яла всякое
значение,  оккультизм  стал полноценной заменой для тех  людей, что  все еще
искали истину. Но души существовали на разных уровнях. Тамара вела себя - по
крайней мере внешне - как живой человек. Организация, объединявшая беженцев,
установила  ей ежемесячное пособие,  и  реб  Авраам  Ниссен  Ярославер  тоже
поддерживал  ее.  Она  сняла  бунгало,  принадлежавшее  еврейскому  отелю  в
Монтейндейле.  Жить  в главном  корпусе и есть  в  ресторане она  не хотела.
Владелец отеля,  еврей из Польши,  согласился доставлять  ей  еду в  бунгало
дважды  в день.  Прошло уже  две недели, а  Герман еще не выполнил  обещания
провести у нее несколько дней. На  свой бруклинский  адрес он получил от нее
письмо,  в котором она упрекала его в том, что он не сдержал слова. В  конце
она писала: "Поступай так, словно я еще мертвая, и посети мою могилу".
     Прежде чем  ехать, Герман обдумал  все  возможные неожиданности. Он дал
Ядвига деньги, он заплатил за  квартиру в Бронксе; он купил  Тамаре подарок.
Он упаковал в чемодан одну из рукописей для рабби Ламперта, чтобы поработать
над ней.
     На автобусную  станцию Герман пришел  слишком рано. Он сел на скамейку,
поставил чемодан у  ног  и ждал,  пока объявят рейс на Монтейндейл.  Прямого
автобуса не было. Он должен был ехать с пересадкой.
     Он  купил  еврейскую  газету,  но  прочел  только  заголовки.  Судя  по
заголовкам, новости были прежние: Германия отстраивалась. Союзники и  Советы
простили  преступления нацистов.  Каждый  раз, когда  Герман читал  подобнее
сообщения,  в нем  пробуждались  фантазии  о мести. В  этих фантазиях Герман
разрабатывал  методы уничтожения  целых  армий и  разрушения целых  отраслей
индустрии. Ему удавалось отдать под суд всех, кто  участвовал в  уничтожении
евреев.  Он стыдился  таких мечтаний, захватывавших его мысли  при  малейшей
провокации, но они с детским упорством снова и снова овладевали им.
     Он услышал, как  объявили Монтейндейл, и поспешил  к выходу, где стояли
автобусы.  Он забросил  чемодан в багажную сетку,  и на секунду у него стало
легко на сердце. Он почти не замечал других пассажиров. Они говорили на идиш
и держали в руках свертки, завернутые в  еврейские газеты. Автобус тронулся,
и через некоторое время в полуоткрытое окно задул ветерок, пахнувший травой,
деревьями и бензином.
     Дорога до Монтендейла занимала пять часов,  но на нее уходил весь день.
Автобус остановился на конечной, где они должны были ждать другого автобуса.
Погода  по-прежнему стояла  летняя,  но дни  уже  стали короче. После захода
солнца  в  небе появилась четвертушка месяца и тут же исчезла  за  облаками.
Небо  потемнело, появились звезды. Шофер второго  автобуса  выключил  свет в
салоне, потому что он мешал ему видеть на узком, извилистом шоссе. Они ехали
через леса,  и внезапно возник ярко  освещенный  отель. На веранде мужчинн и
женщины играли в карты.  Они пронеслись мимо. Это было нереально,  как  фата
моргана.
     Пассажиры один  за  другим  сходили на остановках  и  исчезали в  ночи.
Герман  остался в  автобусе один. Он сидел, прижав лицо  к стеклу, и пытался
запомнить каждое  дерево, каждый куст и  камень, как будто  Америка, подобно
Польше,  была  предназначена  к  уничтожению  и  как  будто  он  обязан  был
запечатлеть  в  памяти все детали.  Не развалится ли  рано  или  поздно  вся
планета? Герман читал, что Вселенная разбегается, да,  и  при этом случаются
взрывы. С неба струилась  ночная меланхолия. Звезды мерцали, как поминальные
свечи в какой-нибудь космической синагоге.
     Когда  автобус  подъезжал  к  отелю,  где Герман  должен  был  сходить,
водитель включил в  салоне свет. Отель был  точной  копией того, которой они
проехали: такая же веранда, такие же стулья, столы,  мужчины, женщины, та же
углубленность в карточную  игру."Автобус  ездит  по кругу?",  - спросил себя
Герман. От  долгой неподвижности у него ныли  ноги, но он взбегал по широким
ступеням отеля мощными прыжками.
     Внезапно появилась  Тамара - в белой блузе, темной юбке и белых туфлях.
Она выглядела загоревшей и помолодевшей. Она по-новому  уложила  волосы. Она
побежала к  нему,  взяла его чемодан и  представила его нескольким женщинам,
сидевшим за карточным столом. Одна женщина, в купальном костюме п в пиджаке,
наброшенном  на  плечи, бросила короткий  взгляд  в карты и сказала  хриплым
голосом:
     "Как  мужчина  может  надолго оставлять  одну  такую красивую  женщину?
Мужчины увиваются вокруг нее, как мухи вокруг меда".
     "Почему ты  не  приезжал так долго?", - спросила Тамара, и ее слова, ее
польско-еврейский акцент, ее доверительная интонация - вес это разрушило его
оккультные  фантазии.  Это  не  был  призрак  из  иного  мира.  Она  немного
поправилась.
     "Ты  голоден?", - спросила она."Они оставили тебе ужин".  Она взяла его
за руку и повела в ресторан, в котором горела одна-единственная лампа. Столы
были уже накрыты для завтрака, кто-то еще возился  на  кухне, и слышался шум
льющейся  воды.  Тамара  пошла  на  кухню и  вернулась с  молодым человеком,
который  нес  на подносе  ужин,  оставленный  для  Германа:  половина  дыни,
суп-лапша, курица с морковью, компот и кусок  медового пирога. Тамара шутила
с молодым человеком, и он фамильярным тоном  отвечал ей. Герман заметил, что
у него на руке вытатуирован голубой номер.
     Официант  ушел,  и  Тамара  замолчала.  Моложавость  и  загар,  которые
бросились в глаза  Герману, сейчас, казалось, поблекли. Стали заметны тени и
первые признаки мешков под глазами.
     "Ты видел этого мальчика?",  - сказала она."Он стоял  всего в  шаге  от
печи. Еще минута, и он стал бы кучей пепла".

        2.
     Тамара  лежала  в своей  кровати, а Герман -  на  раскладушке,  которую
принесли  для него в  бунгало, но спать  они  не могли.  Герман на мгновенье
задремал, но  снова проснулся,  как будто что-то  толкнуло его.  Раскладушка
заскрипела под ним.
     "Ты не спишь?", - сказала Тамара.
     "О, как-нибудь да засну".
     "У  меня  есть несколько таблеток снотворного. Если  хочешь, я дам тебе
одну. Я принимаю их, но  все равно не сплю. А если засыпаю, то это не сон, а
погружение в пустоту. Я принесу тебе таблетку".
     "Нет, Тамара. Обойдусь без нее".
     "Зачем тебе ворочаться всю ночь?"
     "Если бы я лежал с тобой, я бы заснул".
     Мгновенье Тамара ничего не говорила.
     "Какой в этом смысл. У  тебя есть жена.  Я труп, Герман,  а с трупам не
спят".
     "А я что?"
     "Я думала, Ядвиге ты по крайней мере верен"
     "Я же рассказал тебе всю историю".
     "Да, рассказал. Когда раньше мне  кто-нибудь что-нибудь  рассказывал, я
точно  знала, о чем  он  говорит. Теперь я слышу слова, но они не доходят до
меня. Они скатываются с меня, как капли воды по смазанной маслом коже.  Если
тебе неудобно в твоей кровати, приходи в мою".
     "Да".
     В  темноте  Герман  встал  с  раскладушки.  Он  забрался  под  одеяло и
почувствовал тепло  Тамариного тела и что-то еще, что он забыл годы разлуки,
что-то материнское и одновременно очень чужое.
     Тамара неподвижно лежала  на спине. Герман лежал  на боку, лицом к ней.
Он не касался ее, но чувствовал полноту ее грудей. Он лежал тихо, смущенный,
как жених в первую брачную ночь. Годы разделили их основательно, как разрез.
Одеяло  было заправлено  под матрас,  и  Герман хотел было попросить  Тамару
вытащить его, но медлил.
     Тамара  оказала:"Сколько  мы так  лежим? Мне кажется, будто  прошло сто
лет".
     "Сейчас еще нет десяти".
     "Правда? А для меня  это целая вечность. Только  Бог может вместить так
много в такое короткое время".
     "Я думал, ты не веришь в Бога".
     "После того, что случилось с детьми, я перестала верить. Где  я была на
Йом-Киппур в 1940 году? Я была  в России. В Минске. Я шила  на фабрике мешки
для картофеля и кое-как зарабатывала на хлебную  пайку. Я  жила на окраине с
неевреями. Я решила, что не буду поститься
     на  Йом-Киппур.  Какой смысл  имело  там  поститься?  А  еще было глупо
показывать соседям, что веришь.  Но когда наступил вечер и  я услышала,  что
евреи читают где-то "Кол Нидре",я не смогла есть".
     "Ты говорила, что маленький Давид и Иошевед приходят к тебе".
     Герман тут же пожалел о своих словах. Тамара не пошевельнулась, но даже
кровать начала стонать, как будто потрясенная его словами. Тамара подождала,
пока прекратится кряхтение, и сказала:
     "Ты мне не поверишь. Я лучше не буду рассказывать".
     "Нет, я верю тебе. Те, что во всем сомневаются, тоже способны верить".
     "Даже  если бы я хотела, я не  смогла  бы  рассказать тебе. Себе я могу
объяснить  это  только одним способам -  я  сошла с ума. Но душевная болезнь
тоже должна иметь причину".
     "Когда они приходят? Во снах?"
     "Я не знаю. Я  говорила тебе, я не сплю, а погружаюсь в бездну. Я падаю
и падаю и никогда не достигаю дна. Я зависаю и парю. Это только один пример.
Я переживаю столько всяких вещей, что не могу ни вспомнить,  ни рассказать о
них. Днем я живу вполне неплохо, но мои ночи  полны кошмаров. Наверное,  мне
надо сходить к психиатру,  но как он поможет мне? Единственное, что он может
сделать  - это дать всем этим вещам латинские названия. Если я иду к  врачу,
то только  за  одним:  чтобы  он  прописал мне  снотворное. Дети  - да,  они
приходят. Иногда они со мной де утра"
     "Что они говорят?"
     "О,  они говорят всю ночь,  но когда  я  просыпаюсь,  я ничего не  могу
вспомнить. А если я и  запоминаю  несколько слов, то  тут же забываю их.  Но
ощущение остается  - ощущение, что  они  где-то  существуют  и  ищут со мной
контакта. Иногда я  иду с ними или лечу с ними - я точно не  знаю,  что это.
Еще я слышу  музыку,  но это музыка без  звуков.  Мы доходим до  границы,  и
дальше я не могу -  идти с  ними. Они  отрываются от  меня и летят на другую
сторону.  Я  не  могу вспомнить, что это - гора,  какой-то барьер.  Иногда я
думаю, что вижу лестницы, и кто-то идет им навстречу -  святой  или дух. Все
что я говорю, Герман, все это  неправда,  потому что нет слов, чтобы описать
это. Конечно, если я сошла с ума, все это - часть моего безумия".
     "Ты не сумасшедшая, Тамара".
     "Ну что  же,  приятно слышать.  Но  разве кто-нибудь правда знает,  что
такое  сумасшествие?  Уж  коли  ты  тут,  почему  ты не подвинешься немножко
поближе? Вот так, хорошо. Я годами была уверена в том, что тебя нет в живых,
а  для мертвых другой счет. Когда  я узнала, что ты жив,  было поздно менять
внутреннюю установку".
     "Дети никогда не говорят обо мне?"
     "Я думаю, говорят, но я не уверена".
     На  мгновенье тишина  стала всеобъемлющей. Даже кузнечики стихли. Потом
Герман  услышал  шум  воды;  казалось,  это   плещет  ручей;  или  это  была
водопроводная  труба? В животе забурчало, но он не знал,  у  него это или  у
Тамары? Он чувствовал зуд, и  ему хотелось расцарапать кожу, но он взял себя
в  руки. Он  ни о  чем не  думал, но  в  его мозгу  сам собой  шел  какой-то
мыслительный процесс. Внезапно  он сказал:  "Тамара,  я хочу  тебя  о чем-то
спросить. Даже произнося это, он не знал, о чем будет спрашивать.
     "Что?"
     "Почему ты осталась одна?"
     Тамара не ответила. Он решил, что она, наверное, задремала,  но тут она
заговорила -  отчетливо и ясно."Я же  тебе уже говорила, что не рассматриваю
любовь как спорт".
     "Что это значит?"
     "Я  не  могу  иметь  что-то с мужчиной, которого  не  люблю. Все  очень
просто".
     "Значит ли это, что ты все еще любишь меня?"
     "Я этого не сказала".
     "За все эти годы у тебя не было ни одного мужчины?"  Герман спросил это
с дрожью в голосе и тут же  устыдился своих слов и волненья,  которое они  в
нем вызвали.
     "Предположим, у  меня  кто-то был - ты  сейчас выпрыгнешь из кровати  и
помчишься назад в Нью-Йорк?"
     "Нет, Тамара, мне и в голову не придет осуждать тебя. Ты можешь быть со
мной совершенно откровенна".
     "А потом ты обольешь меня такими прекрасными словами!"
     "Нет. Ты же не знала, что  я жив, как  я  могу  чего-нибудь  требовать?
Самые верные жены выходят замуж, когда умирают их мужья".
     "Да, тут ты прав".
     "Итак, твой ответ?"
     "Почему ты так дрожишь? Ты ни капельки не изменился".
     "Отвечай мне!"
     "Да, у меня кто-то был".
     Тамара  говорила почти  рассерженно. Она  повернулась на бок,  лицом  к
нему,  и была теперь  совсем  близко. Он видел,  как в  темноте блестят  его
глаза. Поворачиваясь, она коснулась его колена.
     "Когда?"
     "В России. Там это все было".
     "Кто это был?"
     "Мужчина, не женщина".
     В Тамарином  ответе таился подавленный смех,  смешанный с раздражением.
Горло Германа сжалось: "Один? Много?"
     Тамара нетерпеливо вздохнула. "Тебе ни к чему знать все подробности".
     "Уж если ты рассказала мне  так много, то могла бы рассказать и все  до
конца".
     "Тогда - много".
     "Сколько?"
