лось  в  ожидании:  небо, земля,  горы.  Хотя  Яков  был  взволнован и
перепуган всем тем, что проделал, но и в  нем  жила  тишина. Мозг его теперь
словно оцепенел,  Яков  сделался  вдруг безразличным  к  исходу своей затея.
Судьба его уже была  решена. Словно он  перешагнул на ту сторону возможности
выбора... Он теперь был и Яковом, и в то  же время не был  Яковом. Глубоко в
нем существовало нечто, что наблюдало за всем происходившим и диву давалось,
словно это были поступки кого-то постороннего...
     Яков долго ждал, а Ванда все не показывалась. Не раздумала  ли она идти
с ним?  За горами уже, наверное, взошло солнце. Он стоял, окутанный мраком и
предрассветным холодом.  Но вот  из  хаты вышла Ванда,  обутая в  башмаки, в
платке, с мешком на Плечах. Он спросил:
     -- Ты их не разбудила?

     Она сказала:

     -- Все спят. Пошли скорей!...
     3.


     Они не шли, а бежали. Надо было  как  можно скорее покинуть деревню. Он
выбрал  было  дорогу,  но  Ванда, по-видимому, облюбовала  другую. Было  так
темно, что  он  ее  едва видел. Было похоже, что она от него удирает, а  он,
словно ночной призрак, гонится за ней. От долгой ходьбы и недосыпания у него
ослабели ноги. Он оступался о камни, попадал в ямы, то и дело чуть не падал.
Он хотел  сказать ей, чтобы она не спешила так,  что он может потерять ее из
виду, но не решался подать голос. Было непостижимо, как она может бежать так
с  мешком на плечах. Он лишь  теперь почувствовал, что его неотразимо клонит
ко сну.  Перед ним во мраке вырос силуэт. Яков в ужасе шарахнулся в сторону,
но в то же мгновение  видение растворилось  в воздухе. Остался  лишь сгусток
мрака. Яков бежал по следам Ванды и грезил наяву. Кто-то что-то говорил ему,
что-то  происходило,  но он не знал, что именно. Все  время его не  покидало
чувство удивления, как это Ванда сумела одеться, уложить мешок и при этом не
разбудить мать и сестер. Может быть, она их задушила? -- мелькнуло  у него в
голове одно из тех  предположений, о которые с самого начала знаешь, что они
наверняка дикие в бессмысленные, и все же  ты с ними некоторое врем мысленно
играешь.
     Но вот  в горах рассвело.  Словно глыба дня  вторглась  в  ночь. Заалел
восток, и тут же из-за горы стало появляться  восходящее солнце. Яков нагнал
Ванду и увидел: они на поляне, за  которой  простирается  лес. На  Ванде был
головной  платок с бахромой  и передник в клеточку, которые  ему приснились.
Сама Ванда  как-то изменилась. У нее был болезненный  вид, она стала щуплой.
Несмотря на то, что на ее лицо падал живительный  свет солнца, Яков заметал,
что  она  бледна. Глаза  ее  сделались  больше  и  выступали  из орбит. Было
удивительно, как она могла в таком состоянии так быстро идти, к тому же -- с
тяжестью на плечах. Он окликнул ее:
     -- Подожди минутку, остановись!

     -- Не здесь. В лесу! -- бросила она с опаской. Они вошли в  лес, но она
остановилась не сразу, а направилась  к месту,  которое, как видно, наметила
заранее.  В  лесу  их  снова  окутал мрак,  и  силуэт Ванды  снова  сделался
нереальным. Он боялся, как бы не потерять ее среди деревьев. Он спотыкался о
валуны, скользил  по покрову  из опавших сосновых игл. Дорога стала крутой и
трудной. Ванда взбиралась, словно лань. Только теперь он понял, что вернулся
к другой Ванде. Она более  не была  спокойной, рассудительной  Вандой, какой
была прежде. Но как это возможно, чтобы человек так быстро изменился.
     Вдруг  в  лесу  стало так светло, как  будто зажглась огромная  люстра.
Ярко-золотой  свет озарил все кругом. Птицы засвистели и защебетали.  Выпала
роса. Ванда привела его к пещере с узким входом. Она вбросила мешок, а затем
сама полезла -- головой вперед.  Некоторое время ее ноги торчали снаружи. Он
сделал так  же:  сунул мешок,  потом стал влезать. Ему вспомнилось место  из
Талмуда: "... Воды в пещере  не было, но там  водились змеи и скорпионы". --
Будь что  будет! -- сказал  он сам себе. Ему показалось,  что его  поглотила
бездна. Он скользил, и Ванда тянула его за плечи. Задыхаясь от затхлой вони,
он перемахнул через Ванду  и покатился  по мешкам. Но вот  пещера  настолько
увеличилась, что  он смог сесть. Он заговорил, и собственный голос показался
ему далеким и чужим,
     -- Откуда ты знаешь об этой пещере?

     -- Знаю, знаю...

     -- Что с тобой? Ты больна?

     Ванда ответила не сразу:

     -- Пришел бы ты чуть позже, я бы уже была в могиле.

     -- Что с тобой случилось? Ванда снова помолчала.

     --  Почему  ты ушел?  Куда они тебя  утащили  Говорили,  что ты никогда
больше не вернешься.

     -- Ты ведь знаешь, -- евреи выкупили меня.

     -- Все говорили, что тебя схватили черти.

     --  Что  ты говоришь?!  За мной  приехали и  заплатили  за меня Загаеку
пятнадцать золотых отступного.

     --  Надо  же! Как раз  в то  время, когда  меня  не  было  на месте!  Я
вернулась и так и знала, что тебя уже нет. Еще раньше, чем бабы сообщили мне
об этом.
     -- Откуда ты знала?

     -- Я все знаю, все знаю!... Я шла с Антеком, в вдруг солнце померкло. И
навстречу нам -- Войцех! верхом на лошади, а она смеется...
     -- Кто, лошадь?

     -- Да. Тогда мне открылось, что недруги мои злорадствуют...

     Яков в задумчивости молчал.

     -- Я лежал в овине, когда парубок пришел за  мной. Твоя сестра пришла с
ним звать меня.

     --  Что? Знаю! Когда я вернулась, все  зубоскалили, радуясь моему горю.
Откуда евреям стало известно, где ты?

     -- Я рассказал поводырю,  который  тогда приходил с медведем,  и  он им
передал.

     -- Куда, в Палестину?

     -- В Юзефов.

     -- Ты даже не простился со мной. Исчез,  словно земля  тебя проглотила.
Словно никогда никакого Якова  и не было.  Стефан приходил, он хотел со мной
спать,  но я ему наплевала в рожу, и он в отместку убил нашу собаку. Мамка и
Бася всем говорили, что  я рехнулась.  Не  то рехнулась, не  то  бес в  меня
вошел. Мужики хотели веревками привязать меня к столбу, но я  удрала на гору
и  оставалась  там, покуда не привели  коров. Четыре недели я ничего не ела,
кроме снега и студеной воды из речки.
     -- Я не  виноват, Ванда. Ведь пришли и забрали меня. Что я мог сказать?
Ждал фургон. Сначала я решил, что меня ведут на виселицу.
     -- Ты должен был ждать,  ждать...  Нельзя  было так  уйти!  Хотя бы  ты
ребенка  оставил  мне в чреве... Была  бы память от тебя  и утеха.  Но  ведь
ничего не осталось, кроме валуна за гумном, а то, что ты там нацарапал, я не
смогла разобрать. И я стала биться головой о камень.
     -- Я ведь вернулся к тебе, вернулся!

     -- Я знала, что ты придешь, знала! Ты звал  меня, я слышала твой голос.
Но больше не было  моих сил ждать тебя. Я сходила  к гробовщику и велела ему
снять  с  меня мерку  для  гроба.  Сходила к ксендзу  и  исповедалась, потом
облюбовала для себя место рядом с отцом.
     -- Ты же говорила, что больше не веришь в Джобака.

     -- Он послал за мной, как только я вернулась. Я повалилась перед ним на
колени, целовала ему ноги. Одного я хотела: лежать рядом с отцом...
     -- Ты будешь жить, теперь ты станешь еврейкой.

     -- Куда ты меня возьмешь? Я  больна, я не смогу больше быть тебе женой.
Я  ходила  к ворожее, она научила меня, что мне надо делать. Это она привела
тебя ко мне. Она, и никто другой.
     -- Полно! Что ты говоришь? Нельзя прибегать к колдовству.

     -- Ты не сам пришел, Яков, не по своему желанию. Это я  слепила тебя из
глины и заплела себе в волосы. Я достала яйцо черной курицы и  схоронила его
на скрещении дорог вместе с осколком зеркала, в котором мне удалось  увидеть
твои глаза.
     -- Когда?

     -- Пополуночи.

     -- Но ведь этого нельзя, никак нельзя. Колдовство запрещается!

     И тут вдруг она повисла на нем и разразилась такими горькими рыданиями,
что  Якова  охватила дрожь. Она  выла,  цеплялась за него, осыпала его  лицо
поцелуями,  лизала  его  руки.  Из  нее  вырывались  нечеловеческие   звуки,
напоминающие лай суки.
     -- Яков, Яков!... Не оставляй меня больше одну!...



         * ЧАСТЬ ВТОРАЯ. САРРА * 


        Глава  восьмая   

        1.


     Смятение  не проходило. Снова гайдамаки напали  на Польшу. Снова резали
евреев в Люблине и вокруг Люблина. Тех, кого не убили гайдамаки,  прикончили
польские солдаты. Затем с востока подоспели москали и с севера шведы.
     Но,  несмотря  на  войны  и  погромы, евреи  вынуждены были  торговать,
управлять арендованными у помещиков землями, занимать деньги, платить налоги
и даже выдавать  дочерей замуж. Сегодня строили дом, а назавтра  громилы его
поджигали. Сегодня  обручали дочь, а назавтра бандиты ее насиловали. Вот уже
были богатыми и тотчас становились бедными. Плясали на празднике, а назавтра
оплакивали погибших.  Евреям приходилось  перебегать  с  места  на место:  в
Люблин и из Люблина, во Львов и из Львова. Город, который вчера был надежен,
сегодня оказывался окруженным. Вчерашний богач сегодня  шел с сумою.  Многие
пытались спастись, принимая христианство. Крестились целыми общинами.  Часть
возвращалась потом  к еврейской вере, некоторые так и остались на перепутье.
Польша  была  полна изнасилованных  женщин, женщин,  покинутых мужьями, тех,
которые бежали от своих мужей-неевреев, полна мужчин, вызволенных из  плена,
и тех, которые удрали сами. Гнев Божий обрушился на народ и не унимался.
     Но как только наступала передышка, евреи вновь становились евреями. Как
же иначе? Принять веру злодея?!...

     В  местечке Пилица, по ту сторону Вислы,  собрались  остатки  евреев из
сожженных   и   вырезанных  селений.  Помещик  Адам  Пилицкий  разрешил   им
обосноваться  на  его земле. Сам помещик тоже пострадал от войны со шведами.
Но  землю,  небо,  воду -- этого даже шведы отнять не могли. Крестьяне снова
пахали и сеяли. Земля, напитанная кровью виновных и безвинных, снова рождала
рожь и  пшеницу, ячмень  и овес, овощи и фрукты. Шведские солдаты, отступая,
подожгли замок  Пилицкого, но проливной дождь  затушил пожар.  В междучасье,
когда  ушли   шведы,  а  польская  армия  еще  не  пришла,  группа  крестьян
взбунтовалась  против  помещика  и  убила одного  управляющего. Но  Пилицкий
вооружил своих людей, и восстание было подавлено.  Часть бунтарей  повесили,
других  запороли до смерти. Головы  бунтовщиков Пилицкий насадил на  колья и
выставил на устрашение крепостным  -- покуда  птицы не сожрали мясо, так что
остались одни голые черепа.
     Пан Пилицкий не годился в хозяева. Да и времени для хозяйства у него не
было.  Польские  экономы воровали  и  в  придачу  были пьяницами и лентяями.
Правда, еврей, если позволить ему, тоже  мошенничает, но на еврея у помещика
всегда есть  кнут, его, как и мужика, можно выпороть, посадить  в  свинарник
или  даже отрубить голову.  Его имущество просто  конфисковать. Хорошо еще и
то,  что  еврей  не транжир.  Он накапливает деньги и дает их  под проценты.
Еврея же ростовщика, никому не возбраняется надуть или заставить уступить.
     Адаму Пилицкому было уже пятьдесят четыре года, но выглядел  он молодо:
высокий, смуглый, с копной темнорусых волос без малейшего  намека на седину,
с  темными глазами и  бородкой,  подстриженной клинышком.  Молодые  годы  он
провел во Франции  и Италии.  И вывез из Европы так называемые "новые идеи".
Одно  время  он  даже  общался  с протестантами, но  вскоре стал противником
реформации и ревностным католиком. Соседние помещики считали его чудаком. Он
постоянно кричал, что Польшу погубят. Всех  именитых богачей величал ворами,
паршивцами, бездельниками. Хотя сам он не участвовал в войнах против казаков
и шведов, любил обвинять окружающих в трусости, и клялся всеми клятвами, что
в Польше можно купить любого -- от ничтожного писаря в магистрате до короля.
Будучи пьяницей и  развратником,  он  цитировал  грозные слова из  проповеди
ксендза Скарга.  От крестьян он  требовал, чтобы  те подчинялись устаревшему
закону  Юс  Прима  Ноктуса  (Закону первой ночи). Про него говорили,  что он
сожительствовал с родной дочерью, и поэтому она  утопилась. Сын его сошел  с
ума и впоследствии во время эпидемии  умер. Злые языки  утверждали, что жена
его Тереза поставляет ему любовниц, а сама живет со своим кучером. Некоторые
прибавляли, что она  не гнушается и жеребца. Ко  всему  тому --  в последние
годы  оба, помещик  и помещица,  впали  в  религиозность. Осада  монастыря в
Ченстохове  и  героическое   сопротивление  Кордецкого  привели  супругов  в
настоящий религиозный экстаз.
     Замок  кишел  их   родственниками,   которые,  хотя  и  принадлежали  к
аристократии,  выполняли работу  слуг  и  служанок. Однажды,  когда  хозяйка
обнаружила  дырку в скатерти,  она  выплеснула  на  свою кузину стакан вина.
Каждые  несколько  дней она  заставляла пересчитывать  скатерти,  полотенца,
рубахи, исподнее белье,  посуду, фарфор.  Когда  хозяина  охватывал гнев, он
этих старых дев-родственниц, сидевших у него на шее, стегал прутом. Пилицкие
были  наследниками   большого  состояния,  со   временем   разворованного  и
разграбленного. В  соседних  усадьбах утверждали, что из всех драгоценностей
Терезы Пилицкой осталась лишь одна единственная золотая булавка.
     Адам Пилицкий при каждом удобном случае  вещал, что  у Польши не  будет
покоя,  пока она не  истребит всех  протестантов, казаков,  а также  евреев,
которые тайно подкупили предателя Роджишевского и заключили союз со шведами.
Он  поклялся ксендзам,  что когда  Бог освободит Польшу  от ее  врагов, нога
еврея больше не ступит на его землю. Но слова оставались словами.
     Сначала Адам Пилицкий пустил только одного еврея, арендатора. Тот сразу
же стал  плакаться,  что не  может обойтись  без миньяна.  Со временем евреи
стали требовать, чтобы им разрешили построить синагогу. Потом  кто-то из них
умер, понадобилось и кладбище.  Еще  немного,  и  евреи привезли  из  Пилицы
раввина, резника, и образовалась община.  Адам Пилицкий  сыпал проклятьями и
плевался, но, что ни  говори, евреи помогли ему  поправить дела. Они следили
за  тем,  чтобы мужики  сеяли,  жали,  косили  сено.  Они за наличные деньги
покупали у Пилицкого хлеб,  скот, арендовали для ловли рыбы  пруд, построили
помещение для  сушки  сыра,  к даже  завели  ульи с  пчелами.  Пилицкому  не
приходилось  больше  куда-то  ездить искать портного, сапожника,  шапочника,
бондаря.   Еврейские   ремесленники   обслуживали   замок:   чинили   крышу,
перекладывали  печи. Евреи умели  делать все: переплетать  книги,  вставлять
новые  паркетины в полы,  вставлять оконные  стекла, выстругивать  рамы  для
картин. Когда кто-нибудь заболевал, приходил доктор-еврей, приносил  с собой
все,  что  нужно,  ставил пиявки, пускал  кровь.  Еврейский ювелир,  бывало,
изготовит  для помещицы  браслет  и даже  денег не  возьмет,  только вексель
попросит. Сами иезуиты, черт знает что говорившие о евреях и писавшие на них
пасквили, торговали с ними.
     Вначале  Пилицкий вел счет евреям, поселившимся  на его  земле,  но  со
временем это  дело бросил. Он не знал  их языка и с трудом отличал одного от
другого. Он уверял, что если в Польше все будет продолжаться в том же  духе,
придет новый Хмельницкий... Все катится в преисподнюю...
     В один прекрасный день в Пилицу пришли пешком муж и жена, оба с мешками
за спиной  и с узлами в руках. Евреи  повыходили из лавчонок  и  мастерских,
чтобы  приветствовать  прибывших.  Мужчина  был  высокий,   широкоплечий,  с
голубыми глазами и темнорусой бородой. Жена  его была  в  косынке, выглядела
намного  моложе  мужа и  походила на  христианку.  Мужа  звали  Яковом.  Его
спросили,  откуда  они.  Он  назвал  дальний  город.  Женщины  вышли,  чтобы
встретить молодуху, но  она оказалась  глухонемой,  Вначале удивлялись,  что
такой представительный мужчина женился  на  глухонемой.  Но, если рассудить,
что в этом особенного, ведь соединяет людей Бог в  небесах. Яков сказал, что
жену зовут Саррой, и ее тут же окрестили немой Саррой.
     Евреи осведомились у  Якова, силен ли он в науке. В Пилице  искали  для
детей меламеда.

