
золотых, окаймленных пурпуром облаков; она собирала вокруг себя апостолов и,
как в день беспорочного зачатия, вновь вкушала пламя духа любви, нисходящего
в  языках  пламени;  затем  ее  самое  уносил  на  небо  ангельский  хор  на
белоснежных крылах  и бережно, точно киот,  помещал  среди  блеска  небесных
престолов; и там в знак  вышней славы, в таком ослепительном блеске,  что он
затмевал  солнце,  бог венчал ее  звездами с  тверди небесной. Для выражения
страсти существует немного слов. Бормоча вереницу из полутораста "Ave", Серж
ни  разу не  повторялся. Однообразное нанизывание одних и  тех же, постоянно
повторявшихся слов походило на  непрестанное  признание в любви и всякий раз
приобретало все новое и  более глубокое значение. Он останавливался,  он без
конца  изъяснялся  при  помощи этой  единственной латинской  фразы  и как бы
познавал Марию все ближе; когда же последнее зерно четок проходило через его
пальцы, он чувствовал, что изнемогает при мысли о приближении разлуки.
     Много раз юноша проводил так целые ночи, по двадцать раз заново начиная
вереницы "Ave" для того, чтобы отдалить минуту расставания со своей  дорогой
владычицей.  Занимался  день,  а  он  все еще шевелил  губами. "Это  луна,--
говорил  он,  обманывая  самого  себя,--  затмевает  своим  светом  звезды".
Наставникам  приходилось бранить  его  за  эти бодрствования по ночам, после
которых  он  казался  таким  разбитым и бледным, точно  потерял много крови.
Долгое время  на стене  его кельи висела цветная  гравюра "Сердце  пресвятой
богоматери":  мадонна,  светло  улыбаясь,  приоткрыв  корсаж,  указывала  на
кроваво-красное отверстие в своей груди, где в венке  из белых роз горело ее
сердце, пронзенное  мечом. Меч этот приводил его  в отчаяние; он возбуждал в
нем невыразимый ужас перед страданием женщины, одна мысль о котором выводила
его из благочестиво-

     <b>го</b> послушания. И  он  стер  изображение меча, оставив на  картине  лишь
пылающее сердце  в  венке,  точно  рвущееся  навстречу  ему.  И  тогда-то он
почувствовал себя  любимым.  Мария  отдавала ему  свое  сердце,  свое  живое
сердце, бившееся в ее груди, источая по капле розовую кровь. И теперь он был
полон уже  не  восторженным  благочестием,  а  чем-то более  чувственным  --
бесконечной нежностью,  заставлявшей  его во  время молитвы  перед  гравюрой
благоговейно  простирать  руки  навстречу  этому  сердцу, исторгавшемуся  из
беспорочной груди. Он видел  это сердце, он слышал его биение. Он был любим:
это сердце  билось для  него!  Все существо его как будто безумело от  жажды
поцеловать это  сердце, раствориться  в нем  и  покоиться рядом с ним в этой
отверстой груди. Она любила его горячо и в самой  вечности хотела  иметь его
постоянно  возле себя, при себе. Ее любовь была действенной; она всегда была
занята  им,  всегда  следовала  за ним, охраняя его от малейших  измен.  Она
любила его нежнее, чем все женщины вместе взятые, любовью  светлой, глубокой
и  бесконечной, как  небо. Где  мог  бы  он найти  себе возлюбленную,  столь
желанную? Какую земную ласку можно было сравнить с этим дыханием девы Марии,
которое повсюду  овевало  его? Какую  жалкую  земную  связь, какое  нечистое
наслаждение можно было положить на чашу весов, когда на другой чаше покоился
этот вечный цвет желания, постоянно распускающийся и никогда не увядающий? И
из уст его  подымался, точно облако  фимиама,  "Magnificat" <sup>1</sup>. Он
пел  ликующую песнь Марии,  трепетавшей от радости при приближении небесного
супруга. Он славословил господа, низвергающего владык с их  тронов,  который
посылал ему мадонну, ему, бедному, сирому ребенку,  умиравшему  от  любви на
ледяном полу своей кельи.
