остель, терзаемый страшной головной болью, и решил, что мое плохое самочувствие -- предзнаменование грядущей катастрофы. Как всегда по понедельникам, в десять утра я вошел в кабинет Бэкона. Никаких перемен в нем не замечалось (или он умело прикидывался); как обычно, лейтенант протянул мне руку. Мне и в голову не могло прийти, что, несмотря на свою предубежденность (или благодаря ей), он специально решил вести себя естественным образом, чтобы не насторожить меня. Сами того не замечая, мы втянулись в новую игру -- на этот раз между собой; и победить в ней должен тот, кто лучше замаскирует свою обеспокоенность. -- Да, никто не удивил меня так, как старик Бор, -- начал Бэкон вместо приветствия. -- В отличие от других, он не похож на гения, во всяком случае, не производит впечатления, что с малолетства все знает и умеет. Напротив, выглядит как обычный человек, преодолевший собственную ограниченность с помощью силы воли и терпения... -- Что он вам сказал? -- Бор? -- Да. Все же Бэкону еще не хватало умения уйти от ответа на прямой вопрос. -- Вы были правы, как всегда, Густав, -- неохотно признался он. -- Гейзенберг разошелся с Бором сразу после своей последней поездки в Копенгаген. Но причина все еще не ясна. Из Бора слова не выудишь, складывается впечатление, что он предпочел бы вообще забыть о том случае... -- Но что-то вас беспокоит, не так ли? -- Да уж, -- в его голосе явно слышался сарказм. -- Если Гейзенберг был гитлеровским агентом, ему пришлось признать полный провал сво- ей миссии... Предположим на минуту, что так оно и было. Вернер отправляется в Копенгаген по приказу фюрера, оказывается наедине с Бором. И что же он делает? Точно мы этого не знаем, но нам известен результат встречи. Датский ученый не только не идет на сотрудничество с Гейзенбергом, не только не верит ему, не только отвергает его предложение, но решает навсегда порвать со своим любимым учеником... -- Наверно, Гейзенберг допустил какую-то ошибку... -- Ошибка в расчетах Клингзора? Сомневаюсь... -- Бэкон вел себя все более вызывающе. -- А вы знаете, каковы были последствия той беседы? Я вам скажу: вместо того, чтобы остановить союзнических ученых, Бор, наоборот, воодушевил их на продолжение работы... В 1943 году он сбежал в Швецию, оттуда -- в Англию и, наконец, в Соединенные Штаты. И знаете, что он сделал там первым делом? Присоединился к тем, кто работал над атомной программой, и в меру своих возможностей принял участие в создании бомбы! Прямо противоположное тому, чего добивались от него Гейзенберг или Гитлер! Согласны? -- Полный провал, -- пришлось признать. -- Вот так-то, -- заулыбался Бэкон. -- Вся наша теория летит к черту. Думаю, этого достаточно, чтобы исключить Гейзенберга из числа возможных советников Гитлера... -- Провал стратегии в отношении Бора не освобождает его автоматически от всего остального... -- Конечно нет, однако для меня это означает серьезные сомнения по поводу направления данного расследования, Густав... И тут мне все стало ясно: Ирена добилась своего! Меня ожидал проигрыш в этой партии! -- Может быть, я несколько поспешил с выводами, Фрэнк, -- сказал я почти с мольбой в голосе. -- Мягко говоря... -- Фрэнк, прошу вас... На минуту оставим Клингзора в покое... То, что я хочу вам сказать, может оказаться еще серьезнее, даже сделать больно... -- Я готовился выбросить свой последний козырь. -- Наверное, сейчас не самый лучший момент, поскольку у вас появились сомнения в моей искренности, но вы должны это знать... -- Я с трудом подбирал слова. -- Надеюсь, вы поймете и простите, другого выхода у меня нет... -- Переходите к делу, Густав! -- не выдержал Бэкон. -- Сколько можно ходить вокруг да около! -- Речь пойдет об Ирене... -- Тогда разговаривать не о чем! Благодарю за участие, но в ваших советах не нуждаюсь... -- Нет, Фрэнк, это не личное, -- я старался говорить как можно мягче и дружелюбнее. -- Это касается дела и имеет большое значение... Вы можете мне не верить и думать, что я все сочиняю в собственных интересах, но это не так... Клянусь вам! То, что я собираюсь рассказать вам, -- правда и ничего, кроме правды! -- Правда? -- Вспомните, что всякое сомнение свидетельствует в пользу обвиняемого... Так не будьте настолько предубежденным против меня! Речь не о каких-то выдумках, а о том, что я видел собственными глазами... О фактах! -- Говорите немедленно! -- За несколько дней до вашего отъезда в Копенгаген я случайно увидел ее издалека... Ирену то есть... Она очень спешила... Я, не знаю почему, решил пойти за ней... Бэкон в негодовании вскочил с места. -- Кто вам дал право? -- закричал он на меня. -- Вы что, сам Господь Бог? -- Фрэнк, пожалуйста, дослушайте до конца... -- Я не позволю вам вмешиваться в мою личную жизнь! Кажется, он собирался меня ударить, но сдержался в самый последний момент. Ему уже хотелось услышать о том, что я знаю. -- Мне очень жаль. -- Меня била дрожь. -- Я не имел намерения вмешиваться, мной руководило предчувствие... -- Мне наплевать на то, что вы видели, Густав. Если быть откровенным до конца, вы уже потеряли мое доверие. - Ради бога, дайте досказать. Потом сами решите, как поступить... -- защищался я. -- Я зашел вместе с ней в церковь. Там она приблизилась к мужчине и отдала конверт... То же самое повторилось через два дня. -- Ну и что? -- спросил он, хотя голос у него дрогнул. -- Не будем обманывать себя, Фрэнк. Мы оба понимаем, что это означает. Знаю, вы любите ее, и мне трудно говорить... Фрэнк, она обманывала тебя с самого начала! -- Я впервые обратился к нему на "ты". -- Тебе никогда не казался подозрительным ее интерес к твоей работе, к ходу расследования? Постарайся не поддаваться эмоциям, обдумай трезво ее поведение с момента вашего знакомства... Ты ничего не знаешь о ней, потому что она живет не своей жизнью... Она шпионила за тобой с самого начала, Фрэнк... Его лицо исказилось, словно от удара. -- Думаю, она работает на русских! -- Я не верю вам, Густав. Вы, а не она, пытаетесь ввести меня в заблуждение... -- Пусть за ней проследит кто-нибудь из твоих сотрудников, Фрэнк, -- без колебаний предложил я. -- Это и будет доказательством того, кто прав... -- Вынужден просить вас удалиться, -- выдавил он. -- Наша совместная работа закончена. -- Как вам угодно, профессор Бэкон, -- с достоинством ответил я, поднимаясь с места. -- Вам виднее... Ночь застала Бэкона, погруженного в свои мысли, в каком-то неуютном и мрачном месте. На небе -- ни звездочки, и только тоненький серп молодого месяца посылал ему лучик надежды. Он бродил уже часа два без всякой цели, оттягивая момент возвращения домой и встречи с Иреной. Все это время ему не удавалось привести в порядок свои мысли, словно его лишили здравого рассудка. Как ни силился, как ни старался восстановить в памяти каждую минуту их близости, так и не смог решить с определенностью, любила его Ирена или притворялась. В последние месяцы вся его личная жизнь сосредоточилась в ночах, проведенных с нею, в их нескончаемых разговорах и бьющей через край страсти. Но за пределами этого, признавался он сам себе, Ирена оставалась для него загадкой. Он не мог отделаться от мысли, что все могло оказаться сплошным обманом; дьявольским, губитель- ным для него замыслом. Не хотелось верить, признаваться, что он мог совершить такую ошибку, и тем не менее... Тем не менее неопределенность терзала его. Он решил не откладывать больше встречу, ждать не стало сил... Поднялся по лестнице в подъезде, словно на эшафот, и, даже шага не сделав в сторону своей квартиры, сразу же вошел к ней. Как только Ирена ощутила отчужденный контур его плеч, почувствовала сдержанность его губ в ответ на свой поцелуй, увидела печаль, горечь, бессилие в его глазах -- сразу поняла: он знает. Ей даже не понадобилось спрашивать его. -- Прости меня, Фрэнк. Она попыталась обнять его, но Бэкон отстранился. -- Как ты могла? -- Прости, у меня не было выхода... -- Кто тебе платит за информацию? Слезы прочертили по лицу Ирены две линии. -- Фрэнк!--закричала она. -- Прошу тебя... -- На кого ты работаешь? -- Пожалуйста!.. -- На русских? Ирена чуть заметно кивнула. -- Зачем? -- Зачем? -- переспросила она, стараясь не переиграть. -- О, я так жалею об этом... -- Ты обманывала меня с самого начала! -- Да, в этом заключалось мое задание. Я должна была втянуть тебя в интимные отношения... -- Что ж, тебе это удалось... -- Но дело вдруг повернулось иначе! Ты все испортил, Фрэнк... Ты вошел в мою жизнь, а мне ничего не оставалось, как продолжать сотрудничать с ними... Им нужен Клингзор любой ценой! -- Ты предала меня... Продала! -- Нет, Фрэнк, нет! Да, так все начиналось, но я тогда не знала, что полюблю тебя! Клянусь! Это меня мучило постоянно, каждый день я собиралась во всем тебе сознаться, но слишком боялась... Я люблю тебя. -- И ты рассчитываешь, что теперь я поверю тебе, Ирена? -- Фрэнк, я говорю правду... -- Я слышал то же самое много раз, -- равнодушно промолвил Бэкон. -- Мне хотелось бы, чтоб так и было... Мне хотелось бы этого больше всего на свете... Но теперь слишком поздно... Бэкон повернулся, бросив через плечо: -- Прощай, Ирена. Неизвестные переменные Берлин, июль 1943 года Ближе к середине 1943 года я получил письмо от Генриха, где тот просил меня о встрече. Марианну эта новость всполошила даже больше, чем меня, и целую неделю мы трое, включая Наталию, не могли спо- койно спать. Затаив дыхание, мы ждали приезда Генриха, о причине которого он ничего не сообщил даже своей жене. Естественно, предполагалось самое худшее. Встретив Лени, я обнял его и изобразил жест раскаяния, заранее признавая свою вину. Лицо его было бледным и суровым, с морщинами, которых я раньше не замечал. Он поблагодарил меня за согласие принять его и, коротко поздоровавшись с Марианной, сразу же попросил разрешения переговорить со мной один на один в библиотеке. -- Что происходит, Гени? -- спросил я, наливая в стаканчики портвейн. -- Что за секреты? То тебя нет целые месяцы, то вдруг появляешься так неожиданно, что едва успеваешь повидаться с Наталией... Генрих залпом выпил свой портвейн и заговорил еле слышным голосом: -- Густав, я благодарен вам за все, что вы сделали для нее. Ты не представляешь, как я рад возможности поговорить с тобой откровенно после всех наших прошлых недоразумений... -- Мы всегда оставались друзьями, -- соврал я, -- Знаю, -- хлопнул он меня по плечу. -- Поэтому я и приехал. Знаешь, мне всегда хотелось брать с тебя пример. Ты точно знаешь свое место, твердо стоишь на ногах и занимаешься только тем, что тебе по душе, -- наукой. -- Если бы все было так просто... -- Не стану томить тебя предисловиями, -- возбужденно воскликнул он. -- Речь пойдет об очень деликатном деле. Я лишь выступаю в качестве посредника... Нет, не подумай, конечно, и как друг, но в то же время я --посланник. -- Чей? -- Очень многих, Густав. Очень многих людей, которым, как и тебе, все это не нравилось с самого начала... -- Не понимаю, Гени... И не хочу больше говорить... -- Погоди, Густав, пожалуйста, выслушай меня. -- Он взял меня за руку; в глазах его застыла мольба. -- Ну хорошо... -- Нас гораздо больше, чем ты можешь себе представить. Мы ведем подготовку уже давно, но только теперь чувствуем себя достаточно сильными, чтобы осуществить наши планы... Вижу, не понимаешь, но, честно говоря, ты сам лишил меня возможности рассказать тебе обо всем... Поначалу Гитлер сбил меня с толку, так же как многих других, но очень скоро я опомнился. А когда началась война... Даже вообразить не можешь, чего я насмотрелся за эти годы, друг мой дорогой! И если я не заговаривал с тобой на эту тему, то только потому, что не хотел раньше времени подвергать тебя опасности. -- Я тебя предупреждал... -- Да, а я не послушал... Прости, прости мне мои былые заблуждения... -- Он налил себе и выпил еще стакан вина. -- Но теперь я другой, вот что важно. Повторяю: нас много, военных и гражданских, и мы полны решимости положить конец этому ужасу раз и навсегда... -- Немного запоздалое решение, тебе не кажется? -- Ты прав, но время еще есть. Мы должны попытаться, Густав! У нас был разговор