     -- Хумаш я знаю.

     -- Этого достаточно!

     Время  было  летнее.  Между  Песах  и  праздником  Шавуот  Якову  и его
глухонемой жене  дали  квартиру,  и он  открыл хедер. Дерево  в  Пилице было
дешевое, у  Пилицкого было  много леса, и  Якову обещали, что если с хедером
дело пойдет хорошо,  ему построят  дом.  Якову дали стол, скамью для порки и
ремень.  Он  выстругал  себе указку и  написал  на доске  печатными  буквами
азбуку. Большинство учеников  были  начинающими. Яков сидел  с ними на дворе
под сенью дерева. Вокруг лежали бревна и доски. Здесь строили. Он учил детей
азбуке, грамоте,  каждого в  соответствии с его возрастом и  знаниями.  Дети
играли на  досках  и  бревнах,  сооружали  качели, строили из  щепок домики,
копали ямки.  Некоторые родители  посылали  в хедер  и дочек,  потому что  в
Пилице  некому  было  учить  их молиться и писать. Девочки  делали  из песка
куличи, плясали, распевали песенки "Дора-Анна красивая панна", мальчик был в
их игре мужем, который ушел молиться. "Жена" готовила в черепке ужин. Хлебом
был  кусок коры, похлебкой -- вода из кадки, мясом  --  шишка. Яков  куда-то
задевал ремень. Он  не порол детей и  даже  не кричал на них. Он ласкал их и
целовал в головку. Все эти дети родились уже после погрома.
     В  городке  сразу  полюбили Якова.  Сочувствовали ему  --  ведь  у него
глухонемая  жена.  Правда,  она соблюдала  все законы:  совершала  омовение,
мочила  в  солила  мясо; с  пятницы на  субботу  заготовляла  в печи  чолнд,
зажигала по пятницам свечи. По субботам она стояла в женской части  синагоги
с   молитвенником,  и  губы  ее  шевелились.  Но  иногда  она  делала  вещи,
неподобающие жене  меламеда. Снимала  ботинки  и  шастала босиком. Когда  ее
что-нибудь  смешило, она от всей души смеялась, показывая  полный рот белых,
без  единой щербинки  зубов.  За  домом  глухонемая Сарра  вскопала грядку и
посадила овощи. Она  трудилась  с усердием крестьянки, колола дрова,  носила
воду,  ходила  на реку стирать белье.  Когда  справлялась со  своим  бельем,
помогала женщинам, у которых были малые дети, и делала это бескорыстно. Была
она необыкновенно сильна. Однажды  в присутствии женщин она разделась догола
и  бросилась  вплавь. Бабы подняли крик. Никто из  них не  умел плавать. Они
боялись,  что глухонемая  утонет  в  водовороте.  Но она спокойно  переплыла
опасное место. Все оторопели.
     -- Ну и немая!...

     Когда Якову  стали строить  дом, он  и Сарра помогали.  Сарра  была уже
беременна,  но  таскала бревна  и доски наравне  с мужчинами. Яков сам рубил
деревья в  лесу, обтесывал  их  и приволакивал к  месту стройки.  Общине  не
пришлось потратить на постройку  ни  единого гроша. Со  временем выяснилось,
что  этот Яков гораздо  ученей, чем они думали. Когда читающий  Тору однажды
охрип, его заменил Яков. Несколько раз его заставали в синагоге, углубленным
в  Талмуд.  Во  время  молитвы  он  стоял  в  углу,  завернутый  в  талес  и
самозабвенно покачивался. Временами  у  него вырывался тихий вздох.  Он мало
рассказывал о себе, но  люди догадывались, что  он потерял семью. Наверное у
него прежде были жена  и  дети.  Но каждый раз, когда  хотели втянуть его  в
разговор, он отделывался общими словами.
     -- Что было, то было. Приходится начинать все заново...

     Мужчины уважали  его,  женщины любили.  По  субботам  в  послеобеденное
время, когда хозяйки рассаживались на скамье перед домом, заходил разговор о
том,  что у немой больше счастья, чем  ума. Правда, она  молодая, красивая и
пышет  здоровьем, но какой  толк от немой жены? Мужчина желает поговорить со
своей  женой, спросить  у  нее совета. Ну а  что, если ребенок,  упаси боже,
будет  в мать? Немая  мать  вполне  может  родить  немое дитя. Одна  шутница
заметила: немая жена -- оно может и неплохо -- не пилит.
     -- Так только говорится.

     -- Все же лучше, чем слепая.

     --  Как  только  начинает  смеркаться,  она бежит закрывать  ставни  --
сказала одна из женщин.

     -- С чего бы это?

     -- Это значит, что она его любит.

     -- Кто бы его не любил?..

     В субботу  немая Сарра вместо  платка надевала чепец.  Она  привезла  с
собою из  далеких мест платье  в цветочках,  вышитый передничек,  ботинки  с
острыми носками.  Немая Сарра в  одной руке держала молитвенник, в другой --
носовой платок.  Женщины жестами и мимикой  "объясняли" ей, что так, мол, не
полагается, но она  делала вид, что не понимает, улыбалась и кивала головой.
Она сидела на скамье, и  губы ее шевелились. Женщины потихоньку посмеивались
над ней, но все признавали, что у нее золотое сердце. Она  навещала больных,
натирала их терпентином или водкой, по пятницам  приготавливала угощение для
учеников  мужа,  всех  одаривала,  всем  помогала,  прислуживала   старым  и
немощным. Тем временем живот ее сделался большим и угловатым.
     Немые  обыкновенно  и глухи, поэтому  при  ней говорили, не  стесняясь.
Сарра сидела с молитвенником, когда кто-то заметил:
     -- Разве она умеет молиться? Смотрит как баран на новые ворота.

     -- Может ее учили?

     -- Как можно немую учить?

     -- Может она онемела с перепугу?

     -- Вид у нее не из пугливых.

     -- Может злодеи отрезали ей язык?

     Ей велели показать язык. Сначала она вреде бы не поняла, и заулыбалась.
На  обеих щеках появились  ямочки. Потом она  высунула розовый язык, острый,
как у суки. Женщины засмеялись.
     -- Убери скорее!

     Мысль  притвориться  немой была  не  Якова, а Ванды.  Она понимала, что
пройдет слишком много времени,  покуда  она  научиться говорить по-еврейски.
Даже те слова, которые она знала, звучали у  нее неестественно. Сперва Ванда
собиралась  выдавать себя за еврейку, попавшую  в  плен к казакам и забывшую
еврейскую речь. Но,  во-первых, она  и  языка казаков  не  знала, во-вторых,
лгать -- у нее не  получалось. Ее  легко  было  бы разоблачить. После долгих
мучений и страхов ведь за принятие еврейской веры  грозила смертная казнь --
Ванде  пришла  в голову мысль притворяться  немой.  Так  как  Якова  знали в
Люблине и в других городах, в которых он побывал на обратном пути из  плена,
выступая перед евреями, супруги вынуждены были выбрать эту глушь.
     Вечерами,  когда  прежняя Ванда  и теперешняя Сарра,  как  зовутся  все
новообращенные, запирала ставни, Яков потихоньку разговаривал  с  ней и учил
ее еврейским законам и правилам. Он научил ее молиться и писать по-еврейски,
читал ей Пятикнижие, рассказывал  истории  из Талмуда  и Мидраша. Ее усердие
поражало Якова.  У нее была хорошая  голова, и не раз она, задавала вопросы,
по   которым   спорили   комментаторы  Библии.  Учить  с  Саррой  Тору  было
небезопасно. Ведь  кто-нибудь  за стеной мог  подслушать.  Якову приходилось
говорить шепотом -- обычно немые также и глухи. Кто  же станет разговаривать
с глухой? Надо было остерегаться христиан с их  законами. Яков  боялся также
евреев. Его бы выгнали из города, если бы узнали, что он живет с нееврейкой.
Кагал  сразу  начал  бы  расследование:  где, когда и как?  Если бы дошло до
властей, что еврей  отвратил польку от  христианской веры, наказали  бы весь
город и  выдумали  бы  еще  Бог  знает  какие небылицы. Священники только  и
искали, к чему придраться.  Евреи же не  без основания заподозрили  бы,  что
жена перешла в еврейство  лишь из любви к мужу, потому что, где это  видано,
чтобы  женщина  копалась  в  вопросах  религии?  И  тогда  бы Якова  предали
анафеме...
     Яков скрыл даже то, что он  знаток  Талмуда, потому  что  люди чем-либо
выдающиеся всегда вызывают любопытство, -- хотят знать, откуда ты в
     где набрался премудрости. Он привез с собой несколько книг по теологии,
но  держал  их  спрятанными. Поскольку дерево было здесь  дешево, и Яков все
делал  своими  руками,  он построил свой новый  дом  с толстыми стенами и  с
альковом  без окна. Все для того, чтобы тайком учить Тору самому и вместе со
своей  любимой  женой.  Сначала  он  жил  с  ней  незаконно,  но  потом  они
повенчались  по всем  правилам. Она  уже верила в еврейского Бога, в  Тору и
соблюдала  все  законы.  Временами  она  ошибалась,  произносила  слова,  не
подобающие еврейке или  же понимала их  навыворот,  по своему  крестьянскому
разумению,  но  Яков терпеливо указывал  ей на ошибки,  объяснял суть каждой
заповеди, каждого поступка. Яков теперь  понимал, почему  так полезно  учить
других. Указывая Сарре богоугодный путь, отвечая на ее вопросы, исправляя ее
ошибки, он сталкивался с трудностями,  о  которых  и не подозревал.  Нередко
Сарра  задавала вопросы, на  которые никто в целом мире не смог бы ответить,
как например:  если убийство есть преступление, почему же Всевышний разрешил
евреям вести войны и даже убивать стариков и детей? Если  народы, далекие от
евреев, как была далека от них Ванда, живя в деревне, никогда не знали Торы,
чем  же они  виноваты, что поклонялись идолам? Если Авраам  был праведником,
почему он выгнал Агарь с ее сыном Исмаилом? Но  более всего ее мучил вопрос,
почему праведнику  плохо, а злодею хорошо. Сколько раз Яков говорил  ей, что
не в  состояния разгадать эти  загадки, но Сарра  твердила свое: --  Ты  все
знаешь!...
     Яков неоднократно  обращал ее внимание на законы очищения. Он напоминал
ей, что в нечистые дни ей нельзя сидеть с ним на одной скамье, есть за одним
столом, нельзя  было так же ему  сидеть  на ее кровати, а ей на  его. Но это
относилось к  тем  вещам, которые  Сарра  забывала,  или же делала  вид, что
забывает. Она всегда старалась приблизиться к нему.  Готова была подбежать и
поцеловать  его  даже  тогда,  когда  была  нечистой.  Яков  кричал  на нее,
объяснял, что  каждое такое прикосновение  запрещается Торой,  но она на это
смотрела  сквозь  пальцы,  что  очень  огорчало  Якова.  Других  правил  она
придерживалась   строго:  следила  за   посудой,   то  и  дело   справлялась
относительно мясного и молочного. Иногда она забывала, что немая, и начинала
вдруг петь. Якова пробирала дрожь. Вообще неприлично еврейской женщине петь,
-- ведь это возбуждает желание  мужчины. Яков хотел, чтобы она брила голову,
как остальные женщины, но  Сарра стриглась, и пряди волос нередко выбивались
у нее из-под платка.
     Днем Яков строил дом, а по  ночам Сарра  ему твердила о том,  что хочет
уйти  из  этой  Пилицы. Как  долго  можно играть роль  немой?  Что  будет  с
ребенком?!  Она не хочет, чтобы он  думал, что мать его немая. Ребенка  надо
учить  говорить.  Мать должна проявлять любовь  к своему  ребенку. Сарра все
допытывалась у Якова, говорит ли она по-еврейски уже достаточно хорошо. Яков
уверял,  что ее произношение улучшается, но, увы, она часто корежила слова и
неправильно их чередовала. Нередко она делала такие нелепые ошибки, что Яков
смеялся. Достаточно было бы  кому-нибудь услышать  от  нее  несколько  слов,
чтобы сразу понять,  что она гоя. Теперь,  когда  Сарра была  в положении, у
Якова  были  еще  и  другие страхи.  Роженица  во  время  родов кричит.  Она
произносит  слова  непроизвольно. Может открыться правда. Разве что  у Сарры
хватит сил страдать и молчать...
     Да, в тот день, когда Яков вышел из Юзефова и пустился по направлению к
деревне,  где он отработал пять  лет,  он взвалил на себя  бремя, которое со
временем становилось все тяжелей.  Он  оказался в  сетях,  из которых нельзя
было выпутаться. Наверное, он потерял рай и после смерти?!... После пяти лет
вынужденного рабства он обрек сам себя на рабство, которое продлится всю его
жизнь. Но Яков не жалел о содеянном. В конце концов ад тоже для людей,  а не
для собак. Эти слова он  однажды слышал от водовоза.  Конечно, он, Яков,  не
безгрешен, зато  он  спас  от язычества живую душу. По  вечерам они лежали в
кроватях,  поставленных  углом  --  комната была недостаточно  велика, чтобы
кровати могли уместиться
     рядом  --  и перешептывались, не уставая  ворковать  часами. Яков  учил
Сарру,  наставлял ее,  подкрепляя свои  слова примерами. Она говорила  о  ее
большой любви к нему.  Иногда  они вспоминали времена, когда он  летом жил в
сарае,  а она, Ванда, приносила ему еду.  Все это  было далеко и  призрачно,
словно сон. Сарре трудно было себе представить, что  ее  село все еще где-то
существует, и что в  нем живут брат ее Антек, сестра Бася а, возможно, мать.
Яков сказал, что  по закону ее родные больше  ей не  родные. Принявший новую
веру -- это  словно  заново рожденный человек. Она,  Сарра, теперь  как Ева,
созданная  из ребра Адама. У нее нет  никого,  кроме  Якова.  Сарра  тут  же
заметила:
     -- Но татуля так и остался мне татулей...