     И когда  он все отдавал деве Марии  -- свое тело  и душу, свои земные и
духовные блага,  когда  он  в  конце  молитвы представал перед  ней нагим  и
нищим,--тогда  из его  опаленных  уст вырывались акафисты святой деве,  с их
повторными,  настойчивыми  и пламенными  призывами,  воззваниями  о небесной
помощи. Ему чудилось,  что он постепенно преодолевает лестницу устремления и
при каждом ударе сердца всходит на новую ступень. Сначала он называл Мадонну
--  святою. Затем он  именовал ее матерью пречистою, пренепорочною, благостною
и  благолепною.  Удвоив порыв своей любви, он  шестикратно  провозглашал  ее
девственною, и всякий раз уста его  точно освежались от  произнесения  этого
слова  "дева", слова,  с  которым  он соединял представление  о  могуществе,
доброте и  верности. И по мере того, как сердце юноши возносило его ввысь по
ступеням света,
     <sup>1</sup> "Величит" <i>(лат.).</i>

     некий странный голос из самых недр его существа все явственнее  начинал
говорить  в нем, распускаясь  сияющим  цветом.  Ему хотелось раствориться  в
благоухании,  разлиться в  сиянии  света, растаять в музыкальном  вздохе. Он
называл  ее   "зеркалом   справедливости",  "храмом  мудрости",  "источником
радости" и видел сам себя в этом зеркале побледневшим от восторга, преклонял
колени на теплых  плитах  этого  храма и, пьянея, пил  большими глотками  из
этого источника.  Он  готовил  ей новые  превращения  и  впадал в  подлинное
безумие  нежности ради  все  более  и  более  тесного соединения  с нею. Она
становилась прелестным сосудом, избранным господом,  лоном избрания, где ему
хотелось  успокоиться  навеки   всем  своим  существом.   Царица   небесная,
окруженная  ангелами,  казалась  ему   мистической  розой,  дивным  цветком,
распустившимся в раю, столь чистым и благоуханным,  что он вдыхал его аромат
из низин своего ничтожества с такой  радостью, что  даже ребра его  трещали.
Она превращалась последовательно в "золотой дом", в "башню Давида", в "башню
из  слоновой  "ости",  неоценимо  роскошную  и   дорогую,  чистоте   которой
завидовали лебеди, в высокую, крепкую,  круглую башню,  которой ему хотелось
коснуться  своими протянутыми руками в знак подчинения. Она  возникала перед
ним  на горизонте и была вратами  неба,  которое проглядывало из-за ее плеч,
когда порыв ветра раздвигал  складки ее покрывала. Она всходила над горой, в
час,  когда  бледнеет  ночь,  утреннею   звездой,  пособницею  заблудившихся
путников, зарею любви. И тогда, на этой высоте у него занималось дыхание. Он
еще  не  был  пресыщен, но  слова уже изменяли ему,  силы его сердца уже  не
находили в них выхода, и он мог прославлять ее одним лишь титулом: "царица".
Он  бросал  его девять  раз, как  девять взмахов  кадила. И  его  песнопение
радостно замирало  в кликах конечного торжества: "Царица  дев,  царица  всех
святых,   царица,  зачатая  без  греха!"   Она,   по-прежнему  недосягаемая,
распространяла  вокруг свое сияние, а он, поднявшись  на  последнюю ступень,
которой  достигают  одни  только   приближенные  девы  Марии,  на  мгновение
оставался там и терял сознание, опьяненный горним воздухом; он никак  не мог
дотянуться до  края ее  голубого покрова, дабы облобызать его, а уже ощущал,
что катится вниз, исполненный вечным желанием вновь взобраться
     на эту высоту, вновь испытать это сверхчеловеческое блаженство.
     Не  раз  после  акафистов деве Марии,  произносившихся хором в  церкви,
юноша оставался с разбитыми коленями, с  опустошенной  головой, точно  после
сильного падения! По выходе  из  семинарии аббат Муре научился любить святую
деву еще  сильнее. Он оказывал  царице небесной такое  страстное поклонение,
что брат Арканжиа чуял в этом дух ареои. По мнению

     молодого аббата, деве Марии  предстояло  спасти  церковь  путем некоего
великого  чуда,  от  скорого  явления  которого  возликует  земля.  Она была
единственным  чудом в  наше  нечестивое время, голубою  дамой, что  являлась
маленьким  пастушкам, белым ночным  видением,  проглядывавшим  меж облаков и
касавшимся  краем  своего  покрова крестьянских хижин.  Когда  брат Арканжиа
грубо  спрашивал его,  лицезрел ли он  ее  когда-нибудь,  аббат Муре  вместо
ответа лишь улыбался  и плотнее сжимал губы как бы для того, чтобы не выдать
своей тайны.  На  самом деле он видел ее каждую ночь. Но теперь она являлась
ему  не  в образе сестры --  подруги игр и не в облике  прекрасной  набожной
девы, нет! На ней было подвенечное платье, белые цветы в волосах, ресницы ее
были полуопущены, и  из-под них  сверкали  взоры, увлажненные  надеждой,  от
которых вспыхивали его  щеки. Он ясно чувствовал, что она приходит именно  к
нему,  что она ему обещает не медлить  долее, что она говорит ему: "Вот и я,
прими меня!". По три раза в день, на заре, когда звонили  "Angelas", в самый
полдень  и в  час,  когда  тихо  спускались  сумерки,  он  обнажал голову  и
произносил  "Ave", оглядываясь вокруг и  спрашивая себя, не возвещает ли ему
наконец колокол пришествие Марии. Ему было двадцать пять лет. Он ожидал ее.