     "Правда, Герман, это ни к чему".
     "Скажи мне, сколько!"
     Стало тихо.  Казалось, Тамара считает про себя. Германа охватили грусть
и сладострастие, и он подивился капризам тела. Одна часть его  души горевала
о чем-то  невозвратимо-потерянном:  это  предательстве, вне  зависимости  от
того,  насколько  незначительным оно было по  сравнению  с общей порочностью
мира  -  замарывало  его  пятном  позора.  Другая  часть  его  души  жаждала
обрушиться в  эту измену, вываляться  в  этом  унижении. Он  услышал Тамарин
голос: "Три".
     "Три мужчины?"
     "Я не знала, что ты жив. Ты  был так  жесток  со мной. Все эти годы  ты
мучил меня. Я знала,  что если ты жив, то все будет  также, как раньше. И ты
действительно женился на служанке твоей матери".
     "Ты знаешь, почему".
     "У меня тоже были мои "почему".
     "Значит, ты шлюха!"
     Из Тамары вырвалось нечто, похожее на смех. "Я этого не говорила!"
     И она обняла его.

        3.
     Герман  погрузился  в глубокий сон, но кто-то  будил его.  В темноте он
открыл глаза и не мог  понять, кто  это: Ядвига? Маша?  "Или я  сбежал с еще
одной женщиной?", - спросил он себя. Но его смятение длилось всего несколько
секунд. Конечно, это была Тамара.
     "Что такое?", - спросил он.
     "Я  хочу,  чтобы  ты  звал  правду".  Тамара говорила дрожащим  голосом
женщины, которая с трудом сдерживает слезы.
     "Какую правду?"
     "Такую, что у меня никого не было -  ни трех мужчин, ни одного, ни даже
половины. Ни один  мужчина  не дотронулся до меня  даже мизинцем.  Как перед
Богом - это правда".
     Тамара села, и в темноте он почувствовал  ее волю и  решимость не  дать
ему заснуть, пока он ее не выслушает.
     "Ты лжешь", - сказал он.
     "Я не лгу. Я сказала тебе правду сразу, как только ты  спросил меня. Но
ты был разочарован. Что-то у тебя не в порядке. Ты извращенец?"
     "Я не извращенец".
     "Мне очень  жаль,  Герман, но я чиста, как в тот день, когда ты женился
на  мне.  Я говорю,  мне  жаль, потому что если  бы я  знала, что  ты будешь
чувствовать себя таким обманутым, я бы, наверное,  попробовала угодить тебе.
В мужчинах. которые хотели меня, недостатка не было".
     "Если тебе ничего не  стоит сказать сначала одно, потом  другое, я тебе
больше не верю".
     "Ладно, не верь. Я сказала тебе правду, в тот день, когда мы встре-
     тились в доме  моего  дяди. Ты бы, наверное, хотел,  чтобы я изобразила
тебе парочку воображаемых любовников, просто для того,  чтобы доставить тебе
удовольствие. К сожалению,  моей  фантазии  на  это не хватает.  Герман,  ты
знаешь, насколько свята для меня память о наших детях. Скорее я дам отрезать
себе язык, чем замараю память о них.  Я клянусь Иошевед  и Давидом,  что  ни
один  мужчина меня  не касался. Не думай,  что  это было просто. Мы спали на
полах в сараях.  Женщины  отдавались  мужчинам,  которых  едва знали.  Но  я
отталкивала всех, кто пробовал приблизиться ко мне. Я все время видела перед
собой  лица наших  детей.  Я клянусь Богом, нашими  детьми. моими  покойными
родителями, что за все эти годы ни один мужчина даже не поцеловал меня! Если
ты и теперь мне не веришь  -  то прошу тебя, оставь меня. Сам Бог не смог бы
вынудить у меня такой клятвы".
     "Я верю тебе".
     "Я  говорила  тебе  -  это  могло бы случиться,  но  какая-то  сила  не
допустила этого. Что за сила. я  не знаю. Рассудок говорил мне, что от твоих
останков не осталось и  следа, не  я чувствовала, что ты где-то существуешь.
Как это понять?"
     "Не обязательно понимать".
     "Герман, есть еще одна вещь, которую я хотела бы сказать тебе".
     "Что?"
     "Я  прошу  тебя  -  не  перебивай  меня.  Прежде чем  я  поехала  сюда,
американский врач из консульства обследовал меня и сказал,  что я совершенно
здорова. Я все  выдержала без вреда для себя -  голод,  эпидемии. Я  была на
тяжелых работах в России. Я пилила дрова, рыла канавы, возила камни в тачке.
Ночью, вместо того  чтобы  спать, я часто  ухаживала за больными,  лежавшими
рядом  со мной на  дощатом полу. Я  никогда  не думала, что я такая сильная.
Скоро я найду здесь работу, и какой бы трудной она ни была, она будет легче,
чем  в  России. Я не хочу долго быть на содержании "Джойнта", а те несколько
долларов,
     которые так хочет давать мне мой дядя - я возвращу их ему. Я говорю
     тебе это, чтобы ты знал, что я, слава Богу, не потребую от тебя никаких
затрат. Я поняла твое положение,  когда ты сказал  мне, что зарабатываешь на
пропитание тем,  что пишешь книги для какого-то рабби,  который публикует их
под своим именем. Так нельзя жить, Герман! Ты сам себя убиваешь!"
     "Я не убиваю себя, Тамара. Я уже давно конченный человек".
     "Что  со мной будет?  Я  не должна это говорить, но  я не  могу быть  с
кем-то, кроме тебя. Это так же точно, как то, что сейчас ночь".
     Герман  не  ответил. Он  закрыл  глаза.  как  будто  хотел  урвать  еще
мгновенье сна.
     "Герман, у меня нет ничего, ради чего я могла бы  жить. Я растранжирила
две недели - на еду, прогулки, купание и  разговоры со всевозможными людьми.
И все это время я говорила себе: "3ачем  я это  делаю?" Я пытаюсь читать, но
книги больше не привлекают меня. Женщины уже давно твердят мне, что я должна
сделать, но я  отшучиваюсь  и ухожу  от этой темы. Герман, никакого  другого
выхода у меня нет - я должна умереть".
     Герман сел."Что ты хочешь сделать? Повеситься?"
     "Если кусок  веревки способен положить  конец,  то  тогда благословение
Богу,  создавшему  веревку. Там  у  меня  всегда  было  немного  надежды.  Я
действительно думала  переселиться в Израиль. Но когда я узнала, что ты жив,
все  изменилось. Теперь мне не на  что надеяться, а от этого умирают вернее.
чем от рака. Я часто такое видела. Я  видела и  противоположное.  В Джамбуле
умирала одна женщина.  Тут она получает из-за  границы  письмо и продуктовую
посылку. Она садится на нарах и  сразу же  выздоравливает. Врач описал  этот
случай и отослал сообщение в Москву"
     "И она еще жива?"
     "Год спустя она умерла от дизентерии".
     "Тамара, я тоже живу без надежды.  Единственная перспектива,  которая у
меня есть - это тюрьма и высылка".
     "Почему ты непременно должен попасть в тюрьму? Ты никого не ограбил".
     "У меня две жены, и скоро будет третья".
     "Кто же третья?", - спросила Тамара.
     "Маша, женщина, о которой я тебе рассказывал".
     "Ты говорил, что у нее уже есть муж".
     "Он развелся с ней. Она беременна".
     Герман не  знал,  зачем сказал это  Тамаре.  Наверное, он признался ей,
потому что хотел шокировать ее запутанными обстоятельствами своей жизни.
     "Ну, прими мои поздравления. Значит, ты снова станешь отцом".
     "С ума я сойду, вот горькая правда".
     "Да,  полностью нормальным тебе быть не дано. Скажи, какой во всем этом
смысл?"
     "Она  боится аборта. В этих  вещах человека  нельзя заставлять. Она  не
хочет, чтобы ребенок был внебрачным. У нее мать набожная".
     "Я приму  за правило - ничему больше  не удивляться. Развод я тебе дам.
Мы  можем  завтра пойти к рабби.  В этих  обстоятельствах  ты не  должен был
приезжать ко мне, но рассказывать тебе, что логично, а что нет - тоже самое,
что со слепым говорить  о красках. Ты всегда был такой? Или война тебя таким
сделала? Я и правда не знаю, каким ты был прежде. Я уже говорила тебе, что в
моей жизни  есть периоды,  о которых я ничего  не  помню. А  ты?  Ты  просто
легкомысленный, или тебе нравится страдать?"
     "На мне наручники. И я не могу освободиться".
     "От меня  ты  скоро  освободишься.  От  Ядвиги  ты  тоже вполне  можешь
избавиться. Дай  ей деньги на билет и отошли ее обратно в Польшу.  Она ж там
сидит совсем одна в квартире. Крестьянка должна работать, иметь детей, утром
выходить в  поле, а не сидеть взаперти, как зверь  в клетке. С тобой она еще
как-нибудь  перебьется, а  если тебя,  сохрани  Боже, арестуют, что будет  с
ней?"
     "Тамара, она спасла мне жизнь".
     "Это причина, чтобы уничтожать ее?"
     Герман не  стал возражать. Медленно  светлело. Он  видел Тамарино лицо.
Оно все больше и больше выступало  из темноты  - черта здесь, черта там, как
портрет, который возникает под  рукой художника. Ее глаза, глядящие на него,
были широко раскрыты. Солнце внезапно бросило  на стену  напротив окна пятно
света, которое походило на багряную мышку. Герман почувствовал, как  холодно
в комнате. "Ложись, еще умрешь", - сказал он Тамаре.
     "Так быстро черт меня не утащит".
     Все же она легла, и Герман накрыл ее и себя одеялом. Он обнял Тамару, и
она не противилась ему.  Ничего  не  говоря, они лежали рядом друг с другом,
захваченные сложными и противоречивыми требованиями тела.
     Огненная  мышка  на  стене  поблекла, лишилась  хвоста и  скоро  совсем
исчезла. На некоторое время снова наступила ночь.

        4.
     Герман провел  день и  вечер перед Йом-Киппур у Маши.  Шифра Пуа купила
две жертвенные курицы,  одну для себя и  вторую для Маши, Герману она хотела
купить петуха, но он это запретил. С некоторых пор он подумывал, не стать ли
вегетарианцем.  Он  теперь  все  время  говорил о  том,  что  дела,  которые
вытворяли нацисты с евреями,  - ничем не отличаются от того, что делают люди
со  зверьми.  Как  кусок  домашней птицы  может  избавить человека от греха?
Почему  сострадающий Бог  принимает подобную  жертву? Маша была  согласна  с
Германом. Шифра Пуа поклялась, что уйдет из дома, если Маша не совершит все,
что  положено  совершить  по ритуалу.  Маша  вынуждена  была  уступить.  При
произнесении предписанных  молитв  курицу подбросили  в воздух  и  заставили
перевернуться через голову, после чего Маша отказалась нести птиц к мяснику.
     Обе курицы. белая и коричневая, со  связанными лапами лежали на полу, и
их золотые  глаза смотрели в разные стороны. Шифра  Пуа пришлось нести кур к
мяснику  самой. Как  только  она  ушла, Маша  разразилась слезами.  Ее  лицо
исказилось и стало мокрым. "Я больше не могу  в этом участвовать! Я не могу!
Не могу!"
     Герман  дал  ей платок,  и  она  высморкалась. Она ушла  в ванную, и он
слышал ее приглушенный плач. Потом она вернулась  в комнату с бутылкой виски
в  руках. Часть  она  уже  выпила. Она и  смеялась, и плакала - с упрямством
испорченного ребенка. Герману пришло в голову, что  это беременность сделала
ее  ребячливой до неприличия. У нее появились замашки маленькой девочки, она
все  время хихикала и изображала наивность. Он вспомнил слова Шопенгауэра  о
том, что женщина никогда не становится взрослой. Та, что вынашивает детей, и
сама остается ребенком.
     "В этом мире человеку  остается только одно -  виски.  На, глотни!",  -
сказала Маша и приставила ему бутылку к губам.
     "Нет, это не для меня".
     Этой ночью  Маша  не пришла к нему.  Она приняла таблетку снотворного и
заснула сразу после ужина. Она лежала  на своей кровати  полностью одетая, в
дурмане, как сильно  выпивший человек. Герман потушил  свет в своей комнате.
Курицы,  из-за  которых  поссорились   Шифра  Пуа  и   Маша,  уже  лежали  в
холодильнике,  ощипанные  и  вымытые.  В  окне  стоял почти  полный,  в  три
четверти. месяц. Он бросал молочный свет  на вечернее  небо. Герман заснул и
видел во сне вещи, не имевшие никакого отношения к его нынешнему настроению.
Во  сне  он  скользил  с  ледяного  холма,  используя  новое  изобретение  -
комбинацию коньков, санок и лыж.
     На следующее  утро,  после завтрака,  Герман попрощался с Шифрой  Пуа и
Машей  и  поехал  в Бруклин.  По дороге  он  позвонил  Тамаре.  Шева  Хаддас
забронировала ей место в  женской части своей синагоги, чтобы она могла быть
там во время полуночных  молитв. Тамара, как и  подобает благочестивой жене,
пожелала Герману всего наилучшего и добавила: "Что бы ни случилось,  у  меня
нет никого, кто бы был мне ближе, чем ты".
     Ядвига не придерживалась ритуала, по которому следует подбрасывать кур,
но за день до Йом-Киппура приготовила халу,  мед, рыбу, креплах и курицу. На
ее  кухне  пахло  также,  как  на  кухне  Шифры  Пуа.  Ядвига  постилась  на
Йом-Киппур. За  место  в  синагоге  она заплатила  десять  долларов, которые
сэкономила  от денег,  предназначенных  на  хозяйство.  Теперь  она не стала
сдерживаться  и обвинила  Германа  в том, что он таскается  за женщинами. Он
попытался защищаться, но  не смог  удержать раздражения. В  конце концов  он
толкнул и даже ударил ее, потому что знал, что в ее деревне  в Польше побои,
которые мужчина наносил женщине, являлись для женщины доказательством любви.
Ядвига запричитала: она спасла ему жизнь,  и в благодарность за это  он бьет
ее в преддверии самого большого праздника в году.
     День  прошел,  и  наступила ночь. Герман и Ядвига поели  последний  раз
перед постом.  Ядвига по совету  соседок выпила одиннадцать  глотков  воды -
мера, предохраняющая от жажды во время поста.