о тебе. Нам требуется помощь ученого. Ты бы мог оказаться очень полезным... Меня удивляло, что Гени говорил со мной о таком серьезном деле с беспечной откровенностью. А вдруг это ловушка? Вдруг он узнал все про нас и теперь хочет отомстить самым страшным образом? -- Мне очень жаль, Гени, но я не могу в этом участвовать, -- произнес я задумчиво. -- Слишком рискованно и слишком поздно... Теперь уж ты прости. -- Густав! -- взмолился он. -- Ты не можешь не помочь! Слушай, как мы поступим. Я отведу тебя на одно из наших собраний. Если согласишься с тем, что мы задумали, присоединишься. Если нет, сделаем вид, что вообще тебя не знаем... -- Ну хорошо, Гени, -- вздохнул я, сдаваясь. -- Дай мне подумать... -- Спасибо, Густав. -- Он встал и обнял меня. -- Я знал, что мы поймем друг друга, как в старые добрые времена! Проклятие Кундри Геттинген, июнь 1947 года Войдя в кабинет, я увидел красноречивые следы бессонной ночи на его лице -- два черных круга под глазами, землистый цвет кожи, ссохшиеся губы. Его несчастный вид свидетельствовал о том, что сомнения, посеянные мной накануне, дали обильные всходы и за ночь превратились в дремучие заросли. -- Что вам здесь надо? -- закричал он на меня с плохо скрываемой неприязнью. -- Я же сказал, что больше не хочу вас видеть... Не обращая внимания на его невежливый тон, я спокойно сел перед ним, как делал это уже много раз. -- Мои подозрения подтвердились, Фрэнк? -- Идите к черту, Линкс! -- Фрэнк, я по-прежнему остаюсь вашим другом, -- сказал я миролюбиво. -- Меня беспокоит ваше состояние, и меня беспокоит судьба расследования. -- А меня -- нет! К черту расследование и к черту Клингзора! -- Фрэнк, -- продолжал я, -- вы не можете так говорить. Понимаю, вам сейчас несладко; нет ничего хуже, чем убедиться в предательстве человека, которому всецело доверял... -- Кому и знать, как не вам! -- Надо идти вперед, -- пропустил я мимо ушей эту колкость. -- Я все же думаю, мы не отклонились от правильного направления. Бэкон не удостоил меня даже взгляда. Он упорно изучал свои пальцы, будто надеясь отыскать у себя под ногтями разгадки всех тайн Вселенной. -- Да, надо идти вперед, -- промолвил он. -- Только, боюсь, без вашей помощи, Густав. -- Побойтесь бога, Фрэнк, вы не можете отказаться от меня потому лишь, что именно я раскрыл перед вами истинные намерения Ирены. Это напоминает, как в древности казнили гонцов только за то, что они приносили плохие вести. -- Хватит нести чушь, Густав! -- Взгляд Бэкона впился мне в лицо. -- Я вам больше не доверяю. Никому не доверяю. Не знаю даже, приблизился ли я к истине за все эти месяцы, или меня водили вокруг да около. А не знаю главным образом по вашей милости... -- Чем же я не угодил? -- Густав, прекратим этот бесполезный разговор, -- сказал он с напускной твердостью. -- Благодарю вас за оказанные услуги, но на этом наше сотрудничество закончено. А теперь оставьте меня. -- Но, Фрэнк... -- пробормотал я с искренним сожалением. -- Больше не о чем говорить, профессор Линкс. До свидания. -- Это несправедливо, -- не сдавался я. -- Вы не можете отделаться от негативного влияния той женщины... Я доказал ее нечестность, но вам не удается преодолеть предвзятое мнение обо мне, навязанное ею... -- Вас это уже не касается, профессор... -- Что ж, видно, придется уйти, -- нехотя согласился я. -- Но прежде позвольте поведать одну историю. Помните, в начале расследования я рассказал вам содержание первого акта оперы Вагнера "Парсифаль"? -- Да, помню, -- холодно ответил Бэкон. -- Перед уходом перескажу второй акт оперы. Чувствую, должен это сделать. -- У меня нет никакого желания выслушивать вас сейчас, профессор. -- Как я упоминал в прошлый раз, в финале первого акта Парсифаль присутствует на пиру, устроенном рыцарями Грааля в замке Монсальват. Там герой становится свидетелем страданий Амфортаса, лишенного милости Господней. Парсифаль не снисходит до жалости к королю, считая, что мучения Амфортаса -- заслуженное возмездие за грехи его... -- Густав, я не в настроении... Оставьте меня в покое. -- В начале второго акта Парсифаль оставляет замок Монсальват и направляется на юг ко дворцу Клингзора... -- Непонятное волнение охватывало меня по мере того, как я продолжал рассказ. -- Угадайте, для чего ему понадобилось идти в те края? Себя испытать, друг мой. Парсифаль хочет узнать свою силу. Может показаться, им движет тщеславие, но то, что он собирается сделать, есть также выражение чистоты его души: подвергнуть себя соблазну порока, сгубившего Амфортаса... Представьте себе картину: Парсифаль шествует по заколдованным тропам, и кого же он ищет? -- все ту же женщину "жуткой красоты", которая в свое время совратила Амфортаса. Он желает ее, Фрэнк, желает больше всего на свете. Но желает для того лишь, чтобы отвергнуть, чтобы оказаться сильнее короля... Речь идет о своего рода ордалии, о мистическом поединке с прошлым. Тогда Клингзор решает пойти навстречу желанию юноши. Иногда нет ничего ужаснее, чем получить то, чего страстно желаешь, вам не кажется? Парсифаль делает свою ставку в игре, входя во владения дьявола, и тот готов на нее ответить... -- Знаю, куда вы клоните, Густав, так что давайте закончим на этом... -- Нет, не знаете, Фрэнк! И не можете знать, -- возразил я и продолжал: -- Дамы и господа! Начинаем поединок двух миров! В этом углу вы видите молодого Парсифаля, в противоположном -- старика Клингзора. Сперва Хозяин Горы посылает навстречу Парсифалю целый легион прекрасных, как цветы, девственниц, юных, почти девочек, и совершенно голых, которые бросаются к нему, целуют и ласкают и всячески дают понять, что его ожидают неземные услады... Так и могло все быть: он погрузился бы в вечное блаженство, но Парсифаль сопротивляется... И знаете почему? Для него такое испытание -- слишком легкое. Для него все эти девушки будто и не существуют вовсе. А по какой причине? Да очень простой: Парсифаль желает только одну женщину, жаждет опьяняющих объятий лишь соблазнительницы Амфортаса. Она -- его единственная избранница! Так же, как есть только одна истина, Фрэнк! И он готов добиваться ее любой ценой, преодолевая все препятствия... -- Красивая.история, Густав, но я устал... Я -- не Парсифаль, а наш Клингзор, вероятнее всего, не дьявол, если он вообще существует... -- Вы ничего не поняли, Фрэнк! Ни-че-го... -- разволновался я. -- Клингзор хорошо осведомлен об устремлениях своего соперника и, как я уже сказал, принимает вызов. Парсифалю и в голову не приходит, что разыскиваемая им с таким упорством женщина, это орудие в дьявольских руках, есть не кто иная, как Кундри, то самое удивительное создание, встретившееся ему на горе Монсальват... Коварная обольстительница! И вдруг они оба оказываются друг перед другом, глаза в глаза, посреди густого леса, непременного места действия рыцарских романов... Парсифаль не в состоянии оторвать от нее взгляда; теперь она кажется еще прекраснее; ее тело, обнаженное, как сама истина, ослепляет юношу... Кундри покорно ждет, когда мужчина овладеет ей, стоя перед ним в позе Венеры Боттичелли. Весь дрожа, наш Парсифаль в ужасе осознает, что вот-вот перестанет сопротивляться и потерпит поражение так же, как в свое время Амфортас, что желает Кундри больше, чем спасения души, любит ее сильнее, чем Бога... И тут происходит чудо. Кундри подходит вплотную и целует Парсифаля -- тот, повторяю, не в состоянии отвергнуть ее. И тем не менее этот поцелуй Кундри обращается против Клингзора и его царства тьмы, так как ею движет не страсть, не похоть, не сладострастие, но -- увы!-- сострадание... В сознании девушки вдруг возникает образ раненого Амфортаса. Тревожное чувство охватывает Кундри, она рассказывает Парсифалю, как однажды ей явился сам Спаситель, но при виде следов его мучений девушка лишь посмеялась над ним. С тех пор этот смех преследовал ее, и единственным способом отделаться от него было заставить кого-нибудь согрешить... Парсифаль возмущен таким богохульством и отстраняется от нее. Кундри в ярости проклинает Парсифаля, Клингзор с высоты своего замка делает то же самое. Но проклинать уже поздно. Парсифаль победил. То, что происходит дальше, -- лишь довершение триумфа. Клингзор спускается из дворца в сад и вступает в поединок с Парсифалем. Сжимая в руках свое оружие, копье Лонгина, Клингзор пытается поразить им противника, но оно отказывается ранить юношу. Теперь все, что требуется от Парсифаля, -- осенить жилище Клингзора знаком святого креста, и огромный замок, царство видений и призраков, колдовства и прорицаний, рушится до основания... Это похоже на Апокалипсис, Фрэнк, на Всемирный потоп, трагический конец целой эпохи... Парсифаль оборачивается к Кундри и говорит ей: "Ты знаешь, где найти меня..." После этих загадочных слов занавес падает. Книга третья Законы предательства Закон! Все люди слабы Почему мы такие слабые? По той простой причине, что не ведаем, чего ждать от будущего. Живем в нескончаемом сегодняшнем дне, снедаемые желанием узнать свою судьбу. Следовательно, все мы суть невольные искатели сами не знаем чего. И что же мы делаем, чтобы скрыть от себя нашу слабость? -- Изобретаем, выдумываем, творим. Не устаем думать, что брошены в эту пучину недаром, что чей-то извращенный ум поставил перед нами хитрую задачу разрешить хоть какое-нибудь из наших сомнений. , Следствие I Среди всеобщей неразберихи всегда найдется человек, способный обратить в свою пользу чужое неведение. Кто-то обязательно возвысится над остальными и присвоит себе право на обладание истиной. В какой момент слабый превращается в сильного? Ответить на этот вопрос несложно. Если кому-то удастся заставить поверить остальных в то, что он лучше их знает будущее, значит, он способен диктовать свою волю другим. Как указал Макс Вебер, власть есть не что иное, как умение с наибольшей вероятностью предвидеть чужое поведение. Гитлер был ясновидящим, он мог управлять себе подобными благодаря своему божественному (или дьявольскому) дару, который позволял ему видеть дальше, чем остальные. Для него будущее было таким же ясным, как настоящее. Как же после этого не признавать с горечью собственное ничтожество и не восхвалять изрекаемую им Истину? Закон II Все люди лживы Если, в соответствии с теоремой Геделя, любая аксиоматическая система содержит неразрешимые утверждения; если, в соответствии с релятивизмом Эйнштейна, не существует абсолютного времени и пространства; если, в соответствии с принципом неопределенности, причинность уже не годится для уверенного предсказания будущего; и если у каждой отдельной личности имеется своя отдельная правда -- это означает, что существование всех нас, созданных из одинаковой атомной материи, есть неопределенность. Наши убеждения, таким образом, неизбежно половинчатые. Следствие II Лживость въелась в наше сознание и в нашу душу, как червь-паразит в плоть жертвы. Мы обманываем по самым разнообразным соображениям, иногда -- просто по привычке, поскольку, затерявшись в бескрай- ности Вселенной, даже не знаем, кто мы. Если я не могу сказать сам о себе, что говорю правду, как могут быть в этом уверены остальные? Закон III Все люди - предатели Предателем может стать лишь тот, кто твердо придерживается хотя бы одного убеждения, верит хотя бы в одну жизненно важную истину и тем самым обрекает себя на роль разрушителя. Такого ждет трагическая и жестокая участь; он низвергает устои собственной системы, ведет войну против себя, ломает принципы своего существования. Решусь даже дать определение крайнего случая: только тот настоящий предатель, кто в итоге самоуничтожается. А вот как Оскар Уайльд высказался на этот счет: люди губят лишь то, что любят. Следствие III Влюбленные защищают свою любовь как единственную истину на свете, как высшую ценность на земле, как высшую религию и подавляют всех непосвященных с беспощадностью и жестокостью диктаторов и палачей. Они верят, что их правота служит им оправданием. В Америке лейтенант Фрэнсис П. Бэкон лгал двум женщинам, важнее которых для него не было никого и ничего на свете, -- Вивьен и Элизабет. Я, в свою очередь, лгал Генриху, Марианне, Наталии... Во