     В  мае  месяце ожидания  молодого  священника были  исполнены  какой-то
счастливой надежды. Он  больше не обращал внимания даже на ворчание Тэзы. Он
оставался так поздно в церкви за молитвой потому, что лелеял безумную мысль:
быть  может, пресвятая дева  в конце концов сойдет  к нему.  И,  однако,  он
страшился  ее, этой  большой золоченой статуи мадонны, походившей на царицу.
Различные изображения мадонны он любил разной любовью. Этот ее образ поражал
аббата, внушая к себе  властное уважение. То  была  богородица; у  нее  было
царственное лицо,  широкий стан матери, сильные  руки божественной  супруги,
несущей Иисуса.  Он  воображал  ее  себе  такою  посреди  небесного  дворца,
влачащей среди звезд шлейф своего царского плаща. Такая мадонна была слишком
недосягаема для  него. Она была  столь могущественной, что испепелила бы <i>fro</i>
во  прах,  если бы удостоила  опустить на него свой  взор. Она  была  святой
девой,  являвшейся к нему в дни, когда  он  падал духом,  той суровой божьей
матерью, которая возвращала его душе мир, показывая ему грозное видение рая.
     В  тот вечер  аббат  Муре больше  часа  оставался на коленях  в  пустой
церкви.  Со сложенными руками,  устремив  взор на золоченую статую  мадонны,
подымавшуюся  из  зелени,  как  светило  небесное,  он  старался  обрести  в
молитвенном  восторге успокоение от посторонних  волнений,  смущавших  его в
течение дня. Но на этот раз ему не удалось с привычной блаженной легкостью

     забыться в молитве. Материнство девы Марии, как ни было оно преславно и
непорочно,  ее  округлый  стан  сформировавшейся  женщины,  нагой  младенец,
которого  она  держала  на  руке,--  все  это  смущало  его,   казалось  ему
продолжением  на небе того  бьющего через  край  инстинкта продолжения рода,
который преследовал его на  земле с самого утра. Как виноградники каменистых
холмов,  как деревья Параду, как человеческое стадо Арто, дева Мария несла с
собой расцветание, порождала самую жизнь. Молитва  замирала  на его устах, и
он отвлекался,  созерцая то, на  что  раньше не  обращал  внимания  в облике
богоматери: мягкую волну ее каштановых волос, легкую припухлость подбородка,
размалеванного розовой краской. И тогда она становилась суровее, чем всегда,
дабы уничтожить  его блеском своего всемогущества и  побудить к  продолжению
прерванной молитвы. Наконец своей золотой короной, золотым  плащом, всем тем
золотом, что  превращало деву Марию в грозную  владычицу, она в конце концов
привела  его  к  обычному рабскому  самоотречению,  и молитва  вновь  плавно
потекла с  его  уст,  дух же аббата потерялся в глубинах привычного для него
обожания мадонны.  Так, до одиннадцати часов он спал и  вместе  бодрствовал,
пребывая в экстатическом оцепенении, уже  не  чувствуя своих  колен;  он был
точно  ребенок,  которого  укачивают  в  колыбели.  Но  он  отдавался  этому
состоянию покоя,  все время ощущая тяжесть, давившую ему  на сердце. Церковь
позади  него  постепенно  темнела,  фитиль  лампады  обугливался,  и  листва
омрачала покрытое лаком лицо пресвятой девы.