     Герман  постился, но  в синагогу не ходил. Он не  мог преодолеть себя и
стать таким, как  эти  ассимилированные евреи,  которые  молились  только по
праздникам. Иногда, когда он не боролся с Богом, он молился Ему; но стоять в
Божьем  доме, держать  в  руках  молитвенник, который открываешь  только  по
праздникам,  и  восхвалять  Его по предписанию -  этого он не  мог.  Соседки
знали, что Герман  еврей,  остается дома, в то время как  его жена-нееврейка
ходит молиться. Он даже представив себе, как они плюются, произнося его имя.
иа свой лад онп отлучили его от церкви.
     Ядвига была в новой платье, которое  она купила на распродаже. Волосы у
нее  были покрыты платком, а на шее висела цепочка с фальшивыми жемчужинами.
Обручальное кольцо, которое  купил ей Герман (хотя он и не  стоял с  ней под
свадебным балдахином),блестело у нее на пальце. Она взяла с собой в синагогу
молитвенник; на левой стороне шел  текст на иврите, на правом на английском.
Ядвига не умела читать ни на одном из этих языков.
     Прежде чем уйти,  она  поцеловала Германа и по-матерински  сказала ему:
"Проси Бога, чтобы год был счастливым".
     Затем, как добрая еврейская жена, она разразилась слезами. Внизу Ядвигу
ждали  соседки, жаждавшие принять  ее  в свой  круг и  наставить в еврейских
обычаях,  которые они  унаследовали от бабушек и матерей; обычаи поблекли  и
исказились за годы их жизни в Америке.
     Герман ходил взад-вперед. Когда он бывал в Бруклине один,  то сейчас же
звонил Маше,  но на Йом-Киппур Маша не притрагивалась к телефону и не  брала
сигареты в руки. Все-таки он попробовал, потому что видел, что звезд  в небе
еще нет, но ему никто не ответил.
     Один в квартире,  Герман чувствовал себя сразу у  всех трех женщин.  Он
мог читать их мысли.  Он  знал, или по  крайней  мере думал, что  знает, что
происходит  у  них  в  душах.  Их  раздражение  на  Бога  смешивалось  с  их
раздражением на него, Германа.  Его  женщины  молились  за  его  здоровье  и
просили всемогущего Бога, чтобы  заставил Германа вести  себя  по-другому. В
этот  день,  когда  так много  почестей воздавалось  Богу. у Германа не было
никакого желания раскрывать Ему  свою  душу. Он  подошел к окну.  Улица была
пуста. Листья увядали и  падали при каждом колебании воздуха. Пляж безлюден.
На Мермейд-авеню закрыты все магазины. Был Йом  Киппур, и было  тихо на Кони
Айленд  -  так тихо, что из своей квартиры он мог слышать шум прибоя.  Может
быть, для океана  всегда был Йом Киппур,  и он тоже молился Богу, но его Бог
был  как   сам  океан  -  вечно  бурлящий,  бесконечно  мудрый,  безгранично
равнодушный,  пугающий  в своей неограниченной мощи.  подвластный неизменным
законам.
     Стоя у окна,  он посылал телепатические послания Ядвиге. Маше и Тамаре.
Он утешал их всех, желал им хорошего года, обещал им любовь и преданность.
     Герман отправился в спальню и не раздеваясь вытянулся на кровати. Он не
хотел  признаваться себе в этом, но из всех его страхов самый большой был  -
снова  стать  отцом. Он боялся сына, а еще  больше он  боялся дочери  -  она
станет живым подтверждением  позитивизма, который он  отвергал, зависимости,
которой  не нужна  свобода, слепоты, которая не желала признавать,  что  она
слепа.
     Герман  заснул,  и Ядвига разбудила  его.  Она рассказала  ему,  что  в
синагоге кантор пел "Кол Нидре" и рабби читал проповедь, в  которой призывал
евреев жертвовать  на  ешивы  в Святой  Земле и на  другие богоугодные дела.
Ядвига дала  пять  долларов. Смущаясь,  она  попросила Германа.  чтобы он не
трогал ее в эту  ночь. Это запрещено. Она  склонилась над ним, и он увидел в
ее глазах  то выражение,  которые всегда видел в праздничные  дни  в  глазах
своей матери. Рот  Ядвиги задрожал, как будто  она хотела сказать что-то, но
ни  звука не  сорвалось с ее губ. Потом она прошептала: "Я стану еврейкой. Я
хочу иметь еврейского ребенка".



        Глава шестая.

        1.
     Герман провел первые два дня праздника суккот с Машей, а на Хол Хамоэд,
переходные дни, вернулся в свою квартиру, в Бруклин.
     Он  позавтракал  и сидел за столом в  комнате, работая над главой книги
под  названием "Jewish  Life  as Reflected in  the  Shulcan  Aruch  and  the
Responsa".
     У  рабби  уже был  договор  на  книгу  с  одним  американским  и  одним
английским издателем, и скоро ему предстояло заключить договор с французским
издательством.  Герману причитался  процент  от прибыли. Книга  будет  иметь
приблизительно тысячу пятьсот страниц. Первоначально планировалось выпустить
в свет  несколько томов, но рабби Ламперт  организовал дело  так, что прежде
будет издан ряд монографий, каждая из которых представляет собой законченное
целое, а  потом  все они, с  небольшими дополнениями,  образуют толстый том,
который появится отдельным изданием.
     Герман написал несколько строк и  остановился.  Как  только  он садился
работать, его  нервы начинали  саботаж. Он впадал в сонливость и едва был  в
состоянии держать глаза открытыми. Ему надо было выпить стакан воды, сходить
помочиться, он  обнаруживал крошку между двумя шатающимися зубами  и пытался
достать ее сначала кончиком языка,  а потом ниткой, которую он вытаскивал из
переплета записной книжки.
     Ядвига  получила от Германа двадцатипятицентовую монетку для стиральной
машины  и  с грязным бельем  ушла  в подвал. На кухне Войтысь давал Марианне
уроки пилотажа. Сейчас она сидела рядом с  ним на жердочке, виновато опустив
голову, как будто ее только что сурово отругали за непростительную ошибку.
     Зазвонил телефон.
     "Чего ей еще  надо?",  - спросил  себя  Герман. Он только  что, полчаса
назад, говорил с Машей, и она сказала ему, что идет  на Тремонт-авеню делать
покупки для предстоящих праздников - Шмини Азерес и Шимхас Тора.
     Он взял трубку и сказал: "Да, Машеле".
     Он  услышал глубокий мужской  голос, который внезапно  стал медленным и
гортанным - как у человека, который хотел сказать что-то, но его прервали, и
он потерял нить. Герман набрал  воздуха, чтобы сказать, что звонящий  ошибся
номером,  но голос спросил  Германа Бродера.  Герман был в сомнении - вешать
ему трубку  или нет? Вдруг  это детектив из полиции? Или открылось,  что  он
двоеженец? "Кто это?", - сказал он наконец.
     Некто на  другом конце провода  покашлял,  откашлялся, покашлял снова -
как оратор, перед тем, как начать говорить."Я прошу вас, выслушайте меня", -
сказал он на идиш. - Меня зовут Леон Тортшинер. Я прежний Машин муж".
     У Германа пересохло во рту. Это был его первый непосредственный контакт
с Леоном Тортшинером. Голос  у мужчины был глубокий, а  идиш  звучал не так,
как  у  Германа  и  Маши. Он  говорил  с  акцентом,  типичном для  польского
местечка, находящегося в глуши, где-нибудь между Радомом и Люблином.  Каждое
слово кончалось легкой вибрацией, как на басовых клавишах рояля.
     "Да, я знаю", - сказал Герман. - Как вы нашли мой номер?"
     "Неважно. У  меня он  есть, вот  и все. Но  если вам обязательно  нужно
знать,  то я видал его в Машиной записной книжке. У меня  хорошая  память на
цифры.  Я  не  знал,  чей  это номер,  но  в  конце концов, как говорится, я
вычислил."
     "Понятно".
     "Надеюсь, я вас не разбудил".
     "Нет, нет".
     Прежде  чем  продолжать, Тортшинер сделал паузу, и по этой паузе Герман
понял, что он осмотрительный человек, который основательно думает и медленно
реагирует. "Не могли бы мы встретиться?"
     "Зачем?"
     "По личному делу".
     Он не  очень умен, пронеслось у Германа в голове. Маша часто  говорила,
что Леон  дурак."Вы  наверняка  понимаете,  что  мне это  в  высшей  степени
неприятно", - услышал Герман свой лепет."Не знаю, зачем нам встречаться. Так
как вы разведены и..."
     "Мой дорогой мистер  Бродер, я не  стал  бы звонить  вам,  если  бы нам
незачем было встречаться".
     Он то  ли  усмехнулся про себя,  то ли  закашлялся, что прозвучало  как
сочетание добродушной  досады и триумфальной  жизнерадостности, свойственной
тому,  кто перехитрил  своего соперника. Герман почувствовал,  что мочки его
ушей становятся горячими. "Мы не могли бы обсудить это по телефону?"
     "Есть  вещи,  которые возможно обсуждать,  только глядя  друг  другу  в
глаза.  Скажите  мне,  где  вы живете,  и я приду к  вам. Или  встретимся  в
кафетерии. Я вас приглашаю".
     "По крайней мере объясните мне, о чем речь", - настаивал Герман.
     Казалось,  Леон  Тортшинер сжал  губы и с  чмоком  открыл их, борясь со
словами,  которые  ускользали  из-под  его   контроля.  Наконец   из  звуков
вылепились слова."О  чем  еще может  идти  речь, кроме  Маши?",- сказал Леон
Тортшинер. "Она мост между  нами, так сказать. Правда, мы развелись с Машей,
но мы были с ней мужем и женой, этого из жизни  не выкинешь. Еще прежде  чем
она  рассказала мне о вас, я знал  о вас все. Не спрашивайте меня, откуда. У
меня, как говорится, свои источники информации"
     "Где вы сейчас?"
     "На  Флэтбуш. Я знаю,  что  вы живете где-то на Кони Айленд.  Если  вам
трудно приехать  ко мне, я  приеду к вам. Как это  говорят? Если Магомет  не
идет к горе, гора идет к Магомеду".
     "На  Серф-авеню  есть  кафетерий",  -  сказал  Герман.  "Мы  можем  там
встретиться".  Ему  трудно  было  говорить.  Он  описал  Тортшинеру   точное
местоположение  кафетерия и сказал ему,  по  какой  линии метро  надо ехать.
Тортшинер  заставил его много раз повторять все эти сведения. Оy хотел точно
знать каждую  мелочь,  и он повторял  фразы  так,  как будто  акт  говорения
доставлял ему  удовольствие сам по себе.  Он вызывал в  Германе не досаду, а
чувство  гораздо  более  сильное - раздражение от  того, что его загоняли  в
неловкое  положение. Кроме  того,  Герман  был  человек  подозрительный. Кто
знает?  Не исключено,  что  у этого типа  с собой  нож или револьвер. Герман
быстро  принял  ванну и побрился. Он решил надеть свой  лучший костюм; он не
хотел жалко выглядеть в  глазах этого человека. "Нравиться  надо всем", -  с
иронией подумал Герман, - "даже бывшему мужу твоей любовницы".
     Он спустился в  подвал  и через  стекло  стиральной машины  увидел свое
вращающееся  нижнее  белье.  Вода  пенилась  и плескалась.  У  Германа  было
странное  чувство  -  ему казалось, что  эти неодушевленные  вещи,  -  вода,
мыльный порошок, отбеливатель - гневаются на человека за то насилие, которое
он применил,  чтобы овладеть ими. Ядвига  испугалась, увидев Германа. До сих
пор он никогда не спускался в подвал.
     "Я должен встретиться кое с кем в кафетерии на Серф-авеню", - сказал он
ей.  И хотя  Ядвига  не  задала ему ни едкого вопроса, он  рассказал ей, где
находится кафетерий, потому  что думал, что если Леон  Тортшинер  нападет на
него,  Ядвига  должна  знать,  где  он был,  чтобы, в  случае необходимости,
предстать свидетельницей на  суде. Он даже  несколько раз  назвав  имя Леона
Тортшинера. Ядвига смотрела не  него со  смирением крестьянки, которая давно
отчаялась  понять  горожанина  и  его  образ  жизни,  но глаза  ее  выдавали
недоверие.  Даже  в   дни,  которые  принадлежали  ей,  он   находил  поводы
отлучаться.
     Герман  бросил  взгляд  на наручные  часы и прикинул, как бы не  прийти
слишком рано. Он был уверен, что такой человек, как Леон Тортшинер, опоздает
минимум на полчаса, и он решил прогуляться по пляжу.
     День был солнечный и мягкий, но все аттракционы  были уже  закрыты.  Не
осталось  ничего, кроме забитых дверей,  выцветших и сорванных плакатов. Все
экспонаты уехали: девушка, змея, силач,  разрывавший  цепи, пловец без рук и
без  ног, медиум,  вызывавший  души умерших. Плакаты на заборе, возвещавшие,
что богослужение  по праздничным дням  проходит в аудитории Демократического
клуба, были разорвана и сняты. Чайки, крича, летали над океаном.
     Валы накатывались на берег, шипя и пенясь, и каждый раз отступали назад
-  свора  лающих  псов,  не  способных  достать  и  укусить.  Вдали на  воде
покачивался корабль с серым  парусом.  Подобно морю, он двигался и оставался
на месте - путешествующий по воде труп в упаковке.
     "Все уже  было",  - думал Герман. "Акт творения, потоп, Содом, вручение
Торы, гитлеровская кровавая  баня".Подобно тощим коровам  в фараоновом  сне,
настоящее поглотило прошлое так, что от него не осталась и следа.

        2.
     Герман вошел в кафетерий и  увидел Леона Тортшинера, сидящего за столом
у стены. Он узнал его  по фотографии, которую видел в машиной  альбоме, хотя
Тортшинер был теперь гораздо  старше. Это был крупней мужчина лет пятидесяти
с прямоугольным  черепом и густей волосами,  при  первом взгляде  на которые
было ясно, что они крашеные. Лицо у него было широкое, с  выступающим вперед
подбородком, высокими скулами и  мощным носом с  большими ноздрями.  У  него
были кустистые  брови и  карие татарские  глаза. На  лбу  у  него был  шрам,
выглядевший как  старая ножевая рана. Облик его был довольно-таки грубый, но
смягчался польско-еврейской приветливостью, которую Тортшинер излучал.
     "Убивать  меня   он   не  собирается",   -  подумал  Герман.   Казалось
невероятным, что этот чурбан когда-то был  Машиным мужем. Сама мысль об этом
была  смешной.  Но так  всегда было с фактами. Они  взрывали  мыльные пузыри
идей, опровергали теории. уничтожали убеждения.