     И  она  стала причитать, оплакивая  Яна  Бжика,  который все свои  годы
мучился, и теперь похоронен где-то среди язычников. Она заявила:
     -- Тебе придется взять его с собой в рай... Без него я не пойду...
     4.


     В поместье Пилицкого и в окружающих деревнях мужики готовились к жатве.
Теперь  они  редко  привозили  в местечко  что-нибудь  на продажу,  так  как
работали на  полях.  Находились охотники, которые  тащились  за город, чтобы
купить  мерку  ржи, курицу, несколько кружек пшена или еще чего-нибудь,  что
можно  достать у крестьян. Сарра взяла мешок и тоже пошла в близлежащее село
за  покупками. Яков говорил ей,  что беременной женщине, тем  более --  жене
меламеда  нехорошо идти  с  мешком в деревню. Но  Сарра тосковала  по лугам,
полям и  болотам,  где  пасутся  овцы  и коровы.  Как только  она  вышла  из
местечка, она  разулась  и повесила  башмаки  на плечо.  Местечковые женщины
смеялись над ней:
     -- Немая кукла, как ты будешь торговаться?

     Так как все считали, что она и глухая, над  ней смеялись и говорили при
ней, что угодно. Ее называли бессловесной коровой, идолом, чурбаном, дурехой
и  еще  по-всякому.  Жалели Якова,  которому  досталась  такая гусыня.  Одни
предполагали, что у нее богатый  отец, который дал  за ней большое приданое.
Другие  добавляли,  что небось  этот  Яков  сам  тоже порядочный осел,  если
женился на  такой  ослице.  Сарра еле  сдерживала слезы. Но  приходилось  не
подавать вида, что она все слышит. Мужики тоже встретили ее насмешками.  Они
знаками  показали  немой  еврейке, что  из степей снова  придут гайдамаки  и
вырежут оставшихся евреев. Немая ведь  и глуха --  ее совсем не  стеснялись.
Они  жаловались, что Пилицкий загадил польскую землю еврейской нечистью, что
надо ждать войны, мора, неурожая или какой-нибудь другой напасти -- небесной
кары  за  то,   что  дали  убежище  богоубийцам  и  отступникам.  Сарра  еле
сдерживалась, чтобы не ответить.
     Ночью,  оставшись наедине с Яковом, она расплакалась  и рассказала, что
говорили про них евреи. Яков рассердился.

     -- Такие  вещи  не пересказывают.  Это сплетни. Это такой же  грех, как
есть свинину!...

     -- Им можно оскорблять нас, а мне нельзя рассказать об этом?

     -- Им тоже нельзя.

     -- Все они делают это. Даже Брайна, жена Гершона, главы общины.

     -- Каждый из них понесет наказание на небе. В священных книгах сказано,
что, произнесшему слово клеветы,  хулы, издевки предстоит  гореть  в  адском
пламени.
     -- Значит, все будут гореть в аду?

     -- Ад достаточно велик...

     -- Жена раввина тоже смеялась и кивала головой.

     -- На небе никому не делают исключений. Даже Моисея, когда он согрешил,
наказали...

     Сарра задумалась.

     --  Коли злословить было бы так же грешно, как есть свинину,  они бы не
злословили.

     -- Идем, я тебе покажу, что в Торе это запрещается.

     Яков  раскрыл  Пятикнижие,  перевел  ей  место,  где  черным  по белому
написано об этих прегрешениях,  объяснил, что сказано в Талмуде. Говорил  он
тихо,  у чтобы  кто-нибудь  не  услышал.  Приотворил дверь, чтобы проверить,
никто ли не притаился у замочной скважины. Сарра спросила:
     -- Почему евреи одни заповеди выполняют, а другие нет?

     Яков закивал головой.

     --  Так  было  всегда.  Потому  и  был  разрушен  Храм.  Из-за  чего  и
сокрушались пророки. Евреи приносили жертвы, но в то  же время обирали сирот
и вдов. Не есть свинину легче, чем удерживаться от злословия. Идем, я прочту
тебе главу из  пророка Исайи... Яков перевел  Сарре  первую главу  из Исайи.
Сарру поразило, что пророк говорит то же самое, что  и Яков: Богу достаточно
крови и жира баранов и  овец. Он не желает, чтобы к  нему во двор являлись с
окровавленными  руками. Он сравнивает старейшин Израиля  с  жителями Содома,
которых Бог покарал...  Был уже поздний  вечер, но в плошке с маслом все еще
мерцал фитилек. Вокруг огня кружились мошки,  мотыльки. Тень от головы Якова
раскачивалась   на   потолке.   За  печью  пел   сверчок.   Любовь  к  Якову
перемешивалась у Сарры со страхом.  Она страшилась и строгого Бога на  небе,
который слышит каждое слово, знает каждую  мысль;  и мужиков, которые хотят,
чтобы снова резали евреев и живьем закапывали детей;  и евреев, которые одну
часть Торы соблюдают, а другую нарушают, вызывая гнев Всевышнего. Сарра дала
Якову  слово  больше  никогда  ее  передавать  разговоров.  Она  и  так  ему
рассказывала далеко не все. Об  одном  лавочнике в городке говорили, что  он
обвешивает,  о другом шептались,  будто он обокрал своего компаньона.  Сарра
давно уже хотела  спросить Якова: если  евреи и вправду избранный народ, как
же они могут так  грешить? Одно только ей было ясно:  он, Яков, справедливый
человек.  И если Бог  любит  Якова, как она -- тогда жить ему вечно. Она все
время молила  за него Бога. Кроме  него у нее никого не  было. Никого, кроме
него,  она не  могла  бы любить. Хотя в городке она была окружена людьми, ей
часто казалось, что она от всех в стороне. От своих крестьян она уже отошла,
с евреями Пилицы не сблизилась. Яков был для нее всем: мужем, отцом, братом.
Как только он потушил свет, она стала звать его к себе. Яков подтрунивал:
     -- Эх ты, бесстыдница! Еврейской женщине не полагается звать мужа... За
это тебе нужно дать развод...

     -- Что же можно еврейской женщине?

     -- Рожать детей, которые будут служить Богу.

     -- Хорошо, я нарожу целую дюжину!

     Он  пришел к ней не сразу,  -- еще долго рассказывал о праведниках. Она
хотела знать обо  всем, что происходит  в  раю,  и что  будет, когда  придет
мессия.  Яков  тогда  по-прежнему  будет ее  мужем и будет  учить ее святому
языку?  А возьмет ли он ее с  собой  в храм? Яков сказал ей,  что день будет
тогда долгим, словно  год и что солнце будет светить в  семь раз  ярче,  чем
теперь.  Праведники будут  есть  левиафана,  дикого  быка и пить вино. Сарра
спросила:
     -- А сколько жен будет у каждого мужчины?

     -- У меня будешь ты одна.

     -- Я буду тогда уже старая.

     -- Ты всегда останешься молодой...

     -- Какое платье будет на мне?...

     Лежать с Яковом в постели -- это одно уже было раем. Часто она мечтала,
чтобы ночь длилась вечно, чтобы  вечно быть с ним, слушать его речи, ощущать
его ласки. Эти часы в темноте были наградой за все ее страдания. Позднее она
засыпала, и сновидение переносило ее  обратно  в деревню, в хату, на гору. У
нее были разные дела с Антеком, Басей, матерью. Во сне татуля всегда был жив
и  говорил  ей  мудрые  слова,  которые  она  забывала,  когда  просыпалась.
Оставались  лишь отзвук в ушах и легкий  привкус  во рту. Иногда ей снилось,
что Яков ее покинул. Она плакала во сне, и Яков будил ее. Она просыпалась  в
холодном поту.
     --  О, мой Яков! Ты  здесь, здесь! Слава  Богу!  И лицо его становилось
жарким и влажным от ее слез.
     5.


     В  середине дня к базару подкатила  карета  помещика.  Четверка лошадей
была запряжена цугом. Два форейтора погоняли, два холопа стояли на запятках.
Один из форейторов трубил в рог. Евреи  Пилицы  испугались.  С такой  помпой
помещик  редко появлялся в  местечке, особенно  в обычный  летний день перед
жатвой.  Адам Пилицкий  был  при  шпаге  и пистолете и  выглядел  нетрезвым.
Выскочив  из кареты,  он тотчас  выхватил  из ножен шпагу  и  стал  неистово
кричать:
     -- Где Гершон? Я ему голову отрублю! Я с него живого куски буду рвать и
уксусом поливать! Я его вместе с семейкой разорву на части и брошу псам!
     Часть евреев  разбежалась. Другие подбежали к помещику, чтобы броситься
ему  в ноги. Женщины заплакали все разом.  Дети, с  которыми занимался Яков,
заслышав шум,  побежали  посмотреть на  помещика,  на  карету, на лошадей со
вскинутыми  шеями,  с нарядной  упряжью. Кто-то  поспешил  сообщить старосте
общины Гершону, что его ищет помещик.
     После первой суматохи  жители  Пилицы поняли  в чем  дело. Этот  Гершон
действительно самовольничал.  Он  взял  в аренду поместье  и вел  себя  так,
словно все  это добро  было  его собственностью. Он построил себе просторный
дом, взял в зятья трех  богачей. Одного  зятя  сделал  раввином, другого  --
резником, третьему дал право  на подряд выстроить синагогу и  снабжать город
пасхальной мукой.  Самого себя он избрал старшиной погребального общества. И
хотя землю под  кладбище помещик евреям  подарил, Гершон  драл втридорога за
места  для  погребения.  Согласно  постановлению люблинского Совета  четырех
земель,  королевские подати,  которые  евреи  платили  королю,  должны  были
взыскиваться семью выборными представителями города -- из самых почетных его
граждан. Но Гершон, этот толстосум, все решал сам. Своим дружкам и тем,  кто
подхалимничал перед ним, он уменьшал налоги,  остальные же несли непосильное
бремя.  Гершон, этот неуч, сам  присвоил себе  титул  наставника и  приказал
кантору не начинать без него молитву. Когда Гершону приходило в голову среди
недели сходить в баню, он приказывал банщику топить ее за счет общины.
     Те,  кто пострадали от Гершона, не раз грозили,  что пожалуются на него
помещику и в Люблинский Совет. Но он никого не  боялся. В Совете у него была
своя рука,  к  тому же  у  него имелся  вексель помещика  на тысячу  злотых,
которые тот был ему должен.  Гершон якшался  и с другими помещиками, врагами
Адама Пилицкого.
     Этот Гершон, должно быть, позабыл, что евреи находятся  в диаспоре. Вот
и  теперь ему  советовали, покуда у Пилицкого  не уляжется  гнев, где-нибудь
спрятаться,  в погребе или на чердаке. Но ему хотелось  показать, что он  не
трус. Он надел шелковую  бекешу и соболью шапку, подпоясался кушаком и вышел
к помещику.  Гершон носил облачение  служителя  культа, а  лицо у  него было
багровое, как у мясника, с седой жидкой бородкой,  все волоски которой можно
было сосчитать. Нос кривой,  губы толстые, живот  выпирал, как  у беременной
женщины. Глаза  под густыми бровями были  разной  величины и  сидели -- один
выше, другой ниже. Он славился своим крутым нравом -- и к тому же был упрям,
любил препираться по  поводу законов, древнееврейских слов,  священных книг.
Когда он говорил на собрании общины, то в каждом третьем слове делал ошибки.
Болтал он обычно так долго, покуда все засыпали.
     Сейчас Гершон неспешным  шагом направился к  помещику, за ним следовала
свита. Это  были  мясники,  торговцы  лошадьми,  члены погребальной  общины,
которым он подсовывал  разные заработки и два раза в году устраивал пирушки.
Прежде чем Гершон успел раскрыть рот, Пилицкий закричал:
     -- Где красный бык?