     Когда часы перед тем, как пробить, оборванно прохрипели, по телу аббата
прошла  дрожь.  Он  не почувствовал,  как  прохлада, воцарившаяся в  церкви,
остудила его  плечи.  Но сейчас он трясся  от  холода. Он  перекрестился,  и
внезапно неожиданное  воспоминание  нарушило  оцепенение полусна.  Зубы  его
стучали,  и  это  напомнило ему  о  ночах,  которые он  когда-то проводил на
холодном полу своей кельи,  простершись перед изображением "Сердца пресвятой
богоматери",  когда  все  тело его  била  лихорадка.  Он с  трудом поднялся,
недовольный собою. Обычно он  покидал  алтарь с успокоенной  плотью,  ощущая
нежное  дыхание девы Марии  на  своем челе. Но в эту ночь, взяв лампу, чтобы
осветить путь в  свою комнату, он ощутил шум  в висках. Значит,  молитва  не
подействовала;  после краткого облегчения жар,  с самого утра  снедавший его
сердце, теперь охватил его  мозг. Дойдя до  двери  ризницы, аббат перед тем,
как выйти, обернулся и машинально  поднял светильник,  чтобы в последний раз
взглянуть  на  мадонну.  Она  была  погружена  во мрак, спускавшийся с балок
потолка, и вся потонула в зелени,
     сквозь которую просвечивал один только золотой крест на венце ее.

        XV
     Комната  аббата  Муре,  расположенная  в  углу  церковного  дома,  была
просторным покоем, освещавшимся с  двух сторон огромными квадратными окнами.
Одно из них выходило  на скотный  двор Дезире, другое -- на  деревню Арто, с
видом  на долину,  холмы  и  широкий  горизонт.  Кровать,  затянутая  желтым
пологом,  комод  орехового дерева, три соломенных стула -- все это  терялось
под высоким потолком, державшимся на оштукатуренных балках. Немного затхлый,
терпкий  запах, свойственный  старым  деревенским постройкам,  подымался  от
красноватого  пола,  блестевшего, как зеркало. На комоде большая  статуэтка,
изображавшая непорочное  зачатие, кротко серела меж двух фаянсовых  горшков,
которые Тэза наполнила белой сиренью.
     Аббат  Муре поставил светильник  перед  мадонной, на  край  комода.  Он
чувствовал себя настолько дурно, что решил развести огонь; сухие виноградные
лозы  лежали  тут  же наготове. Он так и остался у огня и со щипцами в руках
наблюдал за горящими головнями. Пламя озаряло его  лицо, он ощущал  глубокое
молчание  заснувшего  дома.  В ушах у  него шумело само безмолвие, и в конце
концов из  него стали возникать  явственные шепоты. Медленно, но  неотразимо
голоса  овладевали им и усиливали тревогу, которая не  раз в продолжение дня
заставляла  его  сердце  сжиматься.  Откуда  взялась  такая  тоска?  Что  за
неведомое  смятение медленно росло в нем, сделавшись,  наконец, нестерпимым?
Не согрешил ли он? Нет, он и  сегодня казался себе точно таким же, каким был
по выходе из  семинарии;  он сохранил  всю пламенность веры  и остался столь
стойким пред мирскими соблазнами, что, шествуя среди людей, не
     видел никого, кроме бога.
     И ему представилось, будто он все еще находится в своей келье поутру, в
пять  часов,  когда надо подыматься  с постели.  Дежурный дьякон проходит  и
ударяет палкою в его дверь с уставным возгласом:
     -- Benedicamus Domino <sup>1</sup>.
     --  Deo  gratias! --  отвечает  он, едва проснувшись,  с еще заспанными
глазами.
     Он  соскакивал на  узенький коврик, умывался, убирал  постель, подметал
комнату, наливал  свежую  воду  в  кувшин.  Ежась  от  пробегавшего по  коже
утреннего  холодка, он с удовольствием выполнял  эти простые обязанности. Он
слышал,  как на платанах во дворе одновременно  с ним пробуждались  воробьи,
как они шумно хлопали крыльями  и чирикали. И ему  казалось, что они молятся
на свой лад. Затем он спускался в
     1 Благословим во имя господа (лаг.),

     зал  благочестивых  размышлений  и  после молитвы оставался  там еще  с
полчаса на  коленях,  размышляя  над мыслью Игнатия  Лойолы:  "Какая  польза
человеку в том,  если  он  покорит вселенную, душу же свою погубит?" То была
благодатная почва для добрых намерений, ибо эта мысль приводила его к отказу
от всех  благ  земных  и возвращала к  часто лелеемой  им  мечте  о  житии в
пустыне, единственным  богатством которой  было  бы безбрежное  синее  небо.