     Перед Тортшинером  стояла  чашка кофе.  Сигара с  дюймом пепла на конце
лежала в  пепельнице. Слева стояла  тарелка с  недоеденным  омлетом. Заметив
Германа, Тортшинер со значительным видом встал и тут же сел.
     "Герман Бродер?", - спросил он и протянул большую, тяжелую руку.
     "Шолом алейхем".
     "Садитесь, садитесь", - сказал Тортшинер. "Я принесу вам кофе".
     "Нет, спасибо".
     "Чай?"
     "Нет, спасибо".
     "Я принесу вам кофе!", - решительно сказал Тортшинер. "Я вас пригласил,
и вы мой гость. Я взял один омлет, потому что должен следить  за моим весом,
но вы-то вполне можете позволить себе съесть кусок ватрушки".
     "Это ни к чему, правда".
     Тортшинер встал. Герман смотрел, как он берет поднос и встает в очередь
к стойке. Для человека со столь широким и грузным телом он был чересчур  мал
ростом; у  него были слишком большие руки и  ноги и плечи сильного человека.
Это  было  польское телосложение: в  ширину  больше,  чем в высоту. Он носил
коричневый костюм в полоску, который наверняка  купил себе потому, что хотел
выглядеть моложе. Он вернулся с чашкой кофе и куском ватрушки на подносе. Он
быстро взял  почти  погасшую  сигару, энергично затянулся  и  выпустил перед
собой облако дыма.
     "Я вас представлял совсем по-другому", -  сказал он."Маша описывала мне
вас как настоящего Дон-Жуана". Он явно не имел в виду ничего обидного.
     Герман опустил голову. "Женские штучки".
     "Я  долго  думал,  звонить ли  вам.  Такие  дела легко  не делаются, вы
понимаете. У меня есть все основания быть вашим врагом, но я сразу же говорю
вам со  всей откровенностью,  что я здесь во имя вашего благополучия. Верите
вы мне или нет - это, как говорится, другое дело".
     "Да, я понимаю".
     "Нет, вы не понимаете. Как вы можете понять? Вы, как Маша  мне сказала,
что-то вроде писателя, но я-то ученый. Прежде  чем понять что-то, надо иметь
факты,  общую  информацию. А рriori  мы ничего не знаем, только то, что один
плюс один в сумме два".
     "Каковы же факты?"
     "Факты таковы. что Маша  купила у  меня развод за  такую цену, какую ни
одна  приличная  женщина  платить не должна,  даже если от этого  зависит ее
жизнь". Леон Тортшинер говорил не спеша и, казалось, без гнева."Я думаю, вам
следует  это знать. Потому что если женщина способна  платить такую цену, вы
не можете быть уверены, что она  не стерва. У нее были любовники, прежде чем
она  познакомилась со мной, а также в  то  время, когда  мы жили вместе. Это
правда. По этой причине  мы и расстались. Я хочу  быть с  вами  откровенным.
Вообще-то  у  меня   не   может  быть  никаких  оснований  для  того,  чтобы
интересоваться  вами. Но я  познакомился  кое с кем,  кто  знает вас.  Он не
знает, что мы связаны -  если это можно так назвать -  и он  рассказал мне о
вас.  Почему  я должен держать  это в  тайне? Его  имя - рабби  Дамперт.  Он
рассказал мне, что вы жертва войны, что вы годами лежали на чердаке, набитом
соломой,  и так далее.  Я  слышал,  что вы  немного  работаете на  него.  Он
называет это  "исследования", но  мне вам ни  к чему  рисовать диаграммы. Вы
талмудист, а я бактериолог.
     Как вы  знаете,  рабби Ламперт  работает  над  книгой, в  которой хочет
доказать. что любое знание основывается на Торе, и он изъявил желание, чтобы
я помог ему в работе над естественно-научной частью. Я открыто высказал ему,
что в Торе  современной науке искать нечего. Нет никакого смысла там искать.
Моисей понятия не имел об электричестве  и витаминах. Кроме того, у меня нет
никакого желания  убиваться за  несколько долларов.  Я обойдусь и  без  них.
Рабби прямо не назвал вашего имени, но когда он говорил о  человеке, который
прятался на сеновале, я,  как говорится, связал все  воедино. Он превозносит
вас  до  небес. Но он, конечно, не  знает того, что знаю я. Он довольно-таки
странный тип. Он сразу же стал называть меня по имени, а мне такое обращение
не по  нраву. Дела  должны  идти  естественным путем.  В  личных  отношениях
необходима эволюция. С ним невозможно разговаривать, потому что у него все
     время   звонит   телефон.   Готов   поспорить,  что   он   одновременно
проворачивает тысячу дел. Зачем ему так много денег? Но перейдем к делу.
     Я хочу, чтобы вы знали, что  Маша потаскушка.  Скромная и простая. Если
вы хотите выйти  за потаскушку, это  ваше  право, но  я подумал, что  должен
предостеречь вас, прежде чем вы попадете в ее сети.  То, что мы встречались,
конечно, останется между нами. Я только на этом условии  позвонил вам.  Леон
Тортшинер взял сигару и затянулся, но сигара погасла.
     Пока  Тортшинер говорил,  Герман сидел, опустив голову  над столом. Ему
было  жарко и хотелось расстегнуть воротник рубашки. За ушами у него пылало.
По спине,  вдоль  позвоночника,  тек пот. Когда Тортшинер  взялся за сигару,
Герман спросил приглушенным голосам: "Что за цена?"
     "Вы  же знаете, что за цена. Не  настолько  вы  наивны.  Вы,  вероятно,
думаете, что я не лучше нее, и я вас в некотором  роде понимаю. Вы влюбились
в  нее, а  Маша - это  женщина, в которую очень  легко влюбиться. Она сводит
мужчин с ума. Меня она довела почти до безумия. Какой бы примитивной она  ни
была, но  ее способность проникать в сущность человека выше, чем  у  Фрейда,
Адлера и  Юнга вместе взятых. А  может, и немного больше. Еще она выдающаяся
актриса. Захочет смеяться - смеется; захочет плакать - плачет. Я говорил ей,
что она может стать второй Сарой Бернар, если перестанет расточать талант на
глупости. Итак, вы видите, что меня совершенно не удивляет, что  вы попали в
ее  сети. И  я  не  хочу лгать  - я  все  еще люблю ее. Последнему  студенту
психологии известно  после  первых же двух семестров, что можно одновременно
любить  и  ненавидеть. Вы, вероятно,  спросите меня, зачем я рассказываю вам
эти тайны?  Чем я вам обязан? Чтобы понять это, вы должны  дослушать меня до
конца".
     "Я слушаю".
     "Пейте  кофе, пока не остыл. Попробуйте ватрушку. Вот. И не волнуйтесь.
В конце  концов,  весь мир совершает революцию,  духовную революцию. Газовые
камеры Гитлера -  штука  достаточно  плохая, но если люди лишатся всех своих
идеалов,  это будет  похуже,  чем  пытки.  Вы наверняка росли  в религиозной
семье.  Где еще  вы  могли  познакомиться с  Гемарой? Мои  родители  не были
фанатиками, но были  верующими евреями. У моего отца был  Бог и  женщина,  у
моей матерю был Бог и мужчина.
     Маша,   вероятно,   рассказывала   вам,   что   учился  в  Варшаве.   Я
специализировался по биологии, работал с профессором Волковским и
     помог ему совершить  одно важное открытие.  Вообще-то говоря,  это  мое
открытие,  но лавровые венки собрал  он. Но дело в том, что  и ему досталось
немного.  Люди  считают,  что  воры водятся  только на  Крахмальной улице  в
Варшаве  и  в  Боуэри  в  Нью-Йорке.  Но  воры  бывают и среди  профессоров,
художников, среди  больших людей во всех областях. Обыкновенные  воры обычно
друг у друга не воруют, но многие ученые этим буквально  живут. Вы наверняка
знаете,  что Эйнштейн украл свою теорию у одного математика, который помогал
ему,  -  сегодня даже  имя этого человека неизвестно. Фрейд тоже воровал,  а
также Спиноза.  Это, правда, не имеет отношения к делу, но я - жертва именно
такого воровства.
     Когда нацисты  пришли в Варшаву, я мог  бы работать у  них. У меня были
рекомендательные письма от известнейших немецких ученых, и они не посмотрели
бы на то, что я еврей. Но я не хотел иметь преимуществ и привилегий и прошел
через весь этот ад. Потом я бежал в Россию, там наши интеллектуалы полностью
сменили позиции и даже принялись доносить друг на друга. Иного большевикам и
не нужно было. Они высылали их в  лагеря. Лично я симпатизировал коммунизму,
но  когда мне стало  выгодно  быть коммунистом, я  понял, что вся их система
воняет. И я открыто сказал  им об этом. Можете себе представить, как они  со
мной обращались.
     Как бы то  ни было,  я пережил  войну, лагеря,  голод, вшей, и  в  1945
приземлился в  Люблине.  Там я встретил вашу  Машу. Она  была любовницей или
женой  одного  дезертира  из  Красной  армии,  который занимался  в  Польшей
контрабандой и  торговал на черном  рынке. Я точно не знаю, что  между  ними
произошло. Он обвинял ее в  измене  и Бог знает в чем еще. Мне ни к чему вам
говорить,  что она привлекательная женщина  -  несколько лет назад  она была
просто  красавицей. Я потерял  всю  мою  семью. Когда  она  услышала, что  я
ученый, она заинтересовалась мной. У  контрабандиста,  я  думаю, была другая
женщина  - или полдюжины других. Вам не стоит  забывать. что в  жизни всегда
больше плевел, чем зерен.
     Маша отыскала свою мать,  и мы втроем  направились в Германию. У нас не
было  никаких  документов, а нам  предстояло перейти границу.  Каждый шаг на
этом пути был опасным приключением. Если человек хотел жить, ему приходилось
нарушать закон, потому что  все  законы обрекали его на смерть. Вы сами были
жертвой,  следовательно, вы знаете, как оно было,  хотя у  каждого, конечно,
своя  история. С беженцами невозможно разговаривать, потому что  - абсолютно
неважно, что  именно  ты  рассказываешь -  тут  же  найдется кто-нибудь, кто
скажет, что все было совсем иначе.
     Не   вернемся  к  Маше.  Мы  прибыли  в   Германию,  и   они  "вежливо"
интернировали нас и посадили в лагерь. Женщины и мужчины соединялись там, не
изведав радости брачных церемоний. Кому нужны такие церемонии в такое время?
Но Машина мать настояла, чтобы мы  поженились по  законам Моисея  и Израиля.
Контрабандист, вероятно,  развелся  с  ней, или она  вообще  не  была за ним
замужем. Мне  это  было  абсолютно  безразлично. Я хотел  как  можно  скорее
вернуться к моей научной работе, и я не религиозен. Она хотела выйти  замуж;
я ничего не имел против. Другие люди, только попав в лагерь, тут же начинали
делать  дела  -  занимались  контрабандой.  Американская  армия  доставила в
Германию разные товары - их разворовывали.
     Евреи  везде  проворачивали  свои  дала  -  даже в  Освенциме. Если  ад
существует, они  и там будут проворачивать дела. Я говорю это без ненависти.
Что им еще  оставалось? На помощь, которую  человек получал от  всевозможных
организаций,  едва  можно было  жить. После  голодных лет люди хотели хорошо
есть и хорошо одеваться.
     Но  что  было  делать  мне, который  по  природе своей вовсе не деловой
человек? Я сидел дома и жил на помощь "Джойнта". Подобраться к какому-нибудь
университету  или лаборатории немцы  мне  не давали.  Там было еще несколько
лентяев  вроде  меня, и  мы  читали книги  и  играли в шахматы.  Это Маше не
нравилось. Жизнь с контрабандистом приучила  ее к роскоши. Познакомившись со
мной,  она  была   очарована  тем,  что  я  ученый,  но   ее  не  долго  это
удовлетворяло.  Она начала обращаться со  мной как с дерьмом; она устраивала
ужасные сцены. Ее мать, должен вам сказать, святая. Она прошла все круги ада
и  осталась незапятнанной. Ее  мать я  действительно очень  любил.  Часто ли
встречаешь  в жизни святого человека? Машин отец  тоже был очень благородный
человек, нечто вроде писателя, знаток иврита. В кого  она. я не знаю.Где  бы
она ни была, она  не  могла  отказаться  от  наслаждений. Контрабандисты все
время устраивали праздники,  с музыкой  и танцами и так далее.  В России она
пристрастилась к водке, со всеми ее радостями.
     Когда я встретил Машу в  Люблине, у меня было ощущение, что она  хранит
верность  контрабандисту.  Но  вскоре  выяснилось, что  у  нее  были  всякие
истории. Слабых евреев  уничтожили,  а у  тех, кто  остался  в  живых,  была
железная конституция, хотя, как  выясняется,  и они тоже сломленные люди. Их
проблемы только сейчас выходят  на  поверхность.  Через сто лет  люди  будут
идеализировать гетто, и им будет казаться, что там были одни святые. Большей
лжи  быть не  может. Во-первых, сколько  святых бывает  в  каждом поколении?
Во-вторых, большинство набожных евреев  погибло.  А у тех,  кто выжил,  была
одна  страсть - выжить  любой ценой.  В некоторых гетто  были  даже  кабаре.
Можете представить эти кабаре! Чтобы выжить, нужно было идти по трупам.
     По моей теории человеческий  род ухудшается, а  не улучшается. Я  верю,
так  сказать,  в  обратную  эволюцию.  Последний  человек   на  Земле  будет
преступником и сумасшедшим.
     Я думаю,  что Маша рассказывала обо мне все самое плохое. Но факт  есть
факт: она разрушила наш брак. В то время как она  гуляла, я как идиот  сидел
дома с ее матерью. У ее матери болели глаза, и я читал ей из Пятикнижия и из
американо-еврейских  газет. Но сколько  я  мог вести такую жизнь? Я и теперь
еще не стар, а тогда был в расцвете лет. Я тоже начал знакомиться с людьми и
устанавливать  контакты  с   научным  миром.  Из  Америки   часто  приезжали
профессорши  -  здесь   немалое  количество  образованных  женщин  -  и  они
интересовались мной. Моя теща, Шbфра Пуа, сказала мне, что если Маша все дни
и половину ночей проводит без меня  - то я ничего не должен ей. Шифра Пуа  и
сегодня  еще  любит  меня. Однажды я  встретил ее на  улице,  и она обняла и
поцеловала меня. Она все еще говорит мне "мой сын".