всех случаях любовь служила нам искуплением грехов. Мы и ведать не ведали, что все абсолютные величины -- из которых любовь самая великая -- порождают предателей. Диалог первый: о том, как забывается история Лейпциг, 5 ноября 1989 года -- Вы не могли бы включить эту лампу? -- Конечно, -- отвечает он мне. -- Как вы себя чувствуете сегодня? Как я могу себя чувствовать? Мне столько раз задавали этот вопрос за все прошедшие годы, что он потерял для меня всякий смысл. Как отличить день ото дня, когда живешь целую вечность? Когда все дни одинаковые, когда мгновения чередуются, похожие одно на другое, когда само время перестало существовать? И все-таки этот новый доктор мне симпатичен. Те, что приходили до него и докучали мне вопросами, рецептами, советами, не обладали искренней готовностью Ульриха сострадать и помогать, выдающей в нем неопытного медика, карьера которого обречена на неудачу. Его назначили моим лечащим врачом лишь несколько дней назад, и он с самого начала не произвел на меня впечатления надзирателя или любителя чужих откровений, как другие, а наоборот, мне показалось, что ему почему-то действительно интересно выслушивать мои воспоминания. Ну и времена настали -- нынче никому нет дела до прошлого! Ульрих вежлив, услужлив и почти с благоговением называет меня "профессором", хотя я об этом его не просил. Иногда он рассказывает о том, что происходит снаружи, в диком и чуждом для меня мире. Даже читает мне вслух газеты с видимым восторгом, который я не разделяю. Похоже, новый руководитель Советского Союза, очередная подделка Сталина, выражает готовность освободить свои колонии, включая жалкий ошметок Германии, где мы находимся. "Началась новая эра", -- говорит мой ночной гость, но я лишь саркастически улыбаюсь в ответ. Стены комнаты вдруг озаряются светом тысячи солнц, будто от вспышки атомного взрыва. Никогда раньше не выглядели они такими белыми, со всеми своими ржавыми пятнами и грязной паутиной, и такими не похожими на тюремные. -- А вы как чувствуете себя, доктор? -- спрашиваю я в свою очередь, имитируя его тон. -- Очень хорошо, спасибо, профессор Линкс, -- с радостной готовностью отвечает тот. -- Боль в боку по-прежнему ощущается? Боль... Я даже не знаю, что означает это слово. -- Можно спросить вас? -- говорит он, присаживаясь ко мне на кровать. -- Кто вы? Он что, не знает? -- Я -- Густав Линкс, математик Лейпцигского университета, -- с важностью представляюсь я. -- По крайней мере, так записано в моем личном деле. Вы разве не читали? Ульрих показывает мне свои желтоватые зубы. -- Да я не об этом. Я знаю, как вас зовут. И знаю, что вы здесь уже больше сорока лет, -- говорит он с извиняющимся жестом. -- Что же вы хотите, чтобы я вам сказал? -- спрашиваю я, чуть приподнимаясь. --Правду. -- Правду! Опять эта старая песня, -- отвечаю. -- Правду! Да кому она нужна... -- Я просто хочу узнать вас получше. Поближе познакомиться. -- Ответы на все вопросы есть в моем личном деле, -- упорствую я. -- Или его уже сожгли за ненадобностью? -- Хочется услышать от вас лично. Хочу подружиться с вами. Расскажите! Какая польза кому-то знать о моей жизни? Даже мне нет никакой пользы. Но небесно-голубые глаза Ульриха почему-то вызывают у меня доверие. Он напоминает мне чем-то лейтенанта Фрэнсиса П. Бэкона, и я соглашаюсь. Терять мне, собственно, нечего. -- Это долгая история, -- начинаю я. -- Будете слушать? -- Я готов. -- Сколько вам лет, доктор? -- Двадцать девять. -- Вам приходилось слышать о покушении на Гитлера 20 июля 1944 года? -- спрашиваю, заранее зная, что он ответит. Конечно нет... Заговор 1 Госпиталь, невыносимо яркий, колющий глаза свет. Пациент начинает с трудом приходить в себя, будто силится очнуться не от сна, а от самой смерти. Над ним склоняется спасший ему жизнь хирург Фердинанд Зауэрбрух. Наблюдает с профессиональным хладнокровием человека, рядом с которым смерть проходит каждый день. Полковник Клаус Шенк фон Штауффенберг открывает глаза и пытается сфокусировать взгляд на лице врача. Постепенно чувства возвращаются, и он понимает, что руки не слушаются его. Острая боль пронизывает тело -- оно словно насквозь проколото булавкой, как бабочка в коллекции. -- Когда я смогу встать? -- первым делом спрашивает он, ничуть не рисуясь. -- Это зависит от многого, -- неопределенно отвечает Зауэрбрух. -- Большинство ранений на теле не более чем царапины, а вот чтобы восстановить подвижность обеих рук, особенно левой кисти, потребуется долгий процесс реабилитации. -- Точно так же рассуждали бы о ремонте танка или пистолета. -- Боюсь, придется прооперировать еще раза два, не меньше. -- Сколько времени это займет? -- настаивает Штауффенберг. -- Не знаю, -- твердо отвечает хирург. -- Несколько месяцев. Может быть, год... Штауффенберг приподнимается, чтобы принять более достойную позу и тем самым сделать весомее свои слова. Яростно смотрит врачу прямо в глаза, словно перед ним враг или предатель, и, превозмогая приступ боли, цедит сквозь стиснутые зубы: -- У меня нет столько времени. Меня ждут неотложные дела. 2 -- Лично мне все ясно, господа, -- говорит генерал Бек тихим голосом, но его тон не оставляет сомнений -- так бесшумный ветер точит и разрушает камень в горах. -- Наша единственная надежда в том, чтобы освободиться от него. Никто не осмеливается произносить имя вслух -- даже здесь личность фюрера вызывает у присутствующих чуть ли не священный трепет, -- однако все прекрасно знают, кого имеет в виду бывший начальник Генерального штаба сухопутных войск. -- Другого выхода нет, -- поддерживает его еще один генерал, командующий берлинским гарнизоном Фридрих Ольбрихт. -- Нам срочно нужен исполнитель, -- заканчивает Бек, предусмотрительно избегая произносить вслух слово "убийство". 3 10 августа 1943 года снова собирается petit comite (Узкий круг ) в доме Ольбрихта. Генерал Хеннинг фон Тресков, командир элитных резервных подразделений фюрера, прибывает точно в назначенный час. После выполнения все еще принятых у заговорщиков условностей хозяин и гости перебираются в библиотеку. Там уже сидит молодой светловолосый подтянутый офицер, который при виде их вскакивает с места и отдает честь. Ольбрихт подходит к нему и совсем не по-военному кладет руку на плечо. -- Генерал, -- обращается он к фон Трескову, нервно улыбаясь. -- Позвольте представить: полковник Клаус Шенк фон Штауффенберг -- наш человек... 4 - Надо еще раз все тщательно проверить. На этот раз встреча происходит на квартире в Грюнвальде. Клаус фон Штауффенберг и Хеннинг фон Тресков как равные сидят друг против друга, понимая, что сейчас они решают будущее Германии и, в определенном смысле, всего мира, не говоря уж о своем собственном. Здесь же присутствует капитан Генрих фон Лютц, с самого начала принимающий участие в заговоре. Перед ними лежат листы бумаги с шифрованными записями и схемами, но все трое знают, что за условными значками и буквами, за цифрами и пробелами спрятан скрупулезно разработанный генералом Ольбрихтом план действий по осуществлению антигитлеровского государственного переворота. -- Мы не можем позволить себе ни единой ошибки, -- продолжает фон Штауффенберг. -- Если понадобится, будем сидеть здесь два дня. -- Вы правы, полковник, -- соглашается фон Тресков, испытывая неловкость оттого, что младший по званию взял инициативу в свои руки. -- Пройдем еще раз. -- Генерал Ольбрихт построил свою стратегию на уже существующей программе, -- начал фон Лютц. -- Главная мысль в том, что сразу после переворота вступает в силу чрезвычайный план, разработанный вермахтом на случай "внутренних беспорядков". -- Правильно ли я понял, капитан? -- говорит фон Штауффенберг. -- Вы хотите сказать, что мы воспользуемся планом Гитлера по подавлению заговора? -- Звучит парадоксально, -- признает Генрих, -- но так оно и есть. Военное руководство убедило Гитлера в необходимости создать механизм действий на случай враждебного выступления миллионов иностранных рабочих на территории рейха под руководством коммунистов. -- Хорошо, дальше, -- приказывает фон Тресков. -- Условное название плана военных-- операция "Валькирия",-- продолжает Генрих. -- Если произойдет выступление рабочих или любое другое восстание внутри страны, все резервисты будут немедленно поставлены под ружье. -- Вы имеете в виду военнослужащих, уволенных в запас, молодежь, не призванную на службу, и пожилых мужчин, получивших военную подготовку? -- спрашивает фон Штауффенберг. -- Боюсь, именно о них идет речь. -- И этих людей придется вести в бой? -- полковник не скрывает сарказма. -- Учтите, нам предстоит настоящая война, а не самодеятельный спектакль. -- Генерал Ольбрихт с самого начала разрабатывал операцию "Валькирия" с тайным намерением задействовать ее в ходе военного переворота, -- подчеркивает фон Тресков. -- Угроза красного бунта была лишь предлогом, чтобы заручиться согласием Верховного командования вооруженных сил, а на деле даже не рассматривалась. Все трое одновременно делают глубокий вздох. Каждый из офицеров думает о том, что будущее -- их будущее -- зависит от этих подразделений резервистов и что те только чудом смогут противостоять хорошо вооруженным и обученным войскам. -- В соответствии с планом, -- продолжает Генрих, -- задействованные в операции "Валькирия" подразделения должны занять здания министерств, партийных ведомств, телефон, телеграф и радиостанции, а также концентрационные лагеря. Все военнослужащие СС будут разоружены, а те, кто окажет сопротивление, -- расстреляны на месте. -- Самое важное, -- поясняет фон Тресков, -- заставить всех поверить в то, что покушение осуществлено продавшимися загранице Гиммлером и другими партийными иерархами, которые; убив фюрера, предали страну. Если мы хотя бы в течение нескольких часов удержим ситуацию под контролем, то, возможно, достигнем успеха. -- Было бы целесообразно внушить обществу уверенность в том, что мы сохраняем верность не только рейху, но и партии, -- предположил фон Штауффенберг. -- Это помогло бы избежать подозрений и дезертирства, по крайней мере на начальном этапе. -- Разумная мысль, -- соглашается фон Тресков. -- Может быть, нам даже следовало бы наши первые заявления сделать от имени партии. -- Но тогда мы рискуем не понравиться союзникам, -- заметил Генрих. -- Скорее всего, да, -- размышляет фон Штауффенберг, -- но на данном этапе этот риск менее опасен, чем недоверие внутри страны. Стабилизировав обстановку, мы освободим руки для налаживания прямых контактов с союзниками. Все трое несколько минут молчат, стараясь мысленно учесть все трудности, которые могут возникнуть в ходе осуществления плана. Потом Генрих опять берет слово. -- Как я уже говорил, серьезным недостатком операции "Валькирия" является то, что генерал Ольбрихт не имеет полномочий отдать команду к ее началу. В соответствии с существующим порядком только Гитлер может сделать это своим личным приказом. -- Характерная для фюрера предосторожность, -- отмечает фон Тресков. -- Тем не менее есть одно исключение, -- добавляет Генрих. -- В самых крайних чрезвычайных обстоятельствах дать сигнал к проведению операции имеет право генерал Фридрих Фромм, командующий войсками резерва. -- К сожалению, несмотря на все усилия привлечь генерала Фромма к участию в деле, его пока нельзя считать нашим твердым сторонником, -- вставил фон Тресков. -- В случае если он откажется отдать приказ, у нас не останется другого выхода, как обезвредить его, а сигнал к началу операции даст генерал Ольбрихт, но тогда возникает опасность, что в прохождении команды по цепочке где-то появятся сбои. -- Слишком много ненадежных моментов, -- задумчиво произносит фон Штауффенберг. -- Но делать нечего, дольше тянуть нет времени. -- Что ж, тогда -- вперед, -- говорит фон Тресков поднимаясь, не глядя в глаза младшим по званию, чтобы не увидеть в них признаков страха или колебаний. Alea jacta est (Жребий брошен). 