Минут через десять колени его начинали неметь на каменном полу и так болели,
что мало-помалу  он  впадал  в полное  оцепенение  и  в  этом  экстатическом
состоянии видел себя великим  завоевателем, властелином  громадного царства,
который  срывает  с  себя  корону,  ломает  свой  скипетр,  попирает  ногами
неслыханные  сокровища  --  сундуки   с   золотом,   груды  алмазов,   шитые
драгоценными  каменьями ткани -- и отправляется в глубь Фиваиды, облачившись
во власяницу, раздиравшую ему кожу на спине. Но обедня отвлекала его от этой
игры воображения, которую он переживал как возвышенную действительность, как
нечто,  случившееся с ним самим во время  оно. Он причащался, пел  с большим
усердием  полагающиеся   псалмы,  не  слыша  ничьего  голоса,  кроме  своего
собственного, такого кристально чистого и ясного, что ему мнилось,  будто он
достигает  ушей самого господа.  Возвращаясь  к  себе  в келью, он ступал на
каждую ступеньку, как рекомендуют св. Бонавентура  и св.  Фома Аквинский; он
шел  медленно,  с  сосредоточенным  видом,  слегка  склонив голову  и находя
невыразимую радость в том, что  исполняет малейшие предписания отцов церкви.
Наступало  время завтрака. В трапезной гренки,  вытянувшиеся в ряд вместе со
стаканами белого  вина,  приводили его  в  восхищение;  аппетит у  него  был
хороший,  нрав  веселый;  он  говаривал,  например,  что  вино   --   добрый
христианин:  это  было  весьма  смелым намеком на  то,  что эконом будто  бы
подливает воду в  бутылки. Это не мешало ему входить в класс уже с серьезным
видом. Он делал заметки у себя на коленях, пока наставник, опершись руками о
кафедру, говорил на вульгарной латыни, время от времени вставляя французское
слово, когда не мог подобрать нужного латинского выражения. Возникали споры;
воспитанники  приводили аргументы на каком-то странном  жаргоне, но никто не
смеялся.  Затем,  в десять  часов, минут двадцать читали  священное писание.
Тогда  он  отправлялся  за священной  книгой в богатом  переплете, с золотым
обрезом.  Прикладывался к ней с особым благоговением  и с непокрытой головой
читал из нее  тексты,  крестясь  каждый раз,  когда  ему  встречались  имена
Иисуса, Марии и Иосифа. Наступало время вторичных благочестивых размышлений.
Тогда  он  снова преклонял колени, но на  более  продолжительный  срок,  чем
ранним утром: ради любви к богу он был готов

     на любые телесные лишения. Он старался ни на  секунду не  присаживаться
на  пятки.  Этот  искус он смаковал в  течение трех  четвертей  часа, силясь
открыть в себе  грехи,  и доходил до того, что  считал  себя  осужденным  на
гибель  только  за  то,  что  забыл  накануне  вечером  приложиться  к  двум
изображениям мадонны на  своем нарамнике, или же  за то, что заснул на левом
боку. То  были ужасные  проступки, искупить которые ему хотелось непрерывным
стояньем на коленях до самого вечера;
     то были вместе с тем счастливые  для  него проступки,  ибо они занимали
его  ум,  и без  них  он  не знал  бы,  чем  наполнить  свою  невинную душу,
усыпленную непорочной  жизнью,  которую  он вел.  В  трапезную  он  входил с
облегченной душой, будто сняв с груди своей тяжесть настоящего преступления.
Дежурные семинаристы  с засученными  рукавами  ряс и с  повязанными  у пояса
синими бумазейными передниками разносили суп с вермишелью, вареную говядину,
нарезанную  тоненькими ломтиками,  и порции баранины  с  фасолью. Воцарялось
прожорливое  молчание,  сопровождаемое  страшным  чавканьем  и  ожесточенным
стуком  вилок; семинаристы  завистливо поглядывали  на большой  стол в  виде
подковы, где надзиратели ели более нежное  мясо и  пили более тонкое вино. В
это  время  глухой  голос  какого-нибудь  крестьянского  малого,  обладателя
здоровых  легких, бубнил  без  точек  и  запятых,  покрывая  шумное  сопенье
обедающих,  какой-нибудь благочестивый  текст: письмо  миссионера,  послание
епископа или статью из церковного журнала. Он слушал, поглощая обед. Отрывки
полемических статей, рассказы  о далеких странствиях удивляли  и даже пугали
его,  раскрывая перед ним кипение жизни  по  ту  сторону семинарской ограды,
безмерные горизонты, о которых он никогда и не помышлял. Во время еды ударом
трещотки возвещалось начало рекреации. Двор был посыпан песком; летом восемь
развесистых платанов  отбрасывали прохладную тень. Вдоль южной стороны двора
тянулась стена высотою в пять метров, утыканная сверху осколками бутылок; за
нею лежал Плассан, но  со двора семинарии был виден лишь верх колокольни св.