     Когда я подучил американскую визу, Маша неожиданно помирилась со  мной.
Виза была предоставлена мне  не как беженцу, а как  ученому. Я получил визу,
не  она.  Она  должна была ехать в  Палестину.  Два  известных  американских
университета сражались за меня. Потом  меня интригами вытеснили  сначала  из
одного, потом  из другого. Я не  хочу сейчас подробно  рассказывать об этом,
потому что это не имеет  отношения  к  нашей теме. Я  разрабатывал  теории и
делал открытия,  которые были не по  душе  большим  концернам. Ректор одного
университета совершенно откровенно сказал мне:"Второго  краха на Уолл-стрите
мы себе позволить не можем". Я открыл не  более и не менее как новые частицы
энергии. Атомная  энергия? Не совсем атомная. Я  бы назвал ее  биологической
энергией.  Атомная бомба  тоже  была  бы  готова на  годы  раньше,  если  бы
Рокфеллер не вставлял палки в колеса.
     Американские миллионеры наняли воров,  и они ограбили человека, который
сидит   перед  вами.   Они   охотились   за  одним   аппаратом,  который   я
собственноручно  собирал  на  протяжение многих  лет. Если бы я  создал этот
аппарат  -  а мне оставалось  сделать всего только  шаг  -  то  американские
нефтяные  концерны  обанкротились  бы.  Но  они  не   могли  воспользоваться
аппаратом и химикалиями  к  нему  без  моей помощи. Концерны предлагали  мне
отступные. У меня были трудности  с получением  гражданства, и я уверен, что
они ждали  подходящего момента, чтобы  нарушить мои гражданские права. Можно
десять раз на дню плевать в лицо дяде Сэму, и он будет ухмыляться в ответ на
все  это  пустяки.  Но   когда  пытается  пощупать  его  ценные  бумаги,  он
превращается в тигра.
     О чем я? Ах, да, об Америке. Что Маша делала бы в Палестина?
     Она оказалась бы в лагере для беженцев, который  был бы немногим лучше,
чем немецкий. Ее мать больна, в том климате она не протянула  бы долго. Я не
хочу строить из себя святого. Незадолго да того, как мы прибыли сюда, у меня
была связь с другой женщиной. Она хотела, чтобы я развелся с Машей. Она была
американка,  вдова  миллионера,  и  она была  готова  оборудовать  для  меня
лабораторию, чтобы я мог работать  независимо от университетов.  Но я как-то
еще не был готов к  разводу. Все должно вызреть, даже рак. Конечно, я больше
не верил Маше, и  действительно, едва здесь мы встали на ноги, как она снова
начала свои старые штуки. Но оказывается,  можно жить  вместе и без доверия.
Однажды  я  встретил  старого школьного товарища, который признался мне, что
его жена спит с другими мужчинами. Когда,  я  спросил его, почему он  терпит
это, он ответил: "Можно преодолеть и ревность". Можно преодолеть все, только
не смерть.
     Как насчет еще одной  чашки  кофе? Нет? Да, преодолеть можно все. Я  не
знаю точно, как  она  с вами  познакомилась, да это мне и безразлично. Какое
это  имеет  значение?  Я вас  не  упрекаю. Вы  мне  не  обещали,  что будете
лояльным, а кроме Того, мы  берем в этом мире то, что можем взять. Я беру  у
вас, а  вы берете у меня.  Я знаю наверняка, что  здесь, в Америке, у нее до
вас был еще  кто-то, потому что я встречался с ним, и он не  делал из  этого
тайны. Познакомившись  с  вами, она  стала  просить меня о разводе,  но я не
чувствовал,  что чем-то обязан ей, потому  что она разрушила  мою жизнь. Она
без  проблем могла бы получить развод по  гражданскому законодательству - мы
уже некоторое время не живом вместе.  Но  никто но заставит меня согласиться
на еврейский развод - даже величайший из  раввинов.  Это ее вина, что у меня
до сих пор нет работы. Когда  наш брак рухнул, я пытался  продолжать научную
работу,  но я  был  в  очень плохом состоянии  и не  мог  сосредоточиться на
серьезной работе. Я начал ненавидеть  ее, хотя ненависть мне не свойственна.
Я говорю с  вами как друг и  желаю вам только добра. Мысль моя очень проста:
не вы, так кто-то другой. Если бы я был настолько виноват, как это хотела бы
представить  Маша, стала бы ее мать посылать мне поздравительную открытку на
Рош Гашана?
     А теперь перехожу к  делу. Несколько недель назад Маша  позвонила мне и
попросила  о встрече.  "Что  случилось?", -  спросил я. Она ходила вокруг да
около, пока я на сказал, что жду ее. Она пришла на взводе,  fit to kill, как
говорят  здесь в Америке. Я уже знал о вас, но она начала  рассказывать  мне
все заново, так, как будто эта вчера случилось.  Во всех подробностях. Она в
вас  влюблена;  она  беременна.  Она  хочет  ребенка.  Она  ищет  рабби  для
бракосочетания - ради своей матери. "С  каких это пор ты стала  заботиться о
своей матери?" - спросил я ее. Я был в отвратительном настроении. Она села и
забросила ногу на ногу, как актриса, позирующая для фотографа. Я сказал  ей:
"Ты вела  себя  как  проститутка, еще когда мы были  вместе, теперь плати за
это". Она почти не возражала. "Мы  все еще муж и жена", -  сказала  она.  "Я
думаю, нам можно". Я до сих  пор не  знаю, почему сделал это.  Из тщеславия.
наверное. Потом я встретил рабби Ламперта, и он рассказал мне о вас, о вашей
учености, о вашем многолетнем  пребывании  на том  чердаке, и  мне все стало
ясно, до боли ясно. Я понял,  что она поймала вас в  свои сети точно так же,
как  меня. Почему  ее тянет  к  интеллектуалам - это был бы неплохой вопрос.
Хотя она связывалась и с вышибалами.
     Вот, коротко  говоря,  все. Я долго не решался  рассказать  это вам.  Я
пришел  к  выводу, что обязан предупредить вас. Надеюсь со крайней мере, что
ребенок ваш.  Похоже на то, что она  вас  действительно любит,  но  с  таким
человеком, как она, никогда нельзя знать наверняка".
     "Я  не женюсь ней",  - сказал  Герман. Он говорил  так  тихо,  что Леон
Тортшинер должен был приложить ладонь к уху.
     "Что?  Послушайте, об  одном хочу сказать вам. Не говорите ей  о  нашей
встрече.  Конечно, я  должен был  встретиться с вами  еще раньше, но  вы  же
видите  - я непрактичный, человек. Я сам на себя навлекаю неприятности. Если
она  узнает,  что  я  рассказал вам  о  том, что  было -  я  не  поручусь за
собственную жизнь".
     "Я ничего ей не скажу".
     "Вы вовсе  не обязаны  на ней жениться.  Такой женщине как-раз  неплохо
схлопотать  внебрачного  ребенка. Кто тут заслуживает  сострадания - так это
вы. Ваша жена - она погибла?"
     "Да, она погибла".
     "Дети тоже?"
     "Да".
     "Рабби рассказал мне, что вы  живете у друга и  что у вас нет телефона,
но я вспомнил, что видел  ваш  телефон в машиной записной  книжке.  У важных
номеров она всегда делает кружочки  и  рисует цветы и  зверей. Вокруг вашего
номера она нарисовала целый сад с деревьями и змеями".
     "Как получилось, что вы сегодня в Бруклине, если живете в Манхэттене?",
- спросил Герман.
     "У меня здесь друзья", - сказал Тортшинер очевидную ложь.
     "Мне надо идти", - сказал Герман. "Большое спасибо".
     "К чему такая сделка? Подождите. Я думаю только о вашем благополучии. В
Европе  у людей  была привычка, жить скрытно  и для самих себя.  Там в этом,
наверное,  был  свой  смысл,  но  здесь-то  свободная  страна  и  нет  нужды
прятаться.  Здесь можно быть коммунистом, анархистом, кем угодно. Здесь есть
религиозные секты,  которые,  молясь,  держат змею в  руке - из-за того, что
что-то на эту тему сказано в каком-нибудь  стихе книги псалмов. Другие ходят
голые. Маша волочит за  собой целый тюк своих тайн.  Самая  большая глупость
людей,  имеющих  тайны, состоит  в том, что  они обманывают сами  себя. Маша
рассказывала мне  вещи,  которые не должна  была бы рассказывать. Если бы не
она, я бы этого никогда не узнал".
     "Что она вам рассказывала?"
     "Что  она рассказывала  мне, она  расскажет  и  вам.  Это только вопрос
времени. Люди охотно рассказывают обо  всем, даже  о  грыже. Мне  нет  нужды
сообщать вам, что по ночам она  не спит. Она курят и разговаривает. Я умолял
ее дать мае поспать. Но демон,  сидящий в ней. не дает ей покоя. Если бы она
жила в средние века, то  в  субботнюю ночь наверняка летала бы на  помеле на
свидание с чертом. Но Бронкс -  это место, где черт  помер  бы  от скуки. Ее
мать,  на  свой  лад, тоже ведьма,  но добрая  ведьма:  наполовину раввинша,
наполовину  прорицательница. Каждое существо женского пола плетет сети,  как
паук.  Появится рядом  муха - тут же попадет в сеть. Если не бежать  от них,
они высосут последнюю каплю жизни".
     "Я-то уж убежать смогу. Пока".
     "Мы  могли бы быть друзьями. Рабби - дикарь, но он любит людей.  У него
огромные связи, и он  может быть вам  полезен. Он  гневается на меня, потому
что я не хочу выискивать в Книге Бытия намеков на электронику и телевидение.
Но он найдет кого-нибудь,  кто  сделает это. Он  до  сути своей янки, хотя я
думаю, что он родился в  Польше. Его настоящее имя не Милтон, а Мелех. Он по
любому  доводу  выписывает  чек. Когда он явится в мир иной  и должен  будет
отчитаться, Он вытащит чековую книжку. Но, как всегда утверждала моя бабушка
Райце, у савана дет карманов".

        3.
     Зазвонил телефон, но Герман не подошел  к  нему. Он посчитал количество
звонков и снова  обратился к Гемаре. Он сидел за столом, который был  покрыт
праздничной  скатертью,  изучал текст  и  интонировал  его,  как  это  делал
когда-то в школе в Живкове.
     Мишна:"И  вот обязанности,  которые жена выполняет для своего мужа. Она
мелет,  печет, стирает, варит,  кормит  ребенка,  убирает постель  и  прядет
шерсть.  Если она привела с  собой служанку, то она не мелет, не печет и  не
стирает. Если она привела двух,  то она не  варит и  не кормит ребенка; если
трех, она не убирает постель и не прядет  шерсть; если четырех, то она сидит
в  гостиной.  Рабби Элизер  говорит:"Даже если  она  привела ему полный  дом
служанок, он  должен заставить ее прясть  шерсть, потому что ничегонеделание
приводит к болезни духа".
     Гемара:  "Она  мелет?  Но  это делает  вода  - имеется в виду, что  она
готовит зерно к  помолу. Или речь может идти о ручной мельнице. Эта Мишна не
во всем согласуется с рабби Хийя, потому что рабби Хийя сказал: женщина, она
тут  только для красоты, для детей. И дальше  сказал рабби Хийя: Всякий, кто
желает, чтобы дочь его была прекрасна,  должен кормить ее молодыми цыплятами
и  заставлять  ее пить молоко до  тех  пор, пока она не  вступит  в  возраст
зрелости..."
     Телефон  снова зазвонил,  и  в этот раз  Герман не  считал звонков.  Он
покончил с Машей. Он поклялся, что откажется от всякого мирского честолюбия,
преодолеет  распущенность, в которой погряз, когда  заплутал,  оставив Бога,
Тору и иудаизм. Прошлой ночью он не ложился спать и пытался проанализировать
современного еврея и свой собственный образ жизни. Он снова и снова приходил
к одному я тому же выводу: если  еврей хотя бы на шаг  отступает  от Шульхан
Арух,  он  попадает в  область  всего  низменного  -  фашизма,  большевизма,
убийств, супружеской неверности, пьянства. Что могло помешать Маше быть тем,
чем  она была? Что могло изменить Леона Тортшинера? Что  могло  удержать  от
отвратительных поступков  евреев,  работавших в  ГПУ, капо в лагерях, воров,
спекулянтов и доносчиков? Что могло помешать  Герману  все глубже  утопать в
его  болоте?  Не философия,  не Беркли, Хьюм,  Спиноза, не Лейбниц,  Гегель,
Шопенгауэр, Ницше и Гуссерль. Все они проповедовали некую мораль,  но она не
могла помочь противостоять искушению.  Можно одновременно быть спинозистом и
нацистом;  можно   быть   знатоком  гегелевой   феноменологии   и   все-таки
сталинистом;  можно  верить в  монады,  в  дух времени,  в  слепую  волю,  в
европейскую культуру и все равно совершать преступления.
     Ночью он провел в себе  полную инвентаризацию. Он обманывал  Машу, Маша
обманывала его. Оба имели одну и ту же цель: в те немногие годы, которые еще
оставались  им  до  того  момента,  когда  настудит  тьма,  взять  от  жизни
наслаждений как можно больше - а  потом придет  конец,  окончательный конец,
вечность   без   вознаграждения,   без  наказания.  без  желаний.  За   этим
мировоззрением, как за ширмой,  нарывом разрастался обман и набухал  принцип
"сила прежде права". Этого можно было избежать, только обратившись
     к Богу. И какая же вера могла дать ему  убежище?  Не та, которая во имя
Бога организовывала инквизицию, крестовые  походы, кровавые войны? Для  него
оставался только один выход: вернуться к Торе, к Гемаре, к еврейским книгам.
А что же его сомнения? Но даже если сомневаешься в  существовании кислорода,
дышать-то все  равно  надо.  Можно  отрицать силу тяготения,  но  все  равно
приходится ходить  до земле. Раз он задыхался без Бога и Торы, он должен был
служить Богу и изучать Тору. Он раскачивался и говорил: "И она кормит своего
ребенка. Итак, я бы сказал, что Мишна не  согласуется со школой Шамаи. "Если
она  дала  клятву не кормить ребенка грудью", -  говорит школа  Шамаи,  "она
забирает у него грудь изо рта", а школа Гилеля говорит, "что  муж заставляет
ее, и она должна кормить".
     Снова  зазвонил телефон. Ядвига вышла из кухни, держа утюг в одной руке
и кастрюлю с водой в другой.
     "Почему ты не подходишь к телефону?"