     Гершон чуть подумал.

     -- Я его продал мясникам, Ваша светлость.

     -- Ты, грязный еврей, ты продал моего быка?

     -- Покуда я арендатор, вельможный пан, я и являюсь хозяином.

     -- Сейчас мы увидим, кто  тут хозяин!... Холопы, взять его! Покончите с
ним тут же на месте!...

     Все  евреи  закричали разом, даже  --  враги Гершона.  Гершон попытался
что-то  сказать,  шарахнулся, но  тут  же форейторы  и холопы схватили его с
обеих сторон. Помещик скомандовал:
     -- Веревку! Веревку! Повесить его!...

     Народ бросился на колени, стали кланяться,  как в  Судный день во время
коленопреклонения. Женщины испустили  дикий вопль. Гершон сопротивлялся, как
если  бы верил,  что  возможно  вырваться. Один холоп  сорвал с  него кушак.
Помещик закричал:
     -- Столб, столб! Принесите сюда столб!...

     -- Вот, Ваше благородие, фонарь!...

     Яков услышал крики, каких не слыхал даже  тогда, когда гайдамаки напали
на Юзефов. Жена  Гершона  схватила помещика за ногу и не отпускала.  Помещик
лягал  ее  другой  ногой. Он  размахнулся  саблей,  словно  для того,  чтобы
отрубить  ей  голову.  Женщины забегали,  как ошалелые, истошно крича.  Одна
ногтями  впилась  в свои щеки, другая схватилась  за грудь,  третья орала на
своего мужа, почему тот стоит  в стороне и ничего  не  предпринимает. Община
была  озлоблена  на  Гершона,   этого  толстосума,  изображающего   из  себя
правителя,  но видеть, как человека среди бела  дня вешают -- этого евреи не
могли. Невестки Гершона попадали друг другу в объятия, задыхаясь от рыданий.
Раввин также попытался броситься помещику в ноги. С  головы у него свалилась
ермолка, а пейсы касались песка. Все повторялось как в год кровавого погрома
Хмельницкого. Мясники и прочие прихвостни  Гершона легко могли бы разоружить
холопов   и  защитить  его,  но  где   это  слыхано,  чтобы  еврей  оказывал
сопротивление  помещику? И вот они стояли, беспомощно переминаясь с ноги  на
ногу,  растопырив  руки  и  раскрыв  рты,  словно   пораженные   собственным
бессилием. Из синагоги вышел служка со  свитком Торы в руках, собираясь этим
унять  гнев  помещика.  Одни кричали  служке,  чтобы он шел  скорее,  другие
грозили  ему  кулаком, давая  понять, что это  святотатство.  Он остановился
поодаль, раскачиваясь на подкосившихся ногах, готовый вот-вот рухнуть вместе
со священной ношей. Тогда вопли стали еще громче.
     Яков на мгновение оцепенел. Он прекрасно  знал, что ему сейчас нельзя и
слова  проронить, но молчать  он не мог. Значит, суждено  мне  погибнуть! --
услышал  он  внутри  себя  голос.  Он подбежал  к  помещику,  снял  шапку  и
воскликнул:
     -- Светлейший, из-за быка не убивают человека!...

     Стало тихо. Гершон с самого начала не взлюбил Якова. Это началось с той
субботы,  когда  тот, кому полагалось  читать в синагоге  Тору,  заболел,  и
вместо него читал  Яков. Гершон терпеть не мог знатоков Талмуда. Он  бы ни в
коем случае не  допустил, чтобы Яков стал здесь меламедом,  знай он, что тот
действительно учен.
     И вот теперь Яков за него заступается. Ошеломленный помещик взглянул на
Якова.

     -- Кто ты такой?

     -- Я учу детей.

     -- Как тебя зовут?

     -- Яков.

     -- Ты и есть тот Яков, который выманил у Исава право первородства?... И
он неистово захохотал.

     Этот смех как бы прервал экзекуцию. Все стали смеяться.  Пилецкий так и
сгибался  от  хохота.  На мгновение показалось, что все  происходившее ранее
было шуткой, барским  развлечением. Помещики нередко разыгрывали такого рода
комедии с евреями, но евреи каждый раз пугались, так как шутки злодеев легко
оборачивались грозной  расправой,  как, впрочем, и  наоборот. Холопы все еще
держали  Гершона.  Он был  единственный, кто  не  смеялся.  Его рыжие  глаза
глядели  с такой неистовой злобой, с какой только рождаются. Из-под торчащих
усов  свешивалась толстая нижняя  губа,  обнажая желтые  редкие  зубы, как у
зверя, на которого напала более сильная тварь, но в которую он, издыхая, все
же готов вонзить клыки... Помещик изнемогал от смеха. Он всплескивал руками,
хватался за колени, покатывался. Те, кто  только что  пали  ниц, поднялись и
помогали ему смеяться с безумной беспечностью страха... Даже раввин смеялся.
Женщины, обхватывая друг друга, приседали, не то смеясь, не то плача...
     -- Мамочки  мои! взревел помещик, -- мамочки, папочки,  еврейчики!... И
он заржал снова. Весь кагал  вместе  с женщинами и детьми вторил ему, каждый
на  свой  манер,  со  своими  ужимками.  У  одной  старухи  свалился  чепец.
Ступенчатый  череп выглядел  смешно, как  у  только что  постриженной  овцы.
Теперь женщины стали смеяться уже искренно...
     Но вот смех прекратился. Помещик напоследок хохотнул, и лицо  его снова
искривилось от злобы.

     -- Кто ты такой? Что ты здесь делаешь? -- рявкнул он. -- Отвечай!

     -- Я меламед. Учу детей.

     -- Чему ты их учишь,  как  выкрадывать просвиру, как отравлять колодцы?
Как употреблять христианскую кровь на мацу?...
     -- Боже упаси, ясновельможный! Это запрещено еврейским законом.

     --  Запрещено?  Знаем!  Проклятый   ваш  Талмуд  учит,  как  обманывать
христианский  народ.  Отовсюду  вас  выгнали,  а наш  король Казимир  широко
распахнул перед вами ворота. Но как вы нас отблагодарили? Вы  устроили здесь
новую Палестину. Вы  поносите и проклинаете нас на вашем древнееврейском. Вы
плюете на наши святыни. Вы десять раз на день хулите  нашего Бога. Гайдамаки
Хмельницкого  проучили  вас, но мало. Вы  заодно с разбойниками-шведами, и с
русскими, и  с пруссаками, --  со всеми врагами вашей отчизны.  Кто разрешил
тебе быть здесь, проклятый еврей?! -- закричал Пилицкий, размахивая кулаком.
-- Это  земля моя, не твоя! Мои родители пролили за нее  кровь. Мне не надо,
чтобы  ты учил  еврейских  ублюдков, как осквернять  мою отчизну, пожираемую
всякой нечистью, отчизну, которая и так уже полумертва...
     Пилицкий  запнулся.  Пена  выступила  у  него  на  губах.  Евреи  снова
согнулись,   готовые   вновь  пасть  ниц  и  молить  о   пощаде.  С   ужасом
переглядываясь, члены общины делали  друг другу знаки. Раввин поднял с земли
свою ермолку и, не  отряхнув, напялил на голову.  Старуха,  уронившая чепец,
вновь надела его, хотя  и набекрень. Холопы снова принялись  трясти Гершона,
то и дело приподнимая  его  за ворот, словно собираясь вытряхнуть из одежды.
Служка  все  еще стоял с Торой в руках, раскачиваясь на немощных ногах. Всем
стало  ясно,   что   так   просто   не   обойдется.   Некоторые   попытались
заблаговременно  улизнуть.  Кто  пошел  прятаться,  кто --  запирать  двери,
закрывать лавку. Заметив, что евреи расходятся, помещик раскричался:
     -- Не разбегайтесь, еврейчики! Не убежать вам от меня! Я  вас передушу,
где бы вы ни  были!... Я  вас так проучу, что вы  проклянете тот день, когда
ваши вшивые матери выдавили вас из своего чрева!...
     -- Мы не разбегаемся, светлейший!...

     -- Мы не убегаем, благороднейший!...

     -- Тебя спрашивают, так отвечай! -- заревел помещик на Якова.

     К  этому  времени Яков уже не помнил,  о чем его  спрашивали.  Пилецкий
протянул руку, чтобы ухватить его за лацкан. Но Яков оказался слишком высок.
Он лишь покорно склонил голову.
     -- Да простит  меня ясновельможный пан, но  я не помню, на что мне надо
ответить.

     Сам помещик, видно,  тоже забыл.  Он смотрел на Якова в замешательстве.
Тут он  обратил внимание,  что  этот еврей  хорошо  говорит  по-польски,  не
искажает слова,  как  другие. У него вдруг  пропала злоба и он  ощутил нечто
вроде  стыда  за сцену, которую  только что  разыграл перед  этими  жалкими,
уцелевшими после  расправы Хмельницкого, людьми. Аж слезы навернулись ему на
глаза. Ведь  он,  Пилицкий, считал себя сердобольным  и  часто в уме сочинял
молитвы, обращенные к  Иисусу и апостолам. Смолоду он  боялся, что долго  не
проживет. Какая-то старая гадалка предсказала ему раннюю смерть...
     Пилицкий стал искать способа, как бы ему покончить  с этой чертовщиной.
На мгновение  он прислушался  к  суматохе, творившейся внутри  него. Он  был
теперь в  равной  мере способен и снова  рассвирепеть, и  просить прощения у
этого Богом избранного, непокорного народа. Он почувствовал горечь во рту  и
щекотание  в  носу.  Все это  потому,  что моя  жизнь с вывихом,  --  как бы
оправдывался он сам перед собой. -- Эта женщина превратила меня в развалину.
Ему в  голову пришла неожиданная идея:  расшвырять деньги  среди этой толпы.
Пусть видят, что он вовсе не такой уж Аман... Пилицкий схватился за кошелек,
но вспомнил, что он пуст. От этого  ему сделалось еще обиднее. Его  охватила
жалость к себе: "Вот  до чего меня  довели! В конце концов меня окончательно
ограбят..." Пилицкий  взглянул на  старика с Торой и воскликнул: -- Зачем вы
Тору  вытащили из синагоги? Чем она  вам поможет? Лучше соблюдайте то, что в
ней написано,  чем заслонять ею ваше мошенничество". Неси Тору назад, старый
бездельник!
     -- Унесите Тору! Унесите Тору!  -- раздалось со всех сторон.  Евреи уже
почуяли, что помещик смягчился. Служка  в последний раз  качнулся и исчез  в
дверях  синагоги.  Опасность как будто миновала, но холопы  все еще  держали
Гершона, и барин мог  в  любую минуту  снова впасть в ярость, в его  взгляде
была  горечь...  Казалось,  глаза  его  ищут  новую жертву.  Вдруг откуда-то
прибежала жена  Якова, немая Сарра. Над  своим набрякшим животом она держала
поднятый  фартук,  полный  щавельевых  листьев.  Сарра  собирала на  лужайке
щавель.  Она   не   слыхала  как   прискакал  помещик,  пропустила  все  это
происшествие. И вот в одно мгновение она увидела карету, холопов, помещика и
Якова, покорно стоящего с опущенной  головой  и с шапкой в руке. Она решила,
что произошло то страшное и  непоправимое, чего она все время боялась и, что
преследовало ее  по ночам  в кошмарах.  Якову  хотят  причинить зло... Из ее
горла вырвался истошный  крик. Она взмахнула руками и рассыпала свой щавель.
Ее  охватил ужас, подобный  безумию.  Она  мигом  прорвалась  сквозь  толпу,
оттолкнула  Якова   и,  бросившись  к  ногам  помещика,  разразилась  такими
рыданиями,  что  Пялицкий побледнел  и  стал  пятиться  назад.  Сарра, лежа,
подалась вперед и молниеносно схватив помещика за ноги, стала причитать:
     -- Смилостивься, барин! Господин мойОн -- все мое богатство! Я ношу его
дитя в своем чреве... Лучше убей меняМою голову -- за голову его!... Отпусти
его, отпусти!...
     -- Кто она такая? Встань!...

     -- Прости его, барин, прости его! Он ни  в чем не  виноват! Он честный,
он ясен как Божий день! Он святой человек! Святой человек!...
     Яков нагнулся  было, чтобы поднять ее, но руки у  него отнялись. Только
сейчас  до  него  дошло,  что  Сарра  выдала  их  тайну.  Немая  заговорила.
Собравшиеся,  в  замешательстве, не  сразу поняли, что произошло. Все словно
оцепенели. Мужчины простерли руки, вскинули  брови.  Женщины  схватившись за
головы, водили вытаращенными глазами. Холопы отпустили на мгновение Гершона.
Даже  лошади,  запряженные  в  карету,  до сих  пор стоявшие смирно, занятые
своими,  далекими от  людей  с их дрязгами,  лошадиными  мыслями,  повернули
головы с  внезапным  любопытством, вызываемым  иногда у  животных поступками
людей... Гершон также в изумлении  развел  руками с оттенком досады, которую
испытывает деспотическая  натура, когда  что-либо  происходит независимо  от
него.  Раввин  принялся  покачиваться,  потирая руки оду о  другую.  Одна из
женщин шлепнула себя по щекам.
     -- Люди добрые, не могу!...

     -- Это немая, ясновельможный пан!...

     -- Немая?!...

     -- Благороднейший пан, она нема как рыба! Нема и глуха!...

     -- Да, да, глуха, глуха! -- неслось со всех сторон.

     -- Эй  ты,  раввин,  ты ее знаешь за  немую? --  обратился  Пилицкий  к
раввину.

     -- Да, ясновельможный пан. Она жена  меламеда,  она немая.  Глухонемая.
Это какое-то чудо. Настоящее чудо!...

     -- Ой, мамочки мои!...

     -- Дети, мне плохо!

     И одна из женщин упала в обморок.

     -- Помогите ей, воды! Воды!

     -- Горе мне!

     И еще одна лишилась чувств.

     Яков  наклонился  и помог Сарре встать. Тело  ее было бессильно. Руки и
ноги не слушались. Яков кое-как поставил ее, взял,  обхватив рукой подмышки.
Ее голова упала ему на грудь. Она не то всхлипывала, не  то икала и  дрожала
мелкой дрожью. Она уткнула  лицо в плечо Якова, и плечо его сделалось теплым
в к мокрым. Помещик оперся на рукоять своей шпаги.
     -- Это вы что же, еврейчики, представление мне здесь устраиваете?...