6 1 июля 1944 года фон Штауффенберг становится начальником Генерального штаба войск резерва под командованием генерала Фридриха Фромма. Это одно из важнейших назначений за всю его карьеру, которое одновременно открывает благоприятную возможность для осуществления плана переворота и операции "Валькирия". Фон Штауффенберг подозревает, что Фромм в глубине души догадывается о его истинных намерениях, но все его старания привлечь Фромма на свою сторону разбиваются о безмолвную стену недоверия. Как бы то ни было, новая должность еще больше укрепляет полковника во мнении, что именно он должен установить бомбу в Волчьем Логове, ставке Гитлера в Растенбурге. 7 Генерал Эрих Фельгибель, исполняющий обязанности начальника службы связи вермахта, соглашается участвовать в подготовке государственного переворота. -- Я позабочусь о том, чтобы из Волчьего Логова не прозвучало никакого сигнала тревоги. -- Отлично! -- радуется Генрих. -- Только, господа, должен предупредить, что у нас будет мало времени, -- добавляет генерал. -- Я могу перекрыть сообщение с центральным отделением связи в Растенбурге, но учтите -- у СС, гестапо и министерства внутренних дел есть автономные средства связи. Кроме того, нельзя полностью прерывать связь с фронтом, иначе кто-нибудь обязательно заподозрит неладное. -- Итак, генерал... -- перебивает его фон Штауффенберг. -- Итак, в нашем распоряжении не более одного-двух часов, чтобы полностью овладеть ситуацией. Потом будет слишком поздно, господа... 10 2О июля, 10 часов оо минут. Самолет с фон Штауффенбергом, его помощником Вернером фон Хэфтеном и генералом Хельмутом Штиффом приземляется на аэродроме в Растенбурге. Полковник сразу же направляется в "контрольную зону II", неся в руке чемоданчик с бумагами, которые понадобятся ему на предстоящем совещании. Обе бомбы, подготовленные к взрыву, спрятаны в чемоданчике Вернера фон Хэфтена, точно таком же, как у его начальника. В какой-то момент они должны обменяться ими. Пока фон Штауффенберг находится в "контрольной зоне II, фон Хэфтен и Штифф ожидают его в ставке Верховного командования вооруженных сил. 11 часов -оо минут. Фон Штауффенберг встречается с генералом Вальтером Буле, и после короткой беседы оба направляются в бункер Гитлера в "контрольной зоне I" на совещание с генералом Вильгельмом Кейтелем, возглавляющим Верховное командование вермахта. Закончив совещаться с Кейтелем, фон Штауффенберг спрашивает его адъютанта майора Эрнста Джона фон Фрайэнда, где он может оправиться и сменить рубашку. Фон Фрайэнд объясняет, как пройти к туалетам "контрольной зоны I". По дороге к фон Штауффенбергу присоединяется фон Хэфтен, и они обмениваются чемоданчиками. В туалете полковник начинает приводить бомбы и детонаторы в боевую готовность. Неожиданно туда вбегает сержант Вернер Фогель. Штауффенберг едва успевает с помощью фон Хэфтена закрыть чемоданчик. -- Меня послал за вами майор фон Фрайэнд, -- сообщает сержант. -- Кажется, вам срочный звонок от генерала Фельгибеля. Фон Штауффенберг благодарит сержанта и следует за ним по коридору. Из-за его вмешательства полковник успел установить взрыватель только на одной бомбе. Он утешает себя мыслью, что этого достаточно для ликвидации Гитлера. 12 часов оо минут. Штауффенберг в сопровождении майора фон Фрайэнда спешит в бункер Верховного командования. Там его ожидает генерал Вальтер Буле. По пути Штауффенберг дважды отклоняет предложение фон Фрайэнда помочь ему нести чемоданчик. Вместе с Буле фон Штауффенберг направляется в "контрольную зону" фюрера. Когда Штауффенберг и Буле входят в зал заседаний, совещание уже началось. Генерал Адольф Хойзингер, стоя у карты, докладывает обстановку на Восточном фронте. Кейтель объясняет фюреру, что Штауффенберг вызван для последующего доклада. Фон Фрайэнд, получивший наконец разрешение Штауффенберга забрать чемоданчик, ставит его между генералом Хойзингером и его помощником полковником Брандтом. Несмотря на все старания сесть поближе к Гитлеру, Штауффенбергу достается место у дальнего угла стола. Через несколько минут фон Штауффенберг поднимается, невнятно извиняется, сделав вид, что вспомнил о важном деле, и выходит из помещения. Закрыв за собой дверь, повторяет пройденный путь, только в обратном направлении. Выходит из бункера Верховного командования и присоединяется к фон Хэфтену и Фельгибелю, ожидающим в центре связи. Взрыв в течение нескольких секунд сотрясает стены постройки. Свершилось! На часах 12,40. 11 12 часов 45 минут. Теперь начинается самое важное: как узнать, погиб ли Гитлер? Фон Штауффенберг и Фельгибель озираются в поддельном изумлении. -- Что бы это могло быть? -- задает вопрос полковник. Один из военнослужащих центра связи спокойно отвечает: -- Взрыв орудийного снаряда или мины. Густое красноватое облако начинает подниматься над постройками. Штауффенберг решает больше не ждать и приказывает фон Хэфтену найти шофера. Через считанные секунды машина уже мчит его по направлению к аэродрому. При выезде с территории бункера он успевает заметить, как несколько людей несут чье-то тело к лазарету. Оно завернуто в плащ Гитлера. Задача выполнена! Часовой у ворот никого не вы-пускает,. но, узнав фон Штауффенберга, после минутного колебания открывает дорогу. 13 часов 00 минут. Штауффенберг и Хэфтен садятся в присланный генералом Вагнером самолет, который должен доставить их в Берлин. Ничего нового о развитии событий пока не известно. Тем временем Фельгибель полностью отрезал ставку в Растенбурге от связи со всей страной. Основание его действий ни у кого не вызывает подозрений: лучше держать происходящее в секрете до прямого указания фюрера или какого-нибудь высокопоставленного нацистского руководителя. Фельгибель наконец узнает подробности: бомба взорвалась, но, вопреки всем ожиданиям, Гитлер остался жив. Зал заседаний разрушен, но силу взрыва в значительной степени смягчил массивный дубовый стол. Кое-кто из присутствующих, включая самого Гитлера, получили царапины и ожоги, но никто не погиб. Слава богу! В ужасе Фельгибель звонит по телефону в штаб заговорщиков на Бендлерштрассе, не зная, как известить их о случившемся. Среди условных фраз не было такой, чтобы дать понять: бомба взорвалась, но цель не достигнута. Когда наконец трубку берет генерал Фриц Тиле, активный участник заговора, отвечающий на Бендлерштрассе за связь, Фель-гибелю не приходит в голову ничего лучше, чем сказать правду: Гитлер жив. То ли из-за нервного потрясения, то ли от безнадежности он добавляет, что план переворота должен осуществляться без изменений. 14 часов оо минут. В Растенбурге подозревают фон Штауффенберга в совершении покушения. Сержант Артур Адам доложил, что видел, как полковник Штауффенберг спешно покидал территорию ставки вскоре после взрыва. Мартин Борман, один из наиболее приближенных к фюреру людей, подтверждает эту информацию. Гитлер немедленно передает в Берлин указание начальнику главного имперского управления безопасности Эрнсту Кальтенбруннеру и начальнику полиции Бернду Венеру безотлагательно прибыть в Растен-бург для проведения расследования. 15 часов оо минут. По прямому указанию рейхсфюрера СС отменяется приказ Фельгибеля и восстанавливается связь со ставкой в Растенбурге. Гитлер, в свою очередь, шлет собственные приказы по всем направлениям, стремясь не допустить потери контроля над ситуацией. Он решает выступить по радио с обращением к немецкому народу, сообщить, что здоров, и тем самым воспрепятствовать росту числа сторонников заговора. Примерно в это же время самолет со Штауффенбергом и Хэфтеном приземляется в берлинском аэропорту Темпельхоф. В генштабе армии на Бендлерштрассе генерал Ольбрихт наконец решается дать сигнал к началу операции "Валькирия". Присутствующий тут же другой главный участник заговора Альбрехт Риттер Мерц фон Квирнхайм поддерживает это решение. Через несколько минут фон Хэфтен звонит из аэропорта и сообщает, что покушение успешно осуществлено, Гитлер мертв, а Штауффенберг и он только что благополучно прибыли в Берлин. 12 16 часов оо минут. По приказу Ольбрихта Мерц фон Квирнхайм встречается с высшими чинами вермахта, информирует их о том, что Гитлер мертв, что генерал Людвиг Бек назначен новым начальником Генерального штаба, а маршал Вицлебен будет исполнять обязанности Верховного главнокомандующего. Он также передает приказ о начале операции "Валькирия" во всех военных округах, училищах военно-морских сил и берлинском гарнизоне. В это время Ольбрихт прибывает в штаб генерала Фромма. -- Фюрер убит в результате покушения в ставке в Растенбурге, -- заявляет он без обиняков. -- Вот все необходимые документы для начала операции "Валькирия". Пожалуйста, поставьте свою подпись. Кровь отливает от лица Фромма, он становится белее мела. -- Вы с ума сошли, -- только и может выговорить он. -- Нет, генерал, я полностью владею своим рассудком, -- подтверждает Ольбрихт. -- Подписывайте. Фромм, извинившись, покидает кабинет и набирает номер Кейтеля в Растенбурге. -- Действительно, -- отвечает тот, -- на фюрера осуществлено покушение, но благодаря заступничеству Господа он жив и здоров. Однако, генерал Фромм, -- холодно чеканит слова Кейтель, -- у вас есть данные, где точно находится сейчас начальник вашего штаба полковник Штауффенберг? -- Он еще не вернулся из Растенбурга, -- бормочет Фромм и в растерянности кладет трубку. Теперь ему все ясно. Он немедленно возвращается в свой кабинет, где его ожидает Ольбрихт. -- Сожалею, генерал, -- с издевкой говорит он, -- но я не могу подписать это. Фюрер жив. В генштабе армии на Бендлерштрассе воцаряется полная сумятица. Никто точно не знает, что происходит, и еще меньше -- что делать. По приказу Ольбрихта капитан Карл Клаузинг занимает все помещения здания генштаба. Ему помогают только четыре младших офицера. Следующая задача Клаузинга -- захватить центр связи и обратиться ко всем командирам войсковых частей и подразделений, посвященным в план переворота. Выполнив ее, он приказывает радиооператору передать в войска следующий призыв: "Фюрер Адольф Гитлер мертв! Фюрер Адольф Гитлер мертв! Группа предателей -- партийных руководителей пыталась воспользоваться этим и захватить власть! В целях поддержания порядка правительство рейха объявляет военное положение". -- Но, капитан, -- обращается к нему радиооператор, -- в тексте сообщения отсутствуют контрольные коды. Вы хотите, чтобы мы его закодировали? Клаузинг колеблется, лихорадочно обдумывая ответ. -- Да, да, -- бросает он. С этого момента все четверо шифровальщиков генштаба на Бенд-лерштрассе принимаются за рассылку сообщения о смерти Гитлера. Им понадобится больше трех часов, чтобы полностью выполнить задание. Не проходит и нескольких минут, как Клаузинг снова появляется в помещении связистов и приказывает передать новое срочное сообщение. Все гаулейтеры, высшие партийные чиновники, офицеры СС и идеологические агитаторы подлежат аресту на всей территории рейха. "Надлежит разъяснять населению, что мы не намерены применять незаконные методы прежних руководителей", -- говорится в сообщении. 13 16 часов 10 минут. Фон Штауффенберг прибывает в штаб на Бендлерш-трассе. -- Фюрер мертв, -- убеждает он Фромма. -- Я сам видел тело. -- Это мог сделать только один из его приближенных, -- бормочет Фромм с притворным простодушием. -- Это сделал я, -- слышит он в ответ. Фромм потрясает поднятыми кулаками, словно этим жестом хочет заставить его покориться и раскаяться. -- Так знайте же, я только что разговаривал с генералом Кейте-лем, -- кричит Фромм, хватая ртом воздух, -- и он подтвердил, что фюрер жив! -- Это ложь, -- спокойно произносит фон Штауффенберг. Ярость Фромма усиливается с каждой секундой, но и боится он не меньше, прекрасно понимая, что очутился в весьма щекотливом положении. -- Генерал Ольбрихт и полковник Штауффенберг, -- кричит он, -- вы арестованы! -- Генерал Фромм, -- медленно и невозмутимо говорит Штауффенберг, -- вы, кажется, не вполне осознаете, каков в настоящее время баланс сил. Теперь мы, а не вы, решаем, кого арестовывать, а кого нет. -- В таком случае, -- шипит тот, -- я складываю должностные обязанности. -- Потом, после напряженной паузы, добавляет: -- Могу я просить о последнем одолжении? -- Говорите, генерал. -- Дайте бутылку коньяка... Ольбрихт приказывает выполнить эту просьбу, и генерала Фромма отводят в помещение его бывшего адъютанта под арест. 