     "Я больше  никогда  не  буду  в праздничные дни подходить к телефону. А
если ты хочешь быть еврейкой, больше никогда не гладь в день Шмини Азерес".
     "Но это ты пишешь по субботам, не я".
     "Я больше не буду писать по субботам. Если мы не хотим быть такими, как
нацисты. - мы должны быть евреями".
     "Ты дойдешь сегодня со мной на куфот?"
     "Говори хакафот<sup>[7]</sup>, а не куфот. Да, я дойду с тобой. Если ты
хочешь быть еврейкой, .ты должна совершить ритуальные омовения".
     "Когда я стану еврейкой?"
     "Я поговорю с рабби. Я научу тебя, как произносить молитвы".
     "У нас будет ребенок?"
     "Если есть на то воля Божья, то будет".
     Ядвига покраснела. Она была вне себя от радости.
     "Что мне сделать с утюгом?"
     "Отложи его до конца праздничных дней".
     Ядвига  постояла  еще  немного,  потом  пошла  в кухню. Герман потрогал
подбородок. Он  не брился, у него росла  борода.  Он решил, .что  больше  не
будет  работать  для рабби, потому  что эта работа - обман. Он подыщет  себе
место  учителя иди что-нибудь в этом роде. Он разведется с Тамарой. Он будет
делать  то, что  делали  до  него  сотни поколений  евреев.  Раскаяние? Маша
никогда не раскается. Она современная  женщина до мозга костей, с тщеславием
и всеми заблуждениями современной женщины.
     Самое  умное было бы - покинуть Нью-Йорк и начать заново в каком-нибудь
отдаленном  штате. Иначе он все время будет стремиться к Маше. Одна мысль  о
ней возбуждала его. Беспрерывные звонки телефона говорили ему, какие мучения
она  испытывала,  как она  желала  его, как  была  связана  с  ним. Он читал
замечания Раши к Талмуду. Он  не мог помешать тому, что ее язвительные слова
проникали в него - ее колкие замечания, ее презрение к  тем, кто хотел  ее и
бегал  за ней,  как  кобель  за сучкой  в период  течки. Она, без  сомнения,
найдет,  как  объяснить свое поведение.  Она была  способна объявить  свинью
кошерной пищей тут же создать основательную теорию, доказывающую это.
     Он сидел над Гемарой и пялился на  буквы и слова. В этих книгах он  был
дома, Его родители  склонялись над этими  страницами, его  деды и бабки, все
его  предки.  Эти слова никогда не имели адекватного перевода, их можно было
только интерпретировать. Даже фраза за "женщина  здесь  ради своей  красоты"
имела  в контексте  глубокое религиозное значение.  В этом  месте он думал о
школе, о женской части синагоги, о покаянных молитвах, о плаче по мученикам,
о жизнях, пожертвованных  во  имя Божье -  но не  о косметике  и  фривольных
развлечениях.
     Возможно ли  объяснить это  постороннему? Еврей брал  слова  с рыночной
площади, из  мастерской, из спальни  и освящал их.  В Гемаре  у слов "вор" и
"разбойник"  иные  оттенки, они вызывают иные ассоциации,  чем в  польском и
английском.  Грешники  в Гемаре воруют  и обманывают только  для того, чтобы
евреи  могли  извлечь  из  этого  урок  -   чтобы  Раши  мог  написать  свой
комментарий,  чтобы  Тозафот  мог  создать свой  великолепный  комментарий к
комментарию Раши; чтобы ученые раввины вроде реба Самуэлд Идлиша, реба Меира
Люблинского и реба Шломо  Дурие продолжали  искать ясные ответы  и чтобы оня
могли почувствовать новые тонкости и осознать новые взгляды. Даже  язычники,
упоминавшиеся в Гемаре, молились своим богам лишь затем, чтобы талмудический
трактат мог поведать об опасностях языческих богослужений.
     Телефон снова зазвонил, и Герману показалось, что сквозь звон он слышит
машин голос: "Выслушай но  крайней мере, что я хочу сказать  тебе!" По  всем
законам судопроизводства  обе стороны имеют  право высказаться. Герман знал,
что снова нарушает  свое слово - но не смог удержаться от того, чтобы встать
и поднять трубку.
     "Алло".
     На другое конце провода было тихо. Маша не могла выговорить ни слова.
     "Кто это?", - спросил Герман.
     Никто не ответил.
     "Ты шлюха!"
     Герман услышал шорох быстрого вздоха.
     "Ты жив еще??", - спросила Маша.
     "Да, я еще жив".
     Снова долго было тихо.
     "Что случилось?"
     "Случилось то, что я понял, что ты дрянь". Герман кричал. Слова рвались
из него.
     "Ты рехнулся!", - возразила Маша.
     "Я проклинаю день, когда встретил тебя! Отродье!"
     "Боже мой! Что я сделала?"
     "Ты заплатила за развод проституцией!"
     Герману казалось, что голос, кричавший это, был не его голос. Так ревел
его отец,  когда обличал  неверующего еврея: гой, дьявол, отщепенец! Это был
древний  еврейский вопль - вопль  против  тех, кто  нарушил  заповеди.  Маша
начала кашлять. Казалось, она задыхается.
     "Кто рассказал тебе это? Леон?"
     Герман  обещал  Леону Тортшинеру не  называть его  имени.  Все-таки  он
запретил себе лгать. Он молчал.
     "Он злобный черт и..."
     "Может быть, он и злобный, но он сказал правду".
     "Он потребовал этого от меня, но я плюнула ему в лицо. Вот правда! Если
я лгу, то пускай завтра утром я больше не проснусь и пускай я покоя не найду
в гробу. Сведи нас лицом  к лицу, и если  он  отважится повторить эту подлую
ложь, я убью его и себя тоже. О, Господи!"
     Маша причитала пронзительно, и ее  голос тоже звучал  не как голос; это
был  глас еврейки прошедших времен, которую несправедливо обвинили в  дурном
поступке. Герману казалось, что он слышит голос ушедших поколений.
     "Он не еврей! Он нацист!"
     Маша плакала так громко, что Герману пришлось отодвинуть трубку от уха.
Он стоял и  слушал ее плач. Вместо того, чтобы затихать, плач становился все
громче. Германом снова овладел гнев.
     "У тебя был любовник здесь, в Америке!"
     "Если  у  меня был любовник в Америке,  то пусть я заболею раком. Пусть
Бог услышит  мои  слова  и  покарает  меня. Если Леон выдумал это, то  пусть
проклятье упадет на его голову. Отец  небесный, посмотри, что они делают сом
ной! Если он сказал правду, то пусть ребенок умрет у меня в животе!"
     Перестань! Ты воешь как баба!"
     "Я не хочу больше жить".
     Рыдания захлестнули Машу.


        Глава седьмая.

        1.
     Всю ночь шел снег  - крупный  и  сухой,  как  соль.  На улице, где  жил
Герман,  были  едва  видны  контуры  немногих  автомобилей, погребенных  под
снегом.  Герман  подумал,  что  так  выглядели  засыпанные пеплом повозки  в
Помпеях,  когда пробудился  Везувий. Ночное  небо стало  фиолетовым,  словно
Земля, каким-то чудом совершив  поворот, перешла на новую  неведомую орбиту.
Герман вспоминал юность:  ханука, как  выпускали  жир из кур, готовя их  для
грядущей пасхи, игры,  катание на  коньках по замерзшим водосточным канавам,
чтение ежедневного отрывка из Торы, который начинался: "И Иаков жил в стране
своих отцов". Прошлое  существовало! Герман  говорил  сам с собой. Даже если
считать,  что  время  -  это не более  чем способ  мышления,  как  утверждал
Спиноза,  или  форма  восприятия,  как  думал  Кант  -  все-таки  невозможно
опровергнуть  тот  факт,  что зимой в Живкове печи топили дровами. Его отец,
благослови Господь его память, изучал Гемару и комментарий к ней. в то время
как его мать  варила блюдо из перловки, фасоли, картошки и  сушеных  грибов.
Герман  мог почувствовать вкус каши, мог  слышать, как читая,  бормочет  его
отец и  как говорит на кухне с Ядвигой его  мать,  как звенит колокольчик на
санях, на которых крестьянин вывозит из леса дрова.
     Герман, в  халате  и тапочках, сидел в своей квартире. Хотя была  зима,
окно было  приоткрыто;  в щель втекал  шум, как  будто под снегом стрекотали
бесчисленные цикады. Дома было  очень жарко.  Дворник топил всю ночь. Пар  в
батареях,  исполненный  невыразимой  тоски,  пел  свою  однообразную  песню.
Герману казалось,  что в шуме,  производимом паром, он слышит жадобу: плохо,
плохо;  тоска, тоска;  болезнь,  болезнь, болезнь.  Он  не зажигал  свет,  и
комната была наполнена отраженным снежным сиянием, лившимся с неба. Это было
что-то  вроде северного сияния, о котором Герман  читал в книгах.  Некоторое
время  он  глядел на  книжную полку  и  тома Гемары,  которые  стояли  там в
забвении и пыли. Ядвига не осмеливалась прикасаться к священным книгам.
     Герман не мог заснуть. Рабби, найденный Машей,  обручил  его с  ней. По
его расчетам, она  была на шестом месяце, хотя этого и  не было заметно. А у
Ядвиги тоже не было месячных.
     Герман  размышляй о еврейской пословице:  "Десять  врагов  не причиняют
человеку столько вреда, сколько он сам" .Но он знал, что все это сотворил не
он сам; тут  все время присутствовал  его тайный  недруг,  его демон. Вместо
того, чтобы  уничтожить Германа  одним ударом, недруг насылал  на  него  все
новые и новые страдания, в которых он запутывался все сильнее и сильнее.
     Герман втянул в себя  холодный воздух, веявший  с  океана  и  пахнувший
снегом. Он  выглянул в  окно и ощутил желание  помолиться, но кому? Какое он
имел теперь право обращаться к высшим силам? Через некоторое время  он снова
лег в  постель  рядом с Ядвигой. Это была их последняя ночь вместе. Утром он
снова отправится в деловую поездку - то есть поселится у Маши.
     С тех  пор,  как во время церемонии бракосочетания он  надел  кольцо на
Машин указательный палец, она была занята тем, что создавала уют в  квартире
и убирала его комнату.  Ей больше не было нужно по ночам  приходить  к нему,
таясь от своей матери.  Она пообещала ему не сорится с ним из-за Ядвиги,  но
нарушила слово. При любой возможности она проклинала Ядвигу, а однажды у нее
даже вырвалось, что она убила бы ее. Машина надежда, что после того, как она
выйдет  замуж, мать прекратит осыпать ее упреками, не оправдалась. Шифра пуа
жаловалась,  что  понятия Германа о браке - сплошное издевательство.  Они  с
Германом обменивались только самыми необходимыми  словами. Она запретила ему
называть себя "тещей". Шифра Пуа  еще глубже погрузилась в свои молитвы, еще
чаще,  чем прежде, листала книги и как никогда много читала еврейские газеты
и мемуары  жертв  гитлеризма. Большую часть времени  она  проводила в  своей
затемненной спальне, и нельзя было понять, размышляет она там или дремлет.
     Беременность Ядвиги - это была новая катастрофа. Рабби в синагоге, куда
Ядвига  ходила  на Йом-Кипур,  взял  с нее десять долларов, одна  из  женщин
сводила ее на ритуальные омовения, и теперь Ядвига перешла в иудейскую веру.
Она  следовала  всем  правилам  очищения.  Она  все время  задавала  Герману
вопросы. Разрешается ли хранить мясо в холодильнике,  если там стоит бутылка
молока? Можно  ли после фруктов есть молочные продукты?  Можно ли  ей писать
матери,  которая по  еврейским  законам больше не  была  ее матерью? Соседки
сбивали   ее  с  толку  своими   противоречивыми  советами,  основанными  на
местечковых предрассудках. Один пожилой еврей, иммигрант и уличных торговец,
пытался   объяснить   ее   алфавит.   Ядвига   больше  не  слушала  польские
радиопрограммы, а  только еврейские передачи: в этих передачах были сплошные
плачи и вздохи,  даже в  песнях  слышались  всхлипы. Она  попросила  Германа
говорить с ней на идиш, хотя  мало  что понимала. Все чаще она говорила ему,
что он ведет себя  не так, как  другие евреи. Он не ходил в синагогу, у него
не было ни талеса, ни филактерий.
     Он отвечал  ей на это, что пусть лучше позаботится  о своих собственных
делах, или  возражал:  "<i>Тебе</i>  не  придется  лежать  в аду  на моей  доске  с
гвоздями", или говорил: "Доставь мне удовольствие, оставь евреев в покое.  У
нас и без тебя хватает неприятностей".
     "Я могу носить медальон, который подарила мне Марианна?"
     "Да, можешь, можешь. Когда ты перестанешь надоедать мне?"
     Теперь Ядвига приглашал соседок себе в гости.  Они приходили, посвящали
ее в свои тайны, болтали с ней. Эти женщины, которым нечем было занять себя,
преподавали  ее иудаизм,  учили  покупать  подешевле  и  как  не  дать  мужу
эксплуатировать  себя.   Американская  домохозяйка   должна  иметь  пылесос,
электрический  миксер, электроутюг и,  если  возможно, посудомоечную машину.
Квартиру  необходимо  застраховать  на  случай пожара  и ограбления;  Герман
должен  застраховать и  их  самих;  ей  надо лучше  одеваться и не бегать  в
деревенских обносках.
     Вопрос,  какой  разновидности  идиш учить  Ядвигу,  вызвал бурные споры
среди соседок. Женщины из Польши пытались учить ее польскому идиш, а литовки
литовскому.  Они  все  время  твердили  Ядвиге,  что  ее  муж  слишком много
путешествует и  что если она  на уследит, он свяжется  с другой  женщиной. В
голове  Ядвиги укрепилась мысль, что страховой  полис и посудомоечная машина
весьма необходимы для сохранения еврейских традиций.
     Герман  заснул, проснулся,  снова задремал и снова  проснулся. Его  сны
были  такими же запутанными, как  и его жизнь наяву. Он говорил с Ядвигой об
аборте, но  она и слышать не хотела. Разве  у  нее нет  права иметь хотя  бы
одного  ребенка?  А  если  она  умрет, и над ней не  произнесут  Кадиш? (Она
выучилась  этому  слову  у соседок). Да,  а  он?  3ачем ему  быть деревом  с
увядшими листьями?