Марка -- короткая каменная игла, врезавшаяся  в голубое небо. По этому двору
он медленно прохаживался из конца в конец с группой товарищей; они шли ссе в
ряд;  каждый  раз,  двигаясь  по  направлению  к  стене,  он  глядел  на эту
колокольню,  воплощавшую для  него весь город,  всю землю под  вольным летом
облаков.  У  подножия  платанов  образовывались  шумные   кружки.  По  углам
уединялись по  двое  друзья, за  которыми зорко следил из-за  занавесок окна
какой-нибудь  надзиратель.  Некоторые затевали игры в мяч  и в  кегли, мешая
спокойным  игрокам в  лото,  полулежавшим на земле, уткнувшись в свои карты,
которые то и дело засыпал песком слишком сильно  кинутый шар или мяч. Звонил
колокол, шум

     стихал,  с  платанов  поднималась  целая  туча  воробьев. Ученики,  еще
запыхавшись, отправлялись на урок церковного пения и стояли, скрестив руки и
понурив головы. Серж заканчивал свой день в мире и  покое; он  возвращался в
класс; в четыре часа снова  трапезовал  и опять совершал неизменную прогулку
лицом  к шпилю  колокольни  св.  Марка;  ужинал  среди  такого  же  чавканья
челюстей, под  такой  же грубый голос,  оканчивавший  дневное чтение;  затем
вновь  отправлялся  в часовню,  читал вечерние  молитвы  и  ложился  спать в
четверть   девятого,  предварительно  окропив  постель  святой   водою   для
предохранения себя от дурных снов.
     Сколько  таких  чудесных дней  провел он  в  древнем  монастыре старого
города  Плассана, исполненном  вековечным духом благочестия! Целых  пять лет
дни следовали за днями и текли, словно  тихое журчанье прозрачного потока. В
этот час он припоминал  множество мелочей и приходил  от них в умиление. Ему
вспоминались  его первые  духовные  одежды,  которые  он  покупал  вместе  с
матерью: две  рясы, два  пояса,  шесть пар брыжей, восемь пар черных  чулок,
стихарь,  треуголку. Как  билось  его сердце в тот  тихий октябрьский вечер,
когда  затворилась  за  ним дверь  семинарии!  Он  вступил  туда  в возрасте
двадцати лет, по окончании коллежа, влекомый потребностью веры и любви. И со
следующего же дня уже ничего не помнил из прошлого,  будто  забывшись сном в
недрах  этого  большого  безмолвного  дома. Перед  ним вновь предстала узкая
келья,  где  он провел  свои два  года  философского класса,--  нечто  вроде
кабинки, всю мебель  которой  составляли кровать, стол и стул. Это помещение
было отделено от  соседних плохо сколоченной перегородкой. Громадный зал был
разгорожен  на  пятьдесят   таких  келий.  Затем  он  увидел  свою  комнатку
богословского  класса,  в  которой  прожил  три  следующих  года;  она  была
просторнее,  в ней  помещались  кресло,  туалетный  стол,  книжный шкаф.  О,
счастливая обитель, где он так сладко грезил, полный веры! Вдоль бесконечных
коридоров,  вдоль каменных  лестниц у него  были заветные уголки:  здесь его
осеняли  внезапные  откровения  и  нечаянные  радости.  С  высоких  потолков
доносились голоса ангелов-хранителей. Не было такой половицы в залах здания,
камня в  его  стенах,  ветки  на  платанах, которые  не говорили  бы  ему  о
наслаждении,  доставляемом созерцательной  жизнью,  о радостях  умиления,  о
длительной  поре посвящения,  о ласках  неба,  даруемых за  самоотречение,--
словом, о счастии божественной первой любви. То, пробуждаясь, он видел живое
сияние,  купавшее его в своих  радостных лучах.  То вечером,  прикрыв  двери
своей  кельи,  он ощущал  теплые руки, обвивавшиеся вокруг его  шеи  с такой
нежностью, что он терял сознание; когда он приходил в себя,  то оказывалось,
что он лежит на полу и громко ры-

     дает. Иной  раз  -- чаще всего под сводом притвора часовни  -- ему даже
случалось ощущать, как  чьи-то гибкие  руки обнимают  его стан, возносят его
над землей.  В такие минуты вое небо принимало в нем  участие,  окружало его
неотступным вниманием, вкладывало в  малейшие его поступки, в удовлетворение
самых обыденных  его потребностей особый смысл,  восхитительный  аромат,  от
которого одеяние его и даже сама кожа, казалось,  навсегда сохраняли смутное
благоухание. Он  вспоминал  также  прогулки по  четвергам. В  два  часа  дня
отправлялись куда-нибудь на лоно природы, за лье от Плассана. Чаще всего шли
на берег Вьорны, на луг, окаймленный ивами, склонявшими  ветви над убегавшей
лентой  воды.  Но он,  собственно, не замечал ничего --  ни  больших  желтых
полевых цветов, ни ласточек, которые  умудрялись пить  на лету, едва касаясь
крылами поверхности реки.  До  шести часов он  и его товарищи, разбившись на
группы,  либо хором читали под  ивами  канон богородицы либо  на два  голоса
бормотали   "Малый   часослов"   --   необязательный   требник    для   юных
семинаристов...