     -- Какое там представление, ясновельможный!  Она до сих пор была нема и
глуха...

     -- Да, да, мы все знаем, что она немая! -- раздались голоса.

     -- И вы готовы поклясться?

     -- Еще бы, светлейший! Не станем же мы все врать!

     -- Послушай, ты, Яков, твоя жена немая?

     Яков медленно поднял голову.

     -- Да, немая.

     -- Всегда?

     -- С тех пор как я на ней женился. При этом Яков сознавал, что не лжет.
Она  перестала разговаривать сразу после того,  как они обвенчались. Тут все
женщины  разом  закричали,  свидетельствуя в  том,  что  Сарра действительно
немая. Некоторые клялись своими  мужьями, детьми, собственной жизнью. Холопы
разинули рты. Пилицкий колебался.
     -- Не верю,  еврейчики, не верю! Это один из ваших  хитрых фокусов.  Вы
хотите  меня провести, сделать  из меня дурачка...  Помните, еврейчики, если
окажется, что вы врете, я сдеру с вас шкуру живьем! Я всех вас загоню в вашу
божницу и подожгу ее! Там вы понемногу испечетесь. Не будь мое имя Пилицкий!
     -- Любезнейший пан, это чистая правда!...
     6.


     Хотя Пилицкий утверждал, что не  верит евреям, ему  было  ясно,  что на
этот  раз  они говорят  правду. Он  это  видел  по их лицам,  по  изумленным
взглядам.
     Произошло чудо,  великое  чудо!... С  тех пор, как  в  Польше  начались
войны, вторжения, Адам Пилицкий ждал чуда.  Только чудо могло спасти Польшу.
Сопротивление Ходецкого  в  осажденном ченстоховском храме и  поход генерала
Стефана Чарнецкого  против шведов -- все это были чудеса, которые  возродили
Польшу,  обновили  веру  в  католицизм.  Повсюду  рассказывали  удивительные
случаи.  Изображение  мадонны плакало стекавшими в  чашу настоящими слезами.
Крест  в  одной церкви  светился среди темной  ночи.  Давно  павшие армии, в
мундирах, которые уже  не носили  сто  лет,  сражались  с  врагами Польши  и
выбивали  их  из   укрепленных  позиций.  Призрачные  всадники   скакали  на
призрачных  конях. Польские воины,  кости которых уже  давно  истлели, снова
появлялись  в авангарде на  поле боя, в броне и в шлемах, с мечем  и копьем.
Монахи и  монахини,  души которых  нивесть  сколько  времени отдыхали в раю,
вновь обретали  телесный  облик  и  утешали народ, призывая к  молитвам. Тут
колокол  на  колокольне  сам  по  себе  начинал  звонить,  там  промелькнула
допотопная  карета  и исчезла,  словно  ее поглотила земля. То  птица  вдруг
заговаривала  человеческим  языком,  то  объявлялась  собака и  выводила  из
западни  батальон польских солдат. В одной деревне пошел красный, как кровь,
дождь, в другой -- выпал град  из  рыб и жаб. Был случай, когда священник  в
какой-то церкви остался без вина,  необходимого для  святой вечери, и  тогда
статуя, изображавшая  Богородицу, отверзла  уста,  и из них потекло вино.  В
небе  то  и  дело возникали  разные  видения. Огненные  силуэты  размахивали
огненными  копьями.  Полуслепая  старуха увидела в  небе огненный корабль  с
огненным  войском, а  над кораблем развевалось знамя с  польским гербом. Все
эти знамения бодрили дух и укрепляли веру. Адам Пилицкий досадовал, что  ему
ни разу  не  привелось присутствовать  при чуде.  У дьявола  имеются  тысячи
способов поставить  под сомнение Божьи  чудеса. Не раз, когда Пилицкий лежал
ночью  без  сна  в  думал о положении страны,  ему нашептывал Люцифер:  "все
рассказывают  чудеса -- и христиане, и даже неверующие турки. Но как  понять
то,  что Бог дает богохульствующим  протестантам силы,  чтобы вести войны  и
одерживать победы?  Почему  он  не  насылает  на  них разные  напасти как на
фараона? Почему он не бросает на них камни с неба,  как  на Гота  и Магога?"
Бунт  мужиков Пилицкого и  наказание,  которому  он  их подверг  еще  больше
удручило его. Плакались вдовы и сироты. По ночам его преследовали повешенные
с  высунутыми языками, вытаращенными глазами  и посиневшими ногами. Он  стал
страдать закупоркой сосудов в экземой, появились  боли  в голове и  желудке.
Были  дни, когда Пилицкий звал  смерть и даже хотел наложить на  себя  руки.
Опьянение   ему  уже  тоже  не  помогало.  Плотские  удовольствия  перестали
доставлять наслаждение.  Он  нуждался все в  новых и новых возбудителях. Без
них он делался немощным. Тереза, эта  оголтелая ведьма, довела его до  того,
что ее измена будила а нем похоть. Она должна была рассказывать ему со всеми
подробностями  о всех своих похождениях. Когда  ей больше не оставалось, что
прибавить,  он заставлял ее  выдумывать дикие любовные авантюры.  Муж и жена
загнали себя в сети преступлений и  безумия.  Он подсовывал ей любовников, а
она ему  -- любовниц.  Она приходила смотреть, как он бесчестит крестьянских
девушек, а  он  подслушивал  ее  воркотню с  любовниками. Не  раз он  грозил
заколоть ее своей шпагой,  а она говорила, что подмешает отраву  в его пищу.
При  этом  оба  были  набожны, ставили  свечи святым,  бегали  к  священнику
исповедоваться, жертвовали деньги на церкви и религиозные дела. В замке была
своя  часовня,  в не  раз, когда  Адам днем отворял ее дверь, он находил там
Терезу коленопреклоненной, с сомкнутыми веками, со слезами на щеках. Губы ее
шептали молитву, а к груди она  прижимала распятие. Тереза  собиралась  даже
запереться  в  монастырь,  стать  монахиней. А  Пилицкий  мечтал  облачиться
когда-нибудь  в коричневое платье монаха,  подпоясанное веревкой... Нет, то,
через  что   он,  Пилицкий,  прошел  за  последние  годы,   невозможно  себе
представить. Никто не смог бы  этого понять. Лишь один Господь Бог,  который
знает  человека   со  всеми  его  глупостями  и   слабостями,  терзаниями  и
спотыканиями  и  который  полон милосердия  и  прощения,  знал, как Пилицкий
страдал и  как кровоточит его опозоренное  сердце. Ничего он  так не жаждал,
как знака сверху,  подтверждения,  что есть всевидящее  Око,  и что он, Адам
Пилицкий, не блуждает без дороги в мире, где  все есть лишь слепой случай. И
вот теперь, как видно, в небесах решили покончить с его сомнениями...
     Пилицкий бросил взгляд  на Якова и на  прильнувшую к нему жену. Он  еще
раз  оглядел евреев,  как они в оцепенении уставились на эту  пару и друг на
друга.  Это  правда, они не  обманывают! -- закричало внутри него. Он ощутил
ком в  горле и еле удержался,  чтобы не зарыдать. Тут он вспомнил, что немая
называла Якова святым человеком, и произнес твердым голосом;
     -- Прости  меня, Яков, я не хотел тебя обидеть, если  ты вправду святой
человек, как сказала немая. Я должен уважать тебя, даже если ты еврей.
     -- Я  не святой человек,  ясновельможный  пан, а  человек обыкновенный,
еврей, как все евреи и, возможно, хуже других...
     -- Гм... Святые всегда  скромны.  Эй,  холопы,  отпустите этого  жулика
Гершона. Я с  ним рассчитаюсь как-нибудь в  другой раз. Ты больше  у меня не
арендатор! --  обратился Пилицкий к Гершону. -- Не смей больше появляться на
моем дворе  и не попадайся мне на глаза.  Если  ты ступишь на мою  землю,  я
натравлю на тебя собак и они разорвут тебя в клочья.
     -- Мне причитаются деньги с Его светлости! -- четко выговорил Гершон  с
видом  человека, который  не боится ни  повелителей,  ни  их угроз. -- Я  за
аренду заплатил. У меня есть контракт и вексель...
     -- Что? Ничего у тебя нет, еврей! Можешь взять  свой контракт  вместе с
векселем и подтереться ими!

     -- Так не годится, пан. Слово надо сдержать. Есть в Польше суд...

     -- Вот как? Ты меня призовешь к суду,  да?... Ты рехнулся,  еврей!  Да,
рехнулся! Если  бы сейчас не произошло то,  что произошло, я повесил бы тебя
тут же на месте,  и птицы жрали бы мясо с твоей башки, как сказано в Библии.
Ты  шельма, ты  бестия,  ты  черт знает что! До меня дошло,  что ты обираешь
своих  же  братьев.  Я  все  это  еще расследую, и  ты  получишь заслуженное
наказание.  А что касается суда, так знай, что я никого не боюсь.  Я и  есть
суд. Помещик на своей земле подобен воеводе. Польша тебе не Франция, где вся
власть у короля, который тиранит свое дворянство. Здесь у нас больше  власти
нежели у короля, Мы его посадили, и мы же можем  его в любое время сбросить.
Вбей  себе это в башку, еврей, раньше, чем она будет валяться отрубленная  у
твоих ног!
     -- Я заплатил за аренду.

     -- То,  что ты  заплатил, ты данным  давно уже извлек, и больше у нас с
тобой никаких счетов нет. Убирайся, покуда кости целы!...
     Среди  евреев  поднялся  ропот.  Родные  Гершона  и  друзья  его  стали
нашептывать ему, чтобы он уходил. Некоторые тянули его даже за рукав. Жена и
дочери умоляли пойти с ними домой.  Но Гершон отрицательно качал головой. Он
сморщил  нос и  опустил  нижнюю  толстую губу. При всей беспомощности  еврея
перед  помещиком, он все  же не  намеревался  дать  себя ограбить. У Гершона
имелись связи с помещиками  повыше Пилицкого. Они  были  богаче  его и имели
большую власть. Ему было известно о  всех махинациях  Пилицкого, о  том, что
тот на каждом шагу  нарушал законы государства и церкви. Пилицкий был опутан
судебными  процессами,  которые  ему предстояло  проиграть  и таким  образом
потерять большую часть своего богатства. Несмотря на то, что положение еврея
в Польше  было очень низким, помещики все же  не позволяли себе  вот так, за
здорово живешь, нарушать контракты,  отменять векселя. У шляхты осталось то,
что называется гонором... Гершон приблизился на шаг.
     -- Покамест, ясновельможный пан, арендатором являюсь я.

     -- Покамест ты дохлая собака!...

     Адам  Пилицкий побагровел.  Он  выхватил  из  ножен шпагу  и ринулся  к
Гершону. Евреи снова подняли крик и плач...

        Глава  девятая
     1.


     Яков  знал правду. Он  больше  не распоряжается собой. Сатана играет, а
он, Яков, пляшет. Золотые слова сказаны в "Пиркей авот": один  грех тянет за
собой другой. За то, что Яков возжелал запрещенную ему женщину, ему пришлось
обмануть целый  город евреев, выдав свою жену  за немую.  И  не только  один
город, а несколько еврейских общин. Теперь женщины, несущие на  сердце горе,
приходили к Сарре (которая была уже на восьмом месяце), чтобы  она возложила
руки им на голову и благословила их. Община в Пилице настояла на  том, чтобы
Яков перенял аренду, которую потерял Гершон. Пилицкий угрожал, что если Яков
не станет его арендатором, он привезет кого-нибудь  из другого города. Более
того, если Яков не согласится, он выгонит  всех евреев. Дошло  до  того, что
хозяева города во главе с раввином пришли упрашивать Якова. Даже Гершон  дал
молчаливое согласие  на то, чтобы Яков пока  управлял поместьем. У него  был
свой расчет. Яков,  этот меламед, наверное не отличает рожь  от пшеницы.  Он
натворит помещику бед и тот увидит, что без Гершона не обойтись...
     У всех этих событий была своя последовательность. Но построено все было
на лжи. Горе тому зданию, у которого фальшивый фундамент! Что же ему делать?
Если он  расскажет правду, его  и  Сарру сожгут  на костре. Как бы правда ни
была  свята, нельзя ради нее  жертвовать собой. Еврейский закон считает, что
жизнь человеческая важнее.
     По ночам, когда сон не  шел к Якову, он взывал к Всевышнему: -- Я знаю,
что потерял рай.  Но Ты Бог, и я --  Твое создание. Накажи меня, Отец, я все
безропотно принимаю.
     Возмездие могло нагрянуть  каждый день.  Известно, что женщины во время
родов всегда  кричат и взывают  о  помощи. И вообще  невозможно же без конца
всех морочить. Раньше или позже правда должна всплыть на поверхность.
     Пока Яков был вынужден  делать свое дело. Бог благословил  поля, послав
урожай.  В  нынешнем  году  не   было  ни   шведских,  ни  польских  солдат,
вытаптывающих посевы. Поскольку Яков взял  в  аренду землю,  ему приходилось
стараться,  чтобы  помещик  был  в барыше.  Ясно  было,  что  из  того,  что
останется, Якову придется потихоньку выплачивать Гершону. Пилицкий  с Яковом
даже контракта  не заключил. Яков был просто посредником -- между мужиками и
помещиком, и между помещиком и торговцами хлебными злаками. Для себя он пока
имел только на кусок хлеба.
     Трудно было  поверить, что снова находишься среди полей и лесов. Гершон
построил дом  невдалеке от помещичьего замка, и теперь Яков жил в нем вместе
с Саррой.  Дом,  который  Яков начал было строить для  себя и  под занятия в
хедере, остался незаконченным. Община собиралась  привезти другого меламеда.
Шутники острили -- раз Яков стал арендатором, Гершон должен стать меламедом.
     Яков всегда помнил,  что все  на свете непостоянно.  Ведь что  такое, в
сущности, человек? Сегодня он жив, а завтра лежит в гробу. Талмуд сравнивает
жизнь  со  свадьбой.  Поплясали,  и   хватит.  Сегодняшний  день  тотчас  же
превращается   во   вчерашний.  Поэт   справедливо  сравнивает   человека  с
проносящимся  облаком,  с цветком, который увядает, со  сновидением, которое
исчезает. Но никогда еще Яков не постигал с такой силой этого непостоянства.
Вот поле все  в  колосьях, а вот оно уже голое и покинутое. Вот дни светлые,
ясные, но не успеешь оглянуться, как начнутся дожди, а  потом  выпадет снег.
Вот Яков уважаемый  в  Пилице человек, признанный помещиком,  мужики снимают
перед ним шапку и величают паном Джеджичем,  евреи  считают его чудотворцем.
Но вот его разорвут в клочья, потащат на виселицу...
     А  покуда  что,  Яков наблюдал,  чтобы жали и молотили как  полагается,
чтобы  ссылали зерно  в амбары, чтобы  вязали снопы и  метали  стога. Вскоре
после жатвы надо начинать готовиться  к  вспашке полей для засева их озимью.
Якову пригодились пять  лет, прожитые в  деревне.  Теперь, когда  он вечером
ложился с Саррой спать, они говорили не  только о божественных вещах, но и о
хозяйстве. Несмотря  на  то,  что  Гершон  не вел записей,  Якову  понемногу
открывалось его  мошенничество. Помещик  грабил мужиков,  а Гершон помещика.
Получалось, что вор у  вора крадет, и потому это  не подлежит  наказанию. Но
все равно заповедь "Не кради" нарушалась,  что являлось позором  для евреев.
Кроме того, это усиливало юдофобство.
     Якову,  конечно, повезло.  Но при этом  он  знал,  что взлет его -- это
взлет перед падением. Те же мужики, которые бунтовали против  Гершона, делая
ему  всякие пакости, прислушивались к  Якову и  давали советы.  Приближенные
Пилицкого, от близких родственников до  последнего слуги, смотрели на него с
уважением. Даже псы, готовые разорвать человека на куски, которых  Гершон до
последнего  дня  боялся,  каким-то  чудом  заключили  с  Яковом мир и виляли
хвостами,  когда он  приближался  к  воротам. Зная,  что  Сарра  нема  и  на
последних  месяцах,  помещик  послал  ей  для  обслуживания человека.  Якова
необычайно приблизили ко двору. Помещик беседовал с ним, как с равным, снова
и снова удивляясь  его хорошему знанию польского языка. В  свое время, когда
Пилицкий спрашивал у Гершона о евреях  и еврейских обычаях, тот не знал, что
ответить.  Даже помещик догадывался  о его невежестве.  Яков же на все давал
исчерпывающие  ответы.  Он  привык сложные  вопросы излагать  ясным  языком,
приводя при этом примеры, доступные каждому. А  Пилицкого часто интересовали
те же: вопросы, что и Сарру.
     Однажды, когда помещик сидел  с Яковом в  библиотеке и показывал ему  в
Талмуде латинскую конкорданцию,  где  в  примечаниях  на  полях  встречались
древнееврейские слова, растворилась дверь и вошла помещица. Яков поднялся со
стула  и  низко  поклонился. Помещица  была  невелика  ростом, полновата,  с
круглым лицом, короткой  шеей я  высокой грудью. Золотисто-желтые  волосы ее
были  зачесаны  кверху  и закручены  наподобие  новогоднего  калача.  Черное
шелковое платье в  складку было  со шлейфом. На грудь  свисал золотой крест,
усыпанный  драгоценными  камнями.  На  коротких  пальцах  сверкали  перстни.
Несмотря  на  жирное  тело,  выглядела она молодо, была  курноса, с  полными
губами, гладким лбом, темными блестящими глазами. Яков слышал, что она очень
развратна, но  у нее  не исчезла девическая свежесть. Она улыбнулась,  и  на
щеках ее появились ямочки. Пилицкий как будто подмигнул ей.
     -- Это Яков...