17 часов оо минут. В кабинете Ольбрихта собирается новое временное правительство рейха во главе с генералом Людвигом Беком. Первым делом, среди прочих мер, он назначает генерала Эриха Хепнера на должность, которую несколько минут тому назад занимал Фромм. Хеп-нер просит, чтобы приказ о его назначении был отдан в письменной форме, а позже, занимая место в кабинете своего бывшего начальника, даже извиняется перед ним. Фромм, уже отпивший из бутылки с коньяком, отвечает: -- Мне жаль, Хепнер. У меня уже нет сил. Я думаю, фюрер жив, и вы все совершаете ужасную ошибку. 17 часов 30 минут. Войсковые части по всему рейху получают противоречивые послания: закодированные приказы с Бендлерштрассе и отменяющие их приказы из Растенбурга. Строго выполняя положения плана проведения операции "Валькирия", верховный комендант Берлина генерал Пауль фон Хазе вызывает начальников военно-морского и саперного училищ и командира батальона охраны к себе в штаб в доме No 1 по улице Унтер-дер-Линден и дает им указание взять город под свой полный контроль. Еще через несколько минут верные заговорщикам войска занимают здание министерства пропаганды и окружают дом, где живет доктор Йозеф Геббельс, единственный из высших нацистских руководителей, который в данный момент находится в Берлине. План выполняется должным образом по всей территории города, и группы военных, не встречая сопротивления, занимают здания радиостанций, помещения, где размещаются партийные и эсэсовские органы. Кажется, заговорщики полностью владеют ситуацией. 17 часов 24 минуты. Вопреки попыткам заговорщиков перекрыть каналы связи, радиообращение из Растенбурга транслируется по всему рейху. В нем сообщается о совершенном нападении, в результате которого несколько офицеров получили серьезные ранения. "К счастью, -- звучит голос диктора, -- фюрера лишь слегка поцарапало, и он немедленно вернулся к своей деятельности". 19 часов 00 минут. Отто Ремер, командир берлинского батальона охраны, добросовестно выполняет приказ своего непосредственного начальника генерала Пауля фон Хазе блокировать местность вокруг дома Геббельса. Когда Ремер входит в дом, чтобы арестовать министра пропаганды, тот со свойственной ему проницательностью видит возможность подчинить своей воле этого маленького, забитого офицеришку. -- Фюрер жив, -- заявляет он уверенно. -- Нам сказали иное. -- Хотите поговорить с ним? -- спрашивает Геббельс тоном, не терпящим возражений. Ремер безмолвствует и не препятствует министру взять телефонную трубку и набрать номер в Растенбурге. После сдержанных приветствий Геббельс передает трубку своему стражнику. -- С этого момента вам предоставляются все полномочия, чтобы покончить с заговорщиками! -- Ремер не верит своим ушам -- это голос фюрера! Он приносит извинения Геббельсу, освобождает его из-под ареста и приступает к выполнению новых приказов. 14 20 часов 00 минут. Многие заговорщики начинают понимать, что они проиграли. Поступают сообщения о предательствах и отказах командиров частей и подразделений следовать приказам с Бендлерштрассе. Случай с Ремером далеко не единственный. В .кабинете Ольбрихта собираются самые убежденные заговорщики; помимо Штауффенберга, Бека, Мерца и Хэфтена здесь граф Ульрих Шверин фон Шваненфельд и граф Петер Йорк фон Вартенбург. Они дают указания и отвечают на звонки, кричат и невнятно бормочут, отчаиваются и сходят с ума, и все ждут чуда -- чуда, которое не спешит свершиться. 21 час 00 минут. Генерал Фромм, никем не остановленный, подходит к телефону и связывается поочередно с подчиненными ему офицерами, отменяя все приказы заговорщиков. В это же время становится известно об измене берлинского батальона резервистов. Отпускают на волю арестованных временным правительством; они расходятся, и никто не пытается задержать их. 22 часа оо минут. Несколько офицеров, подчиненных Ольбрихту, но не задействованных в перевороте, являются в кабинет своего начальника с пистолетами и гранатами в руках. -- Генерал, -- требуют они ответа, -- вы с фюрером или против него? Ольбрихт безмолвствует. -- Дайте нам возможность поговорить с генералом Фроммом, -- выдвигают они новое требование. -- Он у себя в кабинете, -- равнодушно отвечает Ольбрихт. Все уже кажется бесполезным. Фон Штауффенберг врывается в кабинет Ольбрихта как раз в тот момент, когда офицеры пытаются задержать генерала. Раздаются крики, возникает перестрелка. Штауффенберг попадает в одного из офицеров и укрывается в кабинете Мерца. По его плечу стекает струйка крови. 15 23 часа оо минут. Штаб на Бендлерштрассе переходит под контроль военных, подчиняющихся Фромму и фюреру. Во всех кабинетах ведутся тщательные обыски. -- Вы за или против фюрера? -- этот вопрос адресуется всем, кто встречается на пути. В зависимости от быстроты ответа их принимают в свои ряды либо арестовывают. Через несколько минут генерал Фромм полностью контролирует обстановку в штабе. -- Господа, -- говорит он, -- теперь моя очередь сделать в отношении вас то же, что вы днем проделали со мной. Прошу сдать оружие, -- и он указывает на руководителей заговора: фон Штауффенберга, Ольбрихта, Штиффа, Мерца, Хэфтена, Хепнера и Бека. -- Позвольте мне остаться наедине со своим пистолетом, чтобы использовать его в личных целях, -- с трудом выговаривает Бек. -- Так используйте, нечего тянуть! -- презрительно отвечает Фромм. Генерал Бек поднимает ствол к виску и начинает высокопарную речь: -- В эту минуту я думаю о других временах... -- Я же сказал вам не тянуть! -- перебивает Фромм, не склонный к сентиментальности. После секундного молчания Бек наконец решается нажать на спусковой крючок, но лишь ранит себе лоб. -- Заберите у него оружие! -- приказывает Фромм. Бек сопротивляется и несколько раз стреляет в себя, но ему так и не удается убить себя. Солдаты вырывают пистолет у него из рук. -- Уберите его отсюда, -- кричит потерявший терпение Фромм. -- А у вас, -- обращается он к остальным, -- есть только одна минута, чтобы сделать последнее устное или письменное заявление. Заговорщики безмолвствуют. Что толку теперь говорить? Только Хепнер берет слово. -- Генерал, -- с мольбой в голосе говорит он, -- клянусь вам, я представления не имел о том, что происходило. Я только выполнял приказы своих начальников... -- Можно написать несколько строчек? -- произносит Ольбрихт, который все это время сохраняет полную невозмутимость. -- Идите к овальному столу, -- вдруг совершенно мирно отвечает Фромм, -- за которым вы так часто сидели передо мной... В кабинет входит офицер со срочной телеграммой для Фромма. Рейхсфюрер СС Гиммлер на пути в Берлин. Времени остается совсем мало. -- Батальон охраны прибыл? -- спрашивает Фромм офицера. -- Ждет ваших приказов во дворе, -- отвечает тот. -- Господа, -- громко говорит генерал, стараясь делать это торжественно, но у него плохо получается. -- Боюсь, на этом все кончено. -- Затем, вдруг овладев голосом, со значением провозглашает: -- Во имя фюрера, я созвал этот военный трибунал, который выносит следующее решение: генерал Ольбрихт, полковник Мерц, полковник, чье имя не желаю произносить вслух, и обер-лейтенант Хэфтен приговариваются к смертной казни. -- Я -- единственный, кто повинен в случившемся, -- делает фон Штауффенберг безнадежную попытку спасти своих товарищей. -- Остальные действовали, как хорошие солдаты... Какой-то сержант, выполняя приказ, волочит по полу агонизирующего генерала Бека в соседнюю комнату и там добивает выстрелом в затылок. 16 00 часов 00 минут. Во дворе выстраивается расстрельное отделение из десяти человек. За ними стоят с полдюжины военных автомашин и освещают фарами приговоренных. Первым выводят Ольбрихта. Потом наступает очередь Штауффенберга, но в тот миг, когда раздаются выстрелы, Хэфтен бросается наперерез, чтобы своим телом остановить пули. Солдаты Сразу же убирают труп, и перед ними снова Штауффенберг. -- Да здравствует священная Германия! -- успевает выкрикнуть он и падает замертво. Последним расстреливают Мерца фон Квирнхайма. После казни Фромм радирует вышестоящим руководителям: "Провалившийся путч генералов-изменников подавлен силой. Все вожаки мертвы". По указа- нию Фромма тела заговорщиков, включая Бека, захоронены в тайном месте на кладбище Святого Матфея. На следующий день рейхсфюрер СС Генрих Гиммлер приказывает эксгумировать трупы и сжечь, а пепел развеять по ветру. Диалог второй: О законах вероятности Лейпциг, 6 ноября 1989 года Неужели мне действительно доведется стать свидетелем ухода столетия, которое завершается точно так же, как началось? Увижу кончину гигантского абсурда, известного под именем Двадцатый Век? Годами я не занимался ничем другим, кроме изучения неуловимого и переменчивого поведения чисел -- хотел постичь бесконечность. Я вникал в идеи Зенона и Кантора, Аристотеля и Дедекинда, исчеркал сотни листов бумаги замысловатыми вычислениями, похожими на забытые древние письмена, бесконечные часы проводил в изнурительных размышлениях, впадая в состояние, близкое к ритуальному трансу... Это были годы учебы, преподавания, научных исследований. Но, что удивительно, я понял о жизни гораздо больше, оставаясь взаперти на протяжении последних сорока двух лет, не написав за все это время ни единой цифры, не решив ни одного уравнения. Отрезанный здесь от всего мира, я сам очутился в бесконечности. Я вроде Лазаря, который воскрес только для того, чтобы иметь возможность снова умереть. ' -- Ну, как вам история, которую я рассказал вчера? Не правда ли, захватывающая? -- спрашиваю Ульриха. Его лицо почти ничего не выражает, словно он не может до конца поверить услышанному. -- Да, захватывающая, -- повторяет он, хотя по голосу нельзя понять, действительно так думает или просто не хочет спорить. -- И тем не менее, кто сейчас помнит о графе фон Штауффенберге? Или о генерале Беке? Или о Генрихе фон Лютце? Никто. А знаете почему, доктор? Думаете, из-за провала их заговора? Не совсем так. Они оказались вычеркнуты из4истории, потому что потерпели поражение от режима, который тоже был повержен. Они неудачники вдвойне, и никто не позаботится о том, чтобы восстановить их добрую память. И все же события 20 июля 1944 года -- одна из самых красивых историй на свете... -- То есть как? -- Если бы Ульрих не был мне настолько симпатичен, я бы не простил ему подобного вопроса. -- Да так... Просто вся история человечества -- это рассказ об одной большой неудаче. -- Мне стало почти смешно при виде удивления, отразившегося в его глазах. -- Не понимаете? Вспомните, о чем я вам рассказывал, как последовательность незначительных ошибок привела к провалу всего плана. Значит, именно эти ошибки сделали историю нашего общества такой, какая она есть... Каких-то два десятка человек могли повернуть в ином направлении судьбу миллионов. И по неосторожности, из-за того, что принято называть игрой случая, этот поворот не свершился... -- Но так всегда происходит... Его простодушие начинало выводить меня из себя; разговор напоминал урок квантовой физики для шестилетнего малыша. -- Нет, не всегда, -- сердито возразил я. -- Давайте более тщательно разберемся: в чемоданчике графа фон Штауффенберга находятся две бомбы, но он приводит в боевую готовность только одну. А почему, помните? Потому что в определенный момент совсем некстати звонит генерал Фельгибель, еще один заговорщик. В результате Штауффенберг суетится и не успевает установить второй взрыватель. Простой телефонный звонок, доктор! А если бы Фельгибель ему не помешал? Или позвонил на несколько секунд позже? Тогда совокупная мощность взрыва двух устройств заметно возросла бы и, без всякого сомнения, все находившиеся в зале заседаний погибли бы на месте, с Гитлером заодно... Один телефонный звонок! Наконец-то на лице Ульриха отразилось какое-то понимание. -- Это был первый удар судьбы, -- продолжил я. -- Но за ним последовали другие. А если бы фон Фрайэнд не засунул чемоданчик под стол, а поставил его рядом с фюрером? Ну хорошо, пусть все, что случилось в бункере, остается так, как было, что ж делать. Штауффенберг