     Переворачивая  головни,  аббат Муре улыбнулся.  В  прошлом своем  он не
находил ничего, кроме великой  чистоты и совершенного послушания. Он походил
на лилию, благоухание которой восхищало его наставников. Он не мог вспомнить
за собой  ни одного дурного поступка. Никогда он  не злоупотреблял  свободой
прогулок,  во  время  которых  оба  надзирателя уходили, бывало, поболтать к
священнику по соседству,  не курил где-либо за забором, не распивал  пива  с
кем-нибудь из приятелей. Никогда он не прятал романов под сенник; никогда не
запирал бутылок  с анисовой водкой в  ящик  своего  ночного столика.  Долгое
время он даже и не подозревал о грехах, совершавшихся вокруг него: о куриных
крылышках  и пирожках, которые контрабандой приносились во  время  поста;  о
греховных  письмах,  доставлявшихся  служителями;  о  непристойных  беседах,
которые велись вполголоса где-нибудь  по углам двора. Он заливался  горючими
слезами в тот день,  когда обнаружил,  что из его товарищей мало  кто  любит
господа бога ради него самого. Среди семинаристов были крестьянские сыновья,
решившие  стать  священниками  из  боязни  рекрутчины;  затем были  ленивцы,
мечтавшие о занятии, которое позволяло бы им жить &bull;в праздности; были и
честолюбцы, которые грезили наяву о  жезле и митре епископа. А он, обнаружив
у самого подножия алтарей столько суетных и грязных мирских помыслов, только
еще глубже ушел в самого себя, еще полнее посвятил себя  служению богу, дабы
утешить его в небрежении, в каком его оставляли другие.
     Между прочим, аббат  вспомнил, что однажды в классе он  заложил ногу за
ногу. Когда профессор сделал ему замечание,

     он покраснел, как рак,  будто совершил нечто непристойное. Он был одним
из лучших учеников, не вступал  в споры, все  тексты  заучивал наизусть.  Он
доказывал  вечное  существование   бога   текстами  из  священного  писания,
изречениями  отцов  церкви и  единодушным  согласием по  этому  поводу  всех
народов  земли.  Такого  рода  умозаключения  исполняли   его  непоколебимой
уверенности.  В первом философском классе он так прилежно работал над курсом
логики, что  профессор остановил его  замечанием, что самые  ученые вовсе не
являются  самыми святыми.  Поэтому  на  втором году  он  отнесся  к изучению
метафизики  лишь  как к предписанному уставом занятию, весьма мало значащему
среди прочих ежедневных обязанностей. У него появилось презрение к науке; он
желал   оставаться  невеждою,  дабы  сохранить  смирение  веры.  Позднее,  в
богословском  классе,   он   изучал   "Историю  церкви"  Рорбаше  только  из
послушания;  он  дошел  лишь   до  аргументов  Гуссе  и  до   "Богословского
наставления" Бувье, не  осмеливаясь  даже вникнуть  в рассуждения Белармина,
Лигори, Сюареса  и  св.  Фомы  Аквинского.  Одно  только  священное  писание
приводило  его  в восторг.  В нем  находил он  вожделенное знание, повесть о
бесконечной любви, и  этого одного было уже  достаточно  для  поучения людей
благонамеренных.  Он  принимал   на   веру  толкования   своих   учителей  и
довольствовался  ими,  возлагая  на  наставников  всю   заботу  критического
рассмотрения и не  нуждаясь сам в этих ухищрениях для того, чтобы любить; он
обвинял книги  в  том,  что они  крадут время,  принадлежащее  молитве.  Ему
удалось даже позабыть то,  чему он  выучился за годы, проведенные в коллеже.
Он  больше  ничего не знал  и был  воплощением кротости, словно малое  дитя,
которое заставляют лепетать догмы катехизиса.