     -- Знаю, я много раз вас видела из окна.

     И помещица протянула ему руку. Яков на мгновение заколебался, зная, что
ему  полагается  сделать.  Он низко  поклонился  и поднес ее пальцы к  своим
губам, покраснев при этом от каштановой бороды  и до корней волос на голове.
Все  равно я  уже  опустился до  преисподней, оправдывался он  перед  собой.
Помещик усмехнулся.
     -- Коли так, не выпьете ли с нами бокал вина?

     -- Нет, ясновельможный пан, это запрещает мне моя религия...

     Адам Пилицкий сразу рассердился.

     -- Запрещает, вот как! Воровать у христиан -- это  можно, а пить с ними
вино  --  это  запрещается.  А  кто  это  запретил?  Талмуд,  который  велит
обманывать христиан?
     -- Талмуд говорит не о христианах, а о язычниках.

     --  О язычниках? Для Талмуда все  мы язычники.  Вы дали миру Библию, но
тут же свернули с Господнего пути и не признали Божьего сына. Поэтому на вас
ниспосланы все беды. Сегодня карает вас  гетман Хмельницкий, а завтра придет
другой гетман. Вы никогда не обретете покоя, покуда не познаете истины и...
     Панна Пилицка поморщилась.

     -- Адам, эти дискуссии бессмысленны.

     -- Надо  же мне когда-нибудь сказать им правду. Этот еврей Гершон жулик
и в придачу осел. Он ничего не знает, даже собственной  Библии. Яков кажется
мне  человеком  честным и  понятливым. Поэтому я хочу задать  ему  несколько
вопросов.
     -- Не теперь, Адам, он занят хозяйством.

     -- Хозяйство не убежит. Садись, еврей, и не бойся. Мы  тебе  не сделаем
ничего худого. Сядь  сюда. Вот  так. Ни я, ни панна не  собираемся  обращать
кого бы то ни было в нашу  веру. Разве заставишь верить? У нас в Польше  нет
инквизиции,  как в Испании. Польша свободная страна. Даже слишком свободная,
потому мы и идем ко дну. Но это не твоя вина. Я хочу спросить вот о чем. Уже
столько  столетий, больше  тысячи лет -- что я  говорю!  -- больше  полутора
тысяч лет вы надеетесь на  своего мессию. Но он не является.  Он не является
потому, что он уже явился  и провозгласил перед всеми народами истину Божию.
Но вы упрямы. Вы отделяетесь  от всех. Наше мясо для вас трефное.  Наши вина
вам запрещены.  С  нашими  дочерьми сам нельзя сходиться. Вы  вбили  себе  в
голову, что Бог  избрал  вас.  Но для чего  Он вас избрал? Чтобы вы  жили  в
темном гетто и носили желтые звезды? Я бывал за границей  и  видел,  как там
живут евреи... Правда,  они богаты. Потому что ваши головы только и думают о
прибыли. Но  ненавидят вас, как пауков. Так почему же  вы не задумаетесь над
своим положением  и не  попытаетесь пересмотреть вашу веру и Талмуд? А вдруг
все же христиане правы? Ведь в небо никто из вас не вознесся...
     -- Ей  богу,  эти теологические споры не имеют  смысла!  -- воскликнула
Тереза.

     --  Почему бы нет? Люди должны поговорить... Я  говорю с ним без гнева,
как  равный с равным. Если он меня сможет  убедить, что евреи правы, я стану
евреем.
     И помещик усмехнулся.

     -- Не могу я  никого убеждать, Ваша милость, -- стал отнекиваться Яков,
-- я перенял веру от моих родителей и придерживаюсь... по мере сил...
     -- У язычников тоже были родители,  и учили их, что камень --  это бог.
Но вы, евреи,  велели разрушить их храмы и уничтожить их и детей их. Об этом
есть в вашем писании. Не  значит  ли это, что не надо считаться с  тем,  что
перенято от родителей?
     -- Библия священна также у христиан.

     -- Несомненно. Но ведь должна быть какая-то логика.  Все  народы, кроме
вас и проклятых турок, приняли христианскую веру. А вы, евреи, считаете себя
умнее всех на свете. Но  раз  Бог вас так уж любит, почему  он  вас в каждом
поколении казнит? Почему он допускает, чтобы  бесчестили ваших  жен в живьем
закапывали детей?
     Яков поморщился, словно с трудом проглотил что-то.

     -- Это часто делают христиане...

     -- Неужто?  Казаки  такие  же  христиане,  как  я  персиянин. Настоящие
христиане   это   католики  и  больше  никто.   А   православные  такие   же
идолопоклонники, как и турки, с которыми они ведут  дела. Протестанты и того
хуже. Но это все не имеет ничего общего с вопросом, который я тебе задал.
     -- Нам неизвестны пути Господни, Ваша  милость. Католики тоже страдают.
И даже воюют между собой.

     И Яков осекся.

     Адам Пилицкий на мгновение задумался.

     -- Мы, конечно, страдаем. Человек рожден  для того, чтобы страдать. Так
сказано  в  Библии.  Но наши  страдания  имеют смысл. Души наши  очищаются в
возносятся потом в небо.  А у неверующих настоящие страдания начинаются лишь
после смерти.
     Тереза мотнула головой.

     -- Ей богу, Адам, эти споры бесцельны. Никому не дано знать истину. Это
вопрос сердца, а не ума. И она показала рукой на грудь.
     -- Да, это правда, Ваша светлость, -- заметил Яков.

     -- Допустим, что так. Но все же, что преследует эта еврейская косность?
Вы служите Богу ложной верой. Ваши молельные дома всегда полны молящимися. Я
был в Люблине и проходил мимо ваших синагог. Оттуда доносилось пение, словно
оно  исходило из тысячи уст. Неистовое пение. А несколькими годами позже там
погибло  десять  тысяч  евреев.  Я  говорил с помещиком,  который  при  этом
присутствовал.  Евреи затоптали  друг  друга,  затоптанных  было больше  чем
убитых.  При  этом небо оставалось  голубым,  солнце сияло и  Бог,  в  честь
которого вы так кричите и поете и считаете себя его любимыми чадами, все это
видел и не ниспослал никакой помощи. Как ты можешь смириться с  этим, еврей?
Как ты можешь спать по ночам, когда вспоминаешь все эти беды?
     -- Устаешь, Ваша милость, и веки смыкаются сами собой.

     -- Я вижу, что ты избегаешь ответа.

     --  Он прав, Адам,  он прав.  Что он может ответить? И,  что  можем  мы
ответить на беды, сыплющиеся на нас?  Спрашивать -- это уже святотатство. Ты
это прекрасно знаешь...
     Пилицкий как-то странно сдвинул глаза, устремив взор куда-то в сторону.

     -- Ничего не знаю, Тереза, ничего уже не  знаю.  Порой мне кажется, что
правда на стороне эпикурейцев или циников. Слышал ли ты, Яков, о Лукреции?
     -- Нет, Ваша милость.

     -- Был  такой  Лукреций,  который  говорил,  что  все  на свете -- одна
случайность. Иногда  я  почитываю его сочинения, хотя церковь  их запрещает.
Лукреций не верил ни в Бога ни в идолов. Он считал, что все есть игра слепых
сил.
     -- Не следует тебе повторять этой ереси, -- отозвалась Тереза.

     -- Возможно, он прав?

     -- Как ты можешь, Адам!...

     -- Пойду, прилягу. Это верно, Яков, веки смыкаются сами собой.  Тереза,
ты, кажется, хотела еще о чем-то поговорить с Яковом?
     -- Да, мне с ним надо поговорить.

     -- Ну,  еврей, до свиданья. И не  бойся. Так  в  самом деле,  жена твоя
немая?

     -- Да, немая.

     -- Значит, у вас тоже случаются чудеса?

     -- Да, ясновельможный.

     -- Ну, пойду вздремну.
     2.


     Помещик  вышел.   Прежде  чем  удалиться,  он   оглянулся.  Яков  низко
поклонился. Помещица стала обмахиваться веером из павлиньих перьев.
     --  Садитесь. Вот так. Что пользы от этих разговоров? Надо  верить, что
Бог справедливо управляет миром. Все мы прошли сквозь испытания. Когда здесь
хозяйничали шведы, меня высекли на моей собственном дворе. Я  думала, пришел
мне конец. Но всемогущий Бог хотел, чтобы я еще пожила.
     Яков побледнел.

     -- Высекли? Вашу милость?

     -- Да,  для розги, милый мой Яков, нет ни милости, ни даже королевского
величества.  Открывают, прошу прощения, что положено открыть, и розга сечет.
Ей все равно, кого она  сечет. А офицеров, которые там стояли и глазели, мое
благородное происхождение лишь забавляло.
     -- Но почему, милостивая панна, они это сделали?

     -- Потому что я не хотела отдаться их генералу. Мой  муж  удрал, и  они
решили, что  меня  можно  легко получить.  Был бы генерал молодым, красивым,
здоровым -- изменила она тон -- возможно, я бы не  устояла перед искушением.
Как это говорится? -- На войне и  в любви все  дозволено... Но он был стар и
уродлив,   как  обезьяна.   Я   посмотрела   на   него   и   сказала:  "Ваше
превосходительство, лучше уж умереть...".
     -- Я думал, так себя ведут только москали и казаки.

     Помещица улыбнулась.

     --  А  чем  шведы  лучше?  Они что  ангелы?  В  сущности,  все  мужчины
одинаковы. Скажу вам правду,  Яков, я их не виню. Для мужчины женщина -- это
создание,  которое должно  его обслуживать  и удовлетворять. Мужчина  словно
ребенок. Он хочет груди, и ему  безразлично, чья  это грудь  -- прислуги или
принцессы...
     Говоря это, помещица улыбнулась  не  то заискивающе,  не то лукаво. Она
посмотрела Якову  прямо в глаза и даже чуть  подмигнула. Якову стало жарко в
затылке.
     -- Для этого у мужчины есть жена.

     -- Жена?!.  Во время войны  у него  нет жены. Это во-первых. Во-вторых,
собственная жена приедается. Я заказываю себе самое дорогое платье, но надев
его  раза три, я не хочу  на него больше смотреть и отдаю его одной из кузин
моего мужа. Как для  нас  платье, так  для мужчин женщина. Поскольку она уже
твоя, и ты можешь придти к ней в  постель, когда тебе вздумается, в этом уже
нет соблазна,  и потому желаешь новую. Я не должна вам об этом рассказывать.
Вы сами мужчина и к тому же представительный, красивый, с голубыми глазами.
     Якову хлынула кровь в лицо.

     -- У нас, евреев, не так.

     Помещица нетерпеливо махнула веером.

     --  Что  не так? Мужчина остается мужчиной. Нет  разницы, еврей он  или
татарин. У вас  ведь мужчина  мог иметь несколько жен. Все ваши большие люди
держали целые гаремы.
     -- Теперь это запрещено.

     -- Кто запретил?

     -- Это называется запретом раввина Гершона.