покидает зал заседаний, ускользает с территории ставки и уже готов сесть в самолет, который доставит его в Берлин. Тем временем до Фельгибеля, отвечающего за поддержание связи с Растенбургом, доходит неприятное известие: бомба взорвалась, но фюрер остался жив. И что же он предпринимает? Звонит по телефону на базу заговорщиков на Бендлерш-трассе и, кто знает, по каким соображениям, говорит, что Гитлер живой и что следует продолжать осуществлять план переворота. Два взаимоисключающих суждения, естественно. Это создает полную сумятицу и непонимание, завершившиеся провалом. А если бы он просто сказал: переворот следует осуществлять, и ничего больше? Или, напротив, раз Гитлер жив, надо немедленно остановить реализацию плана? -- Понимаю, что вы хотите сказать, -- терпеливо произносит Ульрих. -- Интересно, а вы принимали участие в этом заговоре? -- Мне не довелось напрямую участвовать в событиях so июля, но я входил в состав заговорщиков. -- Мой голос звучит настолько невозмутимо, что самому становится ясно: от скромности не помру. -- Я был... Я лишь рядовой ученый. Разделял их убеждения и помогал в меру своих возможностей... А убедил меня присоединиться к заговорщикам мой лучший друг того времени, Генрих фон Лютц. -- А когда арестовали вас и вашего друга? -- Что вы имеете в виду? -- Ну, когда вас схватили? -- Доктор изо всех сил притворяется хорошим мальчиком, без подвохов. -- После 20 июля Гиммлер начал невиданные дотоле преследования, -- рассказываю я. -- Арестовали тысячи невинных людей. На следующий день погибли Фельгибель, Вицлебен, затем, один за другим, По-пиц, Канарис, Остер, Кляйт-Шмерцин, Шахт... Генерал Вагнер, среди прочих, предпочел покончить с жизнью сам. Шлабрендорф, Тротт цу Штольц и Клаузинг в конце концов сдались. Все они подверглись бесчеловечным пыткам. Гитлер сказал: "Хочу, чтобы все были подвешены и разделаны, как мясные туши", и Гиммлер выполнил это пожелание. Генриха взяли в начале августа, меня -- через несколько недель. -- Думаете, он вас выдал? -- Не хотелось бы так думать. -- Мне вдруг стало грустно. -- Хотя пытки были чудовищные... Впрочем, Генрих всегда отличался сильным характером. Возможно, это был кто-то другой. Кто не хотел бы, чтоб его обвинили в связи с заговорщиками... -- И вы подозреваете кого-нибудь конкретно? -- Вообще-то да, -- признался я. -- И повторяю его имя с того черного дня, когда я обосновался в этом проклятом месте... Гейзенберг. Вернер Гейзенберг. Бомба 1 В 1934 году итальянский физик Энрико Ферми выдвигает гипотезу о том, что за ураном, последним известным элементом в периодической таблице, располагаются и другие металлы. Получить их можно путем бомбардировки урана свободными нейтронами. С тех пор в Институте имени кайзера Вильгельма в Берлине ученый-химик Отто Ган со своей ассистенткой Лизой Майтнер, специалисткой в области физики, проводят бесчисленные опыты, добиваясь подтверждения гипотезы Ферми. Майтнер еврейка, но сумела пережить гитлеровские чистки благодаря своему австрийскому гражданству. И все же после аннексии Австрии вынуждена бежать в Швецию. Тогда Ган нанимает нового ассистента и продолжает осуществлять эксперименты, задуманные вместе со своей прежней сотрудницей. Наконец осенью 1938 года, анализируя результаты очередной бомбардировки урана, Ган обнаруживает, что в барии, используемом им в качестве катализатора, возникает высокий уровень радиоактивности. Он сообщает об этом Нильсу Бору, но тот не верит, что такое возможно. Раздосадованный Ган связывается с Лизой Майтнер, живущей в эмиграции в Стокгольме, и просит ее высказать свое мнение. Она подтверждает правоту Гана: действительно, подвергшись бомбардировке нейтронами, ядро урана делится, образуя ядро бария и другие элементы (как одна капля воды может растечься на две, используя метафору Бора), а часть остаточной массы преобразуется в энергию в соответствии с эйнштейновской формулой Е=mc2. 1 января 1939 года Фриш прибывает в Копенгаген, чтобы сообщить новость Бору. Тот ошеломлен. Так Ган и Майтнер открыли деление ядра атома, положившее начало новой эре. 6 января появляется описание реакции ядерного распада в журнале "Натурвиссеншафтен". Начинается всеобщий ажиотаж: вскоре повсюду--в Америке, Копенгагене, Париже, Берлине, Москве, Мюнхене и Ленинграде -- воспроизводятся эксперименты Гана. В чем причина такой бурной деятельности? Любой физик может ответить на этот вопрос: уже многие десятилетия известно, что Вселенная состоит из микрочастиц материи, соединенных друг с другом силой притяжения, которую мы называем энергией. На определенном этапе Эйнштейн доказал, что материя и энергия -- два разных состояния одной субстанции. И вот впервые человек может наблюдать переход материи в энергию, ослепительную энергию, выделяющуюся при расщеплении ядра атома урана... Но еще больше захватывает идея использования этой энергии на практике... Осуществления цепной реакции... Строительства ядерных реакторов... И, в противовес созидательным возможностям, производства оружия невиданной доселе разрушительной мощи... С самого начала эта последняя перспектива кажется Гану самоубийственной и внушает безграничный страх. На встрече с коллегами из Института имени кайзера Вильгельма он даже предлагает утопить в море все запасы урана Германии, чтобы не допустить разработки смертоносного устройства. Его озабоченность усиливается, когда один из сотрудников отмечает, что вместе с оккупацией Чехословакии во владения рейха перешли богатейшие в мире месторождения урана в Иоахимшта-ле... Итак, подготовлена сцена для действия под названием "Апокалипсис", занавес открывается... 2 После того как в Америке опубликованы результаты опытов по расщеплению ядра, многие ученые включаются в кампанию, направленную на то, чтобы убедить администрацию СИТА в возможности создания атомной бомбы, а также начать широкомасштабную программу исследований и опередить немцев в этой области. Среди этих ученых -- несколько выдающихся физиков, вынужденных бежать из завоеванной Гитлером Европы: Эдвард Теллер (который, кстати, защищал свою докторскую диссертацию вместе с Гейзенбергом), Лео Силард и Юджин Вигнер. Они постепенно привлекают к участию в кампании таких знаменитостей, как Ферми, Бете, фон Нейман, Оппенгеймер и, конечно, Эйнштейн, которые к тому времени также перебрались на жительство в Соединенные Штаты. В октябре 1941 года по указанию Рузвельта начинаются работы по созданию самого разрушительного в истории оружия -- проект "Манхэттен". 3 Осенью 1939 года немецкие физики, объединившиеся в так называемое Uranverein -- "Урановое общество", приглашают участвовать в своих заседаниях знаменитого Вернера Гейзенберга. Уже через три месяца после этого Гейзенберг передает в Uranverein свою работу, озаглавленную "Возможности технического получения энергии на основе деления урана". В ней содержится обзор всех имеющихся немногочисленных материалов на эту тему, а также упоминается идея, развитая его учеником Зигфридом Флюгге, о том, что обычный уран состоит из двух изотопов: урана-238 и гораздо более редкого урана-235, только и пригодного для осуществления цепной реакции. Наконец, Гейзенберг выдвигает одну из величайших проблем атомной физики -- и, как оказалось позже, неразрешимую для немецких ученых -- достижение "критической массы", необходимой для цепной реакции. Благодаря этому сочинению Гейзенберга в конце 1939 года Германия становится единственной страной мира, располагающей теорети- ческой базой для серьезной атомной программы, тогда как правительства Соединенных Штатов и Великобритании едва проявляют интерес к данной теме. 4 Начиная с 1942 года ход войны резко меняется. Поражения германских войск на Восточном фронте тяжело сказываются на экономике рейха, Гитлер вынужден реорганизовать свое правительство. Среди первоочередных мер -- назначение новым министром вооружений архитектора Альберта Шпеера, сделавшего так много для украшения Берлина. В гитлеровском кабинете министров Шпеер очень выделяется -- интеллигентный, высокий, подтянутый, образованный, он не только кажется единственным нормальным человеком, но несомненно является самым изворотливым из всех приближенных фюрера. Гейзенберг наконец добивается заслуженной политической реабилитации. После долгой изнурительной борьбы против Штарка и цепных псов Deutsche Physik он заручается поддержкой руководителей немецкой науки. Гиммлер сдерживает данное ему несколько месяцев назад обещание, и в апреле Гейзенберг получает двойное назначение в Берлине: деканом кафедры университета и, чуть позже, директором отделения физики Института имени кайзера Вильгельма вместо голландца Петера Дебая, отказавшегося помогать нацистам в развитии вооружений. В июне Гейзенберг подписывает очередной контракт и становится директором института и научным руководителем атомной программы. Освоившись в новой должности в Берлине, Гейзенберг вскоре встречается со Шпеером и обиженно жалуется на недостаточное вни мание, которое уделяется ядерным исследованиям. -- В Соединенных Штатах подобный проект сразу приобрел бы пер воочередное значение, -- подзадоривает он Шпеера. Бывший архитектор выглядит заинтересованным и просит физика подробнее рассказать об атомной энергии и ее возможном использовании в военных целях. Терпеливо, как студентам на семинаре, Гейзенберг в общих чертах рассказывает министру вооружений о делении ядра, реакторе и цепной реакции. -- Прекрасно! -- воодушевляется Шпеер. -- Пора браться за дело Что нужно для активизации работы? -- Прежде всего нужны деньги для строительства циклотрона -- an парата по обогащению урана... -- Позвольте задать вам один прямой вопрос, профессор. Можно ли использовать атомную энергию, скажем, в бомбе? -- Думаю, что да, -- невозмутимо отвечает Гейзенберг, но тут ж уточняет: -- Впрочем, боюсь, изготовить ее до конца этой войны невозможно. -- А как вы считаете -- американцы смогут создать такую бомбу раньше нас? -- не успокаивается Шпеер. -- Вряд ли, -- с уверенностью отвечает Гейзенберг. -- У них должны возникнуть те же трудности, которые стоят перед нами. Можно разработать теоретическую схему бомбы, затратив на это несколько месяце! однако гораздо больше времени займет ее техническое воплощение. Нужны годы, чтобы получить новые специальные материалы. -- Если так, то какой смысл форсировать эти исследования? -- интересуется Шпеер. -- Тот, кто первым овладеет атомной энергией, станет властелином мира, -- провозглашает Гейзенберг. В результате беседы с руководителем атомной программы Шпеер соглашается присвоить ей категорию Kriegswichtig ("важная для войны"), самую низшую из четырех ступеней военных приоритетов, но тем не менее открывающую доступ к ресурсам, достаточным для ее дальнейшего осуществления. В 1940 году нацисты "мирно" оккупировали Данию. Для этого немцам даже не пришлось воевать, они просто перешли границу и сделали соседнюю страну чем-то вроде протектората. Осенью 1942-ro, меньше чем через год после неудавшегося визита Гейзенберга в Копенгаген, обстановка резко меняется. Король Дании покидает страну, и Гитлер решает присоединить ее территорию к рейху. Губернатором вместо гражданского лица назначается эсэсовец, доктор Вернер Бест, и дотоле лояльное обращение с датчанами сразу же становится бесчеловечным. Это вызывает негодование населения, часть которого от пассивного протеста переходит к созданию отрядов Сопротивления, ведущих подрывную деятельность против оккупационного режима. Разъяренный таким неповиновением Бест объявляет военное положение, а также отдает приказ о проведении 1 октября 1943 года широкомасштабной облавы, в ходе которой планирует уничтожить всех датских евреев. В середине сентября Бору доставляют шифрованную записку, в которой шведские дипломатические источники сообщают о неизбежных арестах евреев. Впервые с начала оккупации ученому в Дании угрожает опасность. Времени на долгие размышления не остается. В тот же день он связывается с некоторыми руководителями Сопротивления, и те обещают помочь в организации его скорейшего побега из страны, 29 сентября Бор с женой тайком выходят из