     Так, шаг за шагом,  дошел он до рукоположения. Тут  воспоминания  стали
тесниться одно за другим,  трогательные, все еще полные  не  успевшей остыть
небесной  радости.  Из года в  год  он все  больше  приближался к  богу.  Он
праведно  проводил   каникулярное   время  у   одного  из  дядей,  ежедневно
исповедуясь и причащаясь два раза в неделю. Он сам налагал на себя посты;
     прятал  на  дне  чемодана  ящички  с  крупной  солью  и по  целым часам
простаивал обнаженными  коленями на ней. Рекреационные часы  он  проводил  в
часовне  или поднимался  в  комнату к надзирателю, который  рассказывал  ему
благочестивые  и  чудесные  истории. А когда подходил троицын день, он бывал
свыше  всякой меры  вознаграждаем тем восторженным волнением, которым всегда
охвачены семинарии накануне рукоположения.  Наступал великий праздник, когда
небо словно  раскрывалось, дабы  избранные могли подняться на  новую, высшую
ступень. Уже за  две недели до этого дня он сажал себя на хлеб и на воду. Он
задвигал шторы на окне, чтобы не отвлекаться

     более даже дневным светом, и, простершись  ниц во мраке,  умолял Иисуса
принять  его  жертву.  В  последние  четыре  дня  им  овладевала  тревога  и
мучительные  сомнения в  себе,  заставлявшие  его  вскакивать  среди ночи  с
кровати, бежать и стучать  в  дверь  к какому-нибудь постороннему  семинарии
священнику, доживавшему свои дни на покое, к какому-нибудь  кармелиту, часто
даже к  обращенному протестанту,  о жизни которого  ходили легенды.  И  Серж
начинал тогда прерывающимся от рыданий голосом длинную-длинную исповедь всей
своей  жизни.  Только  полное  отпущение грехов  успокаивало и освежало его,
будто омовение в  купели  божественной благодати. В  утро  великого  дня  он
ощущал себя  непорочным, и  сознание этой непорочности было в нем  настолько
сильно, что ему чудилось, будто  от него исходит сияние. Семинарский колокол
звонил  с   кристальной   чистотой,   благоухание  июня,   запахи   цветущих
кустарников,  резеды  и  гелиотропа  долетали  из-за высокой ограды двора. В
церкви  его  ожидали  разодетые,  взволнованные  родственники; женщины  даже
рыдали  под  вуалями.  Трогался  в  путь  крестный   ход:  дьяконы,  которых
рукополагали в  священники,  выступали в  золотых ризах;  за  ними следовали
иподиаконы в орарях, послушники и служки в развевающихся стихарях, с черными
шапочками в руках. Орган гудел, затем изливался,  точно флейта,  в радостных
песнопениях.  В алтаре епископ с  жезлом  в руке служил  с  двумя канониками
обедню.  Весь капитул был в сборе; толпились священники всех приходов. Глаза
слепили неслыханная  роскошь одеяний и пылающее  золото,  зажженное  широким
лучом  солнца,  падавшим  из  окна  в  средней  части  храма.  После  чтения
"Апостола" начиналось пострижение.
     Еще и поныне аббат Муре вспоминал холодок  ножниц, которые отметили его
тонзурой в начале  первого  года богословского  класса.  Тогда по  телу  его
прошла легкая дрожь. Но в первый раз тонзура была  еще очень мала: кружок не
больше  монетки в два су.  А позднее, с  каждым новым посвящением,  она  все
увеличивалась,  пока не  увенчала его  бледным  пятном  величиною с  большую
просфору.  Орган  гудел  все  тише;  кадила  качались  и  нежно  позвякивали
серебряными цепочками, испуская  волны белого дыма,  который извивался точно
кружево.  И  вот  он видел себя  в стихаре,  молодым служкою.  Распорядитель
обряда подводил  его к алтарю. Он преклонял колено и  низко  опускал голову,
между тем  как епископ золотыми ножницами  отрезал  у него три  пряди  волос
-- одну на лбу и две другие возле ушей. Спустя год  после этого он видел себя
снова в церкви среди  облаков фимиама: он получал четыре младшие степени. Он
шел,  ведомый архидиаконом, и запирал с шумом двери главного входа; потом он
раскрывал их снова, дабы пока

     зать, что ему поручено стоять на страже церкви. Он звонил в колокольчик
правой  рукой, чем возвещал, что долг его--созывать верующих к богослужению;
потом возвращался  в алтарь,  где епископ сообщал  ему новые привилегии  его
сана: прав