     -- У  нас  еще больше запретов, но  человеческая  природа  сильнее всех
запретов. Я  не  виню  мужчину  за  чувство  вожделения  и даже не  презираю
женщину, которая  нарушает  закон. Я  считаю, что  все  идет  от  Бога, даже
вожделение. Не  каждый имеет  волю,  которая  есть  у святых, чтобы обуздать
брожение  крови.  Даже со  святыми случалось,  что  они  не  могли  побороть
искушения.  И чем  Богу плохо, если человек  получает удовольствие от жизни?
Среди христиан есть мнение, что когда  все остается втайне,  и имя Божие  не
оскверняется,  грех не  так  уж страшен. Муж мой несколько лет жил в Италии,
где  каждая женщина имеет мужа и любовника, который называется "амико". Если
женщина идет в театр, она берет с собой мужа и амико. Муж ее,  конечно, тоже
чей-нибудь амико. А  у  амико есть жена. Не забудьте, что  это происходит  в
Риме, под  боком у  Ватикана. Нередко  роль амико играет кардинал или другое
духовное лицо. Папа знает обо  всем и  не был бы столь  терпим, если  бы это
было таким уж преступлением перед Богом.
     Яков чуть подумал.

     -- У евреев такого быть не может. Даже смотреть нельзя на чужую жену.

     -- Но ведь смотрят, мой милый Яков.  Смотрят и испытывают желание. Если
мужчина скажет  мне, что  желает лишь свою жену,  я назову его кретином... Я
хочу вас кое о чем спросить.
     -- Слушаю, Ваша милость.

     -- Откуда вы родом? Как вы попали в ваши края? Возможно, мне не следует
интересоваться подобными вещами,  но есть причина, почему  я спрашиваю.  Как
получилось, что вы женились на немой? Мужчина с вашей внешностью -- редкость
у  евреев.  Кроме того  у вас  хорошие манеры, вы  знаете  польский язык,  в
несомненно могли взять в жены самую красивую еврейскую девушку.
     Она у меня вторая. Яков кивнул.

     -- Что же случилось с первой?

     -- Ее погубили гайдамаки. Ее и детей.

     -- В каком городе?

     -- Я из Замосца.

     -- Это грустно. Что они хотят от женщин и детей?... А откуда родом ваша
теперешняя жена?

     -- Из тех же краев.

     --  Почему вы избрали  именно  ее? Были ведь, конечно, в вашем городе и
другие женщины?

     -- Мало кто остался. Большинство было уничтожено.

     -- Она вам, по-видимому, приглянулась? Что ж, она красивая. Этого у нее
не отнимешь.

     -- Да.

     Помещица выждала минутку. Веер покоился на ее груди.

     -- Я буду  с  вами откровенна, Яков. У вас  есть среди евреев  враги, и
некоторые  из   них  распространяют  слухи,  что  жена  ваша   не  немая,  а
притворяется. Когда муж мой  это услышал, он был вне  себя  от гнева и хотел
испытать вашу жену. Он собирался выстрелить у нее  за спиной из пистолета  и
посмотреть, что будет. Но я его отговорила. Я сказала ему, что таких фокусов
с  беременной женщиной не устраивают. Муж меня  слушается.  Он делает все, о
чем я его прошу. И  в этом смысле  он  необыкновенно хороший муж... Вы  сами
понимаете,  что если  история  с  чудом  -- ложь, это может вызвать скверные
последствия также и для остальных евреев. У  священников в этих  краях  свои
счеты и интересы. Особенно у иезуитов. Я хочу поэтому, чтобы вы знали, что в
моем лице вы имеете близкого друга, и что вы можете  мне доверять. Не будьте
со мной так скрыты  и застенчивы. Ведь,  в  конце концов  все мы под платьем
сотканы из плоти и  крови. Я буду вам защитой, Яков. Сердце мое говорит мне,
что вы нуждаетесь в ней... Яков медленно поднял голову.
     -- Кто же распространяет такие слухи?

     -- О, у людей есть  языки. Этот  самый Гершон --  хитрая  бестия, и  он
занимается подстрекательством даже против моего мужа. Он плохо кончит. Но до
тех пор может навредить...
     3.

     Слова помещицы  пробудили  в  Якове такой  же  страх, как в то  утро  в
деревне, когда его пришел звать холоп Загаека.  Но тогда  он боялся  за свою
собственную  жизнь. Теперь  же  и Сарра была  в  опасности.  Уже  собираются
стрелять из пистолета за ее спиной...  Я в западне! -- говорил себе Яков. --
Убежать? Но не раньше, чем она родит... И как бежать с новорожденным? Дело к
зиме...
     Он не знал как быть. Признаться помещице, что Сарра притворяется немой?
Отрицать? Он  не мог решиться ни на что и  безмолвно сидел с  растерянностью
человека,  которого  только что оглушили. Помимо  того  он  испытывал  перед
помещицей что-то вроде неловкости за  свою мужскую робость. Пилицка сверлила
его опытным неприязненным взором, ехидно улыбаясь.
     -- Вам не  следует так  уж пугаться,  Яков.  Как говорит  пословица  --
великий гром и малый дождь, С вами ничего худого не произойдет.
     -- Надеюсь. Благодаря Вашей милости. Право уж не знаю, как благодарить.

     -- После поблагодарите. Вы уже видели замок?

     -- Нет, только эти покои.

     --  Идемте, я вам покажу замок. Многое попортил неприятель, но  кое-что
из бывшего богатства уцелело. Порой мне кажется, что муж прав. Все гибнет...
Словно  в  тысячном  году  или  во  времена  черной  оспы.  Мужики  говорят,
показалась комета с длинным хвостом от края и до края неба...
     -- Когда? Я не видел.

     --  Я тоже, но  муж мой  видел.  Это всегда предзнаменование  -- войны,
эпидемии,  наводнения.  Турок  точит  меч,  москали  вдруг  стали  угрожать,
пруссаки же всегда не  прочь пограбить. А раз  так,  надо жить пока живется.
Завтра, возможно, будет уже поздно.
     -- Когда находишься в постоянном страхе, жизнь не идет впрок.

     -- А иногда наоборот. Во всех этих войнах и нашествиях моя жизнь не раз
подвергалась опасности, и я научилась быть спокойной, когда другие трепещут,
и  смеяться,  когда  хочется  плакать. Я ложусь в  постель,  велю  горничной
задернуть гардины и  говорю  себе,  что мне осталось  жить еще один час.  Вы
когда-нибудь пили в постели?
     -- Как это? Когда болеешь?

     -- Нет, в полном здравии. Спальня моего мужа на  другом конце коридора,
и  я  могу полностью отделяться.  Горничная  приносит  мне  вино,  и  я пью,
облокотившись на подушки. Я люблю мед, хотя это считается мужицким напитком.
За  границей мед  называют  славянским  нектаром. Мужчины  любят  напиваться
допьяна, а я блаженствую, когда бываю слегка  лишь  под хмелем.  Достаточно,
чтобы мозг словно заволокло  туманом. Тогда у меня нет больше никаких забот,
а порой -- и никакой ответственности, и я делаю лишь то, что доставляет  мне
удовольствие...
     -- Вот как.

     -- Пойдемте!

     Помещица стала  водить его по покоям. Яков  не  знал, на что ему раньше
смотреть  -- на мебель, на ковры  или на  картины. То  тут, то  там  со стен
смотрели чучела оленьих голов,  кабанов, множества птиц, казавшихся  живыми.
Одна  зала была увешана всяким  оружием: кинжалами, копьями,  пистолетами, а
также  шлемами и  латами.  Помещица показывала  портреты  польских  королей,
разных  близких  и  далеких  родственников  ее  мужа.  Все  они  были  здесь
развешаны,  эти  Казимиры,  Владиславы, Ягелло,  Стефан Баторий, красовались
древние представители Радзивиллов  -- Чартористские, Замойские. Куда бы Яков
ни  кинул  взор,  он  натыкался на шпаги, кресты, на  обнаженных  женщин, на
изображение баталий, дуэлей, охоты.
     Яков прекрасно знал, что смотреть  на все это -- тоже  грех. Здесь  сам
воздух был  пропитан разбоем, идолопоклонством  и развратом.  Потом помещица
отворила двери спальни. Там находился  широкий альков и висело зеркало. Яков
увидел  свое отражение, как  в глубокой  воде, и не сразу узнал себя. Он был
красный, без шапки, с всклокоченной  головой и бородой, чуть ли не такой же,
как эти дикие изображения в залах. Помещица сказала:
     --  Это  дурной  тон  --  показывать гостю  спальню, но  евреи  ведь не
считаются с этикетом. При дворе  моего отца был еврей,  и мы все его любили.
Он был веселый и, когда у нас устраивали балы,  изображал медведя  и плясал,
как настоящий  медведь.  У  нас  была  даже  специальная шкура,  которую  он
надевал. Но пить он не хотел, плясал и веселил всех, оставаясь трезвым.  Мой
досточтимый отец говорил, что на такое способен только еврей...
     -- Он был вынужден.

     --  Он умел рифмовать, мешая польский с еврейским,  а  также с  разными
мужицкими словами. Среди евреев в местечке он считался ученым. Он выдал дочь
за  сына раввина,  тот все время  раскачивался над  молитвенными книгами,  а
тесть содержал его.
     -- Что с ним стало потом?

     -- Со стариком? Грабители убили его...

     Яков каким-то непостижимым образом предчувствовал этот ответ. Ему стало
не  по  себе.  Как бы  почувствовав,  что  ее слова огорчили Якова, помещица
продолжала:
     -- Ну,  он  свои  годы  прожил.  Не все ли  равно,  как  умереть?  Одно
несомненно  -- смерть неизбежна. Порой  я не могу себе представить,  что мир
будет продолжать существовать без  меня. Солнце будет  светить,  небо  будет
ясным, деревья в  саду зацветут в свое время, а меня не  будет. Мне кажется,
это невозможно. Но вот я разговариваю с пожилыми  людьми, в они рассказывают
о разных событиях до моего рождения. Ведь и тогда цвели деревья, пели птицы,
а меня на свете не  было. Разве это не  то же самое? А  между тем, милый мой
Яков,  душа  жаждет  наслаждений. Особенно  по  ночам.  Я лежу одна,  вокруг
мрак... Вы когда-нибудь видели вурдалака?
     -- Вурдалака? Нет, высокочтимая панна.

     -- И я нет. Но вурдалаки существуют.  Бывает,  я сама готова среди ночи
вылезти на четвереньках и завыть...

     -- Но почему?

     --  О, просто так. Я  могу еще  ненароком  прийти к  вам,  Яков,  тогда
берегитесь! Потому что я страшная волчица...

     Вдруг помещица схватила Якова за руку и воскликнула:

     -- Я еще не так стара. Поцелуй меня!...

     Яков окаменел.

     -- Нельзя мне, любезная панна, моя вера запрещает мне это. Приношу свои
извинения...

     --  Нечего вам извиняться.  Я дура, а вы еврей. В ваших жилах течет  не
кровь, а борщ!...

     -- Милостивая панна, я боюсь Бога.

     -- Так иди к нему!...
     4.


     Сентябрьский вечер был по-летнему теплым.  Поля лежали сжатые. От земли
подымалось  испарение.  Стрекотали  кузнечики.  Квакали  лягушки.   В   небе
поблескивал  серп  луны, а над  ним --  яркая  звезда, светившая  особенным,
синевато-зеленым светом.  Она мерцала из какого-то другого  мира. Было ясно,
что точка эта где-то  светит  необъятным небесным  сиянием.  Яков шел и  все
смотрел вверх. Здесь на земле,  он может считать себя конченным.  Тиски  все
сжимались,  со всех  сторон  подстерегали  его  опасности,  чтобы  погубить.
Возможно,  что  он  потерял  уже  и  небесный  рай.  Но  все  же утешительно
сознавать,  что есть Бог, ангелы,  серафимы,  светлые миры. В местечке Якову
приходилось избегать заглядывать в  книги. Он  не  хотел, чтобы  его считали
образованным,  опасался  подозрений  и  преследований.  Особенно  надо  было
остерегаться  каббалистических  книг. Здесь же  под открытым  небом  он  мог
каждую свободную минуту учиться без книг.
     У  него были Книга  Бытия,  Книга Разиэля  и  Зогар (Книга  сияния). Он
повсюду  возил их с собой, как защиту от всякого  зла  и еще для того, чтобы
подложить  их  Сарре  под подушку,  когда придет  ей  время  рожать.  Он  их
просматривал,  разобраться в них пока было  ему не под силу, но  сами слова,
буквы были для него святы. Когда глядишь на них, просветляется в мозгу. Даже
чести  быть грешным перед ликом стольких миров надо удостоиться. Яков помнил
еще  со времен,  когда  отдавался  учению  "Древа  жизни"  святого Ари,  что
раскаяние может  превратить  грехи  в благодеяния, а закон в  милость. Порой
даже грех -- путь  к исправлению. Вот так он согрешил,  возжелав Ванду, дочь
Яна Бжика. Тогда он себя сравнивал с Зимри бен Салу. Но теперь она -- Сарра,
дочь Авраама и собирается  родить  еврейского  ребенка,  принести с  Божьего
престола  еврейскую  душу. То, что Яков не поддался искушению помещицы панны
Пилицкой,  он считал своей заслугой.  Но  убережет  ли его  эта  заслуга  от
западни, перед ним расставленной? Как суждено, так и будет...
     Яков  шагал дорожкой среди  полей, и  из-под его ног выпрыгивали разные
созданьица.  Одним   суждено   было  быть  растоптанными,  другие   успевали
исчезнуть.  Создатель вложил  в  каждую  мушку,  в  каждого  комарика немало
мудрости, но он не щадил их тельца. У кого  только были ноги, тот топтал их.
Они поедали  друг друга. Все же Яков нигде, хроме своей собственной души, не
находил и  следа  печали.  Летняя ночь  была полна радости, пения,  шелеста.
Теплые  ветерки  приносили ароматы злаков,  садовых плодов, леса. Сама  ночь
была подобна  каббалистической  книге, полна загадочных знаков и  величайших
тайн. Земля и небо слились  воедино. Где-то  вдалеке  трепетали зарницы.  Но
грома не было. Звезды  были  словно  священные письмена.  Над сжатыми полями
вспыхивали  огоньки. Все вокруг дышало, бормотало, перекликалось.  Время  от
времени  Яков улавливал шорох, словно кто-то невидимый нашептывал ему что-то
на ухо.  Он  шел, окруженный  силами  --  добрыми  и  злыми,  милосердными и
жестокими, каждая  имела свое особое предназначение. Тут он улавливал вздох,
а там смех.  То его нога спотыкалась,  и  он уже готов был упасть, но тут же
кто-то возвращал ему равновесие.  Борьба происходила и в нем и  вокруг него.
Он снова и снова благодарил  Бога за то, что ушел от помещицы незапятнанный,
но он страшился ее гнева. Он тосковал по Сарре и хотел как  можно скорее уже
быть дома. Кто знает? Может быть, у нее начались родовые схватки?  Правда, в
доме есть служанка, и, в крайнем случае, можно  позвать из села акушерку, но
Яков хотел, чтобы ребенка приняла еврейка. Он не собирался оставаться  здесь
один в Дни всепрощения. Как только  он немного освободится от дел  в именин,
он  вернется в Пилицу -- если  его оставят в живых... Не бойся! --  сам себя
успокаивал  Яков.   Он  вспомнил,  как  когда-то  меламед   повторял  с  ним
благословение Иакова: "...И  Иегуда  забился в  уголок, он боялся,  что  ему
напомнят грех с Тамар. Но Иаков молвил:  Иегуда, не  бойся, не  дрожи  и  не
трепещи... Будут восхвалять тебя братья твои, потому что от тебя  произойдет
царь Давид..."
     Давно  ли Яков ходил в  хедер?  Мелодия, с  которой  произносились  эти
слова, еще  звучала  в его  ушах.  Меламед погиб смертью мученика. Теперь он
предстал  пред  взором  Якова,   словно  изображение  на  холсте,  со  всеми
морщинками, черточками. Яков вспомнил также мальчишек из  хедера, каждого со
своими  привычками  и  ужимками: Мойшеле, Копеле, Хаим-Берла, Товье-Меира...
Где  они все?  Наверное, не осталось ни одного. Они  уже постигли  те тайны,
которые Якову еще неведомы. Каждый из них уже в другом мире.
     Яков шел, а сбоку за ним бежала тень  -- не одна,  а две тени:  одна --
плотная, другая  -- еле заметная.  Но вот почва вдруг стала зыбкой. Ноги его
увязли. Он испугался, что его засосет в  этой  топи. Он еле вырвался из нее,
сделав большой круг. Луна  расстилала перед ним сеть.  Порой Якову казалось,
что от него, шипя, уползает змея. Ночь была полна колдовства. Яков плохо еще
зная дорогу. Он  всегда немного плутал, когда возвращался  из имения  домой.
Как из-под земли вынырнул замок и  снова исчез. Но вот он  появился с другой
стороны. В одном из окон был свет, и Якову казалось, что он там видит силуэт
помещицы...
     Он  пришел  домой  и, слава Богу,  застал Сарру здоровой.  Она стояла у
печки  и готовила  на  треноге ужин.  Сосновые  ветки пылали,  пахло  дымом,
смолой, парным  молоком. Живот  у Сарры сильно выпирал,  но  лицо оставалось
девичьим. Яков хотел заговорить с ней, но она сделала предостерегающий жест.
У них были гости. Они сидели во дворе на стульях  и чурбачках. Трое женщин и
один мужчина. Они прослышали  об  этом  чуде  с вдруг заговорившей  немой  и
прошли пешком много миль, чтобы Сарра их благословила...
     Яков на мгновение спрятал лицо в  ладони. Вот  до чего довела ложь! Он,
Яков,  обманывает  евреев.  Люди  из-за него  скитаются по  дорогам,  тратят
деньги, мучаются.  Разве возможно более страшное надувательство? Яков вышел,
чтобы  приветствовать  пришельцев.  На  стуле  сидел  широкоплечий  еврей  с
неопрятной   бородой,   густыми  щетками  бровей   и  красным  рябым  носом.
Распахнутый ворот  открывал волосатую  грудь  и  талес-котн,  который  носят
религиозные евреи. Возле  него на земле лежала нищенская сума. При появлении
Якова он встал. Все три  еврейки были малорослы, носили косынки и передники.
Одна держала на коленях узелок, другая --  корзинку, а третья жевала брюкву.
Они тоже повскакали со своих мест.
     -- Добрый вечер, добро пожаловать! -- сказал Яков.