дома и пешком направляются в Мусикбю, район Копенгагена, где проживают главным образом музыканты, расположенный вблизи гавани Сюдхавн. Там собирается группа из двенадцати человек, которые вместе с супругами Бор намереваются бежать в Швецию. Ближе к десяти вечера группа направляется к берегу, где их ожидает маленькое рыболовецкое суденышко. Примерно через час после отплытия все четырнадцать пассажиров поднимаются на борт грузового корабля, на котором за ночь добираются до шведского залива Лимхамн и ранним утром 30 сентября сходят на берег Швеции. Оттуда беженцев доставляют сухопутным транспортом в Мальме. В тот же день Бор добирается поездом до Стокгольма, а там его уже встречает профессор Кляйн, бывший ассистент Отто Гана и Лизы Майтнер, чтобы на первое время разместил у себя дома. После аудиенции у короля Густава V, наследного принца и встреч с различными представителями шведских властей, в ходе которых знаменитый физик просит оказать помощь в деле защиты датских евреев, 4 октября он отправляется в Великобританию на военно-транспортном самолете, срочно присланном правительством Ее Величества. В Лондоне Бор встречается с сэром Джоном Андерсоном, министром финансов, физиком и химиком по образованию, который, по прямому указанию Уинстона Черчилля, назначен ответственным за британскую программу исследований атома. -- Многие ученые, в том числе сам Эйнштейн, неоднократно обращались к президенту Рузвельту, -- рассказывает Андерсон Бору, -- с просьбой дать указание о создании атомной бомбы на основе проекта, разработанного Энрико Ферми в Чикаго. Наконец такое решение принято 9 октября 1941 года. -- Я и понятия не имел, что в Соединенных Штатах интерес к атомной энергии настолько высок, -- удивленно и обеспокоенно произносит Бор. -- Должен сказать вам, профессор, что мы теперь тоже располагаем собственной атомной программой, известной под кодовым названием "Литейные горны", -- с нескрываемой гордостью заявляет Андерсон. -- Ею руководят профессор Фриш и профессор Пейерлс. Вы должны знать их очень хорошо, поскольку оба в свое время были учениками Гейзенберга. Бор с трудом представляет себе действительные масштабы деятельности союзников в области исследований атома, развернутой за последние месяцы. Он и раньше не сомневался, что американские и британские ученые неизбежно займутся этим вплотную, но никак не ожидал, что они продвинутся так далеко. -- Начиная с 1941 года, -- продолжает Андерсон как ни в чем не бывало, -- британский и американский комитеты начали координировать свою работу, а летом текущего года совместная рабочая группа подготовила служебную записку по поводу потребности в уране-235 для оснащения бомбы. В июле 1942 года я позволил себе направить премьер-министру Черчиллю записку, в которой предлагал объединить британскую и американскую атомные программы с тем, чтобы обе страны строили бомбу совместно на территории США. -- Подобная идея, конечно, не вызвала восторга премьер-министра, однако рассказчик умалчивает об этом. -- 19 августа 1943 года на конференции в Квебеке Рузвельт и Черчилль подписали соглашение о совместном сотрудничестве между США и Соединенным Королевством по вопросам программы "Литейные горны". Но даже если бы всего перечисленного не хватило, чтобы по-настоящему встревожить Бора, Андерсон добавляет еще одну, весьма важную подробность: 2 декабря 1942 года в Чикагском университете коллектив ученых, возглавляемый Энрико Ферми, осуществляет первую устойчивую цепную реакцию. -- Вот уж действительно сюрприз, -- только и может выговорить датчанин. -- С нынешнего года, -- завершает свой рассказ Андерсон, -- эксперименты, связанные с программой, проводятся в новой секретной лаборатории, построенной в пустыне Нью-Мексико. Ею руководит ваш старый знакомый -- Оппенгеймер. На той же неделе Бору вручают письменное предложение британского правительства стать научным советником программы "Литейные горны". Спустя несколько дней генерал Лесли Гроувз, военный руководитель проекта "Манхэттен", также приглашает его включиться в работу в составе команды советников. В качестве компромисса Бор отвечает на оба послания, предлагая свои услуги в совместном сотрудничестве, правительства Великобритании и Соединенных Штатов принимают это предложение. Бор с сыном Ore приезжают в США 6 декабря. По соображениям безопасности им выдают документы с вымышленными именами, с этого момента они известны всем как Николас и Джеймс Бейкер. В отличие от других ученых новоиспеченные Бейкеры не поселяются на постоянное жительство в Лос-Аламосе, где находится Национальная лаборатория, но часто наведываются туда и живут там подолгу. Вскоре сотрудники лаборатории делают решающее открытие: уран-235 может быть использован в виде энергоносителя ядерной бомбы; они доказывают, что следующий элемент в периодической таблице, плутоний -- один из "трансурановых" элементов, предсказанных Ганом и Ферми, --легко распадается, а один из его изотопов, плутоний-24о, делает это произвольно, без предварительной бомбардировки нейтронами. Руководители проекта, не теряя ни секунды, принимают решение: наряду с бомбой, начиненной ураном-235 тут же начать производство другой, с плутонием-240. 6 Между тем жизнь Гейзенберга в Германии совершенно не похожа на перипетии Бора. В ноябре 1942 года министр финансов Пруссии Иоганнес Попиц приглашает его присоединиться к знаменитому "Кружку по средам", престижному дискуссионному клубу, существующему уже несколько десятилетий, чьи участники собираются в означенный день недели, чтобы обсудить вопросы развития науки, но также -- необходимо отметить -- менее возвышенные и более насущные проблемы. Заседания кружка проводятся по очереди в доме каждого из его членов, и, по сложившейся традиции, хозяин всякий раз угощает гостей небольшим ужином, а также делает короткое сообщение о том, чем он профессионально занимается. В числе наиболее известных участников кружка (а их в общей сложности двадцать восемь) профессора Эдуард Шпрангер, Вольфганг Шадевальдт и Йене Йессен, посол Ульрих фон Хазен, врач Фердинанд фон Зауэрбрух, а также генерал Людвиг Бек. Излишне упоминать, что некоторые из них станут ключевыми фигурами в заговоре против фюрера 20 июля 1944 года. Члены кружка придерживаются примерно одинаковых политических взглядов: крайний национализм, превосходство моральных соображений над практическими интересами, скрытая и молчаливая ненависть к нацистам. На своих встречах они не упускают возможности помянуть недобрым словом мерзкого Шимпански-- под этой кличкой ими подразумевается фюрер. Днем 5 июля 1944 года Адольф фон Рейхсвайн неожиданно навещает Гейзенберга в его институте. Тот помнит посетителя по нескольким предыдущим встречам в "Кружке по средам". Без долгих предисловий фон Рейхсвайн предлагает Гейзенбергу участвовать в покушении на Гит- лера, запланированном на ближайшие дни. Ученый, обладая природным даром воздерживаться от принятия скоропалительных решений, желает заговору удачи, но вежливо отказывается участвовать в нем лично под предлогом того, что не приемлет насилия ни в каком виде. Через несколько дней Рейхсвайна арестовывает гестапо. Вечером 12 июля 1944 года происходит последнее заседание "Кружка по средам". Так случилось, что настала очередь Гейзенберга принимать гостей. Для выступления перед приглашенными Гейзенберг выбирает сразу несколько тем. Во-первых, рассказывает о строении звезд; во-вторых, с увлекательными подробностями описывает происходящий в них процесс ядерного распада; и, наконец, рассуждает о возможности искусственного воспроизведения этого процесса. Из десяти членов кружка, присутствующих на том заседании, четверо с трудом могут сосредоточиться на законах небесной сферы: Йене Йессен; Гидо Бек, брат генерала; Фердинанд фон Зауэрбрух и Людвиг Дильс. Все они через несколько дней окажутся поверженными после провалившегося заговора. 7 19 июля Гейзенберг спешно покидает Берлин с намерением навестить свою семью, с нетерпением ожидающую его на вилле в Урфельде. Именно там он на следующий день узнает по радио о провалившейся попытке государственного переворота. С 21 июля начинаются повальные аресты. Гиммлер хочет полностью искоренить мятежный дух, поселившийся в рейхе. Тысячи людей брошены в застенки только за то, что они состоят в родственных или дружеских отношениях с заговорщиками. Почти все члены "Кружка по средам" схвачены, брошены в тюрьмы и концентрационные лагеря либо расстреляны. Все, кроме Гейзенберга, находящегося под покровительством Гиммлера, Шпеера и Геринга. Все, кроме Гейзенберга, чья верность рейху апробирована и не вызывает сомнений. 9 Фактически именно Гейзенберг является главным генератором идей атомной программы, а значит, именно он во всем рейхе определяет общие параметры исследований в этой области. Тем удивительнее выглядит тот факт, что Курт Дибнер, работающий в экспериментальной лаборатории в Готтове в ведении Имперского физико-технического института, начинает опережать Гейзенберга на пути к достижению вожделенной цепной реакции. Вопреки установленным параметрам исследований Дибнер использует на практике собственную догадку и строит атомный котел, внутрь которого вместо обычных пластин окисла урана помещает небольшие кубики из того же материала, плавающие в тяжелой воде. С первой же попытки Дибнер добивается того, что количество произведенных нейтронов превышает количество поглощенных нейтронов примерно на тридцать шесть процентов -- намного больше любого показателя, достигнутого до сих пор Гейзенбергом. В ходе вто- рого эксперимента, проведенного в середине 1943 года Дибнер увеличивает результат в несколько раз, доведя его до ста десяти процентов, и еще больше приближается к.цепной реакции, которая все же остается пока недосягаемой. Очевидно, он выбрал верное направление в поисках критической массы, достаточной для начала цепной реакции, но вынужден прекратить исследования, поскольку именно в это время внезапный налет авиации союзников сравнивает с землей завод Дегусса, производивший урановые кубики для опытов. В середине 1944 года нацистские власти решают сосредоточить значительную часть экспериментов с атомом в одном из секретных бункеров в Берлине в связи с тем, что тяжелые условия военного времени чрезвычайно затрудняют нормальную работу. Конструкция бункера защищает его обитателей от разрывов бомб и радиации; стены сложены из мощных бетонных блоков толщиной более двух метров. Оборудование состоит из просторной лаборатории, мастерской, воздушного и водяного насосов, запасов тяжелой воды и разнообразных электронных устройств контроля над радиоактивными элементами -- настоящий Лос-Аламос в миниатюре. Здесь размещают коллектив ученых Гейзенберга, а также часть сотрудников, доставленных из Гейдельберга. Однако уже к концу 1943 года да нескончаемые бомбардировки делают практически невозможным продолжение исследований, поскольку, хотя содержимое бункера находится в безопасности, этого нельзя сказать об электростанциях, снабжающих его энергией, и тем более о домах, где проживают ученые. Осенью Гейзенберг отправляет треть своих сотрудников в затерянную среди непроходимых лесов деревеньку Гехинген. В декабре Вирц и Гейзенберг проводят еще один эксперимент с пластинами окисла урана, в котором впервые используют, как и американцы, в качестве замедлителя графит, а не тяжелую воду. Хотя им удается достичь увеличения числа нейтронов на двести шесть процентов, до столь необходимой цепной реакции еще далеко. За три месяца до окончания войны, в январе 1945-го, Вирц все-таки делает последнее усилие и конструирует батарею из сотен урановых трубок, подвешенных с помощью алюминиевой проволоки внутри цилиндра, наполненного последними полутора тоннами тяжелой воды, чудом сохранившимися в институте. Цилиндр защищен слоем чистого графита и погружен в колодец с водой, построенный в бомбоубежище. В тот момент, когда все готово для начала эксперимента, приходит приказ срочно демонтировать оборудование: части Красной армии неудержимо приближаются к Берлину, и нельзя допустить, чтобы инструменты и ученые-ядерщики попали в руки к советским военным. Вирц немедленно эвакуируется в Гехинген, где его уже ожидает Гейзенберг. 