     Она будет ему хорошей женой; она собирается работать вплоть до девятого
месяца.  Она будет  стирать  для  соседей,  драить полы  -  и так они смогут
покрыть  все  расходы.  Одна  из соседок, у которой  сын  только  что открыл
супермаркет,  предлагает  Герману место в магазине, и тогда ему  не придется
мотаться по всей стране и продавать книги.
     Герман  обещал  Тамаре,  что  позвонит  ей в  меблированные комнаты,  в
которые  она  переселилась,  но дни  шли,  а он все никак  не мог  выполнить
обещание. Как  обычно,  он  запаздывал  с работой для рабби. Каждый  день он
испытывал  страх, что  получит  письмо  из  финансового  управления, которое
наложит  на него  тяжкий штраф  за  то,  что  он  не  платит  налоги.  Любое
расследование сразу же выявит все  его обстоятельства. Теперь, когда у Леона
Тортшинера был  номер  его  телефона, неблагоразумно жить  в  этой квартире.
Тортшинер  способен  явиться  без  предупреждения.   Герман  полагал  вполне
вероятным, что Тортшинер собирается погубить его.
     Герман  положил руку Ядвиге  на бедро. Ее тело излучало животное тепло.
Ядвига во сне  почувствовала, что  Герман хочет  ее, и  отозвалась,  бормоча
что-то и не просыпаясь  до конца. "Никакого сна нет",  - подумал Герман."Все
обман и видимость".
     Он  снова задремал,  а когда открыл  глаза, был  уже яркий  день.  Снег
сверкал в солнечных лучах.  Ядвига была на кухне - он чувствовал запах кофе.
Войтысь свистел и пел. Он надевал что-то Марианне, которая пела очень редко,
но зато  чистила перышки целый день  и  особенно  большое  внимание  уделяла
перышкам под крыльями.
     В сотый раз Герман  подсчитал свои расходы.  Он задолжал  за  квартиру,
здесь и в  Бронксе; он должен был  оплатить счета за телефонные разговоры на
имя Ядвиги Прач и Шифры Пуа Блох; он еще не заплатил за электроэнергию и газ
и в той квартире, и в  этой, и их могли отключить в любую минуту. Он потерял
счета; его  бумаги и документы каким-то образом исчезали; наверное, он терял
и деньги."Да, мне поздно стараться изменить что-то", - подумал он.
     Через некоторое время он пошел в ванную побриться. Он посмотрел на свое
намыленное лицо  в зеркале.  Мыло  на скулах было похоже на  бороду. Из пены
торчал бледный нос и пара светлых, усталых и все-таки молодых и жадных глаз.
     Зазвонил телефон. Он подошел к аппарату, взял трубку и услышал  пожилой
женский  голос.  Она  запиналась,  ей  трудно  было говорить.  Он  уже хотел
изложить трубку, когда она сказала: "Это Шифра Пуа".
     "Шифра Пуа? Что случилось?"
     "Маша заболела", - она начала всхлипывать.
     "Самоубийство", - пронзило Германа. "Говори, что случилось!"
     "Приезжай скорей - пожалуйста!"
     "Что случилось?"
     "Пожалуйста приезжай!", - повторила Шифра Пуа. И она повесила трубку.
     В первое мгновенье  Герман хотел  было  перезвонить ей, чтобы  выяснить
подробности, но  он  знал, что Шифре Пуа трудно говорить по телефону  -  она
плохо слышит. Он вернулся  в  ванную. Пена  на его  щеках  высохла и слезала
хлопьями. Что бы ни случилось, он должен побриться и принять душ. "Пока жив,
нельзя быть вонючим". Он снова принялся намыливать лицо.
     Ядвига   вошла  в  ванную.  Обычно  она  открывала   дверь  медленно  и
спрашивала,  можно  ли   ей  войти,  но   в   этот  раз  она  забыла  всякую
вежливость."Кто сейчас звонил? Твоя любовница?"
     "Оставь меня!"
     "Кофе остынет".
     "Я не буду завтракать. Я сейчас уйду".
     "Куда? К любовнице?"
     "Да, к любовнице".
     "Ты  обрюхатил меня  и бегаешь к  шлюхам. Никаких книг  ты не продаешь,
обманщик!"
     Герман  был удивлен. Столь раздраженным тоном она с ним еще никогда  не
говорила. Ярость  охватила его."Иди на  кухню, или я выгоню тебя отсюда!", -
прорычал он.
     "У тебя есть любовница. С ней ты проводишь ночи. Ты собака!"
     Ядвига потрясла перед ним кулаком, а  Герман вытолкнул  ее за дверь. Он
слышал, как  она ругается на своем крестьянском  наречии: "Scierwa, cholera,
lajdak, parch".  Он залез  под душ, но шла только холодная вода. Он одевался
быстро, как  только  мог.  Ядвига  ушла из  квартиры, вероятно, рассказывать
соседкам, что он  добил ее. Герман выпил глоток кофе  из  чашки, стоявшей на
кухонном столе, и выбежал вон. Вскоре он вернулся; он забыл свитер и галоши.
На улице его ослепил снег. Кто-то протоптал дорожку между сугробов. Он пошел
к Мермейд-авеню, где торговцы убирали снег и сгребали  его в кучи.  Холодный
ветер налетел на него, и даже вся та одежда, что он надел на себя, не смогла
защитить  его  от холода. Он слишком  мало спал  и казался себе легким  - от
голода.
     Он поднялся по лестнице на открытый перрон станции  и ждал поезда. Кони
Айленд, с Луна-парком и ипподромом, лежал заброшенный  под  зимним  снегом и
льдом. Поезд промчался вдоль перрона и затормозил, Герман вошел в  вагон. На
секунду  он увидел в  окно океан.  Волны разбивались и пенились с гневом. По
пляжу медленно брел человек, и было непонятно, чего он хочет там на холоде -
разве что утопиться.
     Герман сел на место под  трубами отопления.  Он чувствовал, как горячий
воздух поднимается  сквозь щели между планками. Вагон  был  наполовину пуст.
Пьяный  лежал на полу. Он был в  летней одежде и без шапки. Время от времени
он ворчал себе под нос. Герман поднял с пола грязную, смятую газету и прочел
сообщение  о сумасшедшем,  который  убил  жену и шестерых детей.  Поезд  шел
медленнее,  чем  обычно.  Кто-то  из пассажиров  сказал, что  пути  завалило
снегом. Под землей поезд  пошел быстрее и наконец прибыл на Таймс-сквер, где
Герман пересел  в экспресс на Бронкс. Поездка длилась почти  два часа, и все
два часа Герман читал мокрую газету: комментарии,  объявления, даже страницу
о скачках и некрологи.

        2.
     Войдя  в  машину  квартиру,  он  увидел Шифру Пуа, невысокого  молодого
человека (это  был врач) и женщину  с темным  лицом,  наверное,  соседку. Ее
голова с кудряшками казалась чересчур большой для ее маленького тела.
     "Я думала, ты уже не придешь!", - сказал Шифра Пуа.
     "На метро долго ехать".
     Волосы Шифры Пуа были покрыты черным платков. Ее лицо казалось желтые и
сморщенным, более, чем обычно.
     "Где она?", - спросил Герман. Он  не знал, спрашивает ли он о живом или
о мертвом человеке.
     "Она спит. Не входи".
     Врач, круглолицый, с влажными глазами и вьющимися волосами, приблизился
к Герману и спросил насмешливо: "Муж?"
     "Да", - сказала Шифра Пуа.
     "Мистер Бродер, ваша жена не беременна. Кто вам рассказал <i>это</i>?
     "Она сама сказала".
     "Кровотечение  у  нее  было,  но  она  не  беременна.  Ее  когда-нибудь
осматривал врач?"
     "Я не знаю. Не могу сказать".
     "Люди, где,  вы думаете, вы живете  -  на Луне? Вы как будто  все еще в
своем местечке в Польше". Врач говорил наполовину  на английском, наполовину
на идиш. "Если женщина забеременевает в этой стране, она находит себе врача,
и врач следит за ней.  Вся ее беременность была вот здесь!", - сказал врач я
показал указательным пальцем на висок.
     Шифра  Пуа  уже  знала диагноз, но  всплеснула руками  так,  как  будто
слышала его первый раз.
     "Я этого не понимаю, я этого не понимаю. Ее живот рос, и ребенок толкал
ее".
     "Все нервы".
     "Какие  нервы!  3ащити  и  сохрани  нас  от таких нервов!  Господи, она
закричала, и начались схватки. О, жалкая моя жизнь!", - причитала Шифра Пуа.
     "Миссис Блох, я один раз слышала о подобном, случае",- сказала соседка.
"Чего только не бывает с нами, беженцами. Мы так много страдали при Гитлере,
что почти сошли с ума. У  женщины, о которой я слышала, вырос большой живот.
Все говорили,  что  там  близнецы.  Но в  больнице выяснилось, что  там были
только газы".
     "Газы?", - спросила.  Шифра Пуа и  приложила  ладонь  к уху, как  будто
совсем оглохла.  "Но я же говорю вам, что  все  эти  месяцы  у  нее не  было
месячных.  Да, это  злые духи играли  с нами.  Мы  выбрались из  ада, но  ад
последовал за нами в Америку. Гитлер помчался нам вслед".
     "Я ухожу", - сказал врач."Она  проспит до поздней ночи, а может быть, и
до раннего  утра. Когда  проснется, дайте  ей  лекарство.  Можно  дать ей  и
поесть, но не шолет".
     "Кто  же  посреди  недели шолет?",  - спросила Шифра  Пуа."Мы  даже  по
субботам  не едим  шолет.  Шолет, который приходится готовить в  духовке, не
бывает вкусным".
     "Я просто пошутил".
     "Вы придете еще раз, господин доктор?"
     "Я загляну завтра  рано утром по пути  в больницу. Бабушкой вы  станете
через год. Внутри себя она абсолютно в порядке".
     "Так долго  я  не  проживу. Один  Бог  на небесах знает,  сколько жизни
отняли у меня эти несколько часов. Я  думала, она на шестом  месяце  - самое
большее на седьмом. Вдруг  она кричит, что  у нее схватки, и из  нее  льется
кровь. Это чудо, что я еще жива и еще стою на ногах".
     "Да,  все это у нее здесь, наверху", - врач показал  на  лоб. Он пошел,
остановился у дверей и кивнул соседке, чтобы она следовала за ним. Шифра Пуа
выжидала  молча, потому что подозревала, что соседка подслушивает за дверью.
Потом она сказала:
     "Я  так хотела внука. По крайней мере одного. Мы бы назвали его в честь
кого-нибудь из убитых  евреев. Я надеялась, это  будет мальчик, и мы назовем
его Меир. Но ничего у нас не выходит, потому  что нам не  везет. О, зачем  я
спаслась  от  нацистов?  Я  должна была умереть  с евреями, а  не  бежать  в
Америку. Но мы хотим жить. Какой смысл в жизни? Я  завидую мертвым. Я целыми
днями  завидую  им. Я  не  имею права распорядиться собственной  смертью.  Я
надеялась, мои останки  похоронят  в Святой  Земле, но, видно,  мне  суждено
лежать на американское кладбище".
     Герман  ничего  не  ответил.  Шифра  Пуа  подошла  к  столу   и   взяла
молитвенник. Потом снова положила его. "Хочешь есть?"
     "Нет, спасибо".
     "Почему  ты так долго ехал?  Ну ладно, я все-таки  помолюсь."Она надела
очки, опустилась на стул, и ее бледные губи зашевелились.
     Герман осторожно  открыл  дверь в  спальню.  Маша  спала в  кровати,  в
которой обычно спала Шифра  Пуа. Она была бледной, но  выглядела неплохо. Он
долго смотрел на нее. На него нахлынули любовь и стыд. "Что  я могу сделать?
Как я могу загладить  всю  ту боль, что я причинил ей?"  Он  закрыл дверь  и
пошел в  свою комнату.  Через  наполовину замерзшее окно он видел дерево  во
дворе, еще недавно покрытое зелеными листьями. Теперь на дереве лежал снег и
висели сосульки. Толстый голубовато-белый покров лежал на куче металлолома и
на металлическое заборе. Снег покрывал мусор, выброшенный людьми.
     Герман лег на кровать и заснул. Когда он открыл глаза, был вечер, перед
ним стояла Шифра Пуа и будила его.
     "Герман, Герман, Маша проснулась. Пойди и посмотри на нее".
     Прошло несколько секунд. прежде чем он  понял,  где он, и вспомнил, что
случилось.
     В спальной  горела одна лампа.  Маша лежала в той же  позе, что прежде,
только теперь у  нее были  открыты глаза. Она посмотрела на Германа и ничего
не сказала.
     "Как ты себя чувствуешь?", - спросил он.
     "У меня больше нет чувств".

        3.
     Снова шел снег. Ядвига приготовила обед из одного блюда, как это делали
в  Живкове  - смесь  перловой  крупы,  фасоли,  сушеных грибов  и  картошки,
посыпанная красным перцем и петрушкой. Радио передавала песню из оперетты на
идиш,   которую   Ядвига   принимала  за  религиозное   песнопение.  Попугаи
реагировали на музыку на свой лад. Они кричали, свистели, летали по комнате.
Ядвига закрыла кастрюли крышками, чтобы попугаи - Боне упаси! - не свалились
туда.
     В  разгар работы  на  Германа обрушилась усталость.  Он отложил  ручку,
откинул  голову  на спинку  кресла и попытался немного вздремнуть. В Бронксе
Маша еще не ходила на работу - она была слишком слабой. Она впала в  апатию.
Если он что-то говорил ей, она отвечала ему коротко и деловито, но  так, что
дальнейший разговор был невозможен. Шифра  Пуа молилась целыми днями, словно
Маша по-прежнему  была тяжело больна. Герман  знал,  что ее денег,  если  не
добавлять к ним Машину зарплату, не хватит  даже  на  самое  необходимое для
жизни,  но и  у  него тоже не было сбережений.  Маша  назвала  ему  название
кредитной конторы, где он мог взять сто долларов под высокие проценты, но на
сколько хватит этих денег? Кроме того, в этом случае ему понадобится подпись
поручителя.
     Из кухни вышла Ядвига. "Герман, обед готов".
     "Я тоже готов - материально, физически, духовно".
     "Говори так, чтобы я понимала тебя".
     "Я думал, ты хочешь, чтобы я говорил с тобой на идиш".
     "Говори так, как говорила твоя мать".
     "Я не  могу  говорить как  моя  мать.  Она  была  верующая, а я даже не
атеист".
     "Я не понимаю, что за вздор ты несешь. Иди есть.  Я сделала  обед как в
Живкове".
     Герман собрался идти, как вдруг позвонили в дверь.