     -- Добрый вам вечер, рабби! -- отозвался гость сиплым голосом.

     -- Я не рабби, а обыкновенный еврей, -- сказал Яков.

     -- Раз Бог наградил вас праведницей, значит вы  сами тоже  праведник --
ответила одна из женщин.
     5.


     Гости  остались на ночь. Сарра сварила для всех  ужин.  После  еды  она
молча благословила  пришельцев.  Женщинам  положила руки на  головы, мужчине
пробормотала  благословение с полузамкнутыми устами, каждому указала пальцем
на  небо.  Тут  же  она  почувствовала  усталость и  сделала знак,  что идет
ложиться.
     Эта ночь  была  для Сарры потеряна.  Она  не могла говорить с Яковом  о
Торе. Но  она  знала, что  гостеприимство  -- это  очень  доброе дело.  Яков
постлал  женщинам  в передней  комнате, а  мужчине в боковушке. Но гости  не
хотели  еще спать. Они  вышли  во  двор побеседовать.  Яков тоже подсел.  Он
чувствовал, что все равно не сомкнет глаз.  История с помещицей снова выбила
почву у него из-под ног. С минуты на минуту могла нагрянуть беда, можно было
ожидать любую напасть.
     Вечер,  как  и  прошедший  день,  был теплый. Как  обычно,  говорили  о
погроме.  Мужчина,  которого  звали Мойше-Бер,  рассказал, каким образом  он
удрал от гайдамаков Хмельницкого. Голос его звучал тоскливо.
     -- Да, я бежал. Разве это человек бежит? Ноги его бегут сами по себе. Я
хотел остаться с ними, с моей семьей, но когда охватывает страх, ты сам не
     знаешь, что  делаешь. Точно  так же, как теперь я  сделался бродягой, я
прежде  никогда не трогался  с  места. Сидел  себе на  сапожной скамеечке  и
забивал гвоздики  в  подошвы.  Зачем  сапожнику разъезжать?... Знал  я,  что
невдалеке от города имеются два села -- Липцы и Майданы. В Липцах у меня был
гой, который  готов  был за меня в огонь и  в воду.  Простой  мужик, был  он
строителем и  также резчиком по  дереву. Помещик  потакал ему  во  всем.  Он
одевался  как дворянин.  Я тачал ему сапоги, каких не сыщешь вод всем  мире.
Даже  у короля нет таких  сапог...  А про Майданы шла дурная слава.  Там все
мужики  колдуны.  Они  помогали гайдамакам грабить...  Так  вот,  стою я  на
распутье  и  не знаю,  куда податься, налево  или направо. Вдруг, откуда  ни
возьмись, собака. Как будто из-под земли. Она поворачивает ко мне свою морду
и виляет хвостом. И у  меня  такое чувство, будто это бессловесное  создание
хочет сказать: иди  за мной.  И  верно,  собака  медленно пошла, то  и  дело
оглядываясь.  Одним  словом,  я пошел за  ней, и  она меня; привела прямо  в
Липцы.  Захотел я  собаку приласкать,  бросить  ей  кусочек  хлеба,  но  она
исчезла. Растаяла прямо на моих глазах. Тогда я смекнул, что это был не пес,
а посланец небесный.
     -- Тот мужик действительно спрятал вас?

     -- Долгие недели я просидел в его овине. И чего только он мне не носил!

     -- А что стало с семьей?

     -- Никто не уцелел.

     Женщина с корзинкой стала трясти головой.

     --  Когда на небе желают, чтобы  кто-либо остался  здесь,  он остается.
Зачем мне, например, надо было остаться? На моих глазах они убили моего мужа
и моих птенцов,  на горе матери, которая должна была  это видеть! Я умоляла:
убейте раньше  меня! Пусть я  хотя бы не  увижу, что с  ними сделают, о горе
мне! Но Бандиты издевались.  Двое казаков держали меня, а другие делали свое
черное дело. Между  собой  они  говорили,  что после того, как  управятся со
всем, вспорят  мне живот и сунут в  него  кошку.  Один них  уже держал  нашу
кошку,  которая  пронзительно  мяукала.  Вдруг  поднялась  суматоха,  и  все
побежали, как ненормальные.  До сих  пор не знаю, кто устроил эту суматоху и
почему они вдруг так  испугались  Одно знаю -- крики раздались адские.  Даже
сейчас, когда я вспоминаю этот вопль, мурашки начинают бегать по телу.
     -- Они, вероятно, подумали, что это кричат их солдаты.

     -- Чьи солдаты?

     Женщина,  которая жевала  брюкву,  откусила  кусочек  и  выплюнула. Она
обратилась к женщине с узелком:

     -- Трайне, расскажите им про казака.

     Та не ответила.

     -- Вы сердитесь, что ли?

     -- О чем тут рассказывать?

     -- Она три года была женой казака.

     -- Не надо говорить об  этом! Зачем эти разговоры? Погром был страшный,
хуже разрушения Храма  Господня. Я  выгляжу  старой, но мне  в тамузе минуло
только тридцать четыре. Муж  мой был  богослов.  Слава  о нем  шла по  всему
польскому королевству. Когда  раввин  не  мог ответить на  вопрос, приходили
спрашивать моего  мужа. Он  открывал  книгу  сразу на  нужном месте и  давал
ответ. Его  хотели  сделать судьей, но он не хотел, и я не хотела быть женой
судьи. К чему это нам было!? Когда  община дает кому-нибудь  кусок хлеба, он
становится поперек  горла. А так  муж сидел  себе над  книгами, а я  держала
мануфактурную лавку, ездила со своим товаром на ярмарки, и Бог миловал меня.
У нас не было детей, --  это было мое горе. Когда прошло десять лет,  и я не
родила,  свекровь моя,  да не помянется ей  это  на том свете, стала  жучить
сына, чтобы он  развелся со мной. А поженились мы рано. Мне было одиннадцать
лет, а ему двенадцать. Он начал совершать обряд с тфилин, когда столовался у
моего отца, царствие ему небесное! Да,  свекровь требовала  развода, и закон
говорит также. Но  муж  мой сказал  в  рифму: "Трайне,  Трайне,  люблю  тебя
крайне". Вот как он говорил. Он мог  бы быть бадхеном. Вдруг  напали злодеи.
Мы  все  побежали прятаться, а  он надел  на  себя талес в  тфилин  и  вышел
навстречу Бандитам.  Они приказали ему выкопать  для себя могилу. Он копал и
молился. Я лежала в погребе и с голоду почти потеряла сознание. Другие вышли
ночью искать пищу, а  у меня не  было сил встать. Я была уже  на том свете и
видела там мою маму. Играли клезмеры, и я не шла, а порхала птицей. Моя мама
летела рядом  со  мной. Мы  подлетели к  месту, где встречаются  две горы, а
посередине был  какой-то  проход.  Внутри --  багровый  свет, как при заходе
солнца, и  благоухало  ароматными травами рая. Мама проскользнула, а когда я
хотела последовать за ней, кто-то дернул меня назад.
     -- Кто это был? Ангел? -- спросил сапожник.

     -- Не знаю.

     -- Ну а дальше?

     -- Я горько заплакала. "Мама, почему ты  меня покидаешь?".  Она  что-то
ответила, но  я не могла  разобрать,  что.  Звуки  в ушах  отдавались  эхом.
Открываю  глаза -- кто-то тянет меня.  Это  было ночью. Казак  --  его звали
Василем -- вытащил меня из подвала и привязал к лошади. Я умоляла его, чтобы
он убил меня. Но тех, кто хочет умереть, оставляют в живых...
     -- И он стал вашим мужем?

     -- Мужем-смужем...

     -- Куда он вас тащил?

     --  Кто  знает?  В степь. Он скакал со  мной день и ночь. Прошла то  ли
неделя, то ли месяц. Я даже не знала, когда на свете суббота.
     -- Ну и дальше?

     -- Прошу вас, оставьте меня!

     -- Он продержал ее там три года, -- сказала женщина с корзинкой.

     -- И, наверное, вы имели с ним детей? -- спросил сапожник.

     Никто не ответил.

     Наступила  тишина. Все почему-то устремили взор  вверх  на  луну  и  на
звезды. Мойше-Бер спросил:

     -- У казаков также, как здесь?

     --  Там  красиво. Птицы  там  щебечут  --  словно  разговаривают. Трава
высокая, и когда идешь, надо остерегаться змей. У них маленькие лошадки,  но
бегут они резвее больших. Верхом там ездят  без седла. Они смеются над теми,
кто ездит с седлом. Женщины также  ездят верхом. У мужчин в одно ухо продета
серьга, у каждого нагайка. Когда они  разозлятся, то лупят направо и налево.
Они способны бить  собственную  мать, Когда  сын  вырастает,  он выходит  на
поединок с отцом, а вся станица стоит и смотрит. Сын сбрасывает отца наземь,
и  все радуются. Даже собственная жена. У нас доят коров, а они доят  кобыл.
Туда, где  я была, приходили  и татары... Мужчины бреют  головы  и оставляют
косицу. Есть у них  такой праздник, когда играют с крутыми яйцами. У нас все
делают дома, у них -- на дворе. Стирают и готовят пищу во  дворе. Разводят в
яме  огонь,  и  если  нет  дров,  жгут  навоз.  Царя  у них нет. Когда  надо
что-нибудь решать, все казаки собираются вместе и, что хотят, то и делают. У
каждого казака две сабли -- прямая и кривая. Когда муж подозревает жену, что
она путается с другим, он убивает ее или любовника. Ему за это не полагается
никакого  наказания.  Но они  умеют  петь.  Этого у них  не  отнимешь.  Даже
женщины. Под вечер все рассаживаются на земле в круг и поют. Один из старших
запевает, и все подхватывают. Они умеют также плясать и играть. Он скакал со
мной дни и ночи.  Нечего  было  есть.  Мы собирали в  лесу грибы. Однажды он
привязал коня  к дереву, меня -- к коню, а сам отправился искать пищу. Стали
сверкать   молнии.  Загремело.  Я  пыталась   освободиться,   но  когда  они
привязывают  --  это  намертво.  Лошадь тоже испугалась,  стала  брыкаться и
ржать. Он  вернулся  с кабаном.  Я  не  хотела есть. Он его жарил,  но  мясо
осталось полусырым. У них едят мясо жесткое, как камень, и полное крови. Мне
душу  выворачивало от  рвоты,  а он совал мне в рот эту мерзость.  Там мужья
добры к своим  женам, но все равно колотят их.  Когда  казак перестает  бить
жену, это  значит, что  больше  не  любит ее. Колотит он ее не в  доме, а на
улице.  Лупит ее и переговаривается с соседями. Там все мужчины  с бородами,
как евреи, да не будет это сравнимо!
     Так на чем я остановилась? Привозит,  значит, он меня в станицу, а я не
умею по-ихнему  разговаривать.  У  меня  уже  отросли  волосы,  но  не такие
длинные, как у них... Все собрали