10 В феврале 1945 года, лишь за два месяца до самоубийства Гитлера и капитуляции Германии, ученые-ядерщики продолжают пытаться запустить реактор. Укрытые в деревеньке Гайгерлох неподалеку от Гехингена, они трудятся над установкой реактора внутри небольшой пещеры, прозванной "Атомкеллер" ("атомный погреб"), предварительно переоборудованной под лабораторию. Да, думает Гейзенберг, мы похожи на вымирающее племя, на последних обитателей на этой земле, одержимых жаждой славы и бессмертия. А иначе для чего нам понадобилось бы испытывать атомный котел в последние дни войны, проигранной, как нам хорошо известно, уже много месяцев назад? Для чего еще нужно это последнее усилие, этот жест несмиренной гордыни, как не для того, чтобы сказать всем: по крайней мере, здесь мы превзошли врага? -- Эксперимент серии "Б" номер восемь, -- слышит он слова Вирца, они звучат словно заклинание шамана, взывающего к помощи духов для спасения своего племени. Перед их глазами находится большой металлический цилиндр, похожий на колдовской котел. Они сами -- жрецы, готовые сварить волшебное варево по рецепту, передающемуся из поколения в поколение. Только вместо жаб и крыльев летучих мышей (почему-то именно эти ингредренты приходят Гейзенбергу на ум) им предстоит соединить не менее загадочные составляющие -- окись урана и тяжелую воду... Он и Вирц на секунду останавливаются, у всех одинаковое чувство -- напряжение игрока, ставящего на кон последнюю монету. С благоговением, как священники, проводящие обряд причащения, снимают с реактора графитовую крышку, готовясь лицезреть чудеса, которые вот-вот должны там произойти. Словно в готической ризнице, сотни маленьких приношений -- кубиков из необычного материала под названием "уран" -- висят и покачиваются на тоненьких алюминиевых цепочках, как медальоны в память о первом причастии. Затем в этот огромный круглый стакан наливают тяжелую воду. "В сей чаше кровь моя, кровь новая и вечная", -- приходит кому-то на ум. Так и есть, это чаша Грааля, приз, коего Гейзенберг добивался столько лет, итог его жизненных исканий. Как же он не догадался раньше! Ну конечно, этот огромный реактор, уран, тяжелая вода -- божественный эликсир, который сделает его мудрее, сильнее, талантливее. Посреди "Атомкеллер", атомной кельи-землянки, ему вот-вот будет вручена награда, предмет мечтаний с детских лет. И Гейзенберг чувствует себя немного героем, чем-то сродни тому юноше, что одолел Клингзора и заслужил благословение Создателя. -- Начинайте, -- чуть слышно произносит он. В помещении воцаряется полная тишина, сравнимая с безмолвием верующих, замерших в ожидании божественного чуда, или преисполненных благоговения рыцарей Грааля, собравшихся в замке Монсальват и не спускающих глаз с чаши; все молятся, все ищут спасения... Понемногу тяжелая вода начинает смачивать атомы урана, лаская их, активируя, вдыхая в них жизнь, побуждая спариваться и делиться, взрываться, бросаться друг на друга, отскакивать, подпрыгивать и размножаться, взаимодействовать... Постепенно начинается реакция. Да-да, реакция! Вот оно, долгожданное чудо! Чудо спасения! Вирц вдруг вспоминает, что они не приняли никаких мер защиты на случай возникновения цепной реакции; переполнявшие их досада и нетерпение заставили позабыть о самом очевидном, о необходимости соблюдать осторожность. А может, хоть они в этом и не признаются, им не жаль отдать свои жизни, только бы эксперимент удался и навеки их обессмертил. Вирц поворачивается к Гейзенбергу и говорит, что в их распоряжении лишь небольшой слиток кадмия (металл, способный быстро погло- щать нейтроны) на случай осложнения, однако не уверен, что его будет достаточно, если реакция пойдет особенно бурно. Гейзенберг на секунду задумывается, но его мысли тут же переключаются на другое; он слишком занят подсчетами роста энергетической мощности... Так, так, давай еще, да, еще немного, еще... Внезапно процесс останавливается. И это все? А рыцарям Грааля разрешается плакать? Гейзенберг еще раз проверяет свои расчеты. Его голос звучит устало и обреченно. -- Шестьсот семьдесят процентов, -- только и произносит он. -- Самый высокий уровень размножения из когда-либо достигнутых, -- отмечает Вирц. Ну и что ж, что самый высокий? Все равно неудача, очередная оглушительная неудача. И последняя. -- Для достижения критической массы понадобится дополнительно пятьдесят процентов урана и тяжелой воды, -- бормочет Гейзенберг. -- Может быть, еще удастся заполучить материал из запасов лаборатории Дибнера в Штадтильме. -- Может быть. Но оба знают, что обманывают самих себя. Американские войска уже заняли всю Тюрингию. До Штадтильма не добраться. 8 апреля становится известно, что Дибнеру пришлось бросить лабораторию. Времени не остается. Ничего не остается. Гейзенберг дает указание подготовиться к бегству. Сам же отправляется к семье, в Урфельд. Там 3 мая его арестует полковник Пэш из американской миссии Alsos. Через четыре дня, 7 мая, начальник штаба оперативного руководства верховного командования генерал Йодль и командующий подводным флотом адмирал Ханс Георг фон Фридебург в Реймсе подписывают акт о безоговорочной капитуляции Германии. 11 16 июля 1945 года в Тринити, штат Нью-Мексико, неподалеку от Лос-Аламоса, производится первое в истории испытание опытного образца атомной бомбы с плутониевым зарядом. Меньше чем через месяц, 6 августа, гигантский радиоактивный гриб поднимается над руинами японского города Хиросима. Это доказывает, что бомба, начиненная ураном-235, тоже работает. Еще через три дня, 9 августа, настает черед успешного применения плутониевой бомбы, разрушившей Нагасаки. В шведском Фарм-холле нацистские ученые-атомщики испытывают горькое сожаление по поводу этих новостей. Но есть ли среди них такие, что оплакивают погибших? Диалог третий: О непредсказуемости судьбы Лейпциг, 7 ноября 1989 года -- Вам не кажется, доктор, что возникает слишком много вопросов? Мне, например, непонятно, почему все защищали человека, который до последнего дня прилагал всяческие усилия для того, чтобы снабдить Гитлера атомной бомбой, -- говорю я. -- А если бы коллектив Гейзенберга не потерпел неудачу, а, наоборот, достиг своей цели? Если бы в первые месяцы 1945 года в распоряжении немцев появилась атомная бомба, что тогда случилось бы с миром? -- Но этого не произошло. -- Как бы то ни было, -- не сдаюсь я, -- за ним водятся и другие грехи. Если уж говорить открыто, я убежден, что именно Гейзенберг выдал большинство своих друзей из "Кружка по средам", участвовавших в заговоре против Гитлера. Он -- единственный среди членов кружка, кто избежал общей участи... Ульрих так и сидит на правом краю моей кровати. За стеклами очков его глаза как-то по-особенному поблескивают. В руках у него твердая пластина с пришпиленным листом бумаги, на котором врачи при обходе обычно делают пометки. Пока я говорю, он не перестает записывать. -- А у вас есть доказательства, чтобы выдвигать подобное обвинение? Для чего ему понадобилось делать это? -- Разве не понятно, доктор? Гейзенберг гораздо теснее сотрудничал с нацистскими властями, чем казалось. В 1944-м когда арестовали и расстреляли десятки заговорщиков, в том числе друзей Гейзенберга, его даже не побеспокоили! И это при том, что за несколько дней до попытки переворота он ужинал в компании некоторых руководителей заговора. После покушения Гиммлер разворачивает безжалостную бойню, в ней гибнут многие, чья единственная вина заключалась в родственных отношениях с заговорщиками. Но почему-то профессора Гейзенберга и пальцем не трогают... Разве это не заставляет задуматься? Меня схватили и отдали под суд. Лишь по счастливой случайности я выжил. А его продолжали осыпать всевозможными милостями сначала нацисты, а потом англичане... Ему простили все, словно быть гениальным -- то же самое, что быть безгрешным... -- Да, странно, -- соглашается мой собеседник, а потом добавляет миролюбиво: -- Только все же везение Гейзенберга не делает его виноватым в том, что случилось с вами, профессор Линкс... -- Пожалуйста, не начинайте все снова. -- Я слегка теряю терпение. -- Вам мало того, что я рассказал? Гейзенбергу было наплевать на друзей, ему лишь бы холить свою гордыню, постоянно осознавать собственное превосходство. Он использовал свои научные достижения, чтобы выторговать для себя выгодные условия у союзников... Он всегда думал только о себе! Гейзенберг по природе не способен к состраданию и самопожертвованию... -- Есть разница между неспособностью и злонамеренностью, -- замечает врач. Иногда я сомневаюсь в его добром ко мне отношении. -- Вот как! -- взрываюсь я. -- Уж не знаю, вам-то зачем его защищать? -- Хотелось бы убедиться, все ли я правильно понял. Вы обвиняете Гейзенберга в случившемся с вами несчастье? -- Не знаю. -- На мгновение я смутился. -- Убежден в одном: Гейзенберг является главным звеном в длинной цепи фактов, которые нельзя объяснить, не принимая во внимание наличие умысла. Сотни событий произошли одно за другим, прежде чем беда настигла и меня. Против меня выстроилось хитросплетение тысяч разных поступков, объединенных одним именем: Клингзор! Диалог четвертый: О кончине истины Лейпциг, 8 ноября 1989 года -- Клингзор, -- вновь выговариваю я с ужасом, с благоговением, с отвращением. -- По его вине я очутился здесь, доктор. Кто еще, как не Гейзенберг, может прятаться за этим именем? Несмотря на первоначальное неприятие национал-социализма, обусловленное в значительной степени враждебностью Штарка, в конечном итоге Гейзенберг стал пользоваться особым расположением и Гиммлера, и Геринга, которые, как я вам говорил, непрестанно осыпали его милостями и даже сделали научным руководителем атомной программы... Все сходится, доктор... Хоть он и старается обращаться со мной любезно, ему не удается скрыть кривую улыбочку. У всех психиатров имеется профессиональная слабость: стоит им услышать слово "заговор", они сразу начинают припоминать признаки паранойи из студенческих учебников и ничего не могут с собой поделать. -- Я здесь по вине Клингзора, -- повторяю твердо, чтобы у него не возникло сомнений в моей убежденности. -- И что же он сделал? -- Его голос звучит немного снисходительно. -- Это слишком печальная история, доктор... Стараюсь приподнять голову, но удается лишь на несколько секунд напрячь шею. -- Расскажите мне об этом. -- Знаете, у меня была жена. Прекрасная женщина. Ее звали Марианна. Мы познакомились благодаря Генриху, мужу ее подруги, Наталии... Однако все было не так просто, доктор... Сами знаете, семейные истории вообще не простые... Мой язык тяжело ворочается во рту, касаясь немногих сохранившихся в деснах зубов; мне стоит большого труда направлять его туда, куда надо. Слова звучат как стон, как жалоба, как обреченность. -- Клингзор отнял ее у меня... -- Вашу жену? -- уточняет Ульрих. -- Нет, Наталию... Измена 1 Первое, что надо сказать, и самое главное -- я любил ее. Любил больше всего на свете. Больше самого себя. Больше своей родины. Сильнее, чем Бога. Сильнее, чем науку. Сильнее, чем истину. И, естественно, сильнее, чем даже самого близкого друга. Я пошел бы на все, чтобы только быть с ней. На все. И не сожалею об этом. 2 -- Что происходит? -- Это голос Марианны, утром, незадолго до того, как я отправлюсь на работу в Институт имени кайзера Вильгельма. Прошли месяцы с тех пор, как жизнь для нее переменилась. Нет, она не знала о моих отношениях с Наталией, но из-за непривычного присутствия Генриха чувство вины постоянно мучило ее. Марианна похудела килограммов на восемь, кожа на лице приобрела желтоватый оттенок, под глазами появились мешки, и от этого казалось, что она никогда не высыпается; впрочем, так оно и было. -- О чем ты? -- У меня не было никакого желания выяснять отношения; проглотив свой кофе, я уже собирался уходить. -- О ваших встречах, -- сказала она обвиняющим тоном. -- С Генрихом. Начинается. Ее в действительности беспокоили не сами встречи, а тот факт, что муж нашей общей любовницы проводит со мной м