     "Видно, к тебе пришла одна  из  твоих  дам  - поучить тебя",  -  сказал
Герман.
     Ядвига  пошла  открывать. Герман перечеркнул  последнюю  написанную  им
страницу  и пробормотал:"Что ж,  рабби  Ламперт, миру  придется  смириться с
проповедью покороче".Внезапно он услышал приглушенный крик: Ядвига вбежала в
комнату и захлопнула за  собой  дверь.  Ее лицо было белым, а глаза обращены
вверх.  Она дрожала и изо всех сил  держала  дверную ручку, как будто кто-то
рвался в  комнату с той стороны."Погром?", -  пронзило Германа."Кто  это?" -
спросил он.
     "Не ходи! Не  ходи!  О Боже!" На  губах у Ядвиги появилась  слюна.  Она
попыталась преградить ему путь. Ее лицо исказилось. Герман глянул в окно. Из
этой комнаты до  пожарной лестницы  не доберешься.  Он шагнул  Ядвиге, и она
схватила  его  за руки. В этот момент  дверь распахнулась, и  Герман  увидел
Тамару в потертой шубе, шляпе и сапогах. Он сразу понял.
     "Прекрати дрожать, идиотка!", - крикнул он Ядвиге. "Она живая!"
     "Йезус, Мария!"  Голова  Ядвиги  тряслась. Она изо всех сил прижалась к
Герману и чуть не свалила его.
     "Я не думала, что она меня узнает", - сказала Тамара.
     "Она живая! Она живая! Она  не мертвая!",  - прорычал  Герман  Ядвиге и
начал бороться с ней,  желая успокоить ее и оторвать  от себя. Она плакала и
прижималась к нему. Ее плач звучал как вой зверя.
     Тамара  отступила на  шаг. "Мне  и в голову не приходило, что она может
узнать  меня. Меня  и родная мать не узнала бы.  Успокойся, Ядзя", - сказала
она по-польски."Я не  мертвая, и я пришла  не за  тем,  чтобы как привидение
нагонять на тебя ужас".
     "О, Божинька!"
     И Ядвига  обеими кулажами ударила себя по голове. Герман сказал Тамаре:
"3ачем ты это сделала? Она могла умереть от страха"
     "Мне очень  жаль, мне очень жаль. Я думала, я так изменилась. Совсем не
похожа на то, что было. Я решила посмотреть, как и где ты живешь".
     "Ты могла бы по крайней мере позвонить заранее".
     "О Боже, о Боже! Что теперь будет?", - плакала Ядвига. "А я беременна".
Ядвига положила руку себе на живот.
     Тамара выглядела растерянной, но одновременно казалось, что  она сейчас
лопнет от смеха.  Герман уставился на нее:"Ты  свихнулась или напилась?",  -
спросил он.
     Едва он  произнес эти  слова,  как ощутил  запах алкоголя. Неделю назад
Тамара  рассказывала ему, что  записалась на прием в  больницу.  Она хотела,
чтобы ей  удалили пулю из бедра. "Ты перешла  к крепким напиткам?", - сказал
он.
     "Когда  человек  не  справляется  со  слабыми  проявлениями  жизни,  он
переходит к крепким. У тебя очень уютно". Голос Тамары  изменился. "Когда ты
жил со мной, у нас  всегда  был беспорядок. Повсюду валялись твои  бумаги  и
книги. Здесь все сияет чистотой".
     "Она следит за  порядком в квартире, а ты скакала туда-сюда и выступала
с речами на митингах Поалей Цион".
     "Где крест?",  - спросила Тамара по-польски. "Почему нигде нет  креста?
Если здесь нет мезузы, то должен быть крест".
     "Вот мезуза", - ответила Ядвига.
     "Крест тоже должен быть", - сказала Тамара. "Не думайте,  что я  пришла
мешать вашему счастью. В России я научилась пить, а когда я выпью стаканчик,
я становлюсь любопытной. Я  только хотела посмотреть, как вы живете. В конце
концов, у нас есть кое-что, что нас связывает. Вы оба помните, какой я была,
когда еще была живой".
     "Иезус! Мария!"
     "Я  не  мертвая, я не  мертвая. Я не  живая и не мертвая. На него я  не
претендую", - сказала Тамара, показывая на Германа."Он не знал, что я где-то
борюсь  за выживание  и,  вполне  вероятно,  он  всегда  любил  тебя,  Ядзя.
Наверняка он спал с тобой еще до того, как встретился со мной".
     "Нет, нет! Я  была невинная девушка. Я пришла к  нему девственницей", -
сказала Ядвига.
     "Что? Мои  поздравления.  Мужчины любят девственниц. Если бы устраивать
это  дело  на мужской  вкус,  то каждая женщина  ложилась  бы  как шлюха,  в
поднималась бы снова девственницей. Ну да, я вижу, что я незваный гость, и я
сейчас уйду".
     "Пани  Тамара, садитесь.  Вы нагнали  на  меня  страху,  поэтому я  так
кричала.  Я  сварю кофе. Бог свидетель: если бы я знала,  что  вы живы, я бы
держалась от него подальше".
     "Я на тебя  не  сержусь, Ядзя. В нашем мире  полно жадности.  Но  и ты,
получив его, ничего  хорошего не получила", -  сказала Тамара, показывая  на
Германа. "Все-таки лучше, чем  быть одной. И  квартира у вас  симпатичная. У
нас никогда не было такой квартиры".
     "Я сварю кофе. Хотите есть, пани Тамара?"
     Тамара ничего  не ответила.  Ядвига пошла на кухню, ее тапочки неуклюже
шаркали по  полу. Она оставила  дверь открытой. Герман заметил, что Тамарины
волосы в беспорядке. Под глазами у нее были желтоватые мешки.
     "Я не знал, что ты пьешь", - сказал он.
     "Ты много чего не знаешь. Ты думаешь, можно пройти через ад и выйти без
увечий. Но нельзя! В  России от любой болезни было  одно лекарство  - водка.
Напьешься, ляжешь  на солому  или на землю,  и  все становится безразличным.
Пусть Бог и Сталин творят  что хотят. Вчера я была в гостях у людей, которые
содержат  винный магазин -  здесь,  в Бруклине,  но в другой его  части. Они
подарила мне полную сумку виски".
     "Я думал, ты собираешься лечь в больницу".
     "Я  завтра должна  лечь, но не  уверена,  что  хочу этого.  Эта пуля",-
сказала  Тамара  и  положила  руку  на  бедро,-  "мой  лучший  сувенир.  Она
напоминает мне, что когда-то у меня были родители, дети, дом. Когда ее вынут
из меня, у меня  ничего не останется. Это  немецкая пуля, но после  стольких
лет в еврейском теле она стала еврейской. Может быть, в один прекрасный день
она  взорвется,  но  пока что она тихо  лежит во  мне, и у нас с ней хорошие
отношения. Вот, если хочешь, ты можешь ее нащупать. Ты и в этом мой партнер.
Тот же револьвер, наверное, убил твоих детей..."
     "Тамара, я прошу тебя..."
     Тамара состроила презрительную гримасу и показала ему язык.
     "Тамара,  я  прошу   тебя!",  -  передразнила  она."Не  бойся,  она  не
разведется  с тобой. А если и  разведется, ты всегда можешь пойти ко второй.
Как там ее имя? А  если и та тебя выгонит, ты можешь прийти ко мне. А  вот и
Ядзя с кофе!"
     Ядвига вошла, держа поднос, на котором стояли  две чашки, сливки, сахар
и тарелка с печеньем. Она повязала фартук и выглядела  как служанка, которой
она и была когда-то. Так  она подавала Герману  и Тамаре до войны, когда они
приезжали  из  Варшавы.  Лицо  Ядвиги,  минуту  назад  бледное,  теперь было
красным. Капли пота стояли у
     нее на лбу. Тамара удивленно посмотрела на нее и засмеялась.
     "Садись. Принеси себе чашку", - сказал Герман.
     "Я выпью кофе на кухне".
     И снова Ядвигины  тапочки прошлепали на кухню. В этот  раз  она закрыла
дверь за собой.

        4.
     "Я вломилась сюда как слон  в посудную лавку", - сказала Тамара. "Когда
все  идет  вкривь и  вкось, трудно хоть  что-то  сделать правильно. Верно, я
немного выпила, но я  вовсе не пьяна. Пожалуйста, верни ее. Я должна ей  все
объяснить".
     "Я сам ей все объясню".
     "Нет, приведи ее. Она наверняка  решила,  что  я пришла  забрать у  нее
мужа".
     Герман пошел на кухню. Дверь  за собой он закрыл. Ядвига стояла у  окна
спиной  к  нему.  Его шаги испугали ее,  и  она обернулась.  Ее  волосы были
взлохмачены,  глаза  заплаканы,  лицо   красное   и  опухшее.  Она  казалась
постаревшей. Герман еще не успел ничего сказать, а она уже подняла кулаки ко
лбу и запричитала: "Куда я теперь денусь?"
     "Ядзя, все останется, как было".
     Крик, похожий на шипенье гуся, вырвался из нее. "Почему ты говорил мне,
что она мертва? Ты не продавал книги, ты был у нее!"
     "Ядзя,  я клянусь тебе  как  перед  Богом,  что это не так.  Она только
недавно приехала в Америку. Я понятия не имел, что она жива."
     "Что мне теперь делать? Она твоя жена".
     "Ты моя жена".
     "Она сначала. Я уйду.  Я  уеду обратно в Польшу. Если б только у меня в
животе  не  было  твоего ребенка". Ядвига  начала раскачиваться  с  жалобным
видом, который бывает у крестьянок, оплакивающих мертвых. "Ау-ау-ау".
     Тамара  открыла дверь.  "Ядзя, не плачь так. Я  не собираюсь отнимать у
тебя твоего мужа. Я просто зашла посмотреть, как вы живете".
     Ядвига бросилась вперед, как будто хотела упасть к ногам Тамары.
     "Пани Тамара, вы его жена, пусть так и будет. Это дар Божий, то, что вы
остались в  живых. Я отойду в сторону. Я  уеду домой в Польшу.  Моя  мать не
прогонит меня".
     "Нет,  Ядзя,  это  тебе делать ни к  чему. Ты носишь  под  сердцем  его
ребенка,  а  я,  как говорится,  неплодоносящее  дерево. Сам Бог забрал моих
детей к себе".
     "О, пани  Тамара!". Ядвига разразилась слезами  и  ударила  себя обеими
руками по скулам.  Она раскачивалась вперед и назад, как будто искала место,
куда бы упасть. Герман посмотрел в сторону двери; он боялся, что ее  услышат
соседки.
     "Ядзя, успокойся",  -  твердо сказала Тамара. "Я живая, но я все  равно
что  мертвая. Говорят, что мертвые иногда возвращаются к живым  и приходят к
ним в  гости, и я, в некотором роде,  именно такой  гость.  Я  хотела только
поглядеть, как у вас тут, но я никогда больше не приду".
     Ядвига отняла руки от лица, которое приобрело цвет сырого мяса.
     "Нет,  пани   Тамара.  Вы   останетесь  здесь!  Я  всего  лишь  простая
крестьянка, необразованная, но у меня есть сердце. Это ваш муж и ваш дом. Вы
достаточно настрадались".
     "Тихо!  Я  его   не  хочу.  Если  ты  решила  вернуться  в  Польщу,  то
возвращайся, но не из-за меня. Даже если ты уйдешь, я жить с ним не буду".
     Ядвига успокоилась. Она смотрела на Тамару, сомневаясь и не веря. "Куда
же вы  пойдете? 3десь дом для вас и хозяйство. Я  буду готовить и убирать. Я
снова буду служанкой. Так хочет Бог".
     "Нет, Ядвига. У  тебя  доброе  сердце, но  подобную жертву я принять не
могу. Перерезанную шею не сошьешь заново".
     Тамара,  собравшись идти, поправила шляпу  и несколько  прядей.  Герман
шагнул к ней. "Не уходи пока. Коли Ядвига теперь знает все, мы могли бы быть
друзьями, и мне придется сочинять на две выдумки меньше".
     В  этот  момент кто-то  зазвонил  во  входную  дверь. Это  был длинный,
громкий звонок. Оба попугая, сидевшие на крыше клетки и  слушавшие разговор,
принялись испуганно летать  по кухне. Ядвига выбежала в комнату. "Кто это?",
- крикнул Герман.
     Он слышал приглушенные голоса, но не мог разобрать, мужчина говорит или
женщина.  Он открыл дверь. В коридоре  стояла маленькая пара. У женщины было
бледное,  морщинистое  лицо,  желтоватые глаза  и  морковно-красные  волосы.
Складки  на  ее лбу  и щеках  выглядели  так, словно их  вылепили из  глины.
Несмотря  на это, она не  казалась  старой  - во всяком случае, ей  не  было
пятидесяти. Она  была  в  домашнем платье и в тапочках.  В руках у  нее было
вязанье. Она вязала, ожидая, пока откроют дверь. Рядом с ней стоял крохотный
мужчина в фетровой шляпе  с пером, в  клетчатом пиджаке, чересчур легком для
холодного зимнего  дня,  в  розовой рубашке,  полосатых  брюках,  коричневых
туфлях и при  галстуке, отливавшем желтым,  красным  и зеленым. Он  выглядел
забавно, как иностранец, только что самолетом прилетевший из страны с жарким
климатом и еще не успевший  переодеться. Голова у него была длинная и узкая,
нос крючком, щеки впалые, подбородок острый. Его темные глаза смеялись, так,
как будто его визит - не более чем шутка.
     Женщина  говорила  на  идиш с польским  акцентом. "Вы меня  не  знаете,
мистер Бродер, но я вас знаю. Мы живем внизу. Ваша жена дома?"
     "Дома".
     "Добрая  душа. Я была с ней, когда она переходила в нашу  веру.  Еще  я
ходила с ней на ритуальное омовение и говорила, что она делать. То,  как она
чтит еврейские обычаи - это пример всем еврейкам. Она сейчас занята?"
     "Да, немного".
     "А  это  мой друг,  мистер Пешелес. Он  здесь не живет.  У него  дом  в
Си-Гейт. Еще у него, пусть да не коснется его  злой взгляд, дома в Нью-Йорке
и Филадельфии.  Он  приехал к нам в гости, и мы рассказали ему о вас, что вы
продаете книги, и он с удовольствием обсудил бы с вами кой-какие дела".
     "Никаких дел! Совершенно никаких дел!", - прервал ее мистер Пешелес. "Я
делаю дала  не  с  книгами, а с землей, но и этого я теперь больше